Утром, как обычно, Надежда Кондратьевна отослала старших детей за газетами для Ленина. Ради конспирации они покупали газеты в разных местах: на станции Сестрорецк, на курорте, в Тарховке и на Раздельной. У каждого из мальчиков был постоянный список. Саша покупал газеты эсеровские и меньшевистские – «Рабочую газету», «Известия Петроградского Совета», «Новую жизнь», «Волю народа», «Единство», «Землю и волю», «Известия Всероссийского Совета крестьянских депутатов» и «Дело народа». Кондратию были поручены газеты и журналы большевистские – «Пролетарское дело», московский «Социал-демократ», «Работница» и какие появятся. Черносотенные и бульварные газеты – «Живое слово», «Новое время», «Новую Русь», «Народный трибун» Пуришкевича и другие – покупал Сережа. Буржуазные газеты – питерские «Речь», «День», «Русская воля» и «Биржевые ведомости», московские «Утро России», «Русские ведомости» и «Русское слово» оставались тоже за Кондратием. Иногда их покупала на станции Разлив сама Надежда Кондратьевна.

Сегодня она собралась в лавку за покупками и решила заодно купить на станции свою долю газет.

Когда старшие мальчики разъехались, Надежда Кондратьевна надела шляпку с вишнями и накидку – материно наследство – и, оставив десятилетнего Толю нянчиться с Гошей и Левой, отправилась в поселок. Знакомый приказчик в лавке незаметно спроворил ей покупку без очереди, и она пошла на станцию к газетному киоску. Она очень спешила. Кто-нибудь мог приехать из Питера, да и вообще ей казалось страшно оставить свой пост на берегу пруда. Однако, уже уходя со станции, она наткнулась на своего родственника Фаддея Кузьмича, владельца галантерейной лавки в Сестрорецке. Он был сильно навеселе. Картузик его торчал на самой макушке, рыжеватые усы были залихватски закручены. Он любил поговорить о политике. До 9 января 1905 года он был рьяным монархистом, но после расстрела рабочих в Петрограде возненавидел царя и стал таким же рьяным республиканцем, а теперь всюду прославлял Керенского и только что не молился на него.

– А, Кондратьевна, сколько лет, сколько зим! – сказал он, снимая картуз. – Наше вам с кисточкой! Давненько не видались! – Заметив торчавший из ее кошелки сверток газет, он ехидно усмехнулся: – Почитывает Николай Александрович? – Вытащив газеты из кошелки, он удивленно протянул: Э-э-э, вижу, поумнел твой супруг… Вот что стал читать! Правильно. Кончились большевички… Наш великий вождь Керенский Александр Федорович пристукнул их!

Она промолчала и пошла по направлению к дому. Он, однако, увязался за ней и, шагая по песку чуть сзади, не переставал говорить без умолку. А она тем временем не без удивления вспоминала, что еще каких-нибудь две недели назад считала его умным и интересным человеком, а теперь видит, что он петушист и глуп до отвращения. Впрочем, она почти не слушала его, а думала свою думу и по-прежнему с той же силой воображения представляла себя стоящей с распростертыми руками на берегу пруда спиной к озеру. Она мечтала отвязаться от Фаддея Кузьмича и поскорее очутиться дома, словно ее отсутствие могло сказаться на безопасности тех, в шалаше. На людях она даже и в мыслях не называла Ленина его именем, а именно так: «те, в шалаше». Она стремилась выжечь из собственной памяти это имя как бы из опасения, что оно может быть прочитано на ее лице. Слушать Фаддея Кузьмича она стала только тогда, когда услышала имя Ленина из его уст.

– А про Ленина слыхала? Уже известно, где Ленин! Нашелся, сударик!

Она приостановилась на мгновение, Фаддей Кузьмич догнал ее и повернул к ней свое большое рыжеусое глупое лицо.

– В Швеции! – выпалил он и прищелкнул языком.

Она пошла дальше, и он снова пустился за ней.

Возле своей калитки она замедлила шаг, надеясь, что он отстанет, но он не отставал, может быть надеясь на рюмку вина или просто тосковал о собеседнике, хотя бы молчаливом. Они вошли во двор. Она между тем оправилась от потрясения и даже спросила слабым голосом:

– В Швеции? Вы откуда знаете?

– Все знают. На подводной лодке бежал. Поминай как звали.

Он уселся на крылечке дачи, вынул красивую папиросную коробку «Сэръ» и взял из нее тонкую и чересчур короткую папироску явно не по размеру коробки; Надежда Кондратьевна подумала, что раньше никогда не заметила бы эту подробность.

Пока он разглагольствовал о том о сем, Надежда Кондратьевна вошла в сарай, сняла шляпку и накидку, прихватила с собой ведро картошки, вышла во двор и начала чистить картошку возле очажка. Малыши куда-то исчезли, вероятно, ушли к соседям. Она чистила картошку и тревожно думала о том, что надо будет предупредить старших мальчиков, чтобы они не заходили: большое количество газет, да еще разных направлений, могло навести Фаддея Кузьмича на подозрение. Она неторопливо подошла к калитке и посмотрела на улицу, ведущую к станции. Улица была пустынна. Она вернулась обратно.

– Где Николай? – спросил Фаддей Кузьмич. – В заводе?

– Отпуск взял. Участок заарендовал. Косит.

– Ну?.. И впрямь, скоро сеном будем питаться, доведут Россию немецкие шпионы.

– Корову покупаем.

– Вот это хорошо, это по-хозяйски… А чего это вы в сарае живете, а дом заколочен? Дачников, что ли, нету?

– Ремонтируем.

– Сами или рабочих наняли?

– Сами. – Надежда Кондратьевна снова подошла к калитке и снова вернулась. – Может, поедете к Николаю за озеро? Лодка есть. – Она знала, что Фаддей Кузьмич без памяти боится воды, даже не купается в озере. – Там и весла.

– Нет уж… Некогда кататься.

Он поднялся с места, стал деловит. Она обрадовалась, что он уходит. А в это время на тропинке, ведущей с пруда, показался Емельянов с мешком на плечах. Увидев гостя, он остановился, сделал движение назад, но было поздно: Фаддей Кузьмич уже заметил его.

– Сколько лет, сколько зим! – произнес Фаддей Кузьмич свое избитое приветствие. – Слышал, сенокосничаешь?

– Да, вроде.

– То-то. А Ленин-то нашелся!

Емельянов несколько опешил. Он спросил, кладя на землю мешок:

– Какой Ленин?

– Какой? Твой. В Швеции обнаружен.

– Надя, дай умыться.

– По ресторанам там ходит, всех угощает, денег – куры не клюют.

– Принеси полотенце, Надя. Значит, богатый он?

– А ты что думал? Он и в Питере кутил почем зря.

– Надя, там уже огурчики есть крупные. Хорошо бы собрать. Значит, в Швеции? А я слышал – улетел в Швейцарию на аэроплане.

– Врут. В Швецию на подводной лодке – это точно. Ходит по Стокгольму с серебряной палкой, а в палке нож. Пьет только французский коньяк марки «Мартель», никаких других вин не употребляет.

– Ишь ты! Надя, рубашку дашь переодеть?

– А папиросы курит только высшего сорта, по семи рублей сотня, богдановские по особому заказу.

– Только богдановские?

– Именно. А ты никак из евонных был? Или одумался?

– Чего там… Я сам по себе.

– Брось! Знаю.

– У меня заботы другие. Корову вот задумал купить.

– Слыхал. Правильно! Постой, есть на примете. В Тарховке знакомые телка у них подросла, красавица. Хочешь, поедем? Недорого возьмут. Мне за комиссию бутылку спирту… Ну, ладно, полбутылки.

– У меня уже дело слажено. Сейчас вот собираюсь туда идти. Так что извини…

– Пойти с тобой? Я здорово торгуюсь, ты так не сможешь. Все-таки я купец, не то что ты – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Полцены выторгую, ей-богу! И продавщик самогону нам выставит. Я шепну.

– Нет. Уж извини. Пойдем, Надя.

– Как угодно, мил-сдарь…

Фаддей Кузьмич разочарованно бросил окурок и наконец распростился.

Надежда Кондратьевна, стоявшая у калитки в ожидании сыновей, вздохнула с облегчением. Она подняла окурок с таким видом, словно это был сам Фаддей Кузьмич, и выкинула его в помойное ведро. Емельянов рассмеялся, потом обнял жену быстрым и нежным объятием и спросил:

– Газеты купили?

– Я купила. Мальчики сейчас приедут. Как там?

– Все хорошо. Нравится ему. Говорит, лучше не надо.

Она улыбнулась.

– Если что надо ему постирать или заштопать, вези сюда.

– Ладно.

– Что Коленька?

– Молодец! Разведчик!

– Вот, селедки достала. Отвезешь.

– Ладно. Французского коньяку марки «Мартель» не достала?

Оба рассмеялись. Она продолжала расспрашивать:

– Как там ночью? Не холодно?

– Ничего. Сыровато, конечно. И комары. Но ничего. Не жалуется.

– Ты загорел, Николай.

– Кошу понемножку.

– А на вид усталый.

– Не знаю с чего.

– Душа неспокойна.

– Верно, так.

– Как спали?

– Так себе. Он долго не засыпал.

– Ворочался?

– Нет, лежал тихо. Но не спал, я заметил.

– Опасается?

– Нет. Думает. С утра опять сел писать. Как всегда, газет ждет не дождется.

Вскоре появились мальчики с газетами. Картошка была уже готова, все уселись завтракать. Когда поели, подсела к столу и Надежда Кондратьевна она всегда завтракала простывшими остатками, вечно боясь, что детям не хватит. В последнее время она, завтракая, просматривала привезенные мальчиками газеты.

Емельянов начал укладывать вещички и газеты в мешок.

– Мерзавцы, чистые мерзавцы! – услышал он восклицание Надежды Кондратьевны.

– Что там?

Он не привык слышать от жены даже таких невинных ругательств и поднял голову.

– Что пишут! Подлецы, чистые подлецы! – Она протянула ему газету.

Он, посмеиваясь над ее негодованием, взял газету, начал читать, похохатывая.

В газетной заметке, которая называлась «Ленин и шведская шансонетка», рассказывалось, что Ленин пользовался популярностью щедрого поклонника у опереточных примадонн «Летнего Буффа» и «находится в тесной связи» со шведской шансонеткой-певичкой Эрной Эймусти. «Никому неизвестны попойки, устраиваемые „мучеником“ Лениным в Стеклянном Театре „Буффа“. Но лакеям памятны те дни, когда Ленин платил по 110 рублей за бутылку шампанского, давал по „четвертной“ на чай. Помнят и еще один случай, в котором Ленин выявил свой „пролетарский“ характер. Однажды, заняв со своей дивой Эрной Эймусти отдельный кабинет № 4, он позвал лакея, чтобы заказать ужин. На звонок в кабинет вошел старший официант, массивный мастодонт „Казбек“. Увидев его, дотоле спокойный Ленин вдруг пришел в ярость, затопал каблуками, неистово крича: „Пошел вон, буржуй! Пришлите другого лакея“. Толстый и высокий, с солидным брюшком „Казбек“ убежал, тем более что заметил в руке Ленина бомбу».

– Ну и врут, просто уму непостижимо! – искренне удивился Емельянов, затем, взглянув на Надежду Кондратьевну, ласково сказал: – Чего ты расстраиваешься?! На него и похлеще врали…

Но она не могла успокоиться. Ее почти трясло от отвращения и обиды. Ей, чисто по-женски, казалось, что эта клевета, касающаяся нравственности Ленина, серьезнее и опаснее всех других. Она тихо сказала:

– Ты ему эту газету не показывай. Зря расстроится. Оставь ее тут.

– Ну, что ты!..

– Оставь ее тут, – упрямо повторила Надежда Кондратьевна.

Емельянов не мог этого понять, говорил, что Ленин и не то еще видел, но газету все-таки с собой не взял. Так Ленин и не узнал, что находится «в тесной связи» с шансонеткой Эрной Эймусти.