Фото И. Казакова на обложке из личного архива автора В оформлении книги и вклейки использованы фотографии А. Федорова В коллаже на обложке использованы фотографии: Валерий Шарифулин / Фото ИТАР-ТАСС; Александр Федоров / Спорт-Экспресс / Фото ИТАР-ТАСС; Imago sportfotodienst / Фото ИТАР-ТАСС; efks / Istockphoto / Thinkstock / Gettyimages.ru

 

Мечта

Самое поразительное со мной случалось именно в те моменты, когда я оказывался в шаге от того, чтобы отчаяться и разувериться, но все еще продолжал хранить где-то глубоко внутри себя ту самую мечту. Можно сказать, что Бог испытывал меня, хотя это будет слишком самоуверенно и некорректно. Скорее мне просто давали насладиться радостью от свершившегося во всей полноте, иначе это бы не порождало такого ликования. Сбывалось у меня далеко не всё, но все самое настоящее и нужное сбывалось.

Так произошло с личной жизнью. С профессией. Я даже комментировать начал неожиданно для самого себя. Пройдя по комментаторскому конкурсу, я был дальновидно зачислен в рядовые сотрудники. Бегал за кассетами, учился монтировать, служил подставкой для микрофона.

Свой первый сюжет для «Футбольного клуба» я делал на пару с Тимуром Журавлем. 16 сентября 1996 года Вася Уткин отправил нас делать отчет о матче «Динамо» – «Спартак». Я надел на съемку лучшее, что у меня было – и удостоился выговора за белый плащ.

– В таком виде на футбол ходят не журналисты, а бандиты!

Трехминутный сюжет мы делали ровно два дня. Писали текст, который Вася безжалостно зачеркивал, говоря, что он вообще никуда не годится. Переписывали, скрипя мозгами и страдая от бессилия, потом переписывали заново, и так шесть раз. Сюжет венчала фраза, которую придумал Тима, ее нам великодушно разрешили оставить: «…но этот мяч встретили могучие кулаки Сметанина». А потом шел ответ Цымбаларя на мой вопрос: «Дорога к «золоту» для «Спартака» теперь открыта?»

А через семь месяцев случился казус: Леха Андронов как-то проспал и не приехал на репортаж. В 23.00 в последнем туре «Примеры» было мадридское дерби; «Реал», выигрывая, становился чемпионом.

Мы сидели в легендарной шестнадцатой комнате и ждали обзор тура на НТВ. Сюжеты сделаны, до эфира еще часа полтора. Маслаченко был уже загримирован и развлекал нас, желторотых, роскошными байками.

– …В гостиницу мы вернулись только под утро. Короткий сон, душ – и на стадион. Мой юный друг, мы выиграли 1:0, и я взял пенальти!

Мы балдели. Я сейчас пишу это и сам себе завидую – тому, что память моя сохранила столько воспоминаний о Никитиче и что в моей жизни был тот самый «Плюс», со дня основания и до апрельского раскола НТВ в 2001-м. Мы недавно проговорили по телефону с Васей полтора часа, и я сказал ему: «Мне очень повезло, что для меня «Плюс» остался прежним, словно я тогда просто закрыл дверь. Не законсервированным, а живым. Точно я в любой момент могу ее открыть, заглянуть – а там все то же, все так же и все те же»…

И тут в шестнадцатую ворвался выпускающий редактор. Напуганный и растерянный. Уже восемь минут мадридское дерби шло без комментатора. Комментатор не приехал на матч! Кому-то нужно было немедленно бежать в малый пятиэтажный корпус и комментировать. Чтобы вы понимали, на дворе был девяносто седьмой год. Интернета тогда не существовало от слова «вообще». Мы черпали информацию из газет, новостных лент и телефонных разговоров.

Дима Федоров, самый старший и самый опытный из нас, сорвался и побежал, на ходу попросив меня распечатать составы и принести ему. Я разволновался от ответственности, прыгнул за компьютер, схватил лист с принтера и побежал вслед за Димой. Нужно было дождаться лифта, спуститься на первый этаж, добежать до подземного перехода, пронестись в другой корпус и добежать в восьмую аппаратную.

Новый олимпийский корпус использовался для нужд НТВ крайне редко. Я более-менее знал его, потому что именно в нем проходил конкурс комментаторов. Именно там снимали «Чародеев». Свое знаменитое «Люди, ау!!!» Фарада кричал на втором этаже.

Когда я добежал до аппаратной, Димы в ней не было. Он заблудился. Не напрочь, но основательно. Я тяжело дышал и волновался. Выпускающий волновался еще заметнее. Потом он сказал: «Иди, садись». И я пошел.

Шла шестнадцатая минута матча. Необходимо было что-то сказать, с чего-то начать. Выпускающий советовал поздороваться и извиниться. Я подумал и сказал первую фразу, прокрутив в голове те две минуты игры, что я увидел:

– Чем еще можно объяснить такое территориальное преимущество «Реала»?

Меня после матча поздравляли с хорошей работой. Я млел и гордился. И вспоминал, как за год до этого сидел сначала на РКК, потом на том пакетном производстве, вспоминал минувший тур и мечтал комментировать футбол. Я отчетливо помню ту мысль и то мое настроение. То объявление о комментаторском конкурсе, после которого это желание стало просто осязаемым.

Со сборной, кстати, у меня произошло что-то похожее. Я начал задумываться о том, как это должно быть интересно – быть пресс-атташе национальной команды, и тут меня отправили в командировку в Лиссабон. А через года три после того моего дебюта мой друг детства по имени Рома, божественно игравший в футбол, начал тосковать о своей уходящей мечте сделать карьеру футболиста. Я позвонил в Сочи Найденову, попросил его посмотреть парня, и тот сказал: «Пусть едет, у меня игроков вообще нет, я из второго дивизиона людей просматриваю».

Рома обрадовался. Собрался было, но не поехал. Я смотрел на него и не понимал, а он рассудительно говорил мне:

– С отцом посоветовался. На РКК сейчас зарплаты хорошие, солидный соцпакет. Если уйду, неизвестно – возьмут ли обратно. А тут другой город, получится – не получится… Вот если бы в Москве…

Я сказал ему: «Подумай еще раз». А надо было бы сказать: «Ты дурак, Рома, вот твой шанс – езжай и цепляйся, это же Высшая лига. А ты можешь, ты просто идеальный центральный хав. Молодой, бесплатный, без запросов».

Он остался в Москве. Токарь высочайшей квалификации. Вроде доволен жизнью, он всегда был очень светлым и веселым парнем. В нашей команде он был капитаном. На него приходили посмотреть персонально. Даже девочки. В одну из них он был страшно влюблен. Она смотрела с трибуны, как мы играем, и вдруг спросила у соседей:

– А почему у него на рукаве тряпочка?

Ей объяснили, что это капитанская повязка. Потом они встречались, пока он не ушел в армию. А она вышла замуж. Потом второй раз. И, кажется, даже третий. У нее дома жила черепашка, и мы с Ромкой однажды нарисовали помадой на ее панцире сердечко, пронзенное стрелой. Нам влетело, и пришлось бежать за тортом и цветами, чтобы вымолить прощение.

 

Париж

Мы ехали из аэропорта имени Шарля де Голля в сторону центра, и Юля Бордовских с переднего сиденья постоянно повторяла:

– Это еще не Париж. Совсем не Париж.

Дома были как дома, граффити как граффити. Только Париж не был Парижем, пока мы не пересекли Периферик.

Я сидел сзади, у левого окна. И очень ждал, когда увижу Эйфелеву башню. И Триумфальную арку. И Лувр. Все равно что, но только чтобы это был Париж. Настоящий.

Мы подъехали к отелю, расплатились, после чего Вася Уткин дал нам полчаса на захват номеров, а потом мы должны были «всей бандой» ехать на аккредитацию.

Полчаса – это было за глаза. Я был внизу через пятнадцать минут. С двумя тысячами долларов в кармане – всеми моими суточными за сорок дней командировки. Это была немыслимая сумма наличными. Девятьсот я привез обратно и купил на них канадский диван с креслами, а остальные потратил на чемодан подарков и сувениров, да еще на еду. У меня был список из сорока фамилий, и когда я покупал что-то, я ставил галочку напротив очередной из них.

Я покупал брелоки с футбольным мячом ЧМ-98, талисман Кубка мира – петушка Футикса, вино, сыр и уже не помню, что еще. В музее Дали на Монмартре я купил его часы из «Постоянства памяти». Выглядели они восхитительно, но ходили хреново. В Лансе я обогатился двумя пластиковыми каскетками, раскрашенными в цвета английского флага – среди моих приятелей почему-то преобладали поклонники этой сборной.

Себе я купил майку с эмблемой ПСЖ – на тот момент еще совершенно обычного клуба, разве что столичного. Мне нравилась ее раскраска. В тот период я еще болел за ЦСКА, и красно-синяя расцветка ласкала глаз сильнее любых других сочетаний.

В 1998-м болеть за ПСЖ не было глорихантерством. Сходила со сцены та их бразильская плеяда, в чемпионате и Лиге чемпионов они финишировали из рук вон плохо. Но я болел за них, а сказать точнее – интересовался. Так часто бывает – поездка в зарубежный город оборачивается пристрастием к его футбольным клубам. Тима Журавель на собеседовании в сентябре 1996-го рассмешил Васю с Димой Федоровым признанием, что он болеет за «Виченцу». Мы тогда постоянно потешались над этим. А потом и с нами случилось нечто похожее: я с теплотой стал относиться к «Валенсии», «Фиорентине», «Ливерпулю». И конечно же ПСЖ.

В 1999-м «Плюс» купил чемпионат Франции, и он достался мне. Я выделял из общего ряда парижан и «Ланс» – команды тех двух городов, на чьих стадионах я побывал. Я перечитал Дюма, весь черный сорокапятитомник. Стендаля, Гюго, Золя, Мопассана и, разумеется, Сименона.

Потом в моей жизни не стало «Плюса» и чемпионата Франции. Но я продолжал читать французов и ездить к ним в гости. Ницца, Монпелье, Париж. Снова Ницца и снова Париж.

На жеребьевке Кубка мира в Бразилии я познакомился с француженкой, входившей в число руководителей парижского бюро Евроспорта. Мы с ней проговорили часа полтора – сначала о французском футболе, а потом о французской литературе. Это было восхитительно и немного фантастично. В ста метрах от океана, в отеле, где не было никого, кроме футбольных делегаций тридцати двух стран и полиции. Где за соседним столиком курил, пряча сигарету в кулак, Лев, а за другим ван Гал хохотал над какой-то шуткой Капелло.

Я вспомнил и рассказал своей собеседнице, что мне нравилось у Ромена Гари и Бертрана Блие. Рассказал, как в детстве не пропускал с друзьями ни одного французского фильма. Мы занимали целый ряд в зале, и удовольствие от просмотра было общим. В нашем дворе было четырнадцать одногодков, и это была лучшая детская дружба, которую только можно себе представить…

Два года назад мы купили Лигу 1. Я был счастлив. Одна из самых любимых и знакомых стран. В следующем году чемпионат Европы пройдет во Франции. Вернуться в страну, которая у тебя была первой, в город, где ты прожил сорок дней, исходив его пешком вдоль и поперек, – это счастье.

Помню, как первым моим парижским вечером летом 1998 года мы лежали на траве под Эйфелевой башней. Вася вдруг спросил меня:

– Ну давай, колись: что ты чувствуешь? Это ведь твоя первая страна, интересно сравнить твои ощущения с моими от первой командировки.

Я не чувствовал тогда ничего. Слишком велик был шок, чтобы понять, что именно происходит со мной. Я просто лежал и смотрел на огни самой известной башни мира.

 

Без телевизора

У большинства болельщиков отношение к профессии комментатора – сложносоставное. Во-первых, постоянное ощущение «ябысмогнехуже». Во-вторых, тайная мечта однажды попробовать свои силы в этом деле, и если повезет – остаться.

У людей чисто футбольных, мне кажется, преобладают точно такие же мысли. По крайней мере, ни один из тех, кого я звал поработать на ТВ, не отказался. Это Вадим Никонов, Валерий Непомнящий, Сережа Юран. С Игорем Шалимовым, Александром Тархановым, Александром Бородюком и Дмитрием Градиленко мы прошли не через один эфир. И все они, выходя спустя какое-то время из телевизионной студии или комментаторской кабины на стадионе, говорили на первых порах одно и то же: «Какой же непростой у вас труд!»

Бородюк с Шалимовым и вовсе дебютировали в профессии «с колес». Их повезли на Евро-2004 и Кубок мира-2006, толком не обкатав. Возможно, поэтому их работа не получилась резонансной. Бородюк, вернувшись с турнира, обогатил свой лексикон такими словами, как «обратная связь» и «оптоволокно». Сначала он с удовольствием вставлял их в разговоре, а потом они потихоньку выветрились.

Лично я получал наибольшее удовольствие от работы в паре с Костей Сарсания. Он на игру смотрел нетривиально и никогда не боялся резких оценок.

Помню, как однажды мы комментировали с ним со стадиона «Динамо», уже не помню какой матч. Но и по сей день я прекрасно помню то качество игры, вгонявшее в тоску несколько тысяч зрителей на трибунах.

Борьбы было много, а смысла мало – такой шел футбол. И вот мяч взмыл в воздух, игрок одной команды ударом головы снова послал его в небо, игрок соперника ответил тем же. Так они прыгали и перебрасывались мячом. Как в настольном теннисе, думал я. А у Кости Сарсания возникла иная ассоциация:

– Когда я был маленьким, по телевизору часто показывали цирковой номер. Бульдоги играли в футбол воздушным шариком. Смотрю на то, что происходит на поле, и вспоминаю этот цирк…

Но это был уже поздний Сарсания-комментатор. А начинали мы с ним на ВГТРК совсем по-другому. Канал «Спорт» запускался, по сути, в форс-мажорной спешке. Надо было придумать какую-то флагманскую мощную историю. Для этого был выбран чемпионат России по футболу. Собирались показать все восемь матчей каждого тура.

На дворе было лето 2003 года. В Премьер-лиге играли «Уралан» с «Черноморцем», и организовать прямые трансляции из Элисты с Новороссийском было просто невозможно. Во время матча шла телевизионная запись, затем кассеты доставляли к поезду или самолету, их отправляли в Москву, где уже и происходил процесс озвучивания. Когда в режиме записи, а когда и прямо по ходу эфира.

Глядя на то, как сейчас выглядит Шаболовка – отремонтированная, напичканная сложной аппаратурой, понимаешь, как много было вложено в материально-техническую базу. А тогда, в 2003-м, там можно было, идя по коридору, споткнуться о старый дырявый линолеум. В комментаторских кабинах стояли старые расшатанные стулья, а экран, глядя в который нужно было вести репортаж, был в лучшем случае с четырнадцатидюймовой диагональю.

В силу нехватки людей нам с Сарсания в каждом туре доставалось два матча. Обычно один впрямую и один в записи. Вот и в первом туре, который показывали после запуска канала, мы отработали какую-то игру со стадиона, а на следующий день приехали вечером в телецентр, чтобы прокомментировать игру из Элисты. «Уралан» играл с командой своего уровня. Кажется, с ярославским «Шинником».

Мы уселись перед монитором, зашел режиссер. Обратной связи с аппаратной не было, озвучка должна была идти в эфире, поэтому он хотел обговорить с нами какие-то детали. Обговорил. Пожелал удачи. Вышел, закрыв тяжелую дверь.

И вскоре сказал со своего пульта нам в наушники:

– Одна минута до эфира.

Мы смотрели в темный монитор, настраиваясь. Услышали команду:

– В эфире, работаем!

И на экране появилась картинка другого матча. Вышли игроки «Спартака», вышли их соперники.

– А я с дачи только днем приехал, – сказал режиссер. – Огурцы полол, потом шашлыки жарили. Блин, как же пива хотелось!

Он не отключил связь с нами. Но это было полбеды. Он случайно нажал на пульте кнопку воспроизведения другого матча. На страну шла трансляция из Элисты, которую нам надо было работать. А мы видели совершенно иное.

Костя оторопел. Посмотрел на меня безумным взглядом. Я поздоровался с телезрителями и начал репортаж, что-то говоря о погоде, о месте в таблице, о составах. Говорил и все думал, как быть. Оставить его одного хоть на одну минуту в эфире я боялся: Сарсания еще не набил руку и мог надолго замолчать, тем более не видя, что происходит. Послать его к режиссеру тоже было невозможно – просто он не знал, где тот находится.

И тут мимо нас по коридору кто-то прошел, мимоходом заглянув в окошко. Я замахал руками, точно человек на необитаемом острове при виде парохода.

Нас увидели. Спасли.

В перерыве мы с Костей вышли подышать. Вентиляция в комментаторской попросту отсутствовала.

– Нормально, – сказал Костя, хотя любому было понятно, что это не так.

– Такая работа, друг! – ответил я.

 

Малофеев

Когда меня спрашивают «как дела?», я обычно отвечаю словами Довлатова:

– К сорока годам у человека должны быть решены все проблемы, кроме творческих.

Это, по сути, крючок. На него обычно все и ловятся.

– Ну и как у тебя с этим? Все проблемы решены?

Я хмыкаю, если мне хочется проделать этот трюк снова и снова:

– Кроме творческих.

Как правило, после этого мы улыбаемся.

Мне чуть за сорок. Когда я выбрит и мне удалось поспать хотя бы шесть часов, то выгляжу моложе. Когда нет, то я не задумываюсь о том, на сколько лет выгляжу, – не до этого. Творческие проблемы – одна из самых интересных задач, стоящих перед человеком.

Мой приятель Яша, один из последних учеников гениального Бориса Чайковского, кого больше помнят по музыке к «Женитьбе Бальзаминова» и «Обыкновенному чуду», хотя моя ассоциация с ним – «Подросток» Достоевского, восторженно говорил, когда я захаживал к нему в студию на кофе:

– Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими! Ты не думал, что миротворцы – это не только те, кто останавливает распри, но и творцы? Мира творцы?

Яша писал мне музыку для документального фильма о Малофееве, который я рискнул снять в Пскове в 1999-м, и мне не хотелось сбивать его с романтического настроения. Возможно, он был прав, возможно, нет, но его настроение создавало отличную мотивацию для работы.

Музыку он написал отличную. Причем совершенно бесплатно. Денег у меня тогда не было, бюджета на такие вещи у «Плюса» тоже не было.

Когда нас познакомили, Яша сказал в ответ на мое смущенное бормотание только одну фразу:

– Я готов. Но у меня одно условие: музыка должна быть серьезной!

Музыка в фильм не вошла. Яша затянул и опоздал со сроками. Пришлось накладывать другую. В частности, «Лили Марлен». Характеру Малофеева она подходила больше.

В Пскове Эдуард Васильич работал с командой, игравшей в КФК – третьем дивизионе. Вывел ее во Вторую лигу. И десятерых ребят из того состава сразу забрали в Высшую лигу. Цветкова – в «Зенит», Виноградова – в «Крылья».

Малофееву тогда было около шестидесяти. Он был не востребован и ругал Колоскова, считая его виновником своей опалы. Я недальновидно упомянул Бышовца. Незадолго до той поездки я брал большое интервью у мэтра в его квартире на Чистых прудах («Илюша, обрати внимание – мой сосед Олег Табаков»; «Интервью будем записывать под нашим семейным портретом»). Тогда Бышовец сказал, что тренер может работать только до шестидесяти. А потом – в учителя, наставники и эксперты.

Я не знал всей сложности их отношений. Что когда динамовское руководство в разгар сезона отправило Малофеева на «недельку» в санаторий «восстановиться от переутомления», он включил в санатории телевизор и увидел сюжет о только что возглавившем «Динамо» Бышовце. После этого Эдуард Васильич багровел при одном упоминании этой фамилии.

– Так это Бышовец в шестьдесят собирается заканчивать. Может, ему белков в организме не хватает. А я до девяноста лет будут тренировать, а жить буду до ста десяти. У нас в роду все были крепкие!

И Малофеев перекрестился с холма возле Псково-Печерской лавры на блестевшие купола.

В 1999-м темы валялись под ногами. Надо было только ездить, и я ездил. Охотно путешествовал по стране – в Ярославль, Набережные Челны, Саратов, Самару. Но ни один город мне не запал в душу так, как Псков.

Там я сдружился с Лешей Масловым, местным спортивным журналистом. Одинокий, худющий, в неизменном джинсовом костюме, с длинными волосами и бородкой, он стал моим спутником на все три дня командировки. Вместе с ним мы смотались в Пушкинские горы и Изборск на выделенной клубом для меня синей «шестерке». Было тепло, в салоне привычно пахло бензином, и этот запах теперь отчетливо ассоциируется у меня с Псковщиной.

Когда я уезжал в Москву, Леша подарил мне тоненькую книжку академического формата со своими миниатюрами. Я взял без особого интереса, вежливо поблагодарил, открыл, когда поезд тронулся… и провалился в нее.

У Леши был талант. Одну из миниатюр я помню наизусть:

Я… я… я… убью… убью ее.

Да! Я обязательно убью ее – она достойна смерти. Вернее, она не достойна ничего, кроме смерти…

Я… убью ее… за вранье. За вранье мне… за вранье самой себе!.. Хм… вот это вряд ли…

Я убью ее… за то, что она любит только жизнь… только себя в жизни…

Я убью ее… Хотя и не смогу прикоснуться к ней… Хотя я готов стать перед ней на колени и вымаливать прощение, сам не зная за что…

Но я убью ее!

Да, я убью ее…

Я убью ее…

Я убью ее…

Я… убью… ее…

Я…

Я… люблю… ее…

Я люблю ее.

Мы иногда созванивались. Потом он перестал отвечать на звонки.

Когда через год я снова приехал в Псков с другом в отпуск, встречавший нас экс-директор клуба, бывший каперанг, ходивший когда-то по северным морям на подводной лодке, отвез нас на Гороховое озеро. Достал из багажника упаковку пива, и мы уселись на лавочке у воды.

– Как дела у Леши Маслова? – спросил я.

– Спился. Умер месяц назад, – по-армейски лаконично ответил Виктор Петрович.

У Леши к сорока годам не была решена ни одна проблема. Даже творческая. Писал он вдохновенно и талантливо, но это было тогда мало кому нужно. Когда я через много лет открыл для себя Горчева, то у меня было странное чувство, что мы с ним давно знакомы. Его тексты напоминали мне масловские. Может быть, поэтому я не удивился, узнав, что Горчев тоже умер на Псковщине и примерно в том же возрасте…

А Малофеева я с тех пор видел только однажды – на Кубке Содружества. Его минская команда здорово играла, на трибунах было много известных лиц, пришедших специально посмотреть на его футбол.

Матч закончился, Эдуард Васильич шел к раздевалке и увидел нас с Бородюком, стоящих в футбольном отсеке. Засиял, подошел, мы расцеловались.

Рядом стояли еще два его бывших подопечных по «Динамо». Мялись, но поздоровались.

– Век бы вас, бл… й, не видеть, – сказал Малофеев и пошел в раздевалку бодрой походкой.

Ему было около шестидесяти пяти. И все проблемы у него, гениального советского тренера, были решены.

Кроме творческих.

 

Поэт в «Сатурне»

Я пишу эти строки в электричке. Скоро семь. Поразительно, как с годами у человека развивается умение вставать засветло без особых проблем. Сегодня понедельник, и ровно через неделю мне предстоит мотаться в сторону Химок. Сборная садится на первый сбор в этом году. Нужно будет выезжать в шесть, и то не факт, что ты долетишь до отеля без пробок. На первый день сентябрьского сбора я ехал пять часов, выехав в шесть. На МКАДе перевернулась фура, и дорога встала.

Первый сбор при Капелло был в Раменском. И туда радиальными дорогами я доезжал ровно за час. Выезжая не в шесть, а в восемь. На поиск базы в Кратове уходило столько же времени. Каждый раз, когда я приезжаю туда, я улыбаюсь, вспоминая, как вез в помощь Андрюше Гордееву моего дорогого друга Сашу Вулыха.

– Нам тяжело, – говорил он на другом конце телефонного провода, – эмоций не осталось. Но ничего, справимся. Я им говорю: ребятки, дорогие мои, соберитесь, вы такие молодцы!

У Вудхауза в саге о лорде Эмсворте есть рассказ о девочке в саду. Она всем говорит «спасибо», добра и ласкова настолько, что даже Ницше пустил бы слезу умиления, встреться они в реальной жизни. Андрей Львович – визуализация той девочки. В футболе я встречал только еще одного человека, настолько открытого и фантастически приветливого при ярком таланте. Это врач сборной Эдуард Безуглов. Если Безуглов с Гордеевым окажутся рядом, их мимимишность должна зашкаливать.

«Сатурн» при Гордееве стартовал восхитительно. Могу путать цифры, но вроде была серия из семи побед и трех ничьих – и это после аутсайдерства с Ребером. Но чем дальше, тем натужнее шла серия. Гордеев волновался и спросил у меня совета.

Советовать что-то футбольное было бы нелепо. Я вспомнил, как раньше в команды приезжали артисты. Выступить перед игроками, дать им новых эмоций. Зритель, правда, должен быть подготовлен и настроен соответствующе. А то однажды Сан Саныч Севидов пригласил в Новогорск Вячеслава Малежика. Тот пел, потом замер. Показал на Васю Каратаева, который сидел в первом ряду. Сказал опустошенно, что не может петь, когда с таким лицом человек перед ним сидит. Каратаев возмутился:

– Че такое? Давай пой, если артист! А то заканчивай, и в баню пойдем.

Гордеев заинтересовался было моим предложением, но тут же осекся. Вспомнил, что с финансами дела плохи, денег на артистов не найти.

– Да какие деньги! – сказал я. – Те, кто любит футбол, и так приедут.

Я позвонил Саше Вулыху. Гению, который вместе с Орлушей и Степанцовым вновь сделал поэзию модной, а поэтические вечера – событиями. Саша болел за «Спартак», дружил с Черчесовым лет двадцать, а после моей свадьбы стал культовым персонажем для столь разных людей, как Непомнящий и Корнеев.

– Замечательно! – ответил Саша. – «Эльвиру Гуляеву» прочту, «Балладу о «Роллс-Ройсе», «О незадачливом киллере».

Мы приехали на базу накануне игры с нальчикским «Спартаком». Только что закончилась установка, у дверей боролся со ступеньками и костылями Вадик Евсеев. Нас ждали в конференц-зале. Тридцать человек в адидасовских костюмах на фоне офисных бледно-серых стен.

Гордеев увидел нас и разволновался. Сказал что-то общеукрепляющее:

– К нам приехали друзья… Близкие по духу… Поддержать… Поэт… Стихи всегда помогают… Пушкин, Лермонтов, Маяковский… Мы любим их с детства. Правда, Илья?

Я тоже заволновался. А потом увидел такие знакомые лица. Каряка, Парфенов, Лоськов, Нахушев. Это была если не родная, но такая близкая банда, что я успокоился. Просто старался не смотреть на Зелао. Кариока свое выражение лица точно перенял у него.

Сказал, какие они молодцы, как приятно за них теперь переживать. Затем, представив им Сашу, я опустился на свой стул.

Вулых волновался так же, как в ту ночь, когда его с шубой жены в руках забрали ночью в милицию. Он положил жену в роддом, денег на такси не было, и пришлось идти пешком через пол-Москвы. Вернее, ему нужно было идти через пол-Москвы, а прошел он метров двести от силы.

– Ну что, друзья, – бодрясь, начал он. – Я приехал к вам почитать свои стихи…

Зал смотрел недоумевающе, почти как Вася Каратаев на Малежика. И это Сашу взбодрило.

– Уверен, – сказал он уже бодрее, – что команду, где играет Вадик Евсеев, словом «х…» не испугаешь.

Все посмотрели на Гордеева. С каким-то новым недоумением. Андрюша Гордеев краснел, переходя от розового цвета к пунцовому.

– Поэтому для вас моя поэма «Эльвира Гуляева». Илье она очень нравится!

В музее Маяковского публика рыдала от смеха. На базе в Кратове было тихо, и недоумение ощущалось физически. Мой лоб был в испарине. На Гордеева было страшно смотреть. На Вулыха тоже.

Ни смешочка, ни ухмылки.

– «Баллада о «Роллс-Ройсе»», – объявил Саша.

Хрюкнул от смеха Лоськов. Забился, уткнувшись лбом в спинку стула, Парфенов. Зал вел себя как надо. Я расслабился и начал ухмыляться вместе с ребятами.

На следующей поэме ржали в голос. Мат никого не смущал, его даже угадывали и подсказывали. Было классно. И тут Гордеев встал и вышел в центр.

– Большое спасибо! Давайте поблагодарим наших друзей.

Вулыху аплодировали. С удовольствием. Спрашивали адрес сайта.

Андрей Львович отвел нас поужинать в столовую. Я не понимал, почему он такой скованный. Сказал ему: «Давай колись».

– Понимаешь, – Андрюша смотрел не прямо в глаза, а в сторону, – я сегодня тренировку остановил. Сказал: «Ну вы же нормальные люди, на стадион ваши жены ходят, дети. Давайте без мата. Рабочий момент, когда по ногам попадут, – это нормально. А все остальное давайте уберем!»

Мы заржали. Вулых утирал слезы, вспоминая свое приветствие команде после внушения Гордеева: «Уверен, что команду, где играет Вадик Евсеев, словом «х…» не испугаешь»…

Львович посмотрел на нас и наконец расслабился, захохотал. Сначала тихо, а потом и в полный голос.

Мне было тридцать семь, Гордееву – тридцать четыре. Я отчаянно за него болел, а он всегда поддерживал меня. Следующий Новый год мы встречали вместе, за городом. Он купил устриц, я никогда не открывал их самостоятельно. Страдал, пыхтел, сердился на себя, а потом оказалось, что мне выдали сломанный нож.

Я хотел пожаловаться Андрею, но он пропал в соседней комнате с телефоном в руке. Говорил с Игорем Ефремовым, тогда президентом «Сатурна».

А через несколько дней «Сатурн» умер. Или его убили, не знаю.

 

Семин и лошадь

На фото был запечатлен Юрий Семин. А рядом с ним – внучка Маша.

Юрий Палыч получился не очень, но мы ведь и так знаем, как он выглядит. Фотографировал Женя Дзичковский.

Когда меня сейчас спрашивают о том, кем я хочу быть (парадокс, конечно, но мне действительно до сих пор задают этот вопрос; надеюсь, имея в виду какую-то новую возможность реализации), я отвечаю двумя словами: «Счастливым дедушкой».

По мне, это лучшее, что может произойти с мужчиной. Прожить хорошую и не самую короткую жизнь. Дождаться внуков, желательно не растеряв сил, и возиться с ними, вновь проживая те радости, которые испытал в отцовстве.

Мне до внуков пока еще далеко. Но когда я, возясь с сыном, заново вижу себя и вспоминаю себя мальчишкой, то почему-то уверен, что любой дедушка, занимаясь со своими внуками, вновь видит себя отцом.

Юрий Палыч на фото выглядит абсолютно счастливым. Да он, наверное, и есть абсолютно счастливый человек. Мы снимали его для второго сезона «Историй футбола». Уже можно рассказать, только месяц до премьеры.

Женя готовился к выезду на съемку обстоятельно. Хотя журналисту с его опытом и талантом можно было бы подойти к делу проще. Но то ли это в крови, то ли телевидение для босса пресс-службы РФС дело еще сравнительно новое, но мы переписывались в чате, проговаривая все темы и вопросы. Это вообще наша хорошая привычка. Мы и первый сезон «Историй» делали вместе, от сценариев до монтажа. У нас не было такого: «Это моя тема, а это твоя». Все вместе, все на подхвате, если надо.

И тут, к моему удивлению, оказалось, что Женя не знает историю про Хосту. Он-то, сочинец! Точнее, не про Хосту, а про «Локомотив» в Хосте. А если еще точнее, то про «Локомотив» в Хосте перед матчами с «Лацио» на Кубок Кубков.

Та команда была легендой. От спортивных результатов и общей любви к ней до миллиона баек. Я бы рассказал здесь некоторые из них, но не могу – это с грифом «для служебного пользования».

Но эту байку попробую рассказать.

«Локомотив» с Семиным дважды доходил до полуфинала Кубка Кубков. Это запредельно высокий результат для конца девяностых. Первая попытка смотрелась для многих удачной случайностью. Второе победное шествие по этому еврокубку уже производило впечатление мощи и солидности. «Локо» шел напролом, пока в одной второй не попал на римлян.

Жребий был убийственный. Годом ранее «Лацио» играл в финале Кубка УЕФА, уступив «Интеру» с гениальным Рональдо. Тренер Эрикссон, игроки Вьери, Манчини, Салас, Недвед, Алмейда. Супербанда, а не команда.

Чтобы лучше подготовиться к матчам, Семин вывез команду на сбор в Хосту. Гонял как сидоровых коз. И к концу сбора понял, что игроки «наелись». Решил вместо тренировки устроить восстановительные процедуры – шашлык на природе.

Зарезали ягненка. Взяли ящик красного на команду и две бутылки «беленькой» для персонала. Приехали в горы, опустили бутылки в ручей – остудить. Дрова, дымок, солнце. Солнце в конце марта в Сочи – это, скажу я вам, чудо чудное. Природа, зелень. Горная речка. Никого чужих – только в отдалении пасется отара овец. Благодать!

Мясо шипит на огне. Собаки от запаха сходят с ума. Команда бодра и весела. Там такая банда приколистов, не загрустишь. Да и чего грустить? Но носу полуфинал Кубка Кубков. Уровень!

Семин позвал команду к столу. Сели, разложили. И вдруг ЧП. Пока мелкое, бытовое. Одной бутылки «беленькой» нет.

Юрий Палыч заподозрил неладное. Нахмурился. Спросил – кто? Все честно удивились. Предположили, что плохо привязали веревку, а течение в горных реках такое, что…

Семин поверил или сделал вид, что поверил.

Чокнулись. Выслушали слова благодарности за работу на сборе, вернулись мыслями к матчам с «Лацио». Стакан сухого вина на взрослого лба – это разве нарушение режима?

Тот «Локомотив» был лучшим на моей памяти. Крепким. Дружным. Боевым. Я любил эту команду, как и все мы. Ее нельзя было не любить.

И вдруг Семин напрягся. Прищурился, приподнявшись.

– А это кто? – спросил он.

Вдали была видна фигура постепенно приближавшегося всадника. И, кажется, большого мастера. Может быть, это был ас джигитовки, решивший показать класс перед дорогими гостями. Всадник выделывал в седле немыслимые вещи. Странно, что ему не аплодировали. А может, просто у ребят зрение было лучше, чем у тренера.

– Пастух, наверное, – сказал кто-то.

Всадник подскакал ближе, стало ясно, что это не пастух. Семин, раскрыв от изумления рот, смотрел на одного своего подопечного. Тот смотрел на него с седла. Он был в мясо. В хлам. В стельку. Стало ясно, куда уплыла та бутылка. И прежде чем Юрий Палыч нашел слова, всадник сказал ему, хлопнув по лошади сзади себя:

– Ну чего смотришь? Садись, поскакали!

Шашлыки были похерены мгновенно. Команду грузили в автобус под крики Семина: «Отчислен на хрен!» Всадника занесли на руках, он уже безмятежно спал.

Ясность разума он обрел только вечером. И вдруг что-то вспомнил, проснувшись.

– Старички, я что… Немножко почудил?

«Старички» пошли упрашивать Семина. Тот был непреклонен, пока ему не сказали: «А кто с Вьери будет играть?»

Тот наездник играл самоотверженно. Как и весь «Локомотив». «Лацио» прошел в финал только за счет гола, забитого на чужом поле.

Это была великая команда. С потрясающей атмосферой. Где чудили, как редко где. Но все исправляли игрой.

Семин в интервью Жене эту историю подтвердил. Но сказал, что пикник был тогда без алкоголя. Я бы на его месте сказал то же самое.

 

Советский гимн

Когда в Москве выходил еженедельник «Спорт день за днем», еженедельные летучки проходили в узбекском ресторане на Серпуховской. Там было удобно: метро в двух шагах, а сразу за ресторанчиком – «Республика». Я по своей давней привычке приезжал минут за пятнадцать до встречи и сразу шел в книжный, где частенько встречал мэтра.

Александр Аркадьич Горбунов был для меня легендой еще до моего появления в профессии. Я балдел от его правильного слога и четкой мысли. Читал практически все, что было написано им. Я и сейчас в принципе делаю то же самое – читаю не издания, а статьи или интервью с конкретными фамилиями под ними. Горбунов котировался у меня наравне с Микуликом. Они оба писали для бумажного «Футбол ревю», и, к моему удовлетворению, пишут оба для его сегодняшней электронной версии.

Когда мы познакомились и стали общаться, я открыл для себя Горбунова-рассказчика. Мне вообще везет на мастеров устного жанра в нашем футбольном мире: Львов, Микулик, Бородюк, Овчинников. Это большие мастера. Многие их байки знаешь уже наизусть, но снова и снова слушаешь с наслаждением. Все равно, что любимое кино еще раз пересмотреть.

И даже при такой конкуренции Александр Аркадьич шел у меня под первым номером. Потому что он не только мастерски травил истории, но и сам создавал их. Это был Никита Богословский от футбольной журналистики.

Я до сих пор не знаю, какой из двух его розыгрышей мощнее.

В 1990-м чемпионат мира был в Италии. Еще существовал СССР, с жестким отбором журналистов для таких поездок и непременным собеседованием претендентов на Старой площади. Избранных – а писать с таких турниров дозволялось единицам – посылали на весь чемпионат. Немногих счастливчиков, прыгнувших выше своей планки, – на более короткие сроки.

Основная группа жила в Риме, на территории советского посольства. Оттуда выезжали в короткие командировки в другие города, в основном в Бари и Неаполь, где играла советская сборная. Горбунов приехал в числе первых и через две недели отправился в аэропорт встречать коллегу из «Комсомолки». Обозревателя, не интересующегося футболом, но сделавшего все, чтобы не упустить загранпоездку.

Тот благополучно прилетел. Забрал с ленты чемодан с кипятильником и консервами. Суточные уже были расписаны до последней лиры, и тратить на еду их никто не собирался.

– Ну как тут? – спросил коллега Александра Аркадьича.

– Обстановка напряженная. Провокации. Но в КГБ разработали устройство, которое четко определяет – советский человек или нет.

Коллега посмеялся. Решил, что Горбунов шутит.

Доехали до посольства, вышли из машины. Коллега рванулся в сторону проходной. Горбунов его остановил.

– Подожди. Нужно правильную точку найти, чтобы прием сигнала был лучше.

Тот не понял. Какая точка, какой сигнал? Александр Аркадьич объяснил:

– Все просто. Во избежание провокаций ворота в посольстве снабжены специальной автоматикой. Там звуковой датчик, настроенный на советский гимн. Нужно встать так, чтобы сигнал шел по прямой. Вон туда, – и показал на какую-то деталь на столбе.

Коллега улыбался, не понимая. Тогда Горбунов решил показать наглядно. Встал на тротуаре поудобнее, сложил руки по швам и запел:

– Союз нерушимый республик свободных…

Он допел куплет до конца. Ворота открылись.

Коллега забежал внутрь, осмотрелся. Никого не было – ни охраны, ни дипломатов.

– Только надо громче петь. И как минимум куплет. Но главное – не ошибиться с местом, где стоишь. Иначе сигнал не будет восприниматься.

Вечером коллега был на грани отчаяния. Он стоял и пел. Громко, старательно. Пробуя встать на разные точки. Ворота не открывались.

Зеваки из уличного кафе следили за концертом с интересом, но без одобрения. Голос певца им не нравился. Как, возможно, и репертуар.

Когда отчаяние сменилось паникой, ворота распахнулись. Горбунов вышел, протянул человеку брелок:

– Смотри, вот две кнопки. Радиоуправление. Если нажать на верхнюю, ворота открываются. На нижнюю – закрываются.

Через пять лет «Спартак» играл с «Русенборгом». Горбунов полетел в Норвегию. Заехал перед матчем в отель, где остановился наш клуб – пообщаться со знакомыми.

В Тронхейме «Спартак» выиграл 2:4, и все были счастливы. А через пару дней в клуб пришел факс из отеля с претензией.

В бумаге с логотипом гостиницы на английском языке сообщалось, что пресс-атташе «Спартака» г-н Л. Ф. Трахтенберг уехал, не расплатившись за съеденный и выпитый мини-бар. Отель указал реквизиты и просил немедленно погасить долг. Сумма была солидной.

Леонид Федорович был поставлен в известность. И он оказался настоящим бойцом за правду.

– Я же советский журналист! – сказал он. – Зачем мне этот мини-бар, команда ела-пила в своем ресторане. Чушь какая-то! Ничего не брал и платить не буду.

Через несколько дней отель прислал новый факс. Уже более грозный, с обещанием обратиться в суд при непогашении задолженности. Фирменная бумага с логотипом гостиницы добавляла письму зловещей основательности. Но этот факс тоже выбросили в мусорную корзину. Как и следующий, самый страшный. Там официально сообщалось, что дело рассмотрено королевским судом Норвегии и г-н Трахтенберг становится невъездным.

Начало девяностых. Английский тогда мало кто знал, чтобы позвонить и разрешить проблему. Судопроизводство за рубежом пугало и в то же время выглядело какой-то фантастикой.

А на следующий день пришел новый факс. Леонид Федорович ликовал. Говорил, что есть на свете справедливость и правда всегда торжествует!

Отель извинялся за дикое недоразумение. Служащий перепутал номер 425 с номером 325. Другой этаж, другой номер – а такой конфуз. Г-ну Трахтенбергу предлагалось посетить за счет отеля Норвегию в любой удобный момент, погостить в президентском номере неделю и насладиться отдыхом за счет принимающей стороны.

Планы были разрушены одним наблюдательным гостем. Он внимательно перечитал письмо и спросил:

– А почему это норвежцы шлют факсы с московского номера?

Номер принадлежал редакции, где работал Горбунов. Александр Аркадьич прихватил с собой из Норвегии несколько официальных бланков отеля.

Я прочел утром, что сегодня годовщина смерти Яшина. Горбунов подружился с ним, проработав со Львом Ивановичем достаточно долгое время в Хельсинки. Рассказывал удивительные вещи о простоте гения нашего футбола, оказавшегося не нужным «Динамо» сразу после завершения игровой карьеры. О том, как он мучился своей невостребованностью. Об их рыбалках на финских озерах. Я думал, что если будет конкурс на сценарий фильма о Яшине, то обязательно уговорю Горбунова участвовать в нем, может быть и совместно.

Горбунов был одним из двух самых близких друзей Лобановского. Написал вместе с ним книгу «Бесконечный матч». Он до сих пор один из самых любимых моих авторов. Я читаю все, что он пишет, стараясь вникнуть в его логику и запомнить его мысли и определения. По-моему, именно это и называется преданием. Когда опыт в профессии передается не только с помощью слов и учебников, но и при личном общении.

У Александра Аркадьича фантастическое чувство юмора. И я очень жду, когда выйдет его книга с футбольными байками, которые он собирал всю жизнь.

 

Непомнящий

В Америке я ни разу не был. Даже подозреваю, что ее просто не существует, и все эти рассказы, фотографии, поездки моих знакомых – сплошное надувательство.

Конечно, мне хочется убедиться, что я не прав. Прилететь, увидеть, пропустить ее через себя. Мест, на которые хочется взглянуть, – в избытке. Гранд Каньон, Нью-Йорк, Лас-Вегас. Валерий Непомнящий в эту зиму устроил себе именно такую поездку. Недавно он заезжал в Москву, мы встретились у Сережи Минаева в его «Хлебе и вине» на Патриарших. Я спросил про США, чтобы еще раз постараться поверить, что такая страна действительно есть на другой половине глобуса. Валерий Кузмич ответил, непривычно закатив от восторга глаза:

– Вегас – это нечто! Я просто потрясен!

Я пишу его отчество именно так – без мягкого знака. Он рассказывал, что так его записала много лет назад паспортистка, да так и осталось.

Мы как-то сидели на уютной кухне его квартиры. Полина Павловна была тогда бодра и смешлива, Лера вот-вот должна была прийти из школы, а по левую руку от меня сидел, неизвестно чего стесняясь, Юрка Тишков. Непомнящий попросил меня познакомить его с Юрой, я его привез в гости и слушал, как Валерий Кузмич приглашает моего друга поехать с ним в Китай вторым тренером. Юрка не поехал.

Больше двенадцати лет прошло, а я все еще помню его домашний номер с двумя тройками на конце. И его любимую поговорку, если я, заканчивая разговор, говорил: «Все, пока, я побежал бриться» – «Кто на ночь бреется, на кое-что надеется».

Сейчас написал это – и автоматически провел ладонью по щеке. Надо бы побриться, пусть пока еще только утро.

В Америку я не рвусь, в отличие от Австралии и Грузии. Австралия манит своей отдаленностью и какой-то удивительной новизной. Никакой иной ассоциации с ней у меня пока не существует. На Кубке мира в Бразилии с нашей сборной работала интернациональная съемочная группа ФИФА. В нее входили мой друг Ричард – англичанин, живущий в России. У него папа – голландец, мама – из семьи индийских иммигрантов, а любимая девушка – украинка. Еще был водитель-переводчик из Португалии, чье имя я, к своему стыду, забыл. И Дэвид, оператор. Австралиец.

Мы поладили с ним мгновенно. Он меня щадил, говоря на английском почти без акцента и как можно медленнее. Когда в сборной был выходной, мы мотнулись в Сантос, чтобы посмотреть на родной город Пеле.

Оказалось, город как город. Типично бразильский, без замирания сердца путешественника от каких-либо красот. Музей Пеле был настоящей профанацией. Часть электронной композиции просто не работала, но зато на другой половине были его старенькие бутсы. Обожаю рассматривать такие экспонаты.

Мы с Дэвидом провели там минут десять и пошли обедать в закусочную на берегу залива. Это был лучший обед за весь месяц. Вид на бухту был прекрасен, и мясо превзошло все ожидания. Мы чокнулись с Дэвидом бутылочками пива и пообещали приехать друг к другу в гости. Не знаю, кто первым сдержит слово. Но я очень сильно хочу оказаться однажды в Австралии. Посмотреть на ее природу и архитектуру. Когда-нибудь.

После того, как я исполню данное себе обещание приехать в Тбилиси. Я не был в Грузии. И мне почему-то стыдно за это.

 

Газзаев и Бышовец

Я увидел на страничке Ильи Шехтмана афишу матча сборных СССР и мира, который пройдет на следующей неделе в Ереване в честь юбилея Хорена Оганесяна – и позавидовал тем, кто окажется там. Такие люди, такое событие! Такой удивительный город!

В Ереване я был однажды, со сборной. Смотрел жадно из окна автобуса, когда мы ехали из аэропорта. Потом прошел пешком несколько кварталов рядом с отелем в самом центре города.

Ереван был прекрасен и грустен одновременно. В нем удивительным образом сохранился аромат прошлого, но не хватало той легкости, что возникла у меня в Баку, более богатом и современном городе. Я не хочу их сравнивать, я вообще стараюсь научиться жить без сравнений.

Когда я смотрел на список участников предстоящего мегаматча, мне стало смешно. Я увидел, что команду СССР с Ярцевым, Романцевым, Газзаевым и многими другими будет тренировать Бышовец.

Весной 2009-го я пригласил на «Футбол России» Газзаева и Бышовца. Знал, что они давно не общаются, представлял, насколько огненным может выйти разговор в свете их «деликатных» посланий друг другу в прессе.

Газзаев приехал первый. Сел в кресло на грим, мы что-то весело обсуждали. В декабре он ушел из ЦСКА, и до его переезда в Киев оставалась еще пара месяцев.

– Ну что, – сказал он, когда гримеры закончили, – кто сегодня вместе со мной?

И обомлел, потому что в коридоре уже был слышен голос Анатолия Федоровича. Тоже не знавшего, кто сегодня с ним.

Тот вошел в гримерку, светясь, и вдруг померк. Скажу честно, я наслаждался моментом.

Надо отдать должное обоим – они улыбнулись друг другу.

– Валера, как дела? – Бышовец подал руку. Нежно и радостно. – Давно не виделись.

– Прекрасно, Анатолий Федорович.

Бышовец отодвинулся на шаг.

– Но вижу лишний вес на талии. Раньше не было. Все-таки тяжело быть безработным тренером, Валера. Хуже начинаешь контролировать себя.

Газзаев укол парировал мастерски. Хотя глаза сузились – расставание с ЦСКА было непростым.

– Ну вам здесь виднее. Трудно со знающим человеком спорить.

Пока Бышовца гримировали, я что-то рассказывал. Наверняка о Хиддинке и сборной. И что-то выслушивал в ответ.

Я повел их в другой корпус, где была студия. Газзаев шел первым, за ним Бышовец, замыкал процессию я. Перед входной дверью Газзаев резко остановился и предложил Бышовцу пройти первым.

– Валера, ну к чему эти условности? Тебе ведь нравится быть первым.

Я затаил дыхание, хотя понятия не имел, что именно я сейчас услышу. И не ошибся в ожиданиях.

– Анатолий Федорович, только после вас.

Бышовец шагнул, и Газзаев тут же выпалил:

– Нас на Кавказе с детства учат: стариков надо пропускать вперед.

Передача буквально искрила, хотя ответы были сдержанными. Украшением стал момент, когда Бышовец что-то спросил у Газзаева, а тот демонстративно стал рассматривать, как отражается свет от контровика на его блестящем ботинке.

После того эфира гости начали спрашивать заранее, кто еще придет на программу.

Газзаев покинул Шаболовку первым, Бышовец чуточку задержался. Я проводил его до «Мерседеса», он показал пальцем в небо и спросил:

– Видишь?

Я поднял голову. Там не было никого. Анатолий Федорович подтвердил:

– Никого!

Я с этим не спорил. Не мог при всем желании.

– Все, кто не давал мне работать, уже не у дел. Колосков, Газзаев, Романцев.

Шел 2009-й год. «Футбол России» выходил по вторникам и пятницам, а канал тогда еще назывался «Спорт», а не «Россия 2». Но уже тогда, читая все, что написал Генри Мортон, я начал подозревать, что Америки не существует.

Пока не съезжу сам, не поверю.

 

Поезд из Гомеля

Как же я люблю встречать рассвет в дороге!

Солнце бьет в глаза. На душе легко. Те мои друзья, кто увлекается охотой, наверняка едут и за этими ощущениями тоже.

У Юрия Коваля в книге «Ауа» есть гениальная строчка. Не одна, конечно. Но эта особенная: «Так трудно выбраться из Москвы, а как выберешься – сразу счастье».

Сейчас все едут промышлять в Белоруссию. Помню, раньше обязательно привозили с собой, кроме дешевого мяса, восторженные воспоминания о чистоте городов и ухоженности деревень. Сейчас – только мясо и охотничьи байки. Почему так, не знаю. То ли насмотрелись, то ли у нас жизнь в этом вопросе начала налаживаться.

Сережа Овчинников под настроение любил вспоминать, как он работал в Минске. Гулял в парках, смаковал фермерские продукты. Все было бы чудесно, если бы только не привычка президента клуба звонить в два часа ночи и спрашивать: «Ты что, спишь?» Я Сережу понимал. Сам ложусь рано, и звук на телефоне отключаю загодя.

Разговоры о футболе по ночам лучше вести сразу после матчей. Выездных. Суета, дорога, паспортный контроль, самолет. Пристегнулись и полетели.

Написал, вспомнил и решил внести поправку. Замечательно встречать рассвет в дороге, когда ты перед этим спокойно спал в кровати хотя бы несколько часов.

Наблюдать рассвет через иллюминатор самолета – это совершенно другие чувства. Даже после победы. В самолете я никогда не сплю, даже на длинных перелетах. Что в ЮАР, что в Бразилию, даже при всем великолепии условий.

С Кубка мира в ЮАР я летел в компании с китайцем. Он восторженно предлагал мне разделить его радость от предлагаемого шампанского. После второго бокала я решил немного вздремнуть. Минут через двадцать, устав ворочаться в кресле, я открыл глаза. Сосед спал как дитя. На его мониторе шел «Аватар».

Китаец проспал весь полет, и мне невольно пришлось смотреть выбранное им кино трижды. Пусть краем глаза и урывками, но все равно это было непростое испытание.

А вот первый перелет из Бразилии прошел более насыщенно. Одна группа во главе с тренером полетела смотреть после жеребьевки города, в которых нам предстояло играть. Другая, во главе с президентом, застряла в Сан-Паулу на лишние пятнадцать часов стыковки.

Я отправился спать в трансферный отель, в пятидесяти метрах по коридору от зала делегации. Вернувшись утром к коллегам, я был свеж как огурчик. И к тому же обогатился новыми впечатлениями, проведя ночь в капсульном номере, о котором раньше только читал.

Представьте, что вы лежите в купе, где пространство заканчивается обеденным столиком, а верхних коек нет – это и будет номер-капсула. Но я отлично выспался, принял душ и был бодр при входе в самолет.

Николай Александрович сел в соседнее кресло. Отказался откинуть его, оставшись в вертикальном положении. Что-то съел. Отказался от предложения помочь ему настроить телевизор. Но минуте на пятнадцатой выбранных мною «Гензеля и Гретель» я заметил, что президент буравит глазами экран.

Месиво было в разгаре. Боевое фэнтези: ведьмы, демоны, спецэффекты.

– Да, – сказал с мальчишеским удовольствием Николай Александрович, – попал я в некурящую компанию.

Он досмотрел кино до конца. Потом уснул и проспал до Москвы, так и не откинув спинку. Железный человек, что тут скажешь.

Но поезда я все равно люблю больше. Почти как автомобили.

Однажды, еще при Бородюке, наша молодежка играла в Гомеле. Александр Генрихович сказал, что едем поездом. Приехали. Хорошо сыграли. Взяли обратно Диму Градиленко, который тогда начинал агентствовать.

Град купил в гомельском антикварном магазине патефон и очень гордился покупкой. Мы позвали его к нам в купе. Он пришел с патефоном. Поставил на столик, желая продемонстрировать. Завел пружину, опустил иглу.

Сквозь шипение и стук колес пробивались звуки «Прощания славянки». Град млел, мы восторгались. Администратор стоял в приоткрытом проеме, смотрел на нас и вдруг запел. Голос у него был чудесный. Посильнее, чем у хоккеиста Анисина. Но другой репертуар.

В молодости он подрабатывал в ансамбле. Потом стал администратором. Одновременно работал судьей во Второй лиге. Однажды Игнатьев попросил его отработать на матче команды его друга ответственно и качественно. Отнестись с уважением и не чудить. Тот пообещал, но, ко всеобщему удивлению, дал два левых пенальти в их ворота.

Борис Петрович дождался, когда тот появится в РФС, напал на него прямо в коридоре и стал кричать. Судья-администратор стоял без тени смущения.

– Борис Петрович, я бегу, смотрю – игрок в штрафной падает. С одной стороны, пенальти не было. А с другой стороны… Закрыл глаза, а там дача моя. И крыльцо недостроенное.

Он был детдомовский. Тянул на себе двух сыновей, когда от него сбежала жена. Однажды на спор съел в самолете поднос с пирожными «картошка». Очень любил сладкое, не наевшись им в детстве.

Хотел работать с Гусом и обещал мне шоколадку, если я сумею решить этот вопрос.

 

Луи Виттон и изобретатель

Одно из самых больших удовольствий в моей жизни – утренняя неспешность.

Ярославка сейчас движется быстрее, чем раньше, но все равно я выезжаю загодя. Чтобы наверняка, без пробок.

В восемь утра Москва прекрасна. Она вообще прекрасна, но при утреннем свете – вдвойне. У меня есть примерно час, чтобы посидеть за завтраком в каком-нибудь кафе. Если потом надо двигаться в Химки, я обычно выбираю «Корреас» на Гашека. Когда-то это было модное место. Невозможно модное. Девочки в солнечных очках и гламурных уггах за чайником чая и одной пиццей с рукколой и кедровыми орешками на троих. Девочки в солнечных очках и на десятисантиметровых шпильках за бутылкой просекко на троих. Луивиттоновские сумки. Глянцевые разговоры.

Можно было бы написать роман, просто сидя рядом и слушая их щебетание.

Мне так казалось, а потом я понял, что роман из этого в большинстве случаев не получится. Скорее, сериал. Да и то всего одна серия на диске, которая, неизвестно почему, постоянно воспроизводится на твоем ноутбуке.

Я почему-то часто сейчас думаю: что стало с этими девочками в кризисные времена? Сидят ли они так же в ресторанах, и если да, то о чем щебечут? У «Луи Виттона» есть одно важное преимущество перед конкурентами – эти сумки легко подделать. А настоящие не вытираются очень-очень долго.

«Луи Виттон» создал удивительный вирус, почище любой Эболы или свиного гриппа. Именно этот бренд с квадратиками заставил меня однажды подшутить над нашим охранником. В сборную привезли костюмы от «Версаче». Из примерочной, с чехлами в руках, шли футболисты. Наш бодигард сумел прорваться в комнату первым из персонала. Вышел сияющим: помимо чехла, в его руках была еще и коробка с ботинками.

– Эй! – окликнул я его, когда чертик толкнул меня в бок. – А почему сумку не взял?

Он остолбенел. Да и многие бы удивились на его месте.

– Нам же еще сумки от «Луи Виттона» привезли.

На его беду, мимо прошел Сережа Рыжиков. В руках у него было солидное портмоне. В знаменитую клеточку.

Охранник отсканировал руки Сережи и понял, что я не шучу.

– Главное, стой до конца, – посоветовал я. – Сумку наверняка постараются зажать. Скажут, что только для игроков или что дадут на следующем сборе. А привезли на всех.

На осеннем сборе я рассказал за столом, что куртки «Версаче», которые только что выдали, можно сдать в любом магазине Европы и получить за них наличные. Надо только назвать свою фамилию. Соседний стол, где был один заинтересованный слушатель, жадно впитывал информацию. О дальнейшем лучше не рассказывать.

Времена меняются. Когда-то в любой команде самыми беззащитными людьми были оператор и второй вратарь. В «Торпедо» к Валентину Иванову пришел изобретатель, который готов был передать тренеру рецепт уникальной физподготовки игроков. Тот, конечно, заинтересовался. В те годы Кашпировский с Чумаком были безоговорочными авторитетами. Страна была фантастически наивной.

На второго вратаря Пчельникова надели усовершенствованную модель парашюта, и вроде бы даже с моторчиком, отчего он сразу стал напоминать Карлсона, забывшего, как летать. Полевые игроки были в восторге. Тренер сомневался, изобретатель ликовал.

– Бегите! – крикнул он вратарю. – Разгоняйтесь как можно быстрее!

Шансов у Пчельникова не было. Он мог отказаться и поехать поднимать вратарскую школу в Среднюю Азию. Или во Вторую лигу. Он побежал.

– Кнопку! – закричал новатор. – Жмите кнопку! Надо создать сопротивление воздуха, чтобы нагрузить мышцы.

Вратарь нажал. Так, должно быть, смотрелись первые полеты фанерных аэропланов.

Он взмыл в воздух при удачном порыве ветра. Команда была в полном восторге. Кроме врача, уже открывающего свой чемоданчик.

Беднягу с силой впечатало в гаревую дорожку. Изобретатель бежал без парашюта быстрее Пчельникова.

– Пошел на х… отсюда! – Рык Иванова был слышен и на Таганке. – Чтобы близко тебя здесь не было!

Хотя по сравнению с экстрасенсом, убедившим динамовского тренера Соловьева в своем величии, это просто семечки. Тот явился в тех же восьмидесятых на помощь клубу, запутавшемуся в поисках причины своих неудач. Рассказал, как сможет аккумулировать энергию и направить ее в тела игроков. Соловьева это убедило. Не смутили даже необходимые для реализации плана условия:

1) номер на базе в Новогорске;

2) заезд перед матчем вместе с ассистенткой;

3) шампанское и банка икры – для более сильного контакта с космосом.

Маловеров из команды Соловьев убеждал сам. Экстрасенс до этого не опускался.

На стадион тренер ехал, держа в кулаке магнит, внутри которого была та самая аккумулированная энергия. Так сказал экстрасенс.

После первого тайма «Динамо» горело дома в два мяча. Уходя на перерыв, Соловьев вместо раздевалки пошел к трибуне. Вместе с администратором.

– Где этот? Не видишь его?

Этого не было. Благоразумно исчез вместе с ассистенткой.

В 1999-м я приехал в Сочи. Тренером был Байдачный. «Жемчужина» шла третьей. Миниатюрный Манук Какосьян был лучшим левым полузащитником чемпионата по оценкам «СЭ». Денег в клубе не видели уже несколько месяцев.

Байдачный дал интервью, а после него не выдержал и поделился секретом. Он только что велел закупить на всю команду топчаны из карельской березы, которые «использовались для восстановления космонавтов в Звездном городке».

Я немного опешил. Час назад я слушал гневную речь капитана команды. Он, ругаясь, уносил с базы батон копченой колбасы, «чтобы было чем детей кормить». А тут двадцать топчанов. Недешевых.

– Условий нет никаких, мля… – сказал Байдачный. – База без кондиционеров, мля… Летом. В Сочи. Нужно в первую очередь думать о восстановлении.

Во втором круге «Жемчужина» рухнула на дно таблицы, но сумела-таки выжить, не вылетела. У нее уже был другой тренер.

Это был старый Сочи, доолимпийский. Попадая туда, я словно переносился в фильм о старике Хоттабыче. Если бы «Жемчужина» через десять лет не отказалась бы от Дэвида Бекхэма, он мог бы жить в старом особняке сталинской постройки и любоваться видом на море.

А Виктория, если бы она прилетала к мужу в гости на выходные, могла сделаться такой же достопримечательностью курортного города, как Михаил Галустян.

 

Аршавин

Сборная дала необычную пресс-конференцию. «Адидас» предложил такой формат: дети спрашивают тренеров и игроков, а журналисты должны хранить молчание.

Было смешно. Одна девочка задала вопрос, а потом расплакалась от нахлынувших переживаний. Пришлось Васе Березуцкому бежать к ней, утешать. Слезы не высохли, но все от увиденного расчувствовались еще сильнее. Дети – наше все. Так было, так есть и так будет.

«Адидас», разумеется, гордился происходящим. Хорошая идея, хорошая реализация, хороший эффект. Когда получается удивительно теплое простое общение, а не «акция» или «проект». Я устал от этих слов, если честно, но былое раздражение давно ушло. «Креатив», «прога», «треня». «Пионэры, идите в жопу!» Спасибо, Фаина Георгиевна.

Шесть с лишним лет назад мой друг Андрей Тарасов устроил в родной Лобне праздник в честь дня рождения своей компании. В местном ФОКе шел футбольный турнир, всем гостям вручали какие-то сувениры. Воздушные шарики, музыка, вкусные бутерброды и чай в одноразовых стаканчиках. Помню, как, зайдя с мороза в помещение, я сразу вспомнил свое пионерское детство и атмосферу выборов в руководящие органы. Усилием воли я запретил себе искать кабинки с казенными шторками и урны для голосования в них. Сдав верхнюю одежду в гардероб, я поправил нижнюю и принялся искать виновника торжества.

Он нашелся у лестницы. Возле письменного стола, к которому было не подступиться. Когда я протиснулся сквозь юную галдящую толпу, то увидел, что за столом сидит Аршавин – точь-в-точь как примерный школьник. Он подписывал, старательно склонив голову набок, одну свою фотографию за другой, а очередь – если это слово применимо к беспорядочно наседавшей друг на друга детворе – только росла.

Он отработал на раздаче автографов два с половиной часа. Не взбрыкнув, не возроптав, не сбежав в туалет. Два с половиной часа. Мне и сейчас сложно поверить в это.

– Никто не верит, – сказал Андрюха. Тот, который Тарасов.

Тут многому можно было не поверить, но я решил уточнить, чему именно.

– Что он делает все это без денег, просто по дружбе. Как и многое другое.

Жена захотела пирожок, и я повел ее на третий этаж, в VIP-зону. Это был просто отсек с парой столов, где были пирожки, бутерброды и чай. А еще несколько бутылок вина и одна бутылка коньяка. Уже початая. В углу сидела невозможно стильная и чуть скованная от общих взглядов Юля Барановская.

Я был за рулем. К тому же, как всегда, боролся с лишним весом. Поэтому жена ела пирожок, друг выдул рюмашечку, а я стоял и смотрел, как им становится лучше.

– Ну? – весело спросил друг. – Повторим? – И нашел компаньона.

Я понюхал горлышко бутылки. Аромат был фантастический. Пирожки тоже пахли, как домашние.

В зале шли футбольные матчи. Единственная трибуна была набита битком. Детям объявили, что сразу после игры начнется пресс-конференция Аршавина, где каждый сможет задать ему свой вопрос, и малышня рванулась в зал.

Мы пытались комментировать матч. Другу после нескольких рюмок коньяка было совсем весело. Когда я попросил его объявить составы финалистов, он начал в рифму:

– Всяк игрок знай свой номерок!..

Примерно час шла рубка. Тарасов, потный и счастливый, стоял рядом с нами в фиолетовых трусах, гетрах и майке. Его команда в футбол играла хреново, но это была единственно хреновая вещь на празднике. В тот момент.

Когда все закончилось, Аршавин вышел к трибуне, пожонглировал мячом. Уронил его, засмеялся, и дети на трибунах взвыли от восторга. Объявили о начале его пресс-конференции. Первый же вопрос вызвал у меня колики. Четырехлетняя девочка с бантиками спросила хрустальным голосочком:

– А почему, когда вы бегаете, у вас всегда щечки красные?

Мы хохотали как обезумевшие. Аршавина ждал «Арсенал», до Марибора и Варшавы было еще невероятное количество дней. Сборная только что выиграла бронзу, и отголоски того летнего счастья постоянно находили всех нас, кто был в 2008-м в Леоганге, Базеле и Вене.

Когда все закончилось, мы поднялись наверх. Я налил себе чай. Аршавин открыл минералку. Мой друг взял бутылку коньяка и снова наполнил рюмку.

Обжигаясь, я сделал глоток и увидел, что нас внимательно изучает товарищ из «Твоего дня». А может быть, из «Жизни» – я уже подзабыл, как это называлось раньше.

Как он проник внутрь – загадка. Охранник на этот вопрос не смог ответить. Товарища вежливо вывели. Тарасов огорчился. Я его не утешал, предполагая сюрпризы.

– Да нет, исключено, – сказал Андрюха. – Я велел, чтобы все снятое стерли.

Следующим утром газетка вышла с крупным фото Аршавина на первой полосе. У него были красные щечки, он сидел за столом и был снят так, что на первом плане агрессивно высилась ополовиненная моим другом бутылка коньяка. Заголовок вопил: «Как сообщил наш источник в руководстве «Реала», клуб отказался от покупки Аршавина из-за его проблем с алкоголем».

Тарасов чуть не плакал от обиды.

– Он же ни грамма! Он даже к еде не притронулся от усталости. Какие же суки, а?

– Урок, Андрюша, – сказал я.

Время от времени Бородюк говорил Хиддинку, иногда заказывавшему вечером бокал красного вина в лобби отеля:

– Не надо, снимут и напишут, что ты алкаш.

Тот посмеивался:

– Я свободный человек. Один бокал вина и сигара после ужина. Что тут такого?

А потом вспоминал, как однажды в Турции тележурналистка попросила записать интервью у него дома. Гус разрешил. В урочный час в дверь позвонили, он открыл. Барышня стояла наготове, полуголая. Прыгнула на него, и оператор с фотографом начали снимать.

– Урок на всю жизнь, – говорил нам Гус.

Документы он часто подписывал в левом верхнем углу. Я перенял у него эту привычку, спросив, почему он делает так.

– Уже никто ничего над твоей подписью не добавит, – объяснил он и засмеялся.

– А бывали такие попытки? – снова спросил я.

Гус хитро посмотрел на меня и подмигнул. Иногда я не сразу понимал, шутит он или говорит серьезно.

 

Поминки по «Москве»

На вечеринке, которую ФК «Москва» закатил в честь окончания сезона, было круто, но грустно. Клуб умирал. Об этом говорили в открытую, хотя наверняка у кого-то еще теплились надежды. Но Прохоров выкинул его как щенка, с которым наигрались, а потом он стал ненужным. Щенок надоел.

Божович увидел, что я зашел в зал, мы обнялись. Я сказал ему, что вроде бы как надо поздравить его с неплохим окончанием сезона, а что-то мешает сделать это.

– Да, товарыщ, – ухмыльнулся он со своим непередаваемым акцентом.

Когда Миодраг начинал говорить, я не сразу понимал, слышу ли я русскую или сербохорватскую речь.

– Так не можно, конешна. Думаю, ест толко тры нацыи, што так весела празднуют поминки.

Когда его позвали на сцену, он повторил залу эту фразу. И назвал нации: Россия, Сербия и Черногория.

Макс Мотин, который вел вечер вместе с Аней Красножан, делал все от него зависящее, чтобы зал не грустил. Клуб «Рай», модное местечко (сейчас сдержал себя, чтобы не начать литераторствовать на тему изгнания «Москвы» из футбольного рая). На сцене по ту сторону экрана сидел Дима Трошин, ставший пресс-атташе клуба, после того как Макс пошел на заслуженное повышение. Это была безусловная находка: они были фантастически похожи – прическа, очки, взгляд – Дима, Миодраг и президент клуба Дмитриев.

Дима подавал в нужный момент Максиму подарки, которые тот вручал отличившимся сотрудникам под веселый гомон зала.

Александру Полукарову вручили современный спиннинг, объявив о главной страсти в его жизни – рыбалке. Заслуженный торпедовец стоял на сцене, немного скованный от такого интереса зала к происходящему. Говорил о надеждах и хорошем футболе «горожан», отмечал морально-волевые качества команды и вклад тренера.

Рядом с ним стояла игривая дива в блестящих трусиках и высоких сапожках. Не помню, был ли на ней лифчик. Именно она и вручала приз герою, а потом нас ждал ее танец. Полукаров с удочкой в руке все отчетливее напоминал Васю из фильма «Любовь и голуби». Для полного сходства не хватало только кепки. Наконец ему явили милость и отпустили к жене в зал.

Я взял бокал с шампанским и опять пошел к Божовичу. Мы чокнулись.

– Как ты борешься со страстью к женщине? – спросил я.

Он ухмыльнулся:

– Бегаю, товарыщ. Каждое утро.

– Помогает?

– Нет. Не ошень.

Вернувшись из Черногории, я прочел все, что было сказано о матче. Увидел интервью Миодрага. «Увы, бацилла фанатской заразы, которая блуждает по всей Европе, теперь добралась и до Черногории».

Мы давно не виделись так, чтобы присесть на пару часов и без спешки поговорить обо всем. Первое, что сделаю при встрече – попрошу его произнести эту фразу. И буду наслаждаться, слушая, как он пытается ее вспомнить.

«Увы, бацилла фанатской заразы»…

Я уже кайфую, предвкушая это.

Александр Львов по-прежнему один из моих кумиров в профессии.

Первого апреля у человека, который столько сделал для меня, день рождения. Он трагически умер. Сгорел от бактерий, подхваченных во Вьетнаме на фоне продолжающегося воспаления легких, о котором он не знал.

Я часто думаю в сложных ситуациях – как бы поступил он, и стараюсь следовать его алгоритму. Незадолго до смерти он рассказал, что его звали в «Москву» на должность президента. На очень хорошие деньги, но под задачу закрыть клуб. Он отказался.

– От этого не отмоешься, – сказал он. – Конец репутации.

На его похоронах меня попросили что-то сказать. Я начал говорить, но горло сжало. Так и говорил, через комок в горле и слезы.

Время летит. Но все равно оно напоминает лист бумаги, на котором нарисовали прямую линию. Она вроде бы длинная, а сложи листок – и две далеко отстоящие точки окажутся рядом. Я все помню, все наши разговоры с ним. Его жесты и интонации.

Я безумно любил фильм «Куда приводят мечты». Смотрел его много раз. Думал. Если действительно после смерти тебя в качестве гида там встречает знакомый человек и объясняет все то новое, с чем ты столкнешься, я хотел бы, чтобы это был он.

 

Красножан

Ветер дул, как в фильмах ужасов. Почти апрель, уже весна. Почки набухли. И вдруг такое.

Я забыл дома шапку и потому ежился, стоя у служебного входа «Арены «Химки». Мне было жалко себя.

Меня окликнули. Какой-то очередной вопрос из сотни тех, что ежедневно задают во время сбора. Я быстро ответил и шагнул назад из теплого холла стадиона наружу.

А человек, чьего приезда я так ждал, уже стоял у входа. Курил, почти не замечая ветра, аккуратно держа в кулаке тонкую сигарету. Я заулыбался. Он приветливо поднял руку, развернув ладонь так, что сверху оказался мизинец – для хлопка, а не рукопожатия.

– Ну наконец-то, – сказал я и обнял Юрия Анатольевича Красножана. – Добро пожаловать домой!

В декабре 2010-го я встречал Красножана у «Кофемании» на Садово-Кудринской. Он ехал от нашего общего друга-офтальмолога, после визитов к которому на лице тренера появились его знаменитые очки. Многие связали это с новым имиджем, но причина была в другом. Мы выпили по чашке кофе – я, по укоренившейся привычке, капучино, а он – американо. И пошли гулять по Старой Москве.

– У меня есть предложение из «Локомотива», – сказал он почти сразу.

Я посмотрел на него, как всегда, погруженного в глубину своих размышлений. Мне показалось, что он не советуется, а просто лишний раз проговаривает самому себе этот вариант. Чтобы снова постараться понять, правильно ли он поступает.

– Надеюсь, вы согласились? – спросил я.

Мы познакомились, когда «Спартак» из Нальчика только-только вышел в Премьер-лигу. Если честно, уже не помню при каких обстоятельствах. Скорее всего, он приехал на Шаболовку, и после эфира мы пошли выпить кофе. Начали общаться. Потом это переросло в дружбу. Мне нравилась его команда. И я не понимал, как она умудряется так долго держаться на плаву. Было слишком легко сказать, что все это – феномен одного человека, главного тренера. Я искал какое-то другое объяснение, пока не увидел, что его просто нет.

– Вы уже знаете, кого посоветовать вместо себя в Нальчике? – спросил я.

Он ответил не сразу. И ответил на другой вопрос. Вероятно, на тот, что он сам задавал себе столько раз в последние дни.

– Мне уже тяжело. С точки зрения эмоций. Их все сложнее находить, зная, что клуб прошел свой пик. И что дальше с футболом в республике будет все сложнее и сложнее.

Мы уже дошли до особняка Морозова на Спиридоновке.

– Что это за дом? – спросил он, и я рассказал все истории, которые знал. О Шехтеле, о Морозове, о пожаре и не треснувших водочных рюмках в сгоревшем буфете. О женщине-коменданте. Потом спросил:

– Вы уже общались со Смородской?

Он кивнул.

– Ну и как она вам?

– Интересная женщина. Сильная.

Подумал, прислушиваясь к сказанному, и добавил:

– Необычный руководитель для нашего футбола.

Оля подливала мне чай и все время сокрушалась, что стол не похож на кавказское застолье.

– Мы ведь только сегодня прилетели, а завтра улетаем. У меня холодильник совсем пустой.

В их московской квартире было уютно. И в то же время чувствовалось, что они в ней не живут. Только недавно закончился ремонт, можно было в нее заселяться – благо до Баковки рукой подать. Но «Локомотива» больше не было в его жизни.

– Я всю локомотивскую форму из дома выкинула. Не могу на нее больше смотреть. Такой запас был, я в магазине покупала, чтобы друзьям в Нальчик возить, они постоянно просили.

Красножан сидел рядом с женой. Молчал. Потом перевел разговор на другую тему. Я попросил его показать свой кабинет. Для меня это всегда было притягательно – посмотреть на кабинет тренера. И убедиться, что они все очень похожи – те, в которых мне повезло побывать.

– Как сын? – спросил Юрий Анатольевич.

Я похвастался, что подаренная им коляска идеально едет по снегу. Широкие колеса, отличная проходимость.

Потом мы вспомнили, как на вечеринке в честь этого события Красножан и Тарханов хохотали над Мишей Елизаровым. Букеровский лауреат не взял гитару и пел свою «Квартиру на проспекте Мира» а капелла.

Впереди у Красножана были «Анжи», «Терек» и «Кубань». И ощущение, что судьба все сильнее испытывает его на прочность.

Когда его уволили из Краснодара за четвертое место, я не удивился. Во-первых, это «Кубань». Во-вторых, Слуцкого убрали из «Москвы» за точно такую же рекордную в истории клуба строчку в таблице.

Когда я узнал о предложении из Казахстана, то сказал ему, что он едет зарабатывать себе новый имидж. Прежний разрушен полностью, и сейчас все начинается заново. Никто не знает, кто такой Красножан, так что есть шанс создать биографию заново. Так бывает нечасто. Он согласился.

В прошлом феврале мы встретились в Ницце, на жеребьевке Евро-2016. Он был задумчив, попав в такую группу. Хотя наверняка был бы задумчив и при любом другом жребии.

В этой европейской футбольной тусовке, где становишься своим только со временем, обрастая связями и знакомствами, новички обычно выглядят зажато. Мы ели что-то фуршетное, и я спросил его о задачах, которые он ставит перед собой.

– Я бы хотел, чтобы Казахстан перешел после цикла из шестой корзины в пятую, – сказал он.

Казахи начали цикл с ничьей с Латвией, потом едва не потрясли мир на выезде в Голландии. Но запаса прочности не хватило. Три поражения подряд – словно Красножан вернулся в прежние времена, когда надо было делать «Спартак» из команды КФК клубом Премьер-лиги. Только те, с кем он соревнуется, заметно отличаются от соперников, что были у него когда-то.

Сразу после жеребьевки этой Лиги чемпионов я отправил Слуцкому эсэмэску: «Когда ты в детстве лез на дерево за кошкой, поди, и мечтать не мог о таких матчах». И получил в ответ три восклицательных знака.

«Не надо смотреть на жизнь линейно», – учил меня когда-то старший друг.

Когда я думаю о Юрии Красножане, то первым делом вспоминаю эти слова. И жду его возвращения в Россию.

 

Зарплата Красножана

Дело было в Амстердаме. Медиасеминар УЕФА, дождливый февраль, гостиница прямо у аэропорта. Два дня в Амстердаме, представляете? И все два дня надо было провести на «Амстердам Арене». Кофе, семинар, обед, семинар, кофе, презентация, автобус, ужин, отель.

Я не понимал, как люди могут завидовать чиновникам. Это ведь их ежедневные будни. В чиновники можно идти только при нечеловеческой усидчивости и сосредоточенности на параграфах и пунктах.

На завтраке меня окликнули. Я поднял глаза от шведского стола и увидел незнакомое лицо.

– Вы Илья? – спросил человек, протягивая руку.

– Да, я Илья, – сказал я.

– Я ваш коллега из Казахстана. Младший.

– Я вижу. Вам лет двадцать, наверное.

– Да. Но я по другой причине младший. Потому что молодежный.

Это было правдой. Он был молод, если не сказать юн. В нем била ключом жизнь, и ему все было очень интересно.

– Молодежный?

– Да. Я пресс-атташе молодежной сборной.

– А-а-а, – сказал я. – Понимаю.

Мы помолчали. Я накладывал в тарелку омлет и всякую ветчину. Завтрак в отеле – одно из самых больших удовольствий в поездке.

– У меня для вас плохая новость, – сказал молодой человек.

– Умоляю, – попросил я. – Не держите в неведении.

– Мой старший коллега заболел и лежит в номере. У него высокая температура. Он не поедет на семинар.

– Сочувствую, – искренне сказал я. – Надеюсь, этот поднос вы отнесете ему?

В автобусе, идущем до стадиона, мы сели рядом. Так получилось. Я занял место у окна, и почти сразу же появился он.

– Как здоровье коллеги? – спросил я.

– Уже немного лучше.

– Приятно слышать.

Мы помолчали. Я разглядывал дорогу и удивлялся тому, что эта утренняя окраина похожа не на Амстердам, а на Эйндховен.

– Вы ведь дружите с Красножаном? – спросил меня юный сосед.

Я кивнул.

– Вы не знаете, его контракт в тенге или в евро?

– Не знаю, – сказал я, уже не удивляясь.

– У нас вчера был обвал валюты. Процентов на двадцать. Поэтому, когда его увидите, передайте, что лучше иметь контракт в валюте.

Я пообещал. И сдержал слово.

О казахском футболе до недавнего времени я знал немногое. Сначала выхватывалось что-то обрывочное из газет и Интернета, потом мне начали рассказывать о своих буднях участники футбольных процессов, происходящих в соседней республике. Один мой приятель слетал туда на семинар и вернулся под впечатлением от увиденного – насколько потрясающ современный город Астана. Генменеджер сборной Женя Савин, родившийся в Казахстане, рассказывал о планах и перспективах, реализуемых «Кайратом». Фабио Капелло летал на матч в честь 60-летия «Кайрата», и я смотрел потом видео с этого праздника. Потом общался с Владимиром Вайссом, с Володей Газзаевым, с Димкой Черышевым. Наверное, поэтому я не удивился, узнав, что в прошлом году туда захотел поехать завершать карьеру Семшов, но не смог подписать контракт из-за существующего лимита на возрастных иностранцев. Сычеву, который на несколько лет моложе, это удалось.

На прошлом Кубке Содружества Бородюк смотрел казахскую молодежку и одобрительно щелкал языком, отзываясь об уровне юных казахов. Особенно хвалил седьмого и десятого номера. Я сказал ему тогда:

– Ты так их хвалишь, словно на себя готов роль их тренера примерить.

Генрихович начал отрицать. Настолько рьяно, что я готов был его заподозрить в обратном. Но потом вспомнил, как он восторгался молодым мексиканским нападающим, который прогремел на Кубке Яшина, когда работал в «Динамо» спортивным директором. Предлагал купить его за миллион. Тему обсуждать не стали, а парня потом взяли в английский суперклуб. Уже за пять миллионов.

 

Ахметов

Я взял на всякий случай поводок, хотя почти всегда пес отлично идет рядом и без него, вышел из дома, дошел до лесочка и отпустил собакевича погулять. Открыл Фейсбук, стараясь встать так, чтобы мокрый снег не валил мне в лицо. Два запроса о дружбе и одно сообщение. Добавил неизвестных пока мне людей в друзья и щелкнул по переписке. Там было фото, а следом вопрос от моего донецкого товарища – не я ли на нем во втором ряду справа?

Да, это был я. Смешной, в смешном костюме. Лет десять назад. Это было на пресс-конференции Рината Ахметова.

Донецк летом был чудесен, несмотря на жару. 1999-й год, «Шахтер» – вечный второй за «Динамо». Могу ошибаться, но, кажется, я был первым московским журналистом с «федерального» канала, который прилетел снимать сюжет о футбольном Донбассе.

Марк Юрьич Левицкий был сама любезность. Когда-то московский одноклассник Игоря Нетто, потом отличный журналист и комментатор, а в ту пору – пресс-атташе «Шахтера». Мы сидели в каком-то итальянском ресторане после долгого дня, и Марк Юрьич вел себя так, что я не выдержал и спросил, не одессит ли он?

– Солнышко, – сказал он официантке, – французский коньяк не надо, он дорогой. Будем экономить на таможне, а не на звездочках. Принесите армянский. Хороший.

Стоп. Если была эта сцена, значит, это был уже 2002-й. И это был мой второй визит в Донецк. Марк Юрьич опекал меня и в первой поездке, но в итальянский ресторан мы тогда не ходили.

Рядом со мной сидел Боря Саксонов, главный спортивный оператор на Первом, а заодно и оператор на 7ТВ. Добрейшей души человек. Слегка глуховатый. Когда он не до конца слышал, что ему говорят, то совершенно беззащитно улыбался. Однажды я ехал из Фару в Лиссабон в машине, где Боря был за рулем. Я сидел рядом с ним, а на заднем сиденье сидели два могучих старца – Маслаченко и Орлов. Геннадий Сергеич пытался пересказывать истории Гиляровского, но Никитич легко пресекал эти попытки и ударялся в личное прошлое.

– Боренька! – говорил мэтр. – А ты помнишь наш матч с «Крыльями» в Куйбышеве в шестьдесят седьмом, а?

Боря плохо слышал, но покорно кивал.

– Я слез вечером после отбоя по водосточной трубе, поймал такси и поехал в ресторан, где играл джаз. Мой юный друг, это было нечто! Я вернулся в гостиницу только в пять утра, зашел в номер…

– Забравшись по водосточной трубе? – невинно уточнил я.

– Ха-ха-ха!!! Считается!.. Немного поспал, потом установка, отъезд на стадион… Мы выиграли 1:0, и я взял пенальти.

За четыре часа дороги Владимир Никитич взял около пяти пенальти. Я жалел, что мы ехали в Лиссабон, а не в Порту, до которого было бы еще три часа пути…

Когда принесли коньяк, Марк Юрьич разлил его нам – щедро, но аккуратно. И вдруг спросил:

– Илюша, как зовут твоего оператора?

– Борис Маркович.

– А твое отчество?

– Аркадьевич.

Он поднял бокал повыше и торжественно сказал:

– Мне нравится состав вашей группы!

И мы выпили. Я по юности лет чуть не попытался сказать, что я тут не совсем при делах, но вовремя успокоился.

На следующий день нас отвезли на базу. Я уже бывал там, а Боря ошалел от красоты. Бегал, снимал ее по кругу, несмотря на солидный возраст. Затем Марк Юрьич прикрикнул на него, и мы пошли на интервью с Ахметовым.

Через какое-то время я прилетел в Донецк снова – на открытие отеля «Шахтер Плаза». Было очень торжественно, кругом толпились журналисты. Я уболтал полететь со мной Диму Федорова, и мы стояли в сторонке, наблюдая, как Ахметов общается с нашими украинскими коллегами.

Ринат увидел нас, подошел. И мы минут двадцать под прожигающими взглядами коллег гуляли по холлу. Потом он сказал, что мы его гости и что вся палитра наслаждений этим вечером к нашим услугам. Надо только сказать, что мы хотели бы из развлечений.

Я посмотрел на него и сказал, что очень люблю Донецк, «Шахтер» и часто приезжаю сюда. А Дима впервые в этом городе. И я бы очень хотел показать ему клубную базу, поскольку это – настоящее чудо. А потом у нас уже запланирован вечер с друзьями-журналистами, и большое спасибо вам за такую заботу.

Ахметов, мне показалось, опешил. Даже моргнул. Но уже через секунду рядом с нами стоял человек, нам дали «Мерседес» из кортежа босса, и мы понеслись на «Киршу». Хохоча и дурачась по дороге, чтобы потом ходить и восхищаться по трехэтажному зданию в компании директора Юры Такташева.

Потом мы помчались в какой-то клуб, к друзьям-коллегам. Димка чудил, танцевал. Секретарь «Шахтера» Диана, дива с шестым размером бюста, сказала во время их танца на весь зал:

– Прижимай сильнее, московский! Я же баба, а не балерина.

Чтобы ему было совсем хорошо, я арендовал стоящий наготове кабриолет «Ауди» 1937 года, и под мелодии из его автомобильного детства мы помчались в отель по ночному летнему городу.

Через пару лет, когда «Шахтер» шумно праздновал свой юбилей в парке на базе – с певцами, ведрами черной икры, девушками из консумации, мы были с Димой среди гостей. Было восхитительно. Я бродил по дорожкам, обнимаясь со старыми знакомыми, пошутил с Прокопенко о «Роторе», подмигнул богине-секретарше и остановился выпить и поболтать с Александром Серовым, который несколько раз за вечер успел спеть гимн «Шахтера».

И тут навстречу нам вышел Ринат. Как всегда, чертовски обаятельный.

– Хороши девушки? – спросил он, показывая на моделей, плавно передвигающихся по залу.

– Богини! – искренне сказал я.

Он наклонился ко мне и сказал:

– Выбери любую!

До сих пор сомневаюсь, правильно ли я расслышал первое слово. Может, в нем не было буквы «р», и порядок букв был чуть иной. Хотя это ничего не меняло.

– Не могу, я влюблен, – сказал я и добавил: – Но есть другая просьба.

– Любая, – ответил Ахметов, напоминая джинна из «Тысячи и одной ночи». Да он, по сути, и был им в тот вечер.

– Вон Дима, – сказал я и показал на Федорова. – Можно я ему базу покажу?

Мы хохотали. Как безумные. Серов не понимал, что нас так рассмешило, но тоже присоединился к нам, красиво загрохотав своим могучим голосом.

Как же я любил летний Донецк! И как же давно я в нем не был…

 

Нахимов и Кусто

Однажды у меня сошел с ума оператор. По-настоящему.

Мой юный друг Ромка Грибов был гендиректором «Сокола». «Сокол» шел в лидерах ПФЛ и собирался выходить в Высшую лигу. Вице-президентом был доктор Адель, тренером – Корешков, тренером вратарей – Димка Тяпушкин, капитаном – Дима Кузнецов, которого я когда-то обожал еще как капитана садыринского ЦСКА.

Это была банда. Супербанда! И когда Рома сказал мне: «Слушай, поехали с нами на первый январский сбор в Турцию», я не то что согласился – я сразу побежал паковать чемодан. Точнее, сумку. Чемодан у меня тогда был всего один, и он больше подходил для вояжа в медовый месяц или шопинг-тура в ту же самую Турцию.

В Шереметьеве нам сказали, что чартер задерживается, и повели перекусить. Адель Иваныч с Ромой спорили, кто гостеприимнее. Я махнул пятьдесят граммов коньяка на аперитив (страшно вспоминать, но в юности такое случалось), а оператор отказался. Его ломали, убеждали, брали на слабо́, но он стоял на своем. Я знал, что он зашит, но молчал. А друзья-саратовцы не знали. И отказывались верить, что встретили оператора-трезвенника.

Самолет долетел до Антальи подозрительно быстро. Я улыбался каждому игроку и обещал с каждым записать интервью. Вратарь Евгений Плотников пересел от моего обаяния на другой ряд. А Гена Орбу даже пообещал, что прочтет какую-то книгу. Моему опера– тору было тихо и уютно, его оставили в покое. Он достал справочник кессонных давлений и погрузился в изучение таблиц. Он хотел стать дайвером. Я всегда уважал людей, кто умел ставить перед собой конкретные цели.

Сборы были как сборы. Я снимал «Сокол», ездил на контрольные матчи других клубов, сидел в разных компаниях и наслаждался средиземноморской зимой. А потом нам предложили съездить в соседнюю деревушку за кожаными куртками. В 2000-м каждый москвич мечтал о дубленке, о куртке из тонкой кожи или, на худой конец, о кожаной сумке или кошельке. Конечно, мы поехали.

Я выпил стаканчиков восемь крепчайшего сладкого турецкого чая, который предлагали в каждой лавке. Купил куртку – первую, которая понравилась. И, раздражаясь, следил за тем, как оператор торгуется, но не покупает.

– Хорош, – сказал я, окончательно потеряв терпение. – Либо покупай, либо поехали.

– Тут же главное – торг, – сказал он мягко. – Это спорт, а не шопинг.

После обеда был ливень. Контрольный матч «Сокол» не доиграл, поле превратилось в одну большую чавкающую лужу. Я был уверен, что у меня будет воспаление легких. Может быть, оно уже началось. В отеле я мигом переоделся и побежал в лобби. Заказал себе стакан виски с колой. Потом еще один. Разумеется, для профилактики.

Пришел оператор. Сел невозмутимо рядом. Он всегда вел себя исключительно спокойно и сдержанно. Это раздражало. Особенно в ту минуту. Заказал себе колу со льдом.

Официант принес наш заказ. Мы сделали по глотку, по второму.

– А ведь это не кола, – вдруг тревожно сказал оператор. – Попробуй.

Я попробовал. Это была кола, только с виски. Точь-в-точь как у меня. Я решил допить его порцию, от греха подальше.

– А ну дай сюда! – сказал оператор.

Взял стакан и махнул его одним глотком. И заказал сразу три.

В полпервого ночи я понял, что совершенно беспомощен, и пошел стучать на него в соседний номер, где жили Тяпушкин с Кузнецовым. Оператор стоял в белых плавках посреди нашей комнаты и наотрез отказывался ложиться спать. Более того, он уверял, что занимался карате, и обещал разобраться с любым, кто меня обидит.

Дверь открыл заспанный Тяпушкин. Что-то понял по моему лицу. Зашел к нам.

– Ты что чудишь, вася? – спросил он оператора.

Васями в советском футболе называли людей с нетипичным для этого мира поведением. Можно было чудить, но не быть васей. Или можно было быть васей, но не чудить. Оператор этого не знал, но не обиделся. Он обрадовался Димке, как потерянный малыш явившейся маме.

– Пал Степаныч, это вы?!! – с восторгом сказал он. – Пирóги уже приплыли!

– Приплыли, вижу, – прозревая, сказал Альбертыч. И посмотрел на меня, на Кузнецова, на Грибова, которые тоже вошли в номер.

– Здесь не только пирóги, – счастливо улыбаясь, сказал оператор. – Викинги тоже плывут нам на помощь.

– Викинги нам не помешают, – сказал Тяпушкин и уточнил: – А почему я Пал Степаныч?

– Так вы же адмирал Нахимов! Я рад участвовать в обороне Севастополя рядом с вами!

Мы переглянулись. Я начал обдумывать, получится ли связать оператора его простыней.

– Только не чуди, вася! – предупредил Тяпушкин и шагнул к оператору. Тот демонически захохотал.

– Я же сказал, я не Вася!

– А кто? – обреченно спросил я.

Оператор метнулся к кровати, схватил книжку. Встал перед нами навытяжку, щелкнув босыми пятками.

– Разрешите представиться, Жак-Ив Кусто! А это, – он протянул Тяпушкину книгу, – мой подарок для российского флота! Справочник кессонных давлений.

– Иди сюда сам, – сказал Дима и добавил, уже обращаясь к нам: – Руки ему держите.

Оператор затравленно посмотрел исподлобья и сказал:

– Не могу. Я должен готовиться к глубинному погружению.

Он скакнул в коридор, добежал до открытого окна и сиганул вниз. Раздались треск и грохот. Мы обомлели. Подбежали, посмотрели вниз. Это был второй этаж, но шум нас напугал.

Оператор лежал с неестественно вывернутой головой и разбросав руки-ноги в стороны. Не шевелился. «Какая глупая смерть!» – подумал я.

Мы сбежали вниз и, подбегая к нему, услышали его храп. Перевели дух, подняли его, чтобы отнести в номер. И вдруг он открыл глаза. Непонимающе посмотрел на нас и вдруг что-то вспомнил. Вырвался и понесся к морю.

Помня его намерение готовиться к глубинному погружению, мы носились за ним минут двадцать. Чемпион Союза Кузнецов, чемпион России Тяпушкин, гендиректор клуба Высшей лиги и я. Не поймали, взмокли.

– Ну его на хер, – сказал я. – Пусть погружается.

Мы пришли в бар, заказали по сто – кто чего.

– Что с ним? – спросил Кузнецов.

– Зашитый. А официант ошибся, налил.

Мы заржали, вспоминая эту бессмысленно проведенную ночь. Сил не было, но уже не хотелось спать. Тренировка была в десять.

Оператор зашел в лобби в перепачканных песком трусах. Подошел к нам. Бармен смотрел невозмутимо, чувствовался большой опыт.

– Чего тебе? – спросил Рома.

– Я не хочу с вами разговаривать. Нашли забаву – человека ловить. Илья, вызови мне немедленно такси до Москвы.

– Иди на ресепшен, – предложил я. – Там по-русски понимают.

В том году «Сокол» лидировал в чемпионате. Романцев даже вызвал Федькова на какой-то матч сборной. Я болел за свою команду изо всех сил, зная каждого из них от и до.

Сборы сближают. Особенно такие.

Кузнецов сейчас в «Рубине». Тяпушкин в «Мордовии». Федьков в «Тереке».

«Сокол» давно уже другой, но я все так же болел за команду, ставшую родной. Тем более что там еще недавно тренером был Игорь Чугайнов. Я рассказал однажды ему эту историю.

– Так это белочка приходила, – сказал Чуг и прищурился. – Это еще что! Вот в «Уралане» был однажды случай…

Я понял, что операторы до футболистов недотягивают. По крайней мере, сегодняшние.

Когда-то операторы были гигантами. Могли жить впятером в провинциальном люксе, варить кипятильником суп из пакетика в раковине, заткнув слив носком. Подпалив дорогой диван «примой», распиливали его и выносили по частям в кофрах – чтобы не платить за урон. Но такси до Москвы из Турции все равно никто из них не заказывал.

 

Стажировка в «Челси»

На телефоне высветилось «Андреев Сергей Васильевич», и я с удовольствием сказал в трубку:

– Это тот самый человек, который забивал Бразилии на «Маракане»?

– Головой, Илюша! Головой забил. Той самой светлой головой, которая сейчас трещит. Мы вчера с друзьями встретились, я же человек ответственный, кто бы что ни говорил – прилетел заранее, чтобы ты не волновался. Я уже на проходной стою, а меня никто не встречает. У меня пиджак зеленый, галстук красный – я специально под цвет лица их подобрал. Так что если ты сейчас меня выйдешь встречать, наверняка узнаешь.

– Бегу! – ответил я и правда побежал.

При Андрееве «Ростсельмаш» лидировал в чемпионате. Целый тур. Он обыграл «Ротор», взлетев на первую строчку во времена романцевского всемогущества. Андреев обещал, что будет постоянно носить в кармане вырезанную из газеты таблицу.

– Васильич, вы, главное, скажите, – попросил я, когда провел его через проходную, – таблица с собой? Если потеряли, сейчас из Интернета распечатаем.

Он остановился и посмотрел своим огненным взглядом:

– Ты меня травишь?

Я кивнул, улыбаясь. Он добавил громкости:

– Ты травишь первого в России тренера, у кого…

В этом месте он сделал паузу.

– «Ростсельмаш» лидировал в чемпионате? – попробовал угадать я.

– Да что «Ростсельмаш»! У кого есть свой персональный сайт. Вот запиши адрес: Сергейандреев. ру

– Я запомню.

– Только не ошибись! После точки буквы «в» нет!

И засмеялся.

Жозе Моуриньо. Лондон. «Челси».

Представляю, как манили эти слова. Группа лучших наших тренеров готовилась к сдаче экзаменов на категорию Pro. Слуцкий, тогда еще совсем малоопытный тренер «Москвы». Колыванов, только что ставший чемпионом Европы с юношеской сборной. Гаджиев, Игнатьев, Оборин, Петраков, Шевчук, Побегалов, Кобелев, Чернышов.

У них была выездная сессия – поездка в столицу Англии. Поход на дерби «Челси» – «Арсенал». Общение с Моуриньо. Разбор игры. Экскурсия, наконец. Спасибо фонду Национальной Академии Футбола Романа Абрамовича, взявшему на себя расходы. Эх, были времена…

Сергей Васильич предупредил всех коллег еще в Шереметьеве:

– У меня есть свой сайт. Все, что увижу, буду выкладывать в отчетах.

– Фотографии будут? – спросил Шевчук.

Андреев развел руками. Мол, проект новый, на фотографа пока бюджет не выделен.

– Ну, тогда выкладывай, – ответили ему.

Прилетели. Разместились. Поехали на базу «Челси».

Там было солнце. Оно освещало красивый корпус, построенный в стиле английского классицизма. Ухоженные футбольные поля, вызывавшие зависть.

– У нас на всю страну три поля, а тут… – сказал кто-то.

На одном из полей закончилась тренировка дубля. Мячи остались лежать рассыпанными по полю. Тренеры смотрели, как уходит команда, и не понимали, что за бардак? Почему администраторы сачкуют?

Из-за кустов выехал трактор. Позади были гигантские грабли. Трактор лихо промчался по полю, собрав мячи, и пропал из виду.

– Сообщаю на сайт, – сообщил онемевшему народу Андреев. – У нас в Ростове во время посевной техники не хватает, а здесь жируют.

За тренерами пришли, пригласили посмотреть тренировку. Солнце припекало. Птички щебетали. Некоторые из тренеров незаметно для себя самих стали разминаться вместе с лондонской командой, только на бровке.

Игроки «Челси» косились на неизвестную компанию со странным интересом.

Появился Моуриньо. Все оживились. Он пошел поздороваться и персонально поприветствовал Слуцкого. Все опешили. Статус Леонида в профессиональной среде был перед поездкой не самым высоким. Достаточно сказать, что в автобусе он сидел вместе с Николаем Южаниным. Моуриньо поднял реноме будущего чемпиона России до немыслимой высоты.

– Сообщаю на сайт, – снова сказал онемевшему народу Андреев. – Для лучшего тренера мира есть только Слуцкий. Остальные могут уезжать.

Моуриньо сказал, что с удовольствием придет пообщаться с коллегами после тренировки, и с неким сомнением посмотрел на тех, кто годился ему в отцы. Пошел к команде.

Упражнения были знакомыми, в чем быстро сошлись учащиеся из России. Класс для занятий был забит. Зашел Моуриньо вместе с помощником. В банном халате и шлепанцах.

– Сообщаю на сайт, – сказал Андреев. – 12.00, исторический момент. Началась встреча русских тренеров с Моуриньо.

Тот еще раз поприветствовал публику. Выразил уважение. Переводчица Настя очень волновалась, донося до публики спич гения. Моуринью сказал длинную фразу и показал на своего ассистента.

– Он просит его извинить, – сказала Настя. – Возникли неотложные дела, поэтому он попросил ответить на все вопросы своего помощника, отвечающего за тактику. И будьте уверены, что никаких секретов от вас нет.

Моуриньо быстро попрощался и вышел. Аудитория молчала.

– Собщаю на сайт, – сказал в полной тишине Андреев. – 12.01. Все посланы на…

– Ты спроси его, сколько у них в неделю бывает кроссов? – попросил Борис Петрович Игнатьев.

Настя перевела.

Тренер дернулся. Переспросил. Настя кивнула, розовея.

– Сколько кроссов? Это смотря сколько матчей. Если один, то до двадцати, если два, то до сорока.

Новость произвела ошеломляющий эффект. Сорок кроссов в неделю! Стало ясно, почему в Англии футбол более скоростной и атлетичный.

Хорошо, что в зале был Слуцкий.

– Кроссами в Англии называют передачи с фланга в штрафную, – сказал он.

Все выдохнули.

– А бегают-то они сколько? – спросил Борис Петрович.

Тренер пожал плечами.

– Они с мячом бегают. На тренировке.

– А что ест Терри, что он так играет? – спросил Сергей Павлов. – Какое у него меню?

Тренер задумался. Вспомнил, что Терри ел сегодня картошку фри и выпил кока-колу.

Англия была страной загадок. И слова Моуриньо «от вас нет секретов» начали смущать.

– А кто у вас из клуба к губернатору ходит? – спросил Сергей Оборин.

– К какому губернатору? – не понимая, уточнил англичанин.

– Насчет бюджета.

– Смотрите, наш бюджет складывается из трех долей: спонсоры, реализация прав и доходы в matchday.

– Это понятно, – сказал Сергей Григорьич. – А к губернатору-то кто ходит?

Сергей Васильич коллег пощадил. На сайте Сергейандреев. ру отчет так и не вышел.

Я ему звонил еще несколько раз, когда он работал в Ростове, в частной команде, тренируя детей. Он тренер от Бога, городская легенда. Я звал его на программу, у него все не получалось приехать.

Он шипел, видя глупость. И раздражался, если кто-то нефутбольный лез в его дела. Иван Саввиди, владевший «Ростовом», принес ему в раздевалку бумажку, подал при всех:

– Это состав на игру.

Андреев посмотрел на табачного магната и сказал:

– Спасибо, я закончил.

Недавно он тренировал «Вардар». Выиграл чемпионат Македонии. Дал по этому поводу большое интервью «Футболу». Был так же резок и откровенен, как и пятнадцать лет назад, когда мы познакомились.

Он уже тогда был седой. Но это его не старило, а напротив, делало его даже моложе.

Когда в прошлом июне сборная приехала на обновленную «Маракану», я вышел на поле, совсем чуть-чуть заступив за бровку, и представил величие стадиона, когда он вмещал в два с лишним раза больше народу. Как ревели переполненные трибуны, когда бразильцам забил Андреев, а перед ним Черенков.

Представляю, как он гордится этим матчем.

 

Звезда Гуса Хиддинка

– У нас к вам важное дело, – сказали мне. – Мы члены сочинской астрономической секции Академии наук.

Когда я очнулся от своих дум, то увидел, что меня крепко держит за борт пиджака незнакомый старик в потерявшей форму соломенной шляпе с засаленной черной лентой. Прицепной галстук его съехал в сторону.

Я потряс головой, словно пытался вытрясти из ушей невидимую воду. Это был совершеннейший «пикейный жилет» из «Золотого теленка». Только в Сочи, а не в Черноморске. Гениальность Ильфа с Петровым вызвала к жизни не одно поколение фантомов.

Три колоритнейших старичка смотрели на меня надменно и в то же время просяще. Понятия не имею, как им удавалось сочетать это.

– Нам нужен Гус Хиддинк, – сказал самый низкий. – Вы ведь его представитель?

В руках у него было что-то в латунной рамке, но что именно, было не видно. Может, фотография, может, что-то еще.

– Вы астрономы, – повторил я, убеждаясь, что не сплю. – И вам нужен Гус Хиддинк.

– Вы совершенно правы, – ответили «пикейные жилеты». Точнее, ответил один, а другие кивали, подтверждая.

Я даже не спросил, зачем он им нужен. Тренировка закончилась, и Гус как раз косолапил нам навстречу.

– Гус, – сказал я. – Это астрономы. Вы им нужны.

Старики поклонились. Гус поклонился в ответ. Посмотрел хитрым глазом на Бородюка с Корнеевым, но те приветственный церемониал проигнорировали. Просто стояли рядом. От Корнеева веяло холодом, он обедал на скорую руку и успел проголодаться к вечеру.

– Мы сообщаем, – сказал самый низкий из сочинских волхвов, принесших свои нерождественские дары, – что решили назвать в вашу честь звезду. За заслуги перед футболом и в честь будущих побед России она теперь будет носить ваше имя.

Гус снова поклонился. Даже не дослушав перевод до конца. Прижал руку к сердцу. Я, словно юный паж, принял сертификат из его рук.

Астрономическая секция удалилась. Мы пошли в автобус.

– Гус, – сказал я, – сертификат здесь отдать или в отеле?

Он посмотрел на меня и спросил:

– Ты сам-то как думаешь?

– Понял, – ответил я и со спокойной совестью положил рамку с ее содержимым на автобусную полку над головой.

В огромном кабинете тренера сборной было пустынно и суетно, как в только что проданной квартире, из которой прежние владельцы вывезли вещи, а новые еще не заселились.

– Хочешь, бери картину, – предложил мне Женя Савин. Тогда еще переводчик, а не генменеджер.

Я посмотрел на холст. Букет сирени в вазе. И, к сожалению, не Петр Кончаловский.

Гус улетел. Навсегда. В его кабинете остались какие-то вещи, которые можно было забрать на память. Подарки, что он не захотел увезти с собой. На письменном столе лежала россыпь дисков с записями матчей. На стене висели какие-то фотографии.

Я пошел к выходу и, открывая дверь, вдруг увидел, что в корзине для мусора, практически пустой, что-то лежит. Присел, достал.

Это была официальная плакетка. На основании из красного дерева – медная пластинка. С эмблемой РФС, гравировкой и подписью Мутко. На ней было написано:

«Гус Хиддинк. Лучший тренер 2008 года»

Не знаю, кто и когда ее выбросил. Мою память о том волшебном футбольном лете.

Я положил ее в сумку и пошел к лифту. Меня ждал на обед Дима Пасынский, лучший собеседник на свете. Я показал ему находку. Он помолчал, потом поднял на меня свое породистое лицо и произнес:

– Страна непуганых идиотов!

Дима Федоров переезжал. Новая квартира была меньше, он избавлялся от «хлама истории», как определил его сам, и подарил мне несколько раритетов – маску для фехтования, коньки и боксерские перчатки. Все – довоенное. Ну или сразупослевоенное.

Я немедленно надел маску и застрял в ней. Основательно застрял. То ли головы тогда у людей были меньше, то ли мне просто не повезло. Хорошо, что жена была рядом. Пришла на помощь.

Так у меня начала складываться отличная коллекция – настоящие спортивные атрибуты. Капитанская повязка Это’О. Та награда Хиддинка. Различные майки. Потом добавились гетра Кержакова с матча, где он побил рекорд Бесчастных. Шлепанцы Черчесова, в которых он подписал контракт с «Динамо».

Я относился к «музейчику» шуточно до тех пор, пока Андрей Гордеев, тренировавший «Анжи», не приехал в гости и не привез бутсы Роберто Карлоса мне в подарок.

Маленькие такие бутсы. Тридцать шестого размера. Я полюбовался на них и положил пакет на подоконник. Открыл вино. Эльзасский гевюрцтраминер. Были новогодние каникулы, и мы обменялись подарками. Я подарил бутылку гевюрцтраминера и что-то еще. И получил взамен вазу из «Виллероя».

На второй бутылке к нам зашел мой друг Сережа, помогающий нам ремонтировать дачу вместе с небольшой бригадой давно обрусевших молдаван. Он увидел Андрея и обалдел. Сел рядом с ним и начал спрашивать про «Анжи», про Роберто Карлоса.

Я открыл пакет и достал бутсы. Сережа взял их в руки и застыл.

– Может, все-таки выпьешь с нами? – спросил я.

Он кивнул и сказал, что оставит машину и поедет обратно на электричке.

Все было культурно: две бутылки белого вина на пять человек, да еще и под горячее. Чай и кофе. Потом они все уехали.

Следующим днем Сережа был подавлен. На вопрос «что случилось?» он ответил, что был на таких эмоциях после встречи с Гордеевым, что пошел к друзьям-молдаванам продолжить. У тех было красное домашнее вино. Сумасшедшего вкуса, кстати – подтверждаю.

Домой его привел Вадик, плиточник. Передал жене – из рук в руки.

Та молчала. До утра.

Утром спросила в лоб, вместо приветствия:

– Ты чего напился-то?

Она на десять лет моложе и на двадцать килограммов тяжелее. У нее крепкий характер и первый разряд по беговым лыжам. У них двое детей, и на работу в Москву она выезжает в шесть утра.

– Я вчера был у Ильи, – сказал он.

– И что? Ты каждый день там.

Сережа лихорадочно соображал. Сказать, что пил с молдаванами, было нельзя – авторитет в семье мог упасть совсем до нуля. К тому же он считал, что дошел домой сам, плохо помнил окончание вечера.

– Там гости приехали. Футбольные.

– Какие гости?

Он хотел рассказать про Андрея, но понимал, что это не сработает. Она его не знала. Нужен был кто-то повесомее.

Он отважился:

– Роберто Карлос!

Она меня знала, давно и хорошо. Поэтому допускала такую возможность, но сомневалась.

– Мы выпивали. Аккуратно. Разговаривали о футболе. Разве мог я такую возможность упустить?

– И на каком языке разговаривали?

– На английском. Илья переводил.

Она поверила. Можно было идти и умываться. Потом завтракать.

– Сделай мне яичницу, – попросил он. Уже расслабленный.

Уверенный, что все прошло и грозы не будет.

Она встала, взяла сковородку. И вдруг подошла, нависла над ним, даже не думая поставить тяжелую сковороду на плиту.

– А молдаване твои тоже с Роберто Карлосом пили?

Я подлил ему чаю. Зеленого. Притаранил из Баку целую банку – душистый до невозможности.

– Можно я у тебя пару дней поживу? – спросил он.

Я посмотрел на него. Вздохнул. Подкаблучники – гарантия крепкой семьи. Что бы в ней ни происходило.

– Хочешь, я тебе эти бутсы подарю? – сказал я. – Тогда она точно поверит.

– Не надо, – сказал друг. – Их же тебе привезли.

Я понимал, как непросто было ему сказать это.

 

Потомки Иисуса Христа

Однажды я заснул во время своего репортажа. Лет семь назад.

Был август, душный и липкий. Москва задыхалась в своем асфальтовом пекле, я старался лишний раз в нее не выбираться. Выживать в жару в Подмосковье было проще. Ходил в лес, писал-читал, прятался от солнца дома. Когда должен был приехать на Шаболовку, старался делать это пораньше, а уходил с работы уже совсем вечером. Выручали кондиционеры – спасибо тому, кто их придумал.

Теннисистке Вере Душевиной нравился Акинфеев. Как и тысячам других девушек. А Веру, как и многих других теннисистов, время от времени консультировал мой друг Вадик Гущин. Психолог высшей марки. Болельщик. Знаток всех видов спорта.

Он мне рассказал о Вере. Вера была мне симпатична. Более того, я, как какая-нибудь старушка из романов Агаты Кристи, люблю знакомить людей. Вот я и предложил. И мы поехали на стадион Стрельцова. На матч ЦСКА уже не помню с кем. В самую жару.

Они, конечно, познакомились, но это было совершенно обычное знакомство, без лирики и чего-то такого. После такого матча пойти с кем-то поговорить, хотя бы на пару фраз – это уже был подвиг. В тени было за тридцать. В комментаторской будке размером полтора на полтора открывалось только одно окно, боковое. Совсем на чуть-чуть. Я скинул за матч не меньше, чем игроки. А они, даже ходя по полю пешком, расстались минимум с тремя килограммами. ЦСКА выиграл 1:0. Гол случился минуте на пятнадцатой. Во втором тайме игра шла только на ближней к нашей трибуне бровке – ее накрывала тень.

– Как футбол? – спросил я после игры Веру.

Она посмотрела на взмыленного меня и сказала только одно слово:

– Чума!

Со стадиона я поехал на Шаболовку на метро. Зашел в туалет умыться и вытаращил глаза на свое отражение в зеркале. Подумал, а вдруг Верина характеристика относилась не к футболу?

Я пришел в аппаратную. Матч шел вечером в записи. Редактор сказал, что еще минут двадцать (ждем звукорежиссера), и будем начинать.

Я сел к монитору. Попросил включить кондиционер. Мне виновато сказали, что Николай Сергеевич Попов сильно простужен, и поэтому кондиционер отключен. Он ведь общий на все три комментаторские.

Я сидел и ждал, и ждал, и ждал. Через полчаса пошел узнать, почему не начинаем. Мне сказали, что звукорежиссер попал в аварию, ждет ДПС. Что ищут подмену и что никого не нашли. Точнее, нашли, но это не совсем звукорежиссер. Но он знает, как работает пульт.

Я снова сел к монитору. Меня попросили посчитать вслух, чтобы выставить голос. Я посчитал, услышал, что все хорошо и что через минуту начинаем озвучку. Через час сорок, заново насладившись чудо-игрой, я встал, выключил компьютер и поехал домой.

Точнее, почти поехал.

Меня догнали и сказали, не глядя в глаза, что приехал звукорежиссер.

– И..? – уточнил я, начиная догадываться.

– Мы сейчас проверили звук, он не записался. Надо озвучить заново.

Я даже ничего не сказал. К чему тут слова?

Я смотрел этот матч третий раз за последние семь часов. На пятнадцатой минуте, когда ЦСКА забил, я закричал, но не от радости. Просто я знал, что в следующие семьдесят пять минут не произойдет ничего. Мяч налево, мяч направо. Водопой в каждой паузе.

Во втором тайме я непроизвольно начал отсчет времени.

– Пятидесятая минута, 1:0.

– Пятьдесят пятая минута, ЦСКА по прежнему впереди.

– Еще тридцать минут играть, но пока все без изменений.

Я устал. Закинул ноги на стол, чуть откинулся на стуле.

– Семидесятая минута, счет прежний, – сказал я и куда-то начал проваливаться.

И тут вдруг в наушниках закричал редактор. Закричал так, что я вздрогнул и открыл глаза.

– Не молчим!

Это был Гоша Куренков. Тот самый, получивший всероссийскую известность за последние минуты трансляции матча Черногория – Россия.

Я посмотрел на экран и увидел, что шла семьдесят четвертая минута.

– ЦСКА впереди, – сказал я. – Легко предположить, что на концовку у команд сил осталось уже немного. Как и у зрителей.

К случившемуся я отнесся стоически. Бывает. И не только так. Всякое бывает.

В моей коллекции «косяков» от спортивных журналистов есть и более забавные примеры.

Бывший первый зам главреда «Спорт-Экспресса» Владимир Титоренко полетел на Финал четырех баскетбольной Евролиги. Там играл ЦСКА, и финал армейцы проиграли. Дело было в Греции, на Страстной неделе. Титоренко очень ярко и мастерски описал атмосферу финала. Как кипящий эмоциями котел арены успокоился, а потом те же самые люди пошли в храмы на всенощную, встречать там пасхальную ночь.

Владимир тоже был в церкви, со всеми ними. Красиво описал, как течет воск по свече, как на душу сходит благодать. И закончил отчет фразой:

«Наступила Пасха. Праздник Рождества Христова».

Я прочел и сразу вспомнил, как Лена Дмитричева делала в 2001-м сюжет для новостей НТВ о матче баскетбольного ЦСКА с «Маккаби».

Ленка была из тех журналистов, которые почему-то стеснялись произнести слово «еврей» даже в жизни, не то что в репортаже. И как воспитанница Анны Владимировны Дмитриевой, она следила за тем, чтобы в речи не повторялись одни и те же слова. Поэтому в тексте для полутораминутного сюжета ЦСКА играл с «гостями», «подопечными такого-то тренера», «израильтянами», «баскетболистами в желтой форме», «тельавивцами», «выездной командой».

Потом запас синонимов у нее иссяк. А время поджимало, пора было бежать на озвучку и сдавать кассету на эфир. Она в отчаянии подняла голову – помню ее взгляд поверх наших голов – что-то пискнула и умчалась.

Мы добавили телевизору громкости. Татьяна Миткова уже говорила о новостях культуры. Приближалось наше время.

Новости спорта вел Гена Клебанов. Он рассказал о чем-то главном и подвел к сюжету Лены. Мы смотрели. Вяло – до тех пор, пока не прозвучала финальная фраза:

– 76:74 – и в ответной игре у потомков Иисуса Христа хорошие шансы на полуфинал.

– Лена! – с нарочитой укоризной сказал ей Дима Федоров, встретив в столовке на следующий день. – Готовься к ответу на Страшном суде за эти слова.

 

Динозавр Вадима Никонова

Была почти уже зима. Середина ноября, тусклые столичные пейзажи.

Не знаю почему, но в тот год мы активно показывали «Рубин». С тем «Рубином» играть было тяжело, и смотреть его было не легче. А мы показали, наверное, матчей пятнадцать с участием казанцев.

«Рубин» на этот раз с кем-то сыграл вничью, мы откомментировали матч и, уставшие, шли от второго корпуса «Шаболовки» к проходной. Метров сто, даже если не по прямой. Молчали. Было шесть вечера – самое неудачное зимнее время.

Когда дошли до маленькой проходной, Вадим Станиславович Никонов остановился, посмотрел на меня и сказал с привычным напором:

– Что хочешь со мной делай, не поверю!

Здесь можно было бы что-то завернуть про Станиславского, но мне тогда ничего подобного в голову не пришло. Я просто спросил:

– Чему?

Он побуравил меня своим цепким взглядом и ответил:

– Что динозавр мог поместиться в Ноевом ковчеге.

Надо было что-то ответить. Я сказал:

– Я тоже не верю.

В Черногории автострады величественные и мрачные одновременно. Может, дело в марте – в эту пору все вокруг темно-сизое. А может, они всегда такие.

Мы поехали на два свободных часа из Подгорицы в соседний городок. Шестьдесят километров по местным меркам – целое путешествие.

Леша Трипутень вел машину с лихой небрежностью, какую я встречал у водителей только на Кавказе и Балканах. Если не знать, что за рулем подмосковный паренек, ни за что не догадаться. От профиля до одежды. От глубинного спокойствия до беглого сербохорватского.

Мы прошлись по центральной и, как показалось, единственной улице. Пахло дождем, и от такого воздуха хотелось спать. Прямо на ходу. Зашли выпить кофе в ресторанчик. Официант бросился к нам, распахнул меню. Принес убийственной вкусноты хлеб. Мы что-то заказали.

Половина столиков в кафе была занята. Только мужчины, с кофе, водой и хлебом. Я почему-то вспомнил Гашека и его сельские трактиры. Но там было весело, а здесь тихо. Слишком тихо.

Мы расплатились, пошли в мясарню. Пекарня, мясарня… Купили домой окорок с колбасой. Они окажутся удивительно нежными, но слишком солеными. Юг все же, так чтобы мясо от жары не портилось, чтобы не было потерь…

Не помню, почему по пути домой в разговоре всплыла фамилия Никонова. Но помню, как Леша, закладывая поворот, спросил меня, где он сейчас.

– Насколько я знаю, в «Трудовых резервах». Детей тренирует.

– Он нас учил бить по мячу только щекой, – сказал Трипутень со своей обычной задумчивой улыбкой, еле заметной. – Если кто бил подъемом, отправлял бегать по кругу. Подъемом забить тяжелее, вот он и приучал. Воспитывал.

Мы помолчали. Я вспомнил, как хвалил его Юра Тишков. Никонов углядел в ненужном мальчике, игравшем не за свой год, будущую звездочку. Дотащил до первой команды. Растил. Затем я вспомнил, как мы ехали с Вадимом Станиславовичем в Питер в ночном поезде. И как он, уже лежа под одеялом, приподнялся и сказал с горечью:

– Я говорил ему: Юра, куда ты лезешь, остановись…

Мы тогда проговорили почти всю ночь. О Юре, о футболе. Точнее, я спрашивал или что-то вставлял, а он говорил.

Никонов был из семьи старообрядцев и как-то генетически сохранил у себя тот старый богатый московский говор. И его интересовало все на свете, абсолютно. От динозавров до покорения космоса.

– Он на меня обиделся, – сказал Леша, заканчивая тему.

Мы уже почти подъезжали к нашему отелю. Я спросил, за что обиделся, чтобы сверить его ответ со своими ощущениями. Ведь на меня Никонов обиделся тоже.

Мы откомментировали в паре целый год. До ВГТРК, еще работая на 7ТВ, я спросил Никонова, когда он приходил на одну из обзорных программ:

– А вам было бы интересно попробовать себя в качестве комментатора?

Он обрадовался и сказал как-то очень откровенно:

– Да. Интересно.

И сразу добавил:

– Меня же Вадиком назвали в честь Синявского.

Он комментировал образно и старался сдерживаться в оценках. Хотя чем дальше, тем отчетливее я понимаю, как непросто ему было это делать. Он помнил тот, советский футбол и себя в нем. Мне про него однажды сказали такую фразу:

– Никонов заменил в «Торпедо» Стрельцова. А потом его забрали служить в ЦСКА и сломали карьеру.

Следующей весной Дима Анисимов вызвал меня и сказал, что Никонов в новом сезоне комментировать не будет. Слишком много нареканий, потому что слишком много критики. Слишком мрачные оценки.

– Вообще не будет? – спросил я, не представляя, как сказать об этом Вадиму. – Или через какое-то время можем обсудить?

– Можем обсудить.

Я сидел с телефоном в руке и не знал, как начать разговор. Так и не позвонил. Глупо, конечно. Совсем по-детски.

Он обиделся. Я его понимал.

Дважды мы с ним возвращались с выездных матчей самолетом. Газзаев посадил нас в первый салон, был обаятелен и вежлив. А Семина отправил в хвост. Я понимал, что первый салон забит, что все места расписаны, но Вадима Станиславовича это задело. Он считал, что его статус тренера принижен. Вспоминал всю дорогу Филатова, с кем они были дружны: «Валерка бы так себя не повел».

Когда приземлились, Никонов попросил:

– Давай отныне только сами, без самолетов.

– Вот ты скажи мне, – сказал он ночью в том поезде Москва – Питер, – почему я не работаю? Почему я не нужен?

Волосы на его голове были взъерошены, могучие ноги были босы.

– Так вас же звали. В Липецк, в Тюмень.

– Да не хочу я уезжать! – сердито возразил он. Он часто говорил сердито, а это принимали за злость. Но злости в нем я так и не увидел. – Я хочу в Москве, уже наездился.

Мы помолчали. Поезд летел, колеса стучали, хотелось спать.

– Может быть, вам машину поменять? На более престижную, а то кто ни увидит, удивляются, – предложил я. – У нас же по одежке встречают.

Утром мы на скорую руку умылись, вышли в тамбур, когда поезд начал тормозить у Московского вокзала. На Никонове была черная торпедовская куртка Umbro с логотипом клуба на груди.

Он сказал что-то приветливое проводнице и засмеялся, когда она спросила его, не могла ли она видеть его раньше, а то лицо слишком знакомое.

– Все говорят, что я на Лещенко похож. Только он красивее.

И я увидел, что и правда похож. Точно брат-близнец.

Через пару лет я полетел в Монако на Суперкубок УЕФА. ЦСКА – «Ливерпуль». Тот самый матч, та самая рука Джибриля Сиссе, тот самый гол.

Часа за три до матча мы стояли на набережной Ниццы с Максом Квятковским у отеля «Меридиан» и смотрели, как ЦСКА грузится в автобус, чтобы ехать на стадион.

К нам подошел болельщик ЦСКА, посмотрел с восторгом на Макса и спросил:

– Это вы?

Приятель зарделся от удовольствия. Почему-то пишущие журналисты радуются больше телевизионных, когда их узнают на улице.

– Можно с вами сфотографироваться? – спросил парень и протянул мне фотоаппарат.

Вот были времена! Люди ездили за границу с фотоаппаратами, эх…

Я их щелкнул. Рядом с автобусом, как и просили. В этот момент последним из отеля вышел Вагнер Лав. Посмотрел с удивлением на Макса и прошел в салон.

Болельщик проводил глазами бразильца. Потом кивнул коллеге. Слишком почтительно. Почему – я понял через секунду, когда он сказал:

– Удачи, Евгений Леннорович.

Я сразу вспомнил Никонова и ту его фразу про Лещенко.

Макс уехал на год в Испанию, спецкором «СЭ». Писал отчеты, делал репортажи. Однажды вместе с группой испанских журналистов он был приглашен на общение с Арагонесом. В интервью на целую полосу Арагонес говорил фантастически интересные вещи. Я понял, что ему, родившемуся в Гражданскую войну в Испании, очень важно мнение россиян о его сборной. Понял, когда наткнулся на фразу тренера: «Вы совершенно правы, Максим».

Я протер глаза и возревновал. Зависть усиливалась, когда я, читая интервью дальше, натыкался на такие обороты, как «Совершенно с вами согласен, Максим», «именно так, Максим»…

Как же мне тогда хотелось знать испанский! И чтобы на мои замечания на футбольную тему тренер «Красной фурии» тоже сказал бы мне, при первой же нашей встрече: «Ваше мнение для меня очень важно, Илья».

 

Лобановский

Сережа Юран часто вспоминал Лобановского, и всегда с почтительным восторгом:

– Васильич ценил хороший коньяк. Но мы никогда, ни разу не видели его пьяным. Всегда невозмутим, уверен, молчалив.

– Боялись его?

– Конечно, боялись. Такая глыбища, от него сила такая шла. Сила личности. Однажды мы на базе сидели, перед отбоем. Тихо, наговорившись вдоволь, в каком-то углу. И тут он идет. Мы совсем затихли, он нас не увидел. По походке стало понятно, что он выпил. Но это нам понятно было, кто каждый день его видел. Он по лестнице поднимался, в сланцах, и у него с ноги тапка слетела. Он остановился. Стоит на ступеньке и ногой в одном носке медленно нащупывает позади себя слетевший шлепанец. Не сходя с места! Нашел, надел и так же невозмутимо дальше пошел. Мы как прибитые сидели от этой сцены.

О Лобановском от тех, кому довелось у него поиграть, можно услышать только слова уважения. Рассказывают и байки, но и они тоже пропитаны запредельным почтением к гению. Про любого другого тренера хватает анекдотов, но только не про него.

Если в нашем футболе и был когда-нибудь футбольный бог, так это он. Грозный и милосердный – к тем, кто совершал что-то по слабости, а не противился его воле.

Бородюк вспоминал, как перед чемпионатом мира 1990-го он приехал на сбор. Посмотрел, стоят он, Юрий Савичев, Черенков и Алейников. А все остальные – киевляне. Были игроки и из других команд, по одному, но все равно возникало ощущение, что их просто нет.

Шла двусторонка, мяч летал длинными передачами над полем. Мощные рывки, постоянный прессинг, глаза навыкат от нагрузки.

В одну из редких пауз Черенков сказал:

– Саша, зачем такой футбол? Давай мяч чуть подержим. В стеночку, на третьего. Одна беготня.

Лобановский свистнул. Защитник поставил мяч на своей половине, разбежался.

– Беги, Федя! – сказал Бородюк. Уже на бегу.

Каждому на обед выдавали горсть таблеток. Если кто спрашивал у доктора, что это, ответ был одним и тем же – витамины. Все пили. Ну или почти все.

Черенков не выпил. Доктор увидел, подошел. Спросил, почему не пьет.

– Я не хочу.

Лобановский услышал. Подозвал администратора и говорит:

– Возьмите ему билет до Москвы.

«Всевидящее око» – на самом деле это про него. И «всеслышащее ухо» – тоже.

Лобановский ценил игроков, у которых бутсы были в полном порядке. Начищены, отполированы. Хорошие бутсы в те годы были дефицитом. Новые не любили, разнашивали-разбивали, чтобы они стали мягче. Многие надевали на игру обувь на размер меньше, чтобы нога лучше чувствовала мяч. Потом это аукалось, конечно. При каждой серьезной команде был штатный сапожник. У Лобановского, разумеется, тоже.

У сапожника на базе была комнатка. В комнатке – шкаф. В шкафу – полка. На полке – бутылка. Возможно, что не одна. Замученные тренировочным процессом игроки однажды решили собраться там. Немногие и ненадолго.

Сели. Налили по первой. И тут дверь открылась. На пороге стоял Лобановский. Он сфотографировал глазами сцену и молча вышел.

Не знаю, сказал ли кто-то из игроков «мама», но это было бы уместно. Сапожник молчал, как и все. Через какое-то время народ понял, что Лобановский знал, что они соберутся, и знал, когда зайти. Но тогда был только ужас, ничем не подавляемый. Ночь без сна. Ожидание, что тебя сейчас вызовут и выкинут.

Но не вызвали.

Утром была тренировка. Команда построилась и смотрела, как Лобановский вышел из корпуса базы и шел к полю. Медленно шел. Возможно, у виновников дрожали ноги. Возможно, нет. Но воздух, как принято говорить, был пронизан электричеством.

Тренер подошел, поднял на игроков глаза. И тут один из футболистов упал на колени. Вырвал зубами кусок дерна и начал его жевать.

Лобановский смотрел на него. Команда смотрела на них обоих.

– Отец родной! – сказал игрок черным от земли ртом. – Прости!

Он проглотил и продолжил:

– Бес попутал! Землю за тебя жрать будем!

Говорят, это был Горлукович. Я в эту версию верю, потому что через день был матч с голландцами. Горлукович вышел в стартовом составе, на правый край. У чемпионов Европы дебютировал за сборную Пеенар, левый хав из «Твенте». Восходящая звезда с горящими предложениями из Италии.

Он дважды неплохо обострил в дебюте, а на 25-й минуте Горлукович выбил мяч в аут, вместе с Пеенаром. Того увезли на «Скорой» с двойным открытым переломом голени. Он восстанавливался долго и за сборную больше так и не сыграл.

Моя любимая байка о Горлуковиче все же не эта. И это не о фразе «какой номер?» – первые слова, которые тот сказал в одном из матчей за «Спартак», когда его жестко сбили и он не сразу смог подняться. И не о его жуткой веселой улыбке перед первой тренировкой после межсезонья.

– Сергей, ты чего улыбаешься?

– Да вот, посчитал – тридцать человек здесь. А мест в заявке восемнадцать. Конкуренция. Надо поработать.

И хлопнул на всю раздевалку бутсами. С шипами угрожающего вида.

Однажды, перед чемпионатом мира 1994 года, когда Садырин передумал и вернул в команду тех, кто бунтовал против него, Горлукович пошел на полдник и закрылся в столовой. Титулованные уже люди – Карпин, Онопко, Ледяхов – стояли в коридоре и дергали ручку, барабанили по стеклу:

Горлукович допил чай, подошел, высунул голову.

– Чего барабаните, не видите – з. м.с. и олимпийский чемпион отдыхает?

Он понял, что идеальной атмосферы после такого решения тренера уже не будет. И решил, что за результат переживать не стоит. Потому что в такой обстановке хорошего результата ждать не стоит.

Перед матчем с «Интером» он тоже сидел в раздевалке и улыбался.

Его снова спросили:

– Чего ты, Сергей, улыбаешься?

– Да я уже ветеран. Думаю, чем после карьеры заняться.

Ему говорят:

– Как, с твоим-то опытом и заслугами? Тебе прямая дорога в тренеры.

Он покачал головой:

– Не, думаю в Голливуд двинуть.

Народ бы хохотнул, если бы осмелился. Хватило сил только спросить:

– Почему в Голливуд-то?

– Ну как же, – сказал он, продолжая улыбаться своим мыслям. – Вот сейчас играть мне с Рональдо, лучшим игроком мира. А минуте на десятой я ему шипами в колено. Открытый перелом. Конец карьере. Скандал на весь мир. Как после этого меня в Голливуд-то не возьмут?

Он шутил, конечно. Чувство юмора у него было отменным, хоть и специфическим.

Однажды я позвал его на программу. Он пришел без галстука, в джемпере. Его загримировали, он поднялся, освобождая кресло, и дружески сжал мое плечо. Улыбнулся.

Мне стало страшно. Особенно когда я попытался сделать шаг и сесть, а он меня продолжал держать.

– Я хотел спросить, какие вопросы будут? – сказал он, чуть картавя.

– Вам ли каких-то вопросов бояться! – ответил я и с усилием все-таки сел. Закрыл глаза, как всегда делал на гриме.

И почувствовал, как он снова сжал мое плечо. На этот раз ближе к шее.

– А я и не боюсь, – сказал он почти ласково.

Я сидел и думал: «Был ли в его жизни хоть один человек, кого он боялся?»

Кроме Лобановского, разумеется.

 

Хиддинк и свадьба

Жена опаздывала. Примерно на полчаса. На нашу с ней свадьбу.

Меньше всего я хотел с ней ругаться в этот день. Но все равно послал эсэмэску. Хотел написать что-то воздушное, а на выходе все равно получилось: «Ты где?» Ну, может быть, «Ты где, дорогая?»

А она ответила: «Начинайте без меня».

Я повернулся к гостям. Гус поманил меня пальцем, я подошел. Он наклонился ко мне, сочувственно приобнял.

– Ты понимешь, что она уже сейчас показывает, кто у вас в семье главный?

Я с ним вообще не спорил. Никогда. Но тут был такой случай, что я возразил:

– Да нет же. Во-первых, ее красят – свадебный макияж. Уже накрасили, ей не понравилось, вот и переделывают. А во‑вторых, она же женщина. Как женщина может не опоздать?

Он улыбнулся, приподнял бокал с красным вином, и мы чокнулись.

Это была вторая наша свадьба. То есть первая.

Мы расписались во Владикавказе, потому что никак не могли решить – идти в подмосковный или столичный загс, чтобы всем было удобно. Сомневались. Точнее, я сомневался. Жена сказала:

– Ты в семье главный, дорогой. Ты же мужчина. Как скажешь, так и будет.

Я думал-думал, а потом позвонил Сережке Таболову. Как пишет Википедия, «российскому государственному деятелю». Моему другу.

– Ты меня давно в гости звал, могу на майские праздники приехать.

– Конечно!

– Я с невестой приеду.

Он обрадовался, хотя и понимал, чем ему это грозит. Сережа был не женат. И все постоянно хотели его женить.

Так и вышло. Каждый человек во Владикавказе, поздравлявший меня, говорил ему:

– Ну а ты когда?

У него хватало сил отстреливаться…

Я подумал немного и перезвонил:

– Слушай, а ты сможешь договориться, чтобы нас без очереди расписали? Чтобы месяц не ждать?

– Ха! – воскликнул он, точно всемогущий джинн. – Ха-ха-ха!

Когда мы вернулись домой, я еще раз посмотрел в наши паспорта с разными датами бракосочетания и сказал:

– Надо бы и в Москве тогда отметить.

– Как скажешь, дорогой, – ответила жена.

За свадебным столом в Фиагдоне она, вопреки традициям, сидела рядом со мной. Вела себя так, что старший в итоге меня спросил:

– Она точно у тебя не осетинка? Ведет себя как кавказская женщина: не говорит раньше мужчины, не говорит после мужчины и не говорит вместо мужчины.

За семь лет многое изменилось, конечно.

Жена опаздывала уже на час. Гости собрались к полудню, потому что в три часа тренерам надо было ехать на финал Кубка. Семнадцатое мая 2008-го. День накануне первого сбора перед Евро.

Гус теперь подошел сам. Обнял и даже не спросил: «И где же она?» Просто сказал:

– Послушай старшего друга. Заведи себе собаку. Лучше – прямо сегодня.

– Зачем? – не понял я.

– Даже если ты придешь домой в три ночи, собака все равно будет тебе рада.

Если бы я не знал его, то подумал бы, что он шутит.

Но тут я услышал голосок жены, сказавшей «спасибо» гардеробщику. Она шла по лестнице, я подошел к ней и повел здороваться с гостями.

– Эй, – сказал ей Гус, – теперь я понимаю, почему, когда я вижу Илью, то слышу, как птицы поют.

И потом повторил это в тосте, изобразив щебетание птиц.

Было весело. Особенно моему старому подмосковному другу. Он отказался ехать на такси, и в вагон метро его грузили три слабые женщины. Они уходили со свадьбы последними, и официанты с интересом наблюдали, как он и дамы по очереди садились на шпагат у рояля.

В итоговом счете была позиция: двадцать шесть порций виски. Кроме него, виски пила только одна девушка. Официанты клялись, что приписок не было. Я и сегодня им не верю.

А мы поехали домой около пяти, оставив часть гостей веселиться. Слуцкий малодушно сбежал за час до нас. Два медленных танца с Фатей Гамми подряд под любопытствующими взглядами зала – я его понимаю.

Мы с Машей заскочили домой, переоделись и побежали вниз в поджидавшее такси. Надо было ехать в «Президент отель» на юбилей Петракова. Мы поднялись на лифте, чуть пьяные и счастливые, вошли. Ведущим торжества был Нобель, тогда совсем еще юный. Застолье шло часа полтора, и всем было уже совсем хорошо.

Валера посадил нас за стол с Газзаевыми, Шевчуком и Обориными. Поближе к себе. Газзаевых Маша знала, Шевчук ее сразу обаял своим юмором, но Оборин почему-то понравился ей больше остальных. Он был сух, сдержан, и ей стало казаться, что он очень похож на Бунина. Настолько, что она даже порывалась называть его Иваном. Я какое-то время поправлял.

– Вот вы стихи любите? – допытывалась она. – Поэзию?

Жена Оборина сидела рядом, слушала и говорила, что она поэзию не любит. Очень веселая, яркая женщина, но совершенно иного склада, чем муж.

– Как же они не подходят другу другу! – шептала мне жена. – Посмотри! Они совсем разные. Они ведь даже не общаются, сидя рядом. Он ни слова ей не сказал за вечер, даже не прикоснулся.

Жена Оборина действительно больше говорила с Шевчуком, кокетничала с ним напропалую. Сергей в итоге отвернулся от нее, сел боком.

– Поэзию люблю, – сказал он медленно. – Но давно не читал.

Жена обрадовалась:

– Кого?

– Есенина, – сказал он.

– Тогда прочтите!

Оборин удивился. Посмотрел в зал. Там танцевали, и лучше всех – супруга Гаджиева. Мне бы читать стихи тут точно не захотелось.

– Здесь?

– Не хотите здесь, пойдемте на балкон, – сказала Маша, окончательно его сконфузив.

На балконе дул ветер. Как-никак, девятый этаж. Я смотрел на Якиманку и наслаждался происходящим.

– Ну, читайте же!

Он спросил:

– Вы серьезно?

– Конечно. Ведь стихи – это возможность сказать что-то очень эмоциональное человеку. Подействовать на него. Вот если ваш футболист сделает что-то очень плохое во время матча, что вы ему скажете?

Оборин внимательно посмотрел на нее и ответил:

– Я скажу ему, что он мудак.

Жена почему-то обрадовалась.

– Вот видите! А если прочтете стихи, то он, может быть, изменится к лучшему.

– Лучше прочтите, – сказал я. – У нас сегодня свадьба. Пусть это будет вашим подарком.

Он прочел. Хорошо прочел, между прочим.

Мы вернулись за стол. Жена Оборина сидела, уже обнимая Шевчука. Оборин остался курить на балконе. Я подумал: хорошо, что он этого не видит.

Жена Оборина посмотрела на нас и сказала:

– Какие же вы молодые, сколько у вас впереди! Смотрю на вас и вспоминаю, как мы с Володькой расписались…

И при этом звучно чмокнула Шевчука в щеку. К неописуемой радости моей жены. На следующее утро мы так и не могли вспомнить, почему поначалу решили, что сидим рядом с четой Обориных.

Петраков пошел провожать нас к лифту. Дымя сигарой, в роскошном костюме.

Когда лифт закрывался, он нам помахал на прощанье, и жена вдруг крикнула ему:

– Вы такой интересный мужчина!

Он подавился дымом. И я понял, какой ее любимый фильм.

«Сколько у вас впереди».

Скоро семь лет, как мы женаты. Я женился на ней седьмого мая, а она вышла за меня восьмого. Свадьбу мы отмечали семнадцатого.

Это вранье, что, женившись в мае, будешь маяться всю жизнь! Это мои лучшие семь лет. Я и к бронзе Евро отнесся как к продолжению чудес в моей жизни.

«Сколько у вас впереди»…

Рабинер рассказывал, как однажды он с женой оказался в одной компании с Александром Львовым и его супругой. Львович посмотрел на Игорька с Олесей и спросил:

– Давно женаты?

Те ответили, что нет, недавно.

Для Львовича это был третий брак, для Тани – второй.

– Смотрю я на вас, ребята, и думаю: сколько же у вас впереди! – сказал он…

 

Бесков

Было жарко. Адски жарко, я бы сказал. Плюс тридцать пять, июнь, Альпы. Второй сбор перед Евро.

А у меня не было бейсболки.

Была белая, потрепанно-винтажная, с Че Геварой. Я ее купил в Хорватии, и она мне безумно бы нравилась, если бы не воспоминания о том отдыхе. Надо было бы сдать путевку, но я решил поехать, и это был худший отпуск в моей жизни.

Когда яхта, на которой мы решили поплавать вдоль побережья, внезапно попала в шторм и, раскачиваясь, практически ложилась на воду, я решил не изображать супергероя и пошел за спасательным жилетом. Надел его на себя, вызвав цепную реакцию у других туристов. Небо было черное, со всполохами молний. Берег был метрах в ста, но скалистый. Капитан наотрез отказывался подходить ближе. Я выжал бейсболку, посмотрел на Че Гевару и вдруг успокоился. А потом и волны стихли.

Я сидел на борту и думал: «Экскурсия эта, яхта, волны. Летучие мыши по ночам. Девушки, загорающие топлес. А я один».

Это сейчас для меня и день наедине с собой – немыслимая роскошь. А тогда таких дней было слишком много.

Бейсболку, не входящую в комплект официальной одежды сборной, я надеть не мог. Спрятаться в тень было негде. А пекло так, что я проверял волосы – не дымятся ли? И в итоге я снял поло и накинул его себе на голову. Потом посмотрел на приятеля из коммерческого отдела и повторил его финт, закатав штаны до колен.

– Эй! – крикнул Гус. – Здесь тренировка, а не пляж.

Я понял, насколько был не прав. Извинился. Привел себя в привычный вид и продолжил жариться под солнцем.

Ко мне подошел Витя Вотоловский, администратор. Сказал с ехидцей:

– Константин Иваныч тебя бы выгнал.

Я даже не спросил, откуда – из сборной или только с тренировки?

Тридцать пять градусов. И это только в тени.

Когда с восторгом называют штаб Аленичева в Туле, забывают произнести одну важную для меня фамилию. Олег Саматов, тренер по физподготовке. Мой землячок. Обладатель Кубка России-95 с бесковским «Динамо».

В моей подмосковной юности было два героя спорта. Могло быть три, но Тихонов летал слишком высоко, был небожителем и шел совсем по высшему разряду. Да и мы с ним никак не пересекались в тех дворах моих девяностых.

Первый – Леха Чугунов, приглашавшийся в сборную по хоккею с мячом и постоянно ездивший в Швецию. Однажды, когда мы закончили играть в футбол и шли по очереди в душ спортзала, Леха достал из адидасовской сумки шампунь «Видал сасун» и сказал:

– Угощаю!

Мы выдавливали его в ладони как драгоценность, чтобы хватило всем. Детство мое, счастливое и босоногое…

Вторым был Саматов. Когда Бесков пришел в «Динамо» и оставил его в команде, мы балдели. За «Динамо» теперь болели все. Когда Олег появлялся в нашем дворе, мы расспрашивали его о «Динамо», о Бескове. Уже не помню, что он рассказывал. Помню наш восторг. Особенно когда он сказал как-то по весне:

– Последний сбор был на Кипре. Константин Иваныч взял жену. Мы идем как-то с тренировки, а она лежит у бассейна и загорает. Топлес.

Естественно, мы оживились. Спросили: «Ну и как?»

– В полном порядке, – ответил Олежка.

Валерии Николаевне тогда было шестьдесят шесть…

Бесков любил открывать миру неизвестных игроков. Ярцев, конечно, пример хрестоматийный, но и до, и после аналогичных случаев было в избытке. Могло быть одним больше, если бы Толя играл в футбол хотя бы чуть-чуть лучше.

Сейчас Толя больше всего напоминает мне Портоса. Может быть, именно в исполнении Смирнитского. Преподает в «Плешке», РМА. Директор по развитию «Футбола». Консультант много кого и чего. А тогда он был не так величествен, носил одежду иного размера и служил в бухгалтерии «Динамо».

У него была «Волга», что для человека его роста и ширины в плечах – абсолютно естественный выбор. Летом, в обеденный перерыв, он мыл ее у третьего подъезда динамовского стадиона. Голый по пояс.

Как-то из подъезда вышел Бесков. Увидел Толю, прищурился:

– Из спортроты? Как фамилия?

Человек, идущий следом, Константина Иваныча поправил:

– Это бухгалтерия.

Бесков досадливо поморщился:

– Такая фактура пропадает.

В старости он казался иным, чем раньше. Более мягким. Хотя… Что мы понимали тогда в жизни – ребята, кому было чуть за двадцать?

Интервью Бесков давал редко. Мало было придумать повод, надо было потом уговорить.

Еще до «Плюса» в спортивной редакции НТВ работал Ваня Швец. Обстоятельный серьезный парень. Когда я стал работать в сборной, Ваня уже трудился на Первом канале. Когда звонил, был вежлив и неспешен. Мне вообще кажется сейчас, что серьезнее Вани ни одного человека на нашем телевидении не было.

После какого-то матча Ваня поймал Бескова при выходе с пресс-конференции. Никаких микст-зон не было тогда и в помине, журналисты ловили игроков где могли. Попросил об интервью. Бесков отказывался, Ваня умолял. Может быть, даже дал понять, что без интервью его могут уволить. Уломал-таки.

Оператор ставил камеру, Швец молчал. Бесков тоже. Когда оператор кивнул, Ваня задал вопрос:

– Как вы думаете, стал ли пропущенный мяч следствием ошибки обороны?

Бесков величественно кивнул:

– Да.

– Большое спасибо! – поблагодарил Ваня и повернулся к оператору: – Все, закончили.

Бесков офонарел. Вероятно, примерно так же, как в свое время Анна Дмитриева.

Анна Владимировна – по духу аристократка. Когда Ваня пришел к ней отпрашиваться во внеочередной отпуск, ей это не понравилось. Конец августа, людей мало, событий много.

– Мне очень надо в деревню, – настойчиво сказал Ваня. – Копать картошку.

Дмитриева отпустила. Она вообще никогда не старалась переучить людей, была выше этого. Ваня уехал и пропал.

Мобильных телефонов тогда не было, как и Интернета. Домашний телефон не отвечал. Через две недели судьба Вани начала волновать редакцию. Уже собрались звонить в милицию, как пришла телеграмма. От Вани. Из деревни.

«В связи с невиданным урожаем картошки прошу продлить отпуск».

Я общался с Бесковым лишь однажды. Когда мы делали на 7ТВ ток-шоу в дни чемпионата мира—2002, пригласили его на эфир в день финала. Помню, как кинул нас Дмитрий Смирнов, тот, что тоже сейчас играет за «Арсенал». Тогда он был игроком молодежки. Я позвонил Тишкову, его агенту, и сказал Юрке, что есть такая идея – перекинуть невидимый мостик от великого поколения Бескова к завтрашнему дню. Юра обрадовался, договорился, а Смирнов не пришел. Просто отключил телефон за два часа до эфира.

Наверное, были дела. Я не понимал, как футболист может отказаться от возможности побывать на программе вместе с Бесковым. Не понимаю и сейчас.

Константин Иваныч приехал в «Останкино». Добродушно поздоровался со мной и Димой Федоровым и вдруг просиял. Оставил нас и пошел к Жене Солодунову, нашему режиссеру. Лысому и худому бабнику. Сорокалетнему весельчаку. Стал трясти тому руку, к нашему удивлению.

– Я ни одной вашей программы не пропускаю! – сказал Константин Иваныч.

Женя растерялся, но потом отбросил комплексы и купался в лучах славы. Саида Медведева, наш режиссер-постановщик, ставившая на Первом «Старые песни о главном» и не только, смотрела на Солодунова с изумлением. Было видно, как она корит себя, что недооценивала коллегу.

– Я всегда всем говорю, что лучше Гордона ведущего нет! – сказал довольный Бесков.

Я помню, что чувствовал, когда держал его руку в своей руке. Наверное, с таким почтением католики относятся к папе римскому.

 

Консерватория

Мы сидели в «Кофемании» на Никитской, прямо у консерватории. И смотрели, как, по-змеиному виляя телом, к нам идет менеджер, расплываясь в улыбке.

– Добрый день! Мы очень рады видеть вас здесь.

Мы кивнули, не вставая. Она открыла конверт, который держала в руках. Достала карточку, всего одну.

– Позвольте вручить вам нашу скидочную карту и пожелать хорошего отдыха.

И ушла, опять походкой манекенщицы.

Гус посмотрел в телефон и ухмыльнулся. Посмотрел озорно, совсем как мальчишка.

– Я написал Лизе: «Угадай, где я?» Даю три варианта: на футболе, играю в теннис, в консерватории. Она отвечает: «Сегодня пятница и футбола нет, в теннис ты играть не можешь, потому что болит нога, а в консерваторию я тебя за все наши десять лет не могла затащить. Так что сидишь в кафе и дуешь свой капучино».

Мы подозвали официанта, чтобы расплатиться за кофе. Сказали, что у нас есть карточка. Тот кивнул:

– Да, десятипроцентная.

Гус был в восторге:

– Как же здорово вернуться в свою юность! Мне уже лет пятьдесят не дарили десятипроцентные скидочные карточки.

Он расплатился, и мы пошли в консерваторию.

Только нашли наши места, как вдруг откуда ни возьмись появился Семин, тренировавший в тот год киевское «Динамо». Поздоровался, пожелал нам удачи и исчез. Мы даже подумали, не видение ли это?

Сели в кресла. Гус осмотрел зал, получил толчок локтем в бок от Бородюка. Тот показывал ему на портреты композиторов, висящие под потолком.

– Гендель, – сказал Генрихович. – Рядом Мусоргский. Бородин. Даргомыжский. Ну, Баха с Бетховеном ты сам узнаешь.

Хиддинк вытаращил глаза. Переводил взгляд с Бородюка на портреты и обратно, даже не заметив появления на сцене музыкантов.

– Да расслабься, – сказал ему Саша. – У меня дальнозоркость, там под портретами все написано.

Мы пришли на Мацуева с Гергиевым на третий концерт Рахманинова. А первое отделение началось с какой-то легкой классики. И без тех, кто нас позвал.

Через пять минут Гус начал клевать носом. Я надеялся, что он заснет и захрапит, но Бородюк постоянно толкал его локтем.

– Держись, – говорил он. – Уже скоро.

Музыка стихла. На сцену вышел Денис, и Гус ожил. Появился Гергиев, и не осталось даже намека на сон.

Рахманинов божествен, что тут добавишь. Особенно когда его играет Мацуев, а дирижирует Гергиев.

Как только объявили антракт, телефон завибрировал.

– Ну вы где? – скороговоркой спросил Денис. – Ждем! Ждем-ждем!

В коридоре толпились поклонники и поклонницы. Антон, директор Мацуева, их высокомерно не замечал, не подпуская к двери ближе чем на метр.

Мы вошли. В центре большой комнаты стоял Гергиев, а по стенам, выстроившись в каре, стояли гости. Маэстро увидел Гуса и воссиял.

– Я отлично помню тот чемпионат Европы-88, – сказал он, и они минут пять обсуждали тот финальный матч, гол ван Бастена, команду Лобановского.

Потом Гергиев оборвал фразу, извинился и показал на Фурсенко, стоявшего прямо перед ним:

– Это министр образования, Андрей Фурсенко. Тоже болельщик.

– Ну, не такой, как мой брат, – возразил тот, улыбаясь.

Через два года я буду вспоминать эту сцену в Варшаве, на жеребьевке Евро-2012, когда увижу, как Сергей Фурсенко метнется от нашего столика к идущему навстречу Адвокату, чтобы привести Дика к нам и проговорить минут пятнадцать, повернувшись спиной к Гусу – тогда еще тренеру сборной.

После матча с Польшей сборная вернулась в отель «Бристоль» в сопровождении усиленной охраны. После «Русского марша» безопасность была повышенная. Отель был взят в кольцо омоновцами. Пластиковые щиты, шумящая толпа…

Я провел Дворковича в ту комнатку на первом этаже, что служила нам офисом.

– Собирались поужинать в городе, теперь не знаю, – сказал Аркадий.

Я предложил им с женой кофе. В комнату вошел Коля Комаров, держа в руке большой пакет. Руководитель пресс-службы при Фурсенко.

– Там все еще шумят, – сообщил он. – И не думают расходиться.

Вошел Фурсенко, все еще находившийся мыслями там, на стадионе. Как и все мы.

Коля подошел к шефу, что-то сказал. Мы пили кофе. Молча. Слишком непростыми были послематчевые эмоции. Особенно на фоне тех, что четыре дня назад принесла игра с Чехией.

– Аркадий, еще кофе? – предложил я.

Фурсенко недовольно посмотрел на меня. Дворкович кивнул.

Я нажал на кнопку, потом еще раз. Кофемашина шумела, а я смотрел, как Коля переодевается в углу. Снял пиджак, галстук, брюки. Открыл пакет, достал из него спортивный костюм, создав полное ощущение, что я в поезде дальнего следования.

Фурсенко стоял и молчал. Как и все мы.

– Тут ведь тоже ресторан есть, – сказал я. – Аркадий, может быть, лучше сегодня здесь, а не в городе поужинать? Мало ли что…

– Аркадий Владимирович! – зло и нервно сказал Фурсенко. – Аркадий Владимирович, а не Аркадий! Понятно?!

Дворкович взял чашку, посмотрел на него.

– Да мы с Ильей давно знакомы, – мягко произнес он.

Мы смотрели в тишине, как он пьет кофе. Допил, попрощался, и они пошли с Зумруд ужинать.

Но было уже около полуночи, и ресторан оказался закрыт. Наверное, официантам хотелось домой. Наверное, было обидно тратить на работе не только летний вечер, но и начало летней ночи.

Было двенадцатое июня. Я посмотрел на айфон, увидел время и дату и вдруг с ужасом понял, что забыл поздравить Мацуева. Отправил ему эсэмэску: «Не спишь?» Он тут же перезвонил.

– Прости, брат! – взмолился я.

– Как обидно-то! – сказал он. – Но Блащиковски хороший забил. Ничего, греков обыграем, выйдем из группы, а там уже другой футбол пойдет…

 

Бышовец и Бразилия

Вечер был мой – только мой и больше ничей. Поздняя осень 1997-го, Питер, в котором я не был больше десяти лет. Да и считай, по большому счету, что вообще не был. Приехать на два дня летом восемьдесят четвертого, пробежаться одним из тысячи туристов по Петергофу, Эрмитажу, Павловску и Гатчине – разве это знакомство с городом? Так, набор объемных открыток.

И тут меня нашел Вася Вахетов, корреспондент «Плюса» в Питере. Как нашел, до сих пор не понимаю. Я же ведь не Штирлиц из старинного анекдота – ни раскрытого парашюта за спиной, ни гармошки в руках у меня не было.

Вася зашел в кафе, где мы пили чай после съемки, сел рядом как ни в чем не бывало и сказал:

– Вы когда с базы уехали, туда из клуба позвонили. Мутко сердится, почему корреспондент приехал интервью с Бышовцем писать, а его никто в курс дела не поставил. В общем, у людей проблемы. У хороших людей. Может быть, ты для сюжета у него интервью возьмешь?

– Люди действительно хорошие? – спросил я.

Вася кивнул:

– Очень.

Он мне всегда помогал. Всегда хотел работать – что-то снимать, писать, продюсировать. Я понимал, что уеду ночным поездом, и может быть, опять лет на десять. А ему тут жить. Снимать, писать, продюсировать.

– Поехали, – сказал я. – А то у меня на вечер планы.

На столе у Мутко стояла лампа. Зеленая, как в музее Ленина. Я не удержался и потрогал ее, пока оператор выстраивал композицию. На президенте «Зенита» была шерстяная кофта на пуговицах, волосы были зачесаны набок, и он был очень серьезен во время интервью.

Я пожелал ему удачи, он мне, и мы поехали. В смысле, мы с оператором. А он остался.

Вечером я сидел с новыми приятелями в баре «Ливерпуль». Старый актив «Зенита», из которых сегодня на футбол ходит только Володя Конета, ВК. Да и как ходит – когда я приезжал в Питер на футбол в последний раз, не со сборной, а на «Зенит», мы встретились с ним и всей этой бандой сорокапятилетних бизнесменов с центральной трибуны в плавучем ресторанчике у «Петровского». За полтора часа до матча я раскланялся. Народ собирался идти на стадион за полчаса до начала игры и пока еще выпивал-закусывал.

– А я опять здесь посмотрю, – сказал Вовка.

«Зенит» был сытый, чемпионский, а ему хотелось видеть на поле ребят из его двора. В этом они были похожи с Мутко.

Володи в тот вечер в «Ливерпуле» не было. Зато под занавес сабантуйчика вошел Вася. Я не удивился. В тот момент всем было так весело, что способность к удивлению пропала.

– Видел Мутко, – сказал Вася. – Доволен, что дал интервью.

– Репрессии отменяются? – спросил я.

– Он сказал, что вопросы у тебя были с подковыркой. Про Садырина, например.

Я тогда болел за ЦСКА. Как же можно было не спросить про Садырина? Хотя та командировка была вызвана интересом к Бышовцу. Вернувшемуся в наш чемпионат после пяти лет жизни за рубежом.

Доолимпийский Сочи был насквозь провинциален. Но туда зимой охотно ехали клубы Высшей лиги. В зиму 1997-го там тренировались «Спартак», «Ротор», «Локомотив», «Зенит», не говоря уже о «Жемчужине» с нижегородским «Локомотивом».

Мы приехали с оператором в Кудепсту. Проехали культовый камень, направляясь к полям. Я был в Сочи впервые, и мне все было интересно. На переднем сиденье синего «Жигуленка» сидел Найденов, тренер «Жемчужины».

– Все к нам едут, – сказал он. – Лучшее место для сборов.

Подумал немного и добавил:

– И для жизни. По сравнению с Сыктывкаром или Карагандой.

Водитель притормозил, выключил мотор. Мы вышли. Перед нами за металлической сеткой было поле, на нем шла тренировка «Зенита». Я постарался найти знакомые лица и не очень преуспел в этом: Кондрашов, Давыдов, Березовский, вот и все. Садырин, уйдя в ЦСКА, увел с собой Бокова, Кулика и Хомуху. Бышовец, придя на его место, комплектовался не самыми известными в России игроками. И в общественном сознании «Зениту» предстояла не самая легкая жизнь.

– Кто вылетать в этом году будет? – спросил меня Найденов.

Я пожал плечами. Сказал неуверенно:

– «Зенит»?

И подвесил паузу. Предлагая Найденову самому продолжить фразу.

– Бышовец? – переспросил он. – Не смеши.

Тренировка кончилась, я пошел через поля к Бышовцу, ощутимо робея. О профессии пресс-атташе тогда никто не слышал, надо было всегда договариваться напрямую. Мобильные телефоны тогда существовали лишь в зарубежных фильмах, приходилось звонить в клуб или ловить человека на месте. Что я и сделал.

Бышовец улыбнулся, кивнул. Я задал первый вопрос, второй. А отвечая на третий, он сказал:

– Только человек, который идет, осилит дорогу.

Поморщился.

– Надо переписать. Задай еще раз вопрос.

Я не понял, но задал.

– Только идущий осилит дорогу, – сказал Бышовец и улыбнулся. Как самому близкому человеку.

Пару недель назад я брал интервью у Садырина. Он матюгнулся мимоходом.

– Пал Федорыч, – возмутился я и не успел ничего добавить, как он сказал:

– Да вырежешь потом! А хочешь – оставь.

И погнал дальше.

Почти через год, когда мы сидели в его большом номере в Удельной, Бышовец сказал в середине интервью:

– Я ждал этого вопроса. И на него я могу ответить словами моего любимого поэта.

Он приподнял голову. Я подумал, что сейчас он встанет, оператор тоже, и напрягся. Но Бышовец остался сидеть, только поза стала величественней:

– Потрясающе! – воскликнул я искренне.

– Это Киплинг, – ответил он.

Когда интервью закончилось, Бышовец улыбнулся и сказал:

– Там за дверью спальня. И рядом с кроватью на тумбочке всегда лежит книга, открытая на этой странице. Я читаю это стихотворение каждый вечер перед сном, хотя знаю его наизусть. Это и моя исповедь тоже.

– Ой, а можно оператору это снять? Тумбочку, книгу, страницу.

– Я думаю, что здесь нет ничего невозможного, – ответил Бышовец. – Людям это может быть интересно.

Оператор кивнул и пошел в спальню. Потом вернулся.

– Снял? – спросил я.

Тот кивнул. Мы попрощались.

Я вернулся в Москву, приехал в «Останкино». Пошел отсматривать и расшифровывать интервью. Дошел до финальной точки и стал смотреть подсъемку. Вот и спальня, тумбочка, книга.

– О нет! – сказал я вслух и засмеялся.

Оператор снял другую страницу, соседнюю. Во весь экран были строчки:

Бразилию Бышовец увидел ровно через год, в ноябре 1998-го. Бразилия раскатала нашу сборную со счетом 5:1, и команду под Новый год принял Романцев.

 

Капков

Больше других я люблю красную радиальную ветку. Из-за ее старомодной уютности. Из-за мозаики и люстр. Из-за кажущейся узости переходов.

Было время, я путешествовал по ней чаще, чем сейчас. И уж точно дальше.

РФС тогда находился в Олимпийском комитете на Лужнецкой набережной. На метро до Воробьевых гор, потом еще минут десять пешком. Направо от проходной, по лестнице на второй этаж и налево.

Кабинетов было немного. Гусу, например, приходилось сидеть в одной комнате с администраторами, медиками. Два окна, четыре стола.

Он постоянно ловил Прядкина, бывшего тогда гендиром РФС, и спрашивал:

– Когда мы переедем в новый офис? Уже ноябрь, а было сказано – в феврале.

Обаятельный Сергей Геннадьич тянул руку, предлагал «замазать», что переезд будет через пару месяцев, не позже. Гус недоумевал, что и зачем хотят замазать, после разъяснений снова недоумевал, при чем тут пари, и просто просил назвать ему конкретный день, а потом что-то старательно выводил в своем ежедневнике.

Все, вытянув шеи, пытались разобрать, что он пишет.

Хороший метод, если хочешь продлить паузу в разговоре. И уж тем более, если хочешь не забыть каждый из данных тебе ответов и обещаний.

Но был в том офисе кабинет, почти всегда пустовавший. Табличка на нем гласила: «Вице-президент РФС Капков С. А.».

Сергей Александрович заходил в РФС по делу, никогда не засиживался там напрасно и, обсудив важные вопросы, исчезал. Почему-то именно у его двери чаще собирались сотрудники. Может, потому, что знали: никто внезапно не выскочит в коридор, ударив тебя дверью. Может, пытались обрести неведомую духовную силу, чтобы потом идти, окрепнув, на разговор с президентом.

В самолете сборной Сергей всегда садился в первом ряду. Все знали: если он летит, то все будет нормально. Никаких сбоев в логистике, никаких истерик.

На Евро-2008, на следующий день после поражения от Испании 1:4 я поехал по делам из Леоганга в Инсбрук и, направляясь к «Золотой крыше», наткнулся на Капкова. Рядом стоял и совершенно беззвучно разговаривал по телефону Роман Аркадьевич, в демократичных джинсах и еще более демократичном поло.

– Ну что? – сказал Капков. В его словах не было и намека на критику. Это был вопрос человека, обдумывающего, что делать дальше.

– Все наладится, – сказал я.

В той «бронзе» огромная заслуга тренеров, игроков, людей из РФС, работавших на команду, – всей иерархической лестницы, от Мутко до самой нижней ступеньки. Но и сейчас, когда мы с Бородюком за кофе вспоминаем минувшие дни, оба уверены на все сто: не будь поддержки Капкова, ставшего мостом между Абрамовичем и Гусом, не было бы тех медалей. Гус всегда звонил ему напрямую, когда возникала важная рабочая тема, и ни разу не было, чтобы прозвучал отказ. Гус был как Петр Первый или как ледокол. Слом прежнего мира, с былыми представлениями о быте, логистике, моделях взаимоотношений шел непросто. Но с Абрамовичем и Капковым можно было не только ломать, но и строить качественно новое.

Все думали, что Сергей станет следующим президентом РФС, но после Марибора все пошло иначе.

Я был уверен, что в футбол он не вернется – в нынешней парадигме уж точно. И я думаю, что вряд ли он вернется к вопросам культуры. И там и там он был на своем месте, хотя поначалу казалось, что это назначение было чисто политическим шагом. А он снова, как ледокол, ломал прежний, пришедший в негодность мир и возводил новый.

В программах новостей есть сетка, сохраняющаяся с советских времен. В самом конце – прогноз погоды. Перед ним – спортивный блок. Перед спортом – новости культуры. Я представляю, как Сергей Капков идет по этой лестнице, но в обратном направлении – сначала спорт, потом культура…

Следующая ступенька, вероятно, будет связана с чем-то более масштабным. Я на это надеюсь.

Он на три года меня моложе. Что меня всегда забавляло – вечный пиджак, солидность даже при явной демократичности. Он всегда производил впечатление человека более зрелых лет. Поэтому вместо скорби о том, что московская культура лишилась такого шефа, я, наоборот, радуюсь. Мне кажется, что Капков сделал на прежней должности почти все, что мог, чтобы ему самому продолжало оставаться интересно заниматься этим.

А когда талантливому человеку интересно что-то делать, то и другим от этого интереснее.

 

Хот-дог

Самолет до Тель-Авива был переполнен, несмотря на зимнее время. Кто-то летел домой, кто-то в командировку, кто-то в паломничество, а мы на футбол. Я, жена, сын и даже теща.

– Главное, – сказал я жене, – погаси свой темперамент в аэропорту. Могут спросить что угодно. Их задача – посмотреть, не выйдет ли человек из себя, а если да, то понять, почему он нервничает.

Жена кивнула. Мягкий, удивительно добрый мой человечек. Раньше подчиненные, заходя к ней в кабинет, начинали плакать просто так. От невинного вопроса вроде «да или нет?»

– А то был случай, – добавил я. – Правда, на вылете, там сложнее. Сборная играла в Израиле, не при Гусе, а еще раньше. Журналисты проходили досмотр, и началось обычное: «Вы сами собирали чемодан? Есть ли у вас в Израиле друзья?» Сначала шел Горбунов, подготовленный. Когда его спросили, что он делал в Тель-Авиве, Александр Аркадьич достал блокнот и начал объяснять девушке:

– Я журналист, прилетел на футбол. Вчера играли сборные России и Израиля. У нас был такой состав, – и зачитал одиннадцать фамилий. – В запасе тренер оставил следующих игроков, – и назвал их. – Тактика на матч тренерским штабом была выбрана следующая. Смотрите, играть 4–4–2 было неразумно, а 4–5–1 – трусливо. Поэтому…

– Спасибо, проходите, – сказала девушка.

– И что? – не поняла жена.

– Да то, что следующим шел Львов. Тоже сказал, что прилетал на футбол, что журналист. Его спросили, как он это может доказать? У Львовича была с собой его газета, «Московский футбол». С его передовицей и портретом. Он достал, сказал: «На, смотри». Девушка посмотрела и напряглась. Спросила, почему в паспорте у него фамилия Либкинд, а в газете Львов. Он сказал: «Это псевдоним». Подумал и добавил: «Как у Ленина, помнишь такого революционера?» При слове «революционер» девушка совсем напряглась. Пришли вежливые люди, увели Львова. Этим рейсом он не полетел.

– А ко мне это какое имеет отношение? – спросила жена.

Я встал, пошел размять ноги. Несколькими рядами дальше сидел Вадик, журналист. Тоже со своей газетой в руках. Вадик был позитивным, несмотря на небольшой бюджет газеты, особенно в графе «командировки». Петербуржец по паспорту, украинец по крови. Получалось, что из четырех команд три были его, кроме ЦСКА.

В «Аэрофлоте» кормили вкусно, Вадик был доволен.

– Ты где живешь? – спросил он.

– На набережной, – сказал я. – Приятельница забронировала нам номер в отеле, который любит Мадонна. Она ее поклонница.

Потом понял двусмысленность ответа и сказал:

– Забронировала другой номер, конечно.

Прошла стюардесса. Надежная, как весь гражданский флот. Мы посмотрели ей вслед, разглядывая ножки. Ножки были что надо.

– Хороша! – сказал я, и даже не то чтобы Вадику – просто так.

– Ага, – согласился он и поделился радостно: – Она обещала мне несколько порций горячего с собой дать, если останется.

Отель был пыльным, постаревшим и темным. Несмотря на большие окна, выходящие на море. Жена расстроилась.

– Да ладно тебе! – сказал я утешающе. – Смотри, какие волны. Пошли обедать, а потом мне надо за аккредитацией, в соседний отель.

– Не понимаю Мадонну! – воскликнула она. – Не понимаю!

«Давид», где жил оргкомитет, сиял и радовал глаз. Лучше бы Мадонна любила его, подумал я. И порадовался, что жена сейчас гуляет где-то по набережной.

Навстречу мне вышел Непомнящий. На мне спортивный костюм почему-то висит, а на нем он сидел. Как мундир на боевом офицере. Я вспомнил характеристику, которую дал ему мой друг в первый период работы Валерия Кузмича в «Томи»: «Он напоминает белого офицера, вынужденного служить в штабе Красной армии, но не растерявшего идеалов юности».

Мы обнялись, и он потащил меня пить кофе. Сели, он выяснил, что я еще не обедал, поэтому кофе перешел во что-то чуть более основательное.

– «Цезарь» с курицей, – заказал я официанту. – И суп из брокколи.

– Только кофе, без молока, – сказал Валерий Кузмич.

– Ну как вы? – спросил я, когда официант нас покинул.

И прежде чем он ответил, нас стало трое. Навстречу, радостно улыбаясь, шел Андрей Малосолов – когда-то пресс-атташе РФС, а теперь известный медийщик, блоггер, путешественник и пресс-атташе турнира.

– Не помешаю? – спросил Андрюха, усаживаясь за столик.

– Ни в коем случае, – ответили мы.

Турнир был прекрасен, и новостей было в избытке. Как и инсайдерской информации. Через полчаса Андрею надо было идти. Подошел официант.

Андрей сделал попытку расплатиться отдельно, его прервали. Я уже вытащил из кармана бумажник, как Непомнящий решительно пресек это и заплатил за наш стол.

– Несолидно, Валерий Кузмич! – возразил я. – Вы только чашку кофе выпили.

– Я тебя умоляю! – отмахнулся он.

Андрюха вскочил, раскланялся. И пообещал, прежде чем исчезнуть:

– Валерий Кузмич, когда-нибудь и я вас угощу!

И убежал, его ждал Газзаев. Ушел и Непомнящий. А я продолжал сидеть, ждал. Выпил еще один кофе.

И тут вышел Слуцкий.

– Ну наконец-то! – сказал я.

– Извини, – ответил он. – Смотри, что сейчас будет.

Я увидел, что у огромного панорамного окна сидит гендиректор ЦСКА Роман Бабаев. А навстречу ему, выйдя из лифта, идет Акинфеев. Довольный, веселый.

– Сейчас новый контракт подпишет, – произнес Леонид.

До стадиона надо было ехать на такси минут сорок. Хорошо, что Ваня Жидков взял напрокат машину. Было и комфортнее, и веселее. Я, друг тещи, Микулик – все люди не хлипкие – вжимались в заднее сиденье, машина возмущалась, стартуя на светофорах.

– Как «Зенит»? – спросил я у Вани. – Что Спаллетти?

– Видел его вчера, – ответил он. – Сам подошел, пожал руку. Сказал: «Я знаю, от кого ты получаешь информацию», – и ушел.

– Тяжело ему, – сказал я. – Наверное.

– Был такой случай… – начал Микулик, и мы замерли, предвкушая.

Дорога пролетела быстро. В первый игровой день мне так не казалось.

Таксист был угрюм, друг тещи рассматривал пейзажи и преимущественно молчал.

Мы вошли в пресс-центр, там давали хот-доги. Они кончились быстро – вероятно, потому, что были куплены из расчета по одному на журналиста. Одноразовые пакетики кетчупа остались нетронутыми почти все. Так и лежали на белых подносах.

– Работаете, Андрей Владимирович, – сказал Микулик Малосолову. – А то люди жаловались в первый игровой день, что даже перекусить нечем.

– А как же! – довольно кивнул Андрюха.

И тут появился Вадик. Радостный.

– Я ехал на электричке! – сказал он. – Дешевле на два шекеля, чем на маршрутке. Только приходит сюда не за полтора часа, а за час.

Мы его поздравили. Принесли протоколы, все побежали их разбирать. Потом народ уткнулся в листы, изучая состав.

Вадик поднял голову от бумаги. И вдруг увидел подносы, оставшиеся от хот-догов. И пакетики кетчупа на них. Разволновался.

– А зачем тут кетчуп?! – тревожно спросил он, уже прозревая.

– Мне пора, – сказал я Микулику.

– А я, пожалуй, еще побуду, – отозвался Сережа и подошел к Вадику.

– Старик, – сказал он. – Даже если кончились коробочки от «Аэрофлота» и не хватило хот-дога, это не повод унывать. Вот стоит Андрей Владимирович Малосолов, пресс-атташе турнира. И если даже еды для журналистов больше нет, он пожертвует своими суточными, чтобы критики в статьях было меньше.

Перед началом игры камера показала по телеканалу ложу прессы. Вадик сидел рядом с Микуликом, в руке у него был хот-дог. Оба были совершенно счастливые.

– Вот видишь, – сказал я Сереже на обратном пути. – Не зря однажды про тебя Павел Васильев написал: «Похож на менеджера зарубежного клуба».

– Со мной однажды была такая история… – начал Микулик.

Наташа, жена Вани, оживилась. Ей Сережкины байки нравились, как и всем нам.

Сорок минут до Тель-Авива. Всего-то, когда в хорошей компании.

 

«Интер» и «Арсенал»

Дело было летом. Было жарко. Веранда, увитая диким виноградом. Молчаливые официанты-азербайджанцы в белых рубашках. Табличка на двери, ведущей из прокуренного ресторана туда, на воздух: «Веранда закрыта на спецобслуживание».

День рождения у друга. Двойной день рождения, потому что предыдущий, сороковой, он не отмечал. Готовился теперь убить двух зайцев.

Мы пришли с женой в срок, руку мне оттягивал пакет с подарком. Когда я подошел к двери, чтобы пройти на веранду, менеджер буквально подскочил ко мне и встал, преграждая дорогу:

– Извините, не работает!

– Нас ждут, – сказал я. – Я на день рождения.

Он посмотрел на мою жену с удивлением, на меня – с недоверием, но отошел. И мы пошли – через фонтанчик, через бассейн с карпами. Туда, где негромко пел Стас Михайлов. Из динамиков, к сожалению, а не собственной персоной – так было бы совсем интересно.

Именинник увидел нас и пошел навстречу. Один, без жены.

Я его расцеловал. И жена тоже.

– А где Оля? – спросил я, вручая подарок.

– Такая тема, братик, – сказал он, – осталась дома. Не совсем любит подобные праздники.

Я удивился, потому что помнил, что с моей свадьбы они ушли последними. Оля подбила оставшихся садиться на шпагат у рояля. Человек, не любящий подобные праздники, вряд ли был на это способен. Друг тогда подбил себя сам, двадцатью порциями виски.

Мы стояли, смотрели, здоровались. Я говорил жене:

– Вот с ним я пятнадцать лет назад занимался в секции карате. И с ним. И вон с тем. А этот играл в футбол, в одной команде с Тихоновым. Потом Тихонов ушел в армию, а он нет.

– Кто такой Тихонов? – спросила жена, и я объяснил.

Но она слушала невнимательно. Перебила меня в середине рассказа вопросом:

– А что, я единственная женщина здесь?

Я посмотрел по сторонам и понял, что она права. И сразу понял, почему она – единственная женщина на празднике. Точнее, почему нет других.

В «Чапаеве и пустоте» есть красивый эпитет «ассенизаторы реальности». Но это было употребимо тогда, в девяностых. Сейчас говорят проще: партнеры по бизнесу.

– Слушай, мы, наверное, пойдем, – сказал я. – А завтра давай мы тебя отдельно поздравим.

– Ты что! – возмутился друг детства. – Уважаемый человек, такая радость.

Он умел говорить без глаголов – только прилагательные и существительные. И употреблял мат только в тех случаях, когда рассказывал о своих семейных кризисах.

Первый час все было банально. Потом тот, кто когда-то играл в футбол, сказал соседу:

– Он мне деньги не вернул. Я к нему приехал, стал к совести призывать. Тот заплакал. Говорит: вот, возьми табуретку, можешь ей меня отлупить, а словами не надо.

И мы ушли. Жена расслабилась, сказала, что ей было очень интересно.

Вечером мы лежали в кровати, включив «Крестного отца».

– Ты правда никогда его не смотрел? – спросила она недоверчиво.

Я пробирался через заросли столиков в самый дальний угол грузинского ресторана. Окна были закрыты ставнями, отчего было уютно и неспешно. Я заскочил сюда всего на часок, потому что в шесть должен был комментировать свой матч. Хорошо, что от Таганки до Шаболовки было рукой подать.

– Люблю чисто мужские компании, – сказал я и поздравил друга.

– Мы по субботам в футбол играем, – ответил он. – Поэтому я и решил в таком составе отметить. А с домашними завтра. Ты за рулем?

– Ага, – сказал я и сел. Рядом с президентом ПФЛ, между прочим.

– Ну что? – спросил он.

– Держимся. – Я пожал плечами.

Я уже привык, что в любой компании надо говорить о футболе. Да и о чем еще можно говорить?

В кувшинах было красное сухое вино. Сациви, хачапури, лобио, пхали. Когда подошла официантка, я обнаружил, что пытаюсь говорить с ней с грузинским акцентом.

– Ты вернешься? – спросил именинник, когда я встал из-за стола.

– Я очень постараюсь, – ответил я.

Он пошел меня провожать, закурил.

– В пакете Высоцкий? – спросил он.

– Как обещал, – сказал я. – Полное собрание.

– Класс! Я ведь на его песнях вырос. Помню, как всю жизнь мечтал познакомиться с Высоцким. Просто ходил и думал: вот бы познакомиться. А летом на твоем дне рождения познакомился.

– С Никитой, – на всякий случай уточнил я.

Он весело кивнул:

– Мне Дима постоянно напоминал: если что-то просишь, проси конкретнее.

– Ха! – сказал я. – Это что. Вот с одним футболистом был случай, в Израиле. Слышал?

Зимние сборы в Израиле долгое время были обычным делом. Сравнительно недалеко, недорого, тепло. Ездили многие. Тренеров, помимо прочего, привлекала возможность экскурсий по святым местам. Обычно в такой день делалась ранняя тренировка, а после обеда автобус отправлялся в Иерусалим до самого вечера.

Футболисты в большинстве своем – люди наивные и суеверные. И очень чуткие к любым чудесам, поскольку на собственном примере знают, как легко может уйти чудо из жизни и не вернуться.

Из той команды в Иерусалиме раньше бывали немногие. Их привезли к южным воротам, высадили из автобуса, и женщина-гид повела группу в спортивных костюмах по обычному маршрту.

– А это знаменитая Стена плача, – показала она.

Ее спросили, чем она знаменита. Гид, не удивившись, начала рассказывать. Показала на людей, замиравших у стены. На записки, которые те вкладывали в кладку.

– У кого ручка есть? – спросил один из игроков, и началась цепная реакция.

Команда была обычная, игроки тоже были обычные. В отличие от их амбиций и мечтаний, что, в общем-то, правильно.

Они вернулись в отель и за ужином обсуждали, кто что написал. Обычная спокойная беседа. Заискрившая, когда один из них признался, что попросил, чтобы его купил «Арсенал». Или «Интер». Над ним хохотали. Футболисты, как правило, народ веселый. Посмеяться друг над другом умеют.

А через какое-то время человек уехал играть в «Арсенал». И потом в «Интер». Только «Арсенал» был из Тулы, а «Интер» – из Баку.

Если о чем-то просишь, проси конкретнее.

Когда в прошлом феврале мы были в Иерусалиме, я к Стене плача не пошел. Постоял, посмотрел на нее и прошел мимо.

Может быть, и стоило положить в Стену плача записку. Только нужно точно знать, что написать в ней.

 

Садырин

На этих похоронах я не плакал. Понимал, что хоронят его, но в тот день он был совершенно не похож на того человека, которого я знал.

Простился, потом поехал в «Останкино» – делать сюжет. Было холодно, я продрог, но все равно быстро написал текст, перекрыл его видеорядом и только потом пошел в столовку. Слова были самые обычные, как и почти всегда бывает в таких случаях. Словно три абзаца статьи из Википедии.

А через неделю ко мне подошел Володя Кузнецов – человек, который позвал меня пойти делать спортивные новости на обновившемся НТВ. В апреле того года я был в Самаре, полетел комментировать какой-то матч «Крыльев» и заодно писать большое интервью с Тархановым. К нему прилетела жена – на единственный его выходной. У оператора никак не получалось выставить свет, он медлил, переделывал. Жена то заходила в комнату, где мы сидели и никак не могли начать запись, то выходила из нее, а Федорыч смотрел на нее и хитро улыбался. Потом я вернулся в отель и увидел в новостях, что Гусинскому прищемили хвост. И что прежнего НТВ больше нет.

Интервью в итоге так никуда и не пошло. Я прилетел в Москву, приехал на работу, боясь начавшихся перемен и ничего не понимая. Вася собрал всех нас – второй состав «Футбольного клуба» – и сказал:

– Помните, у Набокова в «Даре» есть мощный образ? Как люди, уезжая в эмиграцию, везут с собой портреты Чернышевского. Я собрал вас, чтобы сказать: я закрываю «Футбольный клуб». И я бы не хотел, чтобы вы отнеслись к случившемуся как к портрету Чернышевского.

Он помолчал немного и добавил:

– Все, дальше каждый сам за себя.

И вышел. Мы сидели, прибитые этой новостью. Не понимая, как и что будет дальше, хотя каждый оставался на «Плюсе» в прежнем качестве.

Юра Черданцев сел на место Васи, посмотрел в компьютер. На ту самую шестнадцатую комнату было всего три компьютера, и стоило кому-то закончить работу, как за этот стол тут же стремился сесть кто-то другой.

– Я считаю, что ничего страшного не произошло, – сказал он. – Будем делать новую программу.

Он был прав. Но мы сидели, и у каждого в руках был Чернышевский, не только портрет, но и роман. Как минимум заголовок.

Через два дня Володя подошел и сказал, что уходит делать спортивные новости на большом НТВ и зовет меня с собой. Чтобы через восемь месяцев снова подойти с таким же предложением.

– Меня пригласили делать спортивный канал. Открытый, – сказал он. – Пойдешь отвечать за футбол?

– Пойду, – согласился я. – Тут же только новости. Неинтересно.

Я позвал Диму Федорова, затосковавшего в «МК». Подошел к совсем юному тогда Володе Стогниенко, стажеру-внештатнику. Пригласил Чермена Дзгоева, Сережу Кривохарченко. Написал достававшему меня телезрителю Кириллу Дементьеву. Переговорил с Сашей Гришиным, только что закончившим бесполезный институт телевидения и радиовещания в «Останкино».

Стали работать. Я больше руководил, Дима больше учил и воспитывал. Делали программу. Сделали ток-шоу. Ребята росли. Я смотрел на Вовкины сюжеты, они мне не нравились, а вот обзоры он озвучивал отлично. Я подумал и убедил его попробовать себя в качестве комментатора. Кирилл завидовал, как и другие. Только с ним я не спешил, выдерживал. Можно было делать, что хочешь. Никакой цензуры.

Ближе к зиме я понял, что у меня есть должок. Перед человеком, которого я так любил, даже когда не был с ним знаком. Взял телефон, позвонил. Трубку взяла женщина.

– Татьяна Яковлевна? – уточнил я.

– Да, – раздалось в трубке.

– Я хочу сделать фильм о Павле Федоровиче, – сказал я после того, как представился и послушал какое-то время, как она молчит.

Потом она сказала:

– Но мне говорили, что 7ТВ – это спартаковский канал. Я даже смущена немного. Павел Федорович никогда в «Спартаке» не работал.

– Вас ввели в заблуждение, – сказал я. – Это не спартаковский, это спортивный канал.

С ней было легко работать. Тем более что мы были знакомы.

Я помню, как приехал к нему в больницу, где он лежал после того самого падения на обледеневших ступеньках базы ЦСКА. И как она с любовью смотрела на него. Он похудел, лицо было желтоватым, но движения и огонек в глазах были прежними.

Я сел на стул у кровати. Он взялся за висевшую над ним ременную петлю – почти такую же, как в троллейбусах, рывком приподнял себя. Татьяна Яковлевна бросилась поправить подушки под его спиной.

– Да хватит тебе! – сказал он, и в этой фразе не было ни злости, ни сердитости, как часто бывает у людей, долго лежащих в больнице и понимающих, что дела их не очень.

Я помню, как был у них дома, еще до больницы. Мы закончили интервью, и пока Татьяна Яковлевна хлопотала на кухне, он гордо показывал мне ремонт.

– Сам сделал! – сказал он. – Вот этими самыми руками.

Я застыдился, представив, как выглядел бы ремонт, сделанный моими руками.

Потом мы пили чай, мне подкладывали новые и новые куски пирога. Я сидел и не хотел уходить. Просто не мог уйти. Небольшая такая уютная квартира, с маленькой кухней.

Три с половиной года назад Татьяна Яковлевна мне позвонила. Сказала, что собирает тех, кто играл у мужа в «Зените» и ЦСКА, на круглую дату в память о нем. И что хочет устроить не просто посиделки, а веселый вечер. Так, как он любил. Что ей очень помог ЦСКА, а точнее, Гинер. Что многие зенитовцы приедут из Питера. И что очень нужен ведущий вечера. Хороший ведущий.

Я позвонил Мише Шацу. Объяснил.

– Миша, только там бюджет крошечный. И гонорара не будет.

Я знал, что он согласится, даже не задумавшись о гонораре. Потому что знал, что он болельщик. А стало быть, 1984-й год был в его жизни одним из самых счастливых.

Мы собрались на Патриарших. Миша поначалу стеснялся, потом народ выпил – и понеслось. Нужды в ведущем больше не было. Особенно при Сергее Дмитриеве.

Он шутил, мы хохотали. Каждый вспоминал какую-то байку. Как Садырин разыгрывал их. Как сказал, узнав, что команда крепко поддала перед каким-то матчем: «Оштрафовать тех двоих, кто уклонился от коллектива!» Как спас мальчика, тонувшего в пруду. Как его убирали из «Зенита». Как цеэсковцы бежали зимой кросс и срезали пару километров на круге, именно в том месте, где он вытоптал огромными буквами на снегу «Устали, уроды?», и ждал, что они прибегут и будут хохотать над этим, а они не увидели.

Миша Шац сидел и сиял от удовольствия, что он тоже здесь. Я сидел и точно так же сиял. Татьяна Яковлевна была счастлива.

Я любил Садырина. Более того, я его обожал. Как и все те, кто сидел в ресторане, – по крайней мере, так мне казалось в тот вечер.

У меня не так много фотографий, где я с кем-то, но та, где мы с Садыриным, висит на стене. Турция, сборы. Он в белой панаме, костыль прислонен к пластиковому стулу. Он что-то мне говорит, сердито и смешно.

Помню, как брал однажды у него интервью, и он сказал на камеру:

– Мы на них не с голыми руками, а с голой ж…

– Пал Федорыч! – сказал я протестующе-растерянно.

Он посмотрел на меня:

– Повторяю. Мы с голой ж…

И улыбнулся. Абсолютно по-мальчишески.

Первый тренер нашей сборной.

 

Слуцкий

Фатя была одета во что-то немыслимо легкомысленное. А макияж у нее был боевой, включая кошачьи линзы. Я не знаю, где она их брала, но глаза с густо накрашенными ресницами смотрели совершенно хищнически: вертикальные зрачки и немыслимого цвета радужки.

Фатя на мою свадьбу опоздала. А когда пришла, место за столом пустовало только одно – прямо у «президиума». Наверное, поэтому она так стеснялась поначалу. Мне тоже когда-то казалось, что когда я появляюсь в большой компании, задержавшись, то все только и делают, что смотрят на меня. Потом я как-то сумел расслабиться и прогнать эту мысль раз и навсегда.

Фатя не притронулась к шашлыку, к рыбе, к салатам. Но исправно поднимала свой бокал, салютуя тостующим. В какой-то момент я отметил, что блюдо с колбасой, стоявшее подле нее, опустело – и успокоился. А потом принесли торт, который ели без исключения все. И почти все кивали официанту, предлагавшему добавку. Включая Фатю.

В углу стоял рояль. На рояле играли джаз, неспешно. Должно же быть на свадьбе, где тамадой Саша Вулых, хоть что-то неспешное. Я попросил его особо не медлить с тостами и через некоторое время понял значение термина «ускорение». Вероятно, поэтому барный счет был таким пугающим.

Фатя была единственной, на кого музыка действовала так чарующе. Наблюдать за ней было чрезвычайно увлекательно. Может быть, она была и права, решив, что все смотрят только на нее. Она краснела, стеснялась, колебалась, но нашла в себе силы встать и пойти, когда тапер снова заиграл что-то узнаваемо-нежное.

Я сразу понял, куда она идет. И не только я.

Леонид Викторович был джентльмен. И не отказал даме.

Когда через два года все станут обсуждать видео с танцующим на юбилее Гинера Слуцким, я не посмотрю его даже мельком. Я видел это вживую. Как и другие гости. Да еще медленный танец вместо быстрого.

Я потом несколько раз говорил Леониду:

– Ты зря сбежал, Фатя влюблена в тебя совершенно платонически. К тому же ты счастливо женат.

Он улыбался и говорил, что ему надо было ехать смотреть финал Кубка. ЦСКА выиграл его у «Амкара» по пенальти. На глазах у своего будущего тренера.

В том ресторане Слуцкий побывал как минимум еще раз. Через год после моей свадьбы. Через несколько дней после ухода из «Крыльев».

Матч с «Тереком» сломал ту команду, которая шла перед игрой на втором месте, отставая от «Рубина» на одно очко. Тренеру досталось больше других. Особенно за то, что замолчал, а потом обвинил на клубном сайте прессу во всех грехах.

Мне позвонил коллега, не в пример авторитетнее меня. Мы поговорили о жизни, потом он спросил, как дела у Леонида. Я сказал, что не очень.

– Это все, – сказал тот веско и грустно, как будто поставил печать. – Ему уже ничем не поможешь…

Я посидел, собираясь с мыслями после разговора. Погасил в себе раздражение. Набрал номер Слуцкого и предложил встретиться с журналистами. Посидеть за кофе и все рассказать – как есть. Что-то для печати, что-то нет.

Тот согласился. Как и коллеги.

Мы собрались, закрылись на три часа в отдельном кабинете, и он рассказал всю ту историю. Совершенно откровенно. Его услышали. А главное, поняли, почему он закрылся и почему так реагировал.

По-моему, это был единственный случай, когда Слуцкий не общался с прессой.

– Тебя же постоянно недооценивают, – сказал я ему однажды. – По-моему, это такое счастье для тренера.

Он пожал плечами. Как будто это утверждение было не совсем для него. Будто оно существовало как-то совершенно параллельно.

– Я вообще об этом не думаю.

Я сразу вспомнил его фото в «Макдональдсе». И машину, на которой он ездил на первых порах работы в ЦСКА. И то, как мы однажды заговорили о деньгах, и оказалось, что он путает понятия «банковский счет» и «вклад».

Каждый раз, когда я сталкивался с этим, я испытывал какую-то удивительную радость. От того, что в его жизни есть футбол, есть обычные правильные человеческие принципы, и нет места какой-то искусственности. Игре в кого-то, кем он на самом деле не является.

– Слушай, – однажды сказал я Леониду. – Вот тебе пятнадцать лет, это восемьдесят шестой год. В Москве есть было нечего; представляю, какими были магазины в Волгограде. Какими были больницы. Ты полез на дерево, упал. Почти год пролежал в больничной палате. Каково это было? Это ведь не только отчаяние, но и заряд прочности на всю жизнь.

Леонид опять пожал плечами:

– Тяжело было. Но ко мне постоянно весь класс приходил. Друзья, девчонки.

И я понял, что в той истории давно уже нет никакой рефлексии. Было, ну и было. Прошло.

Когда прошла жеребьевка последней Лиги чемпионов, я сразу же хотел написать ему что-то остроумное, про космос. Потом вспомнил довлатовское «будь здоров, школяр» – и удержался. Подумал немного и накатал: «Когда ты на дерево за кошкой лез, поди, и мечтать не мог о таких матчах».

И получил в ответ три восклицательных знака.

– Ну, понравилось тебе? – спросил я, когда мы заговорили об «Историях футбола».

Я гордился тем, как все получилось – от кастинга и идеи до ее реализации. И вдвойне было приятно, когда разговор выруливал на эту тему сам, без какой-либо моей инициативы.

– Я в восторге от серии про Аршавина, – ответил он.

Мы ели рыбу и обдумывали десерт. Когда мы обедаем вдвоем, то всегда обедаем по-настоящему. И вышучиваем за глаза Диму Федорова, который постоянно уверяет нас, что у него лишний вес. Когда мы обедаем втроем, то Дима заказывает себе только салат – и больше ничего. Тогда мы вышучиваем его в глаза. У нас с Леонидом на боках «запас прочности» побольше Димкиного. Это уже ритуал, как и шутки над ним на эту тему.

– А про тебя? – спросил я. – Маме понравилось?

– Понравилось, – признался он. – Но мне про Аршавина смотреть было интереснее.

Когда я его снимал, мне пришлось ждать оператора. Я не переживал.

Мы прошлись по его квартире. Присели на кухне. Я полюбовался коллекцией тарелочек из городов, где он брал свои шесть трофеев. Его мама хотела меня накормить, я отнекивался. Слуцкий-младший показал мне свою коллекцию лего из «Звездных войн». Я был впечатлен.

Наконец в домофон позвонили. Это был оператор. Когда он вошел в дверь, вместе с ним в коридоре распространилось благоухание. Я только никак не мог понять, оно свежее или вчерашнее. Он был хмур, поэтому я склонялся ко второму варианту. Леонид постоянно был рядом, поэтому я не «психанул», а после интервью было поздно.

Мама все поняла и предложила:

– По рюмочке?

Мы отказались, а оператор нет. Он выпил, ему стало хорошо, и он внезапно разговорился. Леониду на следующий день надо было улетать, уже был вечер. Поэтому я оператора подгонял. Он с недоумением посмотрел на меня и сказал:

– Так вы езжайте, я сам доберусь.

Пришлось поторопить. Слуцкий смотрел на нас веселым взглядом, и я в который раз поражался его терпению. Сказался год, проведенный в больнице, не иначе.

Третьего мая 2011 года я позвонил ему и прокричал:

– Я тебя поздравляю!

Он удивился, начал раздумывать вслух – с чем бы это. Вспомнил о недавнем поражении от «Спартака». Потом о походе в театр. Я его познакомил с Сергеем Семеновичем, директором ДК Зуева, к их общему удовольствию, и ходить на «Квартет И» тренеру-театралу стало проще.

– С последним днем твоего тридцатидевятилетия, – объяснил я. – С сороковым днем рождения не поздравляют же.

Он засмеялся, назвал меня выдумщиком.

Однажды я понял, что все мои друзья-тренеры – удивительные оптимисты. А Леонид – один из самых главных.

– «Спартак» в заднице, – сказал ему Миша Ефремов. – К сожалению, который уже год.

Мы сидели в «Гудмане» небольшой компанией в честь моего дня рождения. Только мужики, без женщин. В обеденное время. Естественно, говорили только о футболе.

– Я вас прошу, – продолжил Миша. – Обыграйте «Зенит»! Станьте чемпионами. Я болею за вас.

И притих, сам себя поймав за язык. Притихший Ефремов – это, я вам скажу, что-то.

– Никогда не думал, что буду болеть за «коней», – сказал он и засмеялся. Мы тоже.

– Но я не болею за ЦСКА, – продолжил Миша, посерьезнев. – Я болею за Слуцкого.

Здесь следовало было написать, что он сказал Леониду: «Вам надо возглавить «Спартак». Когда-нибудь. И сделать его чемпионом».

Но этого не было. А вот тот чемпионат ЦСКА действительно выиграл.

 

Шопинг

Я присел с утренней чашкой чая за стол и стал рассматривать висящую на стене большую керамическую тарелку, купленную в Израиле. Рядом на каминной полке сидела белая керамическая девочка на лавочке, привезенная из Испании.

Чай был горячим, я ждал, пока он остынет. Наколол на вилку сырник, повозил его по сметане… Мои еще спали, а мне почему-то ни читать, ни писать, ни думать совершенно не хотелось. Такое вот ленивое майское утро в череде праздничных и полупраздничных дней.

Я смотрел на израильскую тарелку, где краснели гранаты, и вспоминал, как мы с Сережей Овчинниковым пили кофе на продуваемой ветрами террасе отеля. Смотрел на статуэтку и вспоминал магазин при фабрике на окраине Валенсии. Пупсик бегал от одной открытой витрины к другой, я бегал за ним, стараясь не произносить слово «нельзя» слишком часто. Потом, на мое счастье, ему стало скучно, и он улегся на пол перед кассой, позволив отцу провести с пользой несколько минут.

Я улыбнулся, потом улыбка стала шире, когда я вспомнил, как купил там фигурку Дон Кихота в подарок Газзаеву на юбилей. Вроде бы никакой прямой ассоциации, хотя…

Пять минут на то, чтобы поглазеть. В таком магазине. Обидно, конечно. Но, с другой стороны, была возможность почувствовать себя игроком советского периода. Что поколение семидесятых, что следующее – все они сейчас с усмешкой вспоминают те загранпоездки.

Однажды автобус подкатил к огромному торговому центру, и, прежде чем выйти, один из «стариков» спросил у Лобановского:

– Валерий Васильич, сколько нам даете времени? Час?

Лобановский посмотрел на часы и сказал голосом, отметающим любую возможность споров:

– Семь минут!

Он не шутил. Команда понеслась, сметая с полок все, что попадалось под руку. Уложилась в норматив.

Как-то один из игроков скатал доллары в маленькие комочки и проглотил во избежание таможенных неприятностей, а в самолете ему стало плохо. Он держался, не шел в туалет. Дотерпел до гостиницы, но ходил до следующего утра мрачный:

– Три купюры вышли, а одна еще нет.

Потом аккуратно стирал их, боясь чтобы не размокли. Сушил феном.

В магазине продавец смотрел на деньги с подозрением. Крутил их в руках, смотрел на свет.

– Таких долларов не бывает. Они желтые, а должны быть зеленые.

Игрок перегнулся через прилавок и сказал ему:

– Бери, сука. Хорошие доллары, настоящие. Советские доллары, понимаешь?

Или другой случай. Однажды группа игроков пошла гулять по городу и увидела магазин дубленок и шуб по смешным ценам – пять-десять долларов. Зашли, увидели, что мех и кожа настоящие, не синтетика, и стали срывать с вешалок, из чехлов. При этом спорили, кому какую. Кто-то заметил, что не все вещи новые. Поняли, что это была комиссионка, но цена все равно радовала.

Хозяин бегал, кричал, вырывал вещи из рук. Ему объясняли:

– Слышь, чудак, не кипеши! Это не грабеж, мы при деньгах.

Он отталкивал деньги, они не понимали. Время поджимало, пора было назад в отель. Кто-то предложил:

– Давайте деньги оставим и уйдем. Вон цены написаны, фиг с ней со сдачей.

Так и сделали, пошли к дверям. Хозяин обезумел, стал кричать. Среди незнакомых слов постоянно звучало знакомое – «полиция». Подбежал к телефону.

И вдруг кто-то понял. Сказал:

– Погодите, хлопцы.

Заглянул в соседнюю комнату. Хозяин подскочил, начал махать руками, показывать на что-то.

– Забираем деньги и уходим! – негромко сказал понятливый.

– Почему? Что такое?

– Это же химчистка!

Как-то раз команда заселилась в небольшой частный отель с пансионом. Расселение шло не быстро, одному любознательному игроку стало скучно, он пошел осматривать территорию. Зашел за угол, и вдруг послышался лай. Он закричал. Прибежал, держась за окровавленную руку со следами зубов.

Хозяин всполошился. Отвел спортсмена в сторону, оказал первую помощь. Тот вернулся к команде, совершенно счастливый.

– Чего лыбишься? – спросили его.

Он показал две бумажки, по сто марок каждая.

– Я на хозяина стал кричать, что это безобразие. Он палец к губам приложил: не надо скандала, все уладим.

Ему позавидовали. Двести марок – это было солидно. Можно было привезти в Москву дубленку, причем не из химчистки. Или даже музыкальный центр.

За ужином тот игрок вел себя странно. О чем-то напряженно думал. Его спросили, в чем дело?

– Да вот все думаю… – ответил он. – Вы не видели, где хозяин собаку на ночь закрыл? Если раздразнить, она сильнее покусает. Можно будет тысячу взять.

Тысяча марок – это было целое состояние. Можно было привезти столько, что хватило бы и на подарки, и на продажу.

Я посмотрел на блюдо с гранатами и откусил от сырника.

Времена другие, думал я. Все, что я привожу из командировок, – только для удовольствия. Сувениры, подарки, деликатесы. В Катаре я купил шелковый коврик, который в сложенном виде уместился на дне спортивной сумки, заняв не больше трети от ее вместимости. Пупсик на нем катает машинки.

Вспомнил рассказ Заварова о том, как сборная летела из Чехии, и у каждого игрока на коленях лежала коробка с люстрой. Как они переговаривались:

– У меня за четыреста пятьдесят берут.

– А у меня за пятьсот!

Потом вспомнил, как мы везли большой маковский компьютер из Испании, который не влезал в багажную полку над нами.

Тарелки возить проще. Или статуэтки. А лучше всего – сыр с колбасой.

Сырники были замечательные. Как и чай.

 

Похищение в Цюрихе

В сентябре 2000-го я прилетел в Цюрих. Страшно сказать, на матч национальной сборной. Впервые. Да еще и толком не зная тогда английского.

Гостиница располагалась в начале улицы с восхитительным названием Лиматквай, прямо на набережной. Мы ввалились с громоздким оборудованием в крошечный холл, и я вдруг почувствовал себя русским беженцем из первой волны эмиграции. Вещей немного, как и денег. Знание местного мира отсутствует. Номер крошечный, да еще и душ с туалетом в коридоре, а у стены только скромная раковина.

Но все равно это была Швейцария. А сборная прилетала только на следующий день, мы выдвинулись в командировку с немыслимым запасом времени. У меня был заказ на три перочинных ножика, я вышел из номера и постучал в дверь номера, в котором жил оператор. И мы пошли – прямо по Лиматквай.

Оператор хотел обедать, но соглашался подождать, пока во мне не заснет потребитель. Магазин с ножами попался мне ровно через минуту. Я выбрал три одинаковых сувенира, расплатился непривычными швейцарскими франками, и мы сменили шаг с откровенно прогулочного на более целеустремленный.

И тут меня взяли за руку. Какая-то милая женщина, спросившая, люблю ли я чтение. Признаться, я был удивлен. Но честно сказал, что люблю. Я знал, что это наверняка не просто так, но знал и другое: в Европе надо всем улыбаться, со всеми здороваться и быть отзывчивым. Потому что так принято, и нужно если не сломать, так хотя бы надломить стереотип о вечной угрюмости русских.

Она открыла дверь в стене, и мы вошли. Длинный коридор больше походил на декорацию в павильоне, чем на действвительно используемое пространство. Оператор заволновался и встал. Прямо посредине пути. Наморщил лоб и сказал взволнованно:

– Тебе не кажется, что нас хотят использовать для пересадки органов?

Тут уже разволновался я. Посмотрел на него, на женщину. Подумал, что начать здесь кричать было бы совсем глупо.

– Идемте! – снова пригласила женщина, улыбаясь.

– Улыбается, – сказал оператор. – Сначала улыбается, а потом проснешься в ванне, а перед тобой записка: «У вас вырезали почку, не двигайтесь и срочно позвоните врачу».

– У нас ванны нет, только раковина, – сказал я.

– Идемте! – повторила женщина, не переставая улыбаться.

И мы пошли.

Коридор вывел нас в комнату, похожую на кабинет врача. Белые стены, белый стол, белые шкафы. В шкафу стояли оранжевые книги на разных языках. Я нашел надпись на русском и прочел: «Рон Хаббард».

В комнату, улыбаясь, вошел мужчина.

– Чего они все улыбаются? – удивился оператор. – У меня такое ощущение, что над нами смеются. Может, дать ему разок?

– У нас для вас есть подарок, – сказал мужчина, и они с женщиной снова улыбнулись. – Прекрасная книга, которую вы должны прочесть.

– Спасибо, нет, – ответил я.

– Почему? – не переставая улыбаться, поинтересовался мужчина.

Я поднял кулак, точно боец-антифашист за свободную Испанию, и сказал:

– Русская православная церковь.

Нас вывели обратно на Лиматквай.

Оператор плюнул в сторону закрывшейся двери и пробормотал:

– Еле спаслись!

– Спокойно, – сказал я. – Я был готов ко всему.

И показал ему пакетик со складными ножиками.

В отеле, куда заселилась сборная, было богато и спокойно. И никто не улыбался. Я хотел взять у кого-то интервью, лучше всего – у Романцева, но Львов сказал мне:

– Он устал, не тревожь.

Я немного удивился. Поинтересовался, от чего он устал?

– От перелета, – ответил Львович туманно.

Я пошел к лифту. Туда методично загружались спортсмены, числом не более четырех, и исчезали за закрывающейся дверью. Я стоял слева от лифта, а справа Точилин, единственный новичок на том сборе. Мы отодвигались, пропуская игроков и персонал, однажды даже помогли затолкать в кабину складные массажные столы. Когда все уехали и мы остались вдвоем, он посмотрел на меня.

– Саша, можно пару слов на камеру? – спросил я.

Он кивнул. Так и стояли, а лифт все не ехал, как нарочно. Я почему-то не мог уйти, ждал.

Потом лифт звякнул, открывая двери. Я посмотрел, как Точилин нажал на кнопку этажа и как медленно за ним закрылись двери.

– Ну что, обедать? – спросил оператор.

И мы поехали в тот же самый ресторан на озере, что и вчера.

Огромные бургеры, картошка. Лебеди плавали рядом, выпрашивая хлеб. Мы ушли счастливые. А потом я хлопнул себя по карману, проверяя, и понял, что забыл в ресторане кошелек. В котором была тысяча долларов, взятая мной незнамо для чего.

Я бежал и думал: «Дурак, вот дурак!» Было очень удобно бежать под это слово, в котором всего два слога. С левой на правую, с правой на левую.

За нашим столиком уже сидела какая-то пара. А мой кошелек лежал сбоку – там, где я его оставил.

Мы выиграли 1:0. Бесчастных забил с навеса Карпина. Перед этим отдал ему пас на край, кривой такой. Сам схватился за голову.

Карпин ускорился, догнал мяч и подал в штрафную. Бес рванул, сунул голову – и мы в пресс-ложе торжествующе заорали.

Такой отличный выезд, думал я. Ножи купил, в Швейцарии побывал. Сборная выиграла. Кошелек нашелся.

В Швейцарии сборная при мне играла трижды, и трижды выигрывала. В следующий раз – в 2008-м в Базеле у Голландии, когда я думал, что сойду с ума от счастья. В 2012-м опять в Цюрихе у Италии. Но в 2000-м был мой первый выезд со сборной. После гола Филимонова прошлой осенью та победа была лекарством от уныния.

14 июня 2015-го у меня был сотый матч со сборной. Чем ближе было к матчу с Австрией, тем более невероятной казалась мне эта цифра.

Десять моих лет, которые я так хорошо помню.

 

Ромарио

– Ты что, действительно думаешь, что все дело в тренере?

Я пожал плечами. Я столько раз попадал в такой разговор, что уже знал, как себя вести. Понимал, что если это слышу я, то что должны слышать они, люди, принимающие решения. Тот же Федун, сказавший когда-то про тренерские десять процентов. Хорошо, что еще не пять.

В тренеров я все равно верил. Ну и что, думал я, разве это мало – десять процентов? Вспоминал историю про Вальдано, как однажды к нему пристал президент «Реала» Лоренсо Санс – мол, почему команда так фигово играет? Вальдано подумал и позвал босса на предматчевую установку. Расставил фишки на макете, дал точные задачи каждому и команде в целом.

Игроки пошли на поле. Санс с Вальдано остались в раздевалке.

– Великолепно! – сказал Санс.

– Засекай пять минут, – предложил Вальдано.

Из президентской ложи на «Сантьяго Бернабеу» вид отличный. Так говорят. Команды замерли перед свистком судьи, расстановка была как на ладони. Судья свистнул, стадион заревел, игроки побежали. Ровно через пять минут Вальдано обернулся к трибуне, нашел взглядом Санса. Тот смотрел то на него, то снова на поле. Вместо стройной схемы был хаос.

– Тренируй, не тренируй… – сказал тренер президенту после матча. – Если у тебя есть игроки, то команда играет. А если нет игроков…

Санс в ответ на это кивнул. Вроде бы.

Гус Санса недолюбливал. И было за что. Тот пришел к нему с вопросом, даже не с вопросом, а с четкой задачей.

– Почему не играет мой сын?

Сын Санса был защитник. И вроде бы не самый плохой. Но только не для «Реала».

Гус посмотрел на президента.

– Потому что я так решил, – отрезал он.

– Он должен играть, – сказал Санс.

– О’кей, – согласился Гус.

Санс был доволен. Президент показал тренеру с характером, кто в клубе главный.

– Только одно уточнение, – добавил Хиддинк.

Санс кивнул, желая понять, что тот хочет уточнить.

– Найди себе другого тренера, – сказал Гус. – Такого, кто будет слушать твои рекомендации по составу.

Я вообще не понимаю, почему вспомнил про Санса и Гуса. Хотел написать вроде бы совсем о других, о наших. И вдруг ладно бы Гус, он тоже наш. Но Санс, Перес. Лигой чемпионов навеяно, не иначе. Гениальной атакой «Барсы». Поди пойми с этими тремя чертями в одной упряжке, что за тренер Энрике. И есть ли хотя бы десять его процентов в том, что мы видим?

Гус, когда его спрашивали о том, как тренер должен вести себя со звездой, решающей своими голами судьбу матча, а то и чемпионство, закрывал глаза и уносился мыслями в далекий восемьдесят восьмой, когда его ПСВ выиграл и чемпионат, и Кубок чемпионов.

– У меня играл Ромарио, – говорил он, и мы кивали, вспоминая. – У нас на носу матч с «Аяксом», считай что за чемпионство, а он всю неделю тренируется на прямых ногах. Я не выдержал, накричал на него. Он мне говорит: «Тренер, все будет о’кей, я сам знаю, как себя готовить». Я посмотрел на него и говорю: «О’кей, договорились, я готов тебе поверить». Началась игра, он стоит. Первый тайм отстоял – на табло нули. Начался второй, он опять стоит. Я говорю помощнику: готовьте замену. Тот размялся, переоделся.

Восьмидесятая минута. И тут мяч в штрафной. Ромарио просто подставил под него ногу – 1:0. Говорю помощникам: «Подождите с заменой». Восемьдесят третья минута – то же самое, просто подставил ногу – 2:0.

– И что? – спрашивали мы Хиддинка.

Гус ставил ладони перпендикулярно к лицу, сужая поле зрения. Выглядел он при этом как лошадь в шорах.

– Я потом вот так смотрел, как он тренируется.

Месси, Ромарио, Гус, Вальдано, десять процентов.

Помню, как Никонов говорил мне:

– Нас Маслов в «Торпедо» учил: футбол – штука простая: отдал и сразу открылся. А для тренера еще проще: выбрал правильных десять игроков и правильно их расставил.

Вальдано с этим, вероятно, поспорил бы.

– Вот все сейчас этих хвалят, – сказали мне и назвали команду. – А знаешь, почему они играют? Думаешь, все дело в тренере?

Я кивнул, давая понять, что думаю именно так.

– У них перед началом сезона старики собрали молодых и сказали им, жестко так: слышите, п…ры, нам сейчас очень нужны бабки. Поэтому будете пахать как проклятые, а если нет, то после каждого матча будем вас жестко п…дить.

Я смотрел на собеседника, веря ему и одновременно отказываясь верить.

– И что? – сказал я. – Это и есть тот самый единственно верный метод?

– Ха! – отозвался тот. – Расскажу тебе одну историю. У них в одном матче юный опорник вышел играть на фланг и отпахал крайком девяносто минут как проклятый. Тренеру говорят: «Ну ты гений, так сообразил – никто не ждал этого». А он отвечает: «Я сообразил? Это два старика ему сказали, чего нам в три центральных играть, иди на фланг, чтобы не мешаться, и носись там. Им бегать не хотелось».

– Ну дела… – произнес я растерянно. – А мы думали…

Фразу я не закончил. Просто не успел.

– А знаешь, почему этот от них ушел?

– Контракт закончился, – предположил я.

– Они на сборах на тренировке вдруг начали ауты отрабатывать. Один бросает, второй принимает мяч на грудь и сразу же должен развернуться и подать в штрафную. Так тренер свистнул на первом же вводе и стал учить: ты как бросаешь, надо спину сильнее выгибать. А ты как принимаешь! Тоже выгибай и мягче сбрасывай. Тот, кто принимал, посмотрел на него и выгибал дальше, а в тот же день позвонил агенту и тот поехал в другой клуб о переходе договариваться. А третий, кто рядом тогда стоял, посмотрел-послушал и сказал: в этом клубе я, кажется, закончил.

– Ну так играют же без второго и без третьего, – сказал я. – И неплохо так играют.

– Играют, – согласился собеседник. – Но можно было бы лучше! Где школа? Где престиж профессии?!

– Слушай, я совсем запутался, – сказал я. – Тренер сегодня кому и зачем нужен? Если игроки звезды или если они и так все сами знают?

– Ты это Газзаеву скажи, – сказал он. – Например.

– Почему Газзаеву? – спросил я. – Я его восемнадцатого мая увижу, позвал на радио в честь десятилетия победы в Кубке.

– Вот и спроси, – повторил он. – И у Капелло спроси.

– Могу спросить, – согласился я. – Но я и так приблизительно знаю, что они на это ответят. Я лучше у игроков спрошу, это интереснее будет. У Дзюбы, например. Или у Игнашевича.

– Или у Широкова, – предложил собеседник.

– Не, у Ромки я другое спрошу, – сказал я. – Мы с ним о литературе беседуем. Иногда. Я ему «Железную волю» Лескова рекомендовал прочесть, и он оценил. Ты читал?

– Нет, – признался он. – Некогда.

– Зря, – сказал я. – О приключениях немца в русской провинции. Который решил бизнес там сделать. Там мощная фраза есть, как рефрен: «Топором теста не перерубить».

– Ничего не меняется, – задумчиво протянул он. – Ничего.

– А ты почитай, – сказал я. – Прежде чем такое говорить.

 

Яшин

В Хельсинки мне понравилось. Особенно на рыбном рынке. У меня была инструкция от бывалых людей, поэтому я знал, куда и зачем иду.

– Покупаешь лосося, его при тебе посыпают солью с укропом, закатывают в вакуумный пакет, и через двенадцать часов ты ешь восхитительную малосольную рыбу. Еще черный хлеб купи, крестьянский. Ломоть хлеба, сливочное масло, пласт лосося – не бутерброд, а именины сердца…

Рынок был прямо у залива. Старое здание красного кирпича, корзины с рыбой, торговки. Со мной был Костя, фотограф сборной. Ему были нужны магниты и сувенирные тарелки.

– Чудак-человек, – сказал я ему. – Насладись этой финской неспешностью. Тут никто никуда не торопится. У нас три часа на прогулку по городу, куда ты летишь?

Костя кивнул. И пока я тыкал пальцем в рыбу, объясняя женщине в переливающемся от приставшей чешуи переднике, какая именно мне желанна, он успел обежать всю Рыночную площадь. Пакетик с магнитиками, пакетик с тарелочками. Костя по юности челночил. Рассказывал, как возил в Польшу две сумки по сорок килограммов каждая, и столько же обратно. Те инстинкты добытчика вросли в него намертво.

Я расплатился, и мы присели на веранде соседнего кафе. Костя что-то рассказывал, я кивал и думал: «Мог бы я здесь жить?» Мой вечный вопрос в каждой новой стране и новом городе, отчасти привитый Бородюком. На Евро-2008 мы поколесили по загранице изрядно. Генрихович сидел в автобусе передо мной и время от времени спрашивал окружающих, показывая на какую-нибудь развалюху:

– Если бы тебе дали сто тысяч евро и надо было бы год прожить, не выходя из этого дома, согласился бы?

Народ преимущественно отвечал согласием. Вопрос был несложный. В отличие от того, что задал нам в той же Австрии Гус. Мы ехали из какого-то баварского городка с матча против Литвы в Леоганг, три часа пути по проселочным дорогам. Гус увидел склон, на котором паслись коровы, засиял.

Повернулся к нам и сказал:

– Я уже старый человек, много всего в жизни видел. Но одной вещи не понимаю.

– Какой? – заинтересованно спросили несколько голосов.

Он показал на коров:

– Вот корова стоит на холме. Две левые ноги вверху, две правые внизу.

– И что? – спросили мы, не понимая.

Он расплылся в усмешке:

– Почему она не падает?

Люди в Хельсинки были как сонные. Еще бы – такой воздух, такая жизнь. Я смотрел на них с отстраненным интересом и думал, а какая же скорость жизни в финских деревнях, если их столица движется в таком сонном ритме? Все по-простому, велосипеды вместо машин.

Александр Аркадьич Горбунов рассказывал, как несколько лет проработал здесь на корпункте ТАСС. Как однажды он заболел, а в президентском дворце был какой-то важный прием. Требовалось передавать в Москву тассовку, нужна была информация и фактура. Горбунов открыл справочник, нашел телефон дворца, набрал. Шли длинные гудки, никто не подходил. Он перезвонил и снова долго ждал. Наконец трубку сняли.

– Добрый день, – сказал Александр Аркадьич на чистейшем финском. – Я корреспондент ТАСС, не смог по болезни быть сегодня у вас. Не могли бы вы сообщить мне подробности встречи?

– Конечно, – ответили ему плавно. – Диктую, записывайте.

Горбунов исписал лист свежими политическими новостями. Поблагодарил. А затем спросил, прежде чем попрощаться:

– Последний вопрос. А президент уже уехал из дворца или все еще общается с гостями?

– Гости уехали, – ответил неведомый собеседник.

– А президент? – переспросил Горбунов.

– Я еще здесь, – сказал голос в трубке.

В первой половине восьмидесятых сидеть на зарубежном корпункте было престижно. Но длинная командировка в Хельсинки была в основном пустой тратой времени. Зато рыбалка! Зато сытая жизнь (в Советском Союзе тогда начинались полуголодные времена)! И, главное, дружба с Яшиным, начавшаяся именно там, в Финляндии.

В черновике своей футбольной книги «Пеле и Пушкин» Горбунов писал, как два финна – Владимир Поволяев и Николай Островский, чьи предки когда-то перебрались в Финляндию, – придумали ежегодный детский турнир под названием Кубок Яшина. Яшин с удовольствием приезжал, общался и поражал всех простотой и человечностью.

Когда Яшину ампутировали ногу, именно Островский и Поволяев настояли на его поездке в Хельсинки, взяв на себя все расходы по лечению и изготовлению современного протеза. Тот, что сделали в Москве, никуда не годился, он был тяжел и ужасен. Яшин шутливо называл его «кадушкой», но он был единственным, кто мог шутить, видя это чудо протезирования.

В ту поездку Яшин приехал без жены. Ее просто не выпустили. Не хотели пускать и на следующий год. Но протезы – штука такая, их надо менять ежегодно, из-за мышечных изменений культи.

В Хельсинки Яшин жил у Горбунова. Александр Аркадьич ежедневно возил его в клинику. Но это было в обед, а с утра Яшин оставался в квартире один. Мыл посуду, чистил картошку, что-то готовил.

Они много беседовали, благо что тем хватало – футбол, рыбалка. Яшин рассказывал, как любит посидеть с удочкой на берегу, как на зимней рыбалке друзья переносят его на спине от лунки к лунке. Никогда не жаловался. Только отшучивался, когда Света, жена Александра Аркадьича, пилила его за то, что тот часто курит. Врачи категорически запретили Яшину курить, из-за плохих сосудов, а он все равно курил.

Однажды Горбунов уехал куда-то по делам, а Света с Яшиным смотрели фильм о Кубке мира —1982 в Испании. Яшин курил «Яву», Света его воспитывала. Фильм озвучивал Шон О’Коннори. В один момент, когда пошли кадры черно-белой хроники, он произнес:

– На этом чемпионате мира было много неплохих вратарей, но ни одного из них нельзя сравнить с легендарным Яшиным.

Яшин повернулся к Свете, усмехнулся.

– Светик, – сказал он, – вот ты меня ругаешь, а слышишь, что они говорят: ле-ген-дар-ный!

И показал сигаретой в телевизор.

Когда я услышал, что будут снимать фильм о Яшине, то захотел написать сценарий. К тому же у меня были друзья в кинокомпании, о которой говорили как о вероятном производителе.

Хотел позвонить Александру Аркадьичу, предложить сделать это вместе. Не сложилось. Я бы написал о Яшине в Хельсинки. О Яшине, который оказался ненужным системе, которая воспела его, когда тот был легендарным игроком, и которая не нашла ему места после футбола.

Как он плакал, лежа в одной больничной палате с парнями, потерявшими в Афганистане части своих тел и часть самих себя. Плакал, глядя на них. Как поехал в Финляндию менять «кадушку» на современный протез и вдруг почувствовал себя там свободным. Доверился малознакомым людям, подружился с ними – и открылся им.

Это был бы, наверное, фильм и о Горбунове. О журналисте, который дружил с Лобановским и Яшиным. Точнее, о человеке, который многое сделал в качестве журналиста. Но чтобы в сценарии не было борьбы с системой, не было ее беспощадных жерновов. Так, сюжетной нитью, не более.

Потому что Яшин для меня – это все равно что Юрий Гагарин. Пример чистой русской души. Простой и великий человек одновременно.

Я бы не хотел увидеть фильм о нем, где он будет маской самого себя. Я хотел написать о нем еще одну «Повесть о настоящем человеке».

Потому что он был именно таким. Настоящим советским человеком.

Про Яшина в Хельсинки знал только Горбунов. Потом узнал я.

Теперь и вы.

Хельсинки – хороший город, кстати.

 

Фурсенко

В середине декабря 2010-го с футболистами в России было негусто. Все разъехались – кто на пляжи, кто в родные места, кто на горнолыжные курорты. А РФС вручал ежегодную премию в театре Калягина на Чистых прудах.

Режиссером и сценаристом действа была Каринэ Сергеевна Гюльазизова. Из тени она еще не вышла, немногие знали о ее существовании, и уж тем более мало кто знал ее в лицо.

Я стоял неподалеку от входа, разглядывая сильно обновившийся за неполный год правления Фурсенко состав РФС, и думал о том, что такие праздники нужны и важны. В РФС вообще стало хорошо с праздниками. Ежегодная новогодняя премия – это раз. «Человек футбольной национальности» – это два. «Парк футбола» – это три.

«Человека» и «Парк» в эксплуатацию еще не ввели, до их явления народу оставалось еще около полугода. До «Аленького цветочка» – полтора.

Мимо камер прошел всегда элегантный Дюков. Вип-персоны обычно приезжают прямо под начало торжества, а стало быть, можно было идти в зал.

Я раскланялся у дверей с Симоняном, в очередной раз поразившись его облику – за последние дет десять он не изменился вообще.

Зашел в зал, занял свое кресло и начал ждать начала праздника. Чего именно надо было ждать, я не знал, но знал, что Сергей Александрович Фурсенко – человек одаренный. Он отбрасывает ощутимую тень своей личности на все, за что бы ни взялся.

Погас свет. На сцену вышли Александр Ф. Скляр и сказочно красивая Ляйсан Утяшева. Я вдруг подумал, что Скляр в качестве ведущего здесь не случайно. И дело не в том, что в записной книжке Каринэ Сергеевны однажды возник его номер. А в том, что в его имени вместо отчества стоит буква Ф. И люди тонкой натуры непременно должны были увидеть здесь знак или символ.

Годом позже, читая на сайте РФС обращение к болельщикам в связи с новым символом сборной – «Аленьким цветочком», – я вспомнил то свое декабрьское предчувствие и убедил себя, что был тогда прав. В разъяснительном тексте сообщалось: «Стебель цветка стилизован под русскую букву «Ф» и обозначает главный матч чемпионата – финал». Русская буква «Ф». Сергей Александрович Фурсенко. Финал. Футбол. Александр Ф. Скляр…

Я увидел, как в центр зала прошла Каринэ Сергеевна. Как всегда, с гроздью шаров на груди в виде бус. Праздник начинался.

Дюков поднимался на сцену несколько раз – получая приз за Миллера, за Спаллетти, за «Зенит». За Анюкова и Данни призы получил кто-то еще. Кержаков на сцену поднялся сам.

Потом дали призы судьям. Пляжному футболу. Сборной СССР—1960. Потом навстречу залу вышел Сергей Александрович. За его спиной на экране появилась фотография Маслаченко. Владимир Никитич был непривычно серьезен.

Сергей Александрович помолчал, собираясь с мыслями.

– Я помню, – сказал он залу, – как Владимир Никитич Маслаченко подошел ко мне и сказал: «День, когда было принято решение о переходе на систему «осень – весна» – это лучший день в моей жизни».

Зал замолчал окончательно. Сергей Александрович помолчал еще немного и продолжил:

– Он был выдающимся комментатором. И он всегда говорил то, что думает. РФС награждает Владимира Маслаченко за пропаганду футбола.

Кто-то в зале встал первым, и следом поднялись все.

На сцену попросили подняться Юлю, внучку Владимира Никитича.

Я смотрел на его фото и думал: «Неужели это правда?» Прошел почти месяц с его смерти. Даже не верилось. Как герою Катина-Ярцева в фильме о Мюнхгаузене.

В Скопье сборная провела несколько непростых дней. Длинный сбор, мрачная погода, ночное землетрясение, которого, правда, почти никто не заметил. Только бдительная охрана обсуждала его за завтраком с леденящими кровь подробностями.

Сергей Александрович ходил неразлучной парой с Колей Писаревым. Всегда рядом, всегда что-то обсуждая. Хотели пойти даже на предматчевую теорию, но Дик их не пустил. Дескать, ваше место в вип-ложе на трибуне, а не в раздевалке или в зале для собраний команды.

Сергей Александрович Дику не перечил. Насколько мне известно, никогда. Они с Писаревым вернулись в крошечный и холодный лобби. Опять склонились над бумажным листом. Зная о страсти третьего президента РФС к сканвордам, я подумал, что они не могут отгадать какое-то заковыристое слово. Вспомнил историю Юрия Никулина, как вся труппа на гастролях пыталась отгадать близкого родственника из шести букв, первая «б». На следующий день, бросившись к газетному киоску, в следующем номере узнали, что это «братан».

Собрание было перед обедом. После обеда был отдых, а потом тренировка. Я поднялся на свой этаж, и вдруг мой телефон зазвонил. На дисплее было слово на букву «Ф».

– Зайди, – сказал он, и я пошел искать его президентский номер.

Сергей Александрович был, по обыкновению, в тренировочных штанах и майке, как всегда на сборе.

– Сядь, – пригласил он.

Дошел до огромного стола под телевизором, вернулся с листом бумаги.

– Смотри! – сказал Фурсенко.

Я посмотрел. На тетрадном листе были таблицы с названиями команд, вереница цифр и дат.

– Ну как? – спросил Сергей Александрович.

– Что это? – в свою очередь, спросил я.

Он подвинул листок к себе. Ткнул в него пальцем.

– Это модель следующего чемпионата, – пояснил он. – Сначала два круга, потом две восьмерки. Тоже в два круга. Сорок четыре матча, плюс переходные. А?!

– Сильно, – сказал я.

– То-то! – произнес он и впервые посмотрел на меня. – Ну чего смотришь, иди.

Я встал, вышел из его номера. Обернулся, прежде чем закрыть дверь. Сергей Александрович сидел за столом и, склонившись, что-то писал с фантастической скоростью – уже на другом листочке.

На дворе было 11 октября. Маслаченко еще был жив. А месяц назад исполком принял решение о переходе на новую систему чемпионата.

Я зашел к себе, взял планшет и вдруг неожиданно для себя вбил в поисковике слово «сканворды».

Открыл первый же из сайтов, нажал на сканворд – и подумал, что это какая-то подстава. Первым же словом по вертикали было название игры с мячом, появившейся в Англии.

Я нажал на клавиатуре букву Ф, затем остальные.

Потом откинулся на спинку кресла и задумался.

 

Кубок УЕФА

Автобус подъехал по пустому летному полю к самолету и остановился. Я ждал, что откроются двери, и веселая команда сойдет по трапу в салон, где экипаж будет салютовать ей улыбками и, может быть, даже шампанским. Даже не «может быть», а наверняка шампанским. Но двери оставались закрытыми.

И тут автобус чуть качнулся. Потом в другую сторону. Потом подпрыгнул – еле заметно, но все равно ощутимо.

– ЦСКА! – сказал автобус на десятки голосов и повторил еще раз, и еще. – ЦСКА! ЦСКА!

Пол дрожал и качался. Все улыбались и кричали хором:

– Мы чемпионы! Мы чемпионы!! Мы чемпионы!!!

Двери открылись, и народ повалил в них веселой гурьбой, рассыпая брызги веселья на бетон тяжелых плит лиссабонского аэропорта.

От пиджака Газзаева пахло шампанским. В Москве уже было девятнадцатое мая, а здесь все еще восемнадцатое.

Восемнадцатого мая 2005 года ЦСКА взял первый в истории России Кубок УЕФА. Я комментировал почти весь второй тайм и летел назад вместе с командой. Кубок внесли в самолет в дорогом красивом ящике, а зря. Можно было прямо так – его все равно сразу распаковали, и каждый пошел с ним фотографироваться, несмотря на то что самолет еще не набрал высоту.

Я смотрел на происходящее из конца салона и не мог наглядеться. Леша Березуцкий поймал мой взгляд и поманил жестом. Я вылез из кресла и подошел к нему.

– Брат! – сказал я. – Какие же вы… Вы такие молодцы!

Он поднял вверх большой палец, сжав остальные в кулак.

– Три португальских клуба, – продолжал я. – Страна – вице-чемпион Европы, между прочим.

Он кивнул и смотрел на меня с улыбкой.

– Помнишь, как после 0:0 с «Порту» в аэропорту к Газзаеву болельщики подошли? – спросил я. – Спросили: «Валерий Георгиевич, почему в чемпионате мы агрессивно играем, а здесь закрылись – на выездную ничью?»

Березуцкий снова кивнул. А меня все несло. Словно те пятьдесят минут, которые я молчал из-за срыва комментаторского канала с Москвой, требовали сейчас выхода наружу.

– Он ответил: «Лига чемпионов – это даже не другой турнир. Это другой вид спорта».

ЦСКА финишировал в той группе третьим. Следом за «Челси» и «Порту». До второго места не хватило всего одного очка. А Кубок УЕФА начался с домашнего матча с «Бенфикой» в Краснодаре.

Помню, как мимо нас по направлению к первому салону прошел Вагнер с кубком в руках. Точнее, я думал, что помню это. Но оказалось, что бразильцам Газзаев разрешил остаться в Лиссабоне и прилететь позже. Особенно Вагнеру, схлопотавшему дисквалификацию на следующий матч.

Наверное, это был Одиа. Или Олич. Да хотя бы Денисов – какая разница? Всем было в самолете так хорошо, что… Помните анекдот про трех братьев? Ах был оптимист, Эх – пессимист, а Ого-го просто нравился девушкам. На борту ни одного Эха в ту ночь не было.

Из-за шторки выглянул Стельмах, начальник команды.

– Вас Газзаев зовет, – сказал он мне с Костей Сарсания.

Мы держали в руках по бокалу. Кажется, с вином. Или виски? В ту ночь в бокалах мог плескаться любой напиток. Он сказал нам спасибо за то, что так болели за команду во всем сезоне. А я его спросил:

– А вы верили? После первого тайма?

Он улыбнулся и ничего не ответил. Просто поднял бокал повыше, салютуя нам.

На двух креслах в конце салона лежал кубок.

– Можно? – спросил я.

– Конечно, можно.

Я подошел и наклонился над серебряным трофеем. Очень осторожно поднял и удивился, насколько же он тяжелый. И попросил фото на память с Газзаевым.

Нас щелкнули, я передал кубок Косте, чтобы он тоже сфотографировался.

Я верил в случившееся, но и не верил тоже. Потом взял вымпел, который каким-то чудом купил перед матчем. Везде продавались программки и шарфы, но я искал именно вымпел, чтобы на нем были вышиты эмблемы клубов и дата финала.

– Валерий Георгиевич, подпишите мне, пожалуйста. На добрую память. «Спасибо за поддержку» или что-нибудь такое, – попросил я.

Он мотнул головой, беря вымпел и маркер. И медленно вывел: «Лучшему коментатору».

Понял, что пропустил одну букву, и чертыхнулся. Исправил.

– Валерий Георгиевич! – сказал я, протестуя. – Это же не так, я теперь никому показать его не смогу…

Он поднял на меня глаза, и я замолчал.

– Для меня вы с Костей – лучшие. Потому что я знаю, как вы переживали в каждом матче.

– Он еще и фартовый, – сказал из-за моего плеча Стельмах. – Мы ни одного матча с ним не проиграли.

– Не надо такие вещи вслух говорить, – парировал я. – Везение, как и деньги, любит тишину.

И был прав. Через три месяца ЦСКА проиграл «Ливерпулю» в Суперкубке. Но, как писали Стругацкие, это уже была совсем другая история.

Но в том матче примета сработала. Что-то случилось с пультом, и минут за пятнадцать до начала матча я пропал из комментаторского канала. Репортаж начал Гриша Твалтвадзе, сидевший на подстраховке в Москве. Связь вернулась аккурат перед первым голом ЦСКА, и я кричал, ликуя, почти всю победную для нас концовку матча.

Самолет приземлился, и всех его пассажиров повели в специальный зал ожидания.

– Люди приехали, – сказали нам. – Счастливые, веселые.

Команда вышла навстречу болельщикам. Пространство взорвалось криками восторга.

Мы стояли с Костей у двери и наблюдали за общим ликованием.

– Фантастика! – сказал я ему. – Просто фантастика.

Следующей весной юношеская сборная Колыванова стала чемпионом Европы. Еще через два года «Зенит» взял Кубок с Суперкубком УЕФА, а сборная выиграла бронзу на Евро.

Такие три года! Даже не верится.

 

Свадебный генерал

Парк «Адидас» в Париже был обычным веселым интерактивом. Стояли макеты и манекены, на мини-площадке возилась с детьми какая-то звезда. Камер было мало, но девушки-корреспондентки с микрофонами улыбались так, словно это было брачное агентство категории luxury.

Я подошел поближе и увидел, что это Руй Кошта. Его Португалия проехала мимо чемпионата мира, как и Россия. Кошта дал себя обвести, вскинул руки, празднуя вместе с мальчишками гол. Девушки напали на него, он улыбался, но выглядел очень смущенным. И одет был совершенно провинциально, как уличный музыкант – в темную рубашку и жилетку.

Я дождался, когда дамы перестанут ослеплять португальца улыбками. Подошел спросить, особо не веря в успех – говорит ли он на английском?

Кошта отрицательно покрутил головой. Перечислил: португальский, испанский, итальянский. Я стоял и думал, взять ли у него автограф. Но так и не взял, потому что не понимал, что тогда с ним делать.

Он уехал, а я пошел рассматривать коллекцию мячей чемпионатов мира. Ту часть парка, ради которой я и приехал.

– Обалдеть! – сказал я сам себе и повторил. – Обалдеть!

Там были все мячи начиная с первого Кубка – 1930 года. Может быть, тот мяч был всего лишь репликой, но все равно коллекция смотрелась внушительно. Ровно шестнадцать штук.

Во мне проснулся коллекционер, но тут же снова заснул. Я спешил – нужно было ехать монтировать сюжет. Сорок минут на машине до медиацентра, за которые было необходимо успеть написать текст.

Я ушел, оставив у витрины с мячами двух смуглых парнишек в синих майках сборной Франции, которые были им заметно велики. Подумал: если я пережил такое искушение, то что же сейчас чувствуют они? Представил, как мальчуганы озираются в поисках подходящего камня – пока еще не для того, чтобы разбить стекло, а чтобы просто примерить такую возможность.

Полицейский приветливо махнул мне рукой на прощание. Коллекцию стерегли, еще бы. С ума сойти, думал я в машине. Просто нереальная коллекция. И успокаивал себя тем, что в моей тогдашней однушке она вряд ли бы поместилась.

В сюжете мячам досталось больше времени, чем Коште. Все-таки редкость. Слово «эксклюзив» в широкий обиход тогда еще не вошло.

У Юры Розанова на юбилее специальным гостем был Авраам Грант, приехавший поздравить именинника в компании с Германом Ткаченко. Герман – человек полумагических возможностей. Мне всегда казалось, что если бы он не был так красноречив и убедителен в своих вербальных конструкциях, то мог бы сойти за мага. А так, стоит ему открыть рот, ты сразу понимаешь – это менеджер. Или промоутер. Или кто угодно из высших футбольных сфер, но только не маг. Никакого волшебства, кроме волшебства его слов. Я бы не удивился, если бы с ним прибыл Рио Фердинанд, как много лет назад. Или Гус. Или даже Месси, да еще в компании с Роналду.

Но вместо них был Грант. Помню, как я обернулся, ища взглядом Игоря Рабинера, охотно живописавшего подвиги и события израильтянина. А Игорек отсутствовал. И для меня это как-то сразу умалило эффект от Гранта.

Дело было в «Архитекторе», в двух шагах от Патриарших. Я хотел было пойти выразить Гранту свое почтение, как вдруг вспомнил булгаковский завет: «Никогда не разговаривайте с неизвестными». И не двинулся с места.

Это было так и не так. Гранта я знал, как и все собравшиеся. По телевизионному экрану и стадиону. Человек мог выиграть финал Лиги чемпионов – таким же парадоксальным образом, как сделает это Ди Маттео. И не выиграл. А потом установил удивительный рекорд, вылетев из Премьер-лиги с двумя клубами подряд – сначала с «Портсмутом», потом с «Вест Хэмом».

Я сидел и смотрел на него. Три года назад он играл здесь, в Москве, в финале Лиги чемпионов, и мог в случае успеха рассчитывать на переход в совершенно иной сонм клубных тренеров. И вот он снова здесь, в роли свадебного генерала.

Я так и не спросил у Юрки, что подарил ему тренер удивительной судьбы, сейчас работающий со сборной Ганы. Куда, по мнению Ольги Смородской, пытался сбежать из ее железнодорожного царства Кучук.

На Кучука у руля сборной Ганы я бы посмотрел. Примерно с таким же интересом, с каким рассматривал в тот вечер Гранта. Леонид Станиславович – один из тех немногих, кого можно снимать для немого кино, и все равно не будет скучно.

Мой немецкий друг позвонил мне два года назад и сказал:

– Есть предложение. Мой друг купил у Пеле все имиджевые права до окончания Кубка мира.

– Ух ты! – поразился я.

И возмечтал, что удастся выпросить у короля футбола его фотографию с автографом. Желательно тот снимок, что я много лет назад вырезал из «Огонька» и повесил на стену.

– Дорого? – спросил я и лишь присвистнул, услышав сумму.

За мной никогда не водилось такой привычки. Но не свистнуть от озвученной цифры было невозможно.

Пеле был в конфликте с бразильской федерацией футбола, и потому все дочемпионатовские дни его в официальной кампании использовали мало. Настолько мало, что на жеребьевке финальной части турнира в Сальвадоре были сомнения – появится ли он на сцене. Появился. Зал встал, разумеется, когда он вышел навстречу такой именитой публике.

Пеле, думал я. Взял и отдал все свои права в обмен на солидный перевод на банковский счет. Можно, например, позвать его на день рождения. Или сделать с ним серию фильмов. Все что угодно – по существующему прайсу. Да еще и скидку можно будет выбить по знакомству.

Через пару недель я рассказал о Пеле и его контракте Коле Яременко. Тот рассказал Зальцману, владельцу радио «Команда», на тот момент еще не сидевшему в тюрьме.

Коля перезвонил. Попросил узнать цену вопроса – сколько может стоить совсем короткое интервью с Пеле по телефону? Пять минут, не более. Я спросил у своего немецкого друга. Подозреваю, что им в Германии еще в роддоме делают обязательную прививку с сывороткой обязательности и пунктуальности. Он ответил меньше чем через час.

– Тридцать тысяч евро.

Я переспросил:

– Тридцать тысяч за пятиминутное радиоинтервью?

– Да, – подтвердил немец.

– Одна-а-а-ко, – протянул я голосом актера Филиппова в роли Кисы Воробьянинова, изучающего цены в ресторане.

Потом, когда я увидел в потоке новостей сообщение об однодневном визите Пеле в академию «Краснодара», мне стало чрезвычайно интересно, в какую сумму это обошлось Галицкому. Но спросить было неловко. Может быть, сам однажды расскажет. Галицкий, а не Пеле.

Я опять вспомнил про Пеле, когда ужинал с кумом, важной шишкой в издательстве «Эксмо». Мы обсудили ЦСКА, за который болел он, и «Динамо», за которое болеет Новиков, один из двух совладельцев «Эксмо». Гридасов, другой совладелец, к футболу равнодушен. Он увлекается путешествиями.

– У Новикова день рождения на носу, – сказал мне кум. – Голову ломаем, что ему подарить. Надо что-то футбольное. Может, майку «Динамо» с автографами?

И сам покачал головой. Понимая, что майку ему и Ротенберг подарит, раз уж они вместе на некоторые матчи «Динамо» летают.

– Нужно что-то особенное… – сказал он.

– Слушай, – перебил я. – Вы же на корабле будете плавать во время дня рождения?

– И?.. – Кум подвесил паузу.

– Закажи Бубнова в качестве тамады.

– О! – повеселел кум.

И следующие пять минут мы бурно фонтанировали идеями, как и что скажет король экспертов. А потом он все-таки передумал. До сих пор сожалеет.

Плавание было бы из серии «вырви глаз». Может, кум за Донцову испугался. Или за Маринину. А зря.

 

Дело было в Лиссабоне

На солнце было градусов пятнадцать тепла, никак не меньше. Вроде бы зима, а вроде и нет. Где-то внизу плескалось море, которое я не видел пару лет и уже успел соскучиться.

Оператор курил. На нем была жилетка, глядя на которую, сейчас все первым делом вспоминают Вассермана, хотя это чисто операторская фишка. Оператор был чудной, я немного его побаивался. Не из нашей среды – низвергнутый из большой политики.

Он был маленький, сухой, плешивый и стабильно возбужденный. Напоминал Ролана Быкова – но только не его самого, а любого из его персонажей. Про него на НТВ ходили легенды. Он был главным оператором, а потом, на одном из кремлевских приемов, увидев всесильного тогда Черномырдина, рухнул перед ним на колени. Черномырдину что-то не понравилось в строю телевизионщиков, ждавших его подхода.

Оператор рухнул перед ним на колени, поцеловал паркет и сказал с надрывом:

– Прости дурака, царь-батюшка! Не вели казнить, вели слово молвить.

Черномырдин и так говорил преимущественно междометиями, а в ту минуту это было не просто адекватно, а прямо-таки безальтернативно.

Оператора сослали. Бросили на ниву спорта, правда без перевода из основного НТВ. Когда его о чем-то спрашивали, он вытягивался в струнку, отдавал честь и кричал:

– Дурак, ваше сиятельство, не могу знать!

Но снимал он божественно.

Зашуршали кусты. Из них, точно из открывшегося занавеса, вышел Семин в излишне цветастом спортивном костюме, по тогдашней моде. Мы поздоровались. Оператор бросился крепить ему микрофон, одновременно сдувая невидимые пылинки. Потом присел на корточки, посмотрел на Семина снизу вверх и сказал:

– Можно я вам чубчик поправлю?

Семин посмотрел на него не мигая. Оператор вскочил и уставился на Семина. Они так и стояли, не шевелясь – секунд двадцать. Семин, который мог удержать в узде Босса, Арифуллина, Чугайнова, Соломатина, причем одновременно, сдался первым.

– Себе поправь, – сказал он и сел на лавку.

Оператор плюнул себе на ладонь. Размазал слюну по лысине.

– Сделано, ваше сиятельство!

Семин перевел взгляд на меня. Я старательно делал вид, что я здесь ни при чем. И перечитывал свои вопросы на бумажке, не поднимая глаз.

– Можно, – разрешил оператор.

Я задал первый вопрос, второй. Всего их было десять. Точнее, десять я написал, а спросил на два меньше. Задал вопрос под номером восемь:

– Почему прошлый сезон был таким неудачным?

Семин рассвирепел:

– Неудачным? Да мы Кубок взяли!

– Ну так все-таки шестое место… – начал я растерянно.

Семин встал, отцепил петличку микрофона. Бросил ее на лавку и пошел прочь.

Когда кусты скрыли его худую фигуру, я услышал еще раз, из зарослей:

– Неудачным!

Оператор уже курил. Я стоял и думал: «Жаль, еще два вопроса не задал, зато у сюжета есть концовка».

Дело было в Лиссабоне в 2005 году. Мы стояли с Костей Сарсания в лобби дорогого отеля и смотрели, как важные футбольные люди снуют туда-сюда. И тут прошел Леннарт Юханссон, президент УЕФА. Остановился у зеркала напротив пустого гардероба. Вблизи совсем старый, грузный. Я подумал, как сильно он похож на Ельцина.

– Мистер Юханссон! – выговорил я неожиданно для самого себя.

Он спрятал маленькую расческу во внутренний карман пиджака, посмотрел на меня.

– Я журналист из России, – сказал я. – Прилетел на финал Кубка. Увидел вас и захотел спросить: кто сегодня выиграет?

Юханссон молчал. Я думал, что он не ответит. Но вдруг он открыл рот:

– «Спортинг».

– А я думаю, что ЦСКА, – сказал я. Просто чтобы вписаться за наших.

Он кивнул и ушел походкой очень уставшего человека.

Виталий Леонтьевич Мутко перемещался с совершенно иной скоростью. Это был его первый исполком УЕФА. И одновременно первый в истории финал Еврокубка для российской команды.

Будущий министр чуть больше месяца назад стал президентом РФС. Дел было невпроворт. Он говорил о своих планах и в отеле, и в такси, и в ресторане. Его иногда перебивали армейские болельщики, прося о совместном фото или автографе. Он не отказал никому. И, в отличие от Юханссона, твердил каждому:

– Мы сегодня выиграем, без вопросов!

Пообещал это даже двум пацанятам в зеленых майках «Спортинга», попавшимся на нашем пути. Посмотрел на них, вскинул кулак и воскликнул:

– ЦСКА!

Им невозможно было не любоваться в эти минуты.

Потом, за обедом, он спросил меня внезапно и образно:

– Ты готов встать под знамя российского футбола?

В РФС мне приходилось бывать и раньше. Но одно дело съемка, а совсем другое – разговор с тренером о себе самом. В комнате в дальнем углу коридора сидели Семин, Игнатьев, Бородюк, администраторы.

Я поздоровался. Подошел к Семину, спросил о том, какие задачи перед нами стоят.

– Да какие задачи, – отмахнулся он. – Начинай, и поехали.

Я писал какие-то релизы, делал дайджест из прессы. И раз в неделю делал видеонарезку на каждого игрока сборной. «Спорт» показывал все матчи тура, это было несложно, хотя и очень утомительно. Но Борису Петровичу нравилось. Он брал диск и говорил:

– В прошлый раз ты хорошие моменты выбрал, продолжай.

В августе сборная сыграла в Риге с Латвией вничью. А в октябре вничью со Словакией в Братиславе. И Семин ушел. Так же стремительно, как и когда-то в Хосте. Я помню, как он давал Максу Квятковскому интервью прямо на поле после финального свистка. Было холодно, он стоял в спортивном костюме на ветру.

Помню, как летели в Москву ночным рейсом. Как Кержаков крикнул задремавшему Березуцкому, смешно пародируя обычный обличительный пафос газет:

– Раньше мы играли с футбольными карликами на равных, Вася, а сейчас сами стали футбольными карликами!

Брат вылез из кресла, навис над Кержаковым, Быстровым, Аршавиным. Сказал грозно:

– Ну чего расшумелись, футбольные карлики?

И пошел спать дальше.

Семин вскоре после матча пришел к Мутко. Сказал, что уходит. Тот уговаривал его остаться. А он не захотел. Сам не захотел.

28 ноября 2010 года, около шести вечера по московскому времени, я вышел на морозный воздух из комментаторской кабины и посмотрел на уже вечерний город, лежавший у моих ног.

«Локомотив» только что сыграл вничью с «Рубином» и закончил год пятым в таблице. Через пять минут должен был начаться банкет в честь окончания сезона, на который пригласили и меня.

Я еще немного подождал, пока болельщики не вышли с центральной трибуны, и начал спускаться вслед за ними.

Дошел до пресс-центра, зашел на пресс-конференцию. Бердыев был в спортивном костюме, как и во время игры, несмотря на мороз. Семин был хмур. Когда его спросили о будущем, он сказал:

– Все в тумане. Все определится в течение месяца.

Пресс-конференция окончилась, журналисты встали и пошли – кто к выходу, кто, как я, на банкет.

Смотреть на Смородскую было не только интересно, но и удобно. Не знаю как, но я оказался за соседним столом. Вместе с вице-президентом «Локомотива» Юрием Белоусом. Сама президент сидела в компании Вадима Морозова, большого человека из РЖД, и Леши Смертина, недавно ставшего ее советником. Семин сидел где-то в глубине зала, вместе со всей фрондой.

Вечер начался. Ольга Юрьевна вышла к микрофону, сказала что-то правильное. Именно те слова, что сказал бы на ее месте почти каждый из клубных президентов новой волны. Ей похлопали – больше ее чину, чем речи. А потом сказать свое слово пригласили Семина.

Он пробрался через столики под овации. Все-таки в ресторане было много народа из прежних, для кого именно Юрий Палыч олицетворял собой клуб.

– Вот все говорят, что у меня конфликт с Ольгой Юрьевной, – начал Семин, и зал затих, ловя не то что каждое слово, но и интонацию. – А у меня с ней конфликта нет…

Семин сделал паузу.

– Это у нее конфликт… с футболом!

И пошел назад к своему столу. Галерка зааплодировала, пусть и не слаженно.

– Он что, дурак? – сказал кто-то рядом со мной.

Смородская удар выдержала уверенно. Даже не моргнула.

– Ну что, друзья, – сказал со сцены ведущий. – Продолжаем наш праздничный вечер!

Вышел Коля Трубач, запел: «Лодочка, плыви».

На следующий день был «Футбол России». Я сказал, что этот сюжет надо показать, потому что слова были сказаны в присутствии толпы, и все сейчас в футбольном мире это обсуждают. А главное, теперь абсолютно ясно, что в одной лодочке им не плыть. Понятно даже тем, кто раньше строил иллюзии.

Сюжет показали. И следующее утро началось со звонков: «Кто тебя попросил?»

Теория заговора. Любимое занятие…

На следующий год Смородская приехала на «Шаболовку». А за полчаса до нее прибыл Стас Пахомов, возглавлявший тогда пресс-службу клуба. Мы стояли в нашем уютном скверике, ждали гостью. И тут Стас меня удивил.

– У меня к тебе большая просьба, – сказал он.

– Слушаю.

Он пристально посмотрел мне в глаза и произнес:

– Я прошу тебя стать пресс-атташе «Локомотива».

Честно сказать, я опешил. Настолько, что даже не нашел своих слов. Воспользовался чужими:

– Как говорил в таких случаях Эдуард Малофеев, точно не знаю, но, может быть, навряд ли.

– Всего на час, – сказал Пахомов.

Приехала Ольга Юрьевна. С новой модной прической. Мы раскланялись.

– Ну что? – спросила она. – Будем вспоминать прошлое или говорить о будущем?

– Если вас интересует, прозвучит ли фамилия Семин, – сказал я, – то только если вы сами ее произнесете.

С того праздничного банкета прошел почти год. Тема ушла, сменившись на другую. Тренером уже был Коусейру. А еще через пару недель на «Шаболовку» приехал Семин, восхитив народ голубым «Бентли» и голубыми в тон мокасинами. Он тогда был в Киеве. Потом в Габале, теперь в Мордовии. Говорили, что он не договорился с клубом о новом контракте и вместо него придет Гордеев. Ровесник Черевченко, который выиграл Кубок России. Теперь должен стать заслуженным тренером страны, как я понимаю.

На моей памяти после победы в Кубке уходил только Романцев. Это совершенно другая история. Но «Спартак» с того лета 2003-го ничего не выиграл, а вот «Локомотив» смог, да и ожидание победы было на четыре года короче.

Парадокс, конечно: «Локомотив» выиграл трофей с тренером, на которого не собирались делать ставку и вряд ли сделают теперь. Седьмое или шестое место, может быть, пятое – и Кубок.

Все как в том далеком 1996-м.

До сих пор помню ту интонацию Семина. И как он скрылся за кустами.

 

Хиддинк в Сочи

У шофера было грустное грузинское лицо и пышные усы. Я прошел мимо него в салон и подумал: если бы в «Мимино» речь шла не об авиации, а о наземном транспорте, герой Кикабидзе мог выглядеть именно так. Наверняка у него большая семья, и привычка молчать появилась от постоянной жизни за баранкой.

И тут меня ударили в плечо. Я поднял глаза и увидел сияющее лицо Гуса. Он показывал пальцем на водителя и светился детским восторгом.

– Сталин! – воскликнул он. – А?

Я посмотрел на грустного человека за рулем и увидел, что он и правда похож на лучшего друга советских футболистов.

– Сталин! – сказал Гус и подошедшему Бородюку.

– Йа, – согласился Генрихович со своим рурским акцентом. – Натюрлиш!

После этого некоторое время разговор шел на немецком. Гус был влюблен в Сашин юмор, постоянно ждал от него новых шуток.

Сталин ехал не спеша. Гус заскучал и начал его подгонять. Безрезультатно.

Слева было море. Солнечные зайчики, несмотря на ноябрь. Красота. А в Москве был снег. Такой, что мы не сразу смогли вылететь в Сочи.

Автобус подкатил к сталинской даче. Зайти с ходу в поворот не получилось. Сталин сдал назад, проехал в тесные ворота, дальше дорога шла в горку.

И вдруг автобус застрял, не в силах двинуться дальше. Мотор рычал, но колеса крутились на месте. Потом мы поползли вниз.

– Эй! – возмущенно крикнул Корнеев.

– Наледь, – коротко сказал Сталин.

Встал на ручник, а затем резко стартовал с пробуксовкой.

Мы приехали.

Один салат был с майонезом. Другой выглядел немного заветренным. Гус смотрел на шведский стол и хмурился. Врач команды пытался построить менеджера, тот – официанток. Первым делом убрали ту, у которой была подозрительная сыпь на руке.

– Welcome to the USSR, Гус! – весело сказал Аршавин.

После ужина игроки разошлись по номерам. Штаб по привычке настраивался посидеть за разговорами.

– Где у вас можно кофе попить? – спросил Бородюк у официантки.

– В кафетерии, – ответила та.

В кафетерии было два круглых столика и четыре табуретки. Рядом – витринный рефрижератор с сочниками и пивом. Перед ним стояли врач с массажистом, смотрели на ассортимент, выложенный на подносах, лежавших на холодильнике.

– Растирки и мази из натурального сочинского камня, – сказал мне врач.

Народная медицина переливалась под лампами дневного света всеми цветами и оттенками радуги.

– Если что из Москвы не взяли, здесь докупим, – сказал массажист.

Нам было смешно, а доктору не очень. Ему предстояло идти воевать за завтрак. Выяснять, почему действительность не похожа на предварительный заказ.

– Ёб! – вдруг произнес доктор.

Точнее, Йоп. Йоп Алберда, генеральный менеджер, шел навстречу и по своему обыкновению улыбался. Человек, который заказал этот отель и сказал Гусу, что здесь все о’кей.

– Капучино, – заказал Гус официантке.

Та кивнула.

– Будьте здоровы. Что будете?

– Вам же сказали: капучино, – повторил Корнеев.

– Будьте здоровы, – повторила она с недоумением. – Чего сказали-то?

– Кофе, – сказал Бородюк. – Вам же сказали.

– Так бы и сказали. Есть кофе по-турецки.

– И все? – удивился Корнеев.

– Еще растворимый. Нескафе. Три в одном.

Мы посмотрели на Гуса с некоторой растерянностью. Он уже не улыбался, но повторил:

– Капучино.

– А мне бокал местного вина, – сказал Йоп. – Красного.

– Три кофе с молоком и один черный, – сказал Бородюк. – И бокал красного.

Официантка ушла. Затем вернулась. Сняла с подноса четыре чашки черного кофе.

– Эй! – сказал Корнеев. – Просили же с молоком.

– Молока нет, – бросила она и ушла. Насовсем.

Гус выглядел озадаченным. Попробовал кофе и отставил чашку подальше.

– Отличное вино! – сказал Йоп, показывая, что он оптимист.

Гус посмотрел на него внимательно, но ничего не сказал. И вдруг заморгал, стал тереть глаза руками. Мы подумали: неужели открылась аллергия? Потом почувствовали знакомый с детства запах хлорки.

Бабушка в синем халате вошла в кафетерий со шваброй в руке. Подошла к нам и спросила:

– Вы еще долго?

– Не видите, люди сидят, – ответил Бородюк.

– Тогда ноги поднимите, – сказала она и принялась с остервенением тереть пол.

В номере Гуса телевизор работал, но ему казалось, что не работал: всего два федеральных канала и два местных. Сколько бы он ни жал на пульт, ничего не менялось.

– А где CNN? – спросил он.

– В Америке, – сказали мы.

Он подошел к кровати и посмотрел на одеяло. В девяностых точно такими же одеялами зимой укрывались игроки на скамейке запасных. Гус пощупал шерсть.

– У нас в армии точно такие же, – сказал я.

Он посмотрел на меня, заставляя вспомнить историю Иова, и сказал:

– А у нас такие выдают в тюрьме.

И подошел к окну. Нам следовало уйти, но мы не могли – так было любопытно на него смотреть.

В парке каркали вороны. Очень нежно и музыкально. Гус посмотрел на них, потом перевел взгляд на шторы, крепившиеся к карнизу на тонких проволочных крючках. Взял, потянул. Шторы немного проехали и застряли.

Я шагнул к нему. Нужно было чуть отступить назад и аккуратно подергать. Я не успел. Гус дернул сам, и шторы рухнули к его ногам. Лицо у него было такое, что мы метнулись к выходу.

– До завтра! – бросил через плечо Бородюк.

Хиддинк посмотрел на нас взглядом античного стоика и сказал:

– Если оно наступит.

Рано утром он шел по коридору в белом банном халате. В вафельном, в мелкую клеточку. Шел в бассейн. Вышел по указателям на улицу и замер. Ветер гонял по воде сухие листья. От тех, что уже утонули, вода казалась черной.

– Ну как? – спросили мы, увидев, что его волосы сухие.

– Даже моя собака в таком плавать не будет, – признался Гус.

После завтрака они с Бородюком сели в такси и куда-то уехали. Вернулись через час, на другой машине и счастливые.

– Все хорошо? – спросил я.

– Все супер! – сказал Бородюк. – Правда, то такси по дороге сломалось, стояли и ловили на трассе частника.

За обедом, когда все расселись, Гус вышел в центр зала и сказал:

– Парни, мы сборная, и мы должны жить в хороших условиях. Поэтому сейчас обедаем и переезжаем в другой отель. – Команда довольно зашумела. Гус вернулся за столик. Йоп что-то сказал ему, но не дождался ответа. А после возвращения в Москву Хиддинк объявил ему, что на следующий сбор он может не приезжать.

Йоп был хороший человек, он когда-то выиграл «золото» Атланты с волейбольной сборной Голландии. После развода жил в большой лодке, пришвартованной на канале возле его бывшего дома, отошедшего жене.

– Я совершенно неприхотлив в быту, – говорил он время от времени.

Он любил смотреть на заходящее солнце и молчать. Гус его однажды спросил, о чем он думает в такие минуты.

– Взойдет оно завтра или нет, – задумчиво ответил Йоп.

Гус повернулся к нам и подмигнул. Тройную философию он не уважал, в отличие от жизненного комфорта.

Когда сборная, выгрузившись из автобуса, зашла в сочинский «Рэдисон», в холле играл рояль и ощутимо пахло хорошим кофе. Гус улыбнулся, как мальчишка, и сказал единственное слово:

– Европа!

Капучино там был отменный. Как и бассейн.

 

Адвокат

Я не то чтобы обрадовался ему как родному – скорее был приятно удивлен звонку. Дима работал в РФС, переводил какие-то новости для английской версии сайта. Потом он внезапно переехал в Питер – Костя Сарсания устроил его переводчиком к Адвокату.

После обычных реверансов Дима сказал:

– Слушай, ты вчера «Зенит» комментировал.

– Было дело, – подтвердил я.

– Тут Дик рядом со мной, – сказал он.

И повесил паузу, ходя пока кругами, как акула. Но мне не было страшно. Диму я знал сто лет, да и к звонкам подобного рода уже выработался иммунитет.

– Привет ему! – сказал я.

Но он не передал. Был сосредоточен на важной мысли.

– Дик спрашивает: какое ты имеешь право обсуждать его решения? Ты ведь не работал тренером.

Дима говорил тоном, в котором, как параллельные прямые в евклидовом пространстве, шли две ноты: желание не поссориться со мной и необходимость подчиняться воле босса.

– Постой, – сказал я. – Адвокат спрашивает у комментатора, какое тот имеет право во время репортажа обсуждать его решения? Я правильно тебя понял?

– Да. Ты сказал, что не понимаешь, почему не играет Семшов. И почему Дик почти не делает замен.

– Может, ты просто дашь ему трубку? – спросил я. – Я готов эту тему обсудить.

Дима что-то сказал в сторону и вернулся к разговору.

– Нет, он не будет с тобой разговаривать, – сказал он. – Он просто хотел выразить свое возмущение.

Я выдохнул. Сказал в сторону эпитет, далекий от политеса. «Старый болван» или что-то в этом роде.

– Ты сам-то репортаж слушал? – спросил я.

– Нет, – признался Дима.

– А он слушал? Под чей-то перевод?

– Нет.

– Спроси, – сказал я, – готов ли он дать нам интервью, в том числе и по теме Семшова? Я приеду, и мы пообщаемся.

Дима опять пропал на несколько секунд. Потом взволнованно задышал в трубку и повторил:

– Нет.

«Как он с ним работает?» – думал я. И через три часа вновь поднял в эфире вопрос о Семшове. Гость программы пожал плечами и сказал:

– Не понимаю. Такие проблемы в средней линии, пропала игра, а Семшов на лавке.

Кажется, это был Виталий Шевченко. Тренер, у которого Семшов играл. Но, в отличие от Адвоката, чемпионат России не выигрывал.

В РФС были перемены. Сначала ушел Мутко, потом Гус. Пришел Фурсенко, а следом, расторгнув контракт с бельгийцами, приехал Адвокат. Штаб сборной остался без изменений. Почти без изменений: Корнеев уехал в «Зенит», а на смену ему пришел Берт ван Линген. И появился Сережа Колесников, зенитовский массажист.

Когда мы общались при первой встрече, я напомнил Адвокату про тот телефонный звонок.

– Да, да, – сказал он. – Я помню, как меня это возмутило.

– Почему? – спросил я.

– Комментатор должен говорить только о футболе, – сказал он.

– Но разве это не футбол?

Он посмотрел на меня и захохотал. Голос у него был трубный. Походка стремительная. И очень добрые красивые глаза. Он был удивительно сентиментальным человеком. Не зная Дика близко, в это совершенно невозможно было поверить.

В конце 2010-го он пригласил весь штаб на рождественский ужин. Это было необычно, но очень приятно. Никто из его предшественников ничего подобного не делал. А тут ужин, семейный.

Макс Ляпин, тогда европейский собкор «Совспорта», а ныне главный скаут «Крыльев», говорил мне:

– Вот увидишь, пройдет немного времени, и Дик начнет интересоваться, как у тебя дела дома, что тебя волнует, как семья.

Я отнесся к этому со скепсисом. Но перед финальной жеребьевкой Евро случился казус. Коля Комаров, возглавлявший тогда пресс-службу, позвал меня выпить кофе и спросил, доверительно наклонясь ко мне:

– Ты знаешь, что Дик тобой недоволен?

Я пожал плечами:

– Нет.

– Только между нами, – добавил Коля.

Я промолчал. Вышел и дозвонился до Дика, чтобы задать этот вопрос.

– Как ты думаешь, если бы я был тобой недоволен, ты через сколько бы об этом узнал? – сказал он.

Я подумал и ответил:

– Через минуту.

– Намного быстрее, – поправил Дик.

В отеле было многолюдно – и всё футбольный народ. Жеребьевка – время насыщенное. Вячеслав Грозный собрал вокруг себя компанию журналистов и угощал нас борщом с пампушками. Григорий Суркис ходил, как ледокол – перед ним расступались на ходу едва ли не все. Билич, пока стоял в очереди на регистрацию, был атакован русскими журналистами и еле отбился. Любовь к хорватам после предыдущего Евро была еще на пике.

Мимо промчался Фурсенко. Где-то его ждал Дик, чтобы обсудить рабочие вопросы и проблемы. Через минут десять он выскочил обратно и наткнулся на меня.

– Ты что Дика будоражишь? – спросил он. – Он меня из-за тебя… На фига ты ему передал, что он якобы тобой недоволен?

– Я уточнил, – сказал я, глядя на него.

– Давай, работай, – приказал он и умчался со своей обычной скоростью.

Я смотрел ему вслед и думал: где я, а где он для Дика? И вдруг такое.

Через три месяца, в марте 2012-го, Фурсенко предложил Адвокату заменить штаб сборной практически полностью. Дик посмотрел на него удивленно, спросил: «Зачем?» Ответ был фантастическим. Дик на это твердо сказал:

– С кем я прошел цикл, с теми поеду и на Евро.

Мы шли на его последнюю пресс-конференцию, после матча с греками.

Я очень долго ждал его у раздевалки вместе с Карагунисом. Грек хотел с кем-то поменяться футболками, но не дождался и ушел.

Дик вышел, и мы пошли по этим бесконечным коридорам. Оставляя позади себя журналистов в микст-зоне, волонтеров, людей из УЕФА, воспоминания о недавних разгромах Италии и Чехии. Неся в себе опустошение после этой игры.

Он ответил на вопросы, их было немного. Потом встал из-за стола, и мы пошли назад к раздевалке.

На лестничной площадке не было никого. Я остановил его и сказал:

– Дик, спасибо за это время! Я хочу сейчас сказать, что буду всегда болеть за вас и ваши команды.

Он меня обнял. Я и сейчас очень дорожу этой его эмоцией.

Потом был ужин. Он зашел в ресторан, уже в «штатском» – в пиджаке, джинсах и ботинках неизменного ярко-коричневого цвета. Попрощался с каждым из команды и улетел к себе домой.

В октябре я прилетел на пару дней в Амстердам. К Гусу и Дику – повидаться и записать интервью. Позавтракал дома у Гуса и погнал в Нордвейк, красивейшее место на берегу Северного моря. Сорок минут на машине от Амстердама. Едешь, наблюдая, как меняется пейзаж, и понимаешь, какая же крошечная эта Голландия.

Мы зашли в отель, узнали, в какой комнате будет интервью. Оператор ставил свет, а я стоял в лобби и гадал, в какую дверь войдет Адвокат.

Он поднялся по лестнице, ведущей из подземного гаража. Такой же стремительный и в таком же наряде, как и всегда. И, разумеется, в коричневых ботинках.

– Дик! – воскликнул я, и мы обнялись, спустя два года.

– Как ты долетел? – спросил он.

– Отлично.

– KLM?

– Нет, «Аэрофлот».

– «Аэрофлот», – сказал он. – Намного лучше. Лучшая авиакомпания в Европе.

Я понял, что он действительно скучает по тому времени, что провел с нами. Дело ведь не только в деньгах, но еще и в настроении.

– Как дела у Саши? – спросил он. – У Фурсенко? У остальных?

– По-разному, – ответил я, немного удивленный. – Неужели вы не общаетесь с Фурсенко?

– Нет, после Евро не разговаривал с ним ни разу. Хотя думал, что мы друзья.

– Оператор еще не готов, – сказал я. – Пока есть время, может быть, выпьем по чашке кофе и заодно позвоним Бородюку?

– Отличная идея!

Мы вышли к морю, Дик махнул официанту. Я достал телефон.

– Это шестой айфон? – спросил он.

– Шесть плюс.

Дик удивился:

– Он же только что вышел. Его уже можно купить в Москве?

– Свободно, – ответил я.

– Как же я люблю Россию! – воскликнул Дик и рассмеялся.

Пришел оператор.

– Дим, – сказал я, – хочешь совместное фото, как с Гусом, пока время есть?

– Да ну, – ответил тот. – Я его не люблю.

– Почему?

Дима задумался, пожал плечами:

– Не знаю.

– А я люблю, – сказал я. – Хотя было время, когда думал так же, как и ты.

– А потом что случилось? – спросил оператор.

Теперь уже я пожал плечами. Задумался. И вдруг вспомнил, как Дик прислал мне веселую эсэмэску, узнав о рождении сына. Тогда я сказал:

– Я его узнал.

Дик договорил, вернул мне телефон.

– Готовы? – спросил он.

Вечером я опять приехал к Гусу. Его еще не было дома, и Лиза, его подруга, открыв мне дверь, пошла к себе наверх. Уже наступили сумерки, окна в домах на канале светились. Голландцы обходятся без штор, поэтому можно было любоваться вечерним Амстердамом в его полном великолепии.

Послышались шаги Гуса. Усталые шаги немолодого уже человека, возвращающегося домой после долгого рабочего дня.

– Ну, как там Дик? – спросил он.

– Передавал привет, – сказал я, в полном изумлении от этих слов.

Гус кивнул. Прошел на кухоньку, которая выводила в уютный внутренний дворик с садом. Спросил:

– Тебе капучино?

– Конечно, – сказал я и прошел к нему.

Кофемашина выдала одну чашку, потом другую.

– Я спросил и о вас, – сказал я. – О сборной Голландии.

– И что он сказал? – поинтересовался Гус. Вроде бы невозмутимо, но ложка в его руке продолжала размешивать давно уже растворившийся сахар.

– Что вы – отличный тренер и что вы пытаетесь вернуть сборной атакующий стиль, – сказал я.

– Дик – очень хороший человек, – сказал Гус. – И очень хороший тренер.

– Я знаю, – сказал я.

По каналу проплыла лодка, вся в огнях.

– Как похоже на Питер! – вырвалось у меня.

– О да! – подтвердил Хиддинк.

 

Блаттер

Я наклонился к микрофону и сказал:

– ФИФА часто называют самой влиятельной организацией в мире…

Выдержал паузу.

– В таком случае, дамы и господа… Президент ФИФА Йозеф Блаттер, самый влиятельный человек в мире!

Я сидел на правом конце стола, Блаттер в середине. Он дослушал перевод, сделал удивленное лицо и посмотрел на меня. Ткнул пальцем себе в грудь, спрашивая жестом: «Это я?»

Я кивнул, наслаждаясь его мимикой. Блаттер пожал плечами, к восторгу аудитории. Мол, я так не думаю, но если вы так настаиваете…

Потер ладони. Принял обычный вид. И обратился к аудитории, уже без лицедейства:

– Добрый день.

Тишина в зале была абсолютной, хотя Блаттер произносил совершенно обычные слова. Я вроде бы пошутил, сделав ему ненавязчивый комплимент. Уж очень хотелось посмотреть на его реакцию. А получилось, что попал в точку. Самый влиятельный человек в мире закончил спич и, довольный, откинулся на спинку стула.

Потом был кофе-брейк, Блаттер ушел общаться с избирателями. Когда началась вторая часть конференции, в зале остались только самые стойкие из аудитории да сотрудники РФС.

Я его ждал в дальнем крыле отеля. Мимо меня проходили серьезные менеджеры, оператор рвался войти в отведенную для нас комнату, чтобы поставить свет. А там Суркис-старший заседал с Евой Паскье, важным человеком в ФИФА по линии Европы, и все отказывался освободить помещение в положенное время.

Оператор был упрям и настойчив. Спорт он снимал редко, поэтому Суркиса не знал и про Еву никогда не слышал. То ли дело Блаттер, президент ФИФА! Оператор желал, чтобы все было на высшем уровне, и я это желание всячески поддерживал.

Наконец Суркис с Паскье вышли. Оператор рванул внутрь, раскладывая на бегу штатив. Перемещался он с такой скоростью, что мне вдруг стало интересно – а есть ли у них какие-нибудь высшие курсы, где учат готовиться к съемке на скорость? Существуют ли нормативы, как при сборке автомата Калашникова?

Он был точно в первой пятерке лауреатов. Пара минут – и все было готово. Я вышел в коридор и увидел делегацию людей с важными лицами. А во главе ее – самого влиятельного человека в мире.

– У тебя пятнадцать минут, – сказали мне. – Расписание, как всегда, съехало, а его уже ждет министр.

Я кивнул. И поздоровался с Блаттером еще раз.

Он уселся в кресло, привычным жестом прикрепил микрофон на лацкан пиджака. Два помощника вытянулись у стены.

«Пятнадцать минут, – думал я. – О чем его спросишь за эти пятнадцать минут, чтобы не уплыть в казенщину?»

Я посмотрел на него. Лицо у Блаттера было как маска. Ничего лишнего, ничего личного. Я задумался было о том, кто его последний раз видел другим – Йозефом, а не Блаттером? И как давно это было, как давно он был простым человеком, а не президентом ФИФА, хотя бы наедине с самим собой?

– Можно, – сказал оператор.

Я спросил о темпах подготовки к чемпионату мира в России. Кажется. Или что-то аналогичное. Потом задал второй вопрос.

Блаттер отвечал на автомате. Правда, лицо у него было уже другим – вариант для съемки. То лицо, которое видят телезрители.

Интервью мне не нравилось. Оно выходило настолько заурядным, что самому было противно. Следующим вопросом было что-то про ФИФА и о том, что этот Кубок мира даст этой могущественной организации. Я уже открыл рот, чтобы задать его, но вдруг, к собственному удивлению, выдал:

– А какое ваше первое воспоминание о футболе? Сколько лет вам было, когда вы оказались на стадионе?

Блаттер выпрямился. Но сказал сразу, без паузы, только интонация была уже иной:

– Мне было три года. Мой отец играл в футбол. Я стоял у края поля с мамой и увидел, как мяч катится в мою сторону. Тогда я побежал за ним.

Я обрадовался. И приготовил новый вопрос, которого не было в моем первоначальном списке.

Но тут он снова наклонился в мою сторону. И произнес прежним голосом:

– ФИФА заботится о развитии футбола в самых бедных, самых отстающих странах. Наша задача – помочь каждому ребенку получать радость от игры футбол. Дать каждому шанс стать профессиональным игроком. Мы заботимся о футболе.

– Спасибо, – сказал я. – Скажите, как опыт Кубка мира в ЮАР должен быть учтен Россией?

– Спасибо за вопрос, – подхватил он. – Мы действительно много думаем об этом. Необходимо…

Я смотрел на него и думал: «Неужели это было так давно, когда самый влиятельный в мире человек последний раз был самим собой?»

И все представлял, как ему было три года, как он бежал к мячу и был в полном восторге оттого, что сейчас его схватит…

 

Толстых

Мне когда-то сказали, что «Яр» был любимым рестораном Высоцкого. Я верил и не верил, но, изредка проезжая мимо, поглядывал на его стены и вывеску уважительно. Хотелось попасть внутрь, и чтобы не просто так, а с обязательной экскурсией. Пройтись, присесть, послушать. Поглазеть на завсегдатаев. Я почему-то был уверен, что в таком месте обязательно должны быть завсегдатаи, как в том же ЦДЛ. Если даже в модном «Корреасе» на Большой Грузинской был свой «домовой» по кличке Омлет, мужчина неопределенного возраста в стильных старомодных нарядах послевоенных лет, всегда приходивший днем и всегда заказывающий омлет из трех яиц, то уж «Яр»-то обязательно должен был иметь своих ярких персонажей!

Я побывал там дважды, прежде чем решил привести в это историческое заведение жену. Первый раз – на вечере ПФЛ в честь закрытия очередного сезона. Было два журналистских стола, мой друг Дима следил, чтобы каждый из нас сел на свое место, рядом с тщательно подобранными специально под него соседями, и чтобы каждому досталась своя толика внимания и общения официальных или полуофициальных лиц. Пел Лев Лещенко, тосты были правильными не только по содержанию, но и по последовательности, и «Яр» во всем своем пережившем разные эпохи великолепии казался островком стабильности. Официанты были вышколенные и возрастные. Еда была старосветская, а может быть, и традиционно русская – жюльены, оливье. Гости преимущественно были немолодые, и Николай Александрович Толстых в центре президиума выглядел именно так, как и должен был смотреться глава этого застолья. Строгий галстук, аккуратная прическа – можно поменять местами прилагательные, но суть останется прежней.

Когда на сцене появились цыгане, я даже вздрогнул. Потом вспомнил про театр «Ромэн», про традиции ресторана, и расслабился.

На выходе каждому вручали новогодний подарок. В бумажном пакете с эмблемой ПФЛ был ежедневник с эмблемой ПФЛ, ручка с эмблемой ПФЛ, справочник ПФЛ и календарь. Разумеется, тоже с эмблемой ПФЛ – профессиональной футбольной лиги, которую столько лет возглавлял Толстых.

– Колю я буду убирать! – сказал прилюдно Сергей Александрович Фурсенко.

Даже не делясь сокровенным, а так, мимоходом. Вроде бы только что речь шла о сборной, об очередном сборе, и вдруг мысль у только что избранного президента РФС скакнула в сторону. В желтом доме на Таганке закипала новая жизнь, и перемены чувствовались во всем и повсюду.

Только что у Фурсенко была встреча с Толстых, на которой президент ПФЛ начал рассказывать президенту РФС, что не так в нашем футболе и что и как следует изменить. Мы почему-то думали, что у них может получиться деловой разговор, чтобы попытаться о чем-то договориться «на берегу» – о взаимодействии или о зонах ответственности. Но этого не произошло, и в декабре 2010-го ПФЛ ушла в подполье. А в январе у Толстых был юбилей. Пятьдесят пять, которые он отмечал в «Яре».

Я чуть опоздал к началу, но все равно, зайдя в ресторан, увидел, что гости пока еще толпятся в фуршетной зоне. На барной стойке выстроились бокалы с вином и водой. Гостей было немало, но многие вели себя скованно.

Толстых был в нашем футболе с начала 1990-х, и представить высшие футбольные инстанции без него было невозможно. Хотя как невозможно? Ровно за десять лет до юбилея в ресторане «Лужников» его не было – тогда руководители клубов Высшей лиги договорились о создании Премьер-лиги. Удивительно, что пресса на том собрании была, и мы снимали, как Мутко, Гинер, Ткаченко, Горюнов и Алешин рассаживались, вернувшись с переговоров, за круглыми столами в вип-зале. Тогда все пытались понять, что именно происходит.

Кто-то стиснул мой локоть. Я обернулся и увидел старого знакомого, который когда-то работал с Толстых в «Динамо». Пресс-центр старого стадиона в Петровском парке был удивительным местом. В стенах не самого большого зала было несколько дверей, за которыми скрывались совсем крошечные кабинеты. В одном из них сидел тот мой знакомый, в другой за час-полтора до игры можно было зайти к совершенно тогда не публичному Сергею Прядкину на чашку чая или кофе и знаменитую «динамовскую» котлету из ресторана Сергея Крамаренко на втором этаже. Толстых сидел в кабинете гигантских (по сравнению с этими) размеров в соседнем подъезде, к которому, кажется, можно было пройти по сложной системе подтрибунных коридоров и лестниц. Но проверить, так ли это, без помощи опытного провожатого было невозможно, а найти такового не представлялось возможным.

– Ну ты молодец! – сказал мой старый знакомый. – Не испугался и пришел.

– Чего не испугался? – не понял я.

Он улыбнулся, давая понять, что оценил мою шутку. Со мной часто бывало именно так – когда я задавал вопрос совершенно серьезно, люди думали, что я шучу, и улыбались. Друг всячески хотел показать, что оценил мой юмор. Толстых в то время был в опале. В ссылке. В изгнании. Он потерпел фиаско и был удален из футбола. На дни рождения к свергнутым руководителям по чиновничьим понятиям ходить не принято. Особенно если сам ты остаешься в системе, а экс-руководитель пострадал «по политическим мотивам».

Мне стало противно. Я оставил его и прошел в зал. Обнял Толстых, поздравил его с юбилеем. Вручил подарок.

Рядом с именинником сидел Колосков. Стул по другую руку пустовал. Мне сказали, что Толстых ждет Степашина.

Вышли ведущие и начали вечер. Степашина все еще не было, и я думал, что слово возьмет Колосков – еще один бывший президент, но он молчал. Поднялся он седьмым или восьмым по счету.

– Вот тут многие, – начал он, – говорили, как им было хорошо и комфортно работать с Николаем Александровичем…

Помолчал немного и продолжил:

– А я про себя так сказать не могу.

Зал засмеялся. Впервые за вечер.

Прочие тосты были иными. В каждом из них звучала одна мысль: как много вы сделали для футбола. И никто не говорил о будущем.

– О будущем? А его просто нет, – сказал Сергей Александрович Фурсенко Хиддинку на их единственной встрече за обедом, когда Гус задал ему этот вопрос.

Казалось, что у Толстых будущего тоже нет. Впереди – заслуженная пенсия. Может быть, почетное место в ЦС «Динамо». А уже в августе он стал исполнительным директором Олимпийского комитета. Чтобы через год пойти на выборы президента РФС и выиграть их – без запаса времени на избирательную кампанию и без бюджета, который позволил бы это сделать с меньшими затруднениями.

Николай Александрович продержался почти три года, хотя слухи о его отставке поползли практически сразу после назначения. Не так давно один мой приятель рассказал, что ушел с хорошей должности только потому, что перед ним была поставлена задача «мочить Толстых» и на реализацию отводилось время до мая 2013-го.

На встречах с журналистами Толстых периодически говорил что-то «не для прессы», и чем дальше, тем чаще шутил про приближающийся пенсионный возраст. Не знаю, что это было – желание посмотреть на реакцию пишущей братии или просто потребность чаще проговаривать ту мысль, которая беспокоила его крепко сидящей занозой. И очень много было обстоятельной монотонности, которую не все могли выдержать до конца встречи.

Я как-то спросил его на одном из таких собраний: почему он так редко шутит, с его-то феноменальным чувством юмора?

Он посмотрел на меня и ответил:

– Нельзя. А то имидж несгибаемого борца разрушу.

И захохотал вместе с нами, привычно подрагивая при этом плечами.

В его папках, с которыми он не расставался никогда, должно быть, имелось много интересного. Но публике демонстрировался только листок-другой и, как правило, издалека. Мы каждый раз подсознательно ждали на этих встречах, что вот-вот и падет пелена хотя бы одной тайны, от которой все мы вздрогнем.

А она все не падала.

Весной 2013-го, когда мы прилетели в Лондон, сборная тренировалась на базе «Челси». Толстых, стоявший рядом со мной, начал говорить о своей борьбе. О желании сделать футбол чище. Говорил о принципах Качалина, Якушина, Бескова. О том, что это его путь и даже более того – судьба. Его миссия.

В Олимпийском комитете он получал на порядок больше и жил достаточно спокойной жизнью чиновника высокого уровня. Но он оставил эту стабильность, чтобы вернуться в футбол и постараться вернуть футбол к тому миропорядку, который считал единственно возможным.

Мир вокруг давно уже был иным. Настолько, что в нем сам Толстых оказался иным, человеком из другого времени. Не устаревшим, а просто несовременным. Но ему казалось, что это не так. Что должен измениться мир, а не он сам. А так быть не могло, и это противоречие было более сильным, чем любое другое.

Насколько я знаю, он живет в небольшой квартире. Когда я вспоминаю об этом, то думаю не о его образе бессребреника, который во многом зиждется на его знаменитых поездках в метро, а о другом. О его папках и их содержимом. Кабинет Толстых представлял собой сложную систему архивов, где не только стол и шкафы, но и пол был заставлен папками и коробками. Он каким-то чудом ориентировался в них, безошибочно помня, что где лежит.

Где они будут лежать теперь, когда кабинет на шестом этаже сменит еще одного владельца? И есть ли в них что-нибудь такое, что действительно стоило столько лет хранить, не открывая?

Несколько лет назад мой друг Дима умер. Умер внезапно, оставив меня с вопросом: как бы все пошло дальше, если бы он был жив? Он был беспрекословным авторитетом для Толстых. Как и для всех нас.

Когда Фурсенко закрыл ПФЛ, Дима сказал:

– Это поражение мы обратим в победу.

Я ему не поверил, а все получилось именно так. Но до третьего сентября 2012-го он не дожил. До того дня, когда на конференции РФС Толстых обнимали и аплодировали ему. Так же, как и обнимали и аплодировали вчера. Только тогда он ушел через парадный вход, а вчера через черный.

Четвертый президент РФС. Не досидевший до конца своего срока, как и каждый из его предшественников.

 

Суд над Гусом Хиддинком

Было шестое марта. А может быть, седьмое. Холодный такой день. Пока дошли из РФС до кафе на Больших Каменщиках, успели замерзнуть на колючем весеннем ветру. Да и весеннем ли? Первые дни марта в Москве – еще далеко не весна.

Люди шли нам навстречу окрыленные. Как и те, кого мы смогли обогнать. С бумажными пакетами в руках, иногда с целлофановыми. Я на Восьмое марта всегда покупал цветы именно восьмого, поэтому мог позволить себе не отвлекаться на прохожих и на мысли о доме.

Мой друг Дима Пасынский тоже умел не отвлекаться. Он говорил о злободневном. Три дня назад сборная простилась с Хиддинком. Выездной матч в Венгрии, вряд ли кому нужный, но запланированный заранее, а потому неизбежный. Автобус, остановившийся на пути в Будапешт из Дьера. Вышедший Гус, выбежавшая за ним команда. Я смотрел на все это и невесело думал: «Ну вот и все, больше я его не увижу». И всю дорогу домой я прощался с теми удивительными четырьмя годами.

Наша сборная не попала на чемпионат мира. Хиддинк понимал: после декабрьской жеребьевки Евро-2012, на которой новый президент РФС Сергей Фурсенко не отходил от тренера сборной Бельгии Дика Адвоката, для него нет будущего в России. Написал об этом в своей колонке в голландской газете «De Telegraaf».

Я шел и вспоминал, как ему скандировал русский сектор на стадионе: «Только Гус, и только победа!» Вспомнил матч с Англией в «Лужниках», игру в Израиле, победу в Андорре, ночь в Базеле после четвертьфинала с Голландией. Вспомнил опустошение после Марибора.

Дима спросил, о чем я задумался, и я, заходя в кафе, рассказал ему о той мозаике, которая пронеслась в моей памяти.

Подошел официант. Мы здесь бывали часто, поэтому заказали быстро, не глядя в меню. Официант ушел. Дима помедлил, подумал и сказал:

– Вот ты пьесу о футболе пишешь. О судьбе русского тренера в провинции.

– По заказу режиссера, – добавил я.

Он посмотрел на меня внимательно.

– Напиши другую. Есть тема поважнее и поинтереснее.

– Какая?

Дима взял булочку, положил ее на скатерть перед своей тарелкой. И разложил напротив нее солонку, перечницу, вилки, ножи, зубочистки.

– Это что? – спросил я.

– Это сцена, – сказал он и поднял булочку. – Это Гус.

Затем он по очереди коснулся других предметов.

– А это судьи. Присяжные.

Снова посмотрел на меня и сказал:

– Напиши «Суд над Гусом Хиддинком». Ты знаешь материал. Сможешь.

– Что ты! – отмахнулся я. – Нереально. То есть реально, но невозможно. Слишком личная тема для меня. И слишком профильная. Для массового зрителя не годится. Театр это не возьмет. А просто так в стол писать… Не уверен.

Дима не стал меня переубеждать. Он просто продолжил, словно только что не было моего «нет».

– Надо, чтобы сегодняшний день шел в суде через воспоминания, – сказал он. – Как его встречали, как преклонялись. Как восхищались, гордились совместным фото или разговором. Хвастались знакомством. Как он вывел команду на Евро. Дни эйфории. Страх его потерять, когда возник вариант с «Челси». Как потом у него перестало получаться. Как стали критиковать, потом высмеивать, а потом и унижать. Как плевали в него те, кто раньше хвалил.

– Библейская история какая-то.

Дима усмехнулся:

– Люди не меняются.

Подумал и повторил:

– Не меняются. И история всегда идет по кругу. Все уже когда-то было.

– Люди по природе своей жестоки, – сказал я. – Христа распяли, что про остальных тогда говорить…

Он откинулся на спинку стула, посмотрел на меня исподлобья. И вновь наклонился в мою сторону:

– Пиши. «Суд над Гусом Хиддинком». Название-то какое!

– Да, – согласился я. – Название что надо.

 

Аршавин

Однажды я спросил Мишу Шаца, что он думает о Ксении Собчак. Миша задумался. На чуть-чуть. Стал совершенно серьезным. потом сказал:

– Ты знаешь, я вообще ничего плохого о ней сказать не могу.

И засмеялся, а вслед за ним я. Потому что в самом вопросе, продолжающем будоражить многих, словно заложена подсказка. Да, она такая-то и такая-то, много чего хорошего, но…

Странное дело. Вспомнить этот ответ, когда пробуешь что-то сказать вслед уходящему из «Зенита» Аршавину. А может быть, не только из «Зенита». Из футбола в целом.

Я очень хорошо помню его последний матч в сборной. Первую игру в России для Фабио Капелло. Короткий предматчевый сбор в Кратове, начавшийся с пресс-конференции тренера и капитана. Какой-то вопрос, отвечая на который, Аршавин назвал тренера по имени. Народ в зале удивился. Кто-то спросил:

– Почему вы называете его Фабио?

Аршавин ответил с иронией:

– Потому что его так зовут.

И вопроса через три вновь назвал босса по имени.

Для него, да и для многих других, это было не просто логичным, но и безальтернативным вариантом. К Хиддинку с Адвокатом никак иначе, кроме как «Гус» и «Дик», не обращались. Да и только-только покинувший РФС Сергей Фурсенко даже за глаза предпочитал называть Аршавина по имени-отчеству.

Он тогда был… как бы точнее выразиться… Сказать, что он тогда был мегазвездой, было бы неверно. Аршавин остается ей и сейчас. Просто изменилось отношение к нему, а не его статус.

Тот матч с Кот-д’Ивуаром стал для него последним в сборной. Он заменил Дзагоева во втором тайме, и «Локомотив» начал свистеть недавнему кумиру еще до выхода на поле, как только он подошел к бровке.

Всего лишь одна фраза: «Ваши ожидания – ваши проблемы». И такое эхо.

А может быть, дело не только в этой фразе. Может быть, это слишком притянуто и неточно, но я бы сравнил Аршавина с Фабио Капелло. Их обоих боготворили: Аршавина – после Евро-2008, Капелло – до Кубка мира-2014.

И их обоих затем начали топтать. Порой с удивительным наслаждением, когда эмоции перехлестывали все остальное.

Их обоих, уверен, боялись. Непонятно почему. Робея в их присутствии, чувствуя скованность. А потом, когда это стало можно, когда это стало трендом, словно начали мстить за тот самый собственный страх. За малоприятные воспоминания о нем. Попросту не могли простить им обоим те свои ощущения.

И, конечно, сказалось то, что они оба не покаялись публично. Как этого требовали многие. Не признали на всю страну те ошибки и грехи, что приписывали им.

За три года, прошедшие без Аршавина в сборной, лучше наш футбол не стал. Хотя и при нем было не только триумфальное Евро-2008, но и Братислава-2005, и Марибор-2009. И Варшава-2012 тоже.

Я уже не помню точно, когда именно он это сказал – то ли в автобусе после Греции, то ли в отеле. Может быть, это вообще было сказано не на том Евро, а раньше. После любого из неудачных матчей.

– Валите все на меня, я уже привык, – сказал он с той удивительной смесью иронии и самоиронии, свойственной только ему. Не обращаясь ни к кому конкретно.

Может быть, с ним иногда сборной было плохо. Но без него стало еще хуже.

Виктор Вотоловский, первый зять и любимец Бескова, бывший футболист, работавший администратором сборной, отличался критическим взглядом на мир и одновременно испытывал робость перед новой футбольной властью. Когда ему было трудно или плохо, он шел решать рабочие, да и порой личные вопросы к Аршавину. И возвращаясь, выглядел успокоившимся. Зная, что Андрей за него заступится и проявит настойчивость в интересах дела. Для него, выросшего на тех советских футбольных принципах, Аршавин был не только Игрок с большой буквы, но и капитан. Способный отстаивать интересы коллектива, в чем бы они ни заключались.

– Он бы у Константина Иваныча играл, – повторял Вотоловский.

Для него это была высшая похвала, которую он мог сделать игроку.

Однажды я подхватил эту тему и начал ее развивать, говоря, как мне нравится аршавинский уникальный дриблинг, как здорово он может не только забить, но и отдать, как вся команда признает его лидерство и зависит от него в игре. Вотоловский посмотрел на меня и сказал с напором:

– Да, все так, но этого мало.

– А что еще? – спросил я.

Он ухмыльнулся, как человек, прошедший через жернова того великого советского футбола, и сказал с плохо скрываемым восхищением:

– Он не бздит. Никогда и никого. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал я.

Я запомнил и часто вспоминал эту оценку. Поэтому я всегда хмурился, слыша, как Аршавина не обвиняют разве что в том, что он пьет кровь христианских младенцев. И морщился, когда слышал, что он жертва. Ритуальная жертва, которая была нужна обществу после Евро-2012.

Он не жертва – это уж точно. И он не заслужил таких насмешек и злобы.

Бродский говорил об упреках в адрес Пушкина как человека: у поэта только одна обязанность – перед языком.

Может, Аршавин не был поэтом. Но его футбол был поэзией. И я, точно так же, как Шац о Собчак, не могу сказать в адрес Аршавина ни одного плохого слова.

Я благодарен ему за то, что я пережил в день исторического матча с Голландией. И за то, что я чувствовал, глядя, как он играет в футбол.

 

Голый Маслаченко

Я люблю Бродского. Когда меня спрашивают, где мне было бы удобно встретиться, я стараюсь назначить встречу на Поварской или у Никитских, чтобы можно было, приехав на метро или припарковав машину, пройти мимо памятника Бродскому на Новинском бульваре. Более сильные эмоции у меня вызывает только памятник Шолохову на другом бульваре – Гоголевском. Его создатель Александр Рукавишников гениален. Мне довелось разговаривать с ним в его мастерской много лет назад, когда снимал сюжет для «Футбольного клуба» о памятниках Яшину и Старостину в «Лужниках». Рукавишников тогда сказал, что делать скульптуры спортсменов – тяжелейший вызов художнику: «Их в нацистской Германии, как и в СССР, столько было! Уже стереотип возникает, как только с тобой начинают обсуждать заказ. Сразу девушка с веслом мерещится».

На неделе я разбирал какие-то вещи в шкафу, наткнулся на игровую форму «Реала» с дарственной надписью Дениса Черышева и мгновенно вспомнил Бродского: «За рубашкой в комод полезешь – и день потерян…»

Полезли воспоминания; одни цепляли за собой другие. Я сел на диван, держа перед собой футболку и шорты, и вспомнил, как в декабре 2002-го прилетел в Мадрид комментировать матч «Реала» со сборной звезд. И, стараясь сделать репортаж интереснее, позвонил Черышеву-старшему, чтобы пригласить его отработать матч в паре. Дима воодушевился, а затем спросил: «А как комментатор готовится к матчу?» Я был тогда совсем зеленым, но задумался и что-то ему посоветовал. Сказал: «Ты же играл с этими или против них, вот и расскажи людям об испанском футболе и его героях».

Этот вопрос «Как комментатор готовится к матчу?» мне потом доводилось слышать сотни раз. И каждый раз ответ мог получиться разным. Как готовиться? Почитать новости, поискать что-то необычное. Правда, совсем не факт, что это ты потом сможешь применить в репортаже. Игра, на которую ты не возлагал никаких надежд, вдруг может тебя захватить, и наоборот.

Встреча «Монако» и ПСЖ, если говорить о недавних примерах, на поверку вышла опасным матчем, где для обеих команд не пропустить было важнее, чем забить. Хотя «Монако» только что вынес «Арсенал» на «Арсенал Стэдиум» в Лиге чемпионов, а парижане сравнительно на равных отыграли свой первый матч против «Челси». А в эту субботу мне достался уже матч в Париже – ПСЖ с «Лансом», и я наивно думал, что расскажу о «Парк де Пренс», на который меня в 1998-м отправляли снимать сюжет каждый третий день, и через две недели я уже проклинал судьбу, но все равно ехал туда и искал, что нового можно снять для программы о чемпионате мира из окрестностей стадиона, исхоженных тобой вдоль и поперек. Или что я поведаю о Лансе – другом городе, где мне довелось оказаться семнадцать лет назад. О навигаторах никто тогда и не слышал. Мы с оператором не могли найти Ланс на карте и не могли поверить, что это просто реперная точка шахтерского конгломерата, где стадион «Феликс Боллар» вмещает на пять тысяч зрителей больше, чем количество горожан Ланса. Но северный клуб при всем при этом только что стал чемпионом Франции, в городе был настоящий футбольный бум, усилившийся от того, что играть в Ланс организаторы Кубка мира отправили англичан с немцами.

Но игра пошла настолько развеселая, что перегружать ее французскими зарисовками с натуры не было никакого смысла. Как и рассказывать об азербайджанском владельце «Ланса», однажды в порыве щедрости насыпавшем полную детскую коляску долларов отличившемуся футболисту.

Если уж продолжать разговор о зарубежном опыте репортажей, то одним из самых памятных признаний стали слова Александра Бородюка, привлеченного ВГТРК в 2006-м для работы на Кубке мира. После нескольких дней, проведенных за комментаторским пультом, чемпион Олимпиады-1988 сказал: «Не думал я, что настолько сложная у вас работа». Количество коммуникаций, в которых задействован человек, ведущий репортаж, часто делает его зависимым от внешних обстоятельств.

В 2003-м телеканал «Спорт» на заре своего существования транслировал все восемь матчей каждого тура Премьер-лиги. В открытом доступе, но частично в записи. Из того же Новороссийска организовать прямой эфир было физически невозможно. Техническая база на «Шаболовке» была тогда не то что нынешняя: некоторые аппаратные были разнесены по этажам и коридорам, а внутреннее устройство комментаторской навевало воспоминание о том, как ты надолго застрял в лифте.

Но это сложности репортажа из студии. На стадионе работать приятнее и проще. Ты в любом случае один перед микрофоном, и риск внешних воздействий сведен к минимуму. Монитор может заглючить и отрубиться, редактор забудет отключить микрофон, зритель рядом ниже может решить смотреть матч стоя и перекрыть тебе видимость, но это все вторично и решаемо.

Да и стадионы сейчас все чаще такие, где комментатору грех жаловаться на что-то. В начале 2000-х ВГТРК с «НТВ-Плюс» работали на некоторых матчах одновременно. На старом «Динамо» в техотсеке, где находились комментаторские кабины, решили заменить старые рамы на новые пластиковые. И чтобы сэкономить, сделали их глухими, без ручек. На закате солнце било в глаза, не желая уходить за горизонт. Я чувствовал себя словно под лупой, через которую пропустили солнечный луч. Я был мокрым по пояс и, выйдя в перерыве в коридор продышаться, встретил Маслаченко, раздевшегося до трусов.

– Идеальный способ похудеть, мой юный друг! – сказал мэтр. – Я за игру столько не терял.

 

Коллекционер Юрий Жирков

Было дело, я их подбил пойти вместе по антикварным лавочкам. Атмосфера располагала, как и настроение. Сборная выиграла 3:2, впереди, но не сразу, был перелет в Скопье, так что Адвокат дал всем на следующий после матча день полноценный выходной. Кто-то остался в гостинице, но большинство решило выбраться в город. Прямо в форме, не в «штатском». Будь наша воля, мы бы и обед прогуляли.

Дублин – город удивительный. Одни скульптуры чего стоят. Жизнь дала нам шанс помотаться по разным странам, но нигде и никогда я не встречал такого разнообразия при такой утонченности вкуса, как там.

Я трижды принимал одну и ту же композицию фигур с зонтиками возле нашего отеля за реальных людей. Зонтики подозрения не вызывали: небо в ирландской столице постоянно было затянуто облаками. Я чертыхался и говорил себе: «В следующий раз не ошибусь», и снова покупался. А на лужайке перед главным входом сидел и что-то писал Бернард Шоу. Я шел мимо, и мне почему-то было стыдно, что ничего, кроме «Пигмалиона», я не читал.

Центр Дублина совсем крошечный. Центральная пешеходная улица заставляет тебя притормаживать, когда ты идешь и глазеешь на витрины. Но все равно, от силы через пятнадцать минут я уткнулся в оживленную улицу. Сразу за ней был прекрасный парк, у входа в который такси поджидали клиентов. Возвращаться в отель не было никакого желания, поэтому я развернулся и пошел в обратном направлении. Главную улицу я уже видел, но надеялся, что ответвлявшиеся от нее переулки таят в себе что-то более интересное.

Навстречу шла наша банда, которой вчера аплодировал стадион за игру в первом тайме. Покуда я шел к ним, дублинцы успели несколько раз сфотографироваться с игроками и, прощаясь, непременно поднимали большой палец.

– Ни претензий, ни глупостей, – сказал Акинфеев. – Подходят, благодарят, поздравляют. Вчера полный стадион был. Здесь играть – одно удовольствие!

Рядом стояла пара ирландцев, глазели на нас. Дождались, пока Игорь закончит фразу, потом спросили, можно ли сфотографироваться. Я взял их айфон, сделал кадр, повторил.

– Что тут еще есть, кроме этой улицы? – спросил Вася Березуцкий.

Я пожал плечами. И, пока дублинцы не покинули нас, спросил их.

– Здесь восхитительные антикварные лавочки, – сказали они. – Обязательно зайдите, получите удовольствие.

– Что они говорят? – спросил Жирков. Я перевел:

– Предметы старины, Может быть, и по твоей теме – времен Второй мировой – что-нибудь найдется.

Он посмотрел на меня немного недоверчиво.

– Они, конечно, не воевали. Или так воевали, что мы про это не слышали. Да и для всех нас в школьные годы Ирландия была просто частью Англии, да и только. Хорошо, что не Скандинавии. Но если тут такие антикварные собрания, то вдруг?

– Мы идем или нет? – спросил Вася.

И мы пошли. Увидели, как тенью самого себя промелькнул где-то впереди Сергей Фурсенко в сопровождении своего охранника Димы. Выходной день, да еще и после победы. Красота!

Идя по анфиладе лавок, я охал и ахал. Гордился, что привел ребят сюда. Даже в Лондоне я не видал такой красоты.

– Смотри, Юра, какое кольцо! – сказал я. – С ума сойти! Похоже, еще викторианское.

Кольцо было сумасшедшее: огромный изумруд в обрамлении сапфиров и крупных бриллиантов цвета шампанского. От него пахло Конан Дойлом и Коллинзом. Загадками и вечностью.

Юре кольцо понравилось, как и остальным.

– Сколько стоит? – спросил он.

– Сто пятьдесят тысяч фунтов, – сказал я и представил, что могу продать свою квартиру и купить кольцо.

На этом мечты заканчивались. Потому что становилось совершенно непонятно, что с этим кольцом делать. Дальше начиналась уже сплошная Алла Пугачева с Раймондом Паулсом. Только вместо миллиона алых роз – умопомрачительное кольцо, которому двести лет.

– Ничего себе! – воскликнул Юра. – А по моей теме что-нибудь есть?

Я посмотрел на него. Потом снова на кольцо, но уже более спокойно. Одной фразой он исцелил меня от вспыхнувшей бури эмоций.

– Сейчас узнаем, – пообещал я и пошел к продавцу.

Тот удивился. Пожал плечами. Предложил купить подсвечник, вывезенный кем-то из индийских колоний. Бронзовая обезьяна, сидящая на улитке из перламутра. Маленькая такая вещица. Совершенно недорогая по сравнению с кольцом.

– Заверните, – сказал я и достал кошелек.

Юра ждал. Человек удивительного терпения, скажу я вам.

– Ничего нет, – сказал я. – Максимум немецкий бинокль. Он, кажется, видел его в одной из лавок, но не помнит, в какой конкретно. Предлагает просто пойти и поискать.

Было уже двенадцать. Обед был в час. Мы посмотрели-подумали и пошли пить кофе. В кафе, куда мы зашли, сидел Семшов. Разговаривал с двумя журналистами. Перед ребятами были пинтовые кружки с «Гиннессом». Он держал в руках чашку капучино – таких размеров, что ее можно было бы вручать за победу в чемпионате или в Кубке.

Мы не стали мешать им. Уселись за другой стол. Заказали капучино. Те, кто был в сборной при Гусе, другой кофе, по-моему, пить уже не могут.

– Расстроился? – спросил я.

Юра пожал плечами:

– Все равно ремонт.

Подумал немного и открыл фото на айфоне. Показал мне.

– Ничего себе! – присвистнул я, увидев часть коллекции. И посмотрел на него с возросшим уважением.

– В Москве, в начале Ленинского, есть хороший магазин военного антиквариата, – сказал я. – Там на входе прикован цепью пулемет Максим. Форма, документы, медали, прочее…

Он слушал с возраставшим интересом.

 

Символическая сборная

В девяностых со спортивными СМИ в стране дело было не густо. Интернета не существовало, НТВ-Плюс только-только возник, а весь рынок бумажной прессы, по сути, монополизировал «Спорт-Экспресс».

«СЭ» был тогда на пике популярности. Его читали. Его обсуждали. На него равнялись. Футболисты читали газету от первой страницы до шестой, где начался хоккей, а следом за ним и другие виды спорта. Если твое интервью вышло в «СЭ», ты мог считать, что не зря столько лет тренировался и играл. А если ты попадал в символическую сборную после очередного тура, то это могло стать поводом для подъема самооценки.

Николай Толстых, в те годы президент «Динамо» и Профессиональной футбольной лиги, вспоминал, как к нему попросился на переговоры Олег Терехин, главный динамовский бомбардир.

Внеплановых переговоров, да еще и по инициативе игроков, Толстых не любил, поскольку изначально не ждал от них ничего хорошего. Есть контракт, есть обговоренные условия, есть футболист, на которого можно рассчитывать на длинной дистанции. Любой уход в сторону от этой приятной парадигмы чреват проблемами. Поэтому Толстых встретил Терехина настороженно, хотя и вел себя поначалу приветливо. Спросил, как дела, чем обязан.

Бомбардир развернул «Спорт-Экспресс», который держал в руке. Показал на таблицу с лучшими игроками чемпионата – по оценкам газеты, выставляемым после каждого матча.

– Единственный динамовец в первой десятке, – сказал он. – Добавить бы надо.

– Что добавить? – мрачно спросил Толстых.

– Зарплату.

Подозреваю, что от разговора на повышенных тонах дрожали стены. Времена были непростые. Многие клубы заставляли иметь годовой бюджет не ниже трех миллионов долларов. Лишних денег в стране не было.

Ходили слухи, что некоторые игроки пытались договориться со «Спорт-Экспрессом», чтобы им выставляли оценки повыше, хотя бы на полбалла. Но я в эти слухи не верил, поскольку в целом картина совпадала с происходящим в нашем чемпионате. Да и более высокий балл не гарантировал игроку ничего, кроме морального удовлетворения.

Правда, в Питере, когда ведомый Бышовцем «Зенит» шел некоторое время на первом месте, один из украинских легионеров, лидер команды, придумал гениальный вариант, как капитализировать свои футбольные успехи.

Надеяться на увеличение зарплаты ему было сложно. Да он и не рвался в этом направлении. По понедельникам он покупал свежий номер «Спорт-Экспресса», и если находил себя в символической сборной тура от «СЭ», возвращался домой, протягивал газету жене и говорил с гордостью:

– Видишь, меня опять в сборную вызвали.

И после этого пропадал на двое суток.

 

Тот самый Макс

Охрана в сборной бывала разная. Но такого, как Макс, не было и, вероятно, больше не будет. Если бы я верил в реинкарнацию, то не сомневался бы, что в прошлой жизни он был образцовым полицейским псом.

На сборе Макс ложился спать последним, а просыпался первым. Как только команда приезжала на тренировку, он доставал из футляра бинокль и начинал изучать окрестности, будь то Англия с ее чопорными заброшенными частными парками или центр Москвы, абсолютно демократичный ко всем.

Бинокль был раритетный. Не новодел. Макс содержал его в чистоте и порядке и однажды предложил мне посмотреть через него. Я посмотрел и увидел мир через перекрестья прицелов. Вспомнил «Зарницу» и себя, юного пионера. Вспомнил уроки НВП – начальной военной подготовки. И спросил, возвращая увесистый прибор:

– Откуда такая роскошь?

Макс хитро заулыбался, но ответил серьезным шепотом:

– Трофейный.

И заулыбался снова.

Я вспомнил легенду о том, как он, сопровождая Фабио Капелло в его одну из первых прогулок по Москве, увидел подростка, метнувшегося к тренеру с просьбой об автографе, и обезвредил того ловким приемом.

Когда мы прилетели в столицу Северной Ирландии Белфаст на первый выезд, из-за мокрой метели поле оказалось не приспособленным к матчу. Макс перехватил меня у входа и решительно повел к стойке. Клерки приветственно вскинули на нас глаза.

– Попроси, чтобы к нам пришел генеральный менеджер, – сказал Макс.

– Уверен? – спросил я.

– Попроси, – повторил он.

Я попросил.

Через минуту к нам спустился серьезный приветливый джентльмен.

– Спроси у него, какие в отеле стоят камеры слежения, – попросил Макс.

– Ты с ума сошел?

Это было утверждение, а не вопрос.

– Скажи, что я могу им порекомендовать лучшую модель. Чтобы они могли все видео хранить и в любой момент его отсмотреть.

Менеджер смотрел на нас с тающей улыбкой.

– Наш секьюрити интересуется, есть ли у вас записывающие камеры в коридорах? – спросил я.

– Конечно, – кивнул менеджер.

– Спасибо, будем иметь в виду.

Я ушел. Думал, Макс идет со мной. Когда я плюхнулся в кресло в центре лобби, то увидел, что он о чем-то говорит с менеджером. Английского языка он не знал. Ирландского, вероятно, тоже. Я заказал кофе и вспомнил анекдот про древнеегипетскую мумию в подвале Лубянки: «Откуда вы узнали, что это был Тутанхамон?» – «Сам, гад, сознался».

В Бразилии Максу было скучно. Сборная жила на территории небольшого отеля. Территория была закрытой – забор, КПП, все как полагается. Но все равно он каждое утро выходил на прогулку. Проверял периметр. Интересовался планами на день. И обязательно был чисто выбрит, отутюжен. Он никогда не зевал и не жаловался на усталость, хотя спал мало (если вообще когда-нибудь спал).

Мы сидели по утрам на террасе с кофе, смотрели на небо и на пышные кусты, настраиваясь на очередной монотонный день, пока шла подготовка. Сборная стартовала на Кубке мира последней из участниц, времени было вдоволь. И мы как-то привыкли, что Макс мог внезапно выйти из-за любого куста. Или даже не из-за, а прямо из.

Потом начался турнир и для нас. Не скажу, чтобы очень удачно. После такого старта настроение было не самым веселым. И дирекция отеля, согласовав это с Капелло, решила устроить нам перед ужином небольшую вечеринку на лужайке.

Мы зашли в положенное время в столовую, увидели, что двери на улицу, вопреки обыкновению, распахнуты настежь и что оттуда доносится призывная музыка, а люди в белых нарядах выделывают акробатические номера.

Это была капоэйра. То ли боевое искусство, то ли танец. Штука небезынтересная, но, если честно, однообразная. Первые минут пять мы смотрели на происходящее с любопытством, а потом зрелище стало приедаться. И тут Капелло сказал всего одно слово:

– Макс!

И Макс понял босса с полуслова. Вышел в круг. И мы заревели от восторга.

Самый главный из бразильцев, добродушно улыбаясь, начал показывать Максу какие-то движения. Макс их повторял, но почему-то без улыбки. У бразильца все напоминало танец, а у Макса – урок рукопашного боя.

Потом ему надоело повторять, и он решил показать свой фирменный трюк. Встал на мостик, уткнулся затылком в траву и с немыслимой скоростью начал крутиться, временами переворачиваясь вокруг своей оси.

Бразилец понял, что это вызов, и попробовал повторить. Он еще по инерции улыбался, но нам стало страшно. Его шея должна была сломаться в любую секунду, он понял это и перестал сопротивляться.

Макс выиграл. Мы в восхищении зааплодировали.

Чуть в стороне, с округлившимися от увиденного глазами, стояла синьора Лаура, жена Фабио Капелло, приехавшая в тот вечер повидаться с мужем.

Капелло подозвал к себе Макса, подвел его к супруге и сказал ей, представляя своего охранника:

– Это Макс.

Подумал секунду и добавил:

– Тот самый.

 

День рождения Бубнова

Я приехал в РФС обсудить какие-то рабочие моменты. Спускаясь от метро к арке, ведущей в Дом футбола, я столкнулся с Михаилом Гершковичем. Едва мы успели поздороваться, как он сказал мне:

– Ну на хрена ты этого… в программе показываешь?

Можно было даже не уточнять, о ком идет речь. Но Гершкович все равно назвал фамилию Бубнова.

– Он же больной! И все, что он делает, просто оскорбляет страну людей.

– Это не я, – сказал я и сразу услышал, как по-детски беспомощно звучит эта фраза. – Это указание руководства. Он дает рейтинг, поэтому он должен быть в программе. Его все смотрят.

– Смотрят, – повторил Гершкович возбужденно. – Потому и смотрят, что он…

И назвал, кто он. Я был человек закаленный, поэтому мои уши в трубочку не свернулись.

– Вот кому мне позвонить, чтобы его больше в «Футболе России» не было? – спросил Гершкович по-прежнему очень возбужденным голосом. Я подумал и честно ответил, что не знаю.

– Может, нам от бюро объединения тренеров официальную бумагу на канал прислать?

– Пришлите, – согласился я. – Только не думаю, что это на что-то повлияет.

– А сейчас, – задорно сказал я в камеру, – давайте посмотрим, как ЦСКА обыграл «Спартак».

Пошел сюжет. Можно было перевести дух. Прямой эфир, как-никак. Не расслабишься.

– После этого сюжета я подведу к оценкам Бубнова, а потом тебя вопросами помучаю.

Слуцкий кивнул. Он смотрел на монитор, хотя наверняка видел этот матч уже раз десять. Еще две минуты, и сюжет закончился.

– Двойка в школе – это страшно. Двойка в институте – это дорога в армию. Но двойка от Александра Бубнова – это ужас, рядом с которым все остальное покажется пустяками, – балагурил я со зрителями.

Бубнов не подвел. Я всегда подозревал, что хэштег #большеада был выдуман для него.

– Скажи, ну зачем вы ему эфир даете? – спросил Слуцкий.

– Что же вы все как один, словно сговорились? – сказал я. – Давай я тебя сейчас о нем спрошу.

Леонид пожал плечами:

– Спроси.

Демонический смех эксперта растаял вместе с сюжетом. Зажглась красная лампочка на камере прямого эфира.

– А скажите, Леонид, – попросил я, – насколько для вас авторитетно мнение Бубнова?

Слуцкий снова пожал плечами:

– Вообще не авторитетно. Устаревшие дедовские методы. Когда я это вижу, то вспоминаю киноклассику: «Когда вы говорите, мне кажется, что вы бредите».

Следующим утром я что-то писал в нашем кабинете на «Шаболовке», полулежа в своем кресле. И тут открылась дверь. Не просто открылась, а распахнулась со зловещим ветерком. И в комнату ворвался он. Александр Викторович Бубнов.

Он навис надо мной и сразу начал кричать:

– Ты! Слуцкий твой! В суд на него подам!!!

Я молчал. И надеялся, что он сейчас успокоится.

– Какое право он имеет людей оскорблять?! Сумасшедшими называть! Дедовские! Это не дедовские, а бесковские методы! Так ему и передай!

Дверь хлопнула. Народ в комнате начал дышать.

Я взял телефон, набрал номер Слуцкого.

– Привет! – сказал Леонид.

– Было видение, – поведал я. – Бубнов. Орал. Требовал передать, что он в суд на тебя подаст. За оскорбление.

– Ну и пусть подает, – ответил Слуцкий весело. – А за что?

– Решил, что ты его сумасшедшим назвал. И обиделся за дедовские методы. Кричал, что это не дедовские, а бесковские.

– В принципе одно и то же, – сказал Леонид.

С того дня Слуцкий стал для Бубнова врагом номер один. Потом в этот список добавился Широков.

Сборная тренировалась на стадионе имени Стрельцова. Очередные отборочные матчи. Начало октября, теплая московская осень.

Я вел Рому общаться с прессой.

– И что им сказать? – весело спросил он. – Опять будет вопрос: что я знаю о сопернике? Или: как настрой перед матчем?

– Нет! – ответил я. – Я бы на твоем месте начал с другого. Сегодня же десятое октября.

– И что? – не понимая, уточнил Широков.

– Как, ты не знаешь? День рождения Бубнова. Они тебя сейчас про настрой спросят, а ты скажи: «Стоп! Хочу начать с главного».

Рома засмеялся. И так и сказал журналистам.

Целую неделю Бубнов ставил Широкову оценки не ниже четверки. Хвалил, особенно на фоне других. А потом Рома написал о нашем главном эксперте что-то язвительно-ироничное в Твиттере и получил по полной программе.

Люди не меняются. Особенно с возрастом.

 

Бони М

Мы сдвинули бокалы с сухим красным и не спеша попробовали, какое оно на вкус.

«Саперави». Настоящее. Качественное.

И разговор сразу же пошел на полных оборотах. Есть в грузинских ресторанах что-то такое, что позволяет тебе воспрянуть духом. Разве что петь не хотелось, да и не с чего было петь: бутылка на четверых – это даже не разминка. Это так, заводной ключик.

– Ну, как у вас? – спросил я. – Платят в срок?

– Два последних месяц в срок, – ответил мой молодой приятель и коллега.

– Уже неплохо, – сказал я. – А как дерзкая молодежь?

У них было много стажеров. Или уже вчерашних стажеров. Я умудрялся их различать по лицам, по заметкам пока сделать это было непросто.

– Да вот на днях сидим в редакции, – сказал молодой приятель и коллега, – и Львович задумчиво говорит вслух: с кем бы интервью про «Спартак» сделать? Чтобы из уважаемых людей человек был, да и еще и интересно думал. И один из дерзкой молодежи говорит: с Мишкой Ефремовым!

– С Мишкой?! – переспросил я.

– Именно так: с Мишкой.

– Ну-ну, – сказал я осуждающе и повторил, добавив союз: – Ну и ну!

Представил Мишу, к которому юниор обращается запанибрата, и возмечтал посмотреть на эту сцену.

«А еще на Шатова на днях набросились, – думал я. – Вот в футболе полная, давняя и правильная «дедовщина». Скажи что-нибудь подобное в «Спартаке» Горлуковичу юный Джубанов – не сносить бы ему головы».

– Был случай, – сказал я, – в советские времена. Одному молодому динамовцу квартиру дали. Однокомнатную. В том динамовском доме, который у стадиона. Он женился, и надо было жену в Москву перевозить – оба с периферии. Сделал быстрый ремонт – обои, люстра. Мебель завез. Ему через день на вокзал ехать, а тут к нему «старики» подошли с вопросом: что же ты, друг, новоселье зажал?

Народ слушал заинтересованно. «Динамо» в народе уважали. Особенно то, советское, с их традициями и устоями.

– Он застеснялся, начал оправдываться. Ему говорят: ладно, расслабься. Но сегодня нам твоя квартира нужна на вечер. Окончание тренировки отметить. Тот, конечно, мог сказать «нет», но коллектив бы его не понял. Поэтому просто протянул ключ и спросил, когда зайти. Ему сказали: не надо заходить, мы тебе утром на тренировке вернем.

Я думал, что меня сейчас спросят: а где же он спал? Но все приятели были людьми компанейскими, и такой вопрос, вероятно, в головы им даже не пришел. А мне вот пришел – и мне ответили: где-где, на базе!

Ключ утром ему отдали. Обдав клубами дыма. Он дождался конца тренировки, быстро пообедал и помчался в Москву. Квартира была на седьмом этаже, а лифт не работал. Он быстро шагал по лестнице, удивился, что этажом ниже у соседей сломана дверь и, наконец, поднялся на свой. Покрутил головой, не понимая. На его этаже была нарисована цифра восемь, а не семь. И тут в его душу закрались тяжелые сомнения.

Он спустился ниже, убедился, что сломанная дверь была его. И с изумлением разглядывал незнакомого человека, накрывшегося ей как одеялом и спящего в коридоре.

Дверь соседней квартиры медленно открылась. Он обернулся и увидел старуху, выглядывающую в небольшую щель.

– Что же было тут вчера, Алешенька… – сказала соседка.

Посмотрела на него и вздохнула.

– А что было-то? – спросил он взволнованно. – Что?

– Я милицию три раза вызывала, – сказала соседка и медленно закрыла дверь.

Он перешагнул через спящего, наклонился над ним. Потряс.

– Эй, – сказал он и потряс сильнее. – Ты кто?

Тот открыл глаза. Посмотрел непонимающе и в свою очередь спросил:

– Ты кто, парень?

– Хозяин, – сказал он. – Быстро вставай и вали отсюда.

С потолка сталактитами свисали приклеившиеся окурки. На кухне были разбросаны пустые бутылки и пачки от сигарет. За столом рядом с табуретками почему-то стоял унитаз. Молодой динамовец представил, как завтра его Валя посмотрит на все это и спросит: что это было? Потом он представил, поверит ли она ответу, что все это было без него.

– А на балконе-то! – сказал кто-то сзади, и спортсмен подскочил от неожиданности.

Соседка тихо вошла в квартиру и с интересом рассматривала детали погрома.

– Что на балконе? – сказал он и шагнул в комнату с плохими предчувствиями.

Балкон был как балкон. Нормальный. Пустой. Целый.

– Я еду готовила, вдруг слышу – кто-то кричит, – поведала соседка. – Вроде бы из твоей квартиры, а вроде и нет. Прислушалась. Дай, думаю, с балкона загляну – вдруг увижу, что происходит. Только аккуратно, чтобы не заметили.

Она перекрестилась.

– Вышла, а там мужик. Голый. Висит на руках, держась за перила с той стороны. В заднице у него газета горит, а он орет «я Гастелло!» и хохочет.

У игрока отсох язык. Он понимал, что соседка краски не сгущала.

– Я думаю: сейчас же сорвется, ирод. Хорошо, другие услышали, прибежали – втащили обратно. А он, идиот, стоит и смеется.

– У вас телефон есть? – спросил футболист.

– Есть.

– Можно позвонить?

Он набрал номер начальника команды:

– Петр Петрович, это Леша. Помощь нужна. Срочно.

Из дома он пошел в сберкассу, снял со сберкнижки денег. Приехали маляры и плотник. Сантехника он нашел в ЖЭКе сам.

Валя привезла с собой набор алюминиевых кастрюль. Зашла в квартиру, где еще не была. Прошлась по ней.

– Потолок еще свежий, – сказала она.

– Так только вчера ремонт закончил, – сказал он жене. – Подгонял из последних сил…

Народ отсмеялся. Мы разлили остаток вина. Вспомнили что-то еще.

Мне надо было позвонить. Я вышел из-за стола, пошел к гардеробу. Поговорил и пошел обратно. Увидел около барной стойки бурдюк и кувшин – часть интерьера. Захотелось рассказать ребятам другую историю.

В той команде у трех игроков основного состава фамилии начинались на букву М. Они дружили, крепко и весело – настолько, что эту троицу иначе как «Бони М» не звали. У одного был невиданной силы и точности удар. Но в играх он обязательно попадал в створ, а на тренировках бывало по-разному. Случались дни, когда в серии ударов по воротам все мячи улетали у него в соседний лесок. И он, чертыхаясь, сам шел их искать и после каждого очередного похода возвращался в строй все более одухотворенным. Там у него была спрятана трехлитровая банка с бражкой. В пристрелянной точке.

– Да что ты так мажешь сегодня? – с возмущением спрашивал тренер.

Тот пожимал плечами и просил:

– Может быть, еще одну серию ударов?

Тренер разрешал, и тот опять брел в лес. Команда завидовала.

Тот народ был крепким. Один пошел в ноябре мусорное ведро выносить в тапочках и вернулся через два дня с этим же мусорным ведром. Полным.

Историю я так и не рассказал. Когда пришел, ребята уже говорили на серьезные темы. На столе стояли чай и мороженое.

Все-таки этот грузинский ресторан был в Москве. Неподалеку от Дома футбола. Хочешь – не хочешь, а полностью отрешиться от дел не удалось.

 

Дочь Черенкова

Я был коллекционер. Не сумасшедший, как некоторые мои знакомые, но все равно укушенный этой страстишкой – искать артефакты, охотиться за ними, обретать и после этого успокаиваться. Коллекция была чисто футбольная, и она росла медленно, но все предметы в ней имели исключительную ценность для меня.

Бутсы Роберто Карлоса – первого чемпиона мира в российском чемпионате. Капитанская повязка Самуэля Это’О. Футболка Игнашевича, первого человека после Онопко, кто сыграл больше ста матчей за сборную. Гетра, снятая с ноги Кержакова после того матча, в котором он побил рекорд России по голам за национальную команду. Медаль за Евро-2008. Наградная планкетка Хиддинка, признанного лучшим тренером России. В общем, много чего.

И тут приехал близкий друг. Развалился на стуле, попивая кофе. Выпил две чашки под итальянскую колбасу. После чего сказал с плохо скрываемым удовольствием:

– Помогаю сейчас дочке Черенкова в вопросах наследства.

Он был адвокат, но это ладно. Он был спартаковский болельщик, на которого периодически нападала уверенность в ближайшем светлом будущем этого клуба.

Я позавидовал. Черенков для меня, как и для каждого, был не только гением, но и удивительно неотмирным человеком. Я сам придумал это словечко, сделав его из известного «не от мира сего», и редко, но с удовольствием им пользуюсь.

– Слушай, – сказал я, предугадывая возможность. – Я понимаю, что это нагло, но может быть, ты у нее попросишь для меня какой-нибудь предмет? В коллекцию. Даже не знаю что. Обещаю относиться с трепетом и даже придумать рассказ.

Он был настоящим другом и поэтому кивнул, обещая. Черенков был для него чем-то неизмеримо большим, чем для меня. И он однажды пролежал с ним в одной палате пару недель, когда решал вопросы, связанные с необходимостью получить фиктивное медицинское заключение.

– Знаешь, она меня вспомнила! – с гордостью сказал друг. – Я рассказал, как был в одной больнице с ее папой, а она говорит: он мне про вас рассказывал!

Мой друг просто светился в эту минуту от счастья. Я его прекрасно понимал, но все равно решил чуточку остудить его пыл.

– Учитывая, где вы познакомились, я бы не очень радовался, – сказал я. – Мало ли… Ты же не знаешь, что именно Федор про тебя рассказывал.

Он захохотал. И я тоже. А потом мне позвонил друг детства и предложил встретиться.

Мы пили кофе, потом он достал ноутбук и включил видео, которое хотел мне показать. Он стал режиссером, снял сериал и теперь мечтал о полном метре.

Про сериал мне было сложно что-то сказать. Кроме того, что это была очень качественная работа. Но я удивился, услышав, что он хочет снять фильм про футбол. Про футболиста. Про Черенкова.

– Я не знаю, в чем может быть сюжетная линия, – сказал я, размышляя. В ответ на только что сделанное предложение попробовать написать сценарий. Пока не соглашаясь и не отказываясь.

– Попробуй! – уговаривал меня друг детства.

А меня и не надо было уговаривать. Я был готов, только по обыкновению сомневался: справлюсь ли? Так, чтобы все вышло по-взрослому.

– Надо с людьми встретиться, – сказал я. – Кто был с ним близок. С Родионовым. С дочкой.

– Подумаешь, как на них выйти? – спросил он.

– Да что тут думать! – ответил я. – Сейчас наберу и попрошу.

Настя смущалась больше нас. Она была настолько простым и открытым человеком, что я даже растерялся. Даже не знал поначалу, о чем ее спросить.

– А он понимал, что болеет? – задавал вопрос друг.

Настя кивала, становясь очень серьезной.

– Конечно. Он мне поэтому и запрещал в футбол играть. А мне хотелось!

Я смотрел на нее и думал: как же все-таки мало мы знаем о наших родителях! И все соображал, о чем бы таком ее спросить, чтобы у меня перед глазами появился Черенков. Которого я почти не видел в игре, и только один раз встретился с ним в жизни. Совершенно неожиданным для меня образом.

Сборная в 2008 году базировалась в дни чемпионата Европы в австрийском городке Леоганг, тренировки часто были открытыми для зрителей, и после одной из них, спустившись к полю, я увидел, как мне приветственно машут коллеги. Я подошел, поздоровался и вдруг увидел Черенкова.

Федор стоял чуть в стороне и ощутимо стеснялся. В руке у него был мяч.

– Прилетели сюжет снимать, – пояснили коллеги. – Федор Черенков на чемпионате Европы.

– Здорово! – сказал я. – Федор, очень рад вас видеть!

И услышал его тихий застенчивый голос:

– Я бы хотел автографы у ребят взять. Можно? Не откажут?

Я даже не обалдел. Я просто растерялся. Федор Черенков – и такой вопрос! Даже не в вопросе дело. Интонация!

Я взял его под руку и повел в сторону раздевалки.

– Черенков, – говорил я. – Приехал ребят поприветствовать, поддержать.

Все сразу становились почтительными и расступались.

Он стоял с мячом, игроки выходили, расписывались. Федор благодарил.

– Это наша суперзвезда. Гений советского футбола! – сказал я Хиддинку с благоговением в голосе.

Гус кивнул, пошел давать интервью. Черенкова увидели Бородюк с Корнеевым, удивились не меньше моего и подошли. Я стоял рядом с Хиддинком, но не слышал ни слова из того, что он говорил. Все косился на Черенкова и никак не мог поверить, что это происходит на самом деле.

– А животных он любил? – спросил я Настю.

Она сразу расцвела, заулыбалась:

– Я у него собаку просила. Долго. И наконец мама разрешила. Мы встали рано утром, поехали на Птичий рынок. Нашли щенка чау-чау. Папа говорит продавцу: покажите родителей, чтобы понять, каким он будет. Мы такие наивные были, нам какой-то календарик вручили, и мы поверили. А собака выросла совсем не по породе. Какой-то метис, наверное. Но папа его любил.

Настя была очень похожа на своего отца. И очень его любила.

– Еще что-нибудь смешное вспомните! – попро– сил я.

– Еще? – Она задумалась. – Даже не знаю…

– Ну, где вы с ним встречались? Он ведь ушел из семьи, когда вы еще девчонкой были.

– Ну да. В «Макдональдсе» встречались. Он очень любил там есть. Обычно звонил и говорил: дочка, идем на нашу точку. Мы набирали там кучу еды. Он бигмаки очень любил. Наедались до отвала.

– А еще? – спрашивал друг.

– Да как-то я ничего не вспомню. – Настя смущалась. – Вот совсем. Ну и память…

– А музыку он любил? – спросил я.

– Очень. Он на гитаре хорошо играл. Когда от мамы ушел, гитару с собой забрал. Песни сочинял. Одну из них – про нашу собаку.

Я сидел, слушал и думал: получится у меня или нет? Все-таки Черенков.

И вспоминал очередь к гробу на его похоронах. Сколько людей стояло в ней, чтобы проститься. В билетные кассы стадиона таких очередей я не видел давно.

 

Южная Африка

В детстве я, как каждый нормальный пионер, зачитывался Жюлем Верном.

Сейчас не могу вспомнить точно, сколько романов написал великий француз, но никак не меньше восьмидесяти. И почти все – о приключениях, путешествиях, отдаленных мирах. Эх…

Советскому школьнику и Евпатория представлялась чем-то далеким и неизведанным. А уж Африка… Читать про нее было интересно, но я никогда не мог подумать, что однажды окажусь там. Пусть в сравнительно цивилизованной ее части, но все равно.

На чемпионат мира по футболу в ЮАР Россия не попала, и поэтому я отправился знакомиться с Черным континентом в качестве журналиста. Собрался, поехал в аэропорт – и вернулся домой поздно ночью, перепугав уснувшую жену.

В Домодедове у меня украли паспорт. Он был в толстой дорогой кожаной обложке, распухшей от обилия запиханных туда всевозможных бумажек. Вероятно, карманник принял его за кошелек – у меня хватило ума положить его в задний карман брюк. А может, я выронил его сам.

Хорошего в случившемся было мало. Я ходил, искал, переживал. Позвонил на работу, пошел в отделение полиции. По линии МИДа мне сделали новый паспорт молниеносно, и я отправился в свой первый межконтинентальный перелет. Сначала пять часов до Дубая, потом еще восемь до Йоханнесбурга. Позже я понял, что так я вырабатывал у себя иммунитет перед поездкой в Бразилию. Те же четырнадцать часов, только без пересадки.

Аэропорт Йоханнесбурга потряс, стоило пройти паспортный контроль. Было полное ощущение, что я попал на съемочную площадку фильма о будущем. Дикое смешение рас, нарядов, религий на небольшом пространстве. Абсолютный Вавилон с шумной разноголосицей.

Ехал до отеля, прильнув к окну машины. Пейзаж рядом с шоссе был не совсем привычный, но без особой экзотики.

– Все вечером, – сказали мне. – Луна висит низко-низко. Звуки другие, небо другое. Все другое.

– А вувузелы? – спросил я. – Их еще не все раскупили? У меня заказ, штук на двадцать.

Надо мной стали смеяться.

– И ты тоже? Мы уже все купили. Дешевая пластмассовая дудка. По пять долларов за штуку. Но Дима Градиленко нашел по три.

– С Градом не пропадешь, – сказал я. – Везде связи. Ему не спортивным директором, а менеджером по закупкам нужно работать.

Вувузелы я купил в этот же вечер в сувенирном магазине при телецентре. Там они были по шесть долларов, но я решил, что от добра добра не ищут.

Я вышел с полной сумкой и наткнулся на Кевина Кигана. Он улыбнулся. Я бы и сам улыбнулся. Был счастлив, как советский инженер, успевший напихать полную авоську дефицитных продуктов.

Одна вувузела была у меня в руке. Я только что пытался выдуть из нее подобие грома, но не смог. Хотя чуть щеки себе не порвал.

Не знаю, как и почему, но я взял и протянул Кевину вувузелу.

– О, нет! – запротестовал он. – Эта штука не для меня.

– А интервью? – спросил я с ходу. – О чемпионате, сборной Англии и Африке?

Я не знаю, что он ответил бы, не прозвучи предыдущей просьбы.

– Вы откуда? – спросил Киган.

– Из России.

Он подумал секунду и согласился:

– О’кей.

– Я за камерой и вернусь. Только вы никуда не уходите!

Он снова сказал:

– О’кей.

Я не поверил, что он будет стоять и ждать. Наш офис находился в другом углу телецентра.

– Пусть это здесь полежит, – сказал я и положил сумку с вувузелами на пол у его ног. – Я сейчас. Быстро.

И побежал.

Добежал до поворота, обернулся. Он стоял и честно ждал. Дважды обладатель «Золотого мяча», бывший тренер сборной Англии. Просто дело было в Африке. Волшебная земля!

Да и заняться журналистам в телецентре было особо нечем. Ни выйти, ни уйти. Но все равно, Кевин Киган. Кумир.

– Я бы вувузелы на твоем месте пересчитал, – сказали мне вечером.

Я не собирался. Сидел в баре и смотрел на луну. Она и правда была совершенно другой. Не как в Москве.

 

Лучший тост

Благодаря желтой прессе, научившейся успешно подсматривать за футболистами, мы узнали, как сейчас проходят какие-то вечеринки с их участием.

Достаточно скромно, надо сказать. По крайней мере, в тот момент, когда их снимает скрытая камера. Ни драк, ни танцев, ни чего-то другого смешного или будоражащего. Стоит человек, держит в руке стаканчик с порцией виски, что-то говорит – вероятнее всего, тост. О чем – не слышно, микрофоны с такого расстояния звук не пишут. Те, что у желтой прессы.

Ты покупаешься на громкий заголовок. Читаешь, запускаешь видео – а ничего такого нет. Но болельщику все равно интересно посмотреть, с чем конкретно попался их игрок, а еще лучше, если чужой.

Застольные разговоры остаются тайной, а это самое интересное. Именно в них обычно вся соль вечера. Важно, кто говорит, с кем и о чем. Как кто кого подкалывает.

Моя любимая история на эту тему давно мхом поросла. В конце девяностых сидела, что-то празднуя, большая компания футболистов. Игроки ЦСКА, «Спартака» и «Торпедо». Молодые успешные ребята. Кажется, это даже был чей-то день рождения.

Говорили тосты, что-то желая имениннику. Постепенно очередь дошла до титулованного игрока, который по своим заслугам мог и на роль тамады претендовать.

Но он не претендовал, из-за природной молчаливости. Слушал, чокался, выпивал – все молча.

И тут до него докопались. Потребовали поздравлений герою вечера.

Он встал. Поднял бокал. Сказал медленно:

– Я хочу…

Народ ждал с нарастающим интересом.

– Чтобы мы все…

И новая пауза.

– Сейчас выпили…

И он завис.

– Браво! – вдруг крикнул один из собравшихся и потянулся чокнуться с тостующим. – Прекрасный тост! Великолепный!

 

Страх Вадима Евсеева

Приятель и коллега, журналист и писатель Игорь Рабинер написал мне эсэмэску. Я ответил. Он развил тему, и мы переписывались еще минуты три, пока он не сообщил, что пишет новую книгу.

«Поздравляю!» – ответил я. Игорь – уже классик жанра, выпустил с десяток книг о спорте, преимущественно о футболе. Меня всегда поражало в нем это умение найти мотивацию писать на темы, которые многим кажутся не самыми возбуждающими для автора. Если говорить именно о книгах, а не о статьях.

Оказалось, что Рабинер пишет большую биографию Вадима Евсеева. Человека, который в первую очередь вспоминается многими в связи с памятным противостоянием сборной Уэльса осенью 2003-го. По той реплике, которую Вадик на эмоциях бросил в телекамеру после финального свистка, а в это время шел прямой эфир. На Первом канале.

Его «х… вам!» даже предлагали считать едва ли не национальным самовыражением в футболе. На эту тему возникло бесконечное число шуток и анекдотов. И казалось, что, кроме Вадима, такое вряд ли кто мог сказать.

Евсеев, несмотря на отвагу, самоотверженность, жесткость и умение играть в футбол, всегда производил впечатление приколиста. Порой возникало чувство, что его хмурый вид, насупленные брови – это не более чем маска, возможно, возникшая под влиянием Горлуковича, с кем Вадим провел какое-то время в «Спартаке».

Мы пересеклись с ним в сборной, и мои впечатления подтвердились. Евсеев оказался душой компании. Человеком, который всегда готов пошутить, в том числе и над собой.

Помню, летом 2005-го, перед выездной игрой с Латвией, в столовой во время обеда у него заиграл телефон. Семин вместе с другими тренерами уже вышел из отеля на улицу, поэтому можно было не бояться нарваться на штраф. Мы услышали мелодию и расхохотались. А он, словно нарочно, долго не брал трубку, усиливая впечатление от сцены.

В качестве рингтона у него стояла песня группы «Тату» «Мальчик-гей». Это было безумно смешно, учитывая богатую мимику Вадика.

Приколистов в той сборной хватало, как и в том семинском «Локомотиве». Евсеев, Смертин, Лоськов. Веселые были времена. Но эти ребята были одновременно и приколистами, и бойцами. Семин словно нарочно подбирал в команду людей такого склада.

Помню, как на стыке девяностых и нулевых я поехал писать большое интервью с Евсеевым. Он жил в Мытищах, недалеко от меня, в красивом новом доме. Я его спросил, почему он решил уйти в «Локомотив», ничего не сказав об этом желании Романцеву, на что тот выразил публичную обиду в прессе.

– Так у меня заканчивался контракт, они знали, но ничего не делали, – сказал он.

Я был тогда совсем наивным и поэтому спросил:

– Да, но ведь можно было подойти к Романцеву и сказать ему об этом.

Романцев был тогда, в дочервиченковскую эпоху, не только главным тренером, но и президентом «Спартака». Евсеев смерил меня хмурым и одновременно насмешливым взглядом. Так умел смотреть из всех моих футбольных знакомых только он. Выдержал паузу и сказал:

– Боялся.

– Кого? – спросил я.

– Романцева.

Я слышал какие-то слухи о жесткости Романцева, о том, что игроки его действительно побаивались. Но передо мной сидел Евсеев. Боец. Приколист. Востребованный игрок.

– А почему вы его боялись?

– Да я и сейчас его боюсь, – сказал он.

И даже не улыбнулся.

Очень хочу почитать их с Рабинером книгу, когда она выйдет. Думаю, будет хит.

 

Капелло

Однажды я полетел на предварительную жеребьевку вместе с женой. В Варшаву, где решалось, в какие группы отборочного турнира попадут сборные, чтобы попробовать пробиться на Евро-2012. Она очень грустила, что я опять уезжаю на выходные, и я решил – а почему нет? Походит по музеям, посмотрит на польскую столицу. Шопинг, кофе с плюшками – что еще надо женщине для мимолетного счастья?

Мы прилетели, заселились в отель, и я еще раз ей все объяснил. Что меня в этот уик-энд для нее просто нет. Сможем увидеться только ночью и утром на завтраке. Семья семьей, а работа работой.

В первый же вечер был официальный ужин. Такой большой футбольный междусобойчик под звуки классической музыки. Я работал в сборной уже не первый год, много где довелось побывать, но все равно каждый раз я испытывал волнение, оказываясь в шаге от кумиров прошлых лет. Мне самому было смешно, но рука все время тянулась за блокнотом, чтобы взять автограф. Я себя одергивал, понимая, что это несолидно, но все равно рефлекторно порывался получить роспись.

Вечер закончился поздно, а на завтрак надо было вставать ни свет ни заря. Мы проснулись, собрались второпях и пошли.

Я стоял в очереди за яичницей сразу за Мортеном Ольсеном, кто двадцать лет назад сенсационно выиграл с Данией чемпионат Европы. После меня стоял с пустой тарелкой бундестренер Йоахим Лев. Я чувствовал себя персональным гидом, то и дело подталкивая жену в бок и разъясняя ей, в какой славной компании она оказалась.

Вокруг шел бодрый профессиональный треп, хотелось найти уютный столик на двоих, и пока я крутил головой, жена обнаружила именно то, что я искал.

Маленький столик. В небольшом зале. У окна.

Я сел, утвердительно кивнул официанту на вопрос о кофе. И, повернув голову к стене, увидел, как рядом сидят Фабио Капелло и его генеральный менеджер из сборной Англии.

Я растерялся. Обрадовался. Вспомнил, как переживал за тот его «Милан», особенно в финале Лиги чемпионов с «Барселоной». Хотел поздороваться…

Но он поймал мой взгляд и словно отгородился ледяной стеной. Это настолько чувствовалось, что я даже растерялся. Я завтракал и невольно косился в его сторону, не в силах окончательно поверить своим ощущениям.

– Кто это? – спросила жена.

Я сказал.

– Итальянец? Понятно. Хороший тренер?

– Великий!

Скажи мне кто-нибудь тогда, что именно Капелло примет нашу сборную после Евро, ни за что бы не поверил. Все казалось настолько прочным – Фурсенко, Адвокат, да и позиции самого Капелло в английской сборной выглядели железобетонными.

А летом 2012-го он уже готовился дебютировать в России. Привез с собой большой штаб из соотечественников. Это было в новинку: оба голландца работали в сборной в окружении россиян. Все, естественно, ждали, какими будут новые порядки и каким человеком и тренером окажется Капелло.

На первой же тренировке случился интересный эпизод. Итало Гальбьяти, тренер более чем зрелого возраста, многолетний друг и помощник Капелло, побежал за мячом. Бежал, конечно же, не быстро, и кто-то сразу вспомнил про Савелия Мышалова, работавшего в футболе до глубоких седин.

Кто это услышал и как именно передал Капелло – вопрос. Да, по большому счету, сейчас и не важно. Важно, что было потом. После обеда Капелло собрал персонал и очень эмоционально сказал, что не потерпит шуток такого рода в коллективе. Что первая и самая важная вещь, которую он требует всегда от команды, – это уважение.

Народ слушал, не все даже сразу поняли, о чем идет речь, что послужило поводом. Но эти слова были услышаны сразу.

Фабио был не только сильный тренер, но и великолепный дрессировщик. В тот момент его не только уважали, но и, вполне возможно, побаивались. Он использовал этот фактор, и это пошло команде на пользу. Никаких конфликтов между итальянцами и россиянами не было, все тянули одну упряжку.

Несколько позже, в Лондоне, когда мы ехали с предматчевой пресс-конференции перед игрой с Бразилией, я разговорился с Игорем Денисовым на собачью тему. У него несколько собак, у меня тоже есть собака. Достал телефон и показал фото пса. Игорь присвистнул, удивляясь размерам. Я протянул телефон вперед и показал собаку Капелло.

– Хорош, – сказал он.

– А у вас есть собака?

– Нет. Из-за жены, она не хочет.

Мне показалось, что интонация у него была сожалеющей.

Уверен, пес бы его слушался. Был бы вышколен идеально.

В самолете я сидел перед ним. Капелло очень много поездил по миру и был практически во всех странах. В большинстве стран мира – это уж точно. Было заметно, что ему нравится узнавать знакомые места, наблюдая их с воздуха. Он все время хотел поделиться своими эмоциями и наблюдениями в такие минуты.

В Дубае самолет заходит на посадку по удивительно красивой траектории. Сначала он летит над морем, так что отчетливо видны все небоскребы на прибрежной полосе. Потом идет на разворот в сторону пустыни, так что городской пейзаж постепенно сменяется песками. Ты смотришь на землю и понимаешь, сколько времени, денег и труда было вложено, чтобы Эмираты превратились в роскошный курорт.

Капелло увидел поля для гольфа и начал рассказывать мне, какой турнир здесь проходит зимой. Его любовь к гольфу была для меня загадкой. Но он любил ходить пешком, любил фитнес и, понятное дело, обожал почти все игры с мячом, как любой бывший спортсмен-игровик. Вероятно, гольф сочетал в себе все эти ипостаси спорта, радуя не только Капелло-спортсмена, но и Капелло-аристократа.

Потом, когда поля для гольфа остались далеко позади, он откинулся в кресле и вновь сосредоточился на музыке. Он часто летал в наушниках, из которых пробивались наружу звуки классической музыки.

Он часто насвистывал в такт им, особенно когда у него было хорошее настроение. И иногда подпевал вполголоса.

Как любой настоящий итальянец.

 

Бразилия

Мне сказали, что мы должны лететь в Салвадор. Я немного удивился, потому что при Толстых на сборной особо не экономили, несмотря на тотальную нехватку денег. Но тут жеребьевка Кубка мира, официальная делегация от России, да еще и расходы по перемещению, насколько знаю, берет на себя ФИФА.

Я пошел уточнить вопрос, и тут выяснилось, что есть страна Сальвадор, а есть город Салвадор. На самом берегу океана – известная в Бразилии курортная зона. Там будет жеребьевка, там будут семинары, там будет вся футбольная жизнь планеты в декабре.

Я собрал чемодан, приехал в аэропорт и приготовился к своему первому перелету через океан. Немного нервничал, но все прошло как нельзя лучше. Москва – Сан-Паулу, через Стамбул. Красота. Турецкие авиалинии – лучшие, наравне с родным «Аэрофлотом». Летишь и не думаешь ни о чем, кроме как об удовольствии от полета.

До Сан-Паулу все прошло как надо. А вот дальше начались небольшие, но ощутимо заметные после испытанного комфорта сложности. В Бразилии никакой транспорт для перемещения между городами, кроме воздушного, не развит. Сама география страны, по сути, исключает такую возможность – горы, джунгли, реки. Самолет в этой стране все равно что электричка – смотришь на бразильцев и бразильянок, поджидающих в аэропорту приглашения на свой рейс, и удивляешься, насколько прочно авиаперелеты вошли в их жизнь. Сидят старушки в простых ситцевых платьях, с какими-то корзинками в руках, и все это выглядит настолько по-деревенски, настолько обыденно, что напрочь обнуляется весь культурно-городской слой, которым ты обрастал в последние дни. А если еще твой самолет задерживается, что в Бразилии случается сплошь и рядом, то это погружает тебя в окружающую действительность так безальтернативно, что время, дела и все остальное превращается в размытый фон. Это все равно что оказаться летом на солнцепеке – ты поневоле замедляешься и начинаешь чувствовать, а не думать.

Так мы и сидели – российская делегация и немецкая. На соседних креслах. Рослый красавец Бирхофф, утонченно-изящный Лев, какие-то функционеры. И почему-то начало казаться, что мы непременно попадем с ними в одну группу, чего, естественно, не хотелось. Но это предчувствие было совершенно неважным. Лев – и рядом что-то обсуждающие бразильские бабушки необъятных размеров. Фантастика.

В самолете трясло. Но не сильно. Николаю Толстых досталось место в одном ряду с заранее добравшимися до Бразилии российскими болельщиками. Оттуда в хвост самолета, где сидели мы, доносились лишь обрывки слов. Мы поневоле прислушивались, ожидая, когда прозвучит слово «агенты». Так и не услышали.

Мне повезло, я сидел у окна. Самолет летел сравнительно низко, к моему глубокому удивлению. Поэтому хорошо было видно, насколько дикая нетронутая природа лежит под нами. Смотреть на эти заросли было бесконечно интересно. Но только первые десять минут.

А потом я начал скучать. Оторвался от иллюминатора и оглядел салон. Все без исключения бразильцы сидели в наушниках и смотрели телевизоры, вмонтированные в спинки стоящих перед ними кресел. Там шел сериал. Точнее, сериалы, и даже футбольный. Я тоже надел наушники, но, не зная португальского, ничего не понял. Пощелкал пультом, но ничего другого не нашел. Снял наушники, вздохнул и вновь уставился в иллюминатор.

«Ничего, – думал я. – Бразилия – она многогранная, сейчас прилетим и насладимся природой, видами, новизной. Тем более что Салвадор считается жемчужиной побережья. Плавки я, правда, не взял, но если очень захочется искупаться, всегда можно купить».

Пилот что-то сказал на раскатистом и шипящем португальском. Народ оживился и не дал расслышать все те слова, что прозвучали в повторном объявлении на английском. Но и без того было понятно, что мы подлетаем. Показались домики, сначала стоящие разрозненно, а потом кучно. И я вдруг понял, что это и есть фавелы – бетонные некрашеные коробки, налепленные одна к другой без какого-либо порядка. Выглядели они так, словно кто-то высыпал на землю блоки детского конструктора и забыл о них. Навсегда.

Я перевел взгляд и снова увидел Лева и Бирхоффа, летевших, как и мы, на жеребьевку Кубка мира. И все не мог поверить, что оказался на такой тонкой грани двух миров.

Когда мы сели, а потом прошли по рукаву в терминал, я ощущал себя Колумбом. Другой мир, другое полушарие, другое все. Подсознательно я рассчитывал увидеть в окне что-то непривычное. Но там все было как всегда: машины, самолеты, постройки. И растительность была какая-то совершенно банальная. Невысокие деревца с густой травой под ними. Но это все равно была Бразилия. Где я даже не чаял оказаться.

В аэропорту нас встречал автобус, украшенный официальной эмблемой мундиаля. Нам сообщили, что до отеля, отведенного под жеребьевку, пятьдесят минут пути. Я занял место у окна и приготовился наслаждаться видами.

Через десять минут я испытал точно такое же разочарование, как и немногим ранее. Неказистые постройки вдоль канала, тянущегося вдоль трассы. Утомленные жарой и влажностью пальмы. Порыжевшая трава.

Когда мы приехали в отель, я вспомнил пионерлагерь, где я оказался после восьмого класса и не смог выдержать полную смену. Кафель, запах столовой, влажная постель и рассохшаяся от времени мебель.

Я переоделся, принял душ и пошел на океан.

Отель стоял обособленно, вся территория была закрытой и контролировалась большими силами полиции – протестные демонстрации были тогда в самом разгаре. Бедные слои населения протестовали против огромных трат на проведение чемпионата, считая, что эти деньги было бы правильнее направить на поддержку социальных программ. Если верить водителю автобуса, наш отель во время жеребьевки охраняли три тысячи секьюрити – не только из МВД, но и из частных фирм, занимающихся вопросами безопасности. Для того чтобы перемещаться по отелю без проблем, надо было иметь на запястье пластиковый браслет.

На Атлантическом океане мне уже доводилось бывать, но на другом материке. В Португалии в дни Евро-2004 я поехал в выходной день в университетский город Коимбру и там решил искупаться. Смог зайти лишь по пояс, начал стучать зубами от холода и выбрался на берег.

В Салвадоре пляж был другим – узким, заросшим пальмами. Капелло и его ближайший помощник Чинквини стояли рядом с белоснежными топчанами. Я приветственно помахал им рукой, они помахали мне.

Возникло искушение искупаться, но Николай Толстых повел меня гулять по петляющей меж кустов дорожке. Из кустов вылезла гигантская ящерица и, увидев нас, умчалась прочь.

С меня пот лил градом, а Николай Александрович шел в рубашке и темных брюках от костюма и был свеж как огурчик. «Железный человек, – думал я. – Не то что нынешнее племя».

– За прошлый год агентам было выплачено более двух миллиардов рублей, – сказал он. – Чокнуться можно, какая сумма!

«Бразилия, – думал я. – Другой конец света, с ума сойти».

 

Пари

– Вы за кого болеете, за «Реал» или за «Барселону»? – спросил меня Галицкий.

Мы познакомились минуту назад. Я охнул от удивления, увидев, какой он высокий. Так и сказал ему об этом. А он улыбнулся и задал этот вопрос.

Я не болел ни за «Реал», ни за «Барселону». И не знал, что ответить. А он спросил меня уже о другом, потом еще и еще. И, выслушивая мои ответы, говорил сам – очень горячо и эмоционально.

Я был сражен таким напором, который просто не ожидал увидеть. Стало понятно, как ему интересно жить и как он, точно англичанин, готов зарубиться в споре, если тема окажется важной.

Каждое интервью Галицкого становилось событием и тут же разлеталось на цитаты. С ним спорили, но чаще всего соглашались. Однажды он пообещал, что в относительно скором времени его «Краснодар» будет состоять из выпускников клубной академии. Это так всем понравилось, что фраза в одночасье стала мемом. Эти слова цитировали без конца, по поводу и без, пока однажды Слуцкому не задали вопрос: а что он думает о таких перспективах.

Слуцкий сказал, что такой путь возможен, но с такой комплектацией решать серьезные задачи вряд ли получится. И Галицкого, разумеется, это задело – так, что захотелось ввязаться в спор.

Мы сидели с Леонидом в ресторане неподалеку от РФС, обсуждали какие-то последние футбольные события. Вспомнили этот их заочный диалог. Я предложил перевести спор в реальную стадию, Слуцкий был не против. Взял телефон, написал об этом Галицкому.

Я положил телефон на стол, взял ложку, и тут раздался звонок. Неизвестный номер, не московский. Я ответил на звонок, с ходу пожелав хорошего дня.

– Это Илья Казаков? – спросили меня.

– Да.

– Как вы можете это доказать? Мне надо точно убедиться, что это именно вы.

Я удивился.

– Ну, это вы, а не я, звоните с незнакомого номера. Я даже не знаю, с кем говорю.

– Это Хашиг. Генеральный директор «Краснодара».

Хашига я знал, пусть и плохо. Посмотрел на Слуцкого, наблюдавшего за происходящим с невозмутимым интересом. Спросил его, знаком ли он с моим собеседником. Леонид кивнул.

– Вы знаете голос Слуцкого? Я как раз с ним сейчас обедаю. Могу передать трубку, он подвердит.

– Знаю. Давайте.

Я передал трубку Леониду. Он сказал Хашигу несколько приветственных слов, потом вернул телефон мне.

– Отлично. Я сейчас пришлю вам эсэмэс!

Стало интереснее.

Пришла эсэмэска от Галицкого.

Предлагалось пари, что через несколько лет «Краснодар», играя командой из своих воспитанников, будет решать серьезные задачи.

– Что значит «серьезные задачи»? – спросил Слуцкий, и я ретранслировал этот вопрос в Краснодар.

В итоге сошлись на уровне, дающем право играть в еврокубках.

– А условия? – поинтересовался я.

Слуцкий подумал.

– Если я выигрываю, он стелит искусственное футбольное поле там, где я попрошу.

Галицкий был согласен. И в ответ выставил следующее требование: в случае проигрыша Слуцкий две недели работает бесплатно во время отпуска в академии «Краснодара».

– Согласен, – сказал Леонид. – Можно бить по рукам.

– Подожди, – возмутился я. – А я?

И отправил Галицкому вопрос о моем бонусе.

«Ваш? – удивленно спросил он. – Ваш бонус – эксклюзивное право освещать это пари».

«Не согласен, – написал я. – Требую как агент пять процентов от поля. Постелю рядом с дачей, если проиграете, буду с соседями по воскресеньям играть».

Галицкий написал, что согласен. И потом добавил: «Отличное пари, сто процентов выиграю».

– Да я не против, – пожал плечами Слуцкий.

– Мне почему-то кажется, что однажды ты окажешься в «Краснодаре»,  – сказал я.

На моей памяти вообще не было случая, чтобы Слуцкий с кем-нибудь спорил.

 

Виски для Бышовца

После того как Борис Игнатьев не сумел через стыковые матчи вывести сборную на Кубок мира во Францию, президент РФС Вячеслав Колосков начал готовить смену тренера. Происходило все это сравнительно неспешно, Игнатьев в первой половине года провел с командой несколько товарищеских матчей, но все равно понимал, что его время истекло. В чем сам и признался знакомому журналисту Александру Горбунову, прилетев в командировку на чемпионат мира.

Колосков, укрепив свои позиции после непростой победы на выборах президента РФС, где ему противился могущественный тогда Николай Толстых, к смене тренера подходил основательно. Раздумывал, взвешивал все «за» и «против» и в итоге остановился на фигуре Михаила Гершковича, который точно так же, как и Игнатьев, хорошо знал коридоры футбольной федерации, отработав несколько лет главным тренером молодежной сборной. Особых успехов та команда не добилась, несмотря на состав, в котором была целая россыпь талантов – Радимов, Семак, Хохлов… Но на фоне других тренеров молодежки Гершкович отработал свой контракт уж точно никак не хуже.

Гершкович, понимая после разговоров с Колосковым, что тот собирается сделать на него ставку, начал, как и любой другой тренер в подобной ситуации, думать о комплектовании штаба. И сделал предложение Владимиру Салькову, своему давнему хорошему знакомому. Тот согласился. Отношения у них были доверительно-дружеские, к тому же Сальков в футболе разбирался великолепно, что впоследствии доказал, заняв по приглашению президента ЦСКА Евгения Гинера должность спортивного директора красно-синего клуба.

Накануне того дня должны были объявить нового главного тренера сборной, Гершкович еще раз проговорил детали будущей работы с Колосковым и в приподнятом настроении отправился из президентского кабинета в тот, где сидели тренеры. Сказал Салькову, что завтра все объявят, и, подумав, весело добавил, что было бы неплохо после официального назначения это отметить, по русской традиции.

В любой федерации, как и в любом преимущественно мужском коллективе, непременно есть заветный шкафчик или полочка, на котором ждут своего часа разные, но одинаково подходящие для торжественного повода бутылки. В РФС такой шкафчик тоже имелся, но когда его решили проинспектировать, оказалось, что он пуст. Совершенно пуст, как карман советского инженера перед зарплатой.

Гершкович, человек не бедный и не жадный, достал из кармана кошелек, а из кошелька купюру, и попросил администратора купить бутылку виски, подготовившись к завтрашнему событию. Тот кивнул и исполнил.

На следующий день Гершкович шел на работу в приподнятом настроении. Светлый пиджак в модную мелкую клетку, галстук, строгие темные брюки. Лестница возле входной двери в Федерацию была забита репортерами. Новый тренер сборной – тема, которая всегда вызывает у прессы волнение и восторг.

Но Колосков, поджидавший Гершковича, был хмур, хотя и приветлив. Новость для приятеля у него была не самая радостная. Кремлевское лобби продавило кандидатуру Бышовца. Колосков в этой ситуации сопротивляться просто не мог, не подставив самого себя под удар.

Гершкович вышел из кабинета с таким видом, что пресса поняла: случилось нечто невообразимое. И бросилась с включенными микрофонами и диктофонами за ним. Он бросил им что-то на ходу про то, что он очень спешит, и исчез из виду.

Анатолий Федорович Бышовец наслаждался триумфом. Дал импровизированную пресс-конференцию – так ярко, как только он умеет. Потом, закончив с журналистами, отправился в свой новый кабинет, где его ждал… Сальков. Которому Бышовец тоже предложил пост помощника, начав свою избирательную кампанию.

– Ну что, – сказал мэтр, – было бы неплохо отметить такое важное событие!

И подвесил паузу, свою фирменную.

Сальков встал, достал из шкафчика бутылку Гершковича и разлил виски по стаканчикам. Народ чокнулся, спеша с поздравлениями.

Гершкович узнал о случившемся и предсказуемо вышел из себя.

– Суки! Понимаю, что Бышовец, понимаю, с помощью кого. Даже Салькова понимаю… Но вы бы, б…, хоть бы свою бутылку купили!

 

Это’О

Про капризы камерунской звезды, украсившей наш чемпионат, я был наслышан, как и любой другой спортивный журналист. Слухи, рассказывавшие о безграничных возможностях Сулеймана Керимова, которыми был обласкан самый титулованный из игроков, когда-либо приезжавших в Россию, заставляли открывать от удивления рты.

Вертолет, доставлявший Это’О в подмосковное Кратово, где тренировалась «Анжи». Огромный пентхаус в Москва-Сити с бассейном на первом этаже квартиры. Таким роскошным, что там можно было проводить чемпионат мира по водным видам спорта. Президентский номер в отеле «Лотте», чтобы Это’О отдыхал там, если ему будет неохота ехать домой. Зарплата в двадцать миллионов евро чистыми в год, выплаченная вперед за три сезона. Машины категории вип-люкс. Не говоря уже обо всем остальном.

Народ верил и одновременно не верил во все это. Было очевидно, что все слишком сильно преувеличено. Что ни один игрок не получит столько и сразу просто за то, что владелец так хотел его видеть в своей команде.

Но и было понятно, что Самюэль Это’О получит в России больше, чем когда-либо и где-либо. Особенно с учетом того, что его трансфер случился в самые тучные нефтяные годы.

Он, естественно, стал капитаном. Очень быстро заменил на тренерском мостике «Анжи» Юрия Красножана на Гуса Хиддинка. Стал доминирующим элементом в команде, забивал, отдавал и постоянно подчеркивал, что он дагестанец.

Когда «Анжи» завоевала путевку в Лигу Европы, республика готовилась к еврокубкам как к празднику. И тут последовал удар со стороны УЕФА. Европейская футбольная ассоциация сочла невозможным проведение домашних матчей «Анжи» дома, на Кавказе. Клуб протестовал, но изменить что-то было невозможно. Трибуны начали распевать «Дагестан, вперед, Платини г…н!», чтобы иметь хоть какую-то возможность выразить свою обиду.

Именно тогда мне предложили взять интервью у Это’О. Мне было интересно, ведь он не особо жаловал в России прессу разговорами в формате «один на один». У него было что спросить, хотя весь мой предыдущий опыт разговоров с настоящими звездами приучил меня к тому, что они никогда не откровенничают, отвечая правильно и банально. Имидж – великое дело.

Я подготовил вопросы, приехал на ВГТРК с большим запасом времени. И тут оказалось, что Это’О тоже прибыл заранее, а студия еще была не готова к эфиру. Он был не один, вместе с ним прибыли личный секьюрити, переводчик и руководитель пресс-службы. Я подошел, поздоровался и извинился за предполагаемую задержку.

За годы, проведенные в профессии, мне доводилось видеть, как разные люди по-разному реагируют на такие известия. Это всегда неприятно, особенно для тех, у кого график довольно напряженный. Помню, как однажды мы писали новогодний выпуск «Футбола России», но из-за того, что режиссер и осветители никак не могли добиться нужного качества картинки, процесс встал. В студии был Геннадий Хазанов, у которого следом был радиоэфир. Он ждал, ждал, ждал. Потом начал нервничать. Потом успокоился и сказал, что через двадцать минут он встанет и уйдет. Я понял, что это не шутка, и уже смирился с тем, что программа получится куцей. Но кончилось все тем, что свет сумели выставить, мотор «пошел», Хазанов задержался минут на пятнадцать, но отвечал на вопросы не так интересно, как мог – вероятно, думая о том, что опаздывает. Мы потом бежали вприпрыжку с ним до машины, благодаря и извиняясь. Осветители-операторы смотрели на нас индифферентно. Они видели и не такое, работа у них была сменная и нормированная.

Запись интервью с Это’О в итоге затянулась почти на час. Он был недоволен, посматривал на часы, но вел себя как суперпрофи. Оставался сдержанным. Отказался от кофе, но попросил кока-колу. На вопросы он отвечал спокойно, но предпочитал, высказавшись, снова повернуться к переводчику и продолжить с ним обсуждение каких-то тем на французском.

Наконец, все было готово. Мы сели в кресла, режиссер включил запись. Я задал один вопрос, другой. И вдруг осознал, какого масштаба человек сидит напротив меня.

Мне повезло общаться с разными людьми, в том числе с многими из тех, кого в большинстве своем люди видят только по телевизору. Но ни один из них не произвел на меня такого впечатления, как Это’О. Он был политик, дипломат. Человек мира. Я осознал, что камерунец, если он этого захочет, сможет стать президентом своей страны. И понял, почему он произвел на Керимова то впечатление, о котором все говорили.

Когда прозвучал вопрос про запрет УЕФА, Это’О стал еще убедительнее. Обратился через экран к президенту союза Мишелю Платини, стал говорить о несправедливости, о том, как Дагестан заслужил право провести эти матчи и как ждал их. Я смотрел на камерунца, и мне казалось, что это магия, африканская магия, не подвластная белому человеку. Он словно гипнотизировал меня убедительностью своих слов и певучестью голоса.

Но у меня был припасен сюрприз для него. Я протянул ему свой iPad и сказал, что хочу показать две фотографии, которые абсолютно понятны и привычны населению нашей страны. Что это – своеобразный тест для любого иностранца на понимание России.

Это’О взял планшет, и от прежней магии не осталось и следа. Он вытаращил глаза, раскрыл от удивления рот. На фото была зима, снег, лед, сизое раннее утро, палатки с огоньками внутри и тепло одетые люди на льду. Зимняя рыбалка.

– Это бездомные, – уверенно произнес камерунец. – Они пытаются так согреться?

Я объяснил ему. Тема русских морозов вызывает неподдельный отклик у гостей нашей родины. Поэтому я собирался ее развить и усилить. Попросил перелистнуть на следующую фотографию.

– О, нет!

Это’О не сказал это, а вскрикнул. Посмотрел на меня, на экран, снова на меня и снова на экран.

– Это невозможно!

На фото молодая мать с младенцем купались в проруби. Может быть, это было на Крещение, а может быть, в кадр попала семья «моржей».

Мы перевели дух и продолжили разговор на серьезные темы. Я смотрел на него уже иным взглядом, перестав чувствовать себя загипнотизированным кроликом. И все думал: а чем бы он мог удивить меня? Какой фотографией с его родины?

Через какое-то время махачкалинская команда ехала в автобусе из махачкалинского аэропорта. По пути «Анжи» остановили – выяснилось, что совсем рядом идет контртеррористическая операция.

Все прильнули к окнам. И тут прямо на их глазах сотрудники ОМОНа пристрелили террориста. Рассказывают, что Это’О съехал в кресле, приняв полулежачее положение. И пропел негромко себе под нос ту самую песню с фанатских секторов. Про Платини.

А спустя совсем недолгое время эта сказка кончилась. Керимов решил начать новый этап «Анжи», и все разъехались. Это’О отправился в Англию, а оттуда в Италию.

Я недавно просматривал фотоальбом на том гаджете, увидел те два фото, которые так поразили камерунца, и задумался.

О скоротечности времени.

 

Интервью Сергея Рыжикова

– Илья Аркадьевич!

– Я!

– Вот у меня к вам вопрос как к пресс-атташе сборной. Можно сделать так, чтобы завтра к журналистам вышел Сергей Викторович?

– Не можно, Сергей Иванович, а нужно.

Сергей Иванович – это Овчинников. Сергей Викторович – это Рыжиков. Тренер вратарей сборной и его подопечный. На дворе – 2013-й год. Мы – неподалеку от Лондона, в уединенно стоящем отеле, куда Фабио Капелло привозил еще сборную Англии.

Мы только-только добрались сюда из аэропорта. Сергей Иванович летать не любит: «Когда-то вообще внимания не обращал, только смеялся, если самолет трясти начинало. А как сорок стукнуло – все».

Я это «все» видел неоднократно. Переживал за приятеля, что он так переживает. Понимал, что ему после приземления нужна эмоциональная разгрузка, чтобы выплеснуть из себя всё то напряжение.

Рыжиков в сборной – это, прежде всего, мнение Овчинникова. Есть Акинфеев, ворвался в команду Лодыгин. А третий вратарь – всегда не совсем легкий выбор. Человек должен быть мастеровитый, умный и позитивный, чтобы помогать создавать правильную атмосферу в коллективе.

Рыжиков всем этим критериям соответствовал более чем. И голкипер что надо, и человек просто восхитительный. Пахал, смеялся, помогал и охотно позволял Овчинникову подшучивать над собой.

– Илья Аркадьевич?

– Я.

– Как вы считаете, следует Сергея Викторовича к завтрашнему интервью подготовить?

– Это всегда не лишнее.

Овчинников поднял указательный палец.

– Я Сергею Викторовичу уже говорил: выбор кандидатов на роль третьего вратаря колоссальный. Я его интервью читаю – ни в одном ни слова обо мне. Словно нет такого человека в его жизни. Только «Рубин». А как же мои тренировки? Иногда индивидуальные.

Мы смеемся, и Рыжиков первым из нас. У Сергея Ивановича юмор превосходный, особенно когда дело касается самоиронии.

– Короче, завтра, Сергей Викторович, для вас решающий день. Дальнейшая судьба будет зависеть от сказанных (или не сказанных) слов. А то Саша Филимонов еще карьеру не закончил. С его опытом и моим мастерством подготовить его для сборной – дело одного сбора!

Рыжиков заливается. И у меня почти уже колики.

А на следующий день, когда вдруг звучит тот самый вопрос: «Благодаря чему вы находитесь сейчас в такой потрясающей форме?», он отвечает что-то про мотивацию, матчи за «Рубин», уровень вратарей в чемпионате. И ловит потом мой насмешливый взгляд.

Из-за интервью мы приезжаем в отель позже команды, на отдельном транспорте. Скоро обед, Овчинников ждет нас в холле.

– Ну что, Илья Аркадьевич?

Я смотрю на Рыжикова, ему уже смешно.

– Сделал все что мог, Сергей Иванович. Даже вопрос журналисту написал – благодаря КОМУ вы в такой форме.

– Надеюсь, Сергей Викторович не разочаровал? – говорит Овчинников и смотрит на подопечного.

Тот отвечает:

– Я растерялся, Сергей Иванович, забыл.

– Как? – театрально вопрошает Овчинников. – Илья Аркадьевич, он не назвал фамилию своего учителя?

– Не оправдал надежд, Сергей Иванович, – говорю я.  – Думаю, будем расставаться.

– Вернемся в Москву – сразу же позвоню Филимонову! – обещает Овчининков.

Потом смотрит на Рыжикова и говорит:

– Была такая реклама – «Тренер-зверюга». Сегодня вечером на тренировке будем снимать продолжение.

Все вокруг хохочут. Сергей Иванович – душа-человек.

Через год на чемпионате мира они с Рыжиковым замечательно рубились в настольный теннис в послеобеденное время.

– Когда у Сергея Викторовича следующее интервью, Илья Аркадьевич? – обычно спрашивал Овчинников.

– Уже никогда,  – отвечал я.  – Не оправдал доверия, попал в черный список.

 

Расставание

Я зашел в приемную и вдруг вспомнил все то несметное число генеральных директоров РФС, что сменились здесь за последние десять лет. Кого тут только не было и куда только они не исчезали! Многих этот кабинет подбрасывал ввысь, словно доска трамплина: Сергей Прядкин пересел в кресло президента Премьер-лиги, Алексей Сорокин возглавил оргкомитет Кубка мира—2018. Наверное, я бы еще много чего вспомнил, но тут из глубины коридоров Федерации навстречу мне вышли нынешний гендир Александр Алаев и Никита Симонян, в очередной раз возглавивший РФС на правах и. о. президента.

Меня позвали на разговор в понедельник, чтобы «поблагодарить и сказать все в лицо». Уже в пятницу было понятно, что я из сборной ухожу, поэтому в разговоре особой нужды не было. Но хотелось попрощаться с людьми, с которыми часто общался и столько лет проработал.

Мы прошли в кабинет. Сели за круглый стол для переговоров. Вздохнули и выдохнули.

– Никита Палыч, – сказал Саша,  – я позвал Илью, чтобы сказать об этой неприятной теме в лицо.

Симонян опустил глаза. Поднял. Посмотрел мне в глаза.

– Я тебе скажу, что глубоко оскорблен всей этой историей. Это просто подлость! И знаешь, что самое обидное?

Я не знал. Было интересно, чем решение о моем уходе могло так обидеть почти девяностолетнего патриарха, видевшего в футболе все.

– То, что я спартаковец!

Я тоже видел многое и слышал многое. Но мои глаза поневоле вылезли на лоб.

– И я хочу тебя заверить, что это не я! Это Прядкин!

Тут я совсем растерялся. Потому что знал на все сто процентов, что президент Премьер-лиги никакого отношения к моему уходу не имеет.

– Он мне позвонил по этому вопросу. Я сказал: Сергей, бери инициативу на себя. Он всех обзвонил, и было принято такое решение. Но я-то имел в виду совершенно другое!

Я начал понимать.

– Я ему скажу, пусть они берут на себя всю ответственность за решение о переносе матча «Спартак» – ЦСКА!

Я кивнул, давая понять, что я эту точку зрения разделяю.

Алаев выразил сочувствие Симоняну словесно. А потом сказал:

– Никита Палыч, что тут добавить, вы правы. Но я позвал Илью, чтобы объявить ему о расставании.

Симонян опять погрустнел и сказал философски:

– Ты проработал столько лет и отлично понимаешь, что в футболе новый тренер всегда сам формирует свой штаб!

Я опять кивнул. Это казалось мне самой правильной и удобной формой согласия в таком разговоре.

Алаев опять поправил:

– Никита Палыч, дело совершенно не в тренере!

– Да, дело не в тренере, понимаешь? – сказал Симонян. – Вот видишь, как бывает…

– Спасибо, – сказал я.  – Мне было интересно работать в сборной.

Подумал немного и добавил:

– И я всем без исключения желаю удачи!