В Кремле стоял переполох. Великая держава готовилась к ответственной передаче высшей конституционной должности, и сама процедура находилась, можно сказать, в кульминации. Да-да! Его величество Августейший Демократ готовился передать всю полноту своей неограниченной власти непосредственно самому себе. Конечно же, эта торжественность происходила не с бухты-барахты, а выливалась в самые настоящие равные, прямые и всеобщие выборы. А как же, иначе нельзя! Согласно давней традиции, Преемник не мог оставаться в своей высшей вакансии более двух раз. Как и во всем цивилизованном мире: раз избирают, другой раз переизбирают, и все. Конечно, можно какой-никакой заговор заплести, приморить преемничка, после, скажем, полугодичного властвования – но не рекомендовано Всемирной хартией, да и времена не те! Кругом всеобщие свобода, равенство и полнейшее братство. Чего, собственно, мутить-то зазря? И тут вдруг на тебе – конфуз!

И сидит этот «конфуз» в приемной первого лица государства в неурочное время немым укором отечественной расхлябанности и головотяпству. Хотя, собственно, почему головотяпству? Ну что мы за люди такие, хлебом не корми, дай голову пеплом посыпать да оклеветать себя почем зря! Загадим сами себя и довольны, а люд-то окрестный верит, шугается, ровно от прокаженных.

Наверное, именно так и думал канцеляроначальник Ибрагим Иванович Сучианин, понуро взирая на заграничную бестию. Прилетел, никто его не ждал, не встречал, а пропуск у него аж вездеходный, спецмировой, таких на всем земном шаре не более трех десятков наберется. В нашей державе всего четыре, и то – у каких людей!

А заморец сам из себя черный, ровно головня, с раскосыми глазищами и белыми, яко дым, курчавыми волосами. Инициалы его басурманские – МПС – расшифровывались смешно: Магомедченко Пафнутий Смитович. Именно так он и представился Ибрагим Иванычу, прибавив, дескать, по срочному делу. Выслушал все это бессменный канцелярист (при месте-то он уже и не упомнишь, с какого Преемника), а про себя думает: «И где ж я тебе, милок, Августейшего разыщу после обеда? У нас даже и подумать о беспокойстве Высочайшей особы в это время дня опасно. Песьи уши прослышат и – тю-тю!»

– А знаете ли, бесценный вы наш, – поразмыслив, молвил канцелярист, – давайте-ка мы поступим таким образом. Сейчас оформим ваш визит и, так как по документам вы особа высокого рангу, придадим ему соответствующий статус, разместим и обиходим как положено, вы с пути-дороженьки отдохнете, а уж завтра поутру, как у нас заведено, с челобитной, в чертоги, так сказать, свободомыслия. А если изволите намекнуть о теме-с, и, как бы это поделикатнее изъяснить... – столоначальник выразительно потер большой палец об указательный, – можно и о положительном результате вашего визита позаботиться.

От таких речей заморец аж побелел и понес какую-то тарабарщину на неведомом в азиатских местах языке.

– Да он же, падла, на чистейшем аглицком наречии шпарит! – шепнул на ухо Иванычу дежурный переводчик из откудонадовских. – А это категорически возбраняется всемирной языковой хартией! Параграф шестой сто восемьдесят первой статьи категорически запрещает употребление несинтетических языков в госучреждениях и общественных местах, за нарушение – строжайшие санкции.

– Ти-ти, голуба! – выставив вперед руку, охолонул приезжего Ибрагим Иванович. – Вы бы, любезный, поаккуратнее с мертвыми-то языками в присутствии, – хоть не без огрехов, произнес он на общепринятом в мире языке.

Гость смутился, но глаза продолжали зло зыркать.

– Я – высокий посол Всемирных сил! И я требую немедленно доложить о моем визите вашему руководителю, в противном случае мне придется... – Закончить мысль ему не дал вышедший из-за своего стола Ибрагим Иванович. Решительно подойдя к посланцу, он, широко взмахнув руками, обнял его и троекратно смачно поцеловал в губы. Заморец от неожиданности плюхнулся на стоявший за спиной стул.

– Коль вы посол, да еще и высокий, двигали бы вы, любезный, прямиком в МИД! Я вам положенное в таких случаях троекратное целование от Гаранта передал, а все остальное завтра с утра...

Туго соображая, гость пытался возражать.

– Не-не, любезный, в МИД! Там твое место, а мне некогда! – Сучианин сгреб со стола охапку бумаг. – У меня вон документы государственной важности. Мне не до послов.

И вот тогда... Тогда эта басурманская рожа с ехидной улыбочкой подошла к столу и вежливо так положила на самую его середину продолговатый жетончик, на котором были вычеканены семь золотых скорпионов, держащие на своих хвостах земной шар.

Теперь бледнеть пришлось канцначальнику. Неповиновение предъявителю подобной бирки могло не карьеру любого чиновника, а разрушить остатки кремлевской ограды, а может, и всю страну.

Но самое страшное заключалось в том, что, по слухам, такие метки предъявлялись руководителю державы в случае, когда Властители Мира единогласно выносили Вердикт о Недоверии, а Недоверие это влекло за собой добровольный уход правителя и из власти, и из жизни.

– Сейчас, сию минуточку! Чаю гостю, чаю! Да покрепче! Сейчас, любезнейший Пафнутий Смитович, о вас будет, куда след, донесено! – Ибрагим Иванович с проворностью белки метнулся из-за стола. – Ты тут гляди! – гаркнул он дежурному. – И не сиди сиднем, составляйте протокол о ненормативной лексике, сигнализируй по своей линии, ну и его «крути», а я мигом! – и, цапанув со стола бирку, ринулся в дверь. – Катя! – оставив озадаченного офицера, крикнул он в подсобку, – заварки не жалей, не жалей и сыпь из правильной банки! Ну, вы все у меня!

Последние слова уже подхватило гулкое эхо длинных дворцовых коридоров, в которых из экономии и иных этических соображений лет десять как поубирали ковры. Исчезновению ковров предшествовала долгая фракционная и внутриполитическая борьба, итогом которой стала знаменитая фраза Преемника Четвертого: «Пусто и гулко, зато нас никто не обвинит в подковерных интригах!» Колоссальнейшей мудрости был правитель, да у нас других, слава Богу, и не бывает.

Перво-наперво ушлый канцелярист бросился к наместнику главного визиря, действующему тайному советчику Владисуру Джахарийскому. Небольшого росточка (а небольшие росточки у нас давно прочно в моду вошли), невзрачненький, ако погребная поганка, с коротенькими ручками, губастенький, с востренькими ушками, в скромном костюмчике, аккуратненький до отвратности, он тоже относился к старожилам и был, почитай, главным интриганом среди огромной придворной свиты. Именно ему приписывает молва право быть родоначальником суверенной демдиктатуры – главного идеологического учения современной эпохи. Многие, конечно, сомневаются в его первородстве, дескать, где уж ему, он и говорит-то коряво, а уж писать, так это всем ведомо, только в Кремле и научился. Но в суверенной демдиктатуре главное – дух, опора народотворческих сил правопорядка и административной потенции регионов, а не что-то другое.

– Беда, Владисур, беда! Что и делать, не знаю!

– Не блажи, отдышись, хлебни чайку, вот присаживайся. Ишь как запыхался! Давай-ка по порядку.

– Да полно меня успокаивать! Беда, я тебе говорю, в державе! Царю, тьфу ты черт, Августейшему Демократу метку привезли!..

– Какую еще метку? Ты что, брат, обкурился? – хмыкнул хозяин кабинета.

– Со скорпионами метку, башка твоя тугая! От Высших сил! – и он аккуратно, словно боясь разбить или погнуть, выложил на стол привезенный негром жетон.

Джахарийский побледнел как полотно.

– Да не может этого быть, ведь не за что... Не за что! Все указания выполнили, стены срыли, крамолу извели! Дионисия прокляли! Нефть почти всю им выкачали! Газа двенадцать лет как нет, а мы продолжаем поставки! Так за что, за что метка?! – С трудом приладив на нос очки, он дрожащими руками взял страшную кругляшку, покрутил и поднес к глазам обратной стороной, после чего бросил ее на стол и с видимым облегчением откинулся на спинку стула.

– И как ты, Ибрагим, столько лет с документами работаешь? – с пренебрежением произнес советчик. – Ты с изнанки-то жетон читал?

– Не, а что?

– Пудов сто! Чуть до сердечного приступа не довел! Слово там отлито, коротенькое: «контакт»! Почтальон твой черномазый, важный, очень важный, но всего лишь почтальон! Эх ты! А еще ветеран! Иди уж, обеспечивай контакт, а вот если не обеспечишь, тогда могут быть и последствия, и санкции, и трибуналы.

Сучианин, еще не веря своему счастью, осторожно взял злосчастную бирку и, сощурясь, уставился на спасительное слово.

– Господи, почтальон! И как же это я, сова старая, не доглядел! Может, и впрямь на пенсион пора?

– Кому на пенсион? Гляди где в другом месте такое не ляпни! Ты что, девиз забыл: служить, пока ноги ходят, а руки носят. Иди, доступ к телу обеспечивай, хотя трудновато будет в такое время! – Он глянул на часы: – Ого-го, начало второго. Сиятельство уже, поди, закатилось за какую-нибудь снежную вершину.

По всему было видно, что в свою канцелярию возвращаться ему было неохота, и Ибрагим Иванович тянул время, да и после таких нервов он был непрочь немного почесать язык. Они, пожалуй, вдвоем и остались из древних на своих местах, а нынешние так, мелюзга, кивка одобрительного не достойны, не то что слова. Конечно, Владисур был не сахар, да и сам Ибрагим не из добреньких да покладистых, ох и попускали они друг дружке кровушки, пока не состарились, не притерлись да и, чего уж греха таить, не приворовались. Важное, кстати, дело при слаженной работе в команде, без него никакие великие проекты в масштабах страны не идут.

– Что, Иваныч, не тянет тебя, я гляжу, к гостю-то?

– Ох, не тянет! Как представлю его рожу заокеанскую... А я еще ему три госпоцелуя отпустил! Тьфу!

– Да ладно тебе! – удерживая раздосадованного приятеля и примирительно хлопая его по плечу, произнес Джахарийский. – Садись, чайку сгоняем, а почтальона твоего пусть стражники да Катька опекают.

– Катька без команды опекать не станет, хотя кто знает? Чаек-то я ей из правильной баночки велел заварить, небось и сама хлебнет, не удержится.

– Ну видишь, все к лучшему. А с чайком да с Катькой дело может не только до утра, но и до международного скандала докатиться и притом, заметь, без нашей с тобой помощи. Так чай или чего покрепче?

«Друг ты мне, конечно, друг, но коньячок я с тобой в рабочее время пить не буду, – одобрительно улыбаясь коллеге, подумал Ибрагим. – Хренушки! И главное, это же он на автомате, по себе знаю. И в мыслях ничего дурного не держишь, а оно уже само собой, по-накатанному, выходит. Профессионализм, куда от него денешься! Вон отставники-опричники жалуются: как выпивка какая приличная, сразу на близких донос накатать тянет, а порой и того хуже – на себя самого анонимки строчат! Вот как она, царева служба, в мозги да в привычку въедается», – а вслух произнес:

– Спасибо тебе, и рад бы коньячку хлебнуть, да сердчишко расшалилось. Как знаешь, а я вот дождусь, пока Сиятельство вновь взойдет на свое всенародное служение, и подам прошение. Хватит, невмоготу. А ты еще послужи, ты ж годков на восемь, поди, моложе?

– Не люблю я твоих упаднических причитаний, – разливая чай из хитрого агрегата, покачал головой Владисур. – Ты думаешь, мне все это не надоело? Тебе-то легче: график, встречи, доклады, визиты, жизнь какая-никакая, а у меня... Ты даже не представляешь себе, что за народ на окуемах да улусах сидит, бандит навроде того же Макуты – агнец Божий по сравнению с этими губернаторами! Как еще Держава держится, хрен его знает. Может, с боков подпирают, вот и не разваливаемся. Ты глянь кругом: ничего своего, все чужое, даже бумага туалетная. Вот сейчас трубят, мол, дожились, наконец-то пшеницу за рубеж продаем! Все в восторг приходят, а то, что булки да печенюги, из нашей же муки испеченные, нам в обратку втридорога продают, это никому невдомек! А с курултаем что творится! Ибрагим, да не зыркай ты так на меня, не зыркай! Знаю, что моя вина, но ты представляешь: как собирали подушно с «бизнесов» на выборы, так и гребут. Нести-то нам совсем перестали, а намекнешь – дурака включают. Какой, к хренам, они народ представляют? Миллионеры и миллиардеры во втором да в третьем поколении. Боюсь, уйду, продавят они закон о наследственных депутатских мандатах. А сейчас, ты только глянь что творится: на заседания не ходят, карточками для тайного голосования торгуют!

– Да быть этого не может, они же персональные, карточки, сам видел! – отставляя тонкую японскую чашку, воскликнул канцелярист.

– Ну и что толку?! Я даже приказывал к руке приковывать на тонкую цепочку – не помогает!

– Да как же это возможно?

– Хочешь недельку-другую побыть народным курултайцем – плати евротаньгу хозяину карты и заседай на здоровье, протаскивай себе закон или поправку. А в быту что творится – слуг понанимали, каждый охраны до батальона имеет, в кабинетах золотые биде понаставили, в приемных целые гаремы содержат. Фракция на фракцию войной ходит, за год закона три примут – и все, а остальное время в футбол или покер режутся да по заграницам шастают. Да ты и сам все знаешь...

– Ты уж заговариваться стал, – отхлебывая по старинке из блюдца чай, возразил Ибрагим, – откуда у нас фракции взялись? Их, почитай, лет сорок как позакрывали, у нас с твоей же подачи сплошная эра суверенной демдиктатуры наступила! Забыл? – не без удовольствия поддел он друга.

Собеседник вскочил и, не выпуская из рук литровую кружку «Я – красное сердечко – народ», забегал по кабинету.

– Все извратили, суки, изолгали, опошлили! Фракций нет и сейчас! Они нам исторически противопоказаны, от них одна смута и говорильня. Прошлое чему учит? Свободнее всего жилось только крепостным, заметь, беззаботно жилось. За сорок лет торжества моей идеи только самую малость былого воскресили, а народу-то сразу лучше стало! – Он на мгновение замер в монументальной позе, как перед фотообъективом. – Но враги не дремлют, фракция у нас одна – как была, так и осталась – гербовая, медвежья. Но ты даже не представляешь, сколько этих ведмедей развелось на мою голову: и белые, и гималайские, и какие-то пятнистые, а недавно узкопленочные выделились в сумчатых, в коал, прости господи!

Раздался звонок. Советчик нехотя прервал пламенную речь и снял трубку. Внимательно послушал, пару раз глянул на своего собеседника и, опустив на рычаг желтоватое допотопное слуховое устройство, на котором был изображен еще двуглавый орел, таинственно замер.

– Случилось что? – обжигаясь горячим чаем, засуетился Ибрагим.

– Надо бы тебя помучить, – присаживаясь, произнес старый иезуит, – да так уж и быть, поберегу тебе сердчишко. Полный порядок с твоим пиндосом. Катька твоя, золото-баба, ухайдохала афроюсика! Тот ей на сохранение пакет секретный отдал, у тебя в сейфе заперли, а сейчас они в спецособняк для высоких гостей отбывают. Ну, будешь коньячок-то?

– А черт с ним, с сердцем, накатывай!

Выпили, посидели молча, прислушиваясь, как горячая волна пробежала по нездоровым дряхлеющим внутренностям.

– Говоришь, коалы? Да пусть их! Все равно, если как следует цыкнуть, они быстро урезонятся. Гнобить их надо постоянно. А вот мне завидовать – это ты зря. Какие визиты и встречи, когда державные поцелуи и те приходится самому раздавать, отчеты потом замучиваешься писать! График работы один и тот же уже лет восемнадцать: каждое утро доклад по сводке, сведения по курсу валют, последние спортивные достижения, у нас и в мире. Все. Тридцать минут работы с калькулятором. Звонок в банк, два звонка Всемирным и – конец рабочему дню. Бумаги, сколько ни подсовывал – не читает. Как оставлю стопочкой, так стопочкой и заберу. Только на третьем году преемничества мне его жена шепнула, что он ни читать, ни писать не умеет. Вот такие пироги! Тут поневоле с тобой согласишься: минули добрые времена, цинизм кругом и вырождение. Опричники совсем обнаглели, сами себе хреначут указы, даже у меня в канцелярии не всякий регистрируют. Позор! А ты говоришь, служи!

Случаются такие всплески-заскоки у стареющих чиновников. Не то чтобы совесть заела или прозрения какие открылись, скорее накипело, под самое горло скверна поднялась, внутри держать мочи нет, вот и назревает необходимость опорожниться, чтобы кровь дурная в голову не ударила. В молодые и зрелые годы на такое фонтанирование чиновный люд редко идет, чревато последствиями, а по старости, когда все уже приобретено и припасено, иной раз случается, особенно среди близких друг другу людей. А чего опасаться, когда ты сам еще кое для кого опасным можешь быть, да и для здоровья, колдуны рекомендуют, кровь остывающую погонять, что-то навроде девки молодой после бани.

– Эко тебя проперло, – разливая коньяк, с сочувствием отозвался Джахарийский. – Понимаю я, брат, твои порывы, да не смотри ты на меня букой: куда, а главное, кому я пойду на тебя стучать? Солнцу? Так оно, кроме себя, никого не видит и не слышит. Опричникам? Так они такую цену заломят за соблюдение державных интересов, что и рад не будешь. Старые верные псы трона, что нам с тобою делить? Ты хоть веришь мне?

– Верю, верю, а кому мне еще верить остается, как не тебе? – отозвался Ибрагим Иванович, а про себя подумал: «Черт пусть тебе верит, но и бояться мне тебя нечего, сам в говне по самые уши». – Давай-ка, знаешь, за нашу с тобой боевую молодость выпьем. Помнишь, какие денечки были? Что ни миг, то – эпоха! Но все куда-то подевалось, все перевралось, испоганилось. Тут ты прав. Кто бы мог подумать, что все так обернется?

– Давай, друг, чего рюмки зря держать! Нам за свою жизнь не стыдно, мы о лучшем для народа мечтали, а что все дерьмом обернулось, так сам народ и виноват.

Выпили. Помолчали. Кто знает, что в эти мгновения промелькнуло в памяти? Но уж точно не картины нищеты и поруганности народной, не миллионы умерших и неродившихся людей, чьими жизнями они мостили дорогу в светлое будущее, всеми силами проталкивая свои бредовые идеи. У нас так всегда – счастье народное на костях, слезах и страдании самого народа, а достаток и сытость сограждан оценивается по внешнему виду ближнего круга. Есть такая старая народная примета: чем крупнее бриллианты на женах чиновников, тем мельче картошка на столе у подданных. Лукавые статистики плюсовали в одну кучу доходы миллиардеров, миллионеров, богатеев и нищеты, делили все на количество жителей Сибруссии без учета ханьцев, бродяг и беспризорников и получали вполне приличные показатели, с которыми не стыдно и в люди выйти. Одно время народные избранцы пытались даже протащить через Великий Курултай законопроект, предлагающий считать народом державы только тех граждан, чей совокупный годовой доход превышает миллион долларов. Насилу заблокировали! Видите ли, им совестно даже мысленно стоять в одном ряду с оборванцами. К слову, и у нас, и в Объевре давно уже ходила единая валюта – «евротаньга», однако депутаты считали все по старинке, в давно не существующих деньгах – почерневших ЮЭСах.

– Подумать страшно, сколько всего прошло! – первым прервал затянувшееся молчание Ибрагим. – Все куда-то летим, воюем друг с другом, а времени-то на жизнь, гляди, и не осталось. Мне за восемьдесят, тебе чуть меньше. Коснись чего, и за гробом идти некому будет. Конечно, солдат и студентов понагонят, одних за пачку махорки, других за банку пива, но что ж... Плакальщицы из Большого крепостного театра отголосят, может, из пушки пальнут, если порох кто проплатит, – и все. Ты сегодня, при нашей еще жизни, попробуй отъехать километров пять за оградительные стены столицы и назови наши с тобой фамилии – хрен кто и ухом поведет. Наливай еще по полной!

– Вот это я понимаю! Давай сегодня нажремся с тобой, как встарь, хоть и невеселая у нас пьянка, Иваныч, получается. За тебя, друг мой лютый, – всякое промеж нами бывало. За жизнь нашу, – а что поделаешь, закон курятника: пока до верхнего шестка доберешься, весь в помете будешь, зато сверху гадь на кого хочешь. А мы вот с тобой уже сколько лет на шесте, и никто, никто нас отсюда не сковырнет! – Он первым опрокинул свою рюмку, крякнул и, закусив ломтиком южноамериканского континентального яблока, продолжил: – Обидно, аж вот тут слезы стоят, – он рубанул ребром ладони по горлу, – когда мы с тобой придумывали Преемничество, разве таким его представляли? Мы о народном спокойствии и благополучии пеклись. Защищали его от пройдох и демагогов, народные деньги берегли, покой в государстве! А что к середине века получили? Разве для того с таким трудом прививали безнародные всеобщие выборы, внедряли молчаливые дебаты кандидатов на телевидении, искореняли плакатоманию и все эти листовки – атавизм подпольных войн и народничества? Есть один огромный баннер на развалинах недостроенного публичного дома в центре столицы, и хватит. А каков итог? Преемники обмельчали, с нами, отцами-основателями, не то что не делятся – не советуются. И к людям перестали выходить, фото для газеты не допросишься, чтобы подданным доказать, что сегодня уже не Шестой Преемник на троне, а Седьмой, и основной закон соблюден...

– Да и черт с ним, с этим народом, – перебил его канцелярист, – за себя обидно. Служишь-служишь, а ни слова доброго, ни нагоняя праведного. Ровно мыши: утром шмыг за стенку, часа три шу-шу, му-шу и невесть куда канут, а время придет, приводит такого же, серенького да незаметненького: вот он, мой продолжатель! И лепи из него Августейшего Демократа! Где они только друг друга находят, будто всех по одному шаблону кто строгает... А ты говоришь, коалы!