1.

Через два дня с пометкой «Для рубрики «Что я думаю о конце Света?» в редакцию пришли первые телеграммы. Самую короткую прислал генерал-майор в отставке А.Перышкин: «Хуже, чем сейчас, уже не будет». Вторая телеграмма была длиннее: «Один конец Света мы уже видели – в октябре 1917 года. И остались живы. Даст Бог, не помрем и на этот раз. П. Сорокин, представитель технической интеллигенции».

Вслед за телеграммами стали приходить письма. Присылали их не только жители Обода – заданный газетой вопрос, как оказалось, волновал и граждан других населенных пунктов области; тонким ручейком потекли письма даже из Москвы и Петербурга, за месяц пришли три письма из Вологды…

Грушин, заняв стол в отделе писем, сортировал почту по понятным только ему признакам и готовил «подборки» для печати; при этом старался оставлять рукописи без изменений, не исправлял стилистические ошибки, только расставлял в рукописях запятые, абзацы и заменял многоточиями обильно присутствовавшие в письмах нецензурные слова.

Познакомим читателей с некоторыми образцами эпистолярного творчества ободовцев в те дни.

«Мы, товарищи, постоянно переживали ожидания будущей светлой жизни, – сообщалось в одном из первых писем. – Лично я всегда с красным карандашом в руке для подчеркивания наиболее важных мыслей читал газету «Правда», где предписывались директивы партии и правительства на очередную славную пятилетку, чтобы не забыть, выписывал в тетрадку цифры, на которые благодаря самоотверженному труду нашего лучшего в мире народа в закромах Родины вырастет выплавка чугуна, стали, добыча газа, нефти, каменного угля, древесины, а также данные о росте благосостояния трудящихся. Сейчас в порядке критики могу смело сообщить, что не все, что намечалось партией и правительством, выполнялось на все сто, жизнь нашего народа-строителя коммунизма улучшалась незаметно, однако, в порядке истины, хочу назвать и причины этому отрицательному в нашей истории факту, для изучения которого не нужны философия и энштейны, они легко видны народному уму, потому что лежат на поверхности жизни. Первая причина: страна жила в узком капиталистическом окружении, которое зарилось на неприкосновенность наших границ и на богатства наших полезных ископаемых. Эта причина заставляла вождей перевыполнять планы по самолетам, танкам, ракетам и недовыполнять предначертания по мясу, молоку, хлебу и жилищному строительству. Вторая причина внутренняя: при Сталине народ мысленно был сплочен и без колебаний мыслил, как учила партия. С Хрущева в неустойчивых кругах интеллигенции (главным образом в кругах лиц, ……., еврейской национальности), как в бочонке только что поставленной браги (ставим на Новый год и на все революционные праздники), начались сильные брожения. Потом при недосмотре властей в стране появились диссиденты, ……., которые, как клопы, стали пить народную кровь и мешали единым строем двигаться на выполнение предначертаний партии. К чему это привело, видно из повседневности. Страна в руинах. Нашим ожиданиям светлой жизни пришел конец. Пора ложиться в гроб. Может, кусок планеты, который, как вы справедливо указываете, уже летит, поможет побыстрее это сделать. Г.Мальцев, пенсионер республиканского значения».

«Хочу поделиться впечатлениями от жизни моего бывшего товарища и соседа Николая Градчаного, – сообщал редакции столяр В. Рожков, ударник коммунистического труда. – Мы учились в одной школе, и уже тогда Николай Градчанов отличался повышенным нахальством и неуважением к старшим. Подкладывал кнопки на стул учительницам, во втором классе из медной трубки сделал самодельный пистолет и стрелял порохом из спичек; в пятом классе упал с крыши чужого сарая – наверно, лазил что-то воровать. После школы я стал работать столяром на Ободовском комбинате бытового обслуживания, Николай Градчанов пошел учиться в университет, потом работал в Ободовском горкоме комсомола. Во время ……. перестройки он из передового лагеря тех, кто созидал новую жизнь и понес при этом неисчислимые жертвы, быстро перекрасился и ушел на службу к врагам социализма. Порвал, ……., партбилет и занялся морально осуждаемым нашим народом бизнесом. Открыл в подвале магазин, смазливые молодые б…. там стали продавать мелкие иностранные товары, совершенно не нужные советскому человеку. А Николай Градчанов с женой ездили на какие-то выставки, возили за границу русские товары, например, матрешек, деревянные ложки и что-то там покупали для расширения ассортимента товаров в своем …… магазине. Распродавали Россию!

Мой бывший товарищ по школе и сосед на глазах менялся не в лучшую сторону. Купил костюм, костюм жене, за продуктами для питания стал ездить в подержанном автомобиле марки «форд» в областной супермаркет. Вот к чему привело человека неправильное воспитание.

О конце Света думаю так: пусть скорее прилетает кусок планеты, потому что лично у меня уже нет сил видеть, как наживаются такие, как мой бывший товарищ и сосед, ……., Николай Градчанов».

2.

Социологический центр Обода (с началом перестройки на общественных началах был создан директором городского дома культуры Петром Пафнутьевичем Измаильским) год назад изучил творческий потенциал города. Обнаружилось: некоторые ободовцы, из переживших шестой десяток лет, пробуют оставить потомкам мемуары в прозе; на табачной фабрике во время праздников успешно выступает танцевальный коллектив «Кадриль», а драмкружок с секцией художественного свиста при Доме учителя неоднократно выезжал на гастроли в областной центр; почти все молодые парни Обода, хотя и не знают нот, играют на гитарах…

И, конечно, немалое число ободовцев, по свидетельству того же исследования, любят выражать свои мысли стихами.

Поэтому никто в редакции не удивился, когда вскоре для новой рубрики в почте все чаще стали встречаться произведения (сами авторы иногда называли их «куплетами»), написанные ямбом, хореем, даже амфибрахием; некоторые стихотворцы, очевидно, в поисках новых форм, смело смешивали эти классические стопы.

Преамбула в письме слесаря-сантехника Генри Никишова была короткой: «Грамматенки у меня, товарищи, немного, – признавался слесарь, – но талантом Бог не обидел; пишу всегда, пишу везде – в основном сатиру на острые современные политические темы. В связи с поставленным в газете злободневным вопросом «Что я думаю о конце Света?», рекомендовал бы вам опубликовать мой стишок».

Крупными буквами ниже был написан «стишок»:

Произведение, после некоторых колебаний редактора, газета опубликовала. И, судя по присланным в газету откликам, читателям оно понравилось. Это окончательно убедило редактора в том, что год назад объявленный газетой издательский принцип «стихи, художественную прозу и пьесы не печатаем» себя не оправдал, ибо «искусственно сузил творческую палитру». Об этом Григорий Минутко самокритично признался на очередной редакционной летучке и там же предложил организовать в газете литературно-художественный конкурс – под уже ставшей популярной рубрикой «Что я думаю о конце Света?» и подрубрикой «Из глубин души».

Ответственный секретарь Толя Новиков на той летучке стал было возражать: «это, – сказал он, – будет еще одна ошибка», но остальные члены коллектива громко заспорили с ним, посчитав, что Толя возражает из корпоративных интересов – он уже не однажды намекал, что редактор важные решения должен предварительно «обговаривать» в секретариате. Как видно, второй по должности человек в редакции и на этот раз собирался повторить свой демократический тезис, но был остановлен вдруг рассердившимся Григорием Минутко:

– Ты, Толя, в чистом колодце воду не мути. Ты пока только ответственный, а не Генеральный секретарь.

Однако уже через несколько дней, к своему стыду и сожалению, редактор убедился в том, что прав был не он, а его правая рука Толя Новиков: в редакцию хлынул поток «литературно-художественного» мусора, в котором – как ни всматривались в рукописи сам Григорий Минутко и привлеченный им в помощники «главный судья конкурса» Павел Петрович Грушин – не было замечено ни одного животворного зерна. Были, например, стихи: «За окном гремит гроза, / мы не против, мы все «за»». Или: «Будем счастливы, богаты,/ и всегда всему мы будем рады»… Редакция, зубоскаля, на популярные плясовые мотивы нагло распевала присланные в редакцию вирши, а Вася Субчик («чтоб добру не пропадать») предложил «по мере поступления» по сходной цене продавать стихи поэтам и композиторам эстрадной попсы – «для исполнения шедевров народного творчества под их голожопые кривляния и собачью музыку».

Через некоторое время после того, как был объявлен конкурс, толстый роман в папке с черными тесемками принес в редакцию учитель физкультуры школы номер два Саня Папиров. Роман назывался «Золото партии» и, подобно древнему героическому эпосу, начинался величаво (Саня все-таки нашел необходимое для настроя и ритма романа первое предложение): «Ночью по маленькому городу О. ехал обоз с говном…».

Когда через несколько дней Саня зашел к редактору поинтересоваться, как понравилось его произведение и на какую премию он может рассчитывать, Григорий Минутко усадил его в кресло, сам сел за свой стол и, глядя прямо в Санины глаза, долго молча крутил в руках толстый красный карандаш. Наконец, тихо сказал:

– Ты, Саня, проделал большую работу.

Папиров в ответ улыбнулся и энергично с достоинством прижал подбородок к груди – то ли поблагодарил за комплимент, то ли этим жестом хотел выразить мысль, мол, на небольшую работу никогда и не разменивался.

Зря Саня улыбался.

Редактор достал из шкафа рукопись романа и протянул ее автору.

– Работа, Саня, проделана большая, но опубликовать могу только первое предложение. В нем о золоте партии ты сказал все.

Подняв голову к потолку и поводя правой рукой по воздуху, будто дирижируя оркестром, исполняющим торжественную сюиту, Минутко наизусть процитировал:

– «Ночью – по маленькому городу О. – ехал – обоз с говном…».

Саня заерзал в кресле.

– Может, Гриша, опубликуешь хотя бы первую главу, – через минуту предложил он компромиссный вариант.

– Только первое предложение! – стоял на своем Григорий Минутко.

В конце концов, Папиров согласился с предложением редактора, но, выходя из кабинета, обернулся и сказал то, что в ту минуту уносил с собой на душе:

– Ты, Гриша, оказывается, трус.

Когда за романистом закрылась дверь, Григорий Васильевич, ни на минуту не задумавшись, уточнил только что принятое решение: «Первое предложение романа публиковать тоже не будем. Хватит Сане моего устного поощрения».

3.

Однажды к Грушину в редакцию пришла старенькая, заметно потрепанная жизнью женщина – невысокого роста, востроносенькая, худенькая, в цветном с кистями платке, которым она, несмотря на теплые дни, аккуратно укутала не только седую голову, а и всю верхнюю половину своего маленького тела. Присев на краешек стула, старушка из ветхого, по бокам уже потрескавшегося ридикюля достала паспорт, открыла в нем страницу со своей много лет назад сделанной фотографией и, несмотря на протестующий жест Павла Петровича, осторожно положила документ на стол. «Кадукова Софья Петровна; русская; год рождения 1911…», – прочитал Грушин и, поспешив возвратить документ, сказал:

– Мне, Софья Петровна, ваш паспорт не нужен. Я и так поверю всему, что вы расскажете.

Старушка бережно спрятала паспорт обратно в ридикюль, потом подтянула на животе большой узел платка, и Павлу Петровичу показалось, что от этого она стала еще тоньше.

Откинувшись на спинку стула и стараясь придать голосу как можно больше теплоты и доброжелательности, Грушин спросил гостью:

– Что, Софья Петровна, привело вас к нам?

– Только не желание разговаривать о конце Света, – неожиданно бойко и с достоинством ответила старушка. А Грушин, удивившись ее бойкости, улыбнулся, подумав, что в молодые годы она, наверно, была отчаянная задира. – Я, Павел Петрович… так вас зовут?

Грушин кивнул.

Старушка положила ридикюль на стол.

– Я, Павел Петрович, – человек верующий, православный, и о конце Света думаю давно и без вашей газеты. Что думаю – мое дело. А к вам я зашла вот с чем…

Узнав о летящем к Ободу обломке планеты, муж старушки Юрий Дмитриевич Кадуков сильно испугался, сутки пролежал в постели без сна и еды («боялась, как бы не наложил на себя руки, тайком подглядывала за ним»), а потом надумал… издавать в квартире стенную газету.

Гостья достала из-под платка скатанный в трубочку большой лист ватмана и, развернув его, положила бумагу на стол. Грушин папками закрепил концы ватмана.

Сверху на белом листе красным фломастером неровными буквами был нарисован крупный заголовок «ПРАВДА КАДУКОВА»; над заголовком алел девиз: «Правда глаза колет». Ниже шли заметки, написанные от руки синей шариковой ручкой крупным почерком.

Павел Петрович быстро прочитал небольшую «Колонку редактора», которой открывалась газета:

«Правда Кадукова» сочиняется для моей жены Софьи Петровны Кадуковой (фамилия до замужества – Колымагина). В письменном виде и в связи с надвигающейся космической опасностью на страницах этой газеты я с присущей мне откровенностью буду объяснять все, что я постоянно думаю о Софье Петровне, а также в письменном виде укажу ей на типичные в ее поведении в течение ее долгой жизни ошибки и некоторые недостатки. В качестве образца изложу также и несколько подробных эпизодов из собственной идейно насыщенной, богатой положительными примерами жизни».

– Сочинил только один номер, вот этот, и… – старушка вдруг всхлипнула, кистью платка подобрала выкатившиеся из глаз капельки. – И запил мой Юрий Дмитриевич! За три дня извел весь самогон, который мы с ним гнали целую неделю. Стаканами хлестал и закусывать отказывался. Каждую ночь слышала, как он кричал во сне: «Помирать – так с музыкой!», «Коммунисты, вперед!», «Танки наши быстры!», «Дойдем до Берлина!», «Русские не сдаются!»…

Старушка замолчала, а Грушин, вздохнув, стал читать газету:

«Покайся, старая. Я, как ты знаешь, всю жизнь старался быть в первых рядах. Для голодающего в промышленных центрах страны пролетариата отбирал хлеб у несознательных мироедов; своевременно организовал молодежь деревни – с помощью концертов, карикатур и самодеятельных лекций – для атеистического перевоспитания старшего поколения. Ты знаешь, Софья Петровна, кто в нашей Сосновке первым носил в заднем кармане штанов (это я образно выражаюсь) печать председателя сельсовета, кто помогал местной военной власти выселять, как класс, местных кулаков… И каким мировоззренческим взаимопониманием ты мне платила в те опасные для светлого будущего страны годы?! После свиданий со мной ты, скрываясь от меня, бегала к еще не расстрелянному деревенскому попу, вместе с такими же, как и ты, темными личностями, пережитками царского прошлого, на дому у того попа слушала контрреволюционную пропаганду и позорила мое светлое передовое имя. Покайся, старая!».

«Возьми свои слова обратно. А помнишь, как ты в разговоре со мной искажала советскую действительность – утверждала, что в стране хорошо живут только партейные, а простой народ, как ты грубо выразилась, «скоро подохнет с голоду». Когда я справедливо возразил, что главное сейчас для страны – армия и ее вооружение, поэтому и сокращается паек на пропитание, и прочитал тебе соответствующую заметку из газеты «Правда», только тогда ты признала свою идеологическую ошибку, хотя и ехидно выразилась в адрес руководящих партийных кадров: «Кому много дано, тот еще больше возьмет сам».

«Узость кругозора. Когда я как-то вечером – помнишь, перед светлым праздником Великой Октябрьской Революции – собрался почитать тебе вслух партийную газету «Правда», где излагались очередные задачи нашему народу на предстоящую пятилетку, ты слушать не захотела, а сказала, что вместо того, чтобы писать в газетах всякую ерунду, лучше бы прибавили трояк к зарплате. А когда я сделал тебе справедливое замечание по поводу узости твоего идейного кругозора, ты в ответ выразилась нетактично».

Под заголовком «Предательство» в заметке был только вопрос: «А помнишь, Софья Петровна, случай с велосипедом?» – автор заметки на этот раз, очевидно, посчитал, что жена и без рассказа о самом событии легко догадается, о чем он нашел нужным ей напомнить.

Павел Петрович попросил гостью рассказать «случай».

– Если, конечно, это не секрет, Софья Петровна.

– Какой секрет… – неохотно откликнулась старушка. И рассказала:

– В сорок первом Юрий Дмитриевич в нашей Сосновке (это после войны деревню присоединили к Ободу, а тогда мы еще были самостоятельными) работал председателем сельсовета. И был у него служебный транспорт – велосипед. Когда уходил на фронт, велосипед поставил в хате, в чулане. Получаю от него с войны первое письмо, не прочитала еще, бегу на радостях в сельсовет, к новому председателю, вместе раскрываем треугольник, а там: «Если меня убьют, велосипед не отдавай». Председатель – добрый человек, Царство ему Небесное, инвалид с финской войны, – посмеялся над письмом и сказал: «Велосипед, Софушка, так и быть, оставь у себя, мне с одной ногой на нем все равно не ездить, а дураку своему Юрке напиши: пусть лучше возвращается живым». Муж и вернулся – израненный, но, слава Богу, живой, узнал о нашем разговоре с председателем, обиделся и назвал меня тогда предательницей, сказал, мол, ненадежный ты, Софа, человек, «я с такой, как ты, под танк не брошусь».

Софья Петровна вдруг поднялась со стула и стала скручивать ватман; скрутив, быстро спрятала его под платок.

– Я газету заберу, – слегка поклонившись, сказала она. – Завещаю положить трубочку в гроб – пусть и на том Свете посмеются над дурой-бабой. А к вам пришла просить: у моего мужа только в последние дни мозги сдвинулись, а так он человек хороший, правда, очень доверчивый; напишите про него в газете что-нибудь положительное, мол, скромный труженик, фронтовик, орденоносец, отец троих детей… подбодрите старичка, а то, боюсь, помрет.

Старушка заискивающе посмотрела в глаза Грушина.

…По просьбе Павла Петровича на другой день в деревенский дом Кадуковых, стоявший на западной окраине Обода, редактор послал репортера Петю Наточного – «написать положительный материал о фронтовике и отце троих де тей». Петя пробыл в доме двадцать минут, с героем, нарядившимся в черный, увешанный медалями костюм, выпил рюмку самогонки, а к вечеру написал и положил на стол редактора «положительный материал». Григорий Минутко, прочитав заголовок «Не стареют душой ветераны», скривился, будто по ошибке разжевал целый лимон:

– Тебя, Петя, никакая перестройка не перестроит.

4.

Работа в газете не отнимала у Грушина всех сил. Конечно, оставаясь делом главным, «Летопись» писалась теперь медленнее, сочинялась в основном по ночам, зато в книге появились новые герои – те из ободовцев, с которыми Павел Петрович впервые увиделся только сейчас, в редакции.

Вот несколько рукописных страничек об одном из них:

«Человек этот в Ободе ни на кого не похож. Сколько помнили горожане, Владимир Васильевич Кудрявцев никогда нигде не работал, жил, как свидетельствовала молва, на деньги живущего в Москве сына-инженера – тот регулярно посылал папаше, которого, видимо, искренне любил, щедрые переводы. Большую породистую голову человека-тайны увенчивала густая, длинная седая шевелюра; овальное лицо тяжелым подбородком несколько непропорционально вытягивалось книзу. Встречаясь на улице с прохожими, Кудрявцев с каждым галантно раскланивался, при этом его большие черные глаза внимательно вглядывались в людей, будто постоянно искали среди них потерянных им знакомых. Одевался Владимир Васильевич в строгие костюмы, носил непривычные ободовцам яркие галстуки и ходил со старомодной коричневой тростью; но иногда – летом, в знойные дни – появлялся на улице в простецких, протертых почти до дыр джинсах и легкомысленных разноцветных майках.

У Кудрявцева не было друзей, в городе он ни с кем подолгу не разговаривал и никогда ни одному человеку не рассказывал о себе. Зато о нем рассказывали…

Рассказывали о красавице-незнакомке, будто много лет назад встреченной молодым Володей на берегу южного теплого моря в жаркий летний день – она, подобно античной богине, внезапно вышла из крутой прибрежной волны и так же внезапно исчезла в синей пучине. Незнакомка была так красива, что, увидев ее, Володя потерял голову, – с тех пор в голове его царил только ему одному понятный порядок. Некоторые рассказывали, что незнакомка в тот день вовсе не ушла обратно в море, а с удовольствием осталась на берегу с Володей, потом они поженились и родили сына, потом незнакомка, которая, конечно, уже давно перестала быть незнакомкой, внезапно умерла. Находились знатоки, которые оспаривали и эту версию; по их словам, незнакомка не умерла, а убежала от Володи с побывавшим в Ободе проездом генералом танковых войск, отцом пятерых детей и мужем сварливой генеральши; будто видели незнакомку недавно на маленькой эстраде в каком-то московском ресторане, где она под гитару чувствительно исполняла известную песню про молодых генералов…

Где была правда и где был миф? Ободовцев вопрос этот несильно интересовал, они берегли тайну, полагали, что тайна должна оставаться тайной, а если кому-нибудь не терпелось приподнять ее покров, то это были люди несерьезные, малоуважаемые, город звал их сплетниками и фантазерами. Впрочем сплетни и фантазии делали тайну еще более загадочной, а потому и более интересной.

И вот этот человек, в дорогом белом костюме, тонкой льняной серой рубашке, в галстуке и с неизменной коричневой тростью в руке, в один, как говорится, прекрасный день явился перед столом, за которым я работал. Представляясь, улыбнулся, показав крепкие зубы. Я, конечно, знал все, что о Кудрявцеве рассказывали в городе, поэтому, не скрывая любопытства, протянул ему руку:

– Рад познакомиться, Владимир Васильевич.

Кудрявцев сел на стоявший напротив моего стола стул, не делая паузы, из маленького чемоданчика достал напечатанную на принтере одну стандартную страницу и положил ее на стол.

– В последние годы, – пояснил, – я старался запечатлеть на бумаге когда-то взволновавшую меня сцену. Сегодня я закончил работу и хочу, чтобы вы прочитали рукопись.

Помня о своих служебных обязанностях, я уже совсем было собрался спросить гостя, как его сцена соотносится с нашей новой рубрикой, но что-то не позволило мне совершить бестактность – что-то вовремя подсказало, что Кудрявцев скорее всего не только о нашей новой рубрике, но и вообще о городской газете никогда ничего не думает – он живет в своей, никому из нас не знакомой системе координат и наши системы не совпадают и даже не пересекаются.

Я взял в руки страницу, но тут же положил ее на стол.

– Я прочитаю ваше сочинение сегодня вечером дома, а завтра, если вы удостоите визитом, расскажу вам, как я ее понял. Не возражаете?.. Но, простите, вы сказали, что работали над рукописью «в последние годы». Я правильно понял – на одну страницу у вас ушли годы?

– Увы, так, – Кудрявцев приставил к столу трость и, сжав правую кисть руки в кулак, большим пальцем почесал лоб. – Считаю, что всякое сочинение полезно при одном условии: если в нем есть открытие. А открытия содержатся в книгах у одного-другого десятка писателей, которых только и надо читать (а через пять-десять лет – перечитывать, потому что в разном возрасте книги читаются по-разному). У некоторых – из тех, что называют себя писателями, – самостоятельных мыслей хватило бы в лучшем случае на одно произведение или даже, как, например, у меня, – на одну страничку, у большинства же пишущих открытий нет вовсе, потому что у них нет таланта самостоятельно смотреть на мир и по-своему мыслить о жизни; им остается учиться у классиков и без конца на бумаге повторять в лучшем случае – классиков, в худшем – самих себя.

Кудрявцев поднялся со стула.

– С вашего позволения приду к вам завтра. В этот же час.

Я кивнул головой и вышел из-за стола, чтобы проводить гостя.

Вечером я читал взятую с собой рукопись:

«Большой красный шар, рассыпая по небу белые стрелы, быстро поднимался над ровной, будто очерченной по большой линейке, в утреннем тумане едва заметной линией горизонта. На фоне неба горизонт казался серым, даже темным, но я знал: там, на глубине, вечно волнующаяся вода – зеленая, как благородный изумруд. Я лежал на горячем прибрежном песке, в двух метрах от того места, до которого докатывались легкие синие волны. Через несколько секунд, возвращаясь в море, волны оставляли на песке мокрый темно-желтый след, и след этот, на километры протянувшийся слева и справа от меня, не успевал высыхать на подпаливающем его солнце, – на берег накатывался очередной невысокий вспененный вал.

Я был один, и мне было хорошо. В огромном, сильном пространстве царила гармония, и, мне казалось, я был ее необходимой частичкой. В некоторые минуты я слышал большой оркестр, который исполнял волшебную незнакомую музыку…

И вдруг… Сцена возникла неожиданно, будто всплыла со дна моря или соткалась из волн. Приложив ухо к песку и лениво прислушиваясь к мелодии очередной приближающейся волны, я вдруг услышал нечто новое в той ритмично повторявшейся мелодии – будто добавился к ней легкий таинственный шорох. Я поднял голову и увидел: вдоль берега под парусами быстро шел небольшой черный баркас. На таких суднах по Днестровскому лиману аккерманские рыбаки ходят ловить лещей и судаков… Откуда здесь баркас? Ну, понятной была бы нарядная белая яхта с красавцем-капитаном на корме или окутанный брызгами и веселым женским визгом, режущий морскую гладь прогулочный катерок… Откуда черный от прикипевшей к бокам смолы баркас, эти небрежно залатанные серые паруса?

И тут я понял, почему неожиданно появившееся в море судно не разрушило гармонию, которой я наслаждался минуту назад; напротив, в оркестр, игравший волновавшую меня музыку, оно привнесло очень важную новую партию, которой до этого (я только теперь об этом догадался) недоставало оркестру, – я разглядел на судне двух черных от загара молодых людей. Он стоял на носу баркаса, она, управляя судном, стояла на корме. Он что-то неслышное кричал и смеялся, она тоже весело смеялась и, продолжая стоять, лишь чуть-чуть пошевеливала рукой длинный деревянный рычаг руля. Он был широкоплеч и мускулист, толстая шея крепко держала на плечах черноволосую голову, я хорошо видел римский профиль – высокий лоб и хищный нос. Она была тоже красива – как только может быть красива хорошо сложенная, здоровая от природы молодая женщина, умытая морем, обласканная солнцем и закаленная соленым ветром, когда она радуется жизни и не скрывает своего предназначения – подарить радость мужчине…

Они промчались мимо, не заметив меня, и мне без них стало одиноко».

Закончив читать (признаться, сцена напомнила мне и о моих давних морских приключениях), я пожал плечами, подумав: почему Кудрявцев принес свое сочинение именно мне?.. Трудно понять человека, у которого в голове порядок, понятный только ему одному.

А еще я подумал: ободовцев, которые всем на свете произведениям изящной словесности предпочитали миниатюры Гурсинкеля, а из всех в мире остальных искусств важнейшим считали современную попсу – всех этих людей все, в том числе и я, считали людьми нормальными, а вот человека, который читал и перечитывал только десяток выдающихся книг и не читал газет, витал в облаках, жил в своей системе координат, все называли сумасшедшим.

А может, мы всё перевернули вверх ногами?

На другой день мы с Кудрявцевым встретились в редакции. Я искренне похвалил лапидарную рукопись, некоторое время, к взаимному интересу, мы порассуждали о гармонии жизни и расстались довольные друг другом.

Только я не стал делиться с автором сцены своими мыслями по поводу другой системы координат.

5.

Тираж издания заметно увеличивался. Газету заметили специалисты по рекламе, и теперь «Ничего кроме правды» в каждом номере рассказывала о товарах самых богатых в области супермаркетов и призывала пользоваться услугами не только местных массажисток и колдунов. Ссылаясь на законы рыночной экономики, типография повысила тарифы на газетную бумагу и свои услуги; Григорий Минутко, к тому времени тоже поднаторевший по части тех же законов, не предусмотренные бухгалтером расходы компенсировал увеличением цен на рекламу.

Касса редакции богатела, обещая в ближайшем будущем второй компьютер, премии, повышенные гонорары и возможность, как теперь говорил бухгалтер-кассир Квитко, «пересмотра в лучшую сторону вопроса заработной платы».

Читая подготовленные Грушиным к печати материалы, Григорий Минутко в блаженстве потирал ладошки: его идея оказалась правильной и начинала работать! «Только бы «кусок» планеты летел подольше», – иногда вслух мечтали сотрудники газеты, а корреспондент Вася Субчик как-то на очередной летучке даже предложил «слегка денежно поощрить Ивана Гемана» – чтобы тот в своих космических расчетах, которые газета теперь публиковала в каждом номере, на порядок притормозил скорость приближения катастрофы.

Редактор предложение выслушал, однако комментировать его не стал.