– Форма! Именно форма! Как я это сразу-то не понял! – Олег Николаевич Майоров так разволновался, что остановился и хотел резко ударить ребром ладони по водосточной трубе. – Форма сама дает содержание!

В ту же секунду он увидел на трубе отвратительную вмятину. Бить по битому сразу расхотелось. Олег Николаевич выдохнул и посмотрел по сторонам, не видел ли кто его мальчишеский замах, но переулок был пуст. На перекрестке впереди, как и во всем Леонтьевском переулке, действительно не было ни машин, ни людей.

«Так пустынны бывают переулки только во второй половине жизни, – подумал Олег Николаевич. – Какой бред я несу».

Держа ладонь как перчатку, он потер ее большим пальцем левой руки и зашагал к перекрестку. В такие моменты город становился похожим на топографическую карту, на обезличенный план местности. Это странное чувство пустоты и схематичности мира длилось уже минут пять, становилось страшновато и не по сезону холодно.

Но затем в вытянутом вверх прямоугольнике окна справа вздрогнула занавеска и выглянула серая лапка котенка. В палисаднике ветер чуть кувыркнул листья ясеня. Из-за угла, вертясь и подпрыгивая, выскочила белобрысая девочка. За ней показалась ее мама, которая бережно, как пони под уздцы, вела маленький велосипед. Жизнь показала, что она есть.

День складывался удачно. Олег Николаевич писал рассказ. Ему показалось, что нужно сделать его по-особому – найти нужную форму, и тогда текст сам потащит за собой автора. А рассказ был важен. Он был не простой. Об отце. Историке и писателе Николае Ивановиче Майорове. В журнале «Октябрь» отмечали какой-то юбилей, вспомнили об отце и позвонили ему. Благо в журнале числился его институтский приятель, Андрей Александрович.

– Давай, сооруди что-нибудь. Типа нон-фикшн, с художественным уклоном. Шестидесятники, интеллигенция, борьба с совестью… Сейчас это пойдет, – говорил по телефону Андрей Александрович.

– Какая борьба с совестью?! – удивился Олег Николаевич.

– Ну какая… Отец же твой страдал? При советской власти? Кстати, он пил?

– Нет, – удивленно ответил Олег Николаевич. – Редко, в компании. А что?

– Жаль, – искренне сказал Андрей Александрович. – Ты уж прости, но если бы писатель, историк, такой как твой отец, пил, было бы гораздо лучше.

– Кому лучше?!

– Да ладно тебе, Олег, ты же понял меня. Давай, короче, пиши эссе, или рассказ, или что-то этакое. Ты можешь.

После этого разговора Олег Николаевич, чтобы понять, как ему соорудить эту нон-фикшн, и решил прогуляться к бывшему дому отца. Бывшему не только потому, что отца давно нет на свете, а оттого, что и от дома того мало что осталось. В период тотального уничтожения центра от отцовского дома оставили лишь благородный фасад, остальное все снесли и запихнули внутрь бизнес-центр. Отец жил в Столешниковом переулке.

– Центрее некуда, – задрав куцый нос, рассказывал дворовым приятелям маленький Олег Николаевич о походах к отцу. С женой Ольгой Николай Иванович расстался вскоре после рождения сына Олега. Николай Иванович хотел назвать сына Игорем. Но Ольга настояла на Олеге. Ольга с сыном уехали в кирпичную пятиэтажку на окраине. Несмотря на развод, маленький Олег Николаевич довольно часто бывал у отца.

Его комната располагалась над знаменитым на всю Москву букинистическим магазином. Отец там был весьма уважаемым человеком. Колоритно-библейскому приемщику уходили многочисленные издания изрядного на гениев девятнадцатого века, иногда даже с дарственными надписями авторов. Это было, можно сказать, их родовое наследство от многочисленных когда-то родственников и от деда Олега Николаевича.

В том же доме располагался не менее известный магазин «Табак». Впервые Олег вошел туда, держась за штанину огромных, просторных отцовских брюк. Были модны такие когда-то. Бесформенные, широкие, белесо-серые. Отец в них ходил всегда. И к смене тенденции на дудочки или на более ровный классический фасон относился спокойно и привычки не менял.

Магазин «Табак» и был одним из первых чудес в жизни Олега Николаевича. Колыхающиеся штаны отца сыграли роль занавеса в театре, и он, ребенок, вдруг однажды увидел новый мир.

Там были сказочные башенки, зубчатые фанерные стены и все это переливалось черно-желтыми таинственными лаками. И какая-то тишина, добавляющая элемент таинственности в банальную покупку папирос и сигарет. Олег Николаевич вдруг подумал, что совершенно не помнит, чтобы в этом магазинчике были когда-либо очереди или просто суета. Было тихо и – еще есть слово – чинно. Тут отца уважительно любили. Он каждый день покупал дорогие папиросы «Три богатыря». Терпкий запах табака, шуршание фольги в папиросных пачках, да и сама папиросная бумага до сих пор кружили ему голову, хотя он давно не курил.

Ах, какое слово чудесное… папиросная бумага! Все в нем: и древнеегипетский папирус, тростник на берегах Нила… И средневековые манускрипты… И маленький он, затаивший дыхание, наблюдающий, как отец желтым ногтем большого пальца взрывает боковину коробки и открывается белый прозрачный до жилок листок папируса, под ним мнется и чуть надламывается под папиными пальцами фольга и открывается стройный ряд папирос.

Отец преспокойно курил в своей конуре на третьем этаже бывшего доходного дома купца Карзинкина и наслаждался жизнью. Темно-коричневых тяжелых томов с автографами у него было достаточно. Как и разных безделушек из фарфора, бронзы и кости, которые он тоже методично сбывал в том же «Букинисте». Было еще десятка полтора картин передвижников, но это он оставлял на совсем уж черный день. И его совсем не смущало наличие еще одиннадцати комнат в коммуналке. Он жил параллельной жизнью с остальным людом, и его контакты с соседями заканчивались взаимными утренними поклонами в очереди в единственную уборную.

На работу отец ходил только в далекой юности. Опубликовав лет в двадцать пять несколько рассказов в «Юности» и «Октябре», Николай Иванович был принят по рекомендации Трифонова в Союз писателей. Получив заветную членскую книжечку, которая позволяла легально не работать, Николай Иванович ушел в затвор в четырнадцатиметровую комнатку и занялся любимым делом. Переводом «Слова о полку Игореве».

Единственно реальным вкладом отца в изучение «Слова» была небольшая статья в «Филологических науках» и ссылка на нее в энциклопедии.

«Прысну море полунощи – море автор Слова мог взять из Ипатьевской летописи под 1185 г.: „прочии в морѣ истопоша“, хотя там речь шла об озере („Всеволодъ же толма бившеся… при езерѣ“). [ПСРЛ. Т. 2. Стб. 642, 644.] Н. И. Майоров читает: „прысну море – полунощи (т. е. на север) идут сморци“, ибо ночью смерчей не бывает. [Майоров Н. И. „Слово о полку Игореве“ и его переводы // Филологические науки. 1963. № 3. C. 174–177, 187.] Его толкование заслуживает внимания. Оно опирается на употребление термина „полунощь“ в летописи под 1096 г.».

Отец этой ссылкой очень гордился. Она была как бы отчет перед Богом за прожитые годы. Сам Олег Николаевич продвинулся немного дальше отца и тоже этим был горд. У него было уже несколько публикаций – и в России, и за рубежом. Хотя, по сути, они повторяли наработки отца, за исключением пары реальных находок самого Олега Николаевича.

Эта деятельность в их семье определенно приобрела мистический, почти религиозный характер. Скорее это была непонятная никому миссия. К которой, впрочем, и дед Олега Николаевича – а начал эпопею со «Словом» именно дед, – и отец, да и он сам относились серьезно и с душой. Но все равно какая-то обреченность присутствовала. Даже не обреченность, а некая потребность. Естественность происходящего.

«Вот правильное слово! – подумал Олег Николаевич. – Именно „естественность происходящего“. Правильность даже. Правильность прямоходящего осла».

Олег Николаевич споткнулся. В этом месте асфальт треснул, его нутро неприятно вывернулось и оголилось, и он задел носком ботинка шершавую поверхность. Сразу на коже очертилась противная серая полоска. Поцарапал.

«Ну все… – расстроился Олег Николаевич. – Ботинки пропали. Жалко как. Жалко!»

Он буквально полмесяца назад купил себе новые ботинки. Синего цвета. На день рождения, давно хотел такие. Наверное, с юности. Теперь вот ботинки есть, но поцарапанные.

Мысли об отце, о деде, о детстве в Столешниках самым гадским образом перемешивались с жалостью об оцарапанном ботинке. Олег Николаевич вдруг понял, что мысли об отце занимают в голове ровно столько же места, сколько и переживания о вредной царапине.

«Вот ведь какая скотина человек, – шагал в горку переулка Олег Николаевич. – И самое скотинистое в этом, что эта скотина я».

Дед его, Иван Иванович Майоров, был сыном крепостного крестьянина из Тамбовской губернии. Сумев поступить в Московский университет, Иван Иванович проучился в старом казаковском университетском здании на Моховой лишь три полных курса. Затем, как говорили тогда, ушел в революцию. В 1920-е работал по просвещению у Луначарского. Репрессий каких-либо избежал. Помер очень вовремя, заслуженным революционером. Он-то и начал эту семейную эпопею со «Словом о полку Игореве». Но дед, что интересно, являлся сторонником поддельности «Слова». Майоров-старший доказывал, что «Слово» было написано в ХVIII веке архимандритом Иоилем в Спасо-Преображенском монастыре Ярославля. По официальной версии, именно Иоиль, когда монастырь прикрыли при Екатерине, отдал рукопись известному коллекционеру графу Мусину-Пушкину. Иван Иванович писал статьи, приводил филологические обоснования, кипятился на заседаниях литературно-исторических обществ, не подавал руки приятелям, которые считали «Слово» реальным, словом, занимал активную общественную позицию. Которая, впрочем, довольно быстро сошла на нет, когда сам товарищ Сталин признал «Слово о полку Игореве» великим произведением русской литературы двенадцатого века. За сим Иван Иванович Майоров и скончался.

«Форма… Да!» – Олег Николаевич уже спускался по Столешникову от Тверской.

Или от улицы Горького, как ему было привычней. Забавно, в его молодости модно было называть улицу Горького Тверской, теперь же он часто слышит от некоторых дам, подчеркивающих свою старомосковскость, именно улицу Горького!

«Текст должен быть как… белка в колесе! Одновременно белка и бежит в колесе, и описывает, что вокруг, и плюс колесо само рассказывает о белке! Господи, что у меня с мозгами?! А ведь просто я хочу написать об отце. Ну и о себе немного. Кто я: белка или колесо? Фу ты!»

Переулок здесь сбегает вниз очень круто, и Олег Николаевич перебирал ногами осторожно и немного суетливо. Иногда казалось, что носок его синего ботинка чуть тонет в асфальтовой серо-фиолетовости, раздвигает ее и скользит вниз, вниз по переулку, как кораблик по весенней воде.

«Пускали здесь кораблики в его детстве? Не помню. По идее, должны были. Больно уж место подходящее. Но не помню. Надо же, не помню».

Удивительно, но в этих местах чудесным образом, вплоть до перестроечных вакханалий, сохранялась древняя планировка средневековой Москвы. Которая, несмотря на наглую молодежь в виде доходных зданий конца девятнадцатого века, совершенно не терялась. А наоборот, доминировала, как бы утверждая, что эти выскочки скоро исчезнут и старинные улицы, прочерченные на планах учеными монахами, широко выдохнут, сбросят с себя чепухистику суетливых веков и заживут прежней размеренной жизнью.

После смерти отца – а вскоре ушла и мать – Олег Николаевич продал свою пятиэтажку на Водном стадионе, добавил деньги, вырученные за отцовские хоромы в Столешниках, добавил одного Айвазовского из наследства и купил хорошую двушку у Никитских ворот. В угловом доме, где испокон его века был магазин «Ткани», а сейчас расположился «Сбербанк». Комнату в Столешниковом переулке он продал очень вовремя. Тогда еще комнаты в коммуналках в центре охотно покупали за бешеные деньги. Позже выяснилось, что проще брать дома целиком, рубить их под корень и штамповать железобетонные макеты «под старину».

Олег Николаевич резко остановился. Тело по инерции шатнулось вперед.

– Да. Здесь.

Именно здесь находилось второе чудо его детства. Справа по ходу было полуподвальное окно, всегда, днем и ночью, освещаемое тусклой лампочкой. А там внутри слева сидел огромный орел. Чучело орла, конечно. Но он казался мальчику живым! Живым и гордым. Как вставал на четвереньки – окно было очень низкое – и всматривался в стеклянные глаза птицы, это Олег Николаевич помнил хорошо. Отбеленные грязным московским снегом коленки на синих шароварах и вечно пыльное стекло с мерцающей лампой и орлиным профилем. Чудо. Орел в Столешниковом! Много позже он случайно узнал, что там располагалось районное отделение общества охотников. Но тогда это была тайна, его тайна, ведь глупые прохожие не знали, что нужно всего-навсего очень сильно нагнуться – и они увидят взаправдашнего орла.

Дома этого с полуподвальным орлом, конечно же, давно не было. Стоял банальный бетонный монстр. Повторяющий очертания прежнего строения. Олег Николаевич неожиданно увидел скорлупки от арахиса, кучкой валяющиеся аккурат перед окном, которое могло бы быть тем самым, заветным. Не тем, конечно, но в том же месте. Он узнал его по особому воздуху, по нужному краешку неба, мелькнувшему за домом наискось. Мысль, что там до сих пор, неведомым промыслом, живет орел, чучело орла, и кто-то его даже подкармливает орешками, была настолько бредовой, что Олег Николаевич испугался. Но мысль-то была. Он инстинктивно посмотрел вверх, как бы обращаясь в недоумении к небесам. Синее небо ярко рекомендовало не суетиться. Он выдохнул и улыбнулся.

Было еще много чудес в его детстве – парикмахерская на Пушкинской улице, где стены были расписаны сказочными кораблями, утренний и вечерний перезвон часов на Спасской башне Кремля, который был слышен из окна отцовской комнаты, заветное место во дворах на Петровке, где каждый год под березой вырастали настоящие подберезовики. Да много всего.

«Надо не забыть отправить деньги на Ирину карточку».

Да как он может это забыть? Уже два года Ира стала странной частью его жизни. Он посылал деньги девушке. Она жила в Минске. Олег Николаевич познакомился с ней, когда ездил к армейскому приятелю. Вчера от нее одна за другой пришли две эсэмэски. Олег Николаевич отнесся к ним спокойно. Нет, не так. Конечно, внутри него что-то сжалось. Но при этом он понимал, что все должно происходить именно так, а не иначе.

«Тебе просто надо поменять жизненный вектор и перестать использовать меня для подогревания своих страстей и бесцельных мечтаний».

Эсэмэска была странной, но понятной для Олега Николаевича. Роман с малолетней девушкой возможен, только если барышня тебя любит.

– Возможны и другие варианты, но тогда я должен быть другим. Другим! – повторил Олег Николаевич.

Почему он уже два года посылает ей деньги, при этом не прося ничего в ответ, Олег Николаевич и знал, и не знал. Оттого, что, впервые увидев ее в липовом саду минской больницы, где лежал его приятель, он вдруг испытал давно забытое чувство влюбленности? Это так, но этого мало. То, что он вновь почувствовал свою нежность и нужность, как в первые годы собственной женитьбы? Это тоже понятно.

Второе послание было длинней. Девушка как бы прочитала его мысли, только написала по-своему. А то, что это его мысли, было совершенно очевидно. Не может двадцатишестилетняя барышня говорить о «старости лет». И потом такие перемолотые в душе мысли – не ее стилистика.

«Я из комедианта на старости лет превращаюсь в трагика. Не обижайся, мне просто очень плохо. Мне надо к психотерапевту, ибо либо я дура, не тем даю, кому надо. Людей для моего собственного счастья я выбирать не умею. Либо мужики – дебилы, не знают, что вообще хотят от жизни. Как говорят психологи – взаимопонимания между людьми не существует вовсе, его надо находить обоюдно, если хочешь быть счастливым».

Но на самом деле истинная причина этой странной и мучительной любви к Ире была в другом. Много раз Олег Николаевич отбрасывал эту дурацкую версию, но внутренне понимал, что это и есть чистая правда. И что именно такой бредовой и несуразной и должна быть настоящая любовь. Он часто видел тот эпизод, миг, мгновение, с которого все и началось. Это было отнюдь не в Минске, а здесь, рядом, в пяти минутах ходьбы его неспешным шагом. Нужно только дойти до конца Столешникова, повернуть направо к кафе «Красный Мак», хотя какой, к чертям, «Мак», отель «Мариот» там. Именно там, на углу Столешникова и Петровки, возле ларька «Мороженое» он должен был встретиться со своим школьным другом Игорем. Дроздом. Дрозд не пришел, и, напрасно прождав его с полчаса, он двинул один.

Он пересек Петровку, прошел по четной стороне, мимо «Художественного салона», и свернул в Петровский пассаж. Сколько ему было лет тогда? Лет тринадцать или четырнадцать. Если пройти насквозь весь пассаж, то предпоследняя дверь справа вводила в мир школьных канцтоваров. Ему нужна была какая-то дурь вроде тетрадки. Справа, точно, справа, были касса и очередь. Он обреченно встал. Там привычно торчали озабоченные мамаши, галдящие первоклашки и прочие неинтересные люди. Юный Олег Николаевич привычно уставился в потолок. Его толкнули, и он опустил глаза. Перед ним стояла Она. Он не видел полностью ее лицо. Это была выше среднего роста девушка, с темными волосами, смугловатым лицом и слегка раскосыми глазами. «Японка», сразу окрестил ее мальчик Олег Николаевич. Самое главное, самое важное, отчего у него тягуче застучало маленькое сердечко, таилось в одной детали, крошечном штрихе облика этой «японки». Это было розовое, почти прозрачное ухо девушки и локон темных волос, пружинкой покачивающийся рядом.

Люди, прилавки с дурацкими дневниками и пеналами, двери, продавцы вдруг исчезли, точнее, покрылись каким-то ватным туманом. Во вселенной осталась только эта темно-русая прядь волос. Подходила очередь девушки, она повернулась к кассиру и что-то сказала. Часть уха чуть покраснела, от движения беспокойный локон резко покачнулся. Этого Олег Николаевич уже стерпеть не мог. Забыв о тетрадках, он бросился вон из очереди. Он пришел в себя минут только через двадцать на лавочке на Страстном бульваре. Вот, собственно, и все.

Что произошло дальше? Да ничего. Олег Николаевич жил своей не простой, да, в общем-то, и не сложной жизнью. «Японка» с прядью волос около детского уха ушла далеко-далеко в ту пограничную часть жизни человека, где не очень-то и поймешь, было это с тобой или не было. Но вот увидев Ирину, он вдруг понял, что та самая пружинка наспех убранных волос незнакомой девушки вдруг распрямилась и догнала его почти через сорок лет. Ирина была похожа на ту «японку»? Да нет, конечно. Хотя девушку в Петровском пассаже он и рассмотреть-то не успел. Ирина была много выше, и у нее были чудесные русые волосы. Но локон возле розового уха был тот. Именно тот. Он сразу узнал его.

Так в его жизнь вошла Ирина. Точнее, не вошла, а вернулась через сорок лет, такая же юная, молодая, словно и не было этих странных, суматошных лет. Разумеется, Ирина об этом не знала. Да и сам Олег Николаевич считал эту версию слишком романтической. Скорее, все было проще и банальней. Старому захотелось молодой.

– Да нет же, нет! – уговаривал себя Олег Николаевич. – Все так и есть. Наверное.

Реальная Ира, почувствовав интерес, использовала свой шанс по полной программе. Шебутная, широко дышащая, она часто и как-то легко и беззлобно обманывала Олега Николаевича. Он это понимал и относился спокойно. Он ей верил. А когда веришь человеку, его вранье уже не имеет ни малейшего значения.

Более того, он считал ее меркантильность совершенно естественной и нормальной. Он как бы компенсировал ей те годы, прошедшие от встречи с девушкой в Пассаже до случайной встречи в Белоруссии. Она же как-то жила все эти годы. Может, ей было тяжело, она страдала. То, что это бред сивой кобылы, волновало Олега Николаевича меньше всего. Он даже завел специальную банковскую карту, в своем «Сбербанке» прямо под окнами, отдал ее Ирине, чтобы она спокойно могла снимать деньги в Минске без всяких сложных переводов.

Олег Николаевич спустился вниз, до небольшой площади, там на углу Столешникова и Большой Дмитровки теперь обосновался магазин «Луи Виттон». Качнувшись у входа, неожиданно для себя зашел в него. Второй поступок тоже поразил его. Словно ведомый за руку, Олег Николаевич подошел к замершей в улыбке продавщице и указал на висящую на стенде белую шляпу. Из итальянской соломки. Он надел ее, посмотрел в огромное зеркало и расплатился.

«Синие ботинки и белая шляпа из итальянской соломки. Теперь я ходячий сюжет для водевиля. Зачем она мне?! Голова, ноги, тело даны человеку, чтобы он понял, что у него есть душа. Именно поэтому я и покупаю дурацкую шляпу и не менее клоунские ботинки. Как такое объяснение?! По-моему, класс! На самом-то деле я хочу в этой шляпе понравиться Ирке, хотя она ее никогда не увидит, – подумал Олег Николаевич. – Единственно напрягает, что жизнь чаще и чаще требует объяснений. Косноязычного бреда, который оправдывает самого себя. Но, видно, по-другому нельзя».

Наконец Олег Николаевич дошел до дома, где жил его отец. Дом был тот и не тот. Вроде он, а ведь это уже совсем другое здание. С чужой историей, с чужой судьбой. Те фрагменты фасада, которые оставили вроде как для престижа, лишь подчеркивали чужеродность всего остального.

«Нет, зря я пошел сюда. Нет здесь уже отца. Он остался там. В другом городе, в другом переулке. Вот почему старое кино было такое чистое?! Или это жизнь такая была?!» – шагал Олег Николаевич, кивая в такт шагам головой в белой шляпе.

На прощание с воспоминаниями у него мелькнула лишь одна мысль: «А ведь небо над Столешниковым все такое же, шириной метров в двадцать и длиной – до Петровки».

Мимо него куда-то торопились люди, создавая тот неповторимый шепот ног, в который Олег Николаевич Майоров безвозвратно влюбился еще в детстве, над переулком иногда кружили грязноватые голуби, да во дворе дома номер девять отцветала чудом уцелевшая яблоня-китайка.

У окна в кафе «Донна Клара» на Малой Бронной улице сидели Алексей, сын Олега Николаевича, и Андрей Александрович, его друг юности. Андрей Александрович отложил в сторону рукопись и снял очки. Алексей довольно спокойно посматривал в окно.

– Хорошо Олег написал. Получается, он решил написать и свою жизнь. Интересно. Сколько его уже нет? Год?

– Почти год, – Алексей продолжал смотреть в окно. В кафе наискосок девушка сидела прямо на полу, выставив красивые ноги на тротуар. Их, не задумываясь, перешагивали прохожие.

– Интересно, – повторил Андрей Александрович. – А я все думал, почему он не присылает. В голову тогда не приходило, что он мог умереть. А когда наконец узнал… Ты понимаешь, завертелся. Выяснилось, что давно похоронили. Ты не обижайся. Мы дружили с института. Но перезванивались нерегулярно. Так, кому когда в голову взбредет, – Андрей Александрович отхлебнул кофе и испытующе посмотрел на Алексея. И зачем-то добавил: – Я тебя еще совсем маленьким помню.

– Все нормально. Я понимаю.

– Интересную форму нашел Олег. Небольшая повесть о себе самом, как он пишет статью об отце. Как знал, что помрет, и решил написать о себе напоследок. Чудесная зарисовка. Правда быта. Настоящий нон-фикшн.

– Не совсем это нон-фикшн. Как раз, я думаю, тут много именно фикшна. Хотя…

– В смысле?

– Вы слышали от него об этой девушке из Минска?

– Олег говорил что-то…

– Понимаете, когда я вступал в наследство, выяснилось, что у него нет счета в «Сбербанке», никаких карт нет вообще. Ни там, ни в других банках. А деньги он держал в коробке в шкафу. В мобильнике у него были две Ирины, но обе с московскими телефонами, редакторши по издательским делам. То есть…

– Ты хочешь сказать…

– Да. Не мог он переводить деньги никому в интернете. Не было никакой Ирины, Минска и всего остального.

– Так что… Получается, он все придумал, что ли?!

– Да. Или…

– Что или?

– Или мы совсем не знали отца… Не знаю.

Алексей молчал и посматривал в окно. По Малой Бронной улице на тарахтящем тракторе ехал таджик. Он что-то счастливо пел. В прицепе, прыгающем сзади, сидел второй и, хохоча, подпевал ему. Андрей Александрович молчал и листал рукопись.

– Попробую опубликовать. Хоть и юбилей журнала, для чего мы дернули твоего отца, давно прошел. Но не обещаю. Хотя очень нравится. Очень. Что делать думаешь?

– Сейчас или вообще?

– Вообще, конечно.

– Не знаю пока. У меня есть отцовская квартира, три больших этюда Айвазовского, три Клевера, один Семирадский, один небольшой Репин, много старых книг. Да и рукописи отца по «Слову» надо полистать. Понять, что мои предки находили в «Слове». Все у меня есть, и для материи, и для граммофона. Не пропаду.