Аракелян имел обыкновение в конце дня обходить стоянки самолетов и бригады ремонтных мастерских. Выросший в горах, где кусочек хлеба добывался потом, он через всю жизнь пронес уважение к простому труду. Ему приятно было утомление хорошо разогретых мышц, чувство полного дыхания, которое всегда уходит, если просидеть несколько часов в кабинете. Приятно было чувствовать, что и с одной рукой, милостиво оставленной войной, ты не выбыл из рабочего строя.

Только что, перенеся тяжелые лопасти вертолетного винта из склада на стоянку, он сел вместе с мотористами и механиками в курилке, затянулся крепким дымком махорочной папиросы и стал слушать, как пожилой авиатехник Иванов, слегка заикаясь, читает свежий номер многотиражки «Крылья Родины». Тот быстро, скороговоркой прочитал передовицу и вдруг сказал:

– А вот тут, кажись, про нас!

– Осчастливили?

– Да нет, с перцем, кажись.

– А ну, что там?.

Иванов пробежал глазами статью и с улыбочкой спросил у Аракеляна:

– Тут под дыхало кое-кому. Читать вам, Сурен Карапетович.?

– С удовольствием. Читка на свежем воздухе – все равно, что глубокое дыхание после нагрузки.

– Итак, название «Археологические находки», в подзаголовке «Авиафантастический фельетон»… «2968 год. Обыкновенный год спокойного мира. Побеждена земная гравитация, и с государствами созвездия Лебедь установлены дипломатические отношения. Ушел в далекое прошлое человеческий антимир – материальная заинтересованность и блат. Могучими усилиями людей наконец-то введен в эксплуатацию минилайнер Аэрофлота «Пчелка», и на нем летает каждый и любой механизатор… после трёх лет гипнопедического обучения. Космос бороздят метеоспутники, прогнозирующие погоду без боязни, что за

ошибку их турнут с апогея на перигей. В этом году начал свою научную деятельность молодой архивариус-археолог Вомилк…»

– Во! – поднял заскорузлый палец Иванов. – Читай наоборот. Это, кажись, пра-пра-пра-правнук нашего начальника метеостанции!

– «Он выбрал многообещающую тему: „Архаика жизни предков в районе бывшего Поволжья“. Первая подтема: „Аэрофлот“, – продолжал читать Аракелян. – Вомилк трудился с марсианским темпераментом. Его роботы энергично раскапывали древние курганы и русло бывшей реки Волги, заиленное полвека тому назад, а более нежные роботихи поднимали столбы пыли в архивах земли, пробивали лабиринты в служебных бумажках, заваливших планету в конце XXV века».

– Кстати, Сурен Карапетович, пенсионеры из нашего ЖКО требуют справку, что я учусь в системе политучебы и в этом году не посещал вытрезвитель.

– Дам, – ответил Аракелян белобрысому мотористу с хитроватой улыбочкой, висящей весь день под курносым облупленным носом. – Послушай лучше… «Дело спорилось, и вскоре на белый свет извлекли: отшлифованную гранитную пластину с вырубленным на ней текстом и золотую коробку с магнитофонной проволокой… Обрадованный находками, Вомилк запрограммировал ЭВМ и, попивая кока-электролит, стал ждать. Через несколько минут перед ним лежал текстовой фрагмент информации к размышлению.

«На гранитной пластине прогноз погоды Саратовской метеостанции. По данным того времени, – схоластический, обтекаемый. Датирован октябрем 1971 года. Давался одинаковым из года в год осенью, зимой и весной. Из-за экономии бумаги выгравирован на гранитной плите и стал вечным памятником симбиоза гадания на кофейной гуще и перестраховки. Предприятию Аэрофлота приносил громадные убытки, укорачивал жизнь пассажирам.

Вомилк нажатием кнопки запротоколировал информацию и включил видеомагнитофон с найденной проволокой. На экране показалось красное распаренное лицо. «Это летчик!» – прокомментировала ЭВМ. На другой половине экрана бесстрастная белая маска. «Это диспетчер аэропорта. Своего лица не имел», – рокотнула машина.

Летчик : …Но почему же? Из-за плохих дорог трое суток не сменяются люди на буровых. У них нечего есть. В моем районе отличная погода!

Диспетчер : Минутку… (Исчезает с экрана, потом снова появляется.) Верю, что у тебя погода люкс, но по прогнозу в начале срока туман, изморозь, гололед. В начале следующего срока метель, грозы, шквалы, местами высота ниже ста метров, местами…

Летчик : Я за шестьдесят верст муху на вашей лысине вижу! Вы забыли, что у нас новое планирование и экономическое стимулирование!

Диспетчер : А у метео-теоретео от этого пятки не горят. Они сами с усами! Ничего не могу сделать, браток, сиди, кукуй, грейся на солнышке. (Исчезает с экрана, на его месте проявляется разъяренная физиономия. «Заказчик !» – поясняет ЭВМ.)

Заказчик (визжит): Без ножа режешь! Там же люди гармонь с горчицей доедают, а ты филонишь в такую погоду! Чего боишься?!

Летчик (никнет, в глазах слеза): Всего боюсь… Разучился летать даже в чуть усложненных условиях. Только на тренировках и в отчетах… (Сморкается в моторный чехол.) Боюсь, ни за что вырежут талон. Помоги я тебе сейчас, завтра могут взашей с работы. У меня детки. Уволь… А?

Заказчик : Но ведь погода-то блеск!

Летчик : Так мы ведь летаем не по фактической, а по бумажной! Не доверяют мне, хоть я уже двадцать лет копчу небо безаварийно… В ноги упаду, отстань, а?

Заказчик : Мне хлюпики не нужны! Завтра же расторгну договор! Лети!

Летчик (невнятно бормочет): Грозы-березы, морось-ересь, туманы-капканы-диваны-планы… Уволь, а? Шквалы-ша…

Заказчик (испуганно): Ну ладно, ладно, не майся. Глотни, полегчает. Я, когда с вами работаю, всегда валерьянку при себе держу. Будь здоров!.. А люди, что ж… пусть пехом… авось по солнышку к завтрему доползут. У них еще сапоги вполне съедобные остались. Пр-р…»

Лента оборвалась».

 

* * *

Увлекшись фельетоном, Аракелян не заметил подошедшего сзади командира отряда. Терещенко внимательно слушал. И когда Аракелян почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, и оглянулся, Терещенко сказал:

– Продолжайте, Сурен Карапетович, очень интересно…

– «Лента оборвалась, – снова начал абзац Аракелян. – Вомилк, грустный и задумчивый, сидел перед умолкнувшим видеомагнитофоном. За окном проплыла летающая тарелка. В соседней комнате коллега-лунянин разучивал «Дубинушку». В дверь влетела, повертелась перед зеркалом астролокатора и выпорхнула юная Андромеда из Туманности. Вомилк не заметил ее кокетства. Перед глазами стояла несчастная распаренная личность предка, которого очень условно звали гордым именем «Летчик Саратовского аэропорта». Конец.

– Фамилия? – спросил Терещенко.

– Что? – не понял Аракелян.

– Кем подписана статейка?

– Романовский, – ответил техник Иванов. – Борисом Николаевичем.

– Имя и отчество полностью?

– Нет, только одна буква, но мы хорошо помним, как его звать.

– Ну-ну… Вы идёте, Сурен Карапетович?

– Одну минутку…

Аракелян мигнул курносому мотористу, но техник Иванов перехватил взгляд, нажал на плечо вскочившего паренька и пошел к умывальнику. Он несколько раз надавил на сосок, вспенил в коричневых руках мыльную воду и протянул одну ладонь Аракеляну. Тот потер о неё свою руку и сполоснул водой.

– Сурен Карапетович, я вынужден был подать рапорт в политуправление.

– И что же? – спросил Аракелян Терещенко, вытирая руку о комбинезон техника.

– Давайте отойдем.

Они неторопливо зашагали к ангарам.

– Так о чем вы писали, товарищ командир?

– О вас, о вашем стиле работы и, не обижайтесь, о панибратстве, которым вы завоевываете свой авторитет.

– Есть доказательства столь тяжкого обвинения?

– Немало. Как итог – авария пилота Туманова.

– Да, воспитание человека во веки веков останется самым трудным делом.

– Ну, зачем так общо? Я-то их изучил на своей шкуре. Пилюлей Туманова можно подавиться.

– С вашим-то опытом можно проглотить и гвоздь!.. Так вы не хотите со мной работать?

– Вы не помогаете, а мешаете мне. И существенно. В эскадрилье Кроткого, например, две вынужденные посадки, поломка и вот теперь – авария. Только за полгода!

– Я стараюсь работать с людьми…

– И воспитываете не рабочих, а борзописцев, которые позорят нас на всё Поволжье! Дай им волю, они все очернят!

– Я никогда не боялся правды.

– Опять высокие слова! Я про аварию…

– Причина аварийности в другом. Беседуя с Романовским…

– При чем здесь он? Нашли авторитет! Он получил за своего пилота первый выговор и, надеюсь, не последний.

– Как это понимать?

– …Я о вас говорил в управлении, Сурен Карапетович. Вы хороший человек, принципиальный к, грамотный руководитель, но работать нам вместе – только портить друг другу карьеру. У вас болеет дочь. Что-то с легкими… климат… Так ведь?

– Ну?

– Напишите заявление. Начальник управления мой старый друг, вместе когда-то учились, дружим семьями. Он поддержит, и вы переедете ближе к родным местам. Адлер устроит? Или Минеральные Воды?

– Заманчиво! С войны не был на Кавказе.

– Там вы можете попасть в аппарат политотдела, – продолжал Терещенко. – Если согласны, сегодня же свяжемся с Куйбышевом.

– Мне нравится работать здесь.

– Какая разница, где… Вся земля – огромная сцена, вся жизнь – бесконечный спектакль.

– Все люди куклы! – с иронией подсказал Аракелян.

– Я так не говорил.

– Думаете похоже… А уезжать я все-таки не собираюсь, – сказал Аракелян, отвернулся и зашагал в сторону аэровокзала.

Нужно было обойти привокзальный парк, огороженный метровой литой решеткой. Аракелян украдкой осмотрелся, озорно сверкнул белками черных глаз и, опершись здоровой рукой о решетку, легко перемахнул в парк. В нескольких шагах перед собой увидел парня в аэрофлотовской форме. Тот прятался за стволом дерева и смотрел на аллею, по которой к самолету Ил-14 шла стюардесса, нагруженная свертками и пакетами. Через плечо у нее еще висел и рюкзак.

– А я бы подошел, Пробкин! – вдруг громко сказал Аракелян и почесал горбатый нос.

Семен вздрогнул и обернулся.

– У нас на Кавказе говорят: действуй по зову сердца, оно редко ошибается, слушайся зова души, обиду держи только на врага!

Аракелян поправил галстук пилоту и, касаясь пальцами зеленых веток лип, пошел к аэровокзалу, провожаемый удивленным взглядом Семена Пробкина.

 

* * *

Комиссию из Москвы возглавлял генерал-лейтенант Смирнов, низенький полный человек с едва серебрящейся головой и веселыми глазами в тяжелых, словно набухших от многолетней бессонницы веках. Он шел от самолета вместе с Терещенко и, поглаживая пышные приохренные табаком усы, говорил:

– Хорошо-то у вас как! Замечательно! Цветы кто рассаживал?

– Цветовода имеем.

– На должности слесаря? А? На перроне всегда такой порядок?

– Так точно, товарищ генерал! – по-военному ответил Терещенко.

Смирнов хитро покосился на него, будто знал, что субботу и воскресенье половина отряда подметала и чистила территорию, драила полы в пассажирских залах, а командиры всех рангов «авралили» над запущенной документацией.

– Может быть, закусите с дороги? – предложил Терещенко.

– Пойдем сразу к людям, командир.

– Дано указание собраться всем в актовом зале.

– Отставить! Мне армейская система опроса больше по душе.

– Я не служил, товарищ генерал.

– Откуда же «Так точно!»?.. В войну где пребывали?

– Шеф-пилотом на номерном комбинате.

– Тогда сделайте вот так… – Смирнов остановился, вынул из кармана кожаный кисет с трубкой, начал набивать ее табаком. – Соберите рядовых пилотов отдельно, техников отдельно. Остальных – от командира звена до комэска – тоже отдельно. В каждую группу придут члены комиссии. Я побеседую с командирами.

– А руководящий состав отряда? – забеспокоился Терещенко.

– С вами после. Пока замените средних командиров на их рабочих местах. – Смирнов пыхнул дымком. – Да, хороши газоны, особенно вон тот красный ряд.

– Маки.

– А по-моему, гладиолусы?

– Так точно, гладиолусы!

– Вы правы – маки. Без очков не сразу разглядел. Любите цветы?

– Кто их не любит!

– А ведь они наверняка унесли кругленькую сумму из сметы отряда?

Терещенко хотел ответить, что это затея парторга, что цветы посажены вопреки его воле и деньги на них дал профсоюз, но, не сумев до конца понять смысл вопроса генерала, ответил словами Аракеляна:

– Радость для людей тоже входит в смету социализма.

Смирнов широко улыбнулся и пошел искать комнату эскадрильи.

При виде его командиры встали.

– Вольно, товарищи. Здравствуйте!

Он прошел к столу, достал очки и, протирая стекла замшей, близоруко щурясь, рассматривал людей. Взгляд остановился на Романовском. Пухлые веки генерала дрогнули, он торопливо надел очки и подался вперед.

Романовский поднялся со стула.

– Здравия желаю, товарищ генерал!

– Ты?.. Уже здесь?.. Ну-ну, покажись!

Романовский протиснулся между стульями, подошел.

– Не чаял так скоро… Хоть бы письмишко черканул или по телефону. Не нужен старик стал, да?

– Что вы, товарищ генерал, не смел просто… Здесь и Кроткий. Помните Михаила Кроткого?

– Как же! – Смирнов повернулся и увидел встающего Кроткого.

– Не постарел, истребитель, не постарел. Будто законсервировали тебя после войны… Приказываю сегодня вместе с Борисом зайти ко мне в гостиницу. – Он отпустил Романовского и обратился к притихшим командирам: – Простите нас за минутную слабость. Встреча однополчан… Я вот уже солдат в отставке, и много моих соколов перешло в Гражданский флот… Приступим к работе. Цель собрания – выяснить причины аварийности и хронического невыполнения государственного плана отрядом. Без вашей помощи ни одна комиссия даже самого высокого ранга не отыщет истинные корни создавшегося положения. Все, что есть у вас на душе, выкладывайте. Кто начнет?

Долго раскачивались командиры, отвыкшие «выметать сор из избы», но, когда разговорились, остановить их было трудно. Может быть, они не стали бы так откровенны и резки, если бы знали, что аппарат селектора, кем-то включенный, передаст все выступления в уши Терещенко, тихо сидящего в своем кабинете.

– Расскажу вроде бы о пустяке, – услышал Терещенко голос уже пятого командира и определил – это Романовский. – Не можем добиться укрепления щебнем или асфальтом дорожек к вертолетным и самолетным стоянкам. После дождя грунт размокает, и пилоты таскают пуды грязи на резиновых сапогах. Очищаем грязь палочками и лезем в кабину в скользкой мокрой обуви. А если на взлете соскользнет нога с педали? И соскальзывала! Вот микропричина к аварии. Если же такие недоработки, «пустячки» сложить… По плану же наотмашь бьет метеостанция. Где-то на Скандинавском полуострове зарождается циклон, и его туманы могут, понимаете, могут коснуться нашей области. Метеостанция дает нелетный прогноз. Сидим, смотрим на ясное небо. Часы идут, потом выясняется, что циклон не удостоил нас вниманием, да и вероятность ухудшения погоды была ничтожной… Командир отряда считает такие действия метеорологов стимулом к безопасности, а я считаю махровой перестраховкой, стимулом к бездеятельности, равнодушному отношению и к плану, и к пассажирам!

Терещенко поморщился, но аппарат не выключил. Он определил: начал выступать командир эскадрильи Ан-2.

– Сколько раз запаздывали или срывались рейсы из-за плохой уборки пилотских и пассажирских кабин. Бессчетное количество! Машины после полетов не драются, и бывают запахи хуже, чем в сортире! Извините! Пока дождешься мойки – а нам такое счастье выпадает редко, – вылезешь из расписания. Опоздал – пассажиры смотались, извините, на поезд. Вот пустой и шуруешь. Разве можно в таких условиях держать марку Аэрофлота? Во что упирается дело? Ищем так называемые внутренние резервы производства, сокращаем штаты. И в первую очередь мойщиц, уборщиц. А сколько ненужных «помов», «замов», «начей» прикармливается у нашего стола? Вот им бы в руки тряпку! Извините! А ведь и при них еще людишки клеются, деньги получают как техники, инженеры, а сами модельки для парада в закутках строгают. Извините. Начинаешь об этом понастырнее сигнализировать, получается против ветра, извините, и сам мокрый ходишь!

– Стоянки не оборудованы…

– Пора менять формы и методы морального поощрения. Мы должны понять, что только сочетание «рубля и сердца» даст должные результаты. Вот премируем мы людей деньгами, а как вручаем? Распишется товарищ в бухгалтерии – и все. Люди иной раз даже не знают, за что премия. Другого поощрят грамотой, подарком и вместо того, чтобы вручить торжественно при всем коллективе, сунут в руки во время работы, да еще с опозданием месяца на два. Человеку дорога публичная оценка каждого его большого успеха. Любому из нас приятна дельная всенародная похвала, и тогда работать хочется еще лучше! Этого не знает или не хочет знать только бюрократ – душевно черствый человек. Лес регулярно чистят от сухостоя, не пора ли подрезать сучки и у нас?

«Это инженер туда затесался!» – определил Терещенко, хотя в голосах уже трудно было разобраться.

 

* * *

Вечером Смирнов, Романовский и Кроткий сидели в номере гостиницы, пили чай, вспоминали военные годы. Тогда люди раскрывались быстрее, и точно можно было определить, на что способен человек. Дружба, унесенная с поля боя, оставалась до конца каленой, как штык, и редко ржавела.

– Дивные были человеки, – посасывая пустую трубку, говорил Смирнов. – Вот Иван Павлович Дроботов… В бою – зверь! А как едет в деревню, пайковый шоколад в карман сует, раздает сельским пацанам. А ведь летчиков строго наказывал, если они шоколадный допинг не использовали для боевой работы! Вечерами мы с ним часто сумерничали. Тосковал о сыне Иван. Мечтал передать ему, как он выражался, «формулу жизни». Да не судьба…

– Борис пытается найти семью майора, – сказал Кроткий.

Смирнов отложил трубку. Долго смотрел на Романовского, мигая тяжелыми веками.

– Я тоже искал. Жена Ивана погибла. Точно!.. Работала медсестрой в санбате 1854… Сохранилась могилка. А сын, как в воду канул…

– След оборвался здесь, в Саратове… – сказал Романовский.

– На плато Чатырдаг к Катюше ездил? – спросил его Смирнов. – Памятник я оформил как надо. Возил туда скульптора в позапрошлом году.

– В первый отпуск поеду, – тихо ответил Романовский.

Чай остыл.

– Почему не носите ордена?

Романовский и Кроткий переглянулись.

– Знаете, Василий Тимофеевич, Борису ведь не вернули ничего… – Кроткий расковыривал вилкой пирожное. – А я… не звучат ордена: в значки превратились, просто дефицитным товаром стали…

– Как цейлонский чай?

– Да не-е… Мода на простенькие колодки у военных.

– Модником ты стал, Михаил! Значки-и-и. Знаки мужества, доблести и… трудолюбия. Понимаю, на что ты намекаешь, я подчеркиваю: трудолюбия! Многих сейчас награждают за труд, и бывшие фронтовики среди них как бы затерялись. Но если бы встали из могил все награжденные за бой, если бы получили знаки доблести все достойные, ты бы увидел целые армии воинов-орденоносцев… – Смирнов положил руку на плечо Романовского. – Я ведь твою первую скромную «Звездочку» помню, Боря. В тот день вы ходили на Каланду…

– В тот день я родился вновь! – перебил Кроткий и обнял Романовского.

– Не кричи, пьян, что ли? Лапищами мне кости погнешь. Ну, отпусти же, прошу…

– Я? Пьян? – Кроткий задохнулся от негодования. – Да, пьянею, вспоминая бой над Каландой. «Сброс!» – крикнул я, и шесть снарядов, черные, как вот эти бутылки, пошли вниз! Склад похерили с ходу! Я не успел уйти…

– Стоп! – поднял руку Смирнов. – Спокойно… Те сутки были для нас не очень счастливыми, Михаил. Какой кровью…

 

* * *

…Темноту той ночи разорвала зеленая вспышка ракеты. Самолеты выруливали для взлета. Свет фар увязал в рое вихрящихся снежинок; серебристо-оранжевые валы катились впереди винтов.

Борис Романовский поставил свой истребитель справа от ведущего самолета Кроткого. Луч аэродромного прожектора лизнул искристое поле и уперся в небо. В световом столбе, словно дым, клубились чернильные облака. Прожектор снова положил луч на снег, высветив узкую дорожку, и сразу в наушниках прозвучала команда:

– Старт!

Вспыхнули фары. С глухим рокотом ушло в темь первое звено. Прыгнуло в чернь облаков и второе. Борис целлулоидным транспортиром соскоблил с бронестекла пленку инея и увидел яркий удаляющийся светлячок самолета Кроткого. Моментально выпрямил руку, сжимающую сектор газа, – мотор обиженно взревел, выплюнул из патрубков снопы огня, и Бориса прижало к спинке кресла.

За хвостами взлетавших самолетов бушевала серая метель. Снежный вихрь качал пришвартованный У-2, около которого стояла Катя, прикрывая лицо ладонью.

Один за другим погасли жиденькие стартовые костры, затоптанные механиками. А Катя продолжала стоять у присмиревшего самолетика, повернув ухо на затихающий гул истребителей.

План полета был рассчитан на внезапность. Эскадрильи поднялись с аэродрома «подскока» и стали на курс до рассвета, то есть раньше положенного по плану срока. Поправку уже ночью внес генерал. Истребители шли на встречу со штурмовиками. По радио ни слова. Первые фугасы должны быть сброшены с минимально безопасной высоты, как только бледный свет зимнего утра обозначит контуры станции Каланда.

Внизу сверкнули кодовыми огнями штурмовики, сигнализируя о встрече. Истребители прикрытия немного расчленили строй.

Михаил Кроткий свободно привалился к бронеспинке и щурился от удовольствия. Он чувствовал себя в спортивной форме и был готов к любой драке. Зажав ручку управления коленями, прикурил папиросу и, пуская дым, протер носовым платком гашетки и кнопку бомбосброса. Повертев головой, он улыбнулся рядом летевшим самолетам, а Борису махнул рукой, хотя тот и не увидел его в темной кабине.

Борису было не по себе. Мысль о том, что сегодня надо будет что-то разрушать, расстраивала его почти в каждом полете. В голову назойливо лезли слова старой матросской песни, часто петой отцом:

Проемы в облаках подмигивали быстро исчезающими желтыми звездами. Взглянешь вниз – не видно конца пропасти. И винт крутится вроде бесшумно, только серое круглое пятна впереди. Борис потряс головой, сжал ручку штурвала. Руки были вялы, как после долгого сна. «Неужели боюсь? Ведь бой уже должен стать привычкой! Слюнтяй!»

За самолетами нехотя рождался рассвет. Расталкивая тягучую мглу, светлая полоска на востоке медленно расползалась над степью. Вдруг в наушниках будто рядом прозвучала немецкая речь. Борис вздрогнул, втянул голову в плечи и порывисто оглянулся, но тут же покраснел от досады на себя: конечно, это радист противника случайно попал на оперативную радиоволну. Ничего страшного.

Ничего страшного не произошло, только строй штурмовиков внизу стал немного плотнее, и то ненадолго. При подходе к цели самолеты растянулись. Истребители заняли свои высоты в боевой «этажерке». Звено Кроткого прикрывало последнюю эскадрилью «горбатых» и шло над ними с небольшим превышением.

Но когда первая группа зашла на цель, Борис понял, что внезапность налета потеряна. Густыми залпами ударили «эрликоны». От земли к небу туго натягивались красные нити, ровными строчками прошивая серый рассветный воздух, и рвались, вспыхивая, закипая оранжевым дымом на разных высотах. Не успев отвернуть, первая девятка вошла в многослойный огонь. Из центра строя сразу вывалился штурмовик и, крутясь через крыло, пошел вниз. У земли он окутался ядовито-желтым валом.

Звено Кроткого, как и другие истребители, барражировало в стороне, зорко следя за небом, изредка пикируя на более активные зенитные установки.

Небо покрывалось сизыми, рыхлыми шарами, они расползались, сливаясь в единую тучу. И сквозь эту грохочущую тучу прорывались штурмовики, сбрасывали бомбы и снова становились в единый, накрененный к земле круг, который нижней частью поливал врага огнем, а вверху самолеты набирали силы для нового удара. Круг был похож на огромную косую петлю, зенитные гранаты рвали ее, воздушные волны швыряли самолеты в стороны, переворачивали, но они снова смыкались, потому что выйти из круга было нельзя даже для того, чтобы зализать раны: один – значит, мишень, в несколько секунд разорванная на клочья.

Бурым пламенем полыхали станционные постройки, и гарь, то жидкая, то свернутая в живой клуб, тянулась по путям. Вспухли розовым грибом несколько бензоцистерн, потекли желтые ручьи вдоль насыпи. Раскололся посредине длинный эшелон с танками, и хвост, вильнув, сполз под откос, разрываясь на квадратные чешуйки.

– Внимание, истребители! – предупредил круживший выше всех, аэрофотосъемщик.

Из темных пещер меж облаков посыпались белесые черточки «фокке-вульфов»…

После третьего захода звену штурмовиков, прикрытого «яками» Кроткого, следовало выполнить особую задачу: сбросить бомбы на склад боеприпасов в лесу.

Романовского сильно тряхнуло. По обшивке фюзеляжа хлестнули осколки. При втором броске вырвало из рук штурвал. На несколько секунд ослепленный, Борис нашарил его и зажал до боли в пальцах ребристую ручку. Машина нехотя выправилась. Романовский оглянулся. Самолет шел в метели трассирующих пуль. Чувство такое, будто поставили к стенке и не спеша расстреливают.

Вот и лесок. Борис заметил у ведущего штурмовика левый крен. Крен на боевом курсе! Зло, предупреждающе зазвенел голос Романовского:

– «Сокол» – девять, убери крен!

Из-под крыльев штурмовиков посыпались бомбы, забирая влево от цели. И тогда подал голос Кроткий:

– Маленькие, по варианту два! Атака!

В строю правый пеленг – три истребителя – вошли в пике.

– Сброс!

Шесть каплевидных снарядов выскользнули из-под крыльев. Они взорвались почти одновременно. Горящие стволы деревьев поднялись в небо, рассыпая фейерверк искр. Лопнула земля, выворачивая черное нутро. Плотная воздушная волна рванулась вверх и зацепила самолет Кроткого, низко выходящего из пике. Словно лист бумаги в столбе смерча закружило истребитель. Кроткого вырвало из пилотского кресла, жестко ударило о потолок кабины. Небо и земля поплыли в глазах. Самолет перевернулся на спину, скользнул на крыло. Инстинктивно Кроткий двинул рулями. Машина нехотя обрела горизонт. Летчик вяло подобрал ручку управления «на себя» и потерял сознание. Истребитель поднял сверкающий диск винта к выползшему из-за горизонта солнцу…

Когда Кроткий пришел в себя, то увидел крылья самолета будто сквозь плотную кисею, приборов не различал совсем, земля и небо стали одноцветны.

Истребитель Кроткого летел как подбитая птица, валясь с крыла на крыло, то поднимая, то резко опуская хвост, сильно рыская по курсу. Он летел на запад.

– Что с тобой, Миша? – тревожно прокричал Борис.

– Повторный заход! – послышалась команда ведущего штурмовика, и Борис услышал конец ответа Кроткого: «…слепну. Ничего не вижу, Боря! Прощай!».

Его машина лезла вверх, как обессиленный человек в гору. Вот-вот задохнется мотор и крылья потеряют опору. Твердый комок подкатил к горлу, Борис с трудом вытолкнул из себя:

– Отдай… ручку… вперед, Миша! – И, резко подвернув истребитель, пошел на сближение. – Левый крен… Убери правый!

Кроткий слушался. Не полагаясь на свои обманчивые чувства, он делал все так, как подсказывал Борис. Сначала это были судорожные рывки, потом движения обрели некоторую плавность.

– Миша, давай вверх. Стоп! Правый кренчик у тебя. Еще чуть-чуть подними хвост. Много! Выправь левый крен. Пять градусов, всего пять… Не шевели ручкой. Вот так и иди, – говорил Борис.

Он не замечал маячивших невдалеке «фокке-вульфов», не слышал барабанного боя автоматических пушек. Не видел он и самолетов своей эскадрильи, которые пристроились сверху и, как щитом, прикрывали их от наседавшего врага. Лишь один раз вмешался флагман, приказав Кроткому:

– «Ястреб» —29, не жалей мотор, братишка, дай предельную скорость!

Около линии фронта их встретили тупоносые истребители соседней дивизии, и полк Дроботова передал им подопечных штурмовиков. Теперь вокруг пары Кроткого летело много машин. Крылом к крылу распластались над степью истребители.

– Подходим к дому, – подсказали Борису.

На секунду он оторвал взгляд от самолета Кроткого. Впереди на ослепительно белом снегу чернели полотнища, выложенные буквой «Т».

– Вижу аэродром. Как себя чувствуешь? – спросил он Кроткого.

– Спасибо за все, Боря, но приземлиться не смогу.

– Не ной! Посадим! – грубо обрезал Борис.

В это время два камуфлированных «фокке-вульфа» с бреющего полета подобрались к ним. Борис был беспомощен, он не мог надолго оторвать взгляд от самолета Кроткого и, ссутулившись, ждал удара в спину. Спина стала чужой и казалась хрупкой. Сверху, заметив противника, скользнули два «яка». Ведущий «фоккер» с желтым коком винта, оценив невыгодность обстановки для себя, поспешно выпустил полуприцельную очередь. Самолет Кроткого, приподняв крыло, провалился.

– Миша! – отчаянно закричал Борис. – Влево ручку! Истребитель падал. Потом судорожно рванулся…

– Чуть вправо!

Поколыхал крыльями и выправился.

– Прибери газок, ручечку на себя. Вот так и держи!

– Все нормально, – прошелестело в наушниках. – Я, кажется, что-то начинаю различать.

Два самолета, словно привязанные друг к другу, пролетели над аэродромом: первый неуверенно, будто прихрамывая, второй несся сверху, чуть в стороне.

– Сажать буду тебя на брюхо, – сказал Борис и выпустил у своего самолета шасси.

Они опускались все ниже и ниже, издалека прицеливаясь на посадочную полосу.

– «Ястреб» —29, я – Земля. Беру управление на себя. Слушай мои команды.

– Нет, нет! – торопливо ответил Кроткий. – Пусть он, пусть… Боря!

– «Ястреб» —30, продолжайте руководить посадкой, – быстро и тревожно ответили с командного пункта.

– Соберись, Миша. Внимание! – закричал Борис. – Высота пятьдесят. Щитки! Чуть опусти нос. Убери газ и выключи зажигание. Ручку плавно на себя. Плавне-ей! Тяни до пупка и замри! – выдохнул Борис и от самой земли ушел на второй круг.

Сделав третий разворот, пересиливая себя, он повернул голову и посмотрел на посадочную полосу. Самолет Кроткого лежал на земле с оторванным крылом, а фюзеляж и кабина были целы. От аварийного истребителя отъезжала «санитарка»…

– Полковой врач сказал мне тогда, что через месяц ты прыгать будешь! – улыбнулся Романовский.

– Как видишь! Хоть невысоко, а сигаю и по сей день.

– Да, Михаил, повезло тебе, – сказал Смирнов. – Слепой в полете… История войн знает такие случаи, и почти все они кончались трагически. Человек, внезапно отрезанный от мира и сознающий, что его через несколько секунд ждет, теряет себя. И тогда все… обречен! Спасти может только умение быстро взять себя в руки, и верное плечо товарища… Этим плечом была радиоволна и голос Бориса… Забывать прошлое грех, но жить надо сегодняшним днем. Почему у тебя в эскадрилье неблагополучно, Михаил? – после паузы спросил генерал. – Зачем позоришь фронтовиков?

– Поправим… А может быть, и порох отсырел…

– Товарищ генерал, у меня просьба. И Миша поддержит, – Романовский принял на себя начало неприятного разговора.

– Давай.

– Вы смелый человек…

– А без лести?

– Похлопочите о пилоте Туманове. Пусть его не снимают с борта. Разрешите летать парню.

– Аварийщиков защищаешь? Он молод, много времени впереди, успеет загладить свою вину.

– Я знаю Туманова. Если снимут, он может не вернуться в авиацию.

– Тем паче! Тонкую жилу не терплю!

– У него все сложно… Раньше вы не жалели времени на пацанят А сейчас… устали, да?.. Из него получится пилот. Верю!

– Твердо?

– Иначе не просил бы.

– Семейственности с ним никакой?.. Ладно, ладно, не кипятись, знаю тебя, бобыля! – Смирнов взял со стола трубку. – Вот курить собираюсь бросать… Не обещаю положительного результата для вашего Туманова, но войду с ходатайством к начальнику политуправления… Сложное дело, сложное…

 

* * *

В больницу девушки забежали после обеда: Светлана ушла с лекции, а Мария отпросилась с работы. Они тихо уселись на белой скамейке, ожидая нянечку.

Светлана несколько раз начинала писать записку и рвала листочки. В первое посещение их довольно бесцеремонно выдворили из больницы, сославшись на запрет врача. И только в третий раз, когда Мария применила все возможное, вплоть до кокетства с главврачом, им разрешили передать пару яблок, а от Васи принесли письмо. Паническое письмо. Его давило чувство вины и пугала дальнейшая судьба. «…В лучшем случае меня поставят мотористом… Я болван! Сопляк!.. Без неба крышка!..»

«Как ответить, успокоить? Где взять эти волшебные слова?» – думала Светлана, и у нее быстро увлажнялись ресницы.

– Напиши одно, одно-единственное слово! – словно прочитав ее мысли, сказала Мария.

Светлана благодарно кивнула и вдруг заметила судорожно сжатую руку подруги. Длинные розовые ногти Марии врезались в ладонь, пальцы белели.

В комнату ожидания вошли Семен и Илья Борщ.

Семен увидел Марию. Лицо осталось спокойным, только брови дрогнули и поднялись на высоком лбу. Мария встала, опустив руки, пристально смотрела на него. Казалось, тронь ее – она сейчас же сорвется с места и ринется по коридору.

«Сядь же, сядь! Что вытянулась? Захлопни глазищи! – хотелось закричать Светлане. – Он же твоего мизинца не стоит. Сядь!»

Но Мария застыла. Сердце подсказало ей, что здесь, сию минуту должно все решиться. Они смотрели друг на друга не отрываясь, и Мария ждала слова или движения Семена. Пусть говорит что хочет, даже ругается, пусть делает что-нибудь, она все равно поймет… Она почувствует.

Под негустыми белесыми бровями Семена засветилась грустная радость. Он шагнул к Марии неуклюже, почти боком. Она не постеснялась окружающих, осторожно положила ему на плечи легкие руки. Так стояли с минуту. Поднял тяжелые руки и он. Большая ладонь, едва касаясь, погладила Марию по плечу.

«Все улыбаются. И я тоже!» – весело смотрела по сторонам Светлана.

Семену было хорошо, как никогда. Казалось, он всю жизнь кого-то звал, ждал, и вот на зов пришла ОНА. Семен не смог бы объяснить, что за тихие радостные чувства бродят в нем сейчас, но был твердо уверен, что нашел давным-давно потерянное, без чего жизнь кособочилась, и ее надо было удерживать, как оползень. Он не знал, где родился, какими были отец и мать. Это как провал, как яма в душе, как пустота, которую невозможно заполнить, как часть его самого, которую кто-то украл. Еще детдомовским мальчишкой он пытался заполнить этот провал и жадно тянулся к взрослым людям, хорошим, по его мнению. А им было не до него. Они гасили горе большой войны, торопились, не хватало сил и времени. Конечно, они старались отдать и Семену часть своей теплоты, но почему-то больше запомнились мальчику черствые и равнодушные. Он не помнил, чтобы кто-нибудь из старших поцеловал его, приласкал, подарил новую игрушку, но четко, как картинки, видел и сейчас наказания, не физические – таковых не было, – а наказания, вызывающие горькую обиду в маленьком человеке. Они порождали настороженность, неверие в справедливость. Сверстники его не обижали. Он рос крупным, сильным и злым пареньком, сразу же давал сдачи даже тем, кто был постарше, дрался, не чувствуя боли, не отступая. Повзрослев, стал непременным защитником слабых, таких, как Вася Туманов – пацанчика доброго и беззащитного. И с каждым годом набирая силу, все более обретая личную независимость, он чувствовал возрастающее отчуждение взрослых. Они тоже больше заботились о малышах, отдавали им досуг, а ему предоставляли право расти без опеки, в суете забывая, что не только у мышонка, но и львенка должна быть мать с теплым шершавым языком и мягкой карающей лапой. Недостаток того и другого очерствил Семена. И если бы не воспитательница Анна Родионовна, кто знает, в кого превратился бы львенок. Ее одну Семен помнил и чтил до сих пор, как помнил и Вася Туманов, и все ребята из их группы. Для Семена она была справедливым наставником, другом. А родного человека так и не было…

– Хватит сантиментов! – прервал затянувшееся молчание Илья. – Здравствуйте, девчатки!

– У кого еще передачи? – спросила вошедшая нянечка.

– У нас! – в один голос откликнулись Светлана с Ильей.

Нянечка посмотрела на протянутые посылки и, поставив на тумбочку поднос, сказала:

– Многовато, хлопчики. Ну ладно, сыпьте сюда… Тише, тише, уроню!

В полу халата падали кульки с яблоками, конфеты, печенье, баночка с медом. В нагрудный карман халата засунули букетик цветов.

– Записку! – воскликнула Светлана.

– Вишь, руки заняты. Вернусь еще.

– Давайте напишем общее письмо, – предложила Мария.

– Не возражаю, – солидно изрек Илья.

Семен вытащил из планшета лист бумаги, приложил к стене, начал писать.

«Привет, Василек!

Ты будешь летать! Нет, не надо жать мне руку и ронять в суп благодарные слезы – спасибо скажешь Борису Николаевичу. Отгадай загадку: Ходит, важен и надут, на носу висит лоскут. Изучай самбо – встреча с «рыжим» будет не из приятных, шею он тебе намылит основательно за все. Понял?

Жму лапу. С. П.»

«Выздоравливайте, Василий! Верьте: все будет хорошо. Сообщите день выписки, мы обязательно встретим вас. Маруся».

«От имени коллектива желаю тебе поправиться. Что написал Семен – это полдела, о второй половине поговорим на бюро. Неукоснительно выполняй предписания врачей, соблюдай режим, в этом залог твоего здоровья. На деньги, отпущенные профкомом, мы купили и передали тебе яблоки – 1,5 кг (антоновка и золотой ранет), конфеты разные в трех кульках, колбасы полукопченой 300 г…»

– Бумаги не хватит. Не крохоборничай! – возмутилась Мария.

«…В общем, всего много. Поделись с товарищами по палате. Лопай, поправляйся! Илья Борщ».

Как и посоветовала Мария, Светлана написала единственное слово: «Люблю!» и, никому не дав прочитать, сложила лист и передала нянечке.

На улице Светлана предложила:

– Пойдемте ко мне, ребята. Поговорим, посидим в саду.

Семен, казалось, не расслышал. Прижав к себе локоть Марии, он шел и смотрел, как высоко в небе тает облако. Проследив за его взглядом, Мария сказала:

– Сем, пусть на нем улетит все нехорошее, а?

Семен кивнул, еще сильнее прижав локоть подруги. Облако с каждой минутой становилось более расплывчатым. И вдруг, попав в луч солнца, вспыхнуло и совсем растворилось в бесконечной голубизне.

Не заметив, как отстали товарищи, Семен с Марией ходили по уютным улицам Саратова, пока не спустилась ночь, а потом говорили о чем-то хорошем и нужном и, наверное, интересном, потому что любопытное солнце не выдержало и стало вылезать из-за горизонта. Утро, погожее и тихое, застало их на Набережной Космонавтов, и гудок теплохода напомнил о начале нового дня.

 

* * *

В это утро генерал Смирнов решил подвести итоги работы комиссии и перед заседанием говорил с Терещенко в кабинете.

– Ваши планы, командир? Ясно ли вы представляете себе производственную обстановку в отряде?

Терещенко пересказал все, что говорили на совещании, но только каждый факт осветил по-своему.

– Третий год хочу сделать дорожку на стоянку, и не получается, товарищ генерал! Ни щебня, ни асфальта не дают в достаточном количестве – все пороги в райисполкоме оббил! Плохо отражается на производстве текучка кадров. Начинается зима – мойщицы, заправщики, грузчики подают заявления об уходе, потому что работа усложняется из-за низкой температуры, а оклады по штатному расписанию маловаты. Летом другая морока – забирают людей в колхозы. Даже пилотов приходится посылать на уборочную! Понимаю, нужно, а как выкручиваться мне?..

На все вопросы Терещенко отвечал прямо, не скрывая недостатков, подтверждая слова документами, «случайно» оказавшимися у него под рукой. И у Смирнова постепенно складывалось мнение, что вина командира отряда и штаба не так уж велика, как представлялось ему на закрытой беседе с командирами.

Много грехов Терещенко брал на себя, обещал исправить в самый короткий срок. Показал пухлый план работы с жирными карандашными пометками по всем пунктам, о которых говорили командиры.

Смирнову понравилась искренность Терещенко, только тревожил подтекст беседы: чувствовался нажим на плохую работу секретаря парторганизации.

– Как вам помогает парторг? – прямо спросил Смирнов.

– Помогает?.. Сложный вопрос… – вздохнул Терещенко и зажевал нижнюю губу. С наклоненной головой и положенными на стол сцепленными руками он стал похож на монаха, читающего молитву. – Документация у него в порядке. Собрания, беседы организует своевременно. Знает досконально почти каждого работника, вникает в их нужды. Стенная печать работает неплохо, во всяком случае, критики хватает. Живет среди людей… Вот так бы я написал ему в аттестации. Но… странно, конечно… Все это дает неожиданный результат.

– Для кого неожиданный?

– Для дела. Подрывается самое главное – авторитет командира, безопасность полетов, и прорехи в плане почему-то от его действий. не уменьшаются. Приведу лишь один из многих примеров. Есть у нас пилот Пробкин. Он сделал вынужденную посадку по своей вине. Аракелян решил обсудить Пробкина на общем собрании пилотов. И, представьте, наша молодежь признала нарушителя чуть ли не героем! Я не пошел на поводу и наказал Пробкина, так Аракелян вместо того, чтобы политически и нравственно обосновать мой приказ…

– Возразил.

– Хуже!.. Занял молчаливую позицию, которую мигом почувствовал личный состав, оценил в свою пользу, и результат не заставил ждать: авария пилота Туманова! Примеров масса… Вот в этом рапорте все написано. – Терещенко передал бумагу Смирнову.

Тот бегло посмотрел его и пообещал:

– Доставлю по адресу… А как вы охарактеризуете Туманова?

– Зеленый. Молодая кость. Глина, из которой молено вылепить и бога и черта.

– Попрошу вас пока формально не отстранять его от летной работы.

– Не могу. Инструкции… Проступок тяжелый, и я не в силах помочь был бы и родному сыну.

– Мою просьбу вам изложить письменно?

– Что вы, что вы, товарищ генерал! Я понимаю, исключения всегда могут быть. Для вас лично…

– Повремените с приказом до получения указаний из Москвы.