Стихи

Казакова Римма

«Дружба Народов», № 7 за 2008 г. Не устает душа любить

Стихи

 

 

Вступительная заметка Тамары Жирмунской

Холодным и дождливым майским днем Москва прощалась с Риммой Казаковой… В Центральный дом литераторов пришли сотни людей. Цветы, цветы, венки, букеты.

«Узнав, для кого я покупаю четное количество роз, денег с меня не взяли, — рассказывала Надежда Железнова. — Продавщицы погоревали и разрешили: пусть будет подарок от нашего магазина. Мы очень любим ее стихи…»

Почему такая боль, когда уходит современница? Потому что вспыхивает в памяти ее девчоночье лицо на страницах «Юности». И под ним стихотворение «Капитолина качает сына» — одно из первых о послевоенной женской судьбе, повторяемой бесчисленное количество раз. Столько лет прошло, а строки из тех ранних стихов остались: «Поделись со мною счастьем,/Офицерская жена…»; «Мы молоды, у нас чулки со штопками…»; «Люби меня только,/Только люби!..» Римма рассказывала мне, что при переводе то ли на английский, то ли на французский иностранная «профи» встала в тупик перед словом «штопки». Пришлось объяснять, что это такое.

Стихи Риммы Казаковой — звонкие, правдивые, ненатужные, касались не только автора, но и меня, многих таких, как я. Голос сердца, голос времени, незаметно переходящего в вечность. Поэтессы-шестидесятницы… Все мы жаждали справедливости, социальной, человеческой, семейной. Максималистки в гражданском смысле частенько попадали впросак, когда речь шла о любви, о близости, о сложных человеческих отношениях. В лирике выплескивали свои недоумения, чисто женские разочарования. Римма была одной из самых бескомпромиссных.

«Что ж ты, поэтессочка, все время одна?» — жалела Римму хозяйка съемной комнаты на Дальнем Востоке. Потом была встреча с Ним. Как будто удачный брак. Рождение ребенка, опоэтизированное еще до срока: «Мой маленький, мне тесно,/И все трещит на мне./Я подхожу, как тесто,/Зажатое в квашне…» Это она, новоявленная мать, дерзко сказала в стихах о новорожденных: «Горячие, как поковки».

«Или дети, или книги» — кто это придумал? А нельзя ли угнаться за двумя зайцами?! Егорка рос с нянькой, преданной Ульяной. А Римма писала взахлеб, выпускала книгу за книгой, ездила, летала. Сначала родные города и веси. Потом зарубежные «литературные десанты».

Как-то раз в другой части света знаменитый классик, взглянув на ее грустное лицо (недавно развелась!), предложил… любовь на несколько дней.

«Я так не могу, Михал Михалыч (назовем его этим именем)!» — сказала она.

Он не удивился. Подвел черту: «Жаль! Нам могло бы быть хорошо…»

Нет, не мстил ей потом, благородный рыцарь. Наоборот: публично похвалил за высокую мораль. Настоящим же рыцарем была — сама Римма. Какой бы «руководящий пост» в Союзе писателей ни занимала, старалась творить добро. Бескорыстно. Безвозмездно. Узнав, что я по непонятной причине «невыездная», пошла по начальству. Доказывала. Опровергала ложь. И добилась своего. В середине 70-х меня впервые пустили за границу.

Вокруг нее бурлила молодежь: поэты, поэтессы. Несколько лет вела в ЦДЛ «Клуб одного стихотворения», в высшей степени демократичный. Каждый мог прийти «с улицы», прочитать свои вирши. К пишущим девушкам и дамам, которых появилось непредусмотренно большое число, относилась по-матерински строго, но справедливо. К ней прислушивались. С ней считались.

Дочь русского офицера, не забывала и материнской ветки своей родословной. «Дед похоронен на еврейском кладбище…» — так начинается одно из ее стихотворений. В то время, когда оно было написано, сказать так — значило совершить поступок…

Могила Риммы Казаковой — на Ваганьковском, недалеко от могил Игоря Талькова, Михаила Танича, Булата Окуджавы. Поэты и поэтесса. Кто-то сравнил смерть от тромба со смертью от пули. Миг — и человека нет. Но от поэта остаются стихи, состоящие из летучего вещества. Некоторые из них становятся народными песнями.

Тамара ЖИРМУНСКАЯ

 

Мы молоды. У нас чулки со штопками…

Мы молоды. У нас чулки со штопками. Нам трудно. Это молодость виной. Но плещет за дешевенькими шторками бесплатный воздух, пахнущий весной. У нас уже — не куклы и не мячики, а как когда-то грезилось давно, нас в темных парках угощают мальчики качелями, и квасом, и кино. Прощаются на ситцевые платьица и стоптанные наши каблучки.
Мы молоды. Никто из нас не плачется. Хохочем, белозубы и бойки. Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью, пыльцой цветочной, мятою, песком… Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально. Мы любим спорить и ходить пешком… Ах, не покинь нас, ясное, весеннее, когда другое, взрослое, везение нас по другим дорогам поведет.
Пускай мы будем гордыми, как в девушках, и не изменим первым «да» и «нет». И пусть луны сияющая денежка останется дороже всех монет. Жизнь — наковальня. Поднимайте молоты! На молодости — главные дела. Мы молоды. Мы будем вечно молодо смотреться в реки, в книги, в зеркала…

1960

 

Все вырастает, что посеяно…

Все вырастает, что посеяно: и каждый всход, и жизнь моя. Весенний глянец крымской зелени напомнил мне, откуда я. И если вдуматься внимательно, — пусть жизнь трудна, и мир жесток, — но я еще в утробе матери была тот глянцевый листок.
Как в срок из плотной почки выпихнула вечно слепящие листки, я родилась, из мамки выпорхнула и выставила кулачки. И вот поныне в зоне риска я и в этой стойке боевой. И — веточка над головой, колюче-ласковая, крымская.

 

Я похожа на землю…

Я похожа на землю, что была в запустенье веками. Небеса очень туго, очень трудно ко мне привыкали. Меня ливнями било. Меня солнцем насквозь прожигало. Время тяжестью всей, словно войско, по мне прошагало. Но за то, что я в небо тянулась упрямо и верно, полюбили меня и дожди и бродячие ветры.
Полюбили меня на моем пустыре небогатом. И пустили меня по дорогам своим непокатым. Я иду и не гнусь, надо мной мое прежнее небо! Я пою и смеюсь, где иные беспомощно немы. Я иду и не гнусь — подо мной мои прежние травы! Ничего не боюсь. Мне на это подарено право.
Я своя у березок, у стогов и насмешливых речек. Все обиды мои подорожники пыльные лечат. Мне не надо просить ни ночлега, ни хлеба, ни света — я своя у своих перелесков, затонов и веток. А случится беда — я шагну, назову свое имя… Я своя у своих. Меня каждое дерево примет.

1960

 

Годы, годы!…

Годы, годы! Вы прошли? Ну а может, вы настали? Неужели соловьи оттомили, отсвистали? Отблистало столько дней, но во всем, что мне осталось, все счастливей, все больней я люблю любую малость.
Мне что — холод, что — жара, что — гулянка, что — работа… Помирать уже пора, а рожать детей охота! Ах, не ставьте мне в вину грех прекрасного разлада! Повернуло на весну! Ну а может, так и надо?..

1987

 

Заря аэропортная…

Заря аэропортная, все снова впереди Любимый, я работаю. Любимый, подожди! Ну вот сидела б рядышком… Да я и так с тобой А жизнь — она как ядрышко под крепкой скорлупой.
Иду с усмешкой бодрою, а мир продрог, промок Работаю, работаю, держусь, как поплавок. Вскипают полдни потные, слетает ночь к нулю… Работаю, работаю! Люблю тебя, люблю.
И в дивный час свидания не речь — одни слога, не станет явным тайное — понятнее слегка, Разлука беззаботная. Просторы — кораблю! Люблю тебя. Работаю. Работаю. Люблю!

1991

 

Нет личной жизни…

Нет личной жизни, от прочих отличной, личной, первичной… Ах, аналитики — все о политике! Нет жизни личной. Сердце не тянет, Быть уже хочет просто копилкой. И не заглянет кто-то с цветочком или с бутылкой.
Нет личной жизни! Больше не светит в мощном и малом. Нет личной жизни. А у соседей — прямо навалом! Я их, должно быть, возненавижу, Озноб по коже! Я поцелуи сквозь стены слышу. Но всхлипы — тоже…
Стала ученей и защищенней в мире фальшивом. Может, и черт с ней, пустой, никчемной личной жизнью?! Но все клокочет, закатам пророчит, чем стать могли бы. Ведь поцелуи все-таки громче звучат, чем всхлипы!
Нет личной жизни. Вкус потеряла к цели движенья. Нет личной жизни! Смотрю сериалы… Жду продолженья.

 

Мать меня зовет под утро…

Мать меня зовет под утро: «Мама!» Я не мама, я ей только дочь. Я ничем ей не могу помочь. Это время счет ведет упрямо. Это жизнь уходит в небеса, ставится единственная точка… А когда она на полчаса вдруг в себя придет — прошепчет: «Дочка…» Вечность обнимает нас в покое, что-то обещает мне и ей и качает твердою рукою колыбельку матери моей…

1991

 

Письмо сыну, проходящему срочную службу в армии

Все, любимый мой сынок, — так как в это сердце верит. Что для тех — венец, венок, для других — всего лишь веник. Ты, коль взять все толком в толк, — воду в ступе что толочь нам? — выполняешь честный долг, а иной — в долгу бессрочном.
Ты в мундир солдатский вжат, я своей вселенной сжата… У тебя есть свой сержант! У меня вот нет сержанта. У тебя — не голубок, ну а все-таки — начальство. У меня — один лишь Бог, И снисходит он не часто…
Надо только понимать, чем мы счастливы на свете, У тебя есть все же мать! У меня — одни лишь дети. Но, как выигранный бой, — нашей общею судьбою: у тебя есть мы с тобой, у меня есть мы с тобою!

 

Любить Россию нелегко…

Любить Россию нелегко, она в ухабах и траншеях и в запахах боев — прошедших и тех, что так недалеко… Но хоть воздастся, может быть, любовью за любовь едва ли, безмерная, как эти дали, не устает душа любить. Страна, как истина, одна — она не станет посторонней, и радостней, и проторенней тебе дорога не нужна.
И затеряться страха нет, как незаметная песчинка, в глубинке города, починка, села, разъезда, верст и лет. Отчизны мед и молоко любую горечь пересилят. И сладостно любить Россию! Хотя любить и нелегко.

 

Линия жизни, бороздка…

Линия жизни, бороздка намертво вбита в ладонь. Как я устала бороться! Боже, откуда берется этот задор молодой?! Высохли Божьи чернила, и не стереть нипочем то, что судьба начертила, что лишь смиренно прочтем. Радостно, странно, ужасно верить, по бритве скользя! Как я устала сражаться! А не сражаться нельзя.