Говорю не с горечью, не с болью, но, презрев наивное вранье: самой безответною любовью любим мы отечество свое. То ли у него нас слишком много… И не стоит спрашивать так строго, требовать, грубить и теребить?

Может быть, не брошен, не несчастен каждый, кто к отечеству причастен долгом и достоинством — любить… И пускай оно не отвечает, нас не замечает, не венчает… Ну а мы в просторах долгих лет понимаем и с плеча не рубим.

Просто любим. Безответно любим. Но сама любовь — и есть ответ.

В юности мне ставили в вину что мои стихи — всегда печальные. Про любовь — как будто про войну, про ее несчастья изначальные. И гудел цех мамин меховой, мол, девчонке было все говорено: и отец с войны пришел живой, и своей копейкой трудовой мать такую дошку ей спроворила!

Я хочу приблизить эту даль. Странно, неуютно, непонятно: отчего в стихах моих печаль, а на юном солнце — что за пятна? Вспоминаю: кончилась война, но меня лишь смутно грело это. Я была привычно голодна, зла, плаксива, кое-как одета.

Нет в душе к тем ярким временам громкой благодарности плакатной. Да, отец вернулся. Но не к нам — а к своей возлюбленной блокадной. Нас он мимоходом навестил, чемодан закинул тряпок, снеди… И ушел. А мать слегла без сил и в слезах шептала: «Дети, дети!..»

Ликовал народ: повержен враг! А для нас был день совсем не сладок. После всё слепилось кое-как. Здравый смысл вернул в семью порядок. Так и жили. Нагрешили? Что ж… Выправили всё, что наломали. Если замутила душу ложь, то повинна в этом я сама ли?

А потом пошло: погром врачей, смерть вождя, сомнения, загадки… Всё больней, печальней, горячей строки в ученической тетрадке. Сравниваю строчки и грехи времени послевоенной рубки. Вчитываюсь в грустные стихи девочки в каракулевой шубке.

Там так мало детства у детей и так много горького в народе. Оттого в стихах с младых ногтей след печали, беспричинной вроде. Оттого способность: быть собой и не врать. И при любом раскладе просто так, а не чего-то ради — откликаться на любую боль.

От макушечки до пят я пока еще живая. Но желанья не кипят… Жить без жажды, не желая, жить без страсти, все терпя, не ломая даром копья, не страдая, не любя, — будто примеряю гроб я?

Нет! Пробей, последний гром! К берегам моим остывшим пригони, прибей паром с тем, с которым в лад задышим. Прогреми — до слез из глаз, пусть потом за всё доспится, но сейчас в последний раз дай прекрасно ошибиться!

Я думала, что я любовь спасу — к тому, кого всех преданней любила. Но, словно залетевшую осу, испуганно и холодно убила. Была я с ней сильна, была слаба, зависима, как девочка — от взрослых. Казалось: это — правда и судьба, а оказалось: без нее — так просто!

Я подошла к пределу, к рубежу, когда у сердца больше сил не стало всё, чем давно живу я и дышу, день ото дня вымаливать устало. Кто объяснит: в чем — тайна, в чем — секрет, что ни в глазах, ни в мимолетной фразе ответного тепла и света нет, что счастья нет, что нет обратной связи?

Как правоту свою перенесу, как пережить смогу, что разлюбила, что, может быть, — пчелу, а не осу в своем слепом отчаянье убила?! Переживу. Жить буду без любви. Как без любви? — в гармонии со всеми…

…Вот только руки у меня в крови, отмоют этот грех вода и время.

Были в детстве счастливые сказки, уносили они, как салазки, по снегам, по лугам и по снегу — и дарили отвагу и негу. Надоело мне верить политикам, надоело быть винтиком, нытиком, надоели бездарные встряски, возвращаюсь в забытые сказки!

И иду я не в Кремль, а к соседу, непростую веду с ним беседу… И, решив, что ответ не отыщем, подаю неимущим и нищим. Все окрашено в добрую краску, все похоже на детскую сказку. Н никто запретить мне не в силах — поступать, словно в сказках красивых. Что в душе моей — то и наружу. Так живу, — без тоски и опаски, ибо знаю: и лажу, и стужу побеждают счастливые сказки.

Я по прошлому сужу, что грядущее сокрыто… А сегодня я сижу у разбитого корыта. Кто же, кто его разбил? Как ни странно, как ни тошно, тот, кто вроде бы любил и во все вникал дотошно. Это трудно позабыть… А когда чужими стали, лучше всех он знал, как бить, как ломать, он знал в деталях.

И друзья мои внесли тоже лепту неплохую: раскрошили, разнесли — и открыто, и втихую. Растащили закрома… И как будто подрядилась, и сама я, и сама над корытом потрудилась. Но не век же слезы лить: что сломалось — то сломалось. Без конца себя пилить — не поможешь и на малость!

Лучше в муках и с трудом, но упрямо, неустанно помаленьку строить дом, где взамен корыта — ванна. И однажды, нежась в ней, незлобливо и открыто вспомнить в буднях новых дней про разбитое корыто… Не стараюсь, не спешу. Быть хочу сама собою. Может, все же и решу — как с разбитой быть судьбою.

Все оплачу, всех прощу, потому что так любила, что по-прежнему грущу обо всем, что раньше было! Помолчу. Себя пойму. В конструктивном, трезвом духе покаянно перейму опыт пушкинской старухи. Я богата — и бедна, я отпета — и отмыта. Я спокойна. Я одна у разбитого корыта.