Рисунки С. ПРУСОВА
ОБ АВТОРЕ «АРГОНАВТОВ»
Литературная судьба талантливого английского писателя-мариниста Моргана Робертсона оказалась поистине трагичной.Я. СКРЯГИН
В 1898 году лондонское издательство «Мэтьюз энд Компани Лимитед» выпустило в свет его роман «Тщетность». Фабула произведения сводилась к следующему. В Англии построили небывалой величины трансатлантический лайнер «Титан». Он считался непотопляемым, самым роскошным и самым быстроходным в мире. Право совершить на нем первое плавание через океан выпало на долю «сильных мира сего» — миллионеров Старого и Нового Света. Холодной апрельской ночью «Титан» со всего хода врезался в айсберг и затонул. Спасательных шлюпок на борту гигантского корабля не хватило, и большая часть пассажиров, — а всего их было около двух тысяч! — погибла… Северная Атлантика оказалась немым свидетелем героизма и подлости, великодушия и трусости…
Столь мрачная картина, нарисованная в романе, пришлась не по вкусу читателям, и о «Тщетности» вскоре забыли.
Прошло четырнадцать лет. Неожиданно имя мало кому известного писателя Моргана Робертсона появилось на первой полосе лондонской «Таймс», рядом с сфициальным правительственным сообщением, которое гласило: «Небывалое в морских летописях несчастье произошло в Атлантическом океане. Пароход «Титаник» компании «Уайт Стар», выйдя 11 апреля 1912 года в свое первое плавание, столкнулся с айсбергом и затонул… Есть основания полагать, что из 2800 человек спаслось менее 700».
Англичане были потрясены. Все, что придумал когда-то Робертсон, вдруг предстало горькой правдой, вплоть даже до мелких подробностей. Сходными были названия вымышленного и настоящего пароходов. Схожи размеры и устройства кораблей: у обоих лайнеров по четыре трубы и по три винта. Длина «Титана» 260 метров, «Титаника» — 268 метров. А вот соответственно и другие данные. Водоизмещение: 70 тысяч тонн; 66 тысяч тонн. Мощность машины: 50 тысяч лошадиных сил; 55 тысяч лошадиных сил. Максимальная скорость: 25 узлов; 25 узлов. Причина, место и время года катастрофы — одни и те же. Как на «Титане», так и на «Титанике» находились представители высшего общества; на обоих судах не хватило шлюпок. Перечень совпадений оказался настолько велик, что газеты называли Моргана Робертсона мрачным гением, оракулом, ясновидцем. В адрес писателя шли сотни горьких писем от людей, чьи родственники погибли при катастрофе. Роман «Тщетность» был предан проклятью, книга никогда больше не издавалась…
Как могло, однако, случиться, что писатель столь точно предсказал катастрофу «Титаника»?
Робертсон давно уже следил за борьбой пароходных компаний Англии и Америки, оспаривающих «Голубую ленту Атлантики». Этот символический приз скорости присуждался судам за самый быстрый переход через океан. По мере того как развивалась техника мирового судостроения, скорости на море стремительно росли. В 1838 году колесный пароход «Грейт Вестерн» пересек океан за пятнадцать суток; полвека спустя винтовое судно «Сити оф Пэрис» затратило на переход из Ливерпуля в Нью-Йорк уже только шесть суток и шло со средней скоростью более двадцати узлов. Причем именно Северная Атлантика, место действия романа «Тщетность», была тем гигантским полигоном, где проверялись лучшие конструктивные решения в области судостроения, испытывались судовые котлы, паровые машины, турбины, винты.
Талантливый литератор предвидел, что ажиотаж на трансатлантических линиях неминуемо приведет к катастрофе, что азартные гонки на приз скорости «Голубая лента Атлантики» когда-нибудь явятся причиной человеческой драмы в океане. Так оно и случилось…
Предлагаемый вниманию читателей рассказ Моргана Робертсона «Аргонавты» был написан им еще до выхода в свет романа «Тщетность». На русском языке рассказ был впервые опубликован в 1938 году в журнале «30 дней».
Несколько месяцев назад я был приглашен на банкет и ушел с него, как бывает в таких случаях, голодным. Зайдя в ночное кафе, я занял место и заказал ужин официанту, который, подав просимое, присел к моему столику. Было уже поздно, и официант мог немного отдохнуть.
— У вас сегодня прекрасный вид, — сказал он, окидывая взглядом мой костюм. — Вы прямо-таки шикарно одеты. Когда я последний раз видел вас на Велландском канале, вы были в грязи с головы до ног.
Я пристально взглянул на него. Этот седой человек, лет сорока пяти, с острым, умным лицом, видимо, еще не сдавался. Кожа у него была бронзовая, как если бы она подвергалась действию солнца и ветра всех широт. Его глаза, серые, решительные, с оттенком юмора, характеризовали его как человека инициативы и внезапного действия. В его голосе чувствовалась привычка повелевать, а между тем он носил короткую куртку официанта и, возможно, брал чаевые. Я никак не мог припомнить, где его встречал.
— У вас память лучше, чем у меня, — сказал я. — Я вас совсем не помню. Конечно, я хорошо помню Велландский канал, хотя и стараюсь забыть об этой несчастной канаве.
— Вы не можете его забыть, — рассмеялся официант, — трудно забыть тому, кто был в том рейсе. То путешествие было моим первым и последними, которое я совершил вместе с вами. Но я еще не раз выходил в море и после того, как старик расплатился со мной в порту Кольборн. Разве вы не помните, как ходили со мной в школу?
Он назвал свое имя, и я, напрягши память, вспомнил. Это был мой школьный товарищ, немного старше меня, который молодым парнем ушел в море и стал заправским моряком. Потом он занимал должность помощника капитана на шхуне, где я служил матросом. Большую неудачу он потерпел на Велландском канале, плавание по которому исключительно трудно и опасно. После того как он несколько раз посадил шхуну на мель, что вызвало настоящий мятеж со стороны команды, так как ей приходилось разрываться на части из-за его ошибок, капитан его уволил.
Когда я вспомнил обо всем этом, старая обида зашевелилась во мне, и мы тут же, за столом (он официант, а я писатель), припомнили в подробностях все, что случилось для меня плохого двадцать лет назад, когда я служил под его началом. Но все кончилось по-дружески: мы пожали друг другу руки.
— Недавно я узнал, — сказал он, когда мы опять спокойно уселись за столиком, — что вы принадлежите к тем, которые пишут эти глупейшие морские рассказы. Почему вы не пишете хороших морских рассказов?
— По той же причине, почему вы не подаете в своем кафе настоящих гренков с сыром, — отвечал я, ткнув вилкой в холодное блюдо, которое он мне подал. — Хороший рассказ трудно напечатать в наших американских журналах.
— Вот как, — сказал он задумчиво. — Кто мог бы подумать, что вы станете писателем, а я буду подавать котлеты?.. Хорошо зарабатываете?
— Не очень. Иначе я не сидел бы в этом кафе.
— Все мы, как видно, только пускаем пыль в глаза. Вы вот здесь, в этом дешевом кафе, в своем шикарном костюме. Я тоже… нет, не теперь. Теперь я подаю котлеты и доволен, что есть хоть такая работа. Но одно время я был миллионером. Правда, очень недолго. Однако, пока я был им, я строил планы и мечтал, много мечтал.
Я попросил его рассказать, как было дело, и он сразу согласился. Его рассказ часто нарушался возгласами: «ветчина с…» или «бифштекс и…», и мне пришлось просидеть за столиком до самого утра. Прежде чем начать свое повествование, он пожелал мне написать об этом настоящий морской рассказ, но просил не упоминать его имени. Он хотел собрать денег, чтобы уехать на Кубу, — у него были какие-то планы, а это могло ему помешать… И сейчас, спустя несколько месяцев, в течение которых я вынашивал рассказ, я уверен, что никакое усилие творческого ума, никакой «полет фантазии» не могли бы создать столь захватывающий и жуткий рассказ, который я услышал от него в тот вечер.
— Вы, наверно, читали в газетах несколько недель назад, — начал он, — о группе молодых студентов, которые зафрахтовали старое парусное судно «Мейфлауэр», запаслись водолазными принадлежностями и динамитом и отправились на поиски сокровищ, похороненных на дне моря с судном «Санта Маргерита»? Видно, они тоже каким-то образом узнали место, где затонул этот корабль.
Я кивнул головой в знак согласия.
— Да, читал. На них налетел ураган, и они едва спаслись.
— Но они хранят все в тайне, — сказал он, — и думают попытаться еще раз. Однако это совершенно напрасно. Сокровища эти находятся в семистах милях на северо-восток, и я был последним человеком, который их видел. Они покоятся в трюме небольшой шхуны, лежащей на дне моря. Узнал я об этих сокровищах три года назад, когда бросил работу на барке в Седар Кийс и поступил официантом в бординг-хауз. В этот бординг-хауз часто заходил один моряк по имени Глизон. У него была морская карта, о которой он часто говорил, но никому не показывал. Этот моряк и рассказал мне о старом испанском судне, которое со всей командой пошло ко дну еще в шестнадцатом веке, унеся с собой на семь миллионов долларов золота, серебра и драгоценных камней. Он точно знал место, где оно затонуло. Ему под пьяную руку рассказал об этом во время одного из рейсов водолаз, который видел судно на дне моря и, как он уверял, разобрал даже надпись на корме; Глизон, выведав потом у шкипера широту и долготу этого места, держал это в тайне. К тому же следующее погружение оказалось для него последним — порвался шланг, и он задохнулся под водой. Глизон хотел набрать команду из отважных моряков, а также собрать нужный капитал, чтобы отправиться на поиски этих сокровищ.
Ни у кого из моряков, с которыми он вел переговоры, не было ни гроша за душой. Все мы были бедны, но в отваге нам нельзя было отказать. Первым надо упомянуть негра по имени Панго Пит, детину шести футов ростом, который не мог подписать свою фамилию, но был моряком с головы до ног. Затем идет итальянец Педро Паскалан. Оба отчаянные головорезы. Дальше — старик Сулливан, который всю жизнь проплавал старшиной рулевых, не добившись звания штурмана, так как не мог вполне овладеть знанием навигации. За ним — Питерс, молодой парень, которого увлекла романтика и красота жизни на море, — вздор и чепуха, как нам с вами известно, — но этот парень умел увлекаться, а этого уже достаточно. Мы взяли трех немцев: Вагнера, Вейса и Мейерса, — все трое отличные ребята. Португалец ко имени Христо и два норвежца, братья Свенсоны, дополняли группу. Собравшись в порту, в том месте, где причаливают устричные шхуны и где собираются разные неудачники, чтобы за трубкой потолковать о прошлом, мы хорошенько все обсудили.
Мы мечтали о времени, когда станем богатыми. Семь миллионов долларов, утверждал Глизон, лежат на дне моря, вблизи «острова Турка», на глубине менее шестидесяти футов, и все, что нужно, чтобы достать это сокровище, — это какой-нибудь парусник, водолазный костюм и аккумулятор, чтобы зажечь лампу на дне моря. Однако все это было нам не по карману.
Но вот в порт зашла какая-то шхуна, чтобы пополнить запасы продовольствия. Мы с завистью смотрели на эту шхуну, а Глизон прямо-таки не находил себе места, когда узнал, что она прекрасно оборудована. На ней были и водолазные костюмы, в которых мы так нуждались, и аккумулятор, и запасные якоря, и насосы разной мощности, и прочие принадлежности водолазного дела. Все это открыто лежало на палубе. Команда этой шхуны состояла из людей, которые мало походили на настоящих моряков.
«Такая же компания, как и мы, — сказал Глизон, — но только у них есть деньги, и возможно, что они тоже как-нибудь узнали эту тайну. Ну что ж, тот, кто может воспользоваться добычей, становится ее владельцем, и я, ребята, думаю, что наш единственный выход — захватить эту шхуну. Что вы на это скажете? Согласны?»
Конечно, все согласились. Незаметно следили мы за шхуной, и, когда на нее было загружено продовольствие, уже были готовы совершить на нее налет и бросить за борт всю команду. Но в этом не оказалось надобности. Команда слишком поздно управилась с делом, не могла уйти в море с приливом, и под вечер все сошли на берег, чтобы весело провести время, оставив на судне лишь одного кока-японца. Когда темным вечером мы захватили судно, то вовремя вспомнили, что среди нас нет ни одного кока, и потому не стали бросать японца за борт, а просто заперли его в камбузе и тотчас снялись с якоря.
Глизон, конечно, был выбран капитаном, поскольку он был зачинщиком всего дела, меня назначили штурманом, как знающего навигацию, а негра Панго Пита — подштурманом. Такое распределение казалось вполне удачным, так как прежде всего надо было подумать о дисциплине, ибо даже пираты признают ее необходимость, и тому, кто вздумал ее нарушить, пришлось бы иметь дело с Питом. Мы еще не успели обогнуть Флориду, а Пит уже задал кое-кому нахлобучку, в том числе и коку-японцу за грубость и плохое приготовление пищи, и это было большой ошибкой с его стороны. Этот японец был образованным человеком, окончившим университет, и принадлежал к классу самураев. Мы знали только, что кок из этого японца был плохой.
Когда мы обогнули Флориду, Глизон сообщил мне широту и долготу места, где было похоронено сокровище, и я повел туда судно. Мне потребовалось три дня очень точных наблюдений и вычислений, прежде чем я мог с уверенностью сказать, что мы находимся в шести секундах от места, которое нам было нужно, а большего нельзя требовать ни от какого моряка. Мы бросили якорь и начали исследовать дно. У нас были две шлюпки. Мы их поставили на некотором расстоянии одна от другой, протянули между ними тонкий стальной трос с системой грузов, получив таким образом подобие драги. Мы гребли до тех пор, пока наш трал драги за что-то не зацепился. Шлюпка подошла к месту, где зацепился на дне трос, и остановилась. Шхуна, которой управлял Глизон, тотчас подошла к шлюпкам и бросила якорь.
Я был единственным из всей команды, кому когда-либо приходилось иметь дело с водолазным костюмом, и потому мне пришлось спуститься на дно. Скажите, приходилось вам когда-нибудь бывать под водой в водолазном костюме, целиком доверив свою жизнь людям наверху, которые накачивают воздух в скафандр? Нет? Ну так знайте, что это не слишком приятное ощущение. У меня было такое чувство, когда я спустился на дно моря, что я лишний в этой компании и что достаточно им прекратить подачу воздуха, чтобы их стало двенадцать, а не тринадцать. Но этого не случилось: они беспрерывно накачивали воздух, я дышал нормально и имел возможность осмотреть старый галеон «Санта Маргерита». Он лежал на дне моря, накренившись на левый борт, лежал покрытый морским илом и обросший раковинами.
Я подал сигнал, чтобы потравили шланги, и обошел вокруг судна, желая осмотреть его оснастку. Оно было трехмачтовое и с двумя башнями, очень похожими на крепостные, — с зубцами и бойницами. Его кормовая палуба была настоящим чудом: пять ярусов окон, один над другим, и три больших фонаря сверху, очень напоминающих обыкновенные уличные фонари. Конечно, все паруса и бегучий такелаж давно сгнили и рассыпались, но кое-где можно было видеть частицы оснастки, сохранившиеся благодаря смоле. Палуба и поручни на целый фут были покрыты илом, а небольшие пушки, стоявшие на юте, едва были различимы.
Я сразу увидел, что мне не обойтись без помощи, и подал сигнал, чтобы меня подняли наверх. Я рассказал все, что мне пришлось увидеть, и все на судне, даже японец, чуть с ума не сошли от радости. Мы снарядили еще два водолазных костюма, — я объяснил, как ими пользоваться, — взяли лампы, и Панго и Питерс вместе со мной спустились на дно.
Теперь я должен предупредить, что это рассказ не о том, как было найдено сокровище на дне моря. Все эти выдуманные рассказы кончаются благополучно, каждое действующее лицо становится богатым, счастливым. Мой рассказ будет о людях, которые отыскали сокровище, и о том, что с ними после этого случилось. Поэтому я должен сказать, что, когда мы спустились в трюм затонувшего судна, мы не нашли здесь ни скелетов, ни духов, как это обычно бывает в морских рассказах. Вся команда, надо полагать, была на палубе в момент гибели судна, и, когда судно погружалось, ее смыло водой. Мы отыскали на судне семь больших сундуков, наполненных монетами и драгоценными камнями. Все это, конечно, было покрыто илом, но мы знали, что это настоящее золото и настоящие драгоценные камни. Нам пришлось поднимать сундуки по одному и каждый раз самим вылезать на палубу нашего корабля, так как сундук, поднятый из воды, становился настолько тяжелым, что без нашей помощи даже десять человек его не смогли бы втащить на судно. Наконец все сундуки были подняты талями и аккуратно расставлены на палубе. Осмотрев в последний раз судно, чтобы убедиться, что больше ничего ценного на нем не осталось, мы подняли якорь.
Мы были пиратами перед законом, но не знали, что все таможенные суда на побережье охотились за нами после того, как мы похитили шхуну. Однако, будучи владельцами семи миллионов долларов в виде золотых слитков, в которые мы собирались превратить всю монету, и драгоценных камней, которые можно было продать в каком-нибудь банке, мы не боялись обвинения в пиратских действиях. Вся беда заключалась в том, что все ценности надо было реализовать, и, занимаясь обсуждением, как все это лучше сделать, мы взяли курс на восток, в открытую Атлантику. Питерс, молодой энтузиаст, который был когда-то ювелиром, уверял нас, что расплавить золото и серебро можно только при очень высокой температуре; надо было устроить хотя бы маленькую «доменную печь», но как мы могли это сделать, если у нас ни у кого не было ни гроша в кармане? Я внес предложение, поддержанное Глизоном, Питерсом и стариком Сулливаном: сосчитать наше богатство, отобрать все годные для продажи драгоценные камни, войти в какой-нибудь большой порт — Нью-Йорк, Ливерпуль или Рио-де-Жанейро, — продать эти камни и вырученные деньги употребить на то, чтобы сбыть с рук остальное. Но нам пришлось иметь дело с такими людьми, как Панго, Христо, Педро и три немца, которые сами не знали, чего им надо. Они настаивали, чтобы немедленно все было сосчитано и поделено, тогда пусть каждый идет или едет куда хочет. Им не бросалась в глаза несуразность подобного требования: тринадцать человек должны были разделить между собой семь тяжелых сундуков, — каждый должен был взвалить на плечи семь тринадцатых груза, для поднятия которого даже с помощью блоков требовалось соединенное усилие всех тринадцати человек.
Довольно любопытно, как отдельные члены нашей команды собирались использовать свое богатство. Молодой Питерс мечтал о том, чтобы вернуться в родную деревню и жениться на девушке, которая смотрела на него свысока, так как он был беден. Панго, Педро и оба норвежца думали только о хорошей выпивке. Три немца хотели непременно открыть трактиры в Нью-Йорке. Глизон собирался учиться на юриста, а я хотел изучать медицину, чтобы стать доктором. Японец же ничем не показывал своих стремлений.
Итак, рыча друг на друга как звери в клетке, мы плыли на восток, не разрешив пока вопроса о нашем богатстве. Наконец мы склонили на свою сторону немцев, итальянца и португальца и решили взять курс на Нью-Йорк: здесь мы должны были войти в порт и продать брильянты в каком-нибудь ломбарде на Боуери-стрит, где нас не стали бы спрашивать, откуда мы их взяли. Мы пожали друг другу руки в знак примирения, хорошенько разделали японца за то, что он плохо нас кормил, — мы слишком были заняты взаимными распрями, чтобы уделить этому внимание раньше, — и взяли курс на Нью-Йорк.
Питая недоверие друг к другу, все спали в кают-компании, хотя было много отдельных кают. Никто не хотел оставаться в стороне от семи сундуков с сокровищами, и кок-японец, который мог бы спать в своей каюте рядом с камбузом, отдавал предпочтение кают-компании и тоже спал вместе с нами. Но во всем остальном теперь мы стали очень покладисты — мы ведь были миллионерами. Все несли вахты, ставили и убирали паруса без понуканий начальства, гораздо лучше относились друг к другу во время работы и старались все делать сообща.
Но вот однажды ночью, когда мы будили подвахту, которая должна была заступить, старик Сулливан был найден мертвым на своей койке. Никаких признаков насилия мы не обнаружили и не могли установить причину его смерти. Оставалось предположить, что старик умер от паралича сердца или просто от старости; мы похоронили его в морской пучине и на другой день уже забыли о нем. Но в другой раз мертвым был найден один из братьев Свенсонов. Он уже совершенно закоченел, и нигде на теле не было никаких признаков насилия. Спать он лег вполне здоровым и веселым и умер во время сна.
Второй Свенсон чуть с ума не сошел, оплакивая брата. Но его горе было кратковременным: когда мы попытались разбудить его в следующую вахту, он тоже лежал неподвижно, холодный как лед. Его похоронили, и эта смерть уже заставила всех нас задуматься. Разные мысли лезли нам в голову — вроде того, что человек не может поднимать со дна моря несправедливо добытое сокровище, имеющее отношение к мертвому прошлому, без того, чтобы самому не подпасть под влияние этого мертвого прошлого. Мы невольно вспоминали покоренных, порабощенных туземцев, которые надрывались на работе, обогащая испанскую монархию, и погибали, не признаваемые за людей, забытые, в то время как их эксплуататоры, дети и родственники Фердинанда и Изабеллы, жили в роскоши и довольстве. Мы суеверно спрашивали друг друга: что убивает наших товарищей — духи прошлого или яд? Естественно, что мы стали подозревать кока, и Панго, итальянец, норвежец и португалец настаивали на том, чтобы выбросить его за борт, но остальные были против. Не было никаких признаков отравления, и поскольку мы в своем пиратском предприятии до сих пор обходились без убийства, то решили обходиться без него и дальше. Совершив убийство, мы многое поставили бы на карту. Суд, который мог бы оправдать нас как искателей приключений, присвоивших себе на время шхуну, непременно приговорил бы нас к повешению как пиратов и убийц. Но мы стали зорко следить за японцем. Во время еды старались не подпускать его близко. Еду он подавал на двух или трех больших блюдах, и он не мог отравить одного без того, чтобы не отравить остальных.
Я внимательно осматривал труп второго Свенсона, прежде чем его похоронили, но не нашел никаких особенных следов на нем, если не считать двух небольших красных пятен немножко ниже одного и другого уха, но тогда я не обратил на это никакого внимания. Нигде не было ни следов крови, ни отпечатков пальцев на горле.
Питерс, романтически настроенный молодой парень, вбил себе в голову, что тут действуют духи, и это сказалось на его нервах. Он совсем не мог спать после похорон и всю ночь ходил взад и вперед от кают-компании к палубе и обратно. Свободные от вахты спали вместе внизу, и в эту ночь никто не умер. Но на другую ночь Питерс, истомившись от бессонницы прошлой ночи, свалился прямо на полу кают-компании среди сундуков. Его не могли разбудить в восьмую склянку и вдруг поняли, что все его беды кончены. При дневном свете я осмотрел тело. Никаких следов, кроме двух красных пятен внизу под ушами. Похоронили его без всяких церемоний. Дело принимало серьезный оборот.
Все это время мы плыли при пассатном ветре, но скоро погода изменилась, ветер стал легкий, неустойчивый, с дождем — настоящая гольфстримская погода. Все стали раздражительными, и у Панго с Глизоном произошла драка. Это была ужасная схватка, и никто не мог их остановить. Оба были сильные парни, и, когда они, крепко сцепившись на палубе, случайно задели меня, я отлетел на шесть футов. Я тут же вскочил на ноги, но Панго уже сидел верхом на Глизоне и душил его. Схватив вымбовку от шпиля, я начал гвоздить им по голове Панго, но он не бросил Глизона и, пока подоспели другие на помощь, успел его задушить.
Мы в ужасе отступили прочь.
Со смертью Глизона команда должна была перейти ко мне или Панго, он теперь был в таком настроении, что мог потребовать себе и первое место. Он в состоянии был одолеть каждого из нас, но не мог справиться со всеми. Однако, пока мы спорили, и горячились, и остывали, подоспели другие беды, которые требовали нашего внимания. Несколько драгоценных сундуков были брошены на непрочный настил палубы; и вот пол вдруг провалился, и сундуки рухнули вниз, в трюм, оставив зияющую дыру в настиле второго дна и пробив обшивку в двух местах. Теперь приходилось без конца откачивать воду, и никто не мог придумать никакого приспособления, чтобы отодвинуть сундуки подальше от течи. Панго был прекрасный работник, и ввиду свалившейся на нас беды, потребовавшей напряжения всех наших сил, все забыли о своих спорах. Я отказался от командного поста в интересах общего дела, и место шкипера было предложено Панго, а я согласился выполнять обязанности навигатора и помощника капитана. Панго тотчас прекратил работу у насоса, говоря, что это не дело шкипера. Но в ту же ночь он покончил все счеты с жизнью. Как шкипер, он не нес вахты, спал в кают-компании, и, когда его стали будить к завтраку, он был холоден как лед. Те же маленькие пятна были у него под ушами, но только на его черной коже они казались темно-коричневыми.
Когда Глизон был задушен, я осмотрел его шею, ища отпечатки пальцев Панго.
Но почти никаких следов не оказалось — никакого указания на то, что маленькие красные пятна появляются от нажима руки душителя. Кроме того, невозможно задушить человека без того, чтобы его не разбудить. Он так или иначе наделает шуму и привлечет внимание других.
Значит, причина всех этих смертей была иной.
Теперь нас осталось всего семь человек: три немца, итальянец, португалец, японец и я. Я решил поговорить с японцем. Он был образованный человек, окончивший университет в Америке, но он заявил, что и сам теряется в догадках. Все это продолжало оставаться таинственным и страшным — эти непонятные смерти во время сна. Что касается отравления, в чем его подозревали раньше и о чем японец уже знал, то это, конечно, был абсурд. Прежде всего на судне не было никакого яда, а затем, почему этот японец, совершенно незнакомый с мореходным делом, должен отравлять людей, которые вели судно с ценностями в порт? Что он мог один делать на море? Такое рассуждение казалось вполне логичным, и так как японец был маленький, тщедушный, с кроткой физиономией, то я совершенно отбросил какие бы то ни было подозрения на его счет.
На следующую ночь отбыли в другой мир итальянец и португалец, Педро и Христо. Те же небольшие пятна под ушами — и больше ничего. Три немца, Вейс, Вагнер и Мейсер, уже давно стали похожи на полоумных. Работая у насоса, они все время лопотали на своем языке, а если кто-нибудь из них оставался один, то разговаривал сам с собой. Должен сознаться, что я тоже стал не совсем нормальным. Да и кто не стал бы им, живя в вечном страхе? Когда я не работал у насоса, то расхаживал по палубе и мечтал. Помню, как я строил планы открыть школу для стремящихся к образованию молодых матросов, где они могли бы изучать медицину и таким образом избавиться от тяжелой, грязной корабельной работы.
Потом я начинал мечтать о том, как построю бесплатные столовые для бездомных бродяг. Результатом всех моих беспорядочных мыслей была бессонница. Я уже не мог спать ни днем ни ночью, но все-таки старался поддерживать какой-то порядок на судне и заставлял трех немцев работать.
Мы добрались до широты Бермудских островов, и я уже начинал думать, что тяготевшее над нами проклятие покинуло нас, — прошли уже три ночи, и никто не умер. По вот в одно бурное утро, когда ветром была сломана фор-брам-стеньга и унесены брамселя и вчетвером — японец был бесполезен на палубе — мы пытались взять пару рифов у грота, Вагнер, забормотав вдруг что-то на своем языке, бросился за борт. Я бросил ему веревку, но он оттолкнул ее и остался за кормой.
Теперь нас осталось только четверо, считая и японца, который продолжал плохо нас кормить, и пришлось потратить много времени и труда, чтобы взять на гроте два рифа. Воду в трюме мы уже не успевали откачивать — она все прибывала; мы откачивали, пока могли держаться на ногах, потом бросали и валились в изнеможении на пол, чтобы хоть немного поспать.
Однажды, смертельно усталые, мы повалились на палубе, приказав коку разбудить нас, когда посвежеет ветер или что-нибудь случится. Но он не стал нас будить, хотя случилось очень плохое дело. Я сам проснулся вдруг от холода и, поднявшись на ноги, глядел вокруг сонными глазами. Японец возился на кухне. Я потащился к немцам, чтобы позвать их к насосам, но нашел обоих закоченевшими — у каждого под ушами были маленькие красноватые пятна.
Конечно, я чуть не сошел с ума. Схватив японца за горло, я потребовал объяснения. Он заявил, что ничего не знает: он видел, что мы, усталые, легли спать, очень жалел нас и решил приготовить для нас хороший обед. Он весь дрожал от страха, и я отпустил его. Мы сбросили оба трупа за борт и направились к насосам, но справиться с прибывающей водой не могли. Наконец я бросил насосы и приготовил на всякий случай шлюпку, запасшись водой и продовольствием на двух человек. А пока я взял курс на Бермудские острова, надеясь, что, быть может, удастся выброситься с судном на берег и в морском суде отстоять хоть некоторую часть тех семи миллионов, которые были в трюме.
Но мне приходилось и управлять судном, и смотреть за палубой, так как японец был бесполезен. Я держался на ногах до тех пор, пока не показалась земля, и затем свалился, вконец истощенный работой. Но заснуть не мог. Лежа на люке, я чуть слышным голосом сказал коку, чтобы он как-нибудь управлял судном, держа направление к видневшейся на горизонте голубой точке, а сам впал в какое-то забытье, которое нельзя было назвать ни сном, ни бодрствованием. Я как будто и слышал, и даже видел из-под слегка приподнятых век, но в то же время мое сознание бездействовало, и я не мог даже защитить себя. Я видел, что японец ползет ко мне, видел, каким убийственным огнем горят бусинки его глаз, слышал тихое шарканье ног на мокрой палубе. Но не мог ни двинуться, ни говорить.
Он остановился рядом со мной. Затем нагнулся и тихонько нажал кончиками указательных пальцев на мою шею, чуть пониже ушей, за скулой, сначала тихонько, так что я почти не чувствовал нажима, потом сильнее, и какая-то слабость сразу разлилась по всему моему телу, слабость, совсем не похожая на ту, какую я чувствовал, когда свалился с ног и попытался заснуть. Казалось, дыхание мое остановилось.
Я не мог двигаться, но еще мог видеть, и более ненавистного, убийственного взгляда, какой был в глазах этого японского кока, я никогда не видел в жизни.
Он продолжал нажимать все сильнее и сильнее, и скоро я почувствовал, что уже не дышу.
И вдруг я очнулся. Я понял, что могу двигаться, и оттолкнул японца; он, пошатываясь, отступил назад, бормоча что-то на своем языке. Я поднялся на ноги, слабый, дрожащий, и он отскочил в сторону, но у меня не было сил преследовать его. Я был более чем слаб, был чуть жив, еле-еле дышал и совсем не мог говорить. Японец заперся у себя в камбузе, и я с большим трудом забрался в шлюпку, которая была уже подготовлена раньше, и убрал шлюпбалку.
У меня сохранилось лишь смутное воспоминание о том, как спал в шлюпке, как иногда просыпался, чтобы отогнать веслом этого подлого труса-японца. Помню также, что я совсем не мог говорить и мне было трудно глубоко дышать.
Но тот момент, когда шхуна наконец скрылась под водой, отчетливо сохранился в моей памяти. Японец был на палубе, которую уже заливала вода. Я знал, что шхуна сейчас затонет, и вынул нож, чтобы обрезать веревки, когда шлюпка коснется воды. Для меня не представляло труда сделать это — хотя я и не мог говорить, но мог двигаться; и когда шхуна погрузилась в воду и слух мой прорезал ужасный крик японца, я обрезал кормовые, потом носовые тали, и шлюпка оказалась на воде…
Несколько дней спустя меня подобрало транспортное судно с грузом фруктов, направляющееся в Нью-Йорк. Волосы мои поседели. С тех пор я все время работаю официантом в надежде, что мне удастся встретиться с кем-нибудь, кто заинтересовался бы возможностью поднять со дна моря шхуну, но дело не клеится. И я решил уехать на Кубу. Там я знаю место, где спрятано золото. Хотите ехать со мной?
— Нет, — ответил я. — Вы лучше скажите мне, что погубило всю вашу команду?
— Конечно, японец-самурай. Он, видимо, был большой знаток джиу-джитсу, очень распространенной в Японии борьбы. С тех пор я порядком познакомился с медициной и кое-что знаю. Пневмогастрический нерв был причиной смерти. Этот нерв идет от головного мозга к сердцу и легким и кончается около желудка. Он одновременно выполняет функции моторную, чувствующую и симпатическую. Легкий нажим на него задерживает дыхание, длительное давление парализует голосовые связки, ведет к потере сознания, а сильное давление приостанавливает действие сердца, и тогда наступает смерть.
