ЩЕРБАТОВ МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ (1733–1790 гг.) — государственный и общественный деятель, писатель, историк, экономист и публицист.

Записанный еще в раннем детстве в гвардейский Семеновский полк, Щербатов в 1762 году, сразу же по объявлении манифеста «О вольности дворянства», выходит в отставку. Первое его сочинение — «О надобности и пользе градских законов» было опубликовано в 1759 году. В последующих Щербатов начинает развивать основные положения своей будущей социально-политической программы, в которой требование сильной государственной власти сочетается с резкой критикой деспотизма, защитой привилегий дворянства; идеи просветительской философии с утверждением неравенства людей.

Уже В. О. Ключевский в своем «Курсе русской истории» отмечал противоречивость этих взглядов. Щербатов, «для которого сословное неравенство было своего рода политическим догматом», заявлял, что «крепостные суть равные нам создания», но только «разность случаев возвела нас на степень властителей над ними».

В конце 80-х годов Щербатов работает над памфлетом «О повреждении нравов в России», обличающим двор Екатерины II и впервые опубликованным в 1858 году в Лондоне А. И. Герценом.

В 1770 году появляется первый том «Истории Российской с древнейших времен» Щербатова (была доведена до 1610 г.), которой, по словам знаменитого русского историка С. М. Соловьева, «принадлежит почетное место в нашей исторической науке». Разумеется, Щербатов был ярким представителем именно дворянской историографии, будучи откровенным защитником самодержавно-крепостнического строя. Вместе с тем семь томов щербатовской истории насыщены большим количеством разнообразных источников: летописями, актовыми документами, юридическими и дипломатическими памятниками.

Собственно литературное наследие Щербатова невелико, но довольно разнообразно по жанрам: басни, оды, лирические стихи. Ему принадлежат философские, политические трактаты: «Размышления о смертном часе», «Умной разговор». Щербатов оставил след и в истории русской экономической мысли.

Г. В. Плеханов считал, что Щербатов «был во второй половине XVIII века едва ли не самым замечательным идеологом русского дворянства».

 

Путешествие в землю Офирскую Г-на С…, швецкаго дворянина

{13}

КНИГА ПЕРВАЯ

ОТ ПОЕЗДУ ИЗ ПОНДИШЕРИ ДО ВРЕМЕНИ, КАК ОСТАЛСЯ В ЗЕМЛЕ ОФИРСКОЙ

Глава I, служащая предисловием

Наполнены уже все вивлиофики множеством путешествий, а сего ради и являлось бы весьма напрасно оные изданием новые книги умножать, чтоб, может статься, быв смешана со столь многими другими, и не удостоена была быть прочитанной. Но я не мог однако воздержаться, чтобы не предложить свету того, что я видел и чему научился в такой стране, в которой, колико мне известно, никто не бывал, или, по крайней мере, о которой никто никакого не токмо описания, но ни даже упоминовения не учинил, да до которой и достигнуть трудно, а еще труднее все то познать, что по особливому мне счастию удалось уведать.

При чтении сих первых слов моего сочинения да не подумают здесь найтить великие чудеса в рассуждении естественного состояния, чудных зверей, птиц, гадов и прочее — богатства, кои бы могли привлечь европейское корыстолюбие, ибо хотя оно и есть, но тот народ, о котором я описываю, никогда не согласится вступить в торговлю, и сам, не имея нужды в наших произведениях, ни своих к нам не посылает, чтобы приучить нас, невзирая на превеликие трудности к ним доезжать, учредить свое плавание в их страну. Не для того сие, чтобы сей народ не был сообщителен и человеколюбив, но по некоим политическим причинам, о которых в течение сего путешествия помянется, неохотно чужестранных приемлет.

А дабы первое учинить показание о сей стране, она, яко лежащая близ полюса антарктического, есть страна холодная и совсем сходственная на европейские северные страны, даже что те же в ней находятся растении, те же звери и прочее, а есть токмо некоторая разность в водяных птицах, которых уже естествоописатели, яко о живущих близ полюса антарктического, описание учинили. И тако, с сей стороны любопытства не заслуживает. Но если чем она достойна примечания — сие есть: мудрым учрежденным правлением, в коем власть государская соображается с пользою народною, вельможи имеют право со всею приличною смелостию мысли свои монарху представлять, ласкательство прогнано от царского двора, и истина имеет в оный невозбранный вход; в коем законы соделаны общим народным согласием и еще беспрестанным наблюдением и исправлением в лучшее состояние приходит; правительств немного и немногочисленно, но и дел мало, ибо внушенная издетства в каждого добродетель и зачатия их не допускает; в коем вельможи не пышные, не сластолюбивые, искусные, трудолюбивые, похвальное честолюбие имеют соделать счастливыми подчиненных им людей; остаток же народа, трудолюбивый и добродетельный, чтит, во-первых, добродетель, потом закон, а после царя и вельмож. То если желание познать таковое счастливое правление, которому бы желательно, чтоб называющие себя просвещенными европейские народы подражали, возбудит чье любопытство, то льщу себя, что тот будет иметь причину по прочтении сего путешествия довольным остаться. По крайней мере, я приложил мое старание, во время четырехлетней бытности моей в сей стране, елико можно все спознать и здесь то предложить.

Глава II. История сего путешественника

Обыкновенно путешественники начинают свое рассказание причинами и местами отъезда их в отдаленные страны, а для сего и я необходимым себе почитаю учинить повествование о моей истории.

Я родился в Швеции от господина С…, человека, имеющего многие отличные достоинства и бывшего употребленна во многие знатные дела; мать же моя была рожденная баронесса Р., которой я на десятом году от рождения моего лишился. Родитель мой, от знатной фамилии происходящий, имел знатный достаток, но мать моя была весьма небогата, и все имении их состояли в провинции Скании. С самой юности моей родитель мой весьма старался меня изучить разным наукам, и я от девяти лет до семнадцатилетнего моего возраста препроводил в Упсальском университете, где не щажено было ничего для научения меня всему тому, что может просветить мой разум; и я осмелюсь сказать в мою похвалу, что успехами моего учения никогда ни родителю моему, ни наставникам моим не подавал причин ни к малейшему огорчению. Меня особливо вела склонность к познанию математики и прав, в чем я довольно и преуспел.

Уже приспевало то время, когда родитель мой намерен был отправить меня путешествовать во Францию и чтобы там принять службу, ибо сие есть обычай в Швеции, утвержденный на трактатах: что служившие во Франции теми же чинами принимаются в швецкую службу. Во Франции же по политическим причинам охотно шведов в службу принимают и дают им чины превосходные; и уже чрез друзей своих родитель мой предупредительно писал о принятии меня и мне чин капитана артиллерии обещан был.

При таковых обстоятельствах, когда все являлось мне счастливую судьбину предвещать, вдруг разрушилось все мое счастие следующим образом: известно было всей Европе, в каком замешательстве правление швецкое находилось от двух партий: «шапки и шляпы». Власть королевская была приведена в ничто; во всех рассуждениях о делах государственных не польза отечества, но внушения тех держав, на которые сии партии опирались, действовали и под видом содержания вольности народа швецкаго «шапки» в анархию Швецию привели. Родитель же мой был противной партии, не яко однако желающий разрушить вольность своего отечества и ввести деспотичество, но желал, чтобы благоучрежденное правление, сходственно с пользою государственною, было утверждено. Многие наилучшие сыны отечества, наиразумнейшие и наименитейшие в государстве, вошли в умышление исправить форму правления, к коим родитель мой присоединился. Умышление противной и сильнейшей стороною было узнано, сии умыслители были пойманы, суждены и казнены. Родитель же мой, находящийся тогда для посещения меня в Упсале, уведав о сем и предвидя всю опасность настоящего своего положения, немедленно взяв меня, скрывая свое имя, уехал вон из государства. Он, отсутственный, был осужден, собственные его имения конфискованы, а на имение матери моей наложен был секвестр.

Я несколько времени в необыкновенной мне нужде принужден был странствовать с родителем моим в Германии, сокрывая повсюду свое имя; а наконец, приехав во Францию, явился родитель мой министру, который и прежде, в бытность его во Франции, был ему знаком. Он был изрядно принят и дан ему был пансион. Я же, как по знакомости родителя моего с министром, так и по прежде бывшим рекомендациям, хотя не мог был вдруг определен в капитаны артиллерии, ради политических видов, но на девятнадцатом году был определен в кадеты, а чрез год пожалован в капитаны артиллерии.

Вскоре после сего, то есть в 1761 году, на двадцать же первом году от рождения моего, я лишился моего родителя, который не толь от старости лет или от болезней, коль от огорчения изгнания его из отечества скончался в Париже. Друзья мои мне советовали тогда писать в Швецию о возвращении мне материнского имения, и сие я учинил по возвращении; сие тянулось два года. Правда, тогда же ко мне писали свойственники и друзья отца моего, что могу я отеческие имения возвратить, ежели приеду в Швецию. Но я, довольствуясь малым имением, которое получил после матери моей, не хотел туда ехать, где память родителя моего была предана осуждению, и тако, препоруча полученное мною имение в правленье моим ближним родственникам, которые самою своею щедростию и во время самого нашего несчастия нас не оставляли, получая с сего имения доходы, продолжал пребывание свое во Франции в службе артиллерийского корпуса.

Колико не могу я похвалиться учтивством и благосклонностию того народа, среди которого я жил, и благоволениями моих начальников по лишении моего родителя, и изображение, что я есть яко изгнанник из отечества моего, влагало в сердце мое такое огорчение, которое в самой наружности моей являлось. А сего ради, когда в 1765 году определено было послать войска в французские селения в Восточной Индии, тогда я охотой просился туда быть послан, и в сем удовлетворял я и возгнездившемуся внутри сердца моего огорчению и моему непомерному любопытству. И тако в сем году, на двадцать первом же от моего рождения, я в Индию отправился.

Прибыв туда, как в Пондишери, так и в разных других французских селениях, равным же образом подаваемым мне комиссиям, пребывал одиннадцать лет, и между тем немалое время на Коромандельских брегах, где я имел случай спознаться и подружиться с единым знатным брамином Паднапаба, который, по особливому ко мне благоволению, изучил меня священному их языку, называемому санскрит.

В 1774 году, когда я уже был на тридцать шестом году от моего рождения, получено было приятное для меня известие, что нынешний швецкий король Гусстав III, разруша все партии, толико лет раздирающие Швецию, приобрел себе пристойную королю власть, без нарушения прав и вольности Швеции, которая, по учению монархического правления, более нежели прежде в Швеции процветает. А понеже само желание таковые перемены было причиною несчастий родителя моего и моих, то я немедленно принял намерение проситься о возвращении в Европу и оттуда намерение взял ехать в Швецию, просить о восстановлении памяти родителя моего и о возвращении мне его имений. По одиннадцатилетнем пребывании в сих отдаленных от Европы местах, не можно было мне сего отказать. Я был отпущен, и на фрегате «Надежда», на коем был капитан г-н Б., в исходе ноября месяца сего самого года, из Пондишери отправился в Европу.

Декабря 12 числа, уже по исчислению нашему, считали мы себя быть близ мыса Доброй Надежды, когда сделалась вдруг превеликая и необыкновенная в сих местах буря. Ветер был со стороны северной, которому никакое искусство мореплавателей сопротивляться не могло, и мы были посреди беспрерывно продолжающегося мрака и при сильном дыхании ветра несены на полдень к полюсу антарктическому. По шестидневном беспрестанном страдании, среди сильных валов морских, в которые мы потеряли две свои мачты, когда уже корабль, разбитый и поврежденный, во многих местах впускал в себя воду, и уже мы иного, окроме смерти, не ожидали, вдруг буря утишилась. Декабря 19 числа блистающее солнце оказалось и остался токмо посредственный прохладный ветерок, несущий нас к полудню. Конечно, вдруг такая перемена долженствовала в нас произвести совершенную радость, но мы и при утишении бури зрили себя в такой же опасности, какую и в саму бурю ощущали, то есть что поврежденный от биения вод корабль наш повсюдова воду впускал, и все помпы, которыми действовали беспрестанно, не могли не только достигнуть сделать уменьшения влияния воды, но паче она умножалась, и следственно ежеминутно мы должны были ожидать, что корабль наш потопит. Однако капитан, г-н Б., взял высоту и нашел, что мы были в 58½ градусах полуденной широты, то есть в таком месте, куда еще, колико известно, ни один европейский корабль не проникал, ради великих льдов, окружающих антарктический полюс, и считалось невозможным туда проникнуть. Но ко удивлению нашему мы их тогда, окроме малых льдинок, не видали.

В таком мы были состоянии, когда новая опасность нам стала угрожать, то есть, что часть корабельных служителей взбунтовалась и приняла намерение, сколько их поместиться могут на находящемся боте на корабле, уехать. Сие возмущение произвело некоторое ослабление в работе, ибо единые, неповинующиеся своим начальникам, спускали бот, накладывали припасы, другие старались их до сего не допустить, а работа выливки воды ослабевала, и корабль водою наполнялся.

Тогда г-н Б. старался их увещевать к пребыванию на корабле, представляя отдаленность от всех мест знаемых, куда бы им пристать, дальность мореплавания и должность, которой они обязаны друг другу, что отъездом своим в конечную погибель всех сотоварищей своих приведут; напротив того, по видению некоторых морских птиц, которые обыкновенно не в дальнем расстоянии от берега живут, он надеялся найти какую землю. Если же и в сем ошибается, то, конечно, огромные льды, окружающие антарктический полюс, не могут быть далеко, то он может хотя к какой льдине пристать и сделать исправление корабля, а тогда и все спастися могут. В случае же неудачи всего сего, предлагал им взять еще на себя терпение на сутки, ибо он предвидит, что с выливанием воды толикое время еще корабль не потонет, и когда в сие время никакой надежды на спасение не получат, то могут, севши на бот и привязав сделанный из досок корабельных плот, все к единой части для спасения своего себя подвергнут. Но он говорил не слушающим его слов, и уже многие стали сходить на бот, а другие им сопротивлялись, и едва еще при сем случае кровопролитие не произошло, когда вдруг один матрос, сидящий на последней нашей мачте, закричал, что он видит несколько лодок, и кажется, что вдали и земля ему видна.

Каждый может себе представить, коликую сие перемену во всех нас произвело; мы зрили себя погибающих, а тут надежда к жизни обновилась, неповиновение престало, и все с усердием кинулись выливать воду, которая в бывший беспорядок в корабль натекла, да капитан и другие побежали на мачту и, смотря в трубу, удовольствие и удивление их паче умножилось, примечая, что не только видят землю, но землю населенную и вид града имеющую. А между тем, к вящему нашему ободрению, ветер немного усилился, и корабль был весьма скоро несен к желаемому пристанищу. Уже мы с самого корабля начинали видеть землю: чрез трубу усматривали построенный хороший град — тут, где мы только думали льды или по крайней мере пустую землю, или населенную варварскими народами обрести. Мы мало почти давали вероятия очам нашим, когда еще новое обстоятельство нас удивило: сие есть, что узрили мы из-за единого мыса вышедшие два великие гребные судна, которые, как мы после увидали, были строением своим смешение морской архитектуры: индейских народов и европейской, имели мачты и паруса, и снабженные великим числом людей, которые к нам прямо шли. Сие удивление, однако, смешано было с некоторою опасностью, ибо хотя по всему, что мы зрили и могли надеяться найти тут народ изучный и в обществе живущий, который и не мог варварским быть, но состояние наше было такое, что нам возвратиться было не можно, и хоть бы и к каннибалам в руки попались, должны были и на сие решиться.

Однако корабль наш, имея скорый ход по ветру, а и те плыли на парусах навстречу нам, мы вскоре сблизились; но как мы уже спускали бот, чтоб ехать на те суда просить о приятии нас, узрили, что и от них плыла к нам большая лодка, на которой было восемь человек гребцов, и сидел в ней единый человек, держащий нечто густое, зеленое, которое по приближении к ним мы усмотрели, что сие было связанные сосновые и еловые ветви. Лодка сия к нам без всякого страха приближалась, и как мы все прибежали к тому борту, чтобы ее видеть, и уже можно легко было слышать произносимые слова с оные, тогда начальник, встав и простирая к нам руку с сим пуком зелени, зачал говорить санскритским языком. Довольно всем, уповаю, известно, что в Индии сей язык считается священным, и знатные брамины, которые его знают, не обучают тому никого из чужестранных, но я выше сказал, что по особливой дружбе ко мне одного брамина оному научился, и тако я был единый на нашем корабле, который мог его разуметь.

Речь его к нам была следующая: «Кто бы вы ни были, но видим по состоянию вашего корабля, что вы имеете нужду в помощи, примите ту, которую от искренности сердца мы вам, яко подобным себе, представляем, и будьте уверены, что никогда наисильнейшие наши попечения не могут сравняться с горячим желанием, каковое мы имеем вам благодеяния наши оказать».

Я истинно скажу, что радость и удивление на несколько минут привели в онемелость уста наши; однако ответствовано ему было через меня со всеми изъяснениями нашей благодарности и с показанием нужды нашей. А между тем временем он пристал к нашему кораблю и взошел на оный. Сей был человек лет тридцати, взрачный собою, имеющий бороду выбритую; голова его была покровенна серою с малыми полями, но высокою шляпою, одежду имел из белого сукна длинную, подпоясанную ремнем, на котором висел не очень длинный, но широкий тесак, а за поясом был заткнут нож. На груди у него был черной шерстью вышит якорь, наверху которого кедровая шишка — желтым гарусом.

По первых приветствиях, в коих он много учтивства показал, мы хотели его подчивать, но он ничего, кроме воды, пить не стал, говоря, что у них есть запрещение пить все то, что может пьянство произвести, и сам попросил кусок хлеба, вместо которого мы ему подали морских сухарей. Он один разломил, подал нам, говоря, что преломление хлеба и скушание его у них за клятву доброго согласия и союза почитается.

Мы, можно сказать, о всем, что видели, были яко в изумлении; мы думали, что человечество и учтивость в одной Европе пребывают, но нашли в таком народе, который казался быть отделен от всего обитаемого света, более прямого любомудрия, нежели вообразить себе могли. Однако между тем, как мы чинили такие размышления, сей бывший у нас офицер на корабль свой приехал, и мы узрили вскоре оба корабля, приближающиеся к нам, и немалое число лодок, наполненных людьми, ехавших к нам. Сие паки нас в некоторое сомнение привело, которое однако вскоре кончилось, ибо первая лодка, которая пристала к нашему кораблю, была лодка начальника сих кораблей, который, вшедши к нам на корабль, первое сказал нам приветствие, что, не распростирался в напрасных учтивствах на словах, лучше самым действием оказать свое благоволение, а как он чрез посланного прежде от него офицера уведал о худобе нашего корабля, то повелел немалому числу своих людей ехать на наш корабль, которые бы постарались скорее выливать воду, освободя тем и наших людей от столь тяжкой работы, которую они, конечно, толь немалое время претерпевают и дать им приличное по долговременному путешествию успокоение; и к тому же, чтобы и излишние вещи нам выгрузить на его корабли, дабы наш тем легче был; он же ради унявшегося ветра повелит привязать наш корабль к его судам и буксировать в порт. Мы не смогли иного учинить, как с совершенным признанием приносить ему благодарности; и действие словам его последовало, но с такою точностию, что, хотя и повелено было нашим офицерам смотреть за выливанием воды, но они токмо что смотрели, не имея нужды побуждать, ибо работа с таким усердием и тщанием производилась, что и наши, спасающие себя от потопления, более усердия не показывали; одним словом, мы нашли в последнем из них такие знаки человеколюбия и благоволения, что каждый из нас сему удивлялся, и мы считали, что как бы не к незнаемой земле приближались, но к земле отечества нашего, и не неведомый народ зрим, но братий и родственников.

Между тем временем позван был начальник в каюту нашу; мы его подчивали сколько могли индейскими закусками и винами и при отъезде его хотели его подарить часами и бриллиантовым большим перстнем, но он точно так же с нами поступил, как и прежде посланный от него, однако со всею учтивостию; званы мы были им на его корабль.

Когда мы приехали на его корабль, то с удивлением увидели на оном пушки, которые были поставлены на верхнем деке и покрыты, дабы они невидимы были. Однако мы им были со всею возможною учтивостию, и можно сказать, родственническою ласкою приняты — он подчивал нас разными закусками и родом чаю из разных трав сделанным. Тут в первый раз он спросил нас, какого мы народа и какая была причина нашего путешествия?

Мы, не отстав от обычая европейцев выхвалять силу и могущество своих государей перед народами, которых мы варварами считаем, с великолепными изъяснениями сказывали ему, что мы суть подданные короля французского, наисильнейшего и богатейшей страны государя в свете, что предки его еще учинили завоевание на брегах индийских, весьма отдаленных от его страны, учредили город Пондишери, где производится великая торговля и получаются великие богатства, откудова мы, возвращаяся во Францию, в сии места ужасною бурею были занесены.

На сие, подумав несколько, начальник офирский нам ответствовал: «Простите мне, что я с тою искренностию, которая составляет главнейшее умоначертание народа отечества моего, вам на все ваши слова скажу: мне кажется, видеть можно некоторое противоречие в ваших славах. Вы называете государя своего властителем наибогатейшей страны в свете, но если то так, зачем же делать завоевания в отдаленных местах от своей державы и посылать подвергаться подданных своих к толиким опасностям, чтоб новые богатства получить, когда земля его собою богата есть. По нашему мнению, все богатства суть относительны. И тако я не могу усомниться в речении вашем, что отечество ваше есть богато само собою; но, конечно, оно бедно в рассуждении разных нужд, коим оно подвергнуто, а без того бы и не было нужды ни дальние приобретения делать, ни толиким опасностям подвергать народ свой. Я не мог удержаться, чтоб не изрещи вам моих мыслей; но прекратим о сем наш разговор, ибо каждая страна имеет свои обычаи, с коими она и должна остаться, если их полезнейшими находит. Но вы теперь у нас гости; хотите ли возвратиться на ваш корабль и на нем доехать в пристанище наше, или за лучшее рассудите остаться здесь на корабле, где менее для вас опасности есть, а более будете иметь спокойства?» И как мы выбрали возвратиться на свой корабль, то им и были отпущены, и он нас до самого борта провождал.

Все сие происходило в течение 19 числа декабря месяца. И мы уже поздно поехали с корабля офирского начальника и, нашед уже наш корабль облегченный и людей офирских беспрестанно работающих для вылития воды — не видя никакой опасности, легли спать.

Однако все сие он делал с великою поспешностью, прося нас, чтобы дозволили ему осмотреть наш корабль, дабы он мог начальнику своему о нашем состоянии донести. Мы не могли ему в сем отказать, и он, не спрося нас о нации нашей, ни о причине нашего путешествия, по осмотре корабля поспешил уехать, с уверением, что мы вскоре увидим действие его обещаний в подаянии нам помощи, и как мы хотели его подарить несколькими блистательных цветов сукнами и индейскими парчами, то он их не принял, говоря, что лучший дар и лучшее удовольствие, каковое мы могли сделать им, есть, что подали способ оказать им свое человеколюбие — и, сказав сие, поехал.

Глава III. Приезд писателя в офирское пристанище, город Перегаб

Мы были тогда в самое то время года, когда в сих странах суть должайшие дни, а тому мало соснувши, когда мы в четвертом часу проснулись, то уже зрили себя входящих в единую великую реку и видели пред собою на обеих сторонах сию реку и построенный град с великолепными зданиями. Приметили мы, однако, что многие из сих зданий были токмо одни развалины. Любопытство наше не могло довольно удовольствоваться воззрением на все и вопрошением находящихся на корабле нашем офицеров, и от них мы уведали, что страна, к которой мы приближались, имела общее именование Офирской Империи, град и пристанище, в которое входим, назывался Перегаб, а река Пегия.

Между тем как мы делали наши вопросы, корабль наш достиг в пространную, соделанную руками человеческими, гавань, отверстие которой имело два укрепления, снабженные пушками, а в оной мы увидели немалое число парусных и гребных великих судов. Корабль наш был прикреплен к берегу, и вскоре приехал к нам один офицер звать нас на берег к тому самому начальнику, который был на тех судах, которые нас встретили. Мы немедленно поехали с судна нашего и нашли его стоящего на берегу. Он, по первых приветствиях, звал нас к себе обедать, и уже род карет, сделанных наподобие наших фурманов, однако с малыми стеклами — каждая запряженная двумя быками — стояли на берегу, и мы, четыре человека офицеров корабля и я, поехали в дом его, который находился близ гавани.

Дом его был весьма посредственной величины и ничего великолепного не представлял. Встречены мы были на крыльце женою его, женщиною молодою и прекрасною собою, которая одета была в белом камлотовом платье; голова ее была повязана родом вязаной ленты пунсового цвета, и волосы ее черные, косами сплетенные, лежали по плечам ее. Она с великим обрадованием приняла своего супруга и, уведав от него о нас, сделала нам многие учтивости. Мы были ею введены в комнаты, которые не имели никаких излишних украшений; стены были подмазаны алебастром, столы и стулья из простого дерева; но удивило меня то, что я видел поставленных несколько малых зеркал. И тут пришли еще три человека морских офицеров, находящихся под его начальством, яко самые их мундиры белые показывали.

Через час по приезде званы мы были к столу; он накрыт в одной большой комнате. Скатерть была простая, лежали тарелки, ножи, вилки и ложки, так как по-европейски восседали на стульях. Сервиз был жестяной, и хотя все с великою чистотою, но и с великою простотою было. Кушанья было очень мало, ибо хотя нас было и десять человек за столом, но оно состояло в большой чаше похлебки, с курицею и с травами сваренной, в блюде говядины с земляными яблоками, блюде рыбы вареной, в жареной дичи, пирожном, сделанном с медом, молоке и яйцах. Пили мы в зеленых стеклянных больших сосудах воду, а потом мы подчиваемы были разными напитками: пересиженной водою из сосновых шишек с медом, водою из черной смородины и единым питьем густым, о котором мы уведали после, что оно было сделано из проса, наподобие нашего пива.

После стола вошли мы в прежнюю комнату; там нашли мы землянику, клубнику, чернику и морошку, сот меду и патоку в горшках, с которой тамошние жители все сии ягоды ели.

Во время продолжения стола приметил я в прекрасной нашей хозяйке великую скромность и, хотя я сидел возле нее, хотя она мне показывала внимание учтивства, однако мало спрашивала об обычаях нашей страны, а также казалось удивлялась, что я был уже в таких летах не женат и что капитан наш оставил свою супругу.

Вскоре после стола начальник сей, наш хозяин, который был капитан корабельный и именовался Ганго, сказал нам, что завтрашний день мы должны предстать Адмиралтейскому правлению, и тогда мы получим повеление о починке нашего корабля и определены нам будут квартиры, а между тем временем он предоставляет в квартиру свой дом, где хотя нам и тесно будет, но однако уповает, что мы спокойнее можем препроводить сутки, нежели на корабле. Мы его благодарили за его учтивство, и он нас отвел в две комнаты, где мы нашли и постели.

Назавтра в седьмом часу по нашим часам хозяин наш пришел нас взять, чтобы вести в правление Адмиралтейства. Дом, где сие правительство имело присутствие, был старинной, но великолепной архитектуры и великой пространности; он был возле самыя единыя крепости, обнесенной земляным валом, где все магазейны и работы адмиралтейские производились. Мы были с береговой стороны приведены к сему дому и, взошед на великолепную марморовую лестницу, были ведены разными покоями даже до места присутствия. Тут, при отворении нам дверей, введены мы были в присутственную комнату, где мы нашли поставленный позлащенный трон и обращенные кресла. Возле сих кресел на приступке трона другие — и возле них стул, на котором сидел единый не старый человек — немного одаль от стола. Сей был, как мы после уведали, поверенный главного начальника морских сил, или Генерал-Адмирала, ибо сей в правлении сем не всегда присутствует, но обретается в столице при Императоре, а чрез поверенного своего получает известия о всем происходящем и предложении свои дает. Потом за столом, как после же нам сказали, сидели два миага, то есть адмиралы; два мамиага, то есть вице-адмиралы; каласнар, или начальник морской артиллерии; калагир, или строитель и снабдитель кораблей; казкола, или казначей, и колатедер, или начальник тутошнего порта. Все они были в белом платье, имея разные знаки на грудях, изъявляющие их чины. Адмиралы — дабы употребить европейские именования — имели черной шерсти вышитый якорь с тремя в кругу сосновыми шишками, все в тройном кругу из красной шерсти и золота; вице-адмиралы и другие имели такие же знаки, но токмо с двумя кругами. Начальник порта, иже был четвертого класса, как мы после узнали, имел такое же изображение и один круг простой; но поверенный Генерал-Адмирала имел на груди на кресте положенные два якоря без прибавления сосновых шишек и в одном красном кругу, и сие было нам истолковано, что понеже он был генерал-адмиральский поверенный, то токмо его знак и носит, без прибавления сосновых шишек, иже есть герб государственный; имеет же вокруг сего знака один круг в показание, которого он класса по собственной своей службе.

Как скоро мы были введены, то все сии присутствующие, из коих многие уже были престарелых лет, встав, учтиво нам поклонились и на поставленные стулья повелели нам сесть. По кратких минутах начальник порта именем всего присутствия нам следующее говорил: «Правительство здешнее, получа вчерашний день донесение от начальника кораблей, который вас встретил в крайней опасности находящихся среди моря, определило для изъявления человеколюбия правления нашего и незнаемым нам народам, из всех государственных припасов и нашими работниками корабль ваш починить, как возможно наискорее, и, снабдя вас всем нужным для дальнего путешествия, отпустить немедленно, дабы великие льды мореплавание ваше не учинили опасным, и препоручило сие исполнение мне, но как архитектура вашего корабля есть отличная от нашей, то вам токмо надлежит определить своих приставов, которые бы делали указания нашим работникам. Что же касается собственно до ваших особ и до всех подчиненных вам, то приймите предложение нашего странноприимствия, состоящего, чтобы жить вам в разных домах наших граждан, довольствуюся всем от них, и вы, конечно, найдете в оных всевозможное спокойствие и удовольствия, какие они приобрести вам могут».

Выслушав таковую речь через меня, яко единого знающего санскритский язык, коим в сей земле говорили, мы все принесли наше благодарение. А тогда начальник порта, обратясь к г-ну Б., нашему капитану, говорил, что как ему препоручено иметь попечение о починке корабля, то, имея частую нужду с ним объясняться, он и просит, чтобы он принял его предложение жить в его доме.

Г-н Б., с благодарностию сие приемля, просил токмо, чтобы позволено было и мне, могущему служить переводчиком, с ним жить, на что также колатедер охотно согласился. А по сем мы были отпущены из сего присутствия и вышли вместе с прежним нашим хозяином и колатедером.

Тут в другой комнате все прочие офицеры были другими прошены жить в их домах, и мы просили дозволения заехать в дом нашего первого хозяина, принести ему благодарение за все его учтивости, и тако к нему поехали с обещанием быть оттуда на пристанищи, дабы купно с колатедером учредить о немедленной починке корабля.

Приехавши мы в дом прежнего нашего хозяина, приносили ему и супруге его благодарение за все их оказанные к нам учтивства, и ими поручик наш г-н С. удержан был жить в их доме.

Оттудова мы пошли на пристанище, где уже начальник порта нас дожидался; он вскоре с капитаном нашим распорядил все для починки нашего корабля и уже при нас зачали выгружать достальное из корабля, дабы его ввести в док для починки. Тогда прислан был к нам один офицер от первого Адмирала звать нас к нему обедать и таковые, как прежде я поминул, были присланы колесницы, куда с колатедером и поехали.

Дом его стоял на едином рукаве реки Пегии, не малой пространности, но внутренность его совсем была проста и только чисто подмазана штукатуркою; приняты мы были им с великим учтивством, и по кратких разговорах, обращающихся о некоторых приключениях мореплавания и о корабельной военной и купеческой архитектуре, званы мы были к столу. Хотя повсюду видна была совершенная чистота, но нигде роскоши не было; сервиз его был глиняный, испещренный разными красками. Ели мы хороших мяс, но малое число и просто приправленных; вин, кроме разных вод и единого содеянного из проса, никаких других не было. За столом была весьма нехорошая музыка, составленная из роду круглых и прямых труб, из флейт многоствольных, каковы были древние; из роду барабанов и висячих со струнами треугольников, по коим, бив палочкою, играли. Но, можно сказать, лучшее украшение стола составляла его особа; он был человек за семьдесят лет, но еще бодр и здоров, разговоры его были приятны, и он между важных дел искусно мешал дела веселые, приятно рассказывал случившиеся с ним вещи, и между прочим, что он еще был в молодых летах, когда в едином походе для прикрытия ловителей китов, видел одно судно среди льдов, носящее такой точно флаг как наш. Что сие судно было так стеснено льдами, равно как и его, что хотя и в близости он находился, но помощи подать не мог и с сожалением видел его погибель. По сем полюбопытствовал знать, чего ради у нас так много флагов на кораблях; и как мы ему сказали, что сие было для учинения сигналов, то он весьма удивлялся, похвалял выдумку сию европейцев и просил, чтобы мы дали ему описание, как делать сии сигналы, с усмешкою сказав, что сие чаятельно не таинство государственное и что они не уповают никогда сие искусство в действо противу нас употребить.

В самое сие время вбежал офирский морской офицер, сказывая, что матросы наши на берегу завели драку и что они, вооружаясь смертоносными оружиями, поражают. Как сие было сказано вслух, то я тоже, взяв позволение у капитана, просил, чтобы мы были отпущены для унятия своих. На сие получа дозволение, я сказал капитану, и мы спешили к сей драке и подлинно нашли, что уже наши с палашами и с топорами дерутся с офирцами, которые не толь стараются их поражать, как защищаться. Мы, хотя видели своих пьяных, однако с обнаженными шпагами кидались в опаснейшие места и наглейших тщалися унять; но может статься, в буйственном состоянии наших матросов, мы бы в сем и не успели, если бы на сие время не поспешил офирский отряд, состоящий в тысяче человек, имеющий весьма длинные копьи, который, вскоре наших окружа и наклоня концы, начал стесняться так, что ни через копья ни поражать, ни защищаться не могши, наши все бывшие в драке, в числе сорока человек, принуждены были кинуть оружие и сдаться пленными, к чему и мы их побуждали. Пленные сии были отведены в темницу, а мы спешили к Адмиралу стараться наших извинить и испросить им пощаду, но уже никого в доме его не застали, ибо Адмирал и все начальники адмиралтейские были на сей драке и оттуда прямо проехали в адмиралтейское присутствие, и вскоре нас настиг единый офицер, повелевающий нам туда идти.

По вшествии в присутственную горницу, мы нашли всех имеющих вид огорченный, которые с прискорбием нам говорили о бывшем приключении, объявляя, что единый из офиров был убит. А как законы их всякое уголовное дело повелевают без всякого мешкания исследовать, то они, собравшись в тот самый час, уже определили судей. Но понеже они имеют дело с чужестранными, то хотят, чтобы и мы присутствовали в сем суждении и чтобы мы дали по совести им знать, какие суть наши законы зачинщикам беспорядков, дабы офирские с нашими соглася, учинить наказание виновным. Окончили они свою речь благодаря нас за все старания, какие мы оказали с опасностию себе унять сей беспорядок.

Мы тотчас были введены в другую комнату, где уже судьи, часть в белых платьях — о коих я уже сказал, что то были мундиры морские — и часть в голубых, о коих мы после сведали, что то были судьи гражданские. Нас ожидали. По вшествии в сию комнату мы вместе с ними за стол были посажены, и немедленно словесно рапортовал морской офицер, представя свидетелей, что драка сия произошла от некоих вольных поступков единого матроса, которые он учинил в рассуждении жены одного мещанина из стекшихся видеть чужестранных, что сей мещанин, видя сию наглость, хотел отвести сего матроса, но тогда же получил удар с показанием более наглости, и как он хотел еще его оттолкнуть, то другие вступилися, и началася драка, в которой один из перегабских жителей был топором умерщвлен и некоторые переранены. По сем были приведены связанные и скованные матросы, которых мы усмотрели быть пьяными, однако и от оных довольно уведали, что при выгрузке корабля они, нашедши горячие и другие вины, перепилися пьяны. Мы, видя их в таком состоянии, просили, чтобы дали им сроку до завтра, дабы сии весьма отягченные пьянством, могли порядочно ответствовать. Нам показалось, что судьи изъявляли свое удивление о сем их состоянии, и как я истолковал силу сих напитков, то они на требование наше согласились, с удивлением однако спрашивая, зачем мы имеем толь ядовитые вещи? Я ответствовал, что они не суть ядовиты и, напротив, что много пользы приносят от умеренного их употребления, но излишество причиняет такой беспорядок. С терпением выслушав, единый старый муж ответствовал мне, что из всех моих слов он понимает, что со всею их полезностию они не суть необходимы человеку, а по вреду происходящему он никогда себе не представит, чтоб и единочасный происходящий от них вред не превосходил многих лет полезность, получаемую от сих напитков.

На завтра мы в шесть часов поутру опять собралися в ту же судебную палату; виновные наши и свидетели были представлены пред судьей, учинены были им допросы, а нашим я переводчиком был, и хотя сие так долго продолжалось, что уже время обеду наступило, но мы не пошли домой обедать, а приготовлен нам всем был стол в самом том доме. После обеда потребовано было от нас, чтобы мы сказали, какие суть наши законы о подобных убийцах. Мы — истинно сказать, — хотя сохранить наших людей, сказали, что таковые от нечаянно происшедшей ссоры учинившие убийство осуждаются на год в работу. А после сего единый из судей разогнул книгу законов, в которой читал следующие законы:

1) Каждый умышленно учинивший смертоубийство да накажется смертию, и четвертая часть его имения да отдается оставшимся после убитого.

2) Если кто неумышленно в какой драке или другим случаем умертвит человека, и сие в первый раз да осудится на три года в работу, и из имения его возьмется толико, колико сей убиенный мог бы прибытку дому своему принести в три года, но токмо чтоб сие не превосходило четвертой части имения убиенного.

Следует длинная роспись, за кого сколько платить:

За мещанина — шесть фунтов чистого золота.

3) По прошествии года приставы у таких осужденных в работу должны уведомить правительство, коликое кто показывает раскаяние в учиненном убийстве, и потому правительство может уменьшить время работы или и совсем освободить.

4) Ежели учинится драка между многими и многими, и в той, однако, убиец будет известен, учинить с ним тоже наказание; а возмездие дому убиенного учинить с зачинщика драки и с убийца — две трети, а третья треть — со всех бывших в сей драке.

5) Зачинщик драки, ежели он и убиец, должен быть осужден на пять лет в работу и прежде двух лет освобождение не получает. Платить же две трети в удовлетворение дому убиенного.

6) Ежели зачинщик драки не есть убиец — осуждается на два года в работу и прежде года свободы не получает; платить одну треть в удовлетворение виновного.

7) Ежели в слушании драки неизвестно будет, кто есть убиец, то зачинщик драки осуждается на два года в работу и прежде года свободы не получает, платить треть в удовлетворение дому убиенного, а прочее располагается на всех бывших в драке.

8) Из всех бывших в драке, хотя бы никто точно убийцем найден не был, по жеребью, десятый человек осуждается на год в работу; прочие же на месяц и платят детально на зачинщика драки по положению в удовлетворение дому убиенного.

По следствию же и нашлось, что хотя зачинщик сей драки и известен был, но не он учинил убийство и не найдено было, кто точно убил офирского гражданина, почему зачинщик и осужден был на два года в работу, а прочие на месяц, с платежом шести фунтов золота — почему и повелено было заключить определение.

Мы таковым повелением, яко громовым ударом, были поражены, ибо сие отнимало у нас надежду возвратиться сей год в отечество наше. Я, иже по знанию моему санскритского языка всегда был употребляем чинить изъяснения, со общего согласия всех наших офицеров представлял судьям следующее: «Мы слышим ваше определение и справедливость оного оспаривать не можем; но случается, что и самая строгая справедливость несет с собою некоторый род жестокости, яко и есть сие определение, винно справедливо и милосердо, по законам вашим, наказуются; но вспомните, вы нас спасли от потопления, со всем возможным человеколюбием прияли в пристанище ваше. Мы были в самое время начала сей драки у ваших начальников. Приемлем самих вас в свидетели, что мы своей жизни не щадили для унятия сей драки, то будем лишением способа, обещанного вами — отнятием у нас лучших и искусных людей, наказаны длинным опозданием возвратиться в отечество наше, и сего ради и просим о отменении сего определения, дабы тем исполнилось учиненное вами нам обещание».

Единый из старших судей с усмешкою, но однако с важным видом ответствовал нам: «Когда вы толь чувствуете странноприимственный поступок нашего народа, то мы имеем причину от вас надеяться, что вы и предадите судьбу свою и исполнения учиненного обещания нам; и уповая, что добросердечие офирского народа и доброта его законов не подаст вам причины жаловаться. Но да исполнятся законы положений; ибо если для вас учинимся неверны нашим законам, то какую можете веру к словам нашим иметь?»

Сим окончил он свою речь, и вскоре определение было готово, которое по прочтении всеми ими было подписано; требовали они, чтобы и мы его подписали, и мы, не смея раздражить судей, во власти коих находимся, также его подписали и уже за полночь вышли из собрания, дабы идти в свои квартиры; а судьи тут еще осталися, и на завтра велено нам было в седьмом часу поутру быть паки в сие присутствие.

Возвращаясь в нашу квартиру с начальником порта, мы показали наше удивление о толь долгом присутствии в судебной палате. И он нам на сие ответствовал, что сие есть узаконение их страны, что как скоро уголовное дело дойдет к суждению, которые весьма редко случаются, то судьи должны от утра до полночи не выходить из присутствия, разве остановка будет за оправками или за сысканием свидетелей, или винных, и тогда, хотя бы в полночь сие случилось, немедленно судьи собираются и продолжают дело.

Назавтра в седьмом часу мы паки приехали в судебную палату — нашли судей и всех наших взятых под стражу связанных. Признаться должно, что состояние их тронуло нас до слез, и как не останавливаясь, введены мы были в судебную палату, то уже не нашли мы такой ласки, какую прежде видели; но президент, сухо нам поклоняся, повелел единому из предстоящих тут в синем платье офицеру, носящему на груди знак меча, ввести винных для наказания, говоря, что и нам должно туда же следовать.

Мы родом некоторой церемонии последовали виновным, которые были взведены на высокое для сего уготованное место. Прочтено было определение осуждения их; принесен был сосуд для кинутия жеребья десятому, коим по году быть в работе; оный был кинут, и уже приступили стражи взять каждого отвести в места наказания их, когда вдруг раздался весь народ, и мы узрили председателя с двумя судьями, приехавшими к сему месту. Все остановились, и пленных наших, в ожидании нового повеления, не повели.

Председатель, прошедши мимо нас, повелел нам за собою следовать на возвышенное место и там, вынув бумагу, отдал читать секретарю, которая была следующая (ибо нам тогда же копия была отдана):

«Лета 1704, возобновление Офирской Империи, месяца четвертого долгоденного, 10-го числа, по случившейся драке между служителями корабля короля французского, называемого «Надежда», который был спасен от потопления офирскими морскими стражами и гражданами города Перегаб, и по следствию, учиненному в самый тот день и назавтра нашлося, что Генрих Флер, матрос сего корабля, был зачинщик оной, а 39 человек других к нему пристали и неизвестно кем убит до смерти единый гражданин офирский, именем Занигор, ремеслом хлебник.

22 числа месяца, в полночь, подписано было определение, по точным узаконениям Офирской Империи, которые в том определении прописаны, учинить им наказание, а именно: зачинщику — отослать его на два года; из прочих от девяти десятого по жеребью на год, а остальные на месяц в работу, и должны они заплатить в пользу дома убиенного шесть фунтов чистого золота: треть зачинщик и две трети прочие, ежели сие не превосходит четверти их имения. Сие определение во время третьей стражи пред народом было чинено и к исполнению приступлено, окроме взыскания удовлетворения. И как еще офирский закон повелевает не оскорблять пришельцев, а учинивших преступление высылать вон из земли, того ради сии осужденные от работы избавляются, ибо и без того по починке их корабля, они должны страну сию оставить. Но дабы они не приключили и еще какого беспорядка, отдать их в единый особливый дом под стражу и никуда не выпускать, разве потребует капитан их для нужд починки корабля, то и в сем случае отпускать их под стражею. Что же касается до платежа шести фунтов золота в удовлетворение дома убиенного, то сие яко возмездие приватной семьи упуститься не может и оное взыскать по точным словам прав, и росписку от получившего его сына представить в суд.

«Драка сия произошла, как сами офицеры объявили, от повреждения разума сих виновных, происшедшего от пития некоего их страны напитка. Достойны бы наказания были и офицеры, что, имея на корабле своем толь ядовитую вещь, ее не охраняли; но как они, по всему видно, искренно объявили, что у них нет обычая блюсти сию вещь, но она у них свободна каждому пить, сколько кто хочет и сказывают яко бы здоровье приносила, да и самый их поступок изъявил в усердии их деяния драки, то в сем они не виноваты, но винен дурной обычай их страны, который и учинил оных соделать нечаянно такую неосторожность, а сего ради сие им прощается, а только повелевается, чтобы впредь с великим тщанием в бытность свою в сей стране хранили сей вредный напиток, дабы и еще какого беспорядка не приключилось; в противном случае они, яко первая причина происшедшего зла, ответствовать будут».

Сим окончилось сие наказание, и мы, принесши благодарение за оказанное милосердие, спешили поскорей все находящиеся у нас вино отдать в магазейны офицерские хранить, дабы за него и за пьянство не ответствовать. Подлежащее золото немедленно дому убиенного заплатили и росписку, засвидетельствованную бывшим офицером при исполнении и нашим хозяином, отнесли в суд.

По сем отъехали мы в дом нашего хозяина, где с обыкновенною ласкою и учтивством с нами поступано было.

После обеда прислан к нам был офицер в черном платье от Генерал-Губернатора, который чин у них называется Яги-Яг, звать нас к себе.

Мы, предводительствуемые хозяином нашим, капитаном над портом, к нему поехали. Дом его был среди города — пространное здание, но без всякого великолепия, также и внутренность его, имеющая множество комнат, никаких украшений, окроме белых стен и чистоты, не представляла и единого портрета, на доске написанного, каковы и у всех в домах.

Сей Яги-Яг был человек уже весьма старых лет, но еще довольно бодр, имел на себе черное платье и золотую цепь на шее, на которой висела четвероугольная медаль с изображением трех сосновых шишек. Он принял нас посреди комнаты весьма учтиво, говоря, чтобы мы извинили его в том, что он сделал нам труд званием к себе, но в том он желал токмо изъявить уважение к чужестранным. Мы, с своей стороны, извинялись, что не могли прежде изъявить ему нашего почтения за известными, конечно, ему обстоятельствами. Он извинение наше благоприятно принял, звал нас в завтрашний день обедать и всегда тогда, когда мы можем иметь свободное время.

Так мы были от толь почтенного мужа приняты и были еще у многих начальников, о коих я уже не хочу входить в подробности, довольствуясь сказать, что не единого дня не проходило, чтобы мы не были куда званы обедать. А утро и около вечера время офицеры наши корабельные употребляли для надзирания починки корабля, которая с крайним поспешением офирскими жителями под указанием наших офицеров исполнялась. Я же, не зная кораблестроительной архитектуры, употреблял время обзирать град и все, что в нем находилось любопытного.

Глава IV. Описание града Перегаба, веры офирцев и некоторых обычаев и искусств

В самый тот день, как мы представлены были Генерал-Губернатору, вечером говорил я нашему хозяину, капитану над портом, что я бы весьма желал видеть град и все, что в нем есть достойное любопытства. Он на сие мне сказал, что сие состоит в моей воле и что он охотно желал сам везде меня водить, но, быв обязан по должности своей делами, исполнить сего не может, а для сего даст мне одного офицера, хотя молодого человека, но весьма разумного, который потщится мне показать все достойное примечания в сем городе и дать мне некоторое просвещение, впрочем, не отрекался, и сам по вечерам мне сделает изъяснения о сомнениях, какие я могу иметь.

Я самое утро завтрашнего сего дни употребил рассматривать многие заведения в сем граде; видел тут учрежденную академию наук, исполненную собранием великого числа натуральных вещей; слышал тут от находящихся профессоров, что главное установление сей академии состоит в том, чтобы иметь попечение о изыскании полезных вещей для Офирской Империи, яко способы разные травы переделывать в краски или в род льну, или пеньки и прочее; в сыскании, как лучше сплавливать и очищать минералы, во изыскании разных машин, чтобы облегчить труд человеческий. Ученики разных состояний во множестве в разных классов стекаются, которым и словами и опытами показывают сии науки и самых неученых основаниям оных тщатся научить, отчего неудачи в мастерствах их происходят. Видел биржу, где продают разные товары и произведения рыбной ловли, ибо чужестранных купцов тут нет. Видел верфь, соделанную, как они называют, для купеческих кораблей, на самом же деле для кораблей, употребляемых для рыбной ловли. Веден потом был в литейный дом, где видел, как у них льются пушки, в чем никакой разности с европейскими в способе литья не нашел; но в препорции пушек, которые обще более имеют калиберы, длиннее и толстостеннее европейских; и еще нашел то примечательного, что мастер, получая за литье пушки, получает токмо за ту, которая совсем исправно вылита; где же хотя малая найдется неисправность, пушка переливается, и мастер платежа не получает. Близ литейного дому находился арсенал, небольшой, но хорошо отстроенный, и все в совершенном в нем порядке. По проходе из разных мест в другие, ко удивлению моему видел я множество развалин и многие пустые места, которые показывали, что прежде сей город гораздо многонароднее и пространнее был. Не успел я тогда спросить о причине сего у моего вожатого, предоставляя требовать о сем изъяснения у капитана над портом, моего хозяина.

А как уже час обеда наступал, то спешил я идти к Генерал-Губернатору, куда я был зван, где уже нашел многочисленное собрание. Я был им весьма ласково принят. Он меня, посадя возле себя, о многих обстоятельствах нашей страны и тех мест, где я путешествовал, расспрашивал, и между тем временем пошли мы за стол, который был так же простой, как и прочие, и кушанье было на толстых блюдах фаянсовых. Я также сидел возле Генерал-Губернатора, по левую сторону другим, уступя место нашему капитану, который сидел первым, а по правую сторону сидели чиновники офирской земли, в том числе были и вышеупомянутые Адмиралы. Между разговоров упомянул я, что я сегодня имел любопытство смотреть достойные примечания вещи в граде. Генерал-Губернатор тогда мне сказал, что о сем известен, ибо от самого приезду нашего он уже дал повеление, что, если мы будем иметь сие любопытство, чтобы нас потщили б удовольствовать. «Но, — продолжал он, — я не буду вас спрашивать, что вы видели и как вам что показалось, ибо и учтивство чужестранного не позволит вам все, что вы нашли достойное охулению, сказать, да и не можете, не знавши ни обстоятельств, ни положения вещей, справедливо о сем судить. Но не могли вы, подъезжая к сему граду и ходя сегодня полем, не приметить множества развалин, а сие и может подать вам, яко чужестранному, худые заключения о нашем правительстве учинить; и так я за должность себе считаю кратко рассказать вам историю сего града и думаю, что самые сии развалины привлекут ваше почтение к правительству нашему.

Земля сия не плодородная, покрытая прежде лесами, едва могущими рости, болотистая, уступок, можно сказать, моря, находилась во владении единого народа Дысвы, который и ныне недалеко отсюда граничит с нами. Между древними нашими великими государями был единый, именуемый Перега; сей нашел государство свое непросвещенное и погруженное в варварство. Он первый учредил у нас порядочное правление, он учредил познание наук и военного искусства. Тогда еще мы не производили торговлю с разными народами; хотел он их в оную страну свою привлечь, но не имел пристанищ. Сего ради начал войну с дысвами и по многих переменах счастия покорил многие их области и во время самой войны град сей во имя свое создал. Невзирая на отдаление сего места от всех других частей его империи, на неплодоносность страны, на близость ко врагам нашим и на трудность привозу всех вещей, оставя средоточное положение в Империи древней своей столицы града Квамо, учредил здесь свое жилище; вельможи ему последовали, коммерция зачалась, и вскоре сей град из болота, противу чаяния и противу естества вещей, возвеличился. Наследники его, так же возлюбя сей град, украсили его огромными зданиями, берег крепким камнем обделали; протоки соделали порядочными и также камнем одели, завели училища, воздвигли здания разные удивительной великолепности, создали увеселительные дома, болота осушили, леса вырубили и произвели, можно сказать, превыше естества. Вельможи, жившие при них, им подражали и истощали также свое имение. Многие тысячи народу погибли в сих работах, и несчетные сокровища издержаны были. Но соделанного не возвратить, и сожалетельно бы было попирать плоды многих трудов, цену стольких жизней человеческих и многих сокровищей, хотя и самое содержание града, где учинилося усилие природе, многого стоило. Но тогда же примечены были следующие злы: 1) Государи наши, быв отдалены от средоточного положения своей империи, знание о внутренних обстоятельствах оныя потеряли. 2) Хотя град Квамо и оставлен был, по древности его и положению, сие учиняло, что всегда стечение лучшей и знатнейшей части народа в оном было, а сии, не видев как род своих государей, любовь и повиновение к ним потеряли. 3) Вельможи, жившие при государях, быв отдалены от своих деревень, позабыли состояние земской жизни, а потому потеряли и познание, что может тягостно быть народу, и оный налогами стали угнетать. 4) Быв сами сосредоточены у двора, единый оный отечеством своим стали почитать, истребя из сердца своего все чувства об общем благе. 5) Отдаление же других стран чинило, что и вопль народный не доходил до сей столицы. 6) Древние примеры добродетели старобытных наших великих людей, купно с забвением тех мест, где они подвизались, из памяти вышли, не были уже побуждением и примером их потомкам и 7) Близость к вражеским границам; от сего народ страдал, государство истощевалось, престол был поколеблен и многие по возмущениям оный похищали; бунты были частые и достигло до той великой перемены, которым отечество наше было обновлено. Мне долго вам рассказывать о сем великом и счастливом пременении: превеликий наш государь Сабакола взошел на офирский престол. Он, хотя видел все злы, которым есть причина сей град, но не хотя при первом случае огорчить знатную часть вельмож, имеющих дома и селения вокруг сего града, располагал попеременно свое житье: в сем граде и в древней столице Квамо, расстоянием отсюда в осьмидесят лим. Колико позволили его доходы и бережливость, покупал у вельможей дома, так что они не чувствительно лишалися привязанности к сему граду; разным чинам определил для житья домы из сих купленных; дал многие преимущества тем заводам, которых работа дороже стоит, яко особливой доброте всякого вооружения, драгоценные ковры, служащие токмо к украшению и великолепию царских домов, или кому от императора в дар дадутся, делание фарфору и другой драгоценной глиняной посуде, тканье лучших штофов и шитье разных украшений и другим подобным и роздал на исполнение, не токмо многие купленные дома, но многие и из своих, как городских, так и загородных домов, и наконец, умирая, в присутствии совета, наследнику своему дал не малую тетрадь, что, по мнению его, к направлению государства исполнить надлежит, в которой, между прочим, было написано. Тут он, встав сам из-за стола, вышел в другую комнату и, вошед с книгою, следующее прочел: «Между прочим по вышеописанным причинам ясно мною усмотрено, что пребывание офирских государей во граде Перегабе есть видно всему государству; жалея потерянных трудов и надивления (?), а паче имея нужду в сем граде для морского пристанища, не должно без призрения его покидать. А дабы от непребывания в оном императорского двора сей град не пришел совсем в упадок, я, уже скупя многие дома, учредил тут разные фабрики, дал преимущества купцам и мореходцам, учредил тут пребывание адмиралтейской коллегии. Советую поступать на тех же правилах мало-помалу, посторонними способами от двора снабжать сей град. Когда не тягостно будет великому числу приватных людей, желательно, чтобы казна облегчила и каждому тягость. Пребывание императорского двора совсем перенести в древний столичный град, оставляя токмо чрез три года на несколько месяцев государям посещать сей град».

Закрыв книгу продолжал: «По сим заветам сего великого государя и поныне исполняется, в течение 1700 лет. И хотя подлинно многие заведения учинены, хотя довольно людей привязанных к разным должностям и к купечеству здесь во граде обитают, но все сие не может заменить пышность и великолепие сластолюбивого двора, а от сего и видно много развалин и пустых мест в сем граде. Но можно сказать, что оный сам доказал, что каждая развалина была причиною многим великим зданиям внутри государства, и каждая пустота была причиною населения, плодородия и блаженства великих областей».

Я удивлялся красноречию сего почтенного мужа, и причина сия, распространяся, подала повод к разговору о строении городов, и он с великою мудростию доказывал, что власть монарша не соделывает города, но физическое или политическое положение мест, или особливые обстоятельства. Либо, говорил он, где уже завелися великие селения и требующие, окроме земского управления, управления гражданского, либо где есть мастерства и рукоделия, либо где есть торги и пристанища, сии места токмо требуют учреждения городами. Прилагая, что общим образом его мнение есть согласное и с самыми главностями узаконений земли офирской, что где множество городов, там польза и вред государственный, ибо где есть стечение разного состояния людей, тут есть и больше повреждения нравов; и переименованные земледельцы в мещане, отставая от их главного промысла, развращаясь нравами, впадая в обманчивость и оставляя земледелие, более вреда нежели пользы государству приносят. Не побудит, продолжал он, торговлю многое число названных мещанами и впадших в роскошь людей, но побудит ее сельская жизнь, воздержность и трудолюбие, которые, конечно, несравнительно менее, невзирая на все учреждения, в городах находятся, нежели в деревнях. А токмо надлежит иметь города в таком расстоянии единый от другого, чтобы в два или три дни мог земледелец доехать для продания плодов его трудов; а ежели и в сем расстоянии совершенно удобных мест и нужных к составлению городов нет, то, учредя торги и ярмарки, довольное спокойствие жителям деревенским можно сделать, ибо коли бы часто такие торги и ярмарки ни были, сие бо льшего вреда не произведет, а паче будет способствовать ко внутреннему обращению торговли.

Таковые наши разговоры продолжались во все время стола, и после несколько времени. А после, откланявшись, я пошел с моим проводником паки смотреть разные заведения; был в некоторых училищах, яко морском, математическом, академии художеств и на фабриках: яко часовой, математических инструментов и других, где все нашел — исключая разности наших обычаев с офирскими — весьма хорошо устроено по размеру знания и просвещения их, яко народа, не имеющего искреннего сообщения ни с каким другим…

Затем господин С… посетил офирский храм, где познакомился с верою и религиозными обрядами жителей утопического государства. Офирцы оказались поклонниками принципов рационалистической философии и проповедовали деизм в духе Вольтера и Руссо, усложненный элементами массонской символики. Это, и многое другое относительно структуры офирского общества, путешественник выяснил из разговора с офирским священником, который одновременно являлся и полицейским офицером, наблюдающим «о правах гражданских, и о всем, что касается до тягостей народа». Офирская полиция стоит на страже законопорядка и выполняет наряду с другими функции полиции нравов, следящей за «благочестием». За это ответственны особые чиновники, называемые санкреи (благочинные).

«Протчие должности полиции состоят в следующих частях: 1) попечение о здоровье жителей, 2) о их безопасности, 3) о спокойствии и 4) о освещении.

1) Попечение о здоровье состоит в следующем: в каждой части находится один пристав, который наблюдает, чтобы все продаваемые вещи для жизни человеческой были продаваны не испорченными и здоровыми, и ежели что усмотрится им, то печатает то место, где сия продажа происходит и уведомляет о сем главного начальника полиции, который в самый тот час посылает с ним двух офицеров, двух лекарей и двух уже выбранных для сего мещан, и сии должны осмотреть доброту вещей, и чтобы — не менее пяти из семи — учинили засвидетельствование о худобе их, то они немедленно истребляются. Если же мнения учинятся несогласны, то вещи сии приносятся пред большой трибунал о здравии народном учрежденный, где присутствует главный правитель того города полиции, четыре искусных лекаря и выбранные от граждан каждой степени по два человека, и тут сие дело решится, с наложением еще малой пени на того, кто таковые вещи продавал, и с означением его имени в списках, дабы впредь за ним прилежнее наблюдать».

«Может, хотя бы и все были согласны из первых осмотрщиков на истребление сих вещей, хозяин оных требовать суда Большого трибунала, представя вещи пред него, а тогда ежели найдется виновен, не токмо вещи истребляются и он положит двойную пеню, но также и сам на неделю заключается в темницу, и сии самые поврежденные вещи даются ему в пропитание; ибо кто хотел вредить другим, да повредится сам первый теми самыми вещами. Но ежели, напротив того, осмотрщики найдутся виноваты, то лишаются своих мест и возлагается на них пеня. Все сие однако должно быть исполнено не более как в течение четырех стражей. Что же лишнее время пройдет, то полиция, смотря по качеству вещей, яко сие описано в законах, платит сужденному человеку за каждую излишнюю стражу по сему делу».

«Тот же частный пристав для здоровья с лекарем должен ежедневно осмотреть всю свою часть, и хоть никто не принужден взять такого или такого лекаря, но лечиться от кого хочет, но частный должен каждого больного видеть и Главному трибуналу учинить донесение. Если же найдутся какие заразительные болезни, то трибунал посылает другой осмотр и берет уже нужные осторожности».

«Понеже воздух и вода суть главные вещи для жизни человеческой, то тот же частный пристав имеет попечение, дабы как на улицах, так и в домах была чистота и ничего такого не было, что может воздух заражать, имея для сего работников, которым повелевает все очищать; также наблюдает, чтобы в реку никакой нечистоты не кидали и чтобы кладези были чисты. Позволяется ему, ежели случится встретиться с бочкою, едущей за водою или везомою с водою, ее осмотреть, и если найдет в ней дурной запах, велеть ее вычистить самому тому, кто ее везет».

2) Для безопасности жителей соделаны у нас следующие учреждения: грады наши разделены на части по числу жителей, части же на число покоев неравным образом, смотря по домам великих и богатых господ, дома которых, род жизни и благопристойность требуют, чтобы имели лишние и пустые покои по десяти в жребии, а такие дома, где и когда и много в одном покое живут, те по двадцать в жребии; всякий жребий должен иметь денного и ночного сторожа перед воротами своими… Каждый полдень единый офирец в каждой части собирает известия и списки поименные, кто именно и на какой страже будет, кои и должны ответствовать за безопасность улиц. Они вооружены гораздо долгими палками с маленьким копьецом и с крюком, имея повешенные два или три колокольчика. И если случится, что должно ему унять какой беспорядок, о чем каждому точное наставление дано, или кого изловить, то может он зацепить его крюком, а самое движение произведет бренчание; тогда все ближние, не только действительно находящиеся на страже, но и те, которые токмо вписаны в стражевые в сей день, должны бежать ему помогать. Сверх сего находится на концах каждой улицы караул, составленный из военных людей в числе четырех человек, в построенной караульне, каковые вы видели, которые также способствуют унятию каждого беспорядка, и они имеют пред собою поставленный тулумбас, по которому ударяют разными образы по разным случаям. Сии караульные содержатся — половина от короны, а другая на иждивении жителей. Еженедельно выбирают в каждой улице по четыре человека из жителей, которые — каждый должен по два раза везде пройти для осмотрения стражи, а коронный уличный офицер обходит два раза».

«В случае пожару, окроме что каждая часть имеет особливый дом, где хранятся разные орудия, удобные к отнятию пожара, а люди, умеющие ими действовать, при них жительство имеют; оставя токмо по единому стражу у каждых ворот и на концах улицы караулы, все должны с предписанными орудиями явиться к пожарному офицеру. Также не токмо все другие коронные офицеры, но также и санкреи (окроме единого из каждой части очередного для службы Божией на тот день) все сии приемлют от пожарного офицера или от начальника благочиния и полиции некоторое число людей для старания унять запаление. И главная в сем состоит должность от пожарных офицеров, которые в сем случае, яко более искусные в сем люди, должны тщание свое употреблять, и по окончании каждого пожару все благочинные и полицейские офицеры, кроме пожарных, собираются к главному начальнику города, объявляют, какие кто видел знаки усердия в пожарных офицерах и служителях, то за сие иногда почетные, а иногда и денежные даются награждения; усмотренные же нерадивыми три раза — исключаются от их должности».

«Я едва не позабыл вам изъяснить, каким образом в великих наших градах чинятся знаки о пожаре. Первое, как усмотрится пожар уличными стражами, то зачинают особливым образом бить в кимвал полицейский той части; дом, где лежат пожарные орудия, немедленно тому же сопутствует, и на спицах поднимается, ежели то днем, флаг, а ежели то ночью, определенное число фонарей. Тогда на сей великой башне со шпицем (указуя и на единую высокую башню) немедленно такой же знак поднимается с выстрелением положенного числа пушек. Тогда уже и во всех домах, принадлежащих к полиции, бьют четверть часа в кимвалы, и знаки поднимаются, и отвсюду уже в известное место спешат определенные люди, расписанные по частям, которые для помощи которой части назначены для унятия пожара».

3) В спокойствии жителей разумеем мы, чтобы мостовые были исправны, чтобы не было грязи и чтобы поборами на содержание полиции и постоями не были отягчены, а сие следующим образом исполняется.

Улицы мостить и чинить предоставлено каждому хозяину дома перед своим двором, а токмо частные пристава ежедневно осматривают оные, и хотя где мало повреждений найдется, то велят исправлять, ибо никому нетрудно камень или два положить для починки, хотя бы то и каждый день было, или свезти воз грязи; а когда худоба умножится или грязь накопится, то сие может трудность и убыток сделать; однако из сего исключается после зимы бываемое чищение, которое полиция или обретающимися под наказанием людьми или наймом вычищает, не касался до жителей. Касательно же до поборов на содержание полиции и до постоев, колико ни есть введен обычай у нас странноприимства, и многие охотно гостей принимают, к тому же винные люди у нас имеют свои дома, но случается, что, переходя, в городах стоят, и бывает, что не все странноприимство обретают, то должно их или для сего, или для удобности стояния расписывать по домам. А как и сие есть тягость, то от каждой части ежемесячно санкреи вместе с Главным полиции собираются и расписывают домы, если нужда случится для постоев, не обходя ни единого гражданина, а каждые три месяца расписывают сборы на содержание полиции».

4) Долгота и темнота ночей в нашей стране, а от сего везде ночное бывает беспокойство и самая опасность чинить что есть твердое узаконение, чтобы через десять лисов был поставлен и содержан жителями, каждым противу своего дома, фонарь с освещением, и офицеры полицейские токмо о сем смотрение имеют, ходя с вечера с рогом, и давая оным знак, чтоб зажигали и чрез каждую стражу чтобы подновляли масло».

«Сверх сего строение домов в силу учиненных предписаний для спокойствия города и для безопасности зависит от полиции; а делание печей, яко наиболее подающих причин к пожарам, ни один гражданин не может делать или починивать печи или трубы без надзирания определенного в каждой части печника, которому от граждан и малая плата с числа печей производится. А более уже он брать под опасением вечной работы ничего не может; к тому же, ежели его неосмотрением сделается печь или труба так дурно, что сие подаст причину к запалению, то сей печник за сие наказуется определением в вечную тягостную работу. Они же получают и сбор, положенный с печей, и содержат трубочистов, которые должны в предписанное время вычистить трубы, так что, платя малое, каждый гражданин, с каждой печи, уже не имеет нужды печися о сей важной должности полицейской; что воистину некоторые малостию починивают, в самом же деле от сего и сам приватный человек может разориться и другим разорение приключить. Еще же пожарный офицер имеет должность наблюдать, чтобы во время летнее на крышке каждого строения, смотря по пространности оного, был один или многие чаны всегда полны воды, и при каждом бы фонаре или колодезь, или, по крайней мере, стоял чан с водою».

«В сем, государь мой, — последовал он, — состоит все, что я могу кратко об учреждениях нашей полиции сказать, ибо, конечно, не все вам изъяснил, потому что сия часть требует великих подробностей, которые у нас есть, а дабы и более иметь на все подробные узаконения, то, что кем найдется недостаточно, то представляется сперва в общее того города полицейское собрание, и оно требует узаконения от законодательного трибунала».

Сия речь его толь долго продолжалась, что мы несколько более просидели за столом, нежели надлежало, и так, встав из-за стола, недолго побыв, все бывшие тут гости разошлись, ибо сие есть обычай в земле офирской, чтобы после обеда долго хозяина не беспокоить, но дать ему время для отдохновения…

Через своего хозяина господин С… знакомится с Агибе — одним из «наименитейших вельмож государства». Тот приносит ему обширную карту земли офирской, на полях которой «была пропись содержащая: 1) имена губерний, с описанием их качеств, многонародия, доходов и управления, 2) имена столичных городов губерний, 3) имена всех городов, также и мест, где есть правительства, с означением их положений по градусам, 4) пристанища и ярмарки». Следует текст «прописи», состоящий из пятнадцати пунктов.

Глава X. Разговор писателя в объяснение офирския страны и политического положения сей земли, также и о древности земли Офирской

Через два дня по получении мною карты, поутру, сей почтенный старец пришел меня посетить. Поговоря несколько о разных европейских науках, сам он меня вопросил, как мне показалась карта, им мне подаренная, и не навела ли она какого мне сомнения своей прописью? Я, похваля карту, как и действительно должно было ее похвалить, не мог сокрыть, чтобы не изъявить некоторые вещи, которые меня в рассуждении политического положения земли Офирской в удивление привели. Агибе с приятным видом просил меня, чтобы я ему открыл мои сомнения, ибо, говорил он, сие не токмо он примет за противное, но даже за весьма себе приятное, понеже и самое есть правило земли Офирской — терпеть охуления на правительство, их собирать и по сему стараться делать исправления. «Ибо, в самом деле, — он приложил, — как со временем я могу узнать, хотя законы офирские и деланы с наивеличайшими осторожностями, но не может ли случиться, что кто еще в сем найдет пороки, или полезнейшее изобретет, а первое подаст правительству причины к размышлению, а второе учинит и способ к поправлению. Сохрани нас, Боже! вскричал он, чтобы мы мнили, яко бы в головы токмо некоторого числа людей в чинах находящихся, Бог поместил весь разум, ограбя всех прочих людей от того».

Я, быв ободрен такими его уверениями, предложил ему мои сомнения в рассуждении политического состояния государства. Оные состояли: 1) чего ради толь неровный учинен раздел губерний по числу жителей, что в иной губернии до трех миллионов, а в другой 150 тысяч их считается? 2) чего ради правление сих губерний состоит единые под Генерал-Губернатором, а другие под губернаторами? 3) чего ради многие учреждены правительства не в городах, но по деревням? 4) что доход также не равен по числу жителей с губерний положен?

Почтенный старик, видя у меня стоящую чернилицу, ничего мне не отвечая, вопросы мои записал на бумаге, а потом зачал говорить: «Я записал ваши вопросы, ибо быв уже семидесяти лет, чувствуя память мою ослабевающу, но чтобы мне чего не позабыть и порядочно ответствовать вам».

«Легко мне ваши сомнения решить, которые не суть сокрыты от правительства, но все сие учинено на основании глубокого размышления, и я думаю, что если вам расскажу всему причины, то вы не токмо не будете сему удивляться, но, напротив того, похвалите наши учреждения».

«А посем приступаю учинять вам требуемые изъяснения. Первый ваш вопрос состоял: чего ради толь неровный учинен раздел губерний по числу жителей, что в иной губернии до трех миллионов, а в другой 150 тысяч их считается? Сему есть разные причины, и первая: взираемо было на многонародие страны, ибо где тесно жители поселены, следственно и приезд в судебные места ближе, тут и единое судебное место может более число людьми управлять; к тому же не могло б много в весьма населенной стране соделываться стольких и преступлений, как в стране ненаселенной. Воззрите вы на карту и увидите, что все сии губернии, где великое есть поселенье, есть гораздо не толь пространны, как где малое число народу обретается. Вторая: взираемо было в расположении губерний и на самое умоначертание народов: где пространные земли и народ беспокоен, тут меньше число на губернии полагалось, а где народ спокойный, тут и большее число меньшим числом правительств управляться может, яко губерния офироманская, где у нас народ особливо тихого расположения, и хотя много числа народа и пространна землями, однако в ней менее беспокойств и преступлений содевается. Третья: те губернии, которые наполнены лесами и другими местами, удобными сокрыть преступления, также положено, чтоб менее имели народа, ибо уповаю, что вы согласитеся в общих наших правилах состоящих, что числа судей без нужды умножать не должно и что надлежит стараться, чтобы и судебные места не весьма были между собою отдалены. Но что касается до губернии Квамо, сия имеет, в рассуждении ее великого многонародия, особливое правило. Город Квамо, столица сей губернии и всей империи, столица и пребывание государей офирских, быв и местоположением своих среди империи, имеет, окроме учрежденных многих судебных мест, и стечение знатнейших людей государства, которые и жительство в деревнях своих в округе сего града имеют, также земля есть весьма населена, а все сие и служит к содержанию доброго порядка. А сверх сего сия единая губерния, содержав себе близь четверти государства и быв можно сказать управляема под очами государевыми и главнейших людей государства, дает вся по всей империи пример, и в случае бы какого возмущения, где в отдаленном месте, одной силою сей губернии можно возмущение унять. Противное сему единожды у нас воспоследовало, когда императрица Арапитеа, разделя сию губернию, лишилася сей помощи; отдаленные области взбунтовались, она в разделенных губерниях тщетно тщилась собрать довольное число войск. Или разномыслия их колебали, или вовремя собраться не могли — и она лишилась престола и жизни в заплату за ее беспорядочные деяния и учреждения».

«Второй вопрос ваш состоит: чего ради правление губерний состоит единых под Генерал-Губернаторами, а других под губернаторами. Взгляните на карту, и оная вам покажет, что все те губернии, которые находятся под главным начальством Генерал-Губернаторов суть губернии пограничные, и сии Генерал-Губернаторы суть обще и начальники тут расположенных войск; не думайте же, чтобы Генерал-Губернаторы имели большую власть в гражданском правлении; их власть велика во всем том, что касается довоенного, но в гражданском они токмо понудители к скорейшему исполнению дел и предохранители всяких явных неустройств. Власть же гражданская, так как и в других губерниях, возложена на Губернатора. Генерал же Губернаторы содержат в хорошем состоянии границу, имеют попечение о благоустройстве войск и по чину своему Генерал-Губернаторскому гражданской власти сему предмету способствовать повелевают. Впрочем, они есть уже назначенные начальники, которые в случае войны противу того неприятеля действовать должны. И тако не занимаются у нас вожди войск многими другими делами, окромя военных; ибо в самом деле немного в государстве и родится таких людей, кои бы довольные для сего качества имели, и правосудие им не вверяется, ибо хотя и все мы обязаны знать законы, но, не учась приложениям их и нужным обрядам, никто исполнителем их быть не может».

«Третий ваш вопрос состоит: чего ради многие у нас учреждены правительства не в городах, но по деревням? На сие бы я мог кратко вам ответствовать, что стольких городов нет. Но как, уповаю, и самим вам сия причина есть ощутительна, то я потщуся вам причину изъяснить. Правительства учреждаются для жителей страны, а потому и должны они тако быть расположены, чтобы каждому удобно было к оным прибегнуть, чего ради каждому такому нижнему правительству и приписать округи. Но как не везде в таковых округах нашлися города, то и в самих деревнях их учинили; ибо в самом деле не наименование города, не сословие жителей градских, но учрежденное правительство управляет делами, и тем еще с вящею удобностию, что градские дела и упражнения не отнимают у судей времени дела земские исполнять. Читал я в наших древних памятниках, что в единое время хотели таковые места городами учинить. Сие не произвело никакой другой пользы, окроме приведения в распутство судей и отнятия жителей от земледелия, дабы их разоренными и развратными мещанами учинить, а городов, достойных сего именования, не завели; ибо и подлинно не от воли государя или правительства зависит соделать город, но надлежит для сего удобность места, стечение народа и самый достаток жителей. По счастию, вскоре сии неудобности были усмотрены, переименованные деревни в города опять деревнями большая часть осталась и поневоле, в касты купецкую и мещанскую вошедшие, крестьяне с радостию и с пользою себе и государству к оранию полей возвратились».

«Четвертый ваш вопрос состоит: что доход расположен не по числу жителей в губерниях? Простите мне, если сей вопрос ваш меня удивляет, ибо, кажется, сему инако и быть не можно, потому что неплодородные где земли, где нет промыслов, отдаление от столичных и торговых городов и пр., там могут ли жители толь много платить, как тут, где все сии удобности есть? Доход у нас не инако положен, как по прилежному рассмотрению, что житель может сам получить, и чтобы он сам, имея едва пропитание, еще налогами не отягощался. А как многие места могут и удобрения получать, то каждые двадцать лет оклады переменяются, но, однако, с весьма малою прибавкою, дабы не отнять и побуждения удобрять земли и заводить новые прибыли, и даже до того, что, если при самом окладе кто десять лет не пользовался какими новыми заведениями, тому дается право оными воспользоваться, а после платеж производить. А сим образом подданные никогда сверх силы своей не платят, старательные получают себе прибыток, а казна государственная частое умножение доходов».

Сим кончил почтенный сей муж изъяснение на мои вопросы. Я, видя, что он толь охотно в разглагольствование вступает, просил его позволить ему еще единый вопрос учинить, а как он мне дозволил, то я ему учинил следующий: Именование вашей страны неизвестно есть нашим народам, и мы имеем известие по нашим священным книгам, что от единого царя земли иудейския, именем Соломона, отличного своею премудростию, ходили корабли в землю Офирскую и привозили злато, слоновые кости и разных редких птиц, которых мы ныне обретаем в ближайших к равноденственной линии местах. Скажите мне — имеете ли вы какие памятники о сем путешествии, и самая ли сия есть та земля Офирская, о которой наши священные книги поминают? И если то та — есть ли у вас ныне сии птицы, яко павлины, попугаи и слоны, чтобы сим кораблям возможно было довольствовать оные?

На сие он мне ответствовал: «Земля наша есть самая та, о которой ваши священные книги поминают, и мы находим в древних наших летописцах, что за… лет до бывшего у нас пременения из единой земли, называемой Иуда, или Пластина, от царя Салмона приходили корабли, употребляя более двух лет на путешествие свое, привозили к нам многие вещи и получали от нас многое, а паче золото, ибо тогда у нас торг с чужестранными не токмо позволен, но и побуждаем бы, и богатые наши золотые рудники не по мере нужды, но по жадности к корысти обрабатывались в академии нашей, и ныне хранятся некоторые их писания, писанные на кожах, которые доказуют приезд таких чужестранных. Правда, ни слонов, ни птиц таких у нас нет и не бывало, но как путешествие сих кораблей было через жегомый пояс земли, то могли они, брав оттуда их, привозить, а как путешествие сих кораблей кончалось в нашей земле, то может статься, что и все сие считалось якобы из земли Офирской было привезено».

Тогда пришел в мою комнату обретающийся офицер при Агибе сказать ему, что наступает уже первая послеполденная стража, то есть первый час пополудни, час, назначенный для приема людей, и он, взяв меня с собою, пошел в свои комнаты для приятия гостей.

Глава XI. Приезд в Перегаб офирского Императора, описание его двора и представление писателя ему

Наконец марта 10 числа по нашему исчислению прибыл в Перегаб Император. Я был любопытен видеть его встречу и для того спрашивался у хозяина своего — могу ли я идти ее видеть? Он не токмо мне сказал, что сие зависит в моей воле, но и отвел меня в дом одного своего приятеля, мимо которого Император должен въезжать в город, где я вместе с супругою его смотрел сего въезду, который ничего особливого не имел, окроме что род кареты его, где он сидел сам, была богатее обыкновенных, то есть, что была покрыта позлащенными кожами, и все кожи были подняты, так что он всеми виден был. Сия карета, ибо так я ее именую, была влечена осьми небольшими лошадьми и окружена была Генерал-Губернатором перегабским, Начальником благочиния и полицейскими офицерами, верхами на лошадях (ибо токмо в таковых случаях позволялось в городе лошадей употреблять приватным людям). Стекшееся множество народу, в молчании везде, на проезде ему кланялись с приложением руки к сердцу, и он им всем соответствовал.

На завтрашний день приезда Императора Агибе мне сказал, что он имеет повеление представить меня пред него, и я, сев с ним в его повозку, в одиннадцатом часу поутру поехал во дворец. Дом сей соделан весь из мармора, все окошки имеют переплеты медные и позлащенные. Но стены ничем, окромя позлащенных подсвечников и множества картин, или, лучше сказать, портретов, не украшены. Подъезжая еще к сему императорскому дому, Агибе мне сказывал, что сие было здание еще древних офирских государей, что и самая худая архитектура доказывала и что самое множество позлащения, которое я внутри увижу, был остаток их роскоши. Предупредил меня он и о самых портретах, которыми стены убраны были, говоря, что сии суть изображения отличавшихся добродетелию их прежних государей, вельмож, военачальников и самых приватных людей, на которых имена, время жития их и кратко добродетели их были подписаны; ибо, приложил он, чем лучше украсить дом государев, как тем, что всегда его должности и добродетель ему воспоминает. «Довольно, невзирая на обуздание нашими законами, — продолжал он, — по его власти имеет он множество случаев соделать преступления, то и избрали за лучшее, чтобы и самые стены и украшения его дому всегда проповедывали ему добродетель».

В конце третия утренния стражи, по нашему в одиннадцать часов, отворены нам были двери в комнату аудиенции Императора. Он стоял возле великолепного трона из яшм, агатов и хрусталей соделанного, на златотканом ковре; и тут первых двух степеней люди пошли к нему, целуя его в левую часть груди, а он их целовал в лоб, а потом Агибе, отошедши, подвел меня, и я, по наставлению его, тоже в левую часть груди его поцеловал, и также был им поцелован в лоб; потом пошли другие степени, третьей и четвертой; его также в то же место целовали, но он уже их не целовал в лоб, но токмо возлагал им руку свою на голову; за сими следовали шестой, седьмой, осьмой и девятый степени, которые его целовали в то же место и в колено, и он на них возлагал руку свою; прочие же целовали его все в то же место и в колено, без возложения его руки.

Сей Государь, которого называют Самолин (думаю, по повреждению индейского языка Заморин, то есть Император), именовался Абрай, был тридцати двух лет, взрачного виду, черноволос и смугл, впрочем, имел лицо весьма приятное и веселое. Одеяние его состояло: на голове некая шляпа высокая с малыми полями, цветом белая, на коей по черной ленте были положены жемчуги; на теле имел такое же одеяние, как и на прочих его подданных, окроме, что верхнее было фиолетового цвета суконное, а нижнее платье было белое; и как верхнее так и нижнее узором наподобие узлов золотых узким галуном уложено по краям. На шее у него висела златая цепь с четвероугольной медалью, такая же, как на Генерал-Губернаторе и на Агибе я видел.

По продолжении часа, что к нему подданные подходили, ибо не всем был позволен приезд сей день во дворец, но по частям. Когда уже все перестали подходить, тогда Самолин пошел в комнаты и, ко удивлению моему, обходя всех первых степеней, подходил и говорил со многими нижних степеней людьми. Сие продолжалось полчаса, когда он, поклонясь, отошел в свои комнаты, и тотчас от Баиари, то есть гоф-маршала Двора, присланы были служители, носящие зеленое платье с фиолетовою опушкою и имеющие на грудях сосновую шишку, белую, звать некоторых ко столу. В числе сих званых первый был Агибе, и тако я поехал из дворца с хозяином моим, его племянником.

Все, что ни видел я, возбуждало мое любопытство, а для того как едучи, так и приехав к нему в дом, чинил я ему разные вопросы, состоящие, первое: чего ради я не приметил никакого караула у дворца их Государя. На сие мне хозяин мой ответствовал, что они не считают, чтобы могла быть нужда в карауле, а может быть, вред, ибо Государь должен быть храним не вооруженными, обретающимися вокруг его людьми, но любовию народною; если же сего не будет, то никакая стража спасти Государя не может, но будет и сама способствующая гибели его. Да даже от сего могут произойти следующия: Государь, быв окружен стражею, почтет не толь нужну себе любовь народную, и не имея опасности, может ввергнуться в таковые поступки, которые ему самому и государству вред нанесут; вместо что не имев стражи, он всегда старается в любови народной ее себе сыскать. Но — еще последовал он — настоит здесь вопрос, кого определить в стражи для хранения Государя, единых ли непременных, или чтобы все воинство переменялось? Если учинить непременных, то сии благодеяниями Государя склонены не будут граждане, но робкие рабы и исполнители воли государевой; власть его, не основанная на любви и на правосудии, но самовластии и мучительстве, возвеличится, он будет страшиться своей стражи, а силою ее страшен всем другим учинится; и твердость духа, добродетель и законная свобода истребятся. Самые сии стражи, коих, конечно, должно будет отличить и усилить со временем, могут получить такое могущество, что неосновательные законы и непорядок наследства, коих хотение будет Государей на престол возводить и низводить. Наконец, если одним войскам дать право сице охранять своего государя, то сие произведет неудовольствие в других войсках, из таких же граждан сочиненное. Ежели же всем по очереди — то сие весьма затруднительно будет ради привожения их из дальних мест государства.

Второй мой вопрос состоял: «Чего ради Самолин, приняв почтение от первых особ своего государства, не удостоил ни единому сделать приветствия, но пошел даже в другие комнаты искать нижних степеней своих подданных, дабы разглагольствиями своими тех приласкать?» Хозяин мой мне на сие ответствовал: что сие самое, которое я являюся охулять, если уведаю о причинах сего установления обрядов их двора, конечно, заслужит мою похвалу. Продолжал он: обряд двора нашего Самолина состоит, что пять дней в неделю он имеет стол для своих подданных, взимая на отдохновение себе два дни, в которые обедает один, или кого заблагорассудит пригласит, который обычай даже и до всех вельмож простирается. В сии назначенные дни стол Самолинов состоит из 27 человек, то есть первые степени один, вторые один, третие степени два, четвертые степени три; пятые, шестые, седьмые и девятые степени каждой по четыре, которые поочередно зовутся, а посему, что выше степень в рассуждении их малого числа, то чаще тот имеет честь обедать с Государем; также и по вечерам пять дней в неделю первые четыре степени имеют вход к Государю, из сих два же дни тоже позволение имеют пятая, шестая и седьмая степень, а, наконец, осьмая и девятая — один день. Из пяти же дней один и для всех позволено приезжать ко двору, но сие уж такое почти собрание, как и сегодняшнее, и оно есть публичное, то Государь, приглашая к себе обедать и в приватные собрания, не токмо сперва с вельможами, но и с другими дружески разговаривает и оказывает им свое благоволение, стараяся притом и проникать их умоначертания и расположения их мыслей, но в таковых публичных собраниях, где Государь, можно сказать, народу себя являет. Если бы он токмо с первочиновными разговаривал, то сие было яко знак, что не сыщет о чем с нижними и говорить, или бы казало род застенчивости или презрения. Никогда бы нижних чинов люди не удостоились слышать глас своего Государя, никогда бы он не мог познать служащих ему подданных, из коих многие и в важнейшие чины могут произойтить. Слеп бы он был в рассуждении орудий, употребляемых им для исполнения дел и должен бы был во всем полагаться на тех, которые его окружают. Се есть причина — чего ради наши Государи в публичных собраниях всегда и тщатся говорить с нижними чинами.

Воздавши похвалу толь дальновидным установлениям, еще я его вопрошал, что меня удивляет то, что я не вижу, чтобы их Императора окружали его придворные. Есть ли они и как многочислен двор? На сие он мне, усмехнувшись, ответствовал: он весьма мал и весьма велик, а видя мое удивление, продолжал: я сие являющееся противоречие вам изъясню. Подлинно двор нашего Императора в том, что касается до точных привязанных ко двору, весьма мал, ибо он состоит из следующих особ: в дворецком, имеющем попечение о столе Императора и о снабжении всем нужным двор, который есть третьего классу, в конюшем четвертого классу, в четырех придворных, которых мы аза называем, двух четвертого классу и двух пятого класса, в ловчем шестого класса. Сии суть самые те, которых мы видели в зеленых верхних платьях, с фиолетовою опушкою и с золотым галуном по опушке и белым нижнем платьем; у них на груди вышиты желтым гарусом малые сосновые шишки. Сверх сих имеет Император наш двадцати семи при дворе ему служащих, погодно, братых из трех служб, а именно из сухопутной военной, морской и гражданской, из каждой по девяти и в каждых девяти трое — пятой, трое шестой и трое седьмой степени, которые ежегодно по избранию начальников присылаются ко двору. Сей есть способ сысканный, дабы не отяготить государство многим жалованьем придворных, учинить Государю великолепие и доставить ему способ уже заслуживших некоторые чины людей короче узнать. Сии суть те, которых вы видели в разных мундирах, имеющих на зеленой повязке с фиолетовыми каймами вышитую сосновую желтую шишку на правой руке, иже есть знак службы их у двора, который они, сменясь, покидают. Еще при Императоре находятся два его собственные секретаря, которых вы видели, носящих белое верхнее и нижнее платье с опушкою фиолетовою как у азав и с испещрением нижнего сосновыми шишками, вышитыми желтым гарусом, и с перевязками на правой руке, как избранные из разных служб, о коих я говорил, носят.

Наконец я его вопросил: чего ради при въезде Императора не видел я никакого воскликновения от народа? На сие он мне ответствовал, что сие бы было тщетные знаки усердия; ибо хотя в земле Офирской и общее имеют попечение о воспитании юношества как мужеского полу, так и женского, но кажется им, что общим образом нигде народ не может быть довольно просвещен, а потому показуемые знаки радости и усердия от народа в самом деле ничего не значили, а могли бы некоим Государям вложить мысли гордости и предубеждения, якобы они весьма любимы народом, что может вредные следствия произвести, а к тому не находят они нужды такими восклицаниями обеспокоить ушеса своих Государей.

Приехав мы в его дом, отобедали, и после обеда вскоре прибыл и Агибе, который мне следующее говорил: «Самолин, быв извещен о ваших хороших поступках, которые вы во время бытности своей в нашей стране оказали и в разных полезных сведениях, которые вы имеете, воздавая сам чужестранцу достойное почтение за оные, вас, как вы могли приметить, приял яко третия степени своего подданного и сегодня соблаговолил мне изъясниться, что он весьма желает вас короче узнать». Я благодарил за оказанное мне уважение от Императора и за все благодеяния, каковые я возчувствовал в бытность мою в земле Офирской.