…Не думал я, что мой репортерский каламбур может всерьез обсуждаться в Совете Безопасности и послужить поводом для вceго, что потом случилось.
Окапов в джунглях никто не рыл. Танки через «проволочные заграждения» лиан и надолбы из поверженных исполинов джунглей пройти не могли. В душной и пышной чаще солдаты сражающийся армий просто охотились друг за другом,как это испокон веков делали жившие здесь воинствующие племена каннибалов.
Но в джунглях щелкали не только одиночные выстрелы затаившихся охотников, не только трещали автоматы преследователей, не только бухали, разворачивая сцепившиеся корни,заградительные мины, поражая осколками вертлявых обезьян, которые так же кричали и стонали,корчась в предсмертных муках, как и раненые люди… Сквозь непроглядную гущу листвы, лиан, орхидей и стволов со свисающим мхом почти беззвучно,с неуловимым нежным пением летели стрелы… Я рассматривал их в колчанах простодушных черных бойцов, которым не хватало винтовок. Мне показалось, что наконечники стрел чем-то вымазаны.Я посмеялся, что не хотел бы оцарапаться о них.
И я пошутил в очередной корреспонденции,что против танков и бомбардировщиков, защищающих права обворованных владельцев рудников и копей, применяется «отравленное оружие».Увлекшись, я даже вспомнил о Женевских соглашениях,запрещающих применение отравляющих средств. А ведь там не сказано,что будто отравляющими могут быть одни только газы, могут быть ведь и… стрелы.
Газеты босса напечатали мою корреспонденцию с самыми серьезными комментариями. Босс сказал, что это была моя лучшая находка. Во всем мире поднялся невообразимый шум.
Командование войск Малой Америки предъявило противнику ультиматум. На первую следующую стрелу,«нарушающую международные соглашения», ответом будет ядерная бомба.
Совет Безопасности не мог прийти к единогласному решению.Мое имя упоминалось в ООН.
А я не выходил из бара. Вот уже сколько месяцев я жил в загородном отеле, указанном мне боссом.Кроме меня,там обитали офицеры, коммунистические советники, нейтральные наблюдатели и мои коллеги, репортеры. Они завидовали моей славе, а меня снедала тоска. Я снова пил, сосал, хлестал виски, джин, ром, пунш,коктейли, привык даже к проклятому африканскому зелью, забыв, как его приготовляют.А бармен снова и снова наливал мне двойные порции.А здоровенный черномазый швейцар, милейший парень, эбеновый Геракл, осторожно втаскивал меня в лифт,а из лифта в мой номер,включая все четыре вентилятора на стенах и пропеллер под потомком, поднимавших в комнатах душный и жаркий смерч.
Я умирал от жары,жажды и тоски. Я не хотел больше идти в джунгли, я не хотел больше видеть дикарских стрел и писать о них!…
Жаркий ветер, рожденный бессмысленно вращающимися лопастями, мутил мне ум. Я лежал поперек бессмысленно широкой кровати и изощрялся в отборных и бессмысленных ругательствах, удививших бы даже Эллен…
Явился мой черномазый приятель, доставлявший меня из бара, и сказал, что меня требуют вниз к телефону.
О, милый нью-йоркский док! Тебе бы следовало понять, что протрезвляюще действует на таких клиентов, как я!…
В трубке звучал скрипучий, чужой и чем-то знакомый голос:
— Хэлло, Рой Бредли?
— Кашпо черта?- отозвался я.
— Дурацкая сентиментальность, но я все же звоню вам.
— Какого черта?- пьяно повторил я.
— Я не помогал вам строить шалаш в джунглях, но я был первым, кого вы встретили, выйдя из него.
— Какого черта?- уже растерянно твердил я, боясь поверить.
— А вот такого черта. Угодно вам получить от нее записку?
— Что?-воскликнул я, митом протрезвев. Я прижался щекой к раскаленному от жары телефонному аппарату.
— Если можете взгромоздиться на джип,- продолжал голос в телефоне,- я буду ждать вас в три часа ноль восемь минут пополудни.Национальный банк, напротив парка, на углу набережной. Там стена без окон. Не люблю oкнa.
— О'кэй!-сказал я.-Я думал,что вы своЛочь.
— Ну, а я продолжаю так думать о вас. Три ноль восемь.
— О'кэй, мы еще выпьем с вами. Вы все еще носите темные очки?
— У меня глаза разного цвета.И солнце здесь яркое. Постарайтесь не напиться.
Боже! Какая сказочная страна! Все вспорхнуло вокруг, переливаясь оперением райских птиц.Их щебетанье врывалось в окна, как первозданная музыка природы. Я уже понимал зовущие ритмы местных танцев, я готов был кружиться в экстазе, исступленно прыгать под звуки барабана,самозабвенно вертеть туловищем. Я уже понимал цроотодушно открытые сердца детей джунглей, с которыми заключил освященный любовью союз. Я налетел на своего эбенового Геракла и расцеловал его.Он подумал,что теперь уж я действительно пьян,и поволок меня в номер, но я был трезв, как папа римский, и счастлив, как нищий, нашедший бумажник. И я подарил негру свой бумажник со всем содержимым. Но он, каналья, оказывается, засунул мне его обратно в карман.
Я шел по вестибюлю и улыбался всем.Даже коммунистические советники показались мне милыми…
Потом я мчался, сидя за рулем джипа с опознавательными знаками нейтральной державы.
Дорога сверкала, она казалась расплавленной, в ней отражалось солнце, протягивая по асфальту золотистую дорожку, как луна на воде. Такие дорожки, по поверью, верут к счастью. Я мчался за своим счастьем.
Вдруг руль потянуло вправо. Я нажал на тормоза.
Над ухом раздался свист. Это была стрела…
Пришлось остановиться. Опустили сразу обе шины. Я проехал ярдов двести, чтобы быть подальше от стрел, и порядочно «изжевал» резину.
Я посмотрел на часы. Время неумолимо!
Три ноль восемь!!.Он сказал не «три ноль-ноль», не «три с четвертью», а именно «июль восемь». Этим подчеркивалась точность. А я сидел под жгучими лучами африканского солнца и рассматривал разрезы- да, да!- не проколы, а разрезы в баллонах. Эти проклятые черномазые поставили на шоссе ловко прилаженные ножи.Оказывается, я пролетел, не останавливаясь, через контрольный пункт.
Черные солдаты, трое с луками, двое с ружьями, подошли ко мне и выразили, пощелкивая языками, свое сожаление. Не разобрали, что я американец.
Двое стали помотать мне.
Резина была бескамерная, приходилось ремонтировать покрышки на месте.
Вероятно, я был изобретательно красноречив, но мое красноречие разбивалось о невежественную глухоту черных солдат.
Мы уже починили одну шину, другое колесо заменили на запасное. Можно было ехать. Было три часа ноль семь минут.
Я живо представил себе детектива в темных очжах, скрывавших разный цвет его глаз. Он расхаживал около стены без окон и ждал меня.
Небо было эмалево-синим. Под таким небом все люди должны быть счастливыми. Я слышал или читал где-то,что облака в небе- это упущенное людское счастье. Чем более затянуто небо,тем несчастливее люди под ним. А когда людям особенно хорошо, небо совсем чистое.
Я был уверен,что разноглазый в темных очках ощущает то же самое: есть же у него жена, мать, невеста, может быть,дети.Он показал себя человеком,позвонив мне. Он не мог уйти, он дождется меня. Я буду читать записку, написанную ее рукой, буду мысренйо слышать сводящий меня с ума ее голос!…
Небо было синим и чистым. В нем что-то блеснуло. На большой высоте шел самолет. На некотором расстоянии от него тянулись белые расплывающиеся хвосты сразу нескольких комет.Я понял. Это были догоняющие ракеты. Они несли смерть отважному пилоту, но казалось, что кто-то хочет украсить небо, рисуя на его эмали эти белые следы, словно отделывая его под диковинный синий мрамор.
Кажется, догоняющие ракеты сбили самолет… слишком пюедио.
От самолета у спета отделиться белая точка. Может быть, пилот успел выпрыгнуть с самолета? Нет! Самолет пошел вниз, оставляя за собой черный след, уже на горизонте. Пилот не мог выброситься заблаговременно…
Черные солдаты и я смотрели из-под ладоней на растущую белую точку, вернее — на пятнышко.
Все ниже, ниже, ниже…
Я поймал себя на том, что не дышу.
А черные солдаты пересмеивались. Они ничего не понимали.
Мне нужно было вынуть фотоаппарат, но у меня окостенели руки. Лоб стал потным. Я только успел надеть черные очки.
Вспышка была ослепительной. Я понимаю рассказы о слепых от рождения, которые на единый в жизни миг видели такой адский свет.
До этой секунды нестерпимо сверкавшее африканское солнце потускнело, стало красным…
Лицо опалило лучами другого вспыхнувшего светила, неизмеримо более яркого, жгучего,бьющего испепеляющей жарой,пронизывающего живые клетки,свертывающего листья деревьев, иссушающего травы… Я услышал крики. Черные солдаты выли от боли. Лучевой ожог! Не я ли читал о том, как в Нагасаки или в Хиросиме, на расстоянии нескольких километров выгорали черные буквы афиш, напечатанные черной типографской краткой?… Черный цвет поглощает тепло лучей!
Меня спас белый цвет кожи, подобный бумаге афиш. А черные лица солдат уподобились типографской краске и оказались обожженными. Впрочем, это только предположение.
Негры выли, скорчившись, закрыв лица руками, согнувшись в поясе, а я вскочил в джип и понесся вперед.
Солдаты кричали, может быть, хотели остановить…
Я сам не понимал, что делал. Самым глупым будет признаться, что я думал о маленьком листке бумаги, который держал в кармане разноглазый детектив.
Я видел, как вскипала ножка черного гриба.
Сначала она была белой, сложно пар вырвался из-под земли. Потом она стала темиеть,поднимаясь все выше,выше и выше… куда выше,чем летел обитый самолет.
Я мчался по шоссе и видел, как стала расплываться в небе головка черного гриба безобразной темной шляпой. Ножка была неровной и извивалась…
И только теперь на меня обрушился звук.
Я нажал на тормоза. Скрип их был не слышен. Я откинулся на спинку сиденья, полова разрывалась от обрушившегося на меня удара.
Это ли испытал Том Стрем?
Нужно было или поворачивать назад, или разделить участь Тома Стрема, видевшего Руан после ядерного взрыва.
У меня не хватило ума бежать.Вероятно, я выполнял свой бизнес, чтобы стать очевидцем и иметь возможность вce описать,но я,клянусь, думал совсем о другом. Я хотел только добраться до Национального банка…
Но у меня хватило ума достать из багажника защитный костюм.
Говорят, я был первым человеком, появившимся в пострадавшем городе в противоядерном костюме.
Я походил на тех самых «марсиан», которые когда-то пугали рабочих в Ньюарке.
Сначала я встретил толпы бегущих и, казалось бы, непострадавших, только панически испуганных людей.
Они бежали по шоссе, и мне пришлось почти затормозить машину, чтобы не раздавить кого-нибудь.
Они бежали, вытаращив белки глаз, что-то крича. Они несли на руках детей, тащили узлы,катили нагруженные велосипеды и коляски.Некоторые из них падали, другие ступали по упавшим.
Я отчаянно сигналил. Мой вид «марсианина» пугал их. Они шарахались в сторону, и я мог ехать дальше.
А дальше… был ад.
Нужно было быть помешанным, чтобы двигаться дальше. Я и был помешанный. У меня была маниакальная идея найти детектива с запиской. Только предоставив это, можно было понять, почему я так поступал.
Сначала мне встретились сметенные хижины.
Вернее, я видел пустыри, начисто очищенные от того хлама, который стоял на них. Валялись лишь ноги, головы, тела мужчин, женщин, трупы детей, обломки кроватей, тазы, ведра…
У меня было ощущение,словно я впервые узнал о том, как приготовляется зелье беззубых старух…Меня чуть не вырвало, как когда-то Ральфа Рипплайна.
Я увидел на земле маленькую черную перчатку.Я поднял ее. Это оказалась оторванная детская кисть… Я зарыл ее в пепел.
Здесь никто не помогал друг другу. Тут были только мертвые или умирающие.
Дальше стало еще хуже, если это возможно себе представить.
Я добрался до домов европейского типа,то есть до их развалин. Бесформенные холмы битого кирпича, вывороченные бетонные плиты, из-под которых там и тут торчали черные руки или ноги…
Я остановил машину. Мне хотелось откопать хоть кого-нибудь.
Со мной радом оказалось несколько солдат и один здоровенный,испуганный негр, напоминавший моего Геракла. Мы стали вместе разбрасывать камни.
Мы откопали белую женщину, блондинку с наклеенными длинными ресницами. Она смотрела на меня умоляюще.У нее была раздавлена грудь.
Я отвернулся.
Мы еще откапывали, переносили несчастных, складывали вдоль тротуара.
Какой-то европеец, которому неведомо как оторвало обе ноги, требовал пристрелить его.
Я должен был это сделать, но не сделал…
Это был могучий, статный, рыжеволосый человек, он смотрел на меня злыми глазами, он требовал, он просил, он встал бы на колени, если бы они у пего были… Он хотел только одного — смерти.
Я не дал ему ее.Смерть сама скоро возьмет его без меня.Это было малодушие.
Да, я был малодушен.
Я двигался по ужасному, развороченному, уничтоженному за доли секунды городу, полному едкого дыма. Я видел столько трупов, словно раздался трубный глас Страшного суда… и все могилы раскрылись, покойники встали… и упали в позах кричащего страдания,задавленные,обезглавленные,четвертованные, заживо зажаренные, изуродованные изощренной сверх-исианской инквизицией… Но я знал, что и те, кто вместе со мной вытаскивали из-под развалин еще дышащих людей, так же, как и «спасенные», все равно умрут в страшных мучениях, пораженные неизлечимым лучевым недугом.
Спасет ли меня мой костюм?
Я ехал дальше.
Меня принимали за ядерного комиссара.От меня ждали указаний, распоряжений.
И я давал эти указания, приказывал, действовал энергично,словно я впрямь был командиром в лагере пострадавших. Я поступал непроизвольно, может быть, уже не от ума, а просто от сердца…
Я достиг кварталов, где бушевали пожары. Нечего было и думать их тушить. Оставалось лишь помочь чудом уцелевшим уйти от моря огня…Трудно было понять, что горит.Горели руины, огонь вырывался из груд щебня…
Кание-то безумцы вытащили из подземного гаража пожарную машину и поливали бущующее пламя из беспомощной кишки. Я похвалил их.
Я все время ехал вперед по кругам дантова ада,сквозь дым, смрад и огонь…
Эпицентр катастрофы казался мне самым страшным, я стремился к нему.
В центре города уцелели деревья, они лишь потеряли кору и сучья, торча обожженными столбами.Многие дома стояли без крыш,с проломленными межэтажными перекрытиями… Но дома стояли, смотря на творящийся вокруг ужас пустыми глазницами окон, из которых там и тут вспышками гнева вырывались клубы дыма.
Автомобили были вдавлены в мостовую на тех местах, где застал их взрыв.
Трудно было узнать в железном ломе, загромождавшем асфальт, еще минуты назад мчавшиеся машины.На них словно обрушился чудовищный молот,расплющивший их на наковальне… Из-под них растекалось масло с радужными разводами.А рядом высыхали мокрые пятна,оставшиеся,вероятно, от проходивших по тротуару людей…
От людей!…
Никому никогда я не пожелаю увидеть что-либо подобное.
Дроклятье всем!Проклятье Богу в небесах. Проклятье человеку на земле! Горе Всевышнему, допустившему все это сдаюей высшей властью! Горе земным рабам его в своей бевысходной дерзости добившихся тощ, что случилось!…
Я продолжал отдавать распоряжения.Откуда-то появившиеся люди,уцелевшие или примчавшиеся выполнять долг,за который они расплатятся жизнью, пытались что-то сделать.
Одну из улиц заливало водой. Прорвало водопровод.
Другая улица была полна зловонья, под гору стекала мутная жижа из разбитой канализации.
Я ехал дальше. Иногда выходил из машины, чтобы сесть на щебень и рыдать.
Зачем создан человек? Зачем развивается культура? Чтобы найти свой конец? Эллен говорила, что всему есть начало и всему есть конец. Так неужели же это конец мира, и мне, простейшему из смертных, дано его видеть, чтобы самому встать в процессию идущих за последним решением?
Меня спасла Эллен, спасла тем, что существует. Меня спасло мое чувство, заслонившее от меня наступавший со всех сторон ужас. Я сошел бы тогда с ума, ибо невозможно было не сойти с ума, не имея света во тьме. У меня был этот свет. Знала ли Эллен, узнает ли она когда-нибудь, чем она была для меня в эти минуты!
Страшные минуты, бесконечные минуты. Высохшая кровь, щебень и пепел…
Я знаю, будет написано в газетах, что репортер агентства «Ньюс энд ньюс» Рой Бредли проявил находчивость, энергию, самоотверженность…
Что все это значит по сравнению с тем, что я видел, проявляя все эти бесполезные качества?…
К вечеру я добрался до набережной, на которой стоял когда-то Национальный банк.
Теперь там лежал огромный холм щебня,обрывавшийся с одной стороны отвесной стеной без окон.
Я шел по мостовой, с трудом передвигаясь в своем громоздком костюме… Будут ли у меня дети? Зачем? Чтобы их вытаскивали из-под развалин, чтобы они исчезали на дне радиоактивного кратера?
Под ногами хрустело стекло.У банка одна стена была сплошным окном.В другой стене окон не было.
Где-то здесь он стоял в три часа ноль восемь минут пополудни.
Мерзше мысли заползают в мой мозг в самые неожиданные и неподходящие минуты. Гадкая мыслишка терзала меня.
Да,я хотел отыскать труп разноглазого…пусть заваленный обломками небоскреба, лишь бы в истлевшем кармане сохранился бесценный для меня клочок бумаги!
Я старался представить его себе, сутулого, в шляпе набекрень, в темных очках, каким я видел его на аэродроме.
Дрожь пробежала у меня по спине. Я не верил себе. Я видел его…
Я видел его тень на стене, на остатке стены, обрывавшей холм щебня.
Вот здесь он стоял, когда его осветила сбоку вспышка взрыва,тень его упала на стену и отпечаталась на ней.Сутулая, с шляпой набекрень, с острыми уголками заметных сбоку очков… Тень была, а человека, превратившегося в газ, испарившегося вместе с клочком столь желанной для меня бумаги, его, живого, ждавшего, вредившего и делавшего добро, добивавшегося блага себе и даже подумавшего обо мне, его… не было.
Было отчего сойти с ума.
Может быть,я и сошел с ума,смотря на чудовищную, насмехавшуюся надо мной, обвиняющую весь мир, запечатленную на отене тень человека, который еще сегодня был живым.