Книга первая. ТАЙНА НУЛЯ. «Возвращение в грядущее (Фантастические романы с иллюстрациями)»

ПРОЛОГ

«В таинственном мире космоса, в беспредельном просторе миллионов световых лет, среди сверкающих центров атомного кипения материи, среди звезд, живущих или рождающихся, гигантских или карликовых, двойных белых или желтых, красных или голубых, ослепительных или мертво-черных и непостижимо плотных, в мире загадочных туманностей, неистовых квазаров и задумчивых лун, среди планет цветущих или обледенелых, диких или цивилизованных, появилось новое небесное тело… появилось не в силу межзвездных катаклизмов, а по дерзкой воле разумных существ».

Оказывается, эти написанные мной когда-то строки лежали на столе скромного летчика, работавшего на Севере, но охваченного мечтой о космосе.

Юрий Гагарин сам признался мне в этом, когда в телецентре мы встретились с ним в годовщину его беспримерного полета.

Я еще пошутил тогда, что имею его фотографию пятитысячелетней давности. Он вопросительно посмотрел на меня, а я показал ему книгу французского ученого Анри Лота, обнаружившего близ Сахары, в скалах Сефара на плоскогорье Тассили удивительное наскальное изображение, остроумно названное им «Великий бог марсиан». Оно напоминало человека в водолазном или космическом скафандре.

Гагарин, посмотрев страницу с фотографией, улыбнулся своей подкупающей улыбкой и сказал:

— Похоже и непохоже.

Я ответил:

— Похоже потому, что вроде бы цель у изображенного была та же, что у космонавта Гагарина, а непохоже оттого, что сделано такое «одеяние», кто знает, может быть, и в самом деле, в другом звездном мире.

Гагарин еще раз улыбнулся и оставил в книге Анри Лота свой автограф, и она стала реликвией, которую я храню, как неоценимую память о первом космонавте Земли. И когда я вижу на площади его имени в непомерной высоте фигуру человека из нержавеющей стали, в пружинной позе готового к прыжку в межзвездные дали, я вспоминаю его улыбающегося, живого.

И я достал свою реликвию при встрече с другим космонавтом, высоким, статным, с «властными» бровями, противоречившими его обаятельной простоте общения. Это он в трудную минуту, когда сгустилось облако тревоги над отрядом космонавтов, потерявших в полете замечательного своего собрата Комарова, один поднялся в космос, чтобы доказать безопасность предстоящих космических полетов, испытав космический корабль так, как бесстрашно испытывал перед тем новые самолеты.

Недаром Георгий Тимофеевич Береговой стал Героем Советского Союза еще в дни Великой Отечественной войны и, как летчик-испытатель, открыл вновь дверь в грозный космос.

И этот человек, живая легенда, запросто приехал ко мне домой, оставив ценную для меня надпись в своей книге «Угол атаки», в которой упоминал об удачном моем предвидении конструкции луноходов, добавив, что теперь надо думать о «марсоходе», чтобы путешествовать по былым руслам высохших рек и водоемов в поисках следов исчезнувшей марсианской цивилизации.

Тут я достал свою реликвию с «Великим богом марсиан». Береговой, конечно, знал ее.

— Ах, Юра, Юра! — печально сказал он, глядя на автограф. — Он-то, как и мы, верил в неземные цивилизации. А вот высокие умы начали сомневаться. Говорят об уникальности жизни на Земле, а потому, дескать, ее нужно сохранить от ядерного уничтожения, словно жизнь человечества менее ценна, если есть у нас в космосе соседи.

— Вы правы, Георгий Тимофеевич! Если не так давно в Бюракане, а потом в Таллинне ученые собирались на международные симпозиумы, посвященные СВЯЗИ С НЕЗЕМНЫМИ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ, то теперь из-за того, что не удалось принять радиосигналов, посланных нам с населенных планет у чужих звезд, многие теряют надежду на обитаемость этих миров. Между тем отсутствие таких сигналов закономерно.

— Вы что же, фантаст, сомневаетесь в существовании инопланетян? возмутился Береговой.

— Напротив, — заверил я. — Я покажу вам даже доказательство возможных контактов с людьми пришельцев из космоса в древности.

И я достал археологическую находку, присланную мне через наше посольство в Токио из Японии, статуэтку «догу», сделанную из обожженной глины еще предшественниками японцев на Японских островах айнами 4500 лет назад в условиях «каменного века». Статуэтка эта как бы перекликалась с изображением «Великого бога марсиан», воспроизводя в большей мере детали удивительного костюма, напоминающего скафандр. Во всяком случае, именно так восприняли статуэтку в НАСА, куда я через своего американского корреспондента Курта Зайсига направил фотографию статуэтки. Нам ответили, что статуэтка в основных деталях напоминает скафандр, выполненный по заказу НАСА калифорнийской фирмой такой-то и принятый на вооружение американскими астронавтами. Герметический шлем, щелевидные поляризационные очки, дырчатый фильтр для дыхания, смотровые люки в шлеме и на плечах скафандра, крепления в виде винтов и заклепок — все это позволило американским специалистам сделать подобный вывод, к которому, казалось бы, нет достаточных оснований не присоединиться.

Когда мы обсуждали с Береговым этот вопрос, он заметил:

— Карл Маркс указывал, что фантазия опирается на опыт, и даже такое сказочное диво, как дракон, состоит из знакомых человеку частей: пасти крокодила, туловища змеи, крыльев летучей мыши. Уж не позировал ли древнему скульптору-айну какой-нибудь «братишка» по разуму? А? — И он хитровато взглянул на меня.

— А что вы думаете? Правильно ли считать подлинно научным подходом поиски объяснений, исключающих вмешательство разума чужой природы? Словно разум не есть порождение той же природы. Представьте себе, что через миллион лет исследователи с неведомой звезды найдут на Венере нашу автоматическую станцию. Неужели они будут выдвигать теории об ее естественном вулканическом происхождении?

Береговой расхохотался:

— Вот-вот! Выходит, мы уже оставили инопланетным потомкам следы своей разумной деятельности на мертвых планетах.

— Стоит ли отрицать возможность подобных следов и на нашей планете? Тем более что, скажем, в Японии это сочетается с древними сказаниями о Сынах Неба, спускавшихся на Землю.

— Есть и в других странах такие предания, есть!

— Вот видите, Георгий Тимофеевич!

— Я-то вижу, а вот вы почему отрицаете разумные радиосигналы в космосе? Никак не пойму.

— Слишком велики космические расстояния между возможными центрами цивилизаций. Сотни, тысячи, а то и миллионы световых лет. Радиосигналы, распространяясь лишь со световой скоростью, растянут космический диалог на многие поколения. На слова, скажем, Сократа мы получили бы ответ лишь в наше время. Может быть, такой растянутый диалог разумные не считают разумным, отказавшись от сигналов в радиодиапазоне.

— В радиодиапазоне? — насторожился Береговой.

— Космос наполнен не только радиоизлучениями, которые, как вы знаете, испугали однажды английского радиоастронома, профессора Хьюша, когда его студентка Джоселин Белл обнаружила в автоматической записи радиотелескопа четко повторяющиеся сигналы, поначалу названные было сигналами «маленьких зеленых человечков», но через полгода признанные излучением нейтронной звезды, пульсара из Крабовидной туманности.

— Потом-то таких пульсаров обнаружили множество, а вот «зеленых человечков» не обнаружили.

— Зато открыли миры непостижимо плотной материи, а сигналы еще обнаружат, только не по радио.

— Вы думаете?

— Уверен.

— Биологические излучения ловить?

— Возможно. Но в первую очередь стоит вспомнить о тяготении. Еще великий французский астроном Лаплас, изучая в 1787 году вековые ускорения Луны, показал, что скорость распространения гравитационного действия как минимум в 50 миллионов раз больше скорости света.

— Думаете, они тяготением телеграфируют? — задумчиво спросил Береговой. — А мы принять не можем?

— Пока. Первые опыты приема гравитационных волн уже делались.

— И эти волны есть в космосе?

— Еще бы! Во Вселенной появляются и исчезают, перемещаются огромные массы вещества, даже фотоны света, не имеющие массы покоя, превращаются, как мы знаем, в электроны и позитроны с массами, что не может не вызвать появления гравитации. Надо лишь научиться принимать гравитационные волны, которые где-то в космосе могут вызываться искусственно для передачи сигнала.

— А что, — обрадовался Береговой, — такие сигналы годятся и для межзвездного телефона. Когда-нибудь крикнем: «Эй, ребята с Андромеды! Как там у вас?».

— Если наши ребята при нас долетят туда, — вставил я.

Береговой насторожился.

— Не долетят, думаете?

— Три миллиона световых лет все-таки.

— Ну и что? Предел скорости имеете в виду?

— Скорость света по Эйнштейну непреодолима.

— А мне пришлось дать на это другой ответ.

— Кому?

— Киношникам, снимавшим путешествие ребятишек на Кассиопею.

— И они долетели до нее в детском возрасте?

— А как же, иначе картины не было бы и премии ей не присудили бы. Я консультантом был, но посоветовался с видными учеными. Ну и сказал, как звуковой барьер летчики преодолели, так и световой звездолетчики возьмут! Эйнштейну вопреки!

— Кстати, чтобы дети в своем еще возрасте долетели до созвездия Кассиопеи, опровергать Эйнштейна не требуется.

— Это как же так? — удивился Береговой. — Без «парадокса времени»?

— Не трогая его. Ведь по теории относительности при достижении скорости света время на корабле как бы останавливается. Это значит, что, обретя субсветовую скорость, ребята почти мгновенно преодолеют немыслимые расстояния, долетев до цели, но… на Земле прошло бы как раз то время, какое требуется свету, чтобы долететь до Кассиопеи. Тысячелетия!..

— Вспоминаете опять «парадокс близнецов», когда один, вернувшись после космического рейса еще юным, застает своего брата-сверстника глубоким стариком? Не противоречит ли это здравому смыслу?

— Физики, имеющие дело с элементарными частицами и ускорителями, в этом не сомневаются.

— Так то ж микромир, синхрофазотроны всякие. А у нас — Вселенная без конца и края! — Береговой взмахнул рукой. — Пусть нам, космонавтам, докажут «парадокс времени». Тогда поверим.

— Доказать это как раз вы, космонавты, и можете.

— Это каким же образом? Полететь к звездам и вернуться к праправнукам нашим «ископаемыми предками» с запасом инопланетных знаний, на Земле уже устаревших?

— Нет. Доказать следовало бы еще до такого полета. В печати проскользнуло сообщение о двух американцах, облетевших Землю на реактивном самолете, захватив с собой атомные часы, а другие оставив на земле. Сверив их показания, они обнаружили, даже без метода немецкого физика Рудольфа Мессбауэра, что летавшие часы якобы отстали от находившихся на Земле.

— На много ли? — заинтересовался космонавт.

— Показания, видимо, были в пределах точности измерения. Слишком мала была скорость самолета и краток эксперимент.

— Понимаю! — догадался Береговой. — Замахиваетесь на нашу орбитальную станцию?

— Вы ловите с полуслова. Скорость орбитальной станции раз в 25 больше скорости реактивного самолета, а делает она вокруг земного шара десятки, а может, и сотни тысяч оборотов. Если бы наши космонавты взяли с собой атомные часы, а другие такие же оставили у вас в Звездном городке, то через год-два разница показаний часов могла бы стать заметной. Ведь движение инерционное, без ускорения и изменения потенциальной энергии.

— А что! Жаль, что я ведаю только подготовкой космонавтов, а не программой научных исследований.

Но я передам ваше предложение проверить на практике теорию Эйнштейна Главному конструктору.

— Давайте уточним. Не мое предложение, а наше.

— Мне легче на вас сослаться.

— Разве что! — усмехнулся я. — Но как бы не приписали фантасту намерение увлечь космические исследования на непроезжую дорогу фантазии.

— Нет, почему же? Посылал же Сергей Павлович Королев экспедицию в тунгусскую тайгу проверять вашу фантастическую гипотезу о взрыве марсианского корабля, искать его обломки.

— Конечно, взять с собой в космос атомные часы легче, чем посылать в тайгу вертолеты, — согласился я.

— Я постараюсь уверить товарищей, что никакой тут фантастики не будет. Знать-то нам надо, вернемся мы из полета к далекой звезде в наше время или к своим праправнукам с ненужными уже им знаниями.

На том мы и порешили с Георгием Тимофеевичем Береговым.

Когда я провожал его в подъезде и возвращался к себе, лифтерша спросила:

— Это что, сын твой? Какой авантажный! Одно слово — военный!

Я ответил старушке, что сын мой военный моряк, а это — космонавт, генерал.

— Вот я и говорю, что енерал, — твердила старушка. — Енерал и есть, сынок твой.

С волнением я ждал каждого нового экипажа на орбитальной станции «Мир», «напарника» «Салюта», быть может, появления там атомных часов, но, увы, пока сообщений об этом не было.

Но я могу заглянуть в целый мир, доступный и моим читателям. Мир, рожденный воображением, которое оттолкнется от реальностей сегодняшнего дня с его проблемами и стремлениями.

И я принимаюсь за роман, «роман-гипотезу», чтобы представить себе все последствия существования или несуществования вытекающих из теории относительности парадоксов, связав это с гипотетическими выводами из реальных событий. Летать ли меж звезд с ничем не ограниченными скоростями, обгонять ли время оставшихся на Земле. Или вернуться с космическими трофеями знаний в наше тревожное, но родное время?

Часть первая

ДИКИЙ СПУТНИК

Глава первая

ПОСЛАНЕЦ КОСМОСА

Взгляд в далекие исторические эпохи, в конечном счете полет воображения — единственно реальная «машина времени», способная перенести на сотни и тысячи лет вперед или назад.

Нелегко представить себе в нашем четвертом тысячелетии людей и события первых веков робкого для нас, но дерзновенного для наших предков выхода человека в космос. Однако звездная эра человечества началась лишь тогда, когда ученые рискнули отказаться от парадоксов теории относительности, отрицавшей возможность достижения скоростей движения выше световой. Этим постулатом связал и заворожил человечество признанный гениальным древний ученый Альберт Эйнштейн.

Эпицентром борьбы научных воззрений, приведших к катаклизмам, о которых пойдет речь, оказались Московский университет и Академия наук.

Заранее прошу всех, кто прикоснется к моим мнемоническим кристаллам, простить недостатки в видении деталей далекого прошлого и незнакомых черт характера прежних людей.

Бесконечно трудно различить из нашего времени былых корифеев ума, скажем, бородатого русского ученого Менделеева, который свел в одну таблицу все химические элементы, еще не зная их радиоактивности. Или тоже русского и тоже бородатого ученого Курчатова, который жил (что ныне неведомо многим!) уже позднее, заложив начало использованию внутриядерной энергии атомов.

Непросто нам из нашего «далека» разобраться в деятельности француза Жолио-Кюри (или просто Кюри?), англичанина Резерфорда, отрицавшего, быть может, из-за страха за человечество, перспективы открытого им расщепления атомов. Или американца Оппонгеймера, отказавшегося от участия в продолжении собственных разработок в военных целях.

Примечательна смелая критика общей теории Эйнштейна ректором Московского государственного университета академиком Логуновым, блистательно завершенная лишь сто лет спустя в третьем тысячелетии работами академика Зернова, утверждавшего, что из звездных далей можно вернуться в свое родное время.

События, в которые нам предстоит окунуться, развивались как раз тогда, в центре первого государства, где люди отказались от наживы с помощью собственности. Они существовали рядом со странами архаического собственнического устройства. Клокочущий водоворот противоречий, вражды и угроз противостоял общепланетным интересам, которые в конечном счете спасли человечество от гибели и неизбежно привели во имя сохранения жизни на Земле к отказу от войн.

На смену им пришли грандиозные международные проекты, в том числе и первых звездных рейсов (тогдашний взгляд науки гарантировал возврат звездолетов в пределах десятилетия). Осуществление таких проектов потребовало небывалого сплочения научных и технических возможностей всех стран независимо от их устройства.

Особое место тогда было отведено Москве, удивительному городу, стоявшему на месте теперешнего нашего Мегаполиса, поглотившего своей двухсоткилометровой зоной все былые прилегающие города, но сохранившего, к счастью, былое древнее имя.

Старинный город переживал тогда борьбу ревнителей новизны и защитников красоты былого. Велись жаркие споры, заключить ли Москву-реку в трубу, чтобы проложить над ней современные улицы с домами до неба. Победила все-таки трогательная забота предков о самобытной старине. Реку сохранили в первозданном виде, а часть города сделали заповедной, не останавливаясь даже перед сносом чужеродных зданий.

Архитектура ведь, как известно, отражает характер прежних эпох, представляя собой монументальную «письменность» ушедших поколений.

И, переходя ныне с улицы на улицу в заповедной части города, мы как бы переворачиваем страницу истории.

Именно это я и стараюсь сделать с помощью своего несовершенного, конечно, воображения, представляя себя стоящим на берегу сохраненной Москвы-реки напротив лесистого склона памятных Ленинских гор.

Через излучину живописной реки был переброшен в те времена двухъярусный мост. По нижнему ярусу с направляющими рельсами двигались поезда многоместных экипажей (вагонов), а по верхнему мчались экипажи самоходные с топливными двигателями (подумать только!), автомобили, заполонившие в ту эпоху улицы всех земных городов, бездумно уничтожая бесценное для нас теперь ископаемое горючее, которое и называть так даже неправомерно!

По верху моста тянулись пешеходные дорожки, с которых открывался чудесный вид на реку и город с его историческими памятниками, поднимавшимися над морем зданий.

Отрешившись от нашего времени, можно было почувствовать себя участником событий, которым я посвящаю этот свой труд.

Разумеется, это удалось мне сделать лишь благодаря последствиям всего случившегося в 2076 году по древнему календарю.

И пусть позволено будет мне, историку, изучавшему далекое прошлое из четвертого тысячелетия, передать слово (как говорили в древности!) мне, художнику, который уже иными словами будет рисовать представляющихся его воображению героев, воспроизводя события, участниками которых они были.

Наука о вероятности всегда оставляет долю вероятности для самого невероятного. Это и произошло тогда у реконструированного метромоста, как называли его древние москвичи.

По реке плыло множество водовелосипедистов. Никакие двигатели на судах не применялись уже и тогда, оберегая чистоту воды. Река принадлежала лишь пловцам и велосипедистам.

Яркое безоблачное небо летнего дня. И вдруг синеву пронизала косая молния, не зигзагообразная, как в грозу, а прямая, на миг застывшая в воздухе, сначала сверкая собственным светом, а потом серебристым дымчатым столбом сияя на солнце.

Неведомое тело упало в реку, подняв в ней столб воды и пара, вызвав после этого бурю.

Неизвестно, угодил ли посланец из космоса в водный велосипед, на котором катались два мальчугана, или волна от падения опрокинула их в воду. Двое ребят, или не умевших плавать, или перепугавшихся, стали тонуть, взывая о помощи.

Стройная девушка, тоненькая, как свежая веточка, в красном купальнике, с развевающимися распущенными рыжеватыми волосами, катавшаяся на педальном скутере, бросилась в воду.

Сильные взмахи быстро приближали ее к месту, где поднимались фонтаны от беспорядочных ударов мальчишеских рук.

Завидев спасительницу, ребятишки ухватились за нее, сковав ее движения. Все трое стали тонуть, захлебываясь и мешая друг другу.

И тогда еще один метеор сверкнул в воздухе, правда, не оставляя за собой светящегося следа.

С невероятной высоты метромоста, с его пешеходной дорожки на верхнем ярусе некий прохожий, увидев тонущих, с завидной ловкостью опытного спортсмена прыгнул в реку.

Другой человек, наблюдавший происходящее с набережной, подчеркнуто опрятный, с модно спускавшимися на плечи локонами, с франтоватыми усиками, помчался к спасательному взлетолету, дежурившему у цветника набережной.

Однако понадобилось ничтожное, но все-таки время, чтобы экипаж взлетолета, прихватив с собой спешившего элегантного человека, поднялся в воздух, направляясь к месту бедствия.

Прыгнувший с моста прохожий вынырнул около одного из мальчишек, ловко повернул его к себе спиной, схватил под мышки и поплыл на спине к лесистому берегу, который был ближе набережной.

— Делай, как я, — крикнул он девушке.

Она сразу поняла его и тоже взяла второго мальчугана под мышки, перевернувшись сама на спину.

Взлетолет завис над плывущими. Со спущенной с него гибкой лестницы свешивался человек с растрепавшимися кудрями и протягивал вниз руку.

— Не беспокойтесь, — послышался низкий голос. — Доберемся.

Девушка тоже отрицательно замотала мокрой головой, стараясь скорее доплыть до берега.

Два мальчугана и двое спасших их взрослых вышли на песок созданного здесь пляжа. Их встречала толпа взволнованных купальщиков.

После первых «ахов» и «охов» ребят отпустили. Они попросились на взлетолет, который мог бы доставить их на водную станцию, где ожидали ничего не подозревающие мамы.

Прилетевший на взлетолете человек остался на пляже, приводя в порядок свои кудри.

Собравшиеся было около героев дня купальщики деликатно разошлись.

— Надя, — сказал обеспокоенным тоном прилетевший, пряча гребенку в карман. — Я чуть было не умер со страху, когда все это произошло у меня на глазах!

— А вы? — обратилась девушка к своему спасителю. — Вы тоже умирали со страху, не побоявшись спрыгнуть в воду с такой высоты?

— Я не поспел, — усмехнулся спортсмен, которого только так можно было воспринять после его прыжка. — Просто из подражания следом за вами и прыгнул.

— А что это с неба упало? — спросила девушка, отжимая свои мокрые, отливавшие темной медью волосы. — А вы разденьтесь. Пусть одежда подсохнет на солнце, — посоветовала она своему спасителю. — Как вас зовут?

— Никита Вязов.

— Вы, наверное, спортсмен, прыгун в воду?

— Скорее всего баскетболист, судя по росту, — заметил элегантный человек, выбирая место, где сесть на песок, подстелив под себя свой радужный шарф.

— Спортсмен без спора и смен, — со смехом отозвался Вязов. — Просто нас учат «властвовать собой» и в смысле морали, и на канате, и на батуте. Ну и с вышки в воду.

— На батуте? — оживился элегантный. — Я назвал бы это глумлением над тяготением. Не так ли? — И он, ища одобрения, оглядел собеседников.

— Не глумление, а спор с тяготением, — горячо возразила девушка. — И победа над ним! — добавила она, обращаясь к Вязову. — А я — Надя Крылова, студентка-математичка, синий чулок или сухарь, как вам больше нравится.

— Не верьте, бесстрашный прыгун. Это ведь сама внучка знаменитого академика Зернова, надеюсь, вам известного.

— Кому-кому, а уж нам-то он известен, — загадочно произнес Никита Вязов, тоже отжимая, как и Надя, свои густые, вьющиеся светлые волосы, касающиеся плеч.

Скинув мокрую одежду, он выглядел тренированным спортсменом, высокий, мускулистый, поджарый. Заметив изучающий взгляд девушки, он доверительно сказал:

— Из-за роста моего ребята фамилию мою настоящую Джандарканов переиначили сначала в Длинарканов, потом в Длинновязого, и наконец просто в Вязова. По известной вам традиции XXI века!

Надя расхохоталась.

Элегантный почему-то нахмурился.

— Ну, давайте знакомиться, — предложила Надя. — Я вам, Никита, обязана жизнью, а вы мне ничем не обязаны. Это неправомерно! Я не люблю быть в долгу.

— В долг берут чужое, отдают свое. Старина отжившая! А тут ребятишки тонули. Вот им долг надо было отдать.

— Значит, если бы я одна тонула, вы бы не спрыгнули с моста?

— Это как сказать! Если бы разглядел, то, пожалуй, спрыгнул бы, лукаво ответил Вязов.

— Условный рефлекс героизма, — намеренно не замечая подтекста сказанного, вставил элегантный, счищая песок с брюк.

— Да уж какой там героизм! — с усмешкой возразил Вязов. — При рефлексе любые мышцы срабатывают вполне бездумно: и рук, и ног, и… языка, — со скрытым смыслом добавил он.

Надя взглянула на Вязова чуть удивленно. Однако, решила она, разговор лучше перевести в другую тональность и нарочито капризно спросила:

— А почему это вы обращались ко мне на «ты»? Приказывали мальчика хватать под мышки.

— Прошу простить. По привычке скомандовал, как напарнику, — словно рапортуя, отчеканил Вязов, улыбнулся Наде и засветился изнутри.

И Надя улыбнулась.

— Ну, обо мне, как о любви, все сказано, — почему-то радостно заговорила она, — глаза синие, а волосы рыжие. Синий чулок, сухарь. Или противоположность этому, батут и дельтаплан, как мечта. Отгадать вам. А это, — обернулась она к сдержанно улыбающемуся, так волновавшемуся за нее мужчине, — ученик моего дедушки, о котором он уже упомянул, молодой обещающий доктор физико-математических наук, профессор нашего университета Константин Петрович Бурунов. Прошу любить и не жаловаться. «Смещение бессеровских функций». Может быть, слышали?

— А как же! Мы проходили, — с подчеркнутой почтительностью отозвался Вязов.

— Как? Где проходили? — удивился Бурунов. — Надеюсь, не мимо проходили? Для какой же это цели, спрашивается?

— Для астронавигации. Мы их «бесовыми функциями» прозвали.

— Ах вот как! Ну тогда понятно. Вы из готовящихся?

— Вроде приготовишек.

— Постойте, — прервала Надя. — Астронавигация! Космос? Тогда ответьте, что это было? Только так ответьте, как мне надо.

— Рад бы догадаться, но все-таки, должно быть, метеорит.

— Что? Метеорит в центре Москвы? Да вы с ума сошли! Это невероятно!

— Видите ли, за сутки тысячи тонн космического вещества падают на нашу всепланетную голову. В своем большинстве частицы сгорают метеорами. Некоторые выпадают метеоритами. Больше в океан. Немногие на сушу. В малодоступные места обычно. Потому головы целы.

— Хотите сказать о вероятности падения метеорита даже в центре Москвы, — заметил Бурунов. — Конечно, вероятность такого события ничтожно мала. Однако не равна нулю. Ничего не поделаешь, математика! — И он пожал угловатыми плечами.

— Сколько же времени этот несчастный метеорит носился по космосу, прежде чем свалиться нам на голову, как вы сказали? — И Надя тряхнула волосами.

— А это смотря с какой скоростью он летел, — с хитрецой ответил Вязов. — Если с субсветовой, то, говорят, время на нем, по теории относительности, вроде бы стояло, а у нас с вами на Земле текли тысячелетия. Вот и считайте, какой тут возраст у пришельца из космоса.

— Во-первых, позволю себе заметить, — вмешался профессор Бурунов, сомнительно, чтобы метеориты достигали в своем движении подобных скоростей. Во-вторых, еще более сомнителен пресловутый «парадокс времени», который вы упомянули. Не знаю, как вы там проходили теорию относительности, но…

— Не спорьте, — прервала Надя. — Я не хочу, чтобы это был метеорит. Пусть это будет посланец из космоса!

— Так метеорит вроде и есть посланец из космоса, — заметил Вязов.

— Нет, не такой! Мне нужно письмо от улетевшего звездолета, — вдруг погрустнев, сказала девушка.

— Зачем говорить о печальном, — прервал Бурунов. — Не лучше ли отпраздновать чудесное спасение? Наградить отважного спасителя медалью. Шоколадной, разумеется. Кстати, к нам, кажется, идут. Притом две совершенно прелестные женщины. Дети с ними. Впрочем, они только подчеркивают их привлекательность, — и возбужденный профессор вскочил на ноги, поправляя кудри.

И когда он отошел навстречу идущим, Вязов заговорщически подмигнул Наде, немало удивив ее. И она вдруг увидела в своем спасителе совсем другого человека, чем он казался. За этим с виду простоватым, подшучивающим прыгуном мог скрываться недюжинный интеллект. Он говорил об астронавигации, о теории относительности, о последнем слове в математике, как о совершенно обычном деле. И, конечно, был «себе на уме». За каждым его словом можно угадать иронию, и прежде всего к самому себе, глубокий и неожиданный смысл. Словом, Надя принялась старательно оправдывать свой проснувшийся интерес к нему.

Впрочем, справедливости ради, надо признать, что не предполагаемые качества, которыми она готова была наделить своего нового знакомого, и даже не его героический поступок привлекали ее к нему, а не вполне осознанное, необъяснимое и, конечно же, неоправданное влечение, которого следовало бы стыдиться!

Но все, что произошло вслед за тем, еще больше подействовало на Надю.

К молодым людям подошли две нарядные женщины с успевшими переодеться мальчиками и рассыпались в благодарностях за спасение их сынишек. Купальщики со всех сторон обступили пришедших.

Гордые общим вниманием, мальчуганы с любопытством разглядывали Надю, Никиту и Бурунова, который среди толпы почти голых людей выглядел инородным телом.

Когда женщины с детьми ушли, а Константин Петрович галантно отправился их проводить, Никита спросил:

— Так почему же вы ждете письмо со звездолета?

— Ах, Никита! Вспомните, ведь все знают, что целых два года прошло, как улетел звездолет, а сигналы его перестали приходить еще год назад. Дедушка почти уверен, что они погибли. А я не хочу верить. Понимаете, не хочу, не могу верить, хотя во всем ему верила. Когда он… ну, понимаете, когда он…

— Доказал, что лететь к звездам можно, — закончил за нее Никита. — Что скорость звездолетов может превышать световую и далекие звезды достижимы.

— Откуда вы знаете? — без всякого удивления спросила Надя, уверенная, что этот человек должен знать.

— Понаслышке, — улыбнулся Вязов. — И даже от той самой Надежды Крыловой.

— Какой той самой?

— Которая дочка командира звездолета Алексея Крылова.

— Вы что, колдун? Читаете чужие мысли? — шутливо спросила Надя.

— Нет, сродни сыщику. В древней литературе был такой герой, Шерлок Холмс, помните? Он всех удивлял, определяя с первого взгляда всякие подробности о каждом встречном.

— Ну, помню, — протянула Надя, пытаясь разгадать, куда он клонит.

— Своего друга доктора Ватсона он однажды поразил, все рассказав о прохожем, увиденном в окне.

— Потому что тот был его родным братом! — со смехом воскликнула Надя.

— Вы и без меня знаете!

— Конечно, и даже могу определить почему. Обо мне вы догадались, не будучи моим братом, как в рассказе о Шерлоке Холмсе. Бурунов рассказал вам о моем дедушке. Крылов же, как всем известно, был его зятем. Значит…

— У вас несокрушимая логика. Сдаюсь!

— А у вас несокрушимый героизм. И я еще отблагодарю вас. Вот увидите.

— Обязательно отблагодарите, — вполне серьезно заговорил Вязов. — В особенности когда я вместе с вашим папой вернусь.

— Что? — подскочила на песке Надя. — Разве этим можно шутить?

— А я не шучу.

— Я пока ничего о вас не знаю, кроме того, что вы прыгали на батуте и с моста. Вы наверняка не такой, каким кажетесь. Вот готовились куда-то.

— Готовились мы для участия в спасательной экспедиции, которая вылетит вслед за пропавшим звездолетом, — на полном серьезе продолжал Вязов.

— Хорошо, что профессор Бурунов увязался за дамами и вас не слышит. Не надо так играть со мной!

— Повторяю, я не играю и не шучу. Я, Никита Вязов, или Джандарканов, штурман спасательного звездолета. Скоро будет объявлен экипаж.

Надя почувствовала, что кровь прилила ей к лицу. Ну вот! Так и есть! Она же догадалась, что это не простой человек! И, чтобы скрыть свое волнение, непоследовательно сказала:

— И вы, который должен был спасти моего отца, осмелились прыгнуть в реку! А если бы вы разбились?

— Не думал, цейтнот! Уж простите.

— А я? А я? — спрашивала Надя, всматриваясь в притягивающую ее улыбку Вязова. — Что я должна думать? Кого ждать прикажете? Один дал мне жизнь и не вернулся из космоса. Другой спас мне жизнь и тоже не вернется. Так кого же мне ждать?

— Обоих, — с поразительной уверенностью в голосе без всякой шутки произнес Вязов.

— Кого ждать? — послышался веселый голос Бурунова. — Разумеется, меня. Эти чудные женщины с такой благодарностью прощались со мной, что я готов был поверить, будто я спас их мальчиков.

— Что ж, вы тоже рисковали, летая на взлетолете, — с насмешкой заметила Надя.

Молодой доктор наук развел руками:

— Что делать! Иной раз техника запаздывает по сравнению с живыми импульсами. Не так ли, коллега, изучавший «смещение бессеровых функций»?

— Импульс импульсам рознь, — неопределенно отозвался Вязов.

Спортивного покроя костюм Вязова после купания имел жалкий вид. Зато Наде одна из купальщиц принесла белоснежный халат, напоминавший древнегреческую тунику. В нем она выглядела златокудрой обитательницей Олимпа. Но профессор Бурунов, когда все трое поднимались по лесистому склону, казался рядом со своими спутниками наиболее современным, а главное, красивым и элегантным.

А на Москве-реке появился электрический катер подводников. Аквалангисты один за другим бросались в воду спиной вперед.

Поиски «московского метеорита» начались.

Глава вторая

АЛЕНУШКИН ПРУД

Академик Виталий Григорьевич Зернов, грузный богатырь с пышной седой бородой, спускавшейся на высокую грудь, с белоснежной гривой волос, отращивать которые до плеч стало для мужчин обычным, начиная с его поколения, признавал для себя лишь три стороны жизни (как три измерения пространства): науку, природу и внучку Надю.

Уверенный в гибели Алексея Крылова на пропавшем звездолете, он всеми силами старался заменить ей отца, настояв, чтобы дочь Наталья Витальевна вместе с Надей перебрались к нему в старинный академический городок в подмосковном Абрамцеве, вблизи знаменитой усадьбы Аксакова-Мамонтова, где сочеталась память о выдающихся художниках с красотой русской природы.

Поселились в старинном «допотопно деревянном» домике, где в Надину комнату со скошенным потолком под самой крышей вели загадочно скрипевшие под ногами ступеньки.

Дедушка старался сделать все под старину. Раздобыл где-то ветхую мебель из редких древесных пород с гнутыми спинками и резными ножками, а перед окнами разбил своими силами цветник, как заправский садовник.

В этот день он вернулся с заседания Всемирного звездного комитета мрачнее заволакивающей небо грозовой тучи.

Надя сразу заметила его состояние и приложила все усилия, чтобы увлечь деда в их обычную прогулку в парк аксаковско-мамонтовской усадьбы.

Старик не устоял перед милыми увещеваниями любимой внучки и, взяв свою суковатую палку, которую вырезал в ближней дубовой роще, отправился с Надей по живописной дороге с подъемами и спусками, привычно отшагивая два-три километра до старинного парка былой усадьбы с древним помещичьим домом, знавшим еще крепостничество.

От обветшалых низменных его колонн спускалась затененная аллея вековых деревьев, отгороженных каждое решетчатой оградкой.

Парк заканчивался зацветшим прудом с затейливыми арочными мостиками через впадавшую, а потом вытекавшую из него извилистую речку Ворю.

Было жарко даже в тени.

У знакомой скамеечки, облюбованной когда-то художником Васнецовым, старик сказал:

— Ну что ж, хоть наша Воря — не река, а горе, все ж Аксаков на ее берегу свой трактат о рыбной ловле написал, и вода в ней, говорят, ледяная. Так ты пойди окунись, наберись бодрости. А я подремлю, поскучаю.

Надя обрадовалась и убежала…

А он, опершись о конец палки подбородком, так что борода скрыла ее конец, закрыл глаза. И вставала перед ним недавняя сцена:

— Научная позиция академика Зернова граничит с преступлением, — звучал голос профессора Дьякова, худощавого, уже немолодого человека с острыми чертами сухого лица, провалившимися щеками и горящими, как у библейского пророка, глазами. — Трагическим оказалось его утверждение, что звездолет может превысить скорость света и достичь звездных далей. Это привело к гибели для нашего поколения всего экипажа звездолета «Скорость», низринутого не только в бездну пространства, но и в пропасть Времени. Как известно, через год после старта, когда звездолет разогнался до субсветовой скорости, течение времени на нем замедлилось, и хотя сигналы с него подавались ежесуточно, но час, а потом и минуты в его сутках по закону «сокращения времени» равнялись земному году, и мы примем посланные им сигналы через десятки и сотни лет, а самих звездолетчиков наши потомки дождутся через тысячу лет! Это означает, что для нашего поколения весь экипаж во главе с его командиром Алексеем Крыловым практически погиб. Никого из них никто из нас не увидит. Из уважения к нашим видеозрителям, следящим за нашей дискуссией по всему земному шару, я объясняю сущность «сокращения времени», как это делаю своим студентам университета. Истинное Всеобщее Время отмечается углом поворота стрелки неких Вселенских Часов, но длина дуг конца этой стрелки и любой ее точки, вплоть до оси вращения, отсчитывает собственное время тел, чем ближе точка к оси вращения, тем короче их дуги и тем замедленнее собственное время. В центре же вращения, где скорость движения тел равна скорости света, длина дуги равна нулю, а время остановилось, чего не пожелал учесть высокочтимый нами академик Зернов. В этом всеобщая наша беда и его вина.

Профессор Дьяков закончил свою обличительную речь, а позади него, готовый сменить оратора на трибуне, уже стоял громоздкий и гневный академик Зернов.

Оглядев присутствующих членов Звездного комитета, видных ученых разных стран, космонавтов и готовых к полету звездолетчиков, едва сдерживая ярость, Зернов начал:

— Не могу… не могу спокойно говорить после выступления уважаемого профессора Михаила Михайловича Дьякова. Мне трудно передать свое возмущение теми вульгарными аналогиями, которыми он пытался объяснить «сокращение времени», вытекающими из теории относительности признанного когда-то гениальным Альберта Эйнштейна. Отнюдь не уменьшая заслуг Эйнштейна, я буду говорить о его заблуждениях, с такой завидной, но бездумной настойчивостью отстаиваемых уважаемым профессором Дьяковым. Никакими экспериментами пока непосредственно не доказано «сокращение времени». Я напомню, что по Эйнштейну сокращается не только время, но и длина тела в направлении движения. Следовательно, если в полете оказался наш профессор Дьяков, то при достижении световой скорости, когда он смотрит вперед, его лицо библейского пророка превращается в блин с нулевой толщиной. А если он повернется, чтобы взглянуть в боковой иллюминатор, то в блин превратится его мефистофельский профиль. А что будет происходить с остальными частями его тела при подобном повороте? Они будут то сокращаться до нуля, то расширяться до прежних размеров. Врачи рассмеются, если их спросить о здоровье такого поворачивающегося космонавта. Вот и получается, что рассуждение о всех этих сокращениях — несусветная чепуха. И все эти нелепости произносятся с этой трибуны, чтобы убедить готовых к полету звездолетчиков, что они, когда их товарищи гибнут в космосе, из теоретических соображений должны отсиживаться на Земле. Я закончу свое выступление мыслью, что спасатели должны спасать!

И академик Зернов величественно сошел с трибуны.

Его место занял командир звездолета «Крылов» Георгий Трофимович Бережной, высокий, статный, с властными бровями и по-детски доверчивыми голубыми глазами. Заслуженный космонавт, следы которого остались не только на Луне, Марсе, Венере, но и на малых планетах кольца астероидов.

Покосившись в сторону членов Звездного комитета, он произнес:

— Я не берусь рассудить высоконаучных оппонентов, точки зрения которых на наш предстоящий космический полет не совпадают, но для меня, спасателя, бесспорны последние слова академика Зернова: «спасатели должны спасать!». Мы знаем, на что идем: на гибель или на практически вечное расставание со своим поколением. Я хочу заверить членов Звездного комитета, что для нас, спасателей, долг — помощь товарищам в космосе выше всего остального на свете. Мы не можем оставаться на Земле из-за научных сомнений о Пространстве и Времени. Своим полетом мы поможем их разрешить.

— Дедушка! А ты спал! У тебя были закрыты глаза.

— Я? Нет, я не спал!

— Тогда хочешь, скажу, что вы видел?

— Стоит ли?

— Вы видел сказочную Аленушку, грустившую здесь на пруду, когда ее вот с этого места рисовал художник Васнецов. — И Надя вздохнула. — Как бы мне не пришлось грустить на этом самом месте о пропавшем…

— Об отце?

— Нет, не только о папе. Еще об одном…

— О ком же еще?

— Дедушка, я должна признаться вам, что влюбилась.

— Влюбилась?

— Да, влюбилась, как полагалось влюбляться в прежние времена. С первого взгляда, без всякого смысла, вопреки всему!

— Да, настоящая любовь действительно может быть вопреки всему. Ничего страшного в том, что ты влюбилась, я не вижу. Не обязательно пользоваться компьютерами для определения возможной склонности друг к другу.

— Страшного не видите? Ах, дедушка, милый! Я так рада, что вы поймете меня! Но… я несчастна!

— Какое может быть препятствие в наше время для двух любящих друг друга молодых людей? Ведь он тоже любит тебя?

— Он пока не сказал. Но я думаю, что любит.

— Вот как! Кто это?

— Ну, вы помните эту историю, когда я чуть не утонула? Это он меня спас.

— Никита Вязов? Космонавт?

— Вот в том-то и беда! Он штурман спасательного звездолета, идущего в космос на помощь папе и его товарищам!

— Ну вот! Так чего же тебе над кувшинками с васильков своих росу ронять? В былые «парусные» времена жены моряков, идущих в дальнее плавание, по семь лет их ждали. А тут каких-нибудь четыре года! Хочу быть неправым и поверить, что нарушилась только связь со звездолетом, а сам он цел. И твой суженый найдет своего будущего тестя в пространстве и вернется вместе с ним.

— Он так обещает.

— Хорошо обещает. Вот ему верить надо.

— А если не Пространство, а Время?

— Ты что? Видеопередачу из Звездного слушала?

— Нет! Наш профессор Дьяков так на лекции говорил. Когда все разошлись, я плакала о папе, а он меня утешал.

— То есть как это утешал? По головке, что ли, гладил?

— Нет. Математически доказывал, что Время и Пространство связаны. И папа жив, но вернется через тысячу лет.

— Ничего себе утешил! И чему их там только учат? Время! Да знаешь ли ты, что такое Время?

— Пройденный путь за единицу времени — скорость.

— Вот то-то! Путь за единицу времени! Время, золотко мое, это длительность всех явлений, начиная от биения сердца, кончая вспышками сверхновых звезд! Временем измеряют скорость. Так как же можно говорить о скорости течения времени? Его аршином не измеришь! Как гвоздь не вобьешь в лесные трели. Глупость, нонсенс! Да это все равно, что самого себя за волосы приподнять! Время, как мерило всего происходящего, вечно и неизменно! И никак оно не может остановиться при достижении кораблем скорости света! Что такое скорость света? Школьникам и профессорам известно, что это характеристика излучения — быстрота его распространения в вакууме. Излучение подобно бегущей волне на поверхности моря, где частичка воды только колеблется, создавая эффект бегущей волны. Так же кванты вакуума передают возбуждение, оставаясь на месте. Школьный пример: поезд на запасных путях. Локомотив толкает крайний вагон, звякают буфера, и это звяканье пробегает волной по всему составу, вагоны которого не двинулись заметно с места. Состав с вагонами, буферами, пружинами подобен среде распространения волны, скорость передвижения которой зависит только от характеристик этой среды, массы вагонов, силы пружин, расстояния между буферами. Но значит ли это, что этот состав, двинувшись с места, ограничен в своем движении скоростью звякавшей перед тем волны? Или по соседнему рельсовому пути экспресс не может идти со скоростью, превышающей эту звякающую волну? Понятно?

— Дедушка! Вы замечательный! Вы так чудесно все объяснили, что умом я все поняла. А вот сердцем…

— Ну знаешь ли! В науке еще никто не предложил не от ума, а от сердца «коэффициент радости или любви»!

— Не сердитесь, дедушка! Я просто так… сама не знаю… Пойдемте на нашу гоголевскую полянку. Может быть, найдем там Чичикова или даже Вия?

— Идем, идем, — сердито говорил академик, поднимаясь вслед за Надей уже не по ухоженной аллее, а напрямик, почти по девственному лесу.

Лужайка, засыпанная ромашками, казалась лесной глушью.

— Вы, дедушка, тоже ищите грибы! Непременно ищите. Ищите.

Старик стал ворошить траву концом палки, что-то бормоча под нос.

— Какой же умница был Аксаков! А какое сердце! Так заботиться о своем госте! — восклицала Надя. — Смотрите, снова вырос не то манилов, не то собакевич!

— И Манилов, и Собакевич — поганками были, а ты настоящие грибы находишь, как и великий наш Николай Васильевич Гоголь, гостивший у Аксакова.

— А как он, наверное, радовался, когда рано поутру находил грибы! А хорошо ли, дедушка, что его обманывали?

— Как это обманывали?

— Но ведь грибы вместе с грибницами по заданию Аксакова приносили сюда из леса накануне приезда Гоголя и рассаживали по полянке. Это же обман!

— Экая ты хоть и синеглазая, а непреклонная! Небось в детстве врала родителям, шалости скрывая. Бывает ложь во спасение, так сказать, святой обман. Так и ради радости допустить можно. Вот и здесь она от добра сердечного аксаковского. От него и нам спустя столетия из былых грибниц всякие Вакулы да Вии чудятся.

— Смотрите, дедушка, два хороших белых нашла, аккуратно ножичком срезала, как вы велели. Как мы их назовем? Каким гоголевским героем?

— Хлестаковым, который нынче в Звездном комитете пыль парадоксов относительности в глаза людям пускал.

— Хорошо, — согласилась Надя, — мы его изжарим. А кто там выступал?

— Дьяков твой, из вашего университета.

Надя застыла с грибами в руках.

— Нет, дедушка, его я жарить не буду. Он про папу сказал…

— Видно, зря я старался, забивал истинами твою рыжую голову. Как была, так и осталась зеркальцем. Что тебе покажут, то и отразишь. Никакого самостоятельного мышления.

— Дедушка, милый! Вы рассердились? Не надо! Ну не судите меня строго. Пойдемте лучше домой. Мама к обеду ждет.

— Иди, иди, скажи матери, что у меня сегодня разгрузочный день. Пойду к пруду с кувшинками беседовать.

Надя знала характер деда и что безнадежно пытаться его переубедить. Она немного всплакнула, поцеловала деда в щеку и побрела обратно в академический городок.

Дед не пошел с ней даже к аллее, а напрямик через лес направился к пруду, заглушая в себе жгучую обиду, нанесенную ему то ли Дьяковым, то ли любимой внучкой.

Надя же брела по живописной дороге с подъемами и спусками, казавшейся ей сейчас нескончаемо длинной.

А в конце пути Надю встретила «веселая парочка».

— Надька! Мама бушует, обед стынет. Нас послали тебя с дедом искать! А характер у нее, как у Виталия Григорьевича, ждать не умеет, — щебетала подруга Нади, по-южному жгучая Кассиопея Звездина, за имя и внешность прозванная Звездочкой.

Отпустив профессора Бурунова, с которым шла под руку, она ухватилась за Надю.

— Где же Виталий Григорьевич, наш академик? — поинтересовался Бурунов.

— Дедушка, кажется, рассердился на меня. И объявил голодовку.

— Что слышу? На вас? Разве на несравненных сердятся?

— Я усомнилась в опровержении теории относительности. Сказала, что время может остановиться при световой скорости.

— Ужас! — воскликнул молодой профессор. — Весь научный мир исповедует теорию абсолютности академика Зернова, а внучка его…

— Кажется, я догадываюсь, в чем тут дело! Правда, Надька? — вмешалась Кассиопея и, понизив голос, прибавила: — Боюсь, что некий звездный штурман стоит на чьем-то пути.

— Молчите, беспощадная! — воскликнул Бурунов, деланным жестом закрывая руками уши. — Вас ошибочно назвали не тем созвездием. Есть в небе и другие…

— Какое? Ну какое? — шаловливо допытывалась Кассиопея, искрящимися глазами заглядывая в лицо Бурунова.

— Например… созвездие Змеи.

— Ах вот как! Ну подождите, я тоже могу мстить!

— Почему тоже?

— Да так уж! Просто я все насквозь вижу. У меня глаза такие. Вишневые, как вы определили!

— Видеть ими надо, что наука и чувства вещи несовместные.

Кассиопея звонко рассмеялась.

— Ты слышишь, Надька! Он, оказывается, против чувств! А все студентки… думали, что они у него на первом месте.

— На первом месте у меня, несомненно, наука.

— После созвездия Девы! — со смехом сказала Кассиопея.

— А не лучше ли нам перейти от астрономии к теории относительности? Я беспокоюсь за академика. Чем, Надя, вы задели его?

— Я беспокоилась за папу… и за спасательный звездолет, который идет ему на помощь. А при субсветовой скорости время у них может остановиться. Так нас учил в университете профессор Дьяков.

— Ах, какая вы неосторожная! Ну что можно спросить с этого старого ретрограда, который до сих пор держится за произвольный перенос координат системы отсчета наблюдателя с одного тела на другое. И даже инквизиторов, преследовавших Галилея, поверившего в систему Коперника, Дьяков объективно оправдывает, утверждая, что мы в равной степени правы, считая, что Земля движется вокруг Солнца и что Солнце всходит и заходит, кружась вокруг Земли, как полагалось считать в сверхдревние времена.

— Признаться вам, я это не слишком понимала.

— Вот это уже слова не женщины, а мужа. В смысле мужественности признания, отнюдь не вредящей вашей женственности.

— А здесь, дорогой профессор, две женщины! — лукаво вмешалась Кассиопея. — Или вы собираетесь переносить координаты внимания с одного тела на другое?

— Нет-нет! Я готов превозносить обеих в собственных координатах восхищенного наблюдателя, но при отказе от теории относительности, разумеется. Здесь я несгибаем!

— Несгибаем, как ива! — хохоча, крикнула Кассиопея и повлекла Надю к домику академика, показавшемуся за листвой деревьев.

Профессор Бурунов откровенно любовался девушками и певуче крикнул им вслед, чтобы его услышали:

— Когда божество златокудрое и звезд ночных дочь повстречались поэту и тот глаз не отвел, он ослеп!

— Тогда идите за нами, хоть ощупью, — обернувшись, сквозь смех крикнула Кассиопея.

Глава третья

ДЕСЯТАЯ ЛУНА ДЖОНА БИГБЮ

В синем небе веером протянулись облака. Они казались набранными из белых перьев, а небосвод — огромной, созданной исполинским художником картиной.

Надя помнила, как папа, будучи еще летчиком, готовясь в космонавты, говорил ей, что такие облака — к перемене погоды, и ураганные ветры вверху силятся перевернуть все в атмосфере и тянут за собой перистые хвосты.

Но здесь, на земле, был чудный день.

Надя накинула на плечи подаренный ей у метромоста халатик-тунику, и на нее оглядывались и мужчины, и женщины.

Радостная и счастливая, как в памятный день падения «московского метеорита» и встречи с Никитой Вязовым, она направлялась к водной станции, чтобы взять скутер.

Почему-то стало тепло от взгляда на старенький речной вокзал, увенчанный давно забытой корабельной мачтой, служащей ныне символом прогулочных рейсов электроходов, не загрязняющих реку.

На водной станции Надя переоделась в свой красный купальник.

По реке, как обычно, плавало множество велосипедистов, по преимуществу мальчиков и девочек. Одни из них сидели по двое, возвышаясь над забавно шлепающими по воде водяными колесами, другие, невидимые с берега, лежали в скоростных винтовых суденышках, рассчитанных на удобную работу с педалями.

На скутере, который взяла Надя, нужно было тоже лежать, работая педалями, сначала раскручивая до нескольких тысяч оборотов в минуту сверхпрочный маховик, чтобы запасти в нем достаточную энергию для скоростного движения.

Наде пришлось потрудиться для этого больше часа. Хорошо, что она приехала сюда заблаговременно и не заставит Никиту ждать!

Наконец она, действуя лишь педалями, тихо отчалила от пристани, поравнявшись с мальчиками и девочками на плавающих велосипедах, потом вышла на середину реки и тут, повернувшись на бок, чтобы в полной мере ощутить головокружительное движение, включила винт.

Скутер рванулся, оставляя за собой седые усы бурунов и перистую, как в небе, дорожку.

Надя обожала быстроту движения, в особенности на воде, когда у самых глаз быстро мчится назад водный поток, только что бывший водной гладью.

Говорят, прежде люди особенно остро воспринимали скорость не в закрытых гоночных автомобилях, а на мотоциклах, когда дорога бешено мчится под самыми ногами, а ветер выхлестывает глаза, готовый вырвать из седла. Или при горном спуске отважных.

Так и теперь у Нади захватывало дух. Наслаждение было едва ли не большим, чем при полете на дельтаплане или затяжном парашютном прыжке. Там другое, потому что земля далека!

Однако надо было смотреть в оба, чтобы не налететь на кого-нибудь впереди.

Промелькнул над головой метромост, с которого спрыгнул ее Никита (теперь она только так в мыслях называла его).

Надя сбросила скорость, развернулась, используя инерцию движения, и ее скутер выскочил носом на песок насыпанного у подножия Ленинских гор пляжа.

Надя уже давно решила, что жизненным примером для нее всегда должна служить великая Софья Ковалевская, ставшая математиком вопреки воле отца-генерала, вопреки запрету на высшее образование для женщин в России, вопреки всем традициям своего времени. И Надя постоянно сверяла свои поступки с тем, как поступила бы на ее месте Софья Ковалевская, хотя никто ей не мешал заниматься математикой (отец и дед даже помогали ей в этом), и вовсе не требовалось ей фиктивно выходить замуж, чтобы учиться в университете!..

Вот и теперь Надя почти стыдилась своего счастливого, радостного состояния, она отправлялась на свидание с любимым человеком, а не приносила в жертву науке свои чувства!

Софья Ковалевская не ради счастья вышла замуж за благородного ученого, а чтобы с его паспортом (иначе нельзя было) выехать за границу и там учиться у лучших профессоров. И Софья Ковалевская не помчалась бы в легких санках с рысаком в оглоблях и лихачом на козлах к избраннику сердца, потому что сердце ее принадлежало науке.

А она, Надя, вместо рысака выбирает себе скутер, чтобы попутно насладиться еще и скоростью (ведь по Гоголю любят русские быструю езду!). Разве похожа она на своего кумира, которая без колебаний оставила уже не фиктивного, а дорогого ее сердцу мужа и дочь, чтобы занять предложенную ей профессорскую кафедру математики в Стокгольмском университете? И когда Ковалевский, запутавшись в далеких от ученого коммерческих делах, погиб, то Софья Ковалевская нашла в ту пору в себе силы завершить сенсационную работу о вращении твердого тела вокруг точки, заслужив премию Парижской академии наук! А Надя? А Надя все свои познания математики способна посвятить лишь своей готовности ждать Никиту все четыре года, что и сообщит ему, едва его увидит!

Так, внутренне коря себя за противоречивость своих стремлений и поступков, Надя вышла на берег в белоснежной тунике и уж совсем не в духе своей высоконаучной предшественницы выдерживала еще и «олимпийский стиль», собрав свои золотые (это по словам Никиты!) волосы в греческий узел на затылке, в расчете еще раз услышать от него, что, глядя на нее, он не прочь стать язычником. Не выйдет из Нади истинного математика! Не выйдет!

Однако выбор Надей скутера отражал, пожалуй, не только ее личный вкус, но и дух эпохи, в которой она жила. Такие же скутеры, в наземном варианте маходы с раскручивающимся маховиком, вместе с электромобилями, заряжавшимися током от далеких «энергостанций океанской волны», вздымаемой неутомимыми ветрами, истинными сынами Солнца, сменили кишевшие на улицах всех городов табуны смрадных машин, пожиравших бесценное ископаемое горючее и отравлявших к тому же воздух, сменили точно так же, как в свое время еще одно столетие назад эти машины вытеснили с улиц современных Софье Ковалевской лихачей, мчавших в легких санках на рысаках важных господ в бобровых шапках, дам под вуалями или офицеров в папахах с кокардами.

Картина родниково-чистой реки с полезным для здоровья и удобным транспортом отражала и новое существо сухопутных артерий города новых столетий.

И девушка этих новых столетий, тщетно мечтавшая походить на свою давнюю предшественницу, вышла на берег, рядясь в очаровательный, но «древний» наряд богинь Олимпа, ожидая появления своего земного Героя новых времен, которого готова ждать четыре долгих года!

Что бы сказала на это Софья Ковалевская?

Впрочем, ждать не четыре года, а всего сорок минут опоздавшего Никиту Наде оказалось не под силу! Возмущенная, она раздраженно села в скутер, чтобы умчаться при появлении Вязова, издали «сделав ему ручкой».

Но на беду маховик пел на низкой ноте, сигнализируя, что запас энергии иссяк. Наде пришлось снова работать педалями, чтобы быть готовой к своему назидательному бегству.

По меньшей мере полчаса она нетерпеливо раскручивала маховик. За это время с чисто «женской логикой», едва ли схожей с математической, она успела оправдать провинившегося Никиту. Очевидно, он не просто опоздал, а решил уберечь ее от сближающих их встреч и возможной «тысячелетней» разлуки из-за проклятого «парадокса времени», ведь Никита сам когда-то сказал, что метеорит мог лететь с субсветовой скоростью, когда время на нем стояло, а на Земле мелькали столетия. Он благородно отказался от счастья, чтобы уберечь Надю от горя.

«До чего же глупый! А еще звездолетчик!» — мысленно воскликнула она. Вот когда ее служение математике поможет ей показать на основе дедушкиных работ, что никакого «парадокса времени» нет! Правда, это получалось не совсем по Софье Ковалевской, та отказывалась от личного счастья во имя науки, а Надя Крылова собиралась с помощью науки добыть свое счастье, ну да пусть это простится ей! Такова уж она была, непохожая на Софью Ковалевскую. Ей не новую теорию требовалось создать, а опровергнуть старую, отжившую!

На всякий случай, подождав еще немного, она на тихом ходу поплыла обратно к водной станции.

Никита так и не показался на пляже, потому что к этому времени его уже не было на Земле.

А еще утром он с особой тщательностью занимался своим туалетом, старательно расчесывал светлые, непослушные, спадающие, как у всех, на плечи волосы.

Это не ускользнуло от его матери, Елены Михайловны, женщины чуткой и мудрой, воспитавшей сына без рано погибшего мужа-летчика, Сергея Джандарканова, профессию которого унаследовал Никита. Худая и высокая, неторопливая в словах и движениях, она, обо всем догадавшись и как бы продолжая разговор, спросила:

— И кто же она?

В тон ей Никита непринужденно ответил, словно не сообщал ничего особенного:

— Внучка академика Зернова, своими расчетами подготовившего наш рейс за ее отцом, командиром звездолета Крыловым, именем которого и назван наш спасательный звездолет. Словом, тесная семейственность в беспредельном космосе.

— И что же? — с улыбкой сказала Елена Михайловна. — Она готова ждать тебя все четыре года, которые высчитал для вас ее дед?

— Видимо, так. Но пока она об этом еще не сказала.

— А ты что, пока не сказал?

— Я тоже всего не сказал.

— Значит, вы без слов разговариваете?

— Пожалуй, так. Без слов. Но все понятно… и понято…

— А зовут-то как?

— Надежда.

— Хороший символ. И ты надеешься?

— Хотелось бы.

— А это не помешает твоему полету?

— Помешать спасательному рейсу может только возвращение пропавшего звездолета.

И в этот момент в браслете личной связи на руке Никиты прозвучал сигнал тревоги и послышался спокойный, но твердый голос командира звездолета «Крылов» Бережного:

— Вязов, в штаб перелета! Явиться по тревоге! Немедля.

— Что это может быть? — прошептала Елена Михайловна, но ответа не услышала.

Она еще долго стояла в дверях, пока сын не скрылся за деревьями бульвара Звезд в Звездном городке.

Бережной, высокий, как и Вязов, но более массивный, тяжеловатый, с твердым, «скульптурным», будто еще не отделанным лицом и лохматыми бровями, озабоченно ждал Вязова у дверей штаба.

— На взлетолет. Летим на космодром. Беда вверху. Выручать придется, бросил он и зашагал вперед, больше ничего не объясняя.

На околоземной орбите завершалась сборка в космосе спасательного звездолета «Крылов» и подготовка его к старту.

Едва поспевая за Бережным, Никита ломал себе голову, что там могло случиться?

И только уже во взлетолете Бережной кратко объяснил:

— Дикий спутник. Грозит столкнуться с «Крыловым».

— Как так? — удивился Вязов. — Ведь орбита строительной базы в космосе была свободна. Перепроверено десятки раз.

— Вот именно. Все учтено, кроме того, что может измениться в космосе. А этих бродячих лун Джона Бигбю целый десяток.

— Но их орбиты хорошо известны и за сто лет изучены.

— Одна из лун Бигбю сбилась с орбиты и грозит врезаться в модуль звездолета. Нам с тобой, космическим спасателям, предстоить показать, чему нас учили. Дело, казалось бы, пустяковое — изменить орбиту блуждающего спутника, а от этого зависит чуть ли не вся грядущая история…

— Резонансный процесс выделения внутривакуумной энергии на модуле начался, поэтому после столкновения земной истории скорее всего не будет.

— Самообладание у тебя похвальное, но шутка неуместная!

— Закрепим, командир, буксир и оттащим глыбу без всяких шуток. Дело плевое.

— Нашему теляти да волка съести, — проворчал Бережной.

Пока шел этот разговор, космоплан выходил уже из верхних слоев атмосферы, приближаясь к первой космической скорости, готовый лечь на орбиту строительной базы, около которой собирался гигантский звездолет «Крылов».

Через иллюминаторы космоплана виднелась Земля. Она не умещалась в раме окна, но уже поражала своей выпуклостью, окраской и четкой гранью дня и ночи между затененной и освещенной ее частями.

Все с детства знают, что Земля круглая, но увидеть своими глазами исполинский голубоватый шар, прикрытый спиралями и пятнами облаков, это поразиться удивительной красоте и в то же время незначительности его размеров, казавшихся на поверхности непостижимыми.

— Вот она, наша Земелька, — кивнул Бережной.

В отличие от космических ракет, ценой перегрузки быстро выносивших космонавтов на орбиту, в космоплане пока не ощущалась невесомость. Двигатели работали, вызывая ускорение, равное земному, и Вязов даже мог встать с кресла и прильнуть к иллюминатору, не взмывая под потолок.

— Выходим на орбиту. Значит, скоро появятся наши нули на ниточке, полушутливо заметил он.

— И кто это выдумал «модули» нулями прозвать? Не ты ли?

— У меня были к тому не только геометрические (дискообразные кабины ведь на нули похожи!), но и философские основания.

— Тоже скажешь, философские! — фыркнул Бережной.

— А как же! — вполне серьезно возразил Вязов. — Поскольку первый «модуль» технически использует вакуум, кванты которого по всем физическим показателям равны нулю, то «модулю» этому предстоит сыграть роль знаменателя, ибо нуль, разделенный на нуль, не равен нулю.

— Ну, «занулил», мудрец немудреный! Что там видно?

— Пока одна Земля необъятная.

— Не такая уж она необъятная, если взглядом окинуть можно! Как на базе? Связь держишь?

— Так точно. Энергоблок вошел в резонансный режим высвобождения внутривакуумной энергии, а выйти из него пока не удается. Подойти к нему нельзя, поэтому буксировать Дикий придется.

— Худо дело. Выходит, на нас с тобой вся тяжесть ложится.

— Да не такая уж это тяжесть, на рыбку космическую сеть накинуть.

— Эх ты, рыбак космический. Смотри, как бы у глобального разбитого корыта не остаться! — проворчал Бережной.

Командир получил с Земли указание, на какую орбиту при достижении определенной скорости ему вывести космолет, чтобы раньше Дикого спутника оказаться вблизи звездолета «Крылов».

Конечно, орбиты их не совпадали, находясь даже в разных плоскостях. Но, как вычислили земные компьютеры, из-за произошедших перемен в движении Дикого спутника его новая орбита должна пересечься как раз в той точке, где и Дикий спутник, и энергомодуль «Крылова» окажутся одновременно. Это было самым неблагоприятным совпадением, но тем не менее вероятность его, принципиально говоря, чрезвычайно малая, все же не равнялась нулю, и снова, как и в случае «московского метеорита», она грозила стать реальностью.

Случись это сто лет назад, наиболее простым объяснением был бы злой умысел, основанный на точном расчете, но в третьем тысячелетии трудно было представить, кому могла быть выгодной возможная общепланетная катастрофа, и подобные соображения ни у кого не возникали.

Звездолет состоял из двух дискообразных модулей по 50 метров диаметром. В переднем размещалась техническая часть, включая энергоустановку. В другом — жилая кабина и пост управления всей аппаратурой технического модуля. Модули к моменту старта должны были разойтись на сотню километров, соединенные тросом, передающим тяговое усилие. Эти сто километров оберегали экипаж от возможных вредных влияний внутривакуумной энергетики, а в масштабе преодолеваемых расстояний такая длина буксира не имела никакого значения.

Правда, для посещения в пути технического модуля космонавтам требовалось воспользоваться скафандрами с реактивными двигателями, испытывая двойное ускорение, чтобы нагнать разгоняемый с земным ускорением технический модуль.

— Вижу «Дикаря», — крикнул Вязов.

— Готовь скафандры. Пойдем на абордаж!

— Как же без пиратского платочка? Не захватил ведь!

— Под шлемом не видно. Да и смотреть некому! Вместо абордажных крючьев возьмешь линь и электроискровый резак, пробу брать и линь закреплять.

— Попробуем на зуб, из чего инопланетяне свой звездолет сооружали. Не думали они, что мы их на буксир возьмем.

— Кто их знает, о чем они думали, этого ни Джон Бигбю, ни наш Божич не знали. Это нам доведется луну Бигбю или звездолет Божича вблизи рассмотреть. Жаль, никого там не осталось.

— А ведь слишком смелым Божич оказался для своего времени.

— Может быть, не только для своего, — усмехнулся Бережной.

Погода, как и предвещали протянувшиеся веером перистые облака, действительно начала портиться. Наде пришлось поторопиться, чтобы успеть на пригородный взлетолет и оказаться у дедушки в Абрамцеве.

Оставив на водной станции скутер и переодевшись, она побежала к взлетной площадке у речного вокзала.

Надо скорее к деду. Он-то вооружит ее такими аргументами, что Никите придется отбросить всякие мысли о «вечной разлуке» из-за «парадокса времени».

Прилетев на дачу в Абрамцево, Надя узнала две новости: дедушка заболел (сказалось-таки заседание Звездного комитета!), и нагружать деда разговорами Наталья Витальевна строго-настрого запретила. И второе: Никита вместе с командиром звездолета Бережным — в космосе. О возможной катастрофе по видео пока не сообщалось, компьютеры уточняли такую возможность, казавшуюся невероятной.

Звездолет готовился к предстоящему рейсу, и командир со штурманом могли понадобиться там. Так рассудила Надя.

Надя тотчас проскользнула в кабинет академика, где тот лежал на диване седогривым, седобородым, повергнутым богатырем, и стала щебетать о пустяках, пока строгое лицо деда не потеплело и улыбнулось. Потом она поцеловала его руку, стариковскую, тяжелую, со вздутыми жилами, погладила ее ладонью и бесшумно выскользнула.

Поднималась она по «горько скрипевшим», как ей показалось, ступенькам в свою «светелку», чтобы упасть там на кровать и размышлять, лежа лицом вниз, как ей убедить Никиту в том, что никакого «парадокса времени» нет, он не должен избегать ее, а она непременно дождется его возвращения.

Она, конечно, жалела дедушку, зная, что в его возрасте болеть опасно, но все-таки еще больше жалела себя. Увы, таков закон Природы!

Ее мысли прервал шум внизу. Слышался властный голос мамы и чей-то мужской. Так это же Бурунов! Надя обрадовалась. Вот кто может вооружить ее желанными аргументами деда против «парадокса времени».

Она скатилась по не успевшим скрипнуть ступенькам и приятно поразила профессора Бурунова своей бурной радостью по поводу его приезда.

— Узнал о болезни Виталия Григорьевича, примчался, а вот Наталья Витальевна не допускает к нему даже его первого ученика. Хоть обратно поезжай.

— Пойдемте, — решительно заявила Надя, беря Константина Петровича за руку и ведя в кабинет деда. — Только ненадолго, а потом…

— Что потом? — почему-то полушепотом спросил Бурунов.

Но Надя приложила палец к губам.

Академик был доволен приездом своего ученика.

— Видать, не так уж всем безразличен, — пробасил он с дивана.

Болтали снова о пустяках, тем более что появившаяся Наталья Витальевна недовольно смотрела на прорвавшихся «посетителей».

Академик кивнул, и Надя с Буруновым вышли, оставив с больным его строго заботливую дочь.

— А где Кассиопея? — спросила Надя.

— Увы, вероятно, опоздала на взлетолет.

— Очень хорошо, — загадочно сказала Надя.

Приехал врач и, выйдя от больного, обнадежил домашних, но все же сказал:

— Покой, полный покой! Результат нервного напряжения. Стресс.

— Я же говорила! — поджав губы и многозначительно взглянув на Надю и Бурунова, произнесла Наталья Витальевна.

— Мы исправимся, — пообещала Надя.

Глава четвертая

ЦВЕТЫ ЛЕСНЫЕ

Щеголеватый, еще молодой человек со старательно подвитыми локонами до плеч и застывшей улыбкой на заостренном к подбородку лице, и девушка, миловидная, стройная, с рыжеватой косой, переброшенной через плечо на грудь, спускались по крутой тропинке прямо от дачной калитки.

Он предупредительно протянул ей руку, чтобы помочь на крутизне, но она, балансируя руками, словно танцуя на канате, пробежала по бровке и первая вошла в густую осязаемую тень оврага.

Проросшие травой асфальтированные улочки академического дачного городка остались вверху, а внизу журчал ручеек Светлушка, прозрачный, как оптическое стекло, и холодный, как шуга в проруби.

Перекинутый через него зыбкий мостик поскрипывал под ногами. Пройдя его, они стали подниматься по земляным ступенькам, укрепленным кривыми потемневшими дощечками.

И попали совсем в другой мир с синим небесным куполом и выпуклым засеянным полем с каемкой леса по его краям. Здесь дышалось не так, как в овраге, — легко, свободно, и тело казалось раскованным, облегченным. И Наде хотелось вспорхнуть и лететь над бугром, за которым виднелись крыши деревушки Глебово, из-за квадратиков кровли похожие на поставленные «домиками» полураскрытые шахматные доски. Хотелось ощутить под прозрачным крылом так знакомое и так любимое ею чувство волнующей высоты, пленительное чувство полета, ради которого она отдавала свой досуг парашютному и планерному спорту.

Но дельтаплана у нее не было. Сложенный, как крылья птицы в заплечный футляр, он остался на даче у дедушки. Сейчас Надей владели другие планы.

Показав на старинную деревушку, она сказала:

— В незапамятные времена здесь проходил тракт из Москвы в Троице-Сергиеву лавру, тот самый, по которому скакал когда-то, спасаясь от ворогов, юный царь Петр.

— Странно представить себе, что люди скакали прежде на лошадях, а не летали, как мы, по воздуху.

— Сейчас мы с вами, Константин Петрович, совершим совсем иной полет.

— Я смертельно устал от математики и потому готов ринуться с вами хоть в поднебесье, хоть в бездну.

— Я это проверю, — скрывая разочарование, пообещала Надя, рассчитывавшая на разговор с профессором именно о математике. Но она была женщиной и умела добиваться своего.

Они вошли в лесную тень, где теснились вековые в один-два обхвата деревья, глядя на которые былой частый гость здешних мест художник Васнецов писал после «Аленушки» своих «Богатырей».

Попадались замшелые, словно с тех времен, пни и поваленные давним ураганом стволы, чуть пахнущие прелью.

— Константин Петрович, — полуобернувшись, неожиданно спросила Надя, я вам нравлюсь?

Бурунов опешил и, радостно спохватившись, ответил:

— Неужели это не видно из моего, я бы сказал, почти религиозного отношения к вам?

— А как же Кассиопея? — не без лукавства спросила Надя.

— Она божественна, как и вы, но… нас с вами объединяет некое математическое родство душ.

— Ах вот как? — с притворным удивлением воскликнула Надя. — А я думала, что вы презираете во мне математичку.

— Напротив, я восхищаюсь вашими стремлениями походить на Софью Ковалевскую.

— А знаете, почему я стала ее поклонницей?

— Не подозреваю, но хотел бы узнать.

— Но это тайна!

— Тем более!

— Вы любите находки? Старинные?

Бурунов не знал, к чему клонит эта внезапно ставшая кокетливой девушка, по многим причинам привлекавшая его:

— Еще с мальчишеских лет мечтал найти окованный железом сундук с сокровищами рядом с человеческими костями.

— А я нашла клад! В папином архиве. Только не сундук, а старую тетрадь столетней давности. В нее записывал свои математические этюды (по примеру Ферма) мой прапрадед, скромный офицер, служивший под Семипалатинском, Геннадий Иванович Крылов, предлагавший читателям самим найти доказательства своих выводов.

Бурунов поморщился:

— Опять Великая теорема Ферма, которую без особой надобности пятьсот лет не могут доказать?

— Не только. В тетради был эпиграф из Ферма: «Наука о целых числах без сомнения является прекраснейшей и наиболее изящной». Слова-то какие! Ферма был истинным поэтом, и недаром мой прапрадед Крылов связал эти слова с именем Софьи Ковалевской, посвятив ей свой труд. Он почитал женщин, и в особенности ее, отдавшую себя математике. Свои формулы он называл женскими именами: «Людмила», «Вера», «Надежда»… Моя формула, понимаете? Я ею и увлеклась. И стала самой собой.

— То есть как это?

— Подойдите к этой березке. У вас есть карандаш? Спасибо. Помните теорему Ферма? — Надя написала на березке формулу. — Мой прапрадед не искал, как все, ее общего доказательства, а исследовал численные значения, лес цифр, отыскивая в нем закономерности, и открыл, что число в любой степени всегда равно сумме двух чисел, возведенных в степень на единицу меньшую, — и Надя записала рядом с первой вторую формулу. — И я, еще девчонка, школьница, поставила перед собой три задачи.

— Три? Сразу три?

— Три, кроме Жанны д'Арк, ради которой я выучила французский язык. И решила: первое — узнать все о Софье Ковалевской. Ну вы это, конечно, знаете. Второе — узнать все о прапрадеде. О нем я вам расскажу. И третье доказать эту его теорему. — Она показала на березку. — Формула Надежды.

— Похвально для того вашего возраста. Итог?

— Мой прапрадед был занимательный человек. Происходя от коренных сибиряков и преклоняясь перед благородством краснокожих, он считал себя родственным североамериканским индейцам. Правда, никто из его предков в Америке не бывал, но индейцы, как он считал, в Америку перешли из Сибири через Берингов пролив по существовавшему тогда перешейку или по дрейфующим льдам. Сам же он поклонялся цифрам, как язычник, выделяя из них совершенные и прежде всего цифру три.

— Опять три?

— Он пишет, что три точки определяют плоскость, что треугольник первая плоскостная геометрическая фигура, что троекратное повторение самое многозначительное, что трехчастная сонатная форма наиболее доходчивая в классической музыке, что пространство трехмерно, что Земля стояла на трех китах и что золотую рыбку старик поймал в сети с третьего раза.

— Этот принцип ограничивает доказательство тремя примерами, но я не удержусь добавить еще один: у отца было три сына: первый умный, второй так и сяк, третий вовсе был дурак.

— Но стал любимым народным героем.

— Увы, у своего папаши я был только вторым сыном.

— А я у дедушки внучка единственная!

— И несравненная! — поклонился Бурунов.

— Если не сравнивать с Софьей Ковалевской.

— Так почему же вы увлеклись ею?

— Потому что доказала теорему прапрадеда и вообразила кое-что о себе! Вот смотрите, — и она снова стала писать на березке одну за другой формулы. Бурунов внимательно следил за нею.

— И я доказала теорему Крылова, моего прапрадеда. Не правда ли?

— Вполне корректно, — согласился профессор.

— Тогда я решила сделать Софью Ковалевскую своим кумиром. У девочек это бывает. Вот почему я занялась математикой.

— Конечно, доказательство теоремы, которая не публиковалась, я бы сказал, элементарно, но… пожалуй, характеризует уровень автора теоремы, принадлежащего, очевидно, к категории дилетантов. Отдавая вам дань, как искусной оппонентке, какой и не заподозришь, глядя на вас, выражу искреннее сожаление по поводу того, что вы, принадлежа к такой всемирно чтимой научной семье, войти в которую счел бы за счастье любой ученый, — и он вскинул на Надю глаза, а та полуотвернулась. — Принадлежа к такой семье, продолжал он, — вы опускаетесь до исканий честолюбивого дилетанта, воображающего, что ему доступно то, что не под силу профессиональному ученому.

— А вычислить Плутон на кончике пера дилетанту оказалось под силу? А изобрести шину, открыв тем эру автомобилей, было под силу простому садовнику, обернувшему свой шланг для поливки цветов вокруг обода колеса? А выдвинуть специальную теорию относительности служащему патентного бюро в Цюрихе Альберту Эйнштейну было под силу?

— Но Эйнштейн стал профессором, общепризнанным ученым, хотя ваш дед, академик Зернов, и опроверг ныне его теорию. Так что Эйнштейна никак нельзя причислить к дилетантам.

— Однако в момент своего выступления с теорией относительности он все-таки был лишь дилетантом, а профессиональным ученым стал потом. И остался убежденным сторонником полезной деятельности дилетантов, этих бескорыстных служителей науки, любителей, то есть любящих. Недаром ему приписывают слова о том, как делаются открытия: «Знатоки знают, что этого сделать нельзя, а тот, кто этого не знает, приходит и делает открытие».

— Ну, это милый анекдот, которому нельзя отказать в остроумии.

— А дилетантам можно в этом отказать?

— Нет, почему же. На примере Эйнштейна, если согласиться с вами, мы видим, что и любитель способен стать видным ученым.

— Простите, но Эйнштейн еще не стал профессором, а был инженером, недавним выпускником Цюрихского политехнического института, когда выдвинул, как вы считаете, наиболее остроумный «парадокс времени»?

— Ах, Надя! Вы завели меня в такую чудесную лесную глушь! Я вижу пять березок, растущих как бы из одного корня, напоминая предостерегающую длань некоего лесного божества. Но на одной из березок нанесены вашей рукой волшебные знаки, символизирующие надежду. Я хотел бы надеяться, Надя… Глядя на эту полянку, усыпанную цветущими ромашками, подобными звездам на ночном небосводе, мне хочется раскинуть ваш и мой гороскопы.

— Ах, не то, совсем не то! Вы же математик!

— Не только. Просто я вспоминаю о несколько ином парадоксе, связанном со временем, менее обыденном.

— Парадокс, связанный со временем? — насторожилась Надя, обрадованная своим искусством подвести разговор с «уставшим от математики» профессором к интересующей ее теме.

— Я имею в виду «машину времени».

— Что? «Машину времени»? Но это же антинаучно!

— Зато поэтично. И, если позволите, я прочту вам свои стихи про «машину времени», если хотите, то об этой лесной полянке.

— Стихи? Ваши? — изумилась Надя.

— Да, ученые иногда грешат этим. Так вы позволите?

Бурунов на опыте знал, как безотказно действуют на обычных его спутниц ко времени прочитанные стихи, рассчитывая, что и сейчас они помогут ему воспользоваться этой уединенной прогулкой.

Надя, стараясь скрыть разочарование, пожала плечами:

— Читайте.

Бурунов прислонился плечом к стволу дуба и проникновенно начал:

МАШИНА ВРЕМЕНИ

Да, я нашел ее в лесу, Когда весенние замолкли трели, И пух летящий снегом лег на ели, Застрял в тенетах на весу «Машина времени» — в лесу! Узнать судьбу свою легко! Цыганкой вечною, самой Природой Здесь на лужайке звездным небосводом Цветов раскинут гороскоп. А лепестки их рвать легко! Казалось, нет к тебе следа, Но даль забытая вдруг стала близкой, Как незабудок ласковые брызги На дне ушедшего пруда. А думал: нет к тебе следа! Приди в наш лес, и мы с тобой… Сверкнут пусть молнии! Молчи! Ни слова! Пусть грянет гром! Раскатом рухнет снова! В душе пожар, погром, разбой! Я снова молод! Я с тобой!

Бурунов закончил, тряхнул локонами и вопросительно посмотрел на Надю.

А Надя думала о своем, сокровенном. Опомнившись, сказала:

— Как странно, вы еще такой молодой, а слагаете стихи о возвращении молодости, словно утратили ее.

— Это перевоплощение поэта, — скромно заключил Бурунов.

— А вот мой папа, может быть, на самом деле вернется молодым, а нас с вами через тысячелетие и помнить никто не будет.

— Печальное заблуждение века! Былого, разумеется, — к радости Нади прорвало Бурунова. — Еще профессор Дингль задавал сторонникам Эйнштейна, зло высмеивая их, каверзный вопрос. Как может получиться такое? Два брата-близнеца разлетаются в космосе до световой скорости, один на космическом корабле, стартовавшем с Земли, другой — на земном шаре, который, по Эйнштейну, движется относительно космолета точно с такой же скоростью и может тоже считаться космическим кораблем. Каждый из этих во всем равноправных космических путешественников вправе считать себя достигшим световой скорости, когда время его остановилось, сохраняя его молодость, а брата своего безнадежно стареющим. Не значит ли это, что братья, встретясь вновь, одинаково повзрослеют и поймут всю абсурдность теории относительности и «парадокса времени».

— Подождите! — обрадовалась Надя, что профессор Бурунов все-таки попался в ее трижды заброшенную сеть. — Насколько я знаю, Дингля опровергали утверждением, что брат на Земле летит равномерно, а брат на корабле — то ускоряясь, то замедляясь. Равномерные и ускоренные движения нельзя сопоставлять по теории относительности.

— Чепуха! Формальный ответ. А я докажу, что если верить теории относительности, то после разгона корабля до световой скорости время на нем якобы остановится, а на Земле будут лететь тысячелетия. В полете требуется только год разгона с земным ускорением, год торможения с той же интенсивностью у другой планеты. И повторение маневра при возвращении. Наш космонавт только четыре года будет находиться в ускоренном движении, а тысячу земных лет он будет лететь с одной и той же световой скоростью, так же равномерно, как и земной шар. Так что извольте применить формулы теории относительности и к рассматриваемому случаю, без всяких отговорок, чтобы прийти в конечном счете к абсурду, ибо каждый из братьев будет настаивать, что он остался юным, а его брат и сверстник — давно забытым тысячелетие назад предком. Притом оба будут правы, поскольку никакого «парадокса времени» нет и каждый из них повзрослеет лишь на четыре года!

Неожиданно Надя бросилась к Бурунову:

— Константин Петрович, милый! Позвольте, я вас поцелую!

Бурунов, который о таком мог лишь мечтать, оторопел.

Поистине сердце девушки — загадка! При такой поэтической внешности для ее эмоционального взрыва, оказывается, требовались не стихи, а абстрактные рассуждения.

— Это то, именно то, что я знала, в чем сомневалась и что хотела услышать! — задыхаясь, говорила Надя, поцеловав Бурунова в обе щеки. Теперь ответьте на последний вопрос. Хорошо?

— Хотел бы, чтобы мой ответ удовлетворил вас.

— Скажите, Константин Петрович, вот вы, так уверенный в отсутствии «парадокса времени», вы… вы решились бы на полет с субсветовой скоростью?

— Вы обезоруживаете меня. Но я хочу, чтобы вы оценили мою искренность, которая могла бы сказаться не только в этом ответе, но и в другом признании, о чем вы могли бы догадаться.

— Да, я хочу, чтобы вы искренне сказали бы мне все…

— О, тогда позвольте поцеловать вашу руку в знак всех владеющих мною чувств…

Надя протянула Бурунову руку. Все-таки он вооружил ее.

Бурунов галантно склонился, запечатлевая, пожалуй, несколько затянувшийся поцелуй.

— Браво, браво! — послышался звонкий женский голос с другой стороны полянки. — Вот где я нашла эту воркующую парочку!

Бурунов невольно отшатнулся от Нади, сделав вид, что он разглядывает свисающую с дуба ветку.

— Эй, Звездочка! — крикнула Надя. — Не хочешь ли принять участие в нашем ворковании? У нас тут с профессором расхождение во мнениях.

— Ах, поцелуйчики, начиная со щечек, ручек, называются «расхождением». А что же в таком случае «схождение»?

Говоря это, Кассиопея, распустив смоляные волосы, перебегала лужайку, утопая по грудь в траве.

В цветастом ярком платье, сама смуглая, она казалась легкой тенью, скользившей по цветной россыпи.

По пути она срывала ромашки, прикладывая их к волосам.

— Побереги «гороскоп», — крикнула Надя. — Не рви цветы, не рви!

— Это не ландыши, которые расцветут лишь через три года и вы снова явитесь сюда за ними. На дно ушедшего пруда.

Бурунов посмотрел на Надю и обратился к Кассиопее:

— Если вы, милая Кассиопея, вспоминаете о дне ушедшего пруда, то должны были услышать и о теореме Ферма, и о теореме Крылова, и даже о «парадоксе времени».

— Ничего я не слышала! Ни о каких теоремах! Хватит с меня университетской аудитории! Я просто нашла старую плотину, когда-то запруживавшую воду давнего ручья.

— А незабудки остались, — заметил Бурунов.

— Незабудки, незабудки! — передразнила Кассиопея. — Я вам никогда не забуду, Константин Петрович, что вы тайком от меня улетели в Абрамцево.

— Почему тайком? Вы опоздали на взлетолет. Академик ведь болен.

— Кстати, он спит. А если бы я действительно опоздала на все взлетолеты, то не нашла бы вас здесь в уединении. Я ведь на дельтапланах не летаю, как некоторые героини, — и она посмотрела в сторону Нади, добавив: Но опоздать, видимо, могла!

— Ну, Звездочка! Это уже слишком! — возмутилась Надя.

— И совсем даже не слишком! Думаю, что и твой Долговязов тебя по рыжей головке не погладил бы.

— Оставь Никиту, — отрезала Надя. — Пойдемте домой.

— Правда, правда! — подхватил Бурунов, прекрасно поняв суть упоминания о Вязове, упрекнув при этом себя за необдуманную старательность в опровержении «парадокса времени». Должно быть, не зря его расспрашивала об этом Надя. Уберечь ее надо от Вязова, а не доказывать, что тот вернется к ожидающей его подруге. — Надо идти, — продолжал он. — Ведь мы с Надей обещали «исправиться» к ужину. И Наталья Витальевна ждать не умеет.

— Это вы ждать не умеете, Константин, что означает постоянный, Петрович. Я теперь буду вас звать Зефир Петрович, в знак вашей ветрености!

— А из тебя получилась бы недурная актриса, — заметила Надя.

— А что? Недурно для лесной сцены? Но это еще не семейная сцена! Нет-нет, дорогой профессор! И не мечтайте! — злорадно продолжала Кассиопея, крепко ухватив Бурунова под руку.

Когда они спускались по земляным ступенькам в овраг и перешли мостик, обогнавшая их Надя остановилась у старинного деревянного сруба. Здесь из нержавеющей трубки текла струя родниковой воды, которую поздний владелец аксаковской усадьбы, меценат Мамонтов, приказывал возить к себе в Москву в бочках.

Надя, набирая воду полными пригоршнями, освежила лицо и, не вытирая его, обратилась к Бурунову, подошедшему с Кассиопеей:

— Константин Петрович! А вы все-таки не ответили на мой последний вопрос.

— Какой такой вопрос? — заинтересовалась Кассиопея.

— Видите ли, — в замешательстве начал Бурунов. — Даже в наше время, не говоря уже о прошлых столетиях, высоко интеллектуальные атеисты не стеснялись своих суеверий и в известной степени порой щеголяли ими. Так, драматурги или актеры, уронив на пол рукопись, считали своим долгом с размаху сесть на нее, чтобы избежать провала спектакля. Смешно? Но укоренилось. Видные ученые, уходя из дому, при всей своей безбожности, стараются не возвращаться, не то «пути не будет», ссылаясь при этом на народную мудрость примет.

— А что подскажет вам, соратнику академика Зернова, ваша научная мудрость при ответе на мой вопрос? — не отставала Надя.

— Сказать по правде, мне не хочется лукавить перед столь обворожительной аудиторией. Сочтите это суеверием, как хотите, но мне не преодолеть предрассудка, не допускающего «тысячелетней разлуки» с современным человечеством. На ваш вопрос я отвечаю отрицательно!

— Что такое? — воскликнула Кассиопея. — О чем это вы?

— Я спросила Константина Петровича, решился бы он улететь на звездолете с субсветовой скоростью или нет?

— Какой вздор, нелепица! О чем тут говорить? Я никогда бы этого не допустила! — заявила Кассиопея, еще крепче вцепляясь в руку Бурунова. — Не допустила бы, — повторила она. — И тебе не советую. Вот так!

Если Бурунов в последний миг хотел заронить сомнение в душу Нади, то это ему удалось. Она шла с понурой головой. Для нее, будущего ученого, аргументы против «парадокса времени» звучали неопровержимо, но для нее же, как женщины, «суеверие» профессора было, пожалуй, убедительнее.

Все трое уже молча взбирались по тропинке к даче академика Зернова.

Глава пятая

ДИКИЙ СПУТНИК

Наталья Витальевна стояла на крыльце бледная до неузнаваемости.

Надя испуганно бросилась к ней:

— Что с дедушкой?

— Он спит. В забытье со времени вашего ухода на прогулку. Все из-за этого заседания Звездного комитета! Но теперь дед ничего не должен знать! Я держу его на снотворном.

— Что он не должен знать?

— В космосе творится такое… не берусь объяснить… по видео идет непрерывная передача.

— Мама! Что ты говоришь? Ведь там Никита!

— И он там, и мы здесь — все в одном положении…

— Какая опасность! Ничего не понимаю! Я — гуманитарианка! И не желаю разбираться ни в «технических побрякушках», ни в том, что там случилось между звезд.

— У тебя, Звездочка, наконец появится шанс стать яркой звездой. Притом «сверхновой».

— Ну если наша Наденька шутит, значит, нет ничего страшного! — И Кассиопея тряхнула красивой головкой так, что серьги закачались.

— Она не шутит. И вы не правы, — мрачно заметил профессор Бурунов.

Войдя потом в дом, они все стояли перед видеостереоэкраном. Он походил на проем в стене. Казалось, что в соседней комнате, не отгороженные даже стеклом, находятся люди. Один из них, коротко стриженный, в очках с тяжелой оправой, говорил:

— Как уже сообщалось, спасатели Бережной и Вязов на своем космоплане приступили к операции перевода блуждающего спутника на безопасную орбиту. Еще три космоплана с другими спасателями вышли в космос с той же целью. Энергоблок звездолета «Крылов», несмотря на неизбежную из-за этого отсрочку его вылета, выводят из резонансного режима получения внутривакуумной энергии.

— Какой резонанс в космосе? Это ведь не концертный зал! О чем он говорит, этот дядя в допотопной прическе и таких же древних очках? Кто их теперь носит? — реагировала на сообщение Кассиопея.

Бурунов только покачал головой:

— Вижу, вам, Кассиопея, неведомы тайны внутривакуумной энергии. А вам, Надя?

— Мне Вязов обо всем рассказывал. Лучше, чем в университете.

— В таком случае мне пусть Бурунов все объяснит. Ведь он профессор, а не штурман, — потребовала Кассиопея.

— Готов. Но кроме затронутых вами вопросов старомодности, — поклонился молодой профессор.

— Почему я должна вспыхнуть какой-то там сверхновой звездой? Я желаю это знать! — продолжала Кассиопея, забыв, что она «гуманитарианка».

— Судя по сообщению, Земле действительно грозит серьезная опасность, начал Бурунов. — Освобожденная энергия вакуума невообразимо велика, превосходя все известное! Потому использование ее допускается лишь для звездных рейсов на безопасном расстоянии от Земли, при условии надежного регулирования процесса резонансного разрушения квантов вакуума. Если выделение энергии станет бесконтрольным, то на месте столкновения модуля звездолета с блуждающим спутником вспыхнет как бы сверхновая звезда, правда, масса ее не превзойдет массу земного шара.

— Который превратится в перегретую плазму, — горько добавила Надя, теребя свою косу.

— Ну знаете ли! — возмутилась Кассиопея. — Если Сократ к концу жизни понял, что ничего не знает, я и знать такого не хочу!

— Нет, почему же? — вмешалась Наталья Витальевна. — Поняли же люди, что пользоваться бездумно внутриядерной энергией недопустимо, надо и сейчас понять все о внутривакуумной энергии.

— Опасность велика, но маловероятна. Надо, чтобы модуль звездолета и блуждающий спутник одновременно оказались в точке пересечения их орбит. Однако это возможно. Думаю, что Бережному и Вязову не составит труда перевести опасное космическое тело на безопасную орбиту, исключив всякое нежелательное совпадение.

— Вижу! Вижу Дикий спутник в иллюминаторе, — крикнул Вязов, подброшенный при этом к самому потолку, где он ухватился рукой за поручень. В другой руке Никита держал электронный бинокль, приближающий далекие предметы почти вплотную.

— Через иллюминатор видишь или его иллюминаторы заметил? — спросил Бережной.

— Иллюминаторы пока не видно. Может, не тот бок?

— Не тот бок! Не тот бок! — проворчал Бережной. — А может, вовсе не бок, а спинка космической рыбки?

— Не знаю, как насчет рыбьей спинки, но звезда эта вроде бы с хвостом.

— Как с хвостом?

— Посмотрите сами, — и Вязов протянул командиру бинокль.

— Э! — воскликнул тот. — И впрямь рыбка в космосе как бы с космами.

— Напрашивается каламбур на вашу рифму. Можно?

— Валяй!

— «Чудо-юдо-рыба-кит». Есть созвездье в космосе. Чудо-люди, «рыбаки» Ловят звезды с космами.

— Это ты сам? Сейчас?

— С вашей помощью, командир.

— Ну и хлопец! Конечно, это не Данте или Петрарка, ради которых я итальянский язык выучил, но для экспромта годится. Словом, молодец! Если каламбуры в такую минуту в голову лезут, значит, к настоящему делу готов! И давай тогда, «чудо-людо», собирайся на «рыбалку», влезай в скафандр, как в пластиковую шлюпку с реактивным мотором, забирай с собой линь вместо лески. А от сочинения стихов пока воздержись. Может быть, спиннинг понадобится?

— Да я вроде с гарпуном, — и Вязов поднял, как перышко, тяжелый (в земных условиях) крюк и погрозил им кому-то.

— Добре. Для закрепления крюка электроэрозийный резак захватишь с собой, заодно пробу возьмешь, от Дикого спутника на память.

— Да уж помнить будем, — заметил Вязов.

— И мне помоги в свой скафандр влезть. Страховать тебя буду.

Так, казалось бы, полушутя, переговаривались спасатели. Строки великого поэта: «Забил заряд я в пушку туго и думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью!» — были им ближе службистики: «Так точно!», «Никак нет!».

Сам Бережной в уже надетом на него скафандре помог Вязову надеть такой же пластиковый герметический шлем. Потом командир отдраил шлюз в шлюзовую камеру, откуда насосы выкачивают воздух, позволив тем наружному люку в космос открыться автоматически.

Вязов не раз выходил в открытый космос и радовался, что снова и снова, как впервые, испытывал захватывающее ощущение свободного парения над исполинским земным шаром. Вспоминались детские сны, когда неведомо как, без всяких усилий, взмываешь в воздух, забыв о весе. И хотя выходы в космос стали для него будничными, они все равно наполняли все его существо праздничностью, сознанием могущества, счастьем полета без уз тяготения.

И пусть в первый миг комок всегда подступал у него к горлу и чуть кружилась голова, как при взгляде в пропасть, все равно ощущение это было неповторимо и волшебно!

Земной шар, который Вязов только что видел через иллюминатор, теперь, ничем не отгороженный, поражал своей величиной и «компактностью». Его можно было окинуть взглядом от одного выпуклого, освещенного солнцем, края до другого, затененного, не поворачивая для осмотра горизонта головы, как там, внизу, на его поверхности.

И походил бы этот земной шар на гигантский глобус, правда, без линий широт и меридианов, если бы пятна материков и морей не выглядели бы такими, «неглобусными», неземными, чужеродными. Местами эти пятна закручивались «спиральными туманностями» или разрывались проемами, через которые проглядывали настоящие земные континенты и океаны. Облачный покров, окутавший наполовину затененную голубоватую планету, напоминал полупрозрачное одеяние, в которое стыдливо рядилась прекрасная Земля.

Преодолев первые волнующие ощущения свободного полета среди «пристальных, немигающих» звезд рядом с ослепительным косматым солнцем, Вязов сосредоточил свое внимание на космическом теле, до которого ему предстояло добраться.

Причудливый обломок — каприз неведомого взрыва — издали (без электронного бинокля) походил на диковинное животное морских глубин с головной частью или туловищем, за которым тянулся прозрачный шлейф, казавшийся уже не серебристым, а золотистым из-за просвечивающих через него звезд.

— А космическая Вероника, распустив свои волосы, оказалась рыженькой, — передал командиру через шлемофон Вязов.

— Ладно тебе рыженькими бредить. А я вот гляжу в иллюминатор, и он обрывком бумаги, от листа оторванным, мне представляется. Откуда только газовый хвост у него, как у кометы, взялся?

— Попробуем прочитать, что на этой космической бумажке написано, пообещал Вязов и включил реактивный двигатель.

Скафандр чуть вздрогнул, но космонавт не ощутил бы движения, если б Дикий спутник не стал заметно увеличиваться в размерах, надвигаясь на него.

— Как заарканишь нашу вуалехвостку, — слышался в шлеме Вязова голос Бережного, — линь понадежней закрепи.

— Не беспокойтесь, командир. Крючки зацеплю под самые жабры.

— Не сорвалась бы!

— Так я ее не просто крючком поддену, а морским узлом линь завяжу. Еще одним взрывом не оторвешь.

— Валяй, валяй! И пощупай там, разберись, прав ли был Сергей Петрович Божич, не зря ли сомневался мистер Джон Бигбю!

— Мне поднырнуть под «луну» придется. С той стороны, может быть, что и увижу, кроме гладкой стенки, как с этой.

— То, что стенка гладкая, тоже дорогого стоит. Но поторапливайся. Не только время, но и спутник Дикий летит прямо на наш звездолет.

— Есть! Вижу подходящее местечко. Выступ, а подле него выбоина, словно из нее кусок вышибли.

— Ты там не фантазируй! Вышибли! Я посмотрю, как ты «пробу» вышибешь. Ангелы небесные здесь с кувалдами, что ли, летают!

— Так я вроде ангела, если не с кувалдой, то с электроэрозийным резаком. Сейчас под стенку нырну.

— Ну, ныряй, ныряй, ангел небесный!

Вязов проплыл под космической громадиной и оказался с другой ее стороны. Не освещенная солнцем, она казалась совершенно темной. В вакууме ведь нет рассеянного света. Непроглядно черное и яркое соседствуют рядом. И Вязов ничего не мог рассмотреть с внутренней (да, именно с внутренней!) стороны стенки, которая все-таки была отчетливо вогнутой, в то время как с освещенной стороны — выпуклой!

Но никаких желанных деталей искусственного сооружения на темной части обломка Вязов рассмотреть не мог. Впрочем, они могли здесь и не быть! Кто знает, какую роль выполняла эта часть гипотетического звездолета, если верить, что осколок принадлежал ему?

Требовалось скорее закрепить линь и еще успеть взять «пробу».

Легкое прикосновение крюка вызвало, к удивлению Вязова, брызнувший сноп искр. Но едва он включил электроэрозийный резак, случилось нечто невероятное, как бы из-за электрического замыкания. Дикий спутник содрогнулся, тряхнув скафандр Вязова. Затененная часть обломка ярко осветилась пламенем, вырвавшимся из скрытых в нем дюз.

Вязов с замиранием сердца понял, что невольно включил дремавшие сотню лет реактивные двигатели (скорее всего рулевые) погибшего чужепланетного звездолета.

— Эй, Никита! Ты что, с ума сошел? Зачем запустил двигатель своего скафандра? Ты понимаешь, что делаешь? Прешь прямо на модуль звездолета!

— Это не мой двигатель, — доложил Вязов, — заработали неведомо отчего инопланетные двигатели, ожил обломок звездолета.

— Эх, растяпа! Удружил! Теперь никакой буксир не поможет. С Земли уже тревогу бьют, им все видно. Да и сам я вижу — столкновения не избежать! Тоже «спасатели»! — гремел в шлеме Вязова гневный голос Бережного.

— Отсюда их не выключить, — имея в виду заработавшие двигатели, доложил Вязов.

— Сам понимаю. Нестерова помнишь?

— Летчика? Еще бы!

— Иду, как он, на таран. Держись, Никита!

Вязов сразу все понял, вспомнив о Нестерове, первом русском авиаторе, совершившем мертвую петлю, а во время войны 1914 года — первый в мире таран, стоивший ему жизни.

И спустя полтора столетия, когда неведомый осколок вдруг ожил в космосе и ринулся на модуль звездолета, Бережной не задумался. Крюк линя еще не был закреплен — обломок чужепланетного корабля уже не отдернуть. Осталось только пойти на первый в мире космический таран, как пошел на первый воздушный таран Нестеров, русский голубоглазый летчик, любитель музыки и поэзии, страстно увлеченный авиацией, которую обогатил несколькими своими проектами и небывалыми, никому еще не известными приемами высшего пилотажа.

Бережной тоже был голубоглазым, правда, не таким молодым, как Нестеров, в своей летной жизни на Земле он испытал немало сверхновых самолетов и взлетолетов, проявляя отвагу и риск в сочетании с техническим расчетом и содружеством с конструкторами. Перейдя в космос, он оставил следы и на Луне, и на Марсе, отыскав там действовавшие когда-то автоматические станции земных предков.

Теперь он не задумался, кто полетит вместо него спасать пропавший звездолет. Он вообще не думал о ком-нибудь, кто остался на Земле. Он думал о всех на ней живущих и чувствовал только свой Долг, который для него был выше всего на свете.

Одетый в скафандр, чтобы по закону космоса прийти на помощь вышедшему в открытый космос товарищу, Бережной видел в передний иллюминатор, как надвигается на него Дикий спутник. Он двигался вбок, словно старался уклониться от грозившего ему удара.

Бережной, как и погибший в таране Нестеров, ловко маневрировал рулевыми двигателями, чтобы перехватить «Дикаря», вооруженного достижениями былой цивилизации, чтобы настичь его и ценой собственной жизни сбить в сторону.

Удар был страшным.

В условиях невесомости законы инерции действуют неизменно.

Пластиковый эластичный скафандр Бережного вырвало из кресла у пульта, прорвало им упругую переборку и ударило о стенку кабины, прогнув ее так, что она дала трещины. Воздух при этом мгновенно улетучился.

Несмотря на тройную упругость скафандра, переборки и стенки кабины космоплана, Бережной, не осознав перелома рук, ног и черепа, потерял сознание…

Вязову, находившемуся с противоположной стороны ожившего обломка чужепланетного звездолета, даже не пришло в голову спастись бегством, включив реактивные двигатели скафандра. И он ощутил удар во всей его силе, смягченный лишь упругостью его пластикового скафандра, который обрел в результате этого собственную скорость того же направления, в каком летел таранящий космолет. Но скафандр Вязова не удержала никакая стенка кабины, и он, сохранив космонавту жизнь, полетел в свободный космос. Вязов же, как и его командир, потерял сознание.

Глава шестая

ИНФРАКРАСНЫЕ ЧЕЛОВЕЧКИ

Пришел в себя зажатый в деформировавшийся пластиковый скафандр Вязов лишь через некоторое время, ощущая боль от ушибов во всем теле. Голова после удара о шлем раскалывалась, в глазах помутнело, словно передняя стенка шлема потеряла прозрачность.

— Командир! — крикнул Вязов. — Георгий Трифонович! Ты жив?

Вязову только казалось, что он крикнул. На самом деле ему удалось издать несколько беспомощных звуков, которые, однако, не были переданы в эфир вышедшей из строя радиоустановкой скафандра.

Вскоре Вязов понял это. В горле першило, хотелось сплюнуть, но… некуда. Может быть, зубы вышибло? Похоже. Рот полон крови. Приходится глотать. И кажется, вместе с зубами.

В шлемофоне ни звука. Очевидно, сорвало антенну. Шум в ушах подчеркивал ужасающую космическую тишину.

В глазах чуть прояснилось. Лобовое стекло шлема все-таки цело! Не помутнело! Вот она, Земля, все такая же огромная, прикрытая облачным покровом, как космическим скафандром!

Но где же это проклятое рулевое крыло чужепланетного корабля? Что с космолетом? С Бережным?

Решительный мужик, от него нельзя было ожидать чего-нибудь другого! Но сам-то он хорош! Даже не посторонился! Герой с бедой!

Натренированный в предыдущих выходах в космос, превозмогая боль в теле, Вязов постарался повернуться, чтобы увидеть обломок с космолетом или модуль звездолета «Крылов».

Но ничего, кроме ярких немигающих звезд и ослепительного в короне языков солнца, он не увидел, не говоря уже о земном шаре. И то только потому, что скафандр при ударе получил медленное вращение вокруг собственной оси. И тут вдруг Вязов понял, что отброшен далеко от ожившего чужепланетного обломка, от космолета Бережного, от модуля звездолета. Он понял, что летит над Землей со своей собственной скоростью по соответствующей ей орбите и что крохотную точку неметаллического скафандра, в котором и дюзы керамические не обнаружить никакими локаторами ни с Земли, ни из космоса!

Холод пробежал по его избитому телу. Сразу подумалось о двух женщинах: о Наде, рыжеголовой, мечтающей о своем кумире Софье Ковалевской, и о матери, так мужественно скрывавшей свое горе в предвидении близкой и многолетней разлуки, которая сейчас может стать вечной!

Кислорода хватит на считанные часы. Вязов успеет только несколько раз облететь вокруг Земли по собственной околоземной орбите, не встретив в космическом безмерье никого и ничего…

Включить двигатели? Но куда лететь? Здесь не повернешь, как в воздухе, рулем! Все определяется не направлением движения, а лишь скоростью, взаимодействием центробежной, отбрасывающей в пространство силы и центростремительной, созданной тяготением и удерживающей тело у планеты, подобно тому, как веревка удерживает раскрученный на ней камень. Прибавка скорости изменит лишь орбиту, на которую вынесет скафандр. И нет никаких шансов попасть на орбиту модуля звездолета или резервных космолетов.

Что делать? Пробовать все-таки куда-то лететь самому? Но при этом в реактивных двигателях будет расходоваться кислород, а запасы его для двигателей и дыхания в скафандре общие. Всякое движение с помощью двигателей сократит его жизнь в одиноком скафандре.

Ощущение, будто ты один во всей Вселенной! Новый, ничтожный по своим размерам спутник планеты на никому не известной околоземной орбите!

Как же поступить? Подольше просуществовать, безвольно полагаясь, что тебя найдут радиолокаторы, хотя шансов на обнаружение такой неметаллической пылинки в космосе нет никаких! Или работать двигателями, сокращая тем свое одинокое существование?

Эти вопросы были испытанием для обреченного человека в космосе. Разные люди поступили бы по-иному. А как же Вязов?

Весь мир после только что волновавших всех событий в околоземном пространстве, из-за грозившего там столкновения с непредсказуемыми последствиями, потрясен был новой сенсацией.

Все началось опять с той же самой Мальбарской радиообсерватории при Кембриджском университете в Англии, где еще в прошлом столетии, в июле 1957 года, студенткой Джосиан Белл и профессором Хьюшем были зафиксированы удивительно размеренные радиоимпульсы, даже принятые сначала за сигналы «маленьких зеленых человечков», что задержало осторожных (если не испуганных) английских ученых с публикацией их сообщения на полгода, приведшего вслед за тем к открытию пульсаров. Чуть ли не совсем так, как столетие назад, к профессору Джорджу Хьюшу-младшему, по английской традиции в преклонном уже возрасте занявшему место своего прадеда в радиообсерватории, вошла его супруга миссис Джосиан Белл, правнучка былой студентки, открывшей пульсары, и опять же, уже по семейной традиции, сохранившая для науки имя своей прабабки, хотя формально и считалась миссис Джордж Хьюш, по имени своего законного супруга, и обратилась к нему со следующими словами:

— Боюсь, почтенный профессор, — в их научной семье принято было только так обращаться друг к другу, — боюсь, уважаемый профессор, что я отвлеку вас от важных размышлений, но наша дочь Мэри, снимая показания самописцев большого радиотелескопа в инфракрасном диапазоне, обнаружила крайне странное послание из космоса, отнюдь не похожее на пульсар, открытый в прошлом столетии здесь, у нас же. Это действительно очень напоминает разумный сигнал.

— Что? Опять «маленькие зеленые человечки»? — проворчал профессор Джордж Хьюш. — Право, уважаемая профессор Джосиан Белл, вам стоило бы побороть свои излишние для научной деятельности романтические наклонности. Наука, подлинная наука должна быть суха, критична и неподатлива на всякие сенсационные сигналы «маленьких зеленых человечков». Извольте найти подобным сообщениям естественные, природные объяснения.

Если профессор Джордж Хьюш был сух, прям, сед и величествен, как и подобало ему с его консерватизмом, то профессор Джосиан Белл была полной ему противоположностью. Низенькая, с годами расплывшаяся телом, обретя излишнее число подбородков, а также еще большее число подобранных на улице кошек, она способна была растрогаться по любому поводу, в том числе и научному.

— И все-таки, уважаемый профессор Хьюш, я бы решилась считать эту передачу из космоса разумной, но загадочно не повторяющейся. Впрочем, повтор давних сигналов и привел к заключению о существовании пульсаров, именно потому, что их повторы отражали параметры нейтронных звезд. Наш случай уникален, и я весьма рекомендую вам отнестись к этому с большим вниманием, чем вам присуще при анализе всего нового.

— Определяйте лучше режим питания и мышления своим кошкам, а не коллегам по радиообсерватории, к каковым я имею честь принадлежать.

— Мне хочется убедить вас, что нельзя считать строго научными поиски только естественных причин обнаруженных явлений, как вы только что рекомендовали, словно существование разума у вас, у меня или у инопланетных особей противоестественно и противоречит природе.

— Я не знаю, на какую противоестественность моего разума вы намекаете. И кроме того, я просил бы вас хоть на этот раз обойтись без излишних выпадов в мою сторону. К тому же я не знаю, на какое еще мое внимание вы претендуете, уважаемая коллега миссис Белл. Я должен вас предупредить, что не расточаю свое внимание на каждую приблудную кошку или на сомнительное научное наблюдение.

— Я просила бы, со своей стороны, и вас, уважаемый мистер Хьюш, обойтись без присущих вам бестактностей и бездарных колкостей. Кошки кошками, а сигналы радиотелескопа — сигналами. И они, к вашему сведению, не мяукают.

— С меня вполне достаточно мяуканья и завывания ваших котов на крыше, чтобы повторно не слышать чего-либо подобного у себя в радиобсерватории.

Супруги несомненно рассорились бы, что с ними случалось достаточно часто, если бы не их дочь Мэри, которая ворвалась в их общий служебный кабинет и с присущей молодости бесцеремонностью, не прибегая к иносказаниям и намекам, безапелляционно заявила без достаточного уважения к авторитетам:

— Я не знаю, к каким высоконаучным выводам пришли не во всем всегда согласные профессора, но я сочла нужным вызвать корреспондентов лондонских газет для экстренного сообщения о своем открытии.

— Вы с ума сошли, Мэри, вы компрометируете науку! — запротестовал возмущенный профессор Хьюш.

Но миссис Белл решительно одобрила инициативу дочери. И, поскольку во всех семейных сражениях победа по очкам всегда доставалась миссис Белл, вопрос к обоюдному согласию в конце концов был решен.

Словом, в Мальбарской радиообсерватории при Кембриджском университете ситуация столетней давности не повторилась. Важное сообщение без задержки на полгода тотчас разнеслось по всему свету.

Стихийно возникший в Лондоне под председательством бойкой Мэри Белл (Хьюш) комитет связи с «инфракрасными человечками», как с английским юмором назвали предполагаемых авторов космического послания, обратился ко всем ученым мира с просьбой помочь в расшифровке загадочных сигналов.

Кибернетики многих стран сразу же откликнулись, и множество компьютеров было запрограммировано на расшифровку «ребуса», кстати сказать, опубликованного во всех газетах мира в таком виде:

«шшш ш ш шшш шшш ш ш ш ш ш ш шшш шшш ш ш ш шшш».

Вскоре, проделав миллионы попыток, компьютеры сделали вывод, что «послание основано на двоичной системе и состоит из семи сгруппированных символов, разделенных большими интервалами, по сравнению с отдельными знаками двоичной системы в сгруппированных символах». И еще глубокомысленно было замечено, что второй и последний символ, так же, как и третий и предпоследний, ИДЕНТИЧНЫ. Это позволило с еще большей убедительностью предполагать разумность принятого из космоса послания.

Однако дальше этого за первые сутки дело не продвинулось.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

У костра на берегу сидели трое.

На севере в июле вечера стоят светлые, зори горят еще долгие. И вода в реке Вашке казалась тихой, озерной, а отражения в ней деревьев на том берегу выглядели диковинными, растущими верхушками вниз.

Уже седой человек, невысокий, плотный, привстав на коленки, перемешивал деревянной ложкой похлебку в подвешенном над огнем котелке и степенно говорил:

— Вот наловим рыбки, завтра воскресную уху сварим, а нынче из консервов сойдет. На фронте их уважали. Я и у партизан варил, даром что сапер. А еще раньше так самого Леонида Алексеевича Кулика потчевал, когда с ним за Тунгусским метеоритом в тайгу ходили.

— Вы, дядя Крылов, за Тунгусским метеоритом ходили? Это правда, что искали, да не нашли?

— А ты почем знаешь?

— Я всю информацию о Тунгусском метеорите знаю. Что было можно, прочитал.

— Прочитал, прочитал! Читальщик прилежный, — проворчал старик. — Еще как искали. Я, Сережка, тогда, вроде тебя, мальцом был. В армию, как и ты, собирался. Нынче 1976-й год идет. Значит, почитай, полвека откинуть надо. Сынишка мой, Генка, через десять лет родился. Теперь в офицерах под Семипалатинском лямку тянет. А тогда, слышь, в тайге в том месте леса не осталось. Повален весь. Как будто ураган сверху ударил. Посередке деревья, как телеграфные столбы, торчат. Только ветки с них сдуло, снесло. А чуть подальше в любую сторону — сплошной лесоповал. Лежат лиственницы и корнями в одно место указывают, на болото лесное. Думали, туда упал метеорит, пробил мерзлоту и захоронен в глубине.

— Знаю. Вы слой вечной мерзлоты пробурили, а из скважины фонтан воды вырвался. Значит, не поврежден был слой мерзлоты и нет там под ним ничего.

— Ишь как чешет! Будто Зернов Сергей сам там был!

— А чего там бывать? — вступил третий рыбак, сплевывая в костер, желчный, поджарый, усатый субъект с бегающими угольками-глазками на обветренном помятом лице. — Пни горелые зырить, что ли?

— Не пни, говорят тебе, а стволы вывороченные упали, как солдаты после взрыва самолетной фугаски. Ты, Бурунов, и не видел такое небось.

— А на фиг мне! Мне и того, что зырил, хватит с прицепом.

— Мал ты был тогда, не то отсиделся бы где-нибудь… за решеткой.

— Трепли, трепли языком, да не подавись им. А я тем временем бутылочку на троих соображу.

— Это можно! — усмехнулся старик. — Такое дело у тебя справится.

— Дело клевое, дядя Крылов! Пей горлом, ешь ртом. Потому и поселок ваш в Коми АССР Ертом называется. «Ешь ртом» переводится.

— Да кто его знаете как у зарян или еще у кого, слово это значится. Берите ложки, рыбаки! Поспела похлебка.

Не торопясь, зачерпывая полные деревянные ложки, рыбаки осушили котелок, попутно распив с покрякиванием и припасенную Федором бутылку.

— Вот ты, Федор, добровольно (из боязни «дружков» в городе) в лесорубах остался, а интересу у тебя настоящего к жизни нету.

— А чего я в ней не видал?

— Вот именно, ничего ты в ней не видал. Ну, рыбники самодельные, отбой! Спать заваливайтесь, а я погляжу, ладно ли лодка к коряге приторочена.

Короткая летняя ночь спустилась на реку, блеск ее угас, отражение пропало, запахло сыростью. Костер тлел и дымил, отгоняя комаров. Улеглись все под ветром, спасаясь от гнуса.

Наутро Иван Кузьмич Крылов с Сережкой Зерновым вышли в лодке на середину реки, а Федор Бурунов спросонья зло пинал на берегу камни. И ушиб-таки в конце концов ногу о какую-то неведомо как попавшую сюда железку.

Смачно выругавшись, попрыгав на одной ноге, Бурунов подобрал железяку, серебристую с виду, тяжелую, величиной с кулак, и крикнул Ивану Кузьмичу:

— Ну чего, дядя Крылов, тракторы твои тут не видели? Разваливаются они у тебя на ходу.

— А ну покажь! — крикнул Крылов с лодки.

Но Федор показал старику фигу, а сам принялся отбивать своей железкой от большого камня грузило.

К величайшему его удивлению, из-под железки рассыпался такой сноп белых искр, какого он в жизни не видел. Даже Крылов с лодки это заметил.

— Эй, Федька. Чего это ты балуешься? — крикнул старик.

— Это ты со своим сосунком балуешься, а я грузило себе отбиваю.

Он ударил камень еще и еще раз. И снова в туманном утре посыпались ослепительные снопы искр.

— Чудно! — произнес старик и стал подгребать к берегу.

Сережка первым выскочил из лодки и подбежал к Федору.

— Это что же такое?

— Подлюга-железка какая-то тут валялась. Запнулся я об нее.

— Может, самородок какой! Геологам бы показать!

— Я те покажу! — пригрозил Федор. — Не ты нашел. И молчи в тряпочку.

Иван Кузьмич подошел и, решительно взяв у Федора найденный обломок, стал его рассматривать.

— Какой же это самородок? — начал он. — Понимать надо. Углы острые. Грани, значит. Отломало это откуда-то. А вот от чего отбито, не пойму. По всей видимости, от кольца или трубы. Метр с гаком будет. Должно быть, с самолета, что ли, свалилось. У нас тут и машин таких нет с метровыми трубами или кольцами, которые потерять кусок могли.

— С самолета или со спутника, — подсказал Сережка.

— А ты не вякай! Тебя не спрашивают, — огрызнулся Федор. — Моя вещь!

— Твоя, твоя! — подтвердил Иван Кузьмич. — Новый срок тебе за нее не дадут.

— А зачем она вам? — наивно спросил Сережка.

— Зажигалки буду из нее делать. Особенные. Знаешь, как пойдут!

— Вот-вот! Знаем, где ты их делать научился, — многозначительно заметил Крылов.

Настоящего клева не было. Рыбы на уху едва хватило. Так домой в поселок с железякой одной и явились. Зато речным туманом вдоволь надышались, да и комаров покормили на славу. Им ухи не требуется.

Иван Кузьмич потом так рассказывал:

«В поселке у базы геологов Коми филиала Академии наук мужики галдят. И среди них одна баба, приезжая, в штанах, а коса на голове вроде венком закручена.

Сережка окаянный, не спросясь, к геологу шасть и про находку рассказывает. Тут геолог-мужик и баба с ним к Федьке Бурунову направляются. Так и так, мол, давай покажь.

Бурунов свое:

— Моя вещь, не отдам, зажигалки делать буду.

— Да зачем вам зажигалки? Если камень стоящий, я зажигалку свою отдам, японскую, с пьезокристаллом, вечную.

А Федька Бурунов интересуется, почем такая в Москве стоит.

— Да ее за деньги не купить там, — геолог говорит и зажигалку вынул. Видная она, видать, впрямь заморская. Чуть надавил — огонь вспыхивает, чиркать не надо.

Показал Бурунов железяку. Очень она их удивила, но виду они не кажут, темнят. Бурунов даже забеспокоился. Не передумали ли. А геологи все переглядываются. И тут не выдержал он, фистулою спрашивает:

— Махнем? Али как?».

Сделка состоялась. Серебристая находка перешла в руки геологов. Но о ней еще долго судачили в поселке Ертом, расспрашивая и Ивана Кузьмича, и Федора Бурунова, и Сережку Зернова. Впрочем, он вскоре ушел в армию.

Прошли годы. Сергей Зернов вернулся из армии и поступил в Московский институт стали и сплавов, закончил его и стал работать сменным инженером на столичном заводе «Серп и молот».

В 1984 году он получил из Ертома письмо от Ивана Кузьмича Крылова, старик напоминал о вашкской находке и просил Сережку узнать там в столице судьбу «железяки», найденной на берегу Вашки, потому что проезжие геологи из института Коми филиала Академии наук сказали ему, что отослали еще тогда диковинку в Москву, потому что она чем-то необыкновенная. И Кузьмич, несмотря на свои 80 с гаком лет, «железякой» интересуется.

На Сергея как бы пахнуло лесным ароматом, предутренней речной свежестью, дымком костра и всеми лесными запахами захолустного, но такого дорогого сердцу Ертома с его деревянными домиками и столь разными, но так знакомыми людьми.

И он начал поиск.

Один только перечень почтенных учреждений, занявшихся исследованием находки, должен был говорить сам за себя.

Прежде всего побывал Сергей Алексеевич в своей альма-матер, в Московском институте стали и сплавов, повидался с заведующим одной из кафедр, любимым своим профессором, который и помог ему найти все три куска расчлененного обломка.

В Институте ядерной геофизики и геохимии отпиленную часть знакомого обломка показывал ему заведующий лабораторией Валентин Иванович Миллер, говоря:

— Зная, Сергей Алексеевич, где и кем вы работаете, хочу сообщить вам, что при исследовании этого удивительного образца мы применяли самые тончайшие и современные прецизионные методы.

— Из чего же состояла наша «железяка»?

— Железяка вы сказали? — усмехнулся ученый. — Должен вам сказать, что железа в ней обнаружено чуть-чуть десятых процента, но что удивляет, окислов железа при этом, непременно сопутствующих железу во всех земных сплавах и породах, в образце не оказалось совсем, словно он не земной.

— Я еще и тогда подумал о космическом спутнике.

— О спутнике ли? — многозначительно сказал Миллер. — Дело в том, что образец состоит из редкоземельных металлов: церия 67,2 процента, латана (опять без чрезвычайно трудно отделимых от него металлов латановой группы) 10,9 процента, неодима 8,78 процента. Поражает чистота этих редкоземельных составляющих.

Побывал Сергей Зернов еще и в Научно-исследовательском институте геохимии и аналитической химии имени В. И. Вернадского, где получил подтверждение диковинного состава образца с добавлением, что вкрапления урана, без всяких следов его распада, говорят, что образцу не больше 100 000 лет! Это почему-то разочаровало Зернова. Но в Институте физических проблем имени С. И. Вавилова несколько прояснили вопрос о возрасте находки. По наличию в нем тория и следов его распада можно было с уверенностью утверждать, что ему не меньше и не больше 100 000 лет.

У Сергея Алексеевича зрела гипотеза, и возраст образца в несколько десятков лет устраивал его больше, чем тысячелетия.

Он задал Валентину Николаевичу Миллеру вопрос о том, может ли этот образец быть метеоритом, и получил вразумительный ответ:

— Во-первых, форма обломка с острыми краями и четкими плоскостями излома не совпадает с формой метеоритов. Во-вторых, редкие земли в них встречаются так же редко, как и на Земле, и отнюдь не в чистом виде. И наконец, теоретически метеориты только редкоземельного состава существовать не могут.

И тут зашла речь на любимую тему Зернова, о Тунгусском метеорите. Собеседники, для того, чтобы отбросить всякую метеоритную версию, сообщили ошеломляющую подробность: в слоях торфа, относящихся к 1908 году, обнаружено повышенное содержание редких элементов, а в годичных слоях деревьев того же года, продолжавших расти вблизи эпицентра взрыва, церия и лантана оказалось в 600 раз больше, чем в любом месте на Земле. Осев на почву, редкие элементы попали в древесину вместе с соками.

То, что находка не была метеоритом, Зернову стало совершенно ясно. Но родственность взорвавшегося над тунгусской тайгой тела и выпавшего на берег Вашки куска позволяла разыграться фантазии.

Сергей Алексеевич прекрасно знал, что после появления гипотезы о взрыве инопланетного космического корабля над тунгусской тайгой для объяснения тунгусского явления было выдвинуто чуть ли не сто гипотез. Ортодоксальными считались: упрямое утверждение, что это все-таки был метеорит, рикошетом отлетевший совсем в другое место, и особенно популярная среди астрономов бытовала гипотеза, выдвинутая еще Астаповичем в тридцатых годах, о взрыве над тайгой ледяной кометы. Были попытки академика Петрова объяснить взрыв мощностью в десятки водородных бомб, вторжением в атмосферу снежного облака с плотностью, в 100 раз меньшей, чем вода, игнорируя сомнительность прохождения такого облака через атмосферу. Были и смехотворные утверждения, будто в тайге тогда пробудился грязевой вулкан или в воздухе произошел газовый взрыв, как в несчастном американском челноке «Чэленджере». Все эти гипотезы не объясняли ВСЕХ аномалий тунгусской катастрофы, а только выборочные.

В 1983 году на юбилейном заседании комиссии по метеоритам Сибирского отделения Академии наук СССР в Красноярске по случаю 75-летия падения ученые пришли к выводу, что все ортодоксальные гипотезы не объясняют отмеченной очевидцами петлеобразной траектории словно бы «управляемого» тела, радиоактивности слоев деревьев и мхов, мутаций растений и насекомых, а также лучевого ожога на расстоянии почти в 100 километров, что свидетельствует о температуре в десятки миллионов градусов в точке взрыва, не говоря уже о стоявших в небе несколько суток серебристых облаках, освещавших по ночам отдаленные земли. Такую оценку состояния вопроса об изучении тунгусского взрыва дал академик Н. Васильев на президиуме Сибирского отделения Академии наук СССР в 1986 году после тридцатилетних исследований группой ученых под его руководством района тунгусской катастрофы.

Всех этих многозначительных подробностей Зернов сообщать деду Крылову не стал (еще не поймет старик), написал ему, что «вашкскую железяку» во второй раз нашел и о ней есть что рассказать. И специально для того приедет он в отпуск с семьей погостить в Ертом и с дедом увидеться.

Так и произошло.

В августе 1986-го приехал инженер Зернов Сергей Алексеевич с женой Софьей и сынишкой Гришей (отцом ставшего знаменитым сто лет спустя академика Зернова), приехал в Ертом повидаться с жившими там старичками родителями.

У деда Кузьмича тоже гостил сын, Геннадий Иванович Крылов. У военных отпуск 45 дней. Так он и выкроил время и для Ивана Кузьмича.

Дед Крылов обрадовался, узнав о приезде Сережки Зернова, хотя тот набрался солидности и усы отпустил.

Затеял старик, несмотря на свои 80 с гаком лет, на рыбалку ехать.

— Там мне про «железяку» нашу и расскажешь, — объявил он.

Федора Бурунова в Ертоме давно не было. Переехал он в город, женился, остепенился. Говорят, жена из него человека сделала. Детей завел, о прошлом, да и о «находке» своей, должно быть, не вспоминает.

И опять у костра на берегу Вашки сидели трое.

И опять старенький, но все еще крепкий дед, привстав на коленки, перемешивал в котелке вечернюю уху (успели рыбы наловить!).

— Вот, Генка, — обращался он к сыну. — На этом самом месте мы и нашли «железяку». Федор нашел, был тут один такой, непутевый. Ты там в своей математике теоремы разные отыскиваешь, а мы… Федор, значит, у нас на глазах такую диковинку нашел, что и в сказке ни сказать, ни пером описать. Так или нет, Сережка, говори.

— Вам, Иван Кузьмин, особенно интересно будет, потому что вы еще с Куликом Тунгусский метеорит искали, а вашкская находка к нему отношение имеет.

— Тунгусский метеорит! — вскричал Геннадий Иванович. — Так это вроде Великой теоремы Ферма. Никак не докажешь!

— Однозначно пока ничего сказать нельзя, но рабочая гипотеза право на существование имеет. Из Сибирского отделения Академии наук СССР мне написали, что продолженная линия полета тунгусского тела проходит как раз через эпицентр катастрофы и через Ертом.

— Вот это да! — восхитился дед Крылов. — Это что? Железяка вроде сродни будет Тунгусскому метеориту? Мы там ни кусочка не нашли, а он тутока лежал, на бережку Вашки нашей.

— Не только вы там искали. Множество научных экспедиций. И сам Сергей Павлович Королев, академик, отец нашей космонавтики, свою экспедицию туда посылал, чтобы ему кусок инопланетного корабля нашли.

— К нам, в Ертом, надо было ему пожаловать. Мы бы приняли с почетом.

— Кто ж знал, что вашкинская находка и тунгусская ненайденная вроде сродни, — продолжал Зернов. — Это я теперь удивляюсь, когда, узнав про следы того, что там взорвалось, говорят, что с вашкинской диковинкой связь вроде есть.

— Какая така связь? — всерьез забеспокоился дед.

— Железяка-то ваша не железякой оказалась, а сплавом редкоземельных элементов, в чистом виде на Земле не встречающихся. И получили этот сплав будто бы не в земных условиях, нужны идеально чистые редкоземельные порошки и давления в сотни тысяч атмосфер. У нас таких технологий нет.

— Так, может, в Америке или где? — настаивал дед,

— И в Америке не умеют такие дела делать. Ведь вы сами, Иван Кузьмич, определили, что железяка из кольца, цилиндра или из шара выбита, а диаметры их метр с лишком.

— Это верно, помню. Я, как саперским взглядом глянул, сразу определил. Если в столице инженера к тому же пришли, знать, нет мне выхода в расход с годами. Вот так-то!

— К этому самому и пришли специалисты. Так где же такую штуковину сделать могли?

— Чудно! Выходит, из поднебесья к нам, что ли, кто жаловал?

— Это и называется, Иван Кузьмич, гипотеза.

— Гипотеза? А с чем ее едят? Сколько лет живу, а не пробовал. Уху из нее сварить можно или как?

— Уху из нее варят и даже обжигаются на ней. Спор идет несусветный, есть ли разумные где в небе, кроме нас?

— В небе-то может быть. А вот на Земле-то не очень…

— Вы, папаша, не обобщайте, — вмешался сын деда Крылова, натягивая на голые руки офицерский китель, спасаясь от гнуса.

— А чего там! Разумные разумно на Земле жить должны, а и у нас, и за океаном «разумные» невесть что учинить готовы!

— Вот прилетят к нам еще разок, как в 1908 году, и нас рассудят, заметил младший Крылов.

— Боюсь, Геннадий Иванович, вы не правы, надеясь на постороннее вмешательство из космоса.

— На бога надейся, а сам не плошай, — назидательно произнес дед Крылов.

— Это верно, — согласился Сергей Алексеевич Зернов. — Оплошаем, так гостям из космоса и смотреть не на что будет.

— Стало быть, они нам с неба «визитную карточку» пожаловали, на Вашкин берег сбросили, а мы и не раскумекали.

— В этом вся загадка. И как еще связать вашу находку с тунгусским взрывом?

— И к появлению десяти лун Джона Бигбю, разлетевшихся, как он определил, 18 декабря 1955 года.

— В день моего рождения, — обрадовался старик. — Вот это салют так салют!

— А вы, я вижу, следите за литературой,

— Мое хобби математика, но я люблю все удивительное. Особенно когда оно рядом.

— Ежели человеку не удивляться, жить скучно, — заключил дед.

Часть вторая

ЛЕГКОКРЫЛАЯ

Глава первая

НАДЕЖДА

В хмурый, насупившийся тучами день на берегу реки у самой воды, устремив на нее пристальный взгляд, сидела девушка с рыжеватой косой, спускавшейся по ее спине так, что песчинки пляжа смешивались с кончиками волос.

Своей позой, выражением тоски и ожидания девушка напоминала старинную картину — сказочную Аленушку.

Купальщики на пляже, приметив девушку в застывшей позе, деликатно не приближались к ней, предоставив ей без помех предаваться своим чувствам.

Стал накрапывать дождь, а она не уходила.

Заключенный хотя и в пластиковый скафандр, но по тесноте подобный средневековой «Железной деве», вершине изощренных пыток испанской инквизиции, Вязов не мог пошевелиться. Тело его ныло от перенесенных ушибов. Все сочленения скафандра, его механизмы, так же, как и радиоаппаратура, вышли из строя при таране Бережного. Но чувство невыполненного долга, роковой своей ошибки и черной безысходности заслонило собой все.

Если бы «святые отцы» инквизиции могли предвидеть, что подобие их изобретения для нравственных и телесных мук может вызвать еще и муки духовные, не идущие в сравнение с тем, что удавалось им причинить своим узникам, они пришли бы в священный трепет.

И вот спустя сотни и сотни лет человек, даже не ставший их жертвой, испытывал муки, о которых инквизиторы могли лишь сладострастно мечтать, воображая смертного, содрогнувшегося перед ужасающей надписью на воротах ада: «оставь надежду навсегда!».

Что может быть страшнее, мучительнее, невыносимее?

Вязову выпало на долю перенести именно эти мучения, не говоря уже о таких «пустяках», как боль от ушибов. У него не осталось никаких надежд ни дать о себе знать, ни быть обнаруженным в космосе, ибо не заметить такой пылинки земным приборам! Бессилие и безысходность. Это граничило с потерей веры в себя и отчаянием. Осталось ему лишь размеренно дышать, экономя жалкие запасы кислорода.

И не было ли потерей им власти над собой, жестом отчаяния, когда вдруг он импульсивно включил бесполезный двигатель скафандра, уничтожая бесценный для него кислород.

После такого «припадка безумия» и бессмысленного расхода кислорода ему предстояло, используя все известные ему способы экономного дыхания, выжить. Однако усилия его могли привести только к отсрочке неминуемой гибели.

После публикации во всех газетах загадочных сигналов из космоса компьютеры проделали мириады попыток, перебирая все возможные комбинации, но к осмысленному результату за истекшие сутки прийти не смогли, ибо не запрограммированы были на эвристическое, интуитивное решение загадки.

Но два московских мальчика, школьники, увлекающиеся старым радиолюбительством, повторяя давно забытые азы первобытной радиотехники, Саша Кузнецов и Витя Стрелецкий, кстати, едва вместе не утонувшие после падения у Ленинских гор «московского метеорита», угодившего в реку, обратили внимание, что принятые в инфракрасном диапазоне сигналы напоминают давно забытую после появления компьютерного радиотелеграфа азбуку Морзе. И если воспользоваться ею, то можно прочесть инопланетное послание как русское слово «Надежда».

Это детское сообщение было принято с недоверием. Как могли инопланетяне передавать в тепловом диапазоне, явно из космоса, русское слово, да еще по условной азбуке «допотопного» телеграфа?

Профессор Хьюш и другие скептики не хотели и слышать об этом, уверяя, что берутся при помощи забытых алфавитов прочесть заданное им слово не только по звездам, но и по огням ночного города!

Однако по-другому отнеслись к вспыхнувшему спору между скептиками и романтиками науки во Всемирном Звездном комитете, который более суток тщетно разыскивал отброшенного в космос и не обнаруженного там приборами русского космонавта Вязова-Джандарканова.

При всей невероятности передачи в инфракрасном диапазоне русского слова «Надежда» оставалось неясным, каким путем мог Вязов это передать, если послание было связано с ним?

Объяснение дал академик Зернов, который, превозмогая болезнь, примчался в Звездный городок.

— О чем тут размышлять? — гремел он, ворвавшись на непрерывное заседание Звездного комитета. — Все понятно, даже детям! Поистине простые решения доступны лишь ничем не засоренным мозгам. Сигнал пришел из космоса и скорее всего с околоземной орбиты. Параметры ее нужно тотчас запросить от профессоров Хьюша и Белл. Удар при таране, как мной подсчитано, не мог придать скафандру Вязова второй космической скорости, и он лишь обрел новую околоземную орбиту. Несомненно, мы имеем дело с сигналом, посланным Вязовым, который воспользовался азбукой Морзе, всеми забытой (впрочем, кроме меня!). Это помогло мне, увы, лишь проверить вывод двух мальчиков, а не прийти к нему самостоятельно. Наслоения общепринятого так велики в нашем сознании, что мы не воспринимаем ни нового, ни хорошо забытого старого.

— Но, уважаемые коллеги, где мог взять инфракрасную аппаратуру потерявшийся астронавт? — спросил американский профессор Самуэль Гамильтон. — Не принимает ли уважаемый академик желаемое за действительное, объясняя только расшифровку сигналов, не утруждая себя решением вопроса, как сигнал мог быть дан?

— Очень просто, уважаемый профессор. У Вязова вышла из строя радиоаппаратура, передающая в радиодиапазоне, но у него остался реактивный двигатель скафандра. Длинные и короткие его запуски давали возможность сигнализации по двоичной системе азбуки Морзе. Эти сигналы доступны земным радиотелескопам, на что мог рассчитывать наш космонавт.

— Я боюсь, что оптимистический вывод академика Зернова, к которому я отношусь с предельным уважением, все же несколько утопичен, — возразил профессор Гамильтон. — Как известно, запас кислорода в скафандре и для дыхания, и для сгорания топлива общий. Как же можно представить себе, что живой человек пойдет на самоубийственный расход кислорода, предназначенного для дыхания, использовав его для запусков двигателя, которые якобы будут расценены на Земле как сигналы? Не кажется ли уважаемым членам Всемирного Звездного комитета такое допущение просто невероятным? Каждый, кто знает человеческую натуру, отвергнет его!

— А какая человеческая натура, по мнению уважаемого профессора Гамильтона, способна спрыгнуть с головокружительной высоты двухъярусного моста в воду, чтобы спасти утопающих? Какая человеческая натура, по его мнению, способна, рискуя жизнью, отправиться в спасательный рейс за пропавшим звездолетом, с малым шансом вернуться на Землю? Какая человеческая натура, по его мнению, могла решиться, подобно нашим предкам, собственным телом закрыть амбразуру огнедышащего дота, дабы спасти атакующих товарищей?

— Возможно, я ошибаюсь, — смущенно отметил Гамильтон. — Но я говорю о привычном; если мы имеем дело действительно с чем-то необыкновенным, то я готов допустить самое необычное толкование событий, лишь бы оно все-таки было достоверным.

— Неужели не достоверно, что передача велась на русском языке, а не на марсианском или сатурнианском, если они существуют, что передано слово, отражающее не только упование Вязова на спасение, но и совпадающее с именем любимой им девушки Надежды, Нади… я готов раскрыть секрет, моей внучки Надежды Крыловой, студентки Московского университета.

— О-о! — поднял руки профессор Гамильтон. — Это самое убедительное для меня доказательство! Теперь я готов поверить тому, что предполагаемые «инопланетяне» оказались нашим землянином, что ортодоксальную науку и почтенных консерваторов от нее должно больше устроить, нежели новый вариант «маленьких зеленых человечков», контакт с которыми опровергался уже не раз!

После этой дискуссии Звездным комитетом были приняты энергичные меры. Полученные по его запросу данные от профессоров Хьюша и Белл сообщены находящимся в космосе после тарана Бережного космолетам с приказом выйти на орбиту терпящего бедствие и, может быть, еще живого космонавта.

Когда Никита Вязов включил реактивные двигатели, он сделал это вовсе не в порыве отчаяния, а после зрелого размышления. Из двух шансов на спасение: безвольно ждать, дольше дыша, или дать о себе знать, пусть и ценой сокращения запасов кислорода, он, как человек действия, выбрал последнее.

Включая и выключая реактивный двигатель скафандра, он позволил земным радиотелескопам, непрерывно исследующим небосвод в диапазонах волн, включая инфракрасные, зафиксировать на околоземной орбите вспышки пламени реактивных дюз, а в длительности этих вспышек он закодировал свое послание. Ему помогло воспоминание о полярниках, унесенных на льдине в океан. Они воспользовались мотком проволоки, который догадались растягивать и сматывать по коду азбуки Морзе, что и было принято радиолокаторами.

У Вязова не было проволоки или какого-либо металлического предмета, который отразился бы на экранах локаторов, но вызвать хотя бы раз ряд тепловых вспышек он мог, правда, уже не повторяя своего сообщения и переходя теперь уже на экономное дыхание с задержкой. Сначала двадцать секунд замедленный вдох, потом задержка дыхания той же длительности и затем опять двадцатисекундный выдох. Но и это было слишком частым дыханием. Нужно было еще растянуть его, как это умеют делать йоги. Ведь позволяли же некоторые из них зарывать себя в землю, где дышать нечем, а потом, откопанные, представали как ни в чем не бывало перед потрясенной толпой.

Вязов всегда тренировал себя, чтобы походить на них. Мог пять минут пробыть под водой (в былые времена стал бы неплохим ловцом жемчуга). Без этой тренировки ему не протянуть бы теперь!

Но одной задержки дыхания, считая себя закопанным в землю, было мало, требовалось еще и занять себя, отвлечь от поступающего отчаяния, ослабления воли, сознания безысходности!

Спасти его должна была Надежда!

И он решил написать сонет о всем том, что он вкладывал в это воскрешающее его слово (но сердечную тайну сохранив!).

Вязов никогда не считал себя поэтом, ограничиваясь каламбурами, которые иной раз приходили ему в голову. Но он любил поэзию, зачитывался сонетами Шекспира.

Говорят, что каждый интеллигентный человек может написать книгу, в которой опишет пережитое, каждый чувствующий человек способен написать подлинно поэтическое произведение о самой яркой вспышке своих чувств. Но вторую (и больше) книгу, второе и последующие стихотворения могут написать лишь настоящие писатели и истинные поэты.

Вязов перебирал тысячи слов, сочиняя в уме свое первое, а может быть, и последнее стихотворение, намеренно выбрав старинную, наиболее трудную из-за формальных требований форму сонета, и вложил в этот процесс все свои духовные силы. Для него перестали существовать и звезды, и солнце, даже исполинский земной шар, ничего не осталось, ничего, кроме выражения его мыслей и чувств.

Так, укладывая в памяти строчку за строчкой, он проводил часы своего космического одиночества, не позволяя себе уснуть, боясь потерять контроль над дыханием.

Он занялся труднейшим сонетом опять-таки под влиянием воспоминания об одном революционере, несправедливо брошенном в тюрьму и непрерывно допрашиваемом следователями, которые давали ему передышку для размышлений о своей капитуляции, но не для сна, в расчете измотать его, сломить его волю. Однако тот нашел необъяснимые для его истязателей силы, взявшись без карандаша и бумаги сочинить по памяти целый роман, главу за главой, которые запоминал наизусть, заняв промежутки между допросами путешествием дипломата, вынужденного в годы последней мировой войны добираться до Англии кружным путем через Иран и нехожеными древними путями вокруг Африки до Атлантического океана. И, выйдя из заключения, не оставив никаких оснований для обвинения себя, он продиктовал стенографистке все двадцать авторских листов романа, который вскоре вышел в свет.

Первый сонет Вязова рождался в терзаниях творчества, но не в муках отчаяния, и был закончен раньше, чем резервные космолеты на основе переданных английскими радиоастрономами данных нашли блуждающий на околоземной орбите вокруг земного шара пластиковый скафандр с пробующим свои силы поэтом, который пока еще не стал им.

Первым, кто, к величайшему своему удивлению, прочел эти стихи, записанные едва освободившимся в кабине с живительным воздухом Вязовым, был его напарник по экипажу «Крылова», американский космолетчик Генри Гри, физик, математик и поэт.

Маленький, женственный, в шутку умевший имитировать женское пение, вместе с тем воплощение нежной чуткости, он высоко ценил русскую поэзию. Он сам, выйдя в открытый космос, доставил спасенного русского космолетчика на резервный космолет, которым командовал. Он же первым и прочитал удивительные строки, которые записал едва пришедший в себя Никита Вязов.

Американец не верил глазам не только потому, что содержание сонета затронуло его душу, но еще в большей мере из-за того, в каких условиях создал Вязов свое творение.

НАДЕЖДА Сонет

Кошмар ночной! Бежать! Беда! Озноб до ледяного пота! «Забудь желанья навсегда!» — Хохочут адские ворота. Обрыв — и дальше нет пути! Не отыскать другой дороги! Но легкокрылая летит С лицом и ласковым и строгим. С ней вместе каждый — богатырь! С ней все отчаянья сильнее! И только с нею я и ты «Зеленый луч» поймать сумеем! «Души броня! Мечты одежда!» Прекрасней слова нет «надежда»!

Можно понять удивление американского поэта-космолетчика, но он поразился бы еще больше, знай, что созданное в необычных условиях творение, переведенное на многие языки, обойдет вскоре весь мир.

Но сонет Вязова был не последним, что удивило спасших его космолетчиков. Казалось, не оправившись еще после потрясения от всего с ним случившегося, Никита потребовал, чтобы его доставили к Дикому спутнику, продолжавшему свой путь вместе с остатками таранившего его космолета Бережного.

По разрешению с Земли Вязову сменили скафандр. Он не выдал при этом острой боли от ушибов, стремясь выполнить задуманное сам. И ему удалось вновь выйти в открытый космос.

И опять подплывал он к выпуклой стороне, с прильнувшей к ней громадиной погибшего космоплана.

На этот раз Никита сразу направился к вогнутой стороне, которая из-за повернувшегося в результате тарана обломка звездолета была частично освещенной, открывая Вязову чужепланетную технику с рулевыми реактивными двигателями для маневра космического корабля.

Двигатели заглохли при таране, но они же, видимо, включались и прежде при ударе метеорита о пульт управления, переведя обломок звездолета на опасную орбиту.

Вязов облетел весь обломок, изучил его, нашел и пульт, которого так неосторожно коснулся. Он упрямо взял теперь «пробу» именно отсюда же, внимательно проверив возможность замыканием снова вызвать работу коварных древних двигателей.

Все обошлось благополучно, и он вернулся на космоплан спасателей со своим трофеем, право получить который хотел непременно оставить за собой. Что ж, у каждого возможны свои причуды, пожимали плечами его товарищи в космолете…

Девушка как мраморное изваяние сидела над рекой, не сводя глаз с медленно текущих струй.

И вот на воде появились сначала пузырьки, потом вынырнул вполне по-сказочному шлем одного из «витязей прекрасных», что «чредой из вод выходят ясных», а вслед за тем появился отнюдь не витязь в кольчуге, а аквалангист, высокий, мускулистый, поджарый. Он снял маску, рассыпал свои мокрые светлые волосы, коснувшиеся плеч, и сел рядом с Надей, вертя в руках какой-то камень.

Девушка, сразу оживившись, радостно сказала:

— Все-таки нашел! — И в голосе ее звучала гордость за своего друга. Я так этого ждала!

— Не мог не найти. Метеоритчики искали только обычный метеорит, каменный или железоникелевый, а я-то знал, что метеорит был двойным, потому и представлял, что надо найти!

— Какой он красивый, серебристый! — Надя взяла в руки находку, прикидывая ее полуторакилограммовый вес. — И такой кусок мог отнять тебя у меня?

— Не мог отнять, — отозвался Никита, светло улыбаясь.

Надя до боли в сердце любила эту улыбку, которая раскрывала, как ей казалось, весь внутренний мир этого человека.

Они сели рядом на песок, рассматривая подводную находку.

— В наш счастливый день метеорит угодил в луну Джона Бигбю, отбил от нее кусочек, переведя ее на опасную орбиту, а к нам в Москву-реку угодил вместе с этим кусочком специально, чтобы соединить нас! Вероятная невероятность!

— Как ты хорошо говоришь. Никто так не сказал бы.

— Пожалуй, никто так ненаучно не выразился бы, — подшучивая сам над собой, закончил Никита.

— А из чего он? Серебряный, платиновый или сплав какой?

— Я, пожалуй, возьмусь точно назвать его состав. По памяти: это сплав редкоземельных элементов непостижимой даже для нашего времени чистоты: церия 67,2 процента, лантана (без крайне трудно отделимых от него металлов латановой группы) 10,9 процента, неодима 8,78 процента, железа вместе с марганцем 0,4 процента, причем без обязательных для земных условий окислов железа, словно сплав получался не в земной, богатой кислородом атмосфере. Следы урана без продуктов его распада говорят, что образцу не более 100 000 лет, но по торию и его продуктам распада можно определить возраст в сто семьдесят лет.

— Никита! Ты волшебник! Говоришь, словно в тебе сосредоточены точнейшие аналитические приборы. Или шутишь, как всегда?

— И опять я не шучу. Просто я знаю состав соседнего обломка Дикого спутника, который был вышиблен из него случайным метеоритом и вместе с ним упал в Москву-реку, чтобы соединить нас, как я уже имел честь объяснить.

— Ты опять хорошо сказал: «Соединить нас!», но… подвергнув тебя таким испытаниям.

— Чтобы крепче быть к тебе привязанным.

— А-а! Вот они где, голубчики мои, воркуют, — послышался знакомый Вязову голос.

Никита вскочил, встречая Бережного своей подкупающей улыбкой.

— Георгий Трофимович! Как же вас из госпиталя выпустили? После реанимации?

— Так она скоро двести лет как известна. Клиническая смерть еще не конец. Не первого меня обратно с того света вызволили. Черепную коробку шлем спас, а перелом — это для института имени Илизарова дело поправимое. Конечности заново отращивают, а не то что у меня. Соединили по методу старого волшебника кость металлическими кольцами и заставляют ее зарастать на ходу. Вот поглядите, в каких «кандалах» гулять нас медики выпускают. Вы извините, — обратился он к Наде, здороваясь с ней и чуть приподнимая штанину, чтобы показать несложный аппарат из двух колец и винтов, надетый на его ногу. — Вот так и вернули меня к жизни досрочно. Позволили важную находку сделать, не все тебе, Никита, ими хвастаться. Потом я вместо того, чтобы лежать с подвешенными руками и ногами, как подобные мне бедняги в старину мучились, добыл для вас сюрприз! Притом столетней давности!

— А у меня есть такая же старая тетрадь. Она меня питает.

— А меня питает, да и вас, надеюсь, тоже питать будет старенькая, как ваша тетрадка, газетка, «Социалистическая индустрия» от 27 января 1985 года! Старина-то какая, а какие новости и для нас преподносит! Прочитайте-ка статью «Удивительная находка»! А по соседству — прямо проба Дикого спутника!

— Так ведь Никита тоже нашел.

— Да ну! — обрадовался Бережной. — А ну-ка, покажи. Тогда сравнить надобно.

Он сел рядом с молодыми людьми, разглядывая остроугольный серебристый кусок. А Надя с Никитой, соприкоснувшись висками, так что их волосы смешались, читали старую пожелтевшую газету в пластмассовой пленке.

Глава вторая

ЛУННЫЙ СВЕТ

Кассиопея осталась ночевать у Нади в ее «светелке» со скошенным потолком под самой крышей. Из открытого окна в комнату лился завораживающий лунный свет.

Надя легла в постель, а Кассиопея подошла к окну, глядя вниз на обрыв глубокого оврага, начинающегося у самой стены дачи.

— Смотришь, как с одиннадцатого этажа, — сказала она. — Даже жуть берет.

Надя не ответила.

Кассиопея распустила волны черных волос, сняла свои цыганские серьги и села у окна, подперев рукой словно изваянное самим Фидием лицо.

— А помнишь, — задумчиво сказала она, — как князь Андрей из «Войны и мира» невольно подслушал разговор двух девушек у окна?

Надя опять не ответила, а Кассиопея стала смотреть вниз.

Деревья там были залиты платиновым светом и казались застывшими бурунами седого потока.

— Недаром лунный свет зовут волшебным, — обратилась она словно к самой себе, а не к спящей Наде. — Я бы столько сделала! Прежде всего сбила бы спесь с кое-каких мужчин. Когда они поймут, что без нас бессильны, не продолжить им человеческого рода, хоть и стараются они создать человекоподобных роботов с искусственным интеллектом, способных производить себе подобных. Пусть я гуманитарианка, но, как женщина, никогда не приму этого тупикового развития цивилизации! Надя, ты спишь?

И опять Надя не отозвалась. Кассиопея взглянула на свернувшуюся калачиком подругу, вздохнула и чуть высунулась из окна.

Снизу на нее пахнуло теплой свежестью ветерка.

— Голова кружится, а все-таки хочется, как Наташе Ростовой, пролететь над этими серебристыми купами деревьев. Жаль, крыльев нет!

Внезапно Надя выскочила из-под одеяла и в одной ночной сорочке подсела к подруге, прижавшись щекой к ее плечу.

— Звездочка, мне страшно, — проговорила она.

— Почему страшно? — удивилась Кассиопея. — Никто тебя не заставляет прыгать вниз.

— Нет! По-другому страшно! Я не хотела говорить, но… не могу. Я раскрыла нечто ужасное.

— Что с тобой, Наденька? Приснилось что-нибудь?

— Я не спала! Я думала!

— Тогда рассказывай, легче станет. Только нам, девушкам, дано понять друг друга. Дурочка ты влюбленная, вот ты кто!

— Мне жутко, Звездочка. Только тебе могу сейчас раскрыться… Ведь до отлета звездолета осталось так мало времени! Все перевертывается!

— Да перестань ты дрожать. Совсем даже не холодно. Просто лунная ночь. Я понимаю лунатиков. Самой хочется пройтись по карнизу над пропастью, а тебе?

— Мне хочется умереть.

— Ты сошла с ума! В чем дело? Разлюбила Никиту?

— Ну что ты! Совсем наоборот! Боюсь потерять его навсегда!

— Навсегда, навсегда! Затвердила, как попугай! Лучше слушай своего деда или Константина Петровича. Они точно высчитали, когда твой штурман вернется из дальнего плавания.

— Он не вернется… при нас…

— Это почему же?

— Ты не поймешь, Звездочка! Это очень страшно! То, что я узнала!

— От кого узнала? Что он, умнее всех, этот твой советчик ночной?

— Это не советчик! Это факт, который опрокидывает все научные домыслы современности.

— Какой еще факт?

Надя дрожала, озноб бил ее. Кассиопея крепче прижала ее к себе, обняв одной рукой.

— Ну, давай, рассказывай, легче будет, — повторила она.

— А ты поймешь?

— Постарайся так рассказать, чтобы не только я, но и дети несмышленые поняли бы.

— Все дело в тех находках, которые сделал Никита и люди прошлого века на реке Вашке.

— Что это за река? Где она? В Африке? Или приток Амазонки?

— Это небольшая река у нас на севере, в Коми. Там найден обломок инженерной конструкции, сделанный из сплава редкоземельных металлов, притом не на Земле!

— Чужепланетные сказки!

— В том-то и дело, что не сказки, а действительность.

— Сказки люблю, а действительность… она теплая, но сырая, как этот воздушный поток, поднимающийся из вашего оврага.

— Со Светлушки, — сквозь слезы улыбнулась Надя.

Она действительно заливалась слезами, лежа под одеялом, пока Кассиопея любовалась лунным пейзажем.

— Ну и что же это за факт? — спросила Кассиопея, гладя подружку по голове.

— Понимаешь, еще знаменитый русский академик Иван Петрович Павлов говорил, что в науке никаких авторитетов нет, кроме авторитета факта!

— Ах, опять эта наука. Как будто без науки жизни нет!

— Нет. Особенно сейчас для меня.

— И что же этот авторитетный факт? Солидный? С бородкой?

— Ты слышала когда-нибудь про атомные часы? Время там отмечается количеством распавшихся радиоактивных элементов. Еще в прошлом веке научились измерять время таким способом с точностью до четырнадцатого знака.

— Зачем такая нелепая точность? Чтобы не опаздывать на свидания?

Надя, не обращая внимания на иронические реплики подруги, продолжала:

— Почти в любом земном или космическом куске вещества есть радиоактивные элементы, по которым можно судить о его возрасте.

— Предпочитаю, чтобы мой возраст определялся иным способом: по внешнему виду, а когда-нибудь позже — по числу детей. Но у меня их не будет, сколько бы Бурунов ни просил.

— В вашкской находке в 1976 году обнаружили торий и по следам его распада установили возраст сплава редкоземельных элементов в 30 лет. А теперь, снова вернувшись к нему, более точным способом — в 170 лет. Что означает: он был сделан в 1906 году. Это мне только вчера Никита сообщил, не подозревая, что сам произнес себе приговор!

— Какой приговор? Ничего не понимаю!

— Пойми, Звездочка! Все очень просто. Взрыв в тунгусской тайге произошел в 1908 году. После установления идентичности вашкской находки с отложениями редких элементов в годичных слоях уцелевших в эпицентре взрыва деревьев сомнения в том, что тунгусское тело было инопланетным кораблем, исчезло. К тому же вашкский кусок был найден на точном продолжении траектории тунгусского тела и был отброшен во время взрыва в том же направлении, в котором летел перед гибелью космический корабль.

— Это сказка?

— Нет, ужасающая реальность.

— Почему ужасающая?

— Потому что звездолет с другой планеты взорвался всего через два года после своего сооружения.

— Ну и что?

— А то, что он не мог за эти два года преодолеть расстояние от обитаемых планет у других звезд до Земли, десятки и сотни световых лет! Свету нужно лететь эти годы.

— Но ведь долетел же их звездолет! Константин Петрович говорит, что звездолет может развить любую скорость.

— Долетели, потому что достигли скорости света, когда по теории относительности время останавливается, и они, разогнавшись, преодолевали потом любое расстояние без затраты своего времени. Так, по теории относительности следует, что предел скорости, а главное, сокращение времени при скорости света существуют.

— А тебе-то что? Ты чего страшишься?

— Страшусь того, что Никита, вылетев на звездолете и достигнув скорости света, будет жить при остановившихся часах.

— Так что, они часы починить не смогут?

— Не часы остановятся, а время (с нашей, земной точки зрения). У них на корабле этого не заметят. А у меня и у тебя пройдут десятилетия. Я стану дряхлой старушкой, а он, потягиваясь после сна, только утреннюю разминку будет делать, а когда закончит ее, меня уже похоронят… и тебя тоже… и всех нас…

— Это лунная ночь нагнала на тебя эти страхи. Ложись спать. Я лягу вместе с тобой, чтобы тебе не было страшно.

— Звездочка, милая, как ты не поймешь! Это же все правда! Я могу потерять Никиту, если завтра же не оповещу весь мир о трагической ошибке современной науки, отказавшейся от предупреждений теории относительности. Звездный рейс надо отменить! Никита должен остаться со мной!

— Постой, постой! Как ты сказала? Сообщить всему миру о трагической ошибке ученых? Это каких же ученых? Твоего деда, академика Зернова, и его первого ученика, профессора Бурунова? Это уже меня вплотную касается? Ты понимаешь, что говоришь?

— Прекрасно понимаю. Потому я и в ужасе.

— Теперь и я готова ужаснуться. Скомпрометировать собственного деда, разоблачить моего Бурунова, лишить его профессорского звания, превратить в научное ничто! Ты поистине сошла с ума! Нет, дорогая моя! Я этого не допущу.

— Как это не допустишь?

— А вот так!

Кассиопея вскочила, проворно забрала всю Надину одежду, оставленную на стуле, захватила ее туфли и выскочила за дверь, заперев ее снаружи на ключ. И через дверь крикнула:

— Из-за своей девичьей блажи ты готова сделать и меня несчастной! Не позволю! Тигрицу лучше не трогать, когда речь идет о ее детенышах, а Константин Петрович на них рассчитывает.

— Звездочка, перестань дурить! Сейчас же открой!

— И не подумаю! Посиди! Из окна не выпрыгнешь, одумайся! Улетит твой Вязов, обратишь внимание на любого из твоих воздыхателей, которых у тебя не меньше, чем у меня. Вот так! — И каблуки Кассиопеи застучали по жалобно заскрипевшим ступенькам, которые Надя считала своими тайными друзьями.

Надя расплакалась. Она никак не ожидала такой выходки от лучшей подруги.

Однако поделать ничего не могла, боясь поднять шум в доме, разбудить больного деда, рассердить маму. Какое глупое положение! Сидеть запертой в собственной комнате, когда каждая минута дорога! Ведь для того, чтобы задержать звездный рейс, надо действовать немедленно!

Эта мысль пронзила Надю. Действовать немедленно! Как жаль, что она еще не совершила свой подвиг зрелости и не получила браслет личной связи, не может вызвать Никиту! Ближайший аппарат связи, не считая дедушкиного, лишь на заброшенной железнодорожной платформе «55-й километр». Это не так уж далеко, но…

Решение Нади было мгновенно. Противная Звездочка утащила всю ее одежду, а платья все у мамы в шкафу. Ну что ж! Сойдет и ночная рубашка!

Надя полезла под кровать и достала заключенный в заплечный футляр ее любимый дельтаплан.

Потом Надя, стоя на подоконнике и держа в руках тонкую трапецию дельтаплана, нажала кнопку и как бы выстрелила сложенным аппаратом в пустоту. Там, вверху, он с легким звоном раскрылся, как былой зонтик, затянув подвески трапеции.

Когда-то Наташа Ростова, как вспоминала Кассиопея, мечтала вылететь из окна в сад, а девушка конца XXI века смело шагнула в душную пропасть и почувствовала привычное ощущение падения. Она не считала, что совершает подвиг, но почему-то вспомнила о Жанне д'Арк, которой восхищалась с детства, потом по подлинникам узнавая все о ней.

Умелая дельтапланеристка, она несколько секунд, казалось бы, падала в овраг, но, подхваченная вертикальным потоком «парного» воздуха, стала набирать высоту.

Выше, выше… По прямой до старой железнодорожной платформы, заброшенной после установления пригородного взлетолетного сообщения, не так уж далеко, километра три, не больше, нужно только набрать не столь уж большую высоту.

Надя долетела до Вори. Здесь воздушный поток снова подхватил ее, почти задевавшую верхушки деревьев. Вот уже видна древняя насыпь железнодорожного полотна с блестевшими в лунном свете полосками рельсов.

Надя, маневрируя, полетела вдоль насыпи, теряя высоту.

Вот и запруда, где она часто купалась, оставляя деда в парке у Аленушкиного пруда. Впереди железнодорожная платформа с желанным аппаратом связи. Но долетит ли она?

«Ну и что? Не долетит, так добежит, оставив дельтаплан в кустах!».

Влюбленная парочка, целовавшаяся под насыпью, заметила, как что-то пронеслось над ними.

— Ну, совсем ты меня заворожила! Даже фея мне привиделась, — пробасил парень.

— Глупый, это наш ангел любви к нам прилетал, — ответила девушка, притягивая к себе голову любимого.

Надя приземлилась у самой платформы.

Сложив свои сказочные крылья, она уже без них вспорхнула по ступенькам и подбежала к будке с аппаратом связи.

Хорошо, что плата за пользование им давно отменена. Ведь в ночной сорочке у Нади не было ни крупных, ни мелких монет!

Никита Вязов, вскочив с постели, был поражен требованием Нади немедленно прилететь к ней на платформу «55-й километр», потому что «она здесь босиком, в одной сорочке, замерзла, и это касается всего человечества!».

— Надеюсь, всего одетого человечества? — осведомился Никита. — А если не отличаться от него?

— Я не могу. И мне холодно. Я убежала из дому.

— А теперь вместе будем в бегах?

— Конечно, вместе. И немедленно. У вас есть взлетолет для экстренных нужд. Попроси его у Георгия Трофимовича. Скажи, иначе я погибну. Вы же спасатели!

— Но для этого нужно считать тебя затерянной где-то в космосе. Правда, и земной шар летит в космосе, так что, пожалуй, вызов можно обосновать.

В ответ Надя всхлипнула и выключила связь.

Пришлось Никите вызывать Бережного.

— Что тебе не спится, штурман? Забыл, что нам скоро вылетать в рейс? По-настоящему тебе уже на модуле пора быть. А ты…

— Но пока я на Земле, прошу поручить мне сердечноспасательную операцию.

— Сердечноспасательную? — удивился Бережной.

— Надя Крылова, о которой вы от меня все знаете, погибает «босиком, в одной сорочке в предутреннем тумане, на заброшенной станции, ради спасения человечества».

— Ну и задаешь ты мне задачу, спасатель!

— Я слетаю, только дайте взлетолет для экстренных Нужд. Тут всего полсотни километров. Я быстро. Через полтора часа вам доложу о спасении человечества.

— А я через полтора часа еще спать буду, дотерпи до утра, штурман. Тогда и доложишь о своей кардиоспасательной операции. А взлетолет возьми, черт с тобой!

— Есть, черт со мной! — обрадованно отрапортовал Вязов.

Чтобы преодолеть 50 километров, Вязову потребовалось каких-нибудь четверть часа. За это время Надя успела замерзнуть от предутренней свежести и, сжавшись в комочек, пристроилась на поросшей травой скамеечке, давно не используемой по назначению.

Охватив колени руками, она сидела в ожидании, когда Никита прилетит. А он еле разглядел ее жалкую фигурку в сгустившемся тумане.

Подойдя к ней, он с присущей ему шутливостью сказал:

— Вот именно в такой воинственной позе и надо спасать человечество!

— Мне холодно, — только и могла выговорить Надя.

— Приглашаю для совершения подвига в кабину взлетолета. Там теплее.

— Нет, — решительно отказалась Надя. — Выслушай меня здесь!

— Может быть, в моей куртке это прозвучит значительнее?

— Хорошо, — согласилась Надя, закутавшись, как в плед, в слишком просторную для нее куртку космического штурмана. — Какие у тебя нашивки? Похожа я на звездолетчицу?

— Не больше, чем на мамонта, — улыбнулся Никита.

— А ты без куртки?

— Как в космосе без парадной куртки обойтись, признаться, не подумал.

— А я подумала! Этой куртки ты больше не получишь!

— Как так? — удивился Вязов.

— Вот так! — В голосе Нади прозвучала недавняя интонация Кассиопеи. Не по-лу-чишь! Потому что никуда не полетишь!

— Если только в этом смысл моей ночной спасательной операции, то головы мне не иметь. Бережной снесет.

— Ему придется снести совсем другое.

— Что именно?

— Отмену вашего звездного рейса!

— Если даже вздремнуть здесь, то как можно такое во сне увидеть?

— Ты сам доказал, что рейс вашего звездолета невозможен.

— А не доказал ли я еще, что крокодил солнце проглотил? И какие тому доказательства я привел?

— А твои обломки? Один, взятый тобой в космосе, другой, поднятый тобой же со дна реки, а третий, найденный еще сто лет назад на берегу Вашки? И будто все они идентичны.

— Разумеется. Мы с тобой сразу сравнили и по старой газете.

— Полностью идентичны, да не совсем! Вашкинский обломок, как определили по следам распада в нем тория, просуществовал будто бы 30 лет, а современные обломки 170 лет.

— Верно. Но не я ли сообщил вчера уточненные данные о старом обломке? Все его три части обнаружены на складах научных учреждений, когда-то их исследовавших. И теперь, спустя 100 лет, вновь установили более точными методами, что возраст всех трех частей старой вашкинской находки те же 170 лет, что и у современных обломков космического корабля. Все они «близнецы»!

— В этом вся трагедия! Ух, как, однако, холодно! Твоя куртка не греет. Пойдем в кабину. Зуб на зуб не попадает. Ты отвезешь меня к деду на дачу. Это все Звездочка! Кассиопея прекрасная! Ее штучки! Испугалась, что я опровергну и деда, и ее Бурунова.

— Перевернешь, как Архимед, Землю. Точку опоры уже нашла? — улыбался Никита, усаживая Надю в кабину.

— Нашла! Знаешь, где? В дате постройки чужепланетного звездолета!

— Может быть, выпьешь горячего кофе по случаю стасемидесятилетия со дня его постройки?

— В каком году?

— Если сейчас по-прежнему 2076 год, то надо думать, что 170 лет назад, если без компьютера считать, был 1906 год.

— Вот-вот! К этому я и веду! Тут совсем простая математика. Софье Ковалевской здесь делать бы нечего было, а я занялась.

— И что же? Бери, кофе уже согрелся.

— Откуда кофе?

— Из комплекта спасателей! Чудо-напиток! Так что же?

— А то, что в 1908 году, когда инопланетный корабль взорвался над тунгусской тайгой, со времени его постройки прошло только два года! Как же они могли долететь до Земли за это время от своей планеты, удаленной на десятки или сотни световых лет? Как?

— Ну, как кофе? А как озноб? Не простудилась бы ты.

— Вот и хорошо! Пусть умру! Зачем ждать старости, когда ты через тысячу лет прилетишь после возвращения из звездного рейса на мою могилку. Попрошу зарыть меня где-нибудь здесь, у Аленушкина пруда. Имей это в виду. Найдешь?

— Ты поистине бредишь.

— Нисколько! Если факт говорит о том, что инопланетяне прилетели из отдаленного космоса всего за два года, то могли это сделать, лишь достигнув световой скорости, когда их собственное время почти остановилось, и они преодолевали огромное расстояние без затраты времени (по их часам!), хотя на Земле и сменялись столетия. Значит, сократившееся время будет существовать и для тебя, и для Бережного, и для всех остальных спасателей. И полетите вы следом за папой в безвременье, по крайней мере для меня. Я попросила бы тебя рассказать папе, когда вы догоните его звездолет у далекой планеты, как я тосковала по нему, да не состоится ваш полет! Не позволю я этого! Завтра, нет, уже сегодня об этом узнает весь мир!

— Что он узнает? Результаты неточных анализов, которые пересматриваются в части распада тория? Едва ли это окажется достаточным основанием для отказа от выполнения нашего Долга спасателей. Ведь эйнштейновская теория относительности с ее ограничениями скорости и сокращением времени отвергнута ныне наукой, и твои доводы опровергают теорию не более чем наблюдение полета комара — теорию всемирного тяготения Ньютона. Пока нынешние взгляды науки математически не опровергнуты, тебя и слушать никто не станет.

— А ты? Ты тоже никто?

— Нет. Я слушаю тебя и дивлюсь. Оказывается, количество следов распада тория в образцах способно вызывать галлюцинации и может служить поводом для измерения твоей температуры.

— Пожалуйста, не надо! Значит, ты считаешь, что ваш рейс можно задержать только математическим опровержением теории абсолютности, отказавшейся от ограничений Эйнштейна?

— По меньшей мере доказав, что взлет подброшенного с Земли камня и отталкивание земного шара от этого камешка — одно и то же. Словом, обвинив вновь Коперника, выступившего против догм церкви, утверждая, будто Земля движется вокруг Солнца, вопреки мнению Птоломея и обывательскому представлению, что Солнце всходит и заходит над Землей, доказавши, что все это будто бы одно и то же, опровергнув при этом современные научные взгляды и совершив тем научный подвиг!

— И тогда ты не полетишь?

— А как же мне полететь, если земной шар, как мячик, отскочит от меня и я и по Эйнштейну неподвижным останусь?

— Останешься? — ухватилась Надя за последнее слово. — Даешь мне слово остаться со мной?

— Слово даю, что истинно так говорю.

— Принято! Слово дал! Я услышала это не только умом, но и сердцем!

— Сердцем? Ну пусть будет так, — как маленького ребенка утешал Надю Вязов.

— Да будет так! — торжественно произнесла Надя. — Если существует факт, о котором я говорила, то должно существовать и опровержение того, что он отрицает. Софья Ковалевская нашла бы опровержение вашей теории абсолютности!

Никита Вязов, взлетев на своем аппарате с Надей, не забывшей захватить свой сложенный дельтаплан, доставил ее в академический городок, где уже всполошились, начав поиски пропавшей.

Кассиопея, вся в слезах, бросилась ей на шею.

— Иди к деду. Он с ума сходит, — строго сказала Наталья Витальевна.

Надя обернулась к Никите, стоявшему подле взлетолета, и помахала ему рукой:

— Ты дал слово! — крикнула она.

Глава третья

БЕСЕДЫ

Чтобы явиться к деду, Надя сначала проскользнула к маме в комнату, переоделась в любимый дедушкой халатик-тунику, повертелась у зеркала, укладывая волосы в греческий узел на затылке, чтобы дед «вспомнил об Олимпе», и, собравшись с духом, бесшумно открыла дверь в кабинет. Там, спиной к ней, ссутулившейся громадой с гривой седых волос до плеч, сидел так и не ложившийся спать Виталий Григорьевич.

Надя на носочках подкралась к нему и нежно обвила руками его шею, сплетя пальцы под спадавшей на грудь бородой.

— Дедушка, милый, — ласково начала она. — Я такая нехорошая, что заставила вас тревожиться, но я исправлюсь, непременно исправлюсь.

— Явилась, озорница непутевая. Набедокурила, а теперь совесть в тебе кувыркается.

— Это все ночь, лунным светом наэлектризованная. Почему-то такие ночи зовут «воробьиными», из-за того будто, что птички на землю падают.

— Про воробьев, наземь падающих, не слыхивал, а вот про некоторых чужекрылых, в воздух поднимающихся, доводилось.

— Вы уже все знаете. Сама не пойму, как это меня угораздило к окну подойти. Не окажись там дельтаплана, я в овраг бы свалилась.

— Падать не то что в овраг, но и на ровном месте не рекомендую. Лучше летай на своих планерах, наслаждайся высотой, пташка ты моя летучая.

— Вы не сердитесь, дедушка, правда? — обрадовалась Надя. Представляю, какой у меня был нелепый вид, — рассмеялась она, — под прозрачным крылом в одной ночной сорочке! Я, кажется, какую-то парочку спугнула. Верно, за приведение меня приняли! Но вернулась я к вам во плоти. Это все луна виновата! — и она процитировала:

В подлунном волнующем мире Светила луна нам сама. В серебряном нежном эфире Сходили мы вместе с ума!

— Ох уж эта луна! И чего только на нее не навешивают! Одни лунатики чего стоят!

— Но я не лунатик! Я с открытыми глазами! Я не спала!

— Да уж знаю, — отозвался Виталий Григорьевич, сжимая в кармане халата ключ от Надиной комнаты, который Наталья Витальевна отобрала у Кассиопеи, выведав у нее все о Наде. Об этом она и рассказала академику, вручая ему ключ. — А насчет полетов ночных или звездных я советую тебе воспользоваться утренним рейсом взлетолета, чтобы застать в университете профессора Дьякова. Думаю, он тебе сейчас особенно нужен, — закончил дед.

Надя удивленно смотрела на него, не понимая, как он читает ее мысли.

— Ну иди, ласточка моя легкая, а я, пожалуй, завалюсь спать. А то твоя «воробьиная ночь» и мне покою не дала. А какой я воробей? Разве что «стреляный»! Ну иди, лети, — и он поцеловал внучку в лоб.

Профессор Дьяков находился в своем кабинете заведующего кафедрой релятивистской физики, когда в его браслете личной связи раздался голос академика Зернова. Дьяков, скрыв свое удивление, согласился на видеосвидание, для чего должен был спуститься на одиннадцатый этаж в университетскую кабину видеосвязи.

Почему-то он волновался, раздражаясь на задержку вызванного им на свой этаж лифта.

Длинный, худой, с мефистофельскими залысинами высокого лба и, под стать им, демоническим горбатым носом, он вошел размашистым шагом в кабину видеосвязи. Стены и потолок ее были обиты звуконепроницаемым покрытием, напоминающим тисненую кожу старинных переплетов книг. Проем в одной из стен казался открытым окном, как бы в соседнюю комнату, где у действительного окна в сад с разбитыми там цветниками сидел уже ожидавший академик Зернов.

Дьяков вежливо поздоровался, извинившись за задержку лифта.

Эффект присутствия был так велик, что обоим хотелось обменяться рукопожатием.

— Чем обязан, уважаемый Виталий Григорьевич? — деловым тоном спросил Дьяков.

— Обязаны, уважаемый Михаил Михайлович, — отозвался академик, — своей несомненной приверженностью к истине.

— Но ведь истина, как мне кажется, у нас разная.

— Истина одна, понимание ее разное.

— Готов согласиться с вами, Виталий Григорьевич.

— И правильно сделаете. Для установления истины надобно объединиться, а по старинной диалектической формуле прежде надлежит размежеваться.

— Разве размежевание наше не четко?

— Не вполне. Я намереваюсь указать вам на самое уязвимое место в отстаиваемой вами теории относительности.

— Я весь внимание, Виталий Григорьевич!

— Тогда извольте доказать, какое из двух движущихся тел надлежит считать неподвижным: космический корабль, от которого якобы отлетел земной шар, или наоборот?

— Старинное, противоречащее логике утверждение профессора Дингля, пытавшегося опровергать так Эйнштейна.

— Вот-вот! Противоречащее логике, которую вы вынуждены привлекать в помощь своим формулам, чтобы избежать абсурда, ибо не можете разобраться, кто из братьев-близнецов улетел то ли на космическом корабле, то ли на земном шаре?

— По теории относительности, конечно, каждый из них мог бы считать себя неподвижным, а другого — достигшим субсветовой скорости и потому нестареющим. Однако это было бы так при равномерном, а не ускоренном движении звездолета.

— Профессор Дингль напрасно упустил возможность разбить это возражение, ибо разгон звездолета с ускорением, равным ускорению земной тяжести, длится год, торможение в тех же условиях — еще год. Вместе с возвратным маневром неравномерное движение составят всего четыре года, а длительность всего рейса с субсветовой скоростью по часам наблюдателя будет длиться тысячу лет. И все это движение равномерно. Почему же оно не сопоставимо с вашей теорией относительности? Попробуйте возразить.

— Все было бы так, уважаемый Виталий Григорьевич, если бы не было других логических посылок. Например, гибель одного из братьев в полете далеко от Земли. Очевидно, лишь его можно признать движущимся.

— Вот видите, к каким уловкам приходится вам прибегать, выгораживая абсурдные утверждения теории относительности, формулы которой не отражают этих экстремальных условий. Эйнштейн неправомерно не учитывал отношение масс улетевшего и оставшегося тел, ограничиваясь лишь отношением скоростей летящего тела и света.

— В этом нет никакой нужды, ибо формулы Лоренца, положенные Эйнштейном в основу специальной теории относительности, безупречны и введение в них еще какого-либо отношения, скажем, масс, только исказит их.

— Вот-вот! Введя в свои формулы отношение масс, которым нельзя пренебрегать, вы убедитесь в полной абсурдности всей вашей теории. То, что я пока говорю вам наедине, скоро скомпрометирует вас в глазах всего научного мира.

— Но зачем же вы заблаговременно извещаете меня о своих аргументах? Даете мне возможность возразить?

— Потому что уверен в полной вашей неспособности противостоять в споре со мной. Желаю вам от души полного провала ваших похвальных стремлений отстоять свои взгляды. — Говоря это, академик поднялся во весь свой внушительный рост, давая понять об окончании видеобеседы. Но совершенно неожиданно попросил считать ее конфиденциальной.

Дьяков с предельной вежливостью попрощался с академиком, едва сдерживая ярость. Ему казалось, что Зернов в отместку за былые обвинения в его адрес решил теперь унизить Дьякова. Он был в таком бешенстве, что, несмотря на учащенное сердцебиение, направился не к лифтам, а к лестнице, чтобы пешком взбежать с одиннадцатого этажа на двадцатый.

Ему приходилось то и дело прижиматься к перилам узеньких ступенек, пропуская ватаги спускающихся студентов, ощущая на себе их любопытные взгляды, и даже услышал, как кто-то из них уже снизу пропел оперным басом из «Фауста»:

При шпаге я, И шляпа с пером, И плащ мой драгоценен! О, понравлюсь я, наверно!

Он проклинал свою «чертову внешность» и еще больше свой «чертов характер». Но чем чаще дышал он, тем спокойнее становился, стараясь понять, зачем Зернову понадобилась эта видеобеседа?

В комнате, рядом с его кабинетом, на редкость хорошенькая секретарша кафедры беседовала с какой-то рыженькой студенткой. Как показалось Михаилу Михайловичу, они обсуждали важнейший вопрос о том, какая нынче стрижка модна для девушек, а по поводу платьев, очевидно, уже выяснили.

— Вас ждут, Михаил Михайлович, — сказала секретарша, поднимаясь при виде профессора.

— У меня лекция. Разве вы не знаете? — раздраженно буркнул Дьяков, но, приглядевшись к студентке, узнал внучку академика Зернова. «Зачем это понадобилось старику подсылать ее сюда?» — неприязненно подумал он.

Секретарша пошла следом за Дьяковым в кабинет и, почему-то понизив голос, произнесла:

— Ей очень надо, Михаил Михайлович, побеседовать с вами. Это ведь дочь Крылова, командира пропавшего звездолета.

— Да-да… Я узнал ее. Хорошо. Попросите доцента Денисова провести вместо моей внеплановой лекции предварительный опрос студентов перед сессией, а Крылову попросите ко мне.

Надя робко появилась в дверях кабинета.

— Проходите, садитесь, если вам так уж необходимо говорить со мной.

— Я потому пришла, потому что… вы после своей лекции утешали меня, доказывали математически, что мой отец не погиб.

— Допустим, что я помню это. У меня память еще не ослабла.

— Мне необходимо, чтобы вы оказались правы. Но математическое ваше доказательство должно быть безупречным.

— Забавное, я бы сказал, требование у студентки к своему профессору!

— Только вы можете помочь мне задержать вылет спасательного звездолета, который никого не спасет, а лишь сам исчезнет в бездне времени.

Профессор Дьяков нахмурился:

— Я уже пытался задержать вылет звездолета в Звездном комитете, но авторитет академика Зернова оказался выше авторитета какого-то профессоришки.

— «В науке нет никаких авторитетов, кроме авторитета факта», процитировала Надя.

— Мудрый был человек академик Иван Петрович Павлов, говоря эти слова. Но нам с вами для задержки звездолета не хватает именно этого факта.

— Он должен быть, этот факт, раз у вас есть доказательство его существования.

— Доказательство, даже математическое, еще не факт!

— А разве подброшенный с земли камень не факт? Ведь камень взлетает над землей, а не земной шар отлетает от него.

— Однако вы находчивы! — воскликнул Дьяков, не зная, что Надя приводит Никитины аргументы, рассчитывая, что Дьяков опровергнет их. — Но камень-то взлетает замедленно, а падает ускоренно! Не подходит это под определения теории относительности.

— Тогда докажите свою правоту на безукоризненном примере равномерного движения, скажем, комара, который равномерно летит над Землей. Это факт? А можно ли рассматривать, что комар отталкивает от себя земной шар, заставляя планету вращаться в противоположную комариному полету сторону? — сказала Надя, на этот раз уже сама придумав этот пример.

— Слушайте, Крылова! Вы всего лишь на третьем курсе, а спорите по меньшей мере, как Софья Ковалевская.

— Это мой кумир. У девушек это бывает. У меня было два кумира, Софья Ковалевская и Жанна д'Арк. Чтобы все узнать о ней по первоисточникам, я даже выучила старофранцузский язык.

— Однако!

— А что особенного! Изучали же некоторые испанский язык, чтобы прочесть Сервантеса. А папин дублер Бережной, говорят, выучил итальянский язык, чтобы читать в подлиннике Данте и Петрарку.

— Похвально. Впрочем, у меня тоже был кумир — Эйнштейн. Но вернемся к вашему примеру. Вы сформулировали абсурд. Опровержение которого очевидно. Разумеется, что комар не поворачивает земной шар, как ребенок, раскручивая игрушечный волчок, отнюдь не заставляет вращаться относительно оси этого волчка всю Вселенную с созвездиями и галактиками.

— Вот эту очевидность и надо математически доказать. Ведь теорию относительности опровергают именно существованием этих абсурдов, ей присущих. Мне необходимо ее оправдать.

— Видите ли, известно ли вам, что труднее всего доказать очевидное, скажем, аксиому. Или возьмем для примера знаменитую Великую теорему Ферма. Правильность ее очевидна, но доказательства этого вот уже скоро пятьсот лет нет.

— Великая теорема Ферма! Я увлекалась ею. И даже доказала.

— Эту теорему?

— Нет. Теорему моего прапрадеда, вытекающую нз теоремы Ферма. Если позволите, я вам сейчас покажу.

И Надя, достав крохотный дамский блокнотик с изящным вечным карандашиком, вызывающим потемнение бумаги в месте нажатия, стала писать те формулы, которые когда-то изображала для профессора Бурунова на березке.

Дьяков, казалось бы, рассеянно следил за появляющимися строчками.

— Любопытно и, по-видимому, вполне корректно. Вы идете по стопам Софьи Ковалевской, которой удалось доказать закон вращения твердого тела вокруг точки, за что ей была вручена премия Парижской академии наук. А вы на какую премию претендуете? На премию Нобелевскую (ныне Европейскую), или на Ленинскую, или просто на университетскую?

— Моя премия выше всех существующих.

— Вот как?

— Моя премия — это завоеванное счастье. Мне никогда не подняться до Софьи Ковалевской. Она принесла все личное в жертву науке, а я, наоборот, хочу, чтобы наука принесла мне личное счастье. Михаил Михайлович! Мне совершенно необходимо, чтобы звездолет не вылетел, не унес в иное время одного человека, неважно какого! Просто так надо. А для этого требуется доказать, что Эйнштейн прав и нельзя отправлять людей в безвременье, потому что происходит сокращение длин в направлении движения, чего я, признаться, понять никак не могу.

— Ну, в этом я могу вам помочь. Неверно говорить о физическом сокращении длин в направлении движения с субсветовой скоростью. Это все равно, что утверждать, что человек превращается в лилипута, если на него посмотреть в перевернутый бинокль. Происходит не изменение размеров, а лишь их искажение в направлении движения с субсветовой скоростью, причем не только длины самого тела, но и масштаба длин в направлении этого движения. Изменения, воспринимаемые неподвижным наблюдателем, который как бы смотрит через искажающую оптику, обусловленную скоростью удаляющегося тела. Он видит не реальные его размеры, а лишь сплющенное для него изображение.

— Как в кривом зеркале? — обрадовалась Надя.

— Если хотите, то в кривом, вернее, в цилиндрическом, изменяющем размеры лишь в одном направлении.

— Как в самоваре! Когда отраженные в нем люди кажутся худыми, тощими, — и Надя украдкой взглянула на вставшего, как во время лекции, и расхаживающего по кабинету профессора.

— Если хотите сказать «вроде меня», пожалуйста, не стесняйтесь.

— А время? — взволнованно спросила Надя.

— Наблюдатель видит как бы, если можно так выразиться, через «цилиндрическую деформирующую оптику» и воспринимает за истинные, на самом деле искаженные размеры пространства, но звездолет в нем движется с реальной скоростью! И кораблю для преодоления с этой реальной скоростью уменьшенного в представлении наблюдателя пространства, потребуется меньше времени. Потому для земного наблюдателя время на корабле сократится, будет течь медленнее! Очень просто!

— Не только просто, но и ужасно!

— Почему ужасно?

— Потому что «парадокс времени» существует, и улетевшие с субсветовой скоростью звездолетчики вернутся уже без нас.

— Видите ли, считалось, что теория абсолютности, отбросившая постулат Эйнштейна о невозможности превзойти скорость света, знаменует более прогрессивное воззрение. А я вам сейчас докажу, что взгляды эти ограничивают могущество Человека.

— Как так?

— Если бы скорость межзвездного полета была ничем не ограничена, то это отнюдь не приблизило бы к человеку звездные дали.

— Почему? Ведь скорость может быть как угодно большой?

— А разогнаться до нее нужно? С каким ускорением? Если космонавт посвятит этому разгону всю свою жизнь, то ускорение это не может превысить ускорение земной тяжести. С таким ускорением скорость света достигается за год. Если разгоняться семьдесят лет, то за время разгона звездолетчики со средней скоростью пролетят расстояние всего лишь тридцать пять световых лет. То есть не выйдут за пределы маленького уголка Галактики, где расположена наша Солнечная система. Вот и получается, что сторонники теории абсолютности ограничивают себя крохотным уголком Вселенной.

— Значит, и в теории абсолютности есть предел?

— А вот в теории относительности этот предел кажущийся. Как только наш космонавт за год разгона достигнет скорости света, время у него остановится. Следовательно, за один миг он преодолеет любые расстояния в миллионы и миллионы световых лет и достигнет не то что ядра нашей Галактики (каких-нибудь сто тысяч световых лет!), но и туманности Андромеды и любых далеких галактик, квазаров и других загадочных объектов, видимых или еще не видимых в наши приборы. С позиций теории относительности Человеку доступен весь мир. С позиций теории абсолютности — ничтожный его закоулок.

— Как странно, — прошептала Надя.

— Однако надо заметить, что при столь далеких звездных рейсах на оставленной космическим путешественником Земле пройдет ровно столько лет, какое расстояние в световых годах он преодолеет. Если он достигнет туманности Андромеды, то на Земле минет три миллиона лет. Если он доберется до квазаров, то счет пойдет на миллиарды земных веков.

— Страшно представить себе это, — прошептала Надя.

— Но для вас, как я вас понял, страшны не миллионы, не миллиарды, а какая-нибудь сотня лет, которых нам с вами не прожить.

Надя почти с ужасом смотрела на этого человека, по-мефистофельски играющего миллионостолетиями, обещая чуть ли не вечную жизнь отважным.

— Но как доказать, что эта теория, сулящая человечеству безмерное могущество, верна и абсурды, будто бы вытекающие из нее, не компрометируют ее?

Профессор Дьяков рассмеялся почти демоническим смехом:

— Что ж! Тут вам придется помогать самой себе! Видите ли, милая продолжательница Софьи Ковалевской, в науке уже сейчас дебатируется вопрос о неправомерности формул Лоренца, использованных Эйнштейном, учитывающих лишь отношение скорости летящего тела к световой и пренебрегающих подобным же отношением улетевшей и оставшейся масс, скажем, комара и земного шара, или моего детского волчка и Вселенной.

— Или нашего звездолетчика и оставленных им друзей на Земле, которая связана со всей Вселенной.

— Вот-вот! Вы совершенно правильно развиваете мою мысль. Попробуйте-ка так скорректировать формулу Лоренца — Фицджеральда, чтобы, не меняя получающихся с ее помощью результатов, тем не менее учесть отношение масс улетевшего и оставшегося тела, чтобы их нельзя было поменять местами (поставить земной шар вместо комара!). — Говоря это, Дьяков не без злорадства подумал: «Наверняка Зернов именно с этой мыслью подослал к нему внучку. Так пусть теперь получит мяч обратно через сетку!».

— Но как это сделать?

— Доказать очевидное, как вы это сделали в отношении теоремы своего прапрадеда Крылова. Найти математическое опровержение ненавистных нам с вами абсурдов.

— На какую же высоту мне надо для этого подняться?

— А это уж на какую сумеете.

— Хорошо! — внезапно согласилась Надя. — Там, высоко, лучше думается. Я попробую… взлететь… Вы очень, очень помогли мне, быть может… — и Надя, кивнув Дьякову, выскользнула из кабинета.

Что-то вроде угрызений совести заговорило в профессоре Дьякове. Не слишком ли он жестоко обошелся с девушкой, подозревая, что она подослана своим дедом? И о каком взлете и о какой высоте она говорила? Как бы она не выкинула чего-нибудь! В ее возрасте от такой чего угодно можно ожидать.

Он размашистым шагом вышел из кабинета и спросил секретаршу:

— Где эта… Крылова?

— Забрала футляр и ушла.

— Какой футляр?

— Наверное, с дельтапланом.

— Вы тут все с ума сошли! — закричал профессор Дьяков. — А я должен буду за них отвечать! Куда она делась?

— Спросила только, открыт ли геологический музей?

— Зачем ей геологический музей?

— Оттуда выход на балкон двадцать пятого этажа.

— Остановите ее! Остановите! — воскликнул Дьяков, выскакивая в коридор.

Напрасно секретарша старалась убедить его:

— Ведь она мастер спорта! Мастер спорта!

Лифт с Надей уже ушел вверх. Дьяков не успел ее задержать, а вызванный им лифт долго не приходил. И профессор во второй раз в этот день бросился к запасной лестнице, чтобы взбежать наверх и остановить безумную, которую он сам «довел» своими рассуждениями «до отчаяния».

Полузадохнувшись, преодолев последние пять этажей по лестнице, пробежал Дьяков через геологический музей и выскочил на балкон, откуда открывался ошеломляющий вид на раскинутый за рекой исполинский город.

Но он видел только Надю, стоявшую на перилах балкона, откуда она спрыгнула, к его ужасу, у него на глазах.

Развернувшийся над ней прозрачный дельтаплан Дьяков не разглядел, а лишь расширенными глазами наблюдал за вытянувшейся в струнку удаляющейся девичьей фигуркой.

Глава четвертая

ТАЙНА НУЛЯ

Надя захватила с собой складной дельтаплан в расчете отправиться на базу дельтапланеристов и там, уже вооруженная, как она думала, Дьяковым математическим доказательством существования «парадокса времени», начать полет со стопятидесятиметровой мачты, чтобы долететь до близкого от базы Звездного городка, свалиться там Никите на голову, по-ребячески потребовать с него выполнения данного ей слова — отказаться от звездного рейса.

Но теперь Дьяков передал Наде мысль об отношении масс улетевшего и оставшегося тела. Она про себя назвала это отношение «коэффициентом любви», поскольку должна была ввести его в формулу Лоренца во имя своего чувства к Никите.

А ради этого она приняла внезапное и «безумное» решение: спрыгнуть немедленно с балкона двадцать пятого этажа и лететь, и лететь на дельтаплане. Думать и думать просветленной во время полета, как она знала, головой.

Выбежав на балкон, откуда открывался вид на так волнующий ее старый город за излучиной реки, она даже не взглянула на небо, где предостерегающим веером протянулись перистые облака, предвещая перемену погоды. Надя вскочила на перила балкона, на которые, надо сказать, мало кто из ее сверстников решился бы встать.

Влетевший вслед за ней на балкон профессор Дьяков не успел остановить ее.

Дельтапланеристка бездумно прыгнула, развернув над собой крыло складного дельтаплана, и сразу почувствовала, что теряет высоту. Она не задумывалась над тем, как ей приземлиться, летя над городом с его нагромождениями домов и непригодными для посадки улицами, но опуститься прямо здесь, перед университетом, среди его клумб и фонтанов, она просто не могла допустить! Ей нужна была высота для полета мысли.

Она вложила в управление прозрачным крылом все свое мастерство и все-таки умудрилась дотянуть до обзорной площадки, откуда любители, по преимуществу приезжие или по традиции молодожены, наслаждались панорамой старинного города за рекой, с высотными, поднимающимися там и тут зданиями, увенчанными, как и башни Кремля, своеобразными шатрами, символами былой старины. И эти, стоявшие на площадке люди, над головами которых промелькнула дельтапланеристка, изумленно следили за тем, как она умело маневрирует своим почти невидимым аппаратом.

Балюстрада обзорной площадки промелькнула под Надей, и земля как бы стала проваливаться под нею. Это был склон Ленинских гор, ведущий к берегу реки. Здесь, как и рассчитывала Надя, ее дельтаплан ощутил восходящий воздушный поток, позволивший ему набрать высоту.

Надя направила полет вдоль реки, чтобы подняться еще выше, и смогла пролететь над милым ее сердцу метромостом, с которого спрыгнул ради нее Никита Вязов. Увидела внизу пляж, где они встретились впервые и потом еще не раз.

Дальше показалась старая теплоцентраль древнего города. Там теплый поток воздуха поможет подняться еще выше.

Дома внизу казались картонными, машины на улицах — игрушечными, пешеходы — крошечными фигурками.

Неподалеку летел взлетолет, пассажиры которого изумленно глядели на необычного своего воздушного спутника. Ведь летать на дельтаплане над городом было не принято и даже опасно из-за неудобства посадки. Но если бы ей понадобилось пролететь под мостом, как сделал когда-то один прославленный летчик, она не задумалась бы рискнуть. Но ей нужна была сейчас высота!

Однако Надя не думала о своем полете. Дельтаплан подчинялся ее подсознательным движениям, как крыло неразмышляющей о том, как лететь, птицы. И Надя думала не о том, как ей лететь, а о формуле Лоренца и о своем «коэффициенте любви», и еще почему-то о Жанне д'Арк, подвиг которой Надя всегда ставила себе в пример.

Город, огромный, расположенный на планете Земля, проплывал под Надей, а по существу, двигался вместе с Землей и Солнечной системой, принадлежа всей Вселенной с ее созвездиями и галактиками, видимыми или еще даже не различимыми в наши телескопы. А масса всех их определяется бесконечностью. Совершенно ясно, что не может Надя, не делающая, подобно парящей птице, никаких мускульных усилий, двигать всю эту бесконечную массу звезд, созвездий, галактик. Отношение же ее собственной массы, как и массы комара, к этой бесконечно большой Вселенной равно нулю!

Нуль! Что же это такое? Как вводить его в формулу, если он ничто? Впрочем, так ли это? Никита Вязов в шутку называл модули своего звездолета нулями. А эти нули должны были получать энергию «нулевого вакуума». Ведь каждая частичка вакуума характеризуется нулем, то есть отсутствием численных значений его физических свойств, но это не значит, что их не было до соединения вещества и антивещества в кванты вакуума. По существу, вакуумный нуль — это результат сложения равных по значению, но обратных по знаку свойств материальных частичек вещества и антивещества! Значит, нуль может оказаться не просто ничем, а следствием реальных процессов и действий, в том числе и математических! Природа не терпит пустоты. И нет этой пустоты в вакууме, состоящем из материальных квантов.

А ее «коэффициент любви», который оказывается равным нулю? Он получается не от вычитания, а от деления реальных значений массы летящего относительно Вселенной тела и массы этой Вселенной.

В чем же тайна нуля? Очевидно, в истории его возникновения. Нуль вакуума позволил произвести обратное действие — восстановить из квантов вакуума частички вещества и антивещества, а потом извлечь из них внутривакуумную энергию связи, от взрыва которой уберегли человечество тот же Никита и его командир Бережной.

Браво! «Коэффициент любви», введенный под корень слагаемым со знаком минус, хотя и равен нулю, но не допускает перемены местами массы Вселенной и массы летящего тела, будь то хоть комар, хоть звездолет. Или Солнце с Землей, но по Копернику, а не по Птолемею! Надя почувствовала, что нащупывает нечто новое, отличающееся от теорий относительности и абсолютности. Академик Зернов, бесспорно, прав, считая, что всякое движение происходит относительно Вселенной. Но Эйнштейн тоже прав, считая, что всякое движение с субсветовой скоростью связано с сокращением длин в направлении движения, следствием чего является сокращение времени с его парадоксом, когда при достижении телом скорости света время его останавливается. Однако тот же Эйнштейн не прав, провозглашая совершенную свободу переноса места наблюдателя с большей массы на меньшую.

Надя жалела сейчас только о том, что у нее нет бумаги, чтобы записать все здесь ею понятое, а о своем дамском блокнотике она забыла.

«И еще один любопытный вывод! — увлеченно размышляла Надя. Представим себе, что из одной точки Вселенной (без всякой планеты!) разлетаются в противоположные стороны два космических корабля и каждый из них достигнет предельной эйнштейновской скорости. Но ведь относительная их скорость, казалось бы, будет равна двойной скорости света! Не будет ли это опровержением эйнштейновских выводов? Будет, если опять-таки не учитывать масс. Дело в том, что нельзя рассматривать, что корабли разлетаются из некоторой абстрактной невесомой точки. Нельзя признать любой из этих кораблей неподвижным, поскольку он движется относительно первоначальной точки, принадлежащей Вселенной, которая обладает бесконечной массой. Нельзя рассматривать движение одной малой массы относительно другой, если обе эти массы движутся относительно Вселенной. Раскрытая тайна нуля обязывает относить движение к массе, равной бесконечности, иначе будет получаться математический абсурд.

Однако от этих соображений голова может пойти кругом!

Кстати, где же я лечу?».

Взглянув вниз, она похолодела: город остался где-то позади, как и теплый поток воздуха, поднимающийся с него, от его зданий, с его улиц, с промышленных предприятий, наконец, с его рек.

Под несомненно снижающимся дельтапланом был сплошной лесной массив, результат насаждений последних ста лет.

Куда ее занесло? Где Звездный городок? Она слишком увлеклась математикой и, найдя вывод, не сможет теперь сообщить его Никите. А через день-два будет уже поздно.

Но как сесть в лес? Она однажды уже повисла на сосне. Что это блестит за лесом? Водная гладь! Какое это водохранилище? Пожалуй, это еще хуже! Если бы удалось сесть хотя бы на берег.

Но дельтаплан, словно испугавшись предстоящей посадки, стал трепетать. Ветер! Ветер, который предсказывали веерообразные перистые облака, не замеченные Надей. Вихрь завладел дельтапланом и понес его теперь уже не по воле дельтапланеристки, а с яростной силой неведомо куда!

Она уже не летела, она падала, падала на водную гладь.

Удар был сильным, у Нади помутилось в глазах. Она больно стукнулась о воду плашмя, как летела над нею, держась за трапецию под крылом дельтаплана.

Дух ее захватило, слезы заволокли глаза. Она судорожно глотнула воздух и… ушла под воду.

Ярко вспомнилось ощущение того, как она, спасая двух мальчуганов у метромоста, тонула. Перепуганные детишки не висели здесь на ней, но состояние беспомощности было схожим. Надя с ужасом поняла, что тонет и никто не придет ей на помощь, спрыгнув с высокого моста.

А как же тайна нуля? Уточненная формула Лоренца с «коэффициентом любви»? Это же какая-то новая теория, которую она открыла? А Никита, вернувшись через тысячу лет, даже не сможет найти водохранилища, где она утонула!

Собравшись с последними силами, превозмогая боль от ушибов при падении, Надя вынырнула, глотнула еще раз воздух, поняв, что сейчас уйдет в воду навеки… и вдруг увидела протянутую ей сверху чью-то руку.

На гибкой лестнице, спущенной с неведомо как оказавшегося здесь взлетолета, к ней наклонилась фигура элегантного человека со светлыми кудрями до плеч.

Бурунов?! Откуда?

Надя хотела было, как и в прошлый раз, отрицательно замотать головой, но… Никиты Вязова не было рядом, и она непроизвольно воспользовалась протянутой ей рукой.

Константин Петрович Бурунов помог ей ухватиться за ступеньки гибкой лестницы, придерживая ее за мокрые плечи руками, а сам акробатически держась за верхние ступеньки ногами, кудри его при этом нелепо свешивались вниз.

Потом спасатели взлетолета включили механизм, втягивающий лестницу вместе с уцепившимися за нее людьми.

Сразу несколько рук помогли Наде забраться в кабину, где она в бессилье упала на пол.

Казалось невероятным, что она незадолго до того летела над землей, размышляя о высоких абстракциях.

Надя не знала, откуда взялся профессор Бурунов, но это был именно тот человек, который мог понять ее. И, застонав, она произнесла:

— Константин Петрович! Я открыла тайну нуля.

— О чем вы говорите, милая Надя? Сейчас вам надлежит находиться в покое.

— Я нашла «коэффициент любви».

— Вы явно бредите, дорогая. Постарайтесь забыться.

— Нет, это не бред! Скорее выслушайте меня. Надо задержать рейс звездолета.

— Поверьте, Надя. Легче остановить Луну.

— Ну вот! — рассердилась Надя. — На этот раз бредите уже вы, а не я!

— Еще раз умоляю вас, постарайтесь забыться, — говорил Бурунов, давая Наде понюхать из протянутого ему одним из спасателей флакончика.

Надя почувствовала, что все плывет перед ее глазами.

— Куда доставим? — спросил командир спасателей.

— Я думаю, что потребуется помощь транквилизаторов. Ее приступ начался еще перед прыжком с университетского балкона.

— Тогда — «приют спокойствия», — произнес командир спасателей.

— Я не хочу, не хочу «приют спокойствия»! — закричала, как ей показалось, Надя, а на самом деле прошептала.

Бурунов ласково погладил ее по мокрой, отливающей темной медью голове.

— Успокойтесь, милая Надя. Как только я узнал в университете о вашем неосторожном прыжке с балкона, я вызвал взлетолет спасателей, дежуривший около метромоста, и мы полетели за вами. Нам удалось увидеть вас, когда вы, кружась, набирали высоту, пользуясь восходящим потоком воздуха. Потом мы не упускали вас из виду, летя, правда, в отдалении. К счастью, нам удалось вовремя прийти вам на помощь. Этот ветер мог наделать бед! Вы скоро вернетесь к своему дедушке, Виталию Григорьевичу, который уже все знает, поскольку я с ним связался по браслету личной связи.

— Нет, дедушка еще не все знает! Вы с ним первыми должны узнать и о «тайне нуля», и о «коэффициенте любви».

— Опять бред! — воскликнул Бурунов. — Какое несчастье!

— Это вовсе не бред! Не смейте так говорить! Это отношение массы комара и земного шара.

— Какой ужас! — в отчаянии воскликнул Бурунов. — Какой-то комар и земной шар! — И уже другим голосом добавил: — Мы с Кассиопеей завтра же навестим вас в «приюте спокойствия». Вы проведете там день-два. У современных психиатров есть удивительные средства. Подождите до завтра.

— Завтра может быть уже поздно! Звездолет готовится к старту! А его надо задержать! Я говорю вам об этом, а вы как будто не слышите. Надо сообщить всем о «тайне нуля».

Бурунов принялся говорить ничего не значащие успокаивающие слова, а взлетолет тем временем опустился на лесной полянке. А со стороны белого дома с колоннами спешили люди в белых халатах.

Надя в ужасе смотрела на них, когда они подкатили к взлетолету носилки-каталку. Потом осторожно переложили ее на них. При этом боль во всем теле ощутилась с новой силой.

Бурунов шел рядом с катящимися носилками вместе с седоусым врачом, встречавшим пациентку.

— Я требую, я настаиваю, чтобы меня выслушали, — твердила Надя.

— Я полагаю, профессор, что для успокоения пациентки надо ее выслушать, — обратился к Бурунову врач.

— Я это сделаю, непременно сделаю! Я на все для нее готов, — говорил Бурунов.

И он сдержал свое слово, когда спустя некоторое время сидел в изголовье кровати, куда уложили переодетую уже Надю, окруженную заботой сестры здоровья, бесшумно вышедшей из палаты.

Бурунов терпеливо слушал сбивчивый рассказ Нади о том, как она, летя в высоте, придумала ввести в формулу Лоренца под ее корень квадратный отношение масс улетевшего и оставшегося тел. Отношение это равно нулю, поскольку в знаменателе стоит бесконечная масса Вселенной. Поэтому результат формулы не изменится. Однако переменить местами массы улетевшего и остающегося тел, то есть произвольно считать одно из них неподвижным, невозможно, ибо выражение станет мнимым.

Бурунов все прекрасно понял. Теория абсолютности академика Зернова, с которой его ученик Бурунов связал всю свою научную деятельность, действительно может оказаться под ударом, если всерьез отнестись к этому «математическому бреду». И он решил, что обнародование этих мыслей, кроме вреда, ничего не принесет. Вместе с тем надо было успокоить Надю, по возможности направить ее мысли по другому руслу. И он стал убеждать ее:

— Я в восторге, Надя, от сделанного вами открытия, я не боюсь произнести это слово, выражающее прежде всего мое восхищение вами.

— Я вам верю, Константин Петрович, — обрадовалась Надя. — Я так надеялась на вас. Вот, оказывается, вы не только спасли мою жизнь, вытащив меня из воды, но и спасаете нечто более важное, чем моя жизнь, — научное обоснование для остановки вылета звездолета. Вы истинный ученый, Константин Петрович, вы сделаете вывод, что теория абсолютности опровергается моим, как вы сказали, открытием.

— Милая Надя, в том-то и дело, что в строго научном плане все обстоит совсем наоборот, — это был вдохновенно придуманный Буруновым ход. — Ваше открытие на самом деле подтверждает правильность теории абсолютности вашего деда. Виталий Григорьевич прекрасно поймет это, а научный мир отдаст вам должное. Вы нашли именно то, чего не хватало Виталию Григорьевичу. Ввели отношение масс, доказали, что всякое движение надо рассматривать только относительно всей Вселенной, находящейся в относительном покое.

— Как так? — встревожилась Надя. — Разве только такой вывод можно сделать из того, что я вам рассказала?

— Разумеется! Я сейчас же сообщу академику Зернову о ваших выводах. Он искренне обрадуется, уверяю вас.

— Обрадуется? Почему?

— Потому что вам удалось в первой же посылке в ваших рассуждениях наиболее верно ввести ваш коэффициент масс сомножителем к отношению квадратов скоростей в подкоренной величине, которая после этого превращается в единицу, и время на корабле становится точно таким же, как и на Земле.

— Нет! Нет! — запротестовала Надя. — Совсем не так! Как вы не понимаете! Отношение масс нужно вводить не сомножителем, а слагаемым! «Тайна нуля» состоит в том, что нуль получился от деления улетевшей массы на бесконечную массу Вселенной. Мне нужно объяснить все это деду, он не сделает ошибочных выводов. Где моя одежда? Она, наверное, уже высохла! Позовите сестер здоровья! Я должна тотчас переодеться и лететь к деду. И я надеюсь на вашу помощь.

— Я уже имел возможность сообщить Виталию Григорьевичу о вашем состоянии. Он искренне опечален этим. Я думаю, что врачи позаботятся о вас именно здесь.

— Тогда позвольте мне воспользоваться вашим браслетом личной связи, чтобы рассказать обо всем дедушке.

— Простите меня, Надя, но ведь вы, как никто другой, должны знать, что я не имею права позволить кому-либо пользоваться браслетом, предоставленным мне лично для связи с теми, кто подобным правом пользуется. Я сожалею, что вы не успели еще совершить свой подвиг зрелости, но ваше подтверждение теории абсолютности может быть приравнено такому подвигу.

— Тогда передайте академику сами то, о чем я вам говорю.

— Хорошо, я передам Виталию Григорьевичу все ваши соображения, но я полагаю, что он согласится именно со мной и выразит вам свою благодарность за добавочный аргумент в пользу теории абсолютности, делающий отлет звездолета еще более обоснованным.

Надя отвернулась от Бурунова и, уткнувшись лицом в подушку, горько заплакала. Она не могла доказать, сомножителем или слагаемым должен войти в формулу ее «коэффициент любви».

Глава пятая

РАДИО-ЛЕДИ

Профессор Джордж Хьюш-младший (хотя отнюдь не юного, а скорее преклонного возраста), худой, поджарый, с выбритым аскетическим лицом, с коротко стриженной (как у прадедов) гордо закинутой головой, размашистым шагом шел под зонтиком по мокрой улице.

Лил обычный лондонский дождь, и профессор тщательно укрывал от него только что приобретенные утренние газеты. Вся подписка на них направлялась на его кембриджский адрес, но каждый уик-энд, уезжая с женой в Лондон, он неизменно отправлялся до завтрака за газетами, совмещая столь необходимую для здоровья и бодрости прогулку с приобщением к утренним новостям.

В старом, длинном, как товарный поезд, трехэтажном доме было множество подъездов и отдельных для каждой квартиры входов. Он остановился у своего крыльца, спокойного зеленого цвета в отличие от кричаще-желтого у соседа. Однако общие для двух крылец колонки, разделяющие подъезды, были окрашены в два цвета (как гвардейцы Ватикана!), о чем почему-то вспомнилось профессору.

Профессор любил этот дом за его старомодность, даже за благородный темный налет, приобретенный им в пору лондонской копоти из-за еще наполнявших тогда улицы автомобилей.

Мистер Хьюш взошел на свое крыльцо и своим ключом открыл дверь в свою английскую квартиру.

Войдя в переднюю, поставил на пол мокрый зонт, чтобы тот обсох, повесил под оленьими рогами длиннополое пальто, положил на столик перед зеркалом шляпу, тщательно отряхнул от капель костюм и прошел а большую парадную комнату нижнего этажа, не забыв взглянуть на ведущую в верхние этажи лестницу, с которой обычно, весело стуча каблучками, скатывалась из своей комнатки на третьем этаже (на втором были спальни супругов и все удобства) их дочь Мэри, которая, бедняжка, осталась в радиообсерватории следить в отсутствие родителей за круглосуточными записями автоматов большого радиотелескопа, неустанно изучающего Вселенную.

Мистер Хьюш уселся около старинного, заботливо зажженного женой камина, чтобы, вытянув длинные ноги, дать им отдохнуть, а заодно просмотреть газеты.

Из полуподвального этажа на домашнем лифте с кухни поднялась миссис Джосиан Белл, тоже, как и муж, профессор, руководившая вместе с ним радиолабораторией, а дома им самим, достаточно непокорным и строптивым, но оставляющим последнее слово за нею. Впрочем, это не помешало супругам совместно выступить на основе двадцатипятилетних радионаблюдений с ошеломляющей теорией кристаллической Вселенной, заставляющей с особенной остротой воспринимать всякие сообщения о внеземной жизни. Теория эта по своему воздействию на космогонию была подобна дарвиновской теории происхождения видов, потрясшей естествознание. Однако к их теории и всему ею вызванному предстоит еще вернуться в повествовании. А пока миссис Белл вкатила в парадную комнату, служившую и гостиной и столовой, приготовленный ею завтрак с дымящимся кофейником, поджаренными хлебцами и овсяной кашей.

Мистер Хьюш, словно обжигаясь углями в камине, время от времени вскрикивал, комкал газету и бросал ее на шкуру бенгальского тигра, присланную старшим сыном, естествоиспытателем, из какой-то экспедиции и красовавшейся теперь на полу.

Почтенного профессора вывели из себя крикливые заголовки, пестревшие на страницах:

«Снова маленькие зеленые человечки, и опять в той же Мальбарской обсерватории Кембриджского университета».

«Мисс Мэри Хьюш-Белл, дочь руководителей Мальбарской радиообсерватории, столь же научно остроумная, как и привлекательная, приняла разумные сигналы из космоса, протянув руку братьям по интеллекту».

«Радио-леди» оправдала свое прозвище, начав диалог с инопланетянами».

Даже солидная газета «Тайме» вещала:

«Следует ли признать, что мы не одиноки во Вселенной? Что жизнь на Земле отнюдь не уникальна? Очевидно, надо ожидать нового раунда дискуссии между материалистами, дарвинистами и теологами».

В Ватикане вспомнили о созданной еще в прошлом, двадцатом, веке комиссии космического миссионерства, которой предстоит теперь вплотную заняться обращением в истинную католическую веру космических аборигенов.

Профессор Джордж Хьюш обернулся к вошедшей, несколько изумленной увиденной картиной жене.

— Послушайте, что эти писаки еще вчера вечером беспардонно писали о том, о чем мы с вами и не подозревали.

И, захлебываясь от переполнявших его чувств, он не слишком внятно стал читать:

— «Обворожительная мисс Мэри Хьюш-Белл, стажерка Мальбарской радиообсерватории Кембриджа, недаром заслужила два своих прозвища: «Дианы со стриженой головкой» и «радио-леди», и, кстати сказать, еще и председательницы «Лиги связи с космическими братьями», возникшей после принятия ею же сигналов «инфракрасных человечков», оказавшихся терпящим бедствие на околоземной орбите русским космонавтом. Но теперь сигналы приняты действительно издалека, точно повторяясь через определенные промежутки времени, бесспорно, разумные. Можно поздравить нашу «радио-леди», выразив сочувствие пренебрегаемым ею земным мужчинам, поскольку она слывет недоступной в «фоно-клубе», непременным членом которого состоит, отдавая досуг любимым танцам, но не оставляя надежд своим партнерам, впрочем, как и своим родителям, которым не скоро дождаться кудрявых внучат. Поистине непознаваем английский характер, когда речь заходит об Исааке Ньютоне, великом в науке и нетерпимом в споре, хотя бы с Лейбницем из-за приоритета в открытии исчисления бесконечно малых величин, или о Бернарде Шоу, неистощимом в колючем сарказме и над самим собой, и над теми, кого он блестяще изображал в своих остроумных пьесах, или, наконец, о Мэри Хьюш-Белл, о «радио-леди», которая, отказывая в руке своим современникам, ищет в космосе… щупальца».

— Что вы можете сказать по этому поводу, уважаемая профессор Джосиан Белл? Как могла ваша дочь дойти до того, чтобы дать повод для подобных низкопробных публикаций, не поставив меня даже в известность о своих, с позволения сказать, наблюдениях, которые оказались недоступны мне, каждодневно просматривающему все записи автоматов?

— Причину скрытия от вас некоторых сигналов я готова объяснить вам позже, уважаемый профессор Хьюш, когда мы перейдем к научной сути случившегося, а пока я хотела бы напомнить вам, что речь идет не только о моей дочери, но и о вашей в равной степени, насколько я понимаю. А в соответствии с так уважаемыми вами научными традициями, она, как самостоятельный стажер радиообсерватории, имеет полное право распоряжаться сделанными ею наблюдениями, не испытывая пресса цензуры.

— Ах так! — воскликнул профессор Хьюш, резко отодвигая недопитую чашку кофе и отказываясь от неизменной овсяной каши. — Тогда немедленно в Кембридж. Нам, руководителям радиообсерватории, предстоит совместное расследование. Собирайтесь, а я выкачу пока из гаража наш веломобиль.

Миссис Хьюш-Белл, за долгие годы супружества прекрасно изучив своего супруга, знала о бесполезности сейчас возражать ему. Для побед в частых семейных сражениях у нее выработалась своя тактика, всегда приносившая желанный результат. Поэтому она изобразила пока на своем круглом добродушном лице с излишним числом подбородков полную покорность и пошла переодеваться в дорожный костюм, поскольку ей предстояло не только совместное с мужем расследование в радиообсерватории, но и дружная работа педалями на веломобиле, ибо мистер Хьюш, будучи с юности завзятым велосипедистом, считал велоспорт надежным средством долгожительства, не держа в доме электромобиля.

Вскоре двухместный велоэкипаж с закрытым от дождя верхом двигался по лондонским улицам, давно избавившимся от отравляющих воздух автомобилей. Их заменили электромобили, в поток которых предстояло войти и супружескому веломобилю, устроенному так, что оба пассажира, работающие ногами, находились рядом в лежачем положении, что позволило бывшему стажеру Кембриджа Генри Гвебеку прозвать веломобиль «супружеским ложем». Но вместе с этим, непочтительно подмеченным сходством экипаж был настолько обтекаемым и представлял собой столь малое сопротивление воздуху, что в нем без особого напряжения сил можно было не отставать от электромобилей.

Супруги крепко налегали на педали и могли обмениваться репликами только на вынужденных остановках, при пересечении улиц.

— Почему я должен узнавать о каких-то радиосенсациях во вверенной нам радиообсерватории через низкопробные сообщения газет? Почему, спрашиваю я, и не слышу ответа?

— Я слишком торопилась, уважаемый профессор Хьюш, стремясь выполнить ваше желание ехать на веломобиле, и должна была переодеться, ведь все-таки я, с вашего позволения, женщина.

— Но если стажер нашей обсерватории, пусть даже наша дочь, приняла какие-то сигналы из космоса, то это не может приравниваться вами к мяуканью ваших любимых котов на крыше, а имеет, я бы сказал, также и научное значение, хотя бы для нашей совместной с вами теории кристаллической Вселенной.

Светофор открыл супругам путь, и диалог их был прерван, ибо работа ногами требовала размеренного дыхания, о чем былой спортсмен всегда заботился, вместе с тем требуя от супруги старательной помощи.

Уже после выезда из города получил мистер Хьюш ответ на свой законный вопрос.

— Может быть, почтенный профессор Хьюш учтет, что стажер нашей радиообсерватории, наша Мэри, сообщила о своих наблюдениях по крайней мере одному из руководителей, то есть мне, и это может смягчить ее вину перед вами.

— Ни в коей мере! — воскликнул профессор Хьюш. — И я разъясню ей все, что о ней думаю, вплоть до возможного решения прекратить ее стажерство в радиообсерватории, поскольку не вижу оснований для пренебрежения моим мнением.

— В том-то и дело, уважаемый профессор Хьюш, нам с Мэри ваше мнение было заведомо известно.

— То есть как это так? — еще больше возмутился Хьюш.

Но супруга его тишайшим голосом разъяснила:

— По нашим с Мэри совместным многолетним наблюдениям, вы, уважаемый профессор Хьюш, как нам кажется, склонны считать, что наука может двигаться только спиной вперед.

— Что? Я, по вашему мнению, могу только пятиться вперед?

— Не только вы, но и вся представляемая вами наука.

Тут супругам снова пришлось налечь на педали, чтобы войти в поток электромобилей на шоссе.

— Вы, может быть, считаете, что и сейчас мы пятимся в направлении Кембриджа? — нарушая режим дыхания, выпалил профессор Хьюш.

— Вовсе нет. Мы с Мэри имели в виду вашу приверженность к научным традициям и вашу уверенность, что все новое рождается только из анализа пройденного, что требует взгляда назад, чем и обусловлено, образно говоря, движение спиной вперед, когда все видно, что осталось позади ничем не хуже движения лицом вперед.

— Позади остался Лондон. Дышите ровнее, не задыхайтесь. Постарайтесь вспомнить наши былые велосипедные прогулки, сблизившие нас. Однако ваши возражения не дают вам права замедлить езду. Прошу нажать на педали. В конце концов я имею право получить ответ не только от профессора Джосиан Белл, но и от стажера Мэри Хьюш-Белл.

И снова миссис Белл покорно уступила мужу, прекратив спор и отдав все свои силы ускоренному движению веломобиля.

И современный XXI веку веломобиль несся в потоке электромобилей, не уступая им в скорости.

И тем возмутительнее было, что спешивших супругов остановила дорожная полиция.

Молодой полисмен на электрокаре обогнал их и преградил им дорогу.

— В чем дело? — откидывая верх и поднимаясь со своего «двуспального ложа», воскликнул профессор Хьюш, видя неспешно по полицейской традиции приближающегося к веломобилю дорожного полисмена.

— Превышение скорости, сэр, — откозырял наконец страж дороги в ладной форме блюстителя порядка.

— Решительно сегодня все сошли с ума! То инопланетяне с утра, то нарушение скорости веломобилем, идущим в потоке электромобилей! Почему вы, молодой человек, не останавливаете электрических машин? Или наш веломобиль представляет большую опасность для пешеходов, которых даже не видно на шоссе?

— Уважаемый водитель, нарушение скорости, за которой мы призваны следить, опасно не только для пешеходов, которых действительно нет на шоссе, но и для вас самих, разгоняющих веломобиль до опасной скорости.

— Для кого опасной?

— Для вас, сэр. И для вашей спутницы. Для ваших сердец, которые мы призваны оберегать от излишней перегрузки.

— Ну знаете ли, почтенный страж дорог и нашего здоровья! Позвольте вам представиться. Джордж Хьюш, многолетний чемпион лондонских велотреков. Правда, вас тогда, по всей видимости, на свете еще не было.

— Ах, это вы, сэр! Я много слышал о вас от своего отца. Я восхищен, что вы сохраняете спортивную форму в вашем почтенном возрасте. И если бы я узнал от вас секрет такого чуда, я был бы вам крайне признателен.

— Выбросьте к чертям ваши электроэкипажи, передвигайтесь только силой своих мускулов — и вы сохраните молодость до седых волос! Мы ехали так быстро потому, что спешили в нашу радиообсерваторию и огорчены задержкой, хотя она и обогатила нас знакомством с вами.

— Вы можете продолжать путь, сэр, ответив лишь на один вопрос. Имеете ли вы отношение к мисс Хьюш, установившей связь с инопланетянами по радио, о чем я всю жизнь мечтал.

— Отношение? Непосредственное! Перед вами родители мисс Мэри, а также руководители обсерватории, где она стажируется.

— Я искренне прошу извинить меня за вашу задержку, вызванную заботой о вашем здоровье. Но если вы позволите, я постараюсь возместить потерянное вами время. Позвольте доставить ваш экипаж в Мальбарскую обсерваторию на буксире, избавив вас от необходимости работать педалями.

Супруги переглянулись.

Миссис Белл опередила строптивого мужа, заявил:

— О, мы будем так признательны вам, молодой человек, и вы даже сможете познакомиться с нашей Мэри. Кроме того, мы с профессором Хьюшем сможем обменяться в пути некоторыми соображениями по поводу наблюдений нашей дочери.

Мистеру Хьюшу не оставалось ничего другого, кроме как устроиться поудобнее в катящемся на этот раз на буксире «супружеском ложе», ведя с женой принципиальный спор о том, как должна вести себя стажерка обсерватории, их дочь Мэри.

Веломобиль радиоастрономов, ведомый на буксире полицейским электромобилем, мчался с завидной скоростью, обгоняя поток шоссейных машин, доставив погруженных в научный спор ученых по назначению.

Прощаясь с полисменом, сказавшим, что он очень благодарен Мэри Хьюш за установление связи с инопланетянами, мистер Хьюш не удержался от реплики:

— Надеюсь, молодой человек, вы не намереваетесь оштрафовать их за превышение световой скорости?

Молодой человек улыбнулся. Надо сказать, что и почтенный профессор тоже улыбнулся, хотя и не избавился от приведшего его сюда раздражения, очевидно, не удовлетворенный дорожной беседой с миссис Белл.

Растроганной же миссис Белл было даже жалко распрощаться с молодым полисменом, не представив его дочери, но он, по его словам, был на посту, а потому, откозыряв, умчался.

Когда профессор Джордж Хьюш вошел в общий с супругой кабинет, где их дочь Мэри сидела за его профессорским столом, склонив стриженую головку над утренними газетами, которые, по всей видимости, с нескрываемым наслаждением перечитывала, он воскликнул, указывая на них:

— Что это может значить?

Мисс Мэри подняла свои невинные глаза на отца и с подкупающей улыбкой обезоруживающе ответила:

— Только то, па, что эти газеты прочтут в Канаде.

Хьюшу сразу стало все понятно. Этот канадский стажер, красавец с модными кудрями до плеч, слишком много внимания уделял Мэри, когда та была еще студенткой, выдумывая для нее всякие прозвища, вроде «Дианы со стриженой головкой» или «радио-леди», скрыв при этом, что у него в Канаде осталась жена и двое детей. Может быть, в Канаде свои представления о джентльменстве, но у профессора Хьюша в этом вопросе не было расхождений со своей дочерью. Он поощрял ее стремление преуспеть в радиоастрономии даже больше мужчин и особенно одного из них, коварного Генри Гвебека.

Однако все же профессор Хьюш не мог так просто преодолеть свое возмущение пренебрежением к нему, как к руководителю радиообсерватории, чуждому псевдонаучных сенсаций.

— Я понимаю вас, детка, — сказал, сдерживая себя, мистер Хьюш, — но не откажите в любезности пояснить, почему мне не удалось при каждодневном просмотре записей автоматов увидеть якобы принятые вами сигналы?

— О, это очень просто, па! Вы всегда оставались в своем собственном времени.

— В каком же еще времени прикажете мне оставаться? — заворчал мистер Хьюш.

— Я имею в виду, что сигналы с населенных миров могут приходить из другого масштаба времени.

— Из другого масштаба времени? Вы что? Воскрешаете теорию всеми забытого Эйнштейна?

— Ничто так не ново, как забытое старое! Поэтому так полезно двигаться вперед, оглядываясь, — тихим голосом вставила профессор Джосиан Белл, умильно глядя на дочь.

Они всегда состязались с мужем, кто из них любит ее больше.

— В самом деле, — продолжала Мэри, все так же невинно глядя на отца своими широко открытыми, всегда вопрошающими глазами, — почему бы не учесть, что во Вселенной могут существовать миры, движущиеся, по сравнению с нами, с субсветовыми скоростями. В этом случае посланные от них сигналы будут приняты у нас необыкновенно растянутыми.

— И чтобы их распознать, вы перезаписывали радиосигналы с умноженной скоростью?

— Вы совершенно правы, па. Ведь я только ваша ученица. И мамина тоже, — добавила она, глядя в сторону миссис Белл.

— Разумеется, разумеется, вы дочь и ученица своих родителей. Значит, чрезвычайно замедленные радиосигналы проходили мимо моего внимания?

— Не только вашего, па, но и мимо внимания всех радиоастрономов мира, по преимуществу, как мне кажется, мужчин.

— Конечно, мужчины среди них преобладали, в отличие от нашей радиообсерватории, где я в меньшинстве, — недовольно согласился мистер Хьюш.

— Ускоренные перезаписи принятых нашим радиотелескопом радиосигналов дали удивительную картину. Вы сами увидите ее сейчас.

— Да-да! Пойдемте в аппаратную радиообсерватории. Нет смысла терять времени, хотя оно и другого масштаба по сравнению с вашими, милая Мэри, космическими корреспондентами.

Научная семья дружно направилась по крытой галерее к радиотелескопу, защищенные от вновь начавшегося дождя.

Аппаратная меньше всего напоминала обычную обсерваторию с куполом и гигантским телескопом, у окуляра которого астрономы, познающие Вселенную, проводили бессонные ночи, умоляя бога, Природу или Удачу о чистом небе.

Радиотелескоп работал при любой погоде, и сигналы с него записывались в этом зале, напоминавшем автоматическую диспетчерскую какого-либо завода или крупной энергостанции.

При первом же взгляде на запись с повторяющимися всплесками радиосигналов профессор Хьюш закричал:

— Вот-вот! Так я и знал! Отчего появился библейский миф о том, что женщина создана из ребра мужчины, то есть из его части?

— Вы получили в таинственном радиопослании из космоса разъяснение по этому поводу, уважаемый профессор Хьюш? — не без иронии спросила его супруга.

— Если хотите, то именно так! — торжественно заявил мистер Хьюш.

— Хотелось бы их выслушать.

— А разве самим вам, двум женщинам, непонятно, что здесь сделано все наполовину, что и характерно для женской половины.

— Половины чего? — совсем уже не тишайшим, как прежде, голосом поинтересовалась миссис Белл.

— Половины человечества, — нашелся мистер Хьюш. — Я имею в виду, дорогие мои леди, что работа сделана наполовину потому, что перезапись надо ускорить вдвое.

— Зачем? — удивилась Мэри. — И этой скорости, которую так трудно было в наших условиях осуществить, совершенно достаточно, чтобы по одному виду сигналов судить об их несомненной разумности.

— Мало этого, мало, почтенные леди и джентльмены (я имею в виду и самого себя, как здесь присутствующего!)! Мало, ибо запись пока сделана не в звуковом диапазоне, а надо, чтобы она зазвучала как голос из космоса.

— Голос из космоса? — обрадовалась Мэри. — О, па, я недаром всегда хотела походить на вас! Ведь это вызовет еще большую сенсацию. Какой же у них голос, какой?

— О, это нам предстоит услышать и очень скоро, у меня есть соображения, как это сделать, — деловитым уже тоном заявил профессор.

Обе женщины с нескрываемым восхищением смотрели на него.

Возможно, это был редкий случай, когда в семейном (научном) споре последнее слово оставалось за ним: «Голос из космоса».

Глава шестая

ГОЛОС ИЗ КОСМОСА

Кассиопея примчалась в «приют спокойствия» проведать Надю и помириться с ней.

Обнявшись, девушки стояли в мягкой траве на подмытом берегу, завороженно смотря на отливающую синевой гладь озера. С другого берега доносился далекий всплеск весел, где-то старательно стучал дятел, перекликаясь, чирикали птицы.

— Вот так здесь и лечат тишиной, — прошептала Надя.

— И красотой! — подхватила Кассиопея. — Одно это зеркало роскошное чего стоит! Царевнам сказочным в него смотреться!

— Уж очень оно огромное, зеркало это. Я сверху и не разобрала, где его берега.

— И чего тебя гордыня твоя ввысь тянет?

— Не гордыня, а мечта. Без нее и легенда о Дедале и Икаре не появилась бы.

— Мечтать и на земле можно.

— О нет! Когда летишь выше всех, видишь дальше всех, такую ясность ума чувствуешь, что самое невероятное постигнуть можешь! Я когда к норме мастера готовилась, умудрилась вверху теорему своего прапрадеда доказать, целых сто лет недоказанную.

— Лесную теорему.

— Почему лесную?

— Доказав ее, в лес спустилась, с сосны пожарные снимали. Доказательство потом на березке в лесу изобразила, кое-кого завлекая.

— Звездочка!

— Шучу я, глупышка! А летать хорошо. Я маленькая была, во сне летала.

— Во сне все летают, потому и мечтают о полете. Вспомни Наташу Ростову, Катерину из «Грозы» Островского.

— Что ты себя с ними равняешь!

— А что? Я не могу встать в один ряд с такими истинными женщинами, познавшими и горе, и радость?

— А у тебя одна радость впереди. И никакого горя!

— И тебе не стыдно? А папа, а Никита?

Кассиопея смутилась, но постаралась овладеть собой:

— Папы всегда рано или поздно уходят. Закон природы! А вот Никита!.. Мой Константин Петрович не решился на звездный полет. Это из-за меня! Так проверяется настоящая любовь! У настоящего мужчины все звезды — к ногам любимой, а не звезды вместо нее!

— Я бы так поступила!

— Так почему позволяешь себе на прозрачных крылышках, как стрекоза, летать? А мама? А дед?

— Тогда вспомним о космонавтках, героинях-летчицах, о планеристках, парашютистках. Ты думаешь, они никого не любили или себя не берегли? Сколько рекордов оставили еще с прошлого века! И с нераскрытым парашютом прыгали.

— Подумать страшно.

— А они не боялись. И чего только не делали в свободном полете без парашюта! И танцы в воздухе без тяготения, и акробатика! Даже свадьбу неоднажды играли, с самолета прыгнув. Шампанское успевали распить в высотном падении. «Горько!» — жениху и невесте кричали. А парашюты потом открывали.

— А я так считаю, Наденька! Молиться на меня можно, но… «не называть меня небесной», как говорил поэт. Я способна приподняться над землей, но только на высоком каблучке, чтобы держаться стройнее и нога выглядела изящнее. «Мой мужчина» к нам спешит.

Девушки снова обнялись.

— Какая трогательность! Ожившая скульптура! Привет бесподобным! послышался голос профессора Бурунова. — Прилетел за вами, как обещал. «Приют спокойствия» отпускает Надю с полным спокойствием, поскольку заболевание ее, если не считать ушиба о воду, оказалось подобным корню квадратному из отрицательной величины, то есть мнимым, — и, тряхнув светлыми кудрями, он поклонился так, что они свесились вниз.

— Вы хоть бы при мне отказались от своего ужасного математического жаргона, — надула губы Кассиопея.

— Здравствуйте, Константин Петрович! Мы сразу к дедушке? обрадовалась Надя. — Вы на взлетолете?

— Конечно! Вас уже ждут.

Надя помчалась проститься с радушными сестрами здоровья из «приюта спокойствия», готовая хоть с субсветовой скоростью мчаться домой.

Мама встретила ее на крыльце. Всегда сдержанная, углубленная в себя и заботливая о других, она молча обняла повисшую у нее на шее дочь.

— Ну хватит, хватит, — сказала она, гладя вздрагивающую от рыданий спину Нади. — Вернулась живой — это главное.

— Мамочка, милая! Я никогда, никогда больше не буду!

— Никогда? — сквозь выступившие у нее слезы горько спросила Наталья Витальевна. — Трудно поверить. Разве что ты поумнеешь и поймешь, что жизнь твоя принадлежит не только тебе, но и деду, и маме твоей, которая папу уже утратила, а за деда трясется… А тут ты еще!..

— Ну, мамочка, прости, родная. Я никогда, никогда больше не буду.

— Хорошо, хорошо, в угол тебя не поставлю. А дед твой велел передать, что в наказанье тебе должна ты его где-то там в парке найти для разговора без свидетелей.

— Мамочка! Я ведь знаю, ты добрая-предобрая, а строгостью только прикрываешься… для виду. Я тебя поцелую и побегу, а Звездочка с Константином Петровичем пусть цветочки дедушкины польют! Или просто подышат их ароматом.

— Беги уж! Мы тут как-нибудь до обеда управимся. Обед я заказала на всех, скоро привезут.

— Бегу, бегу, родная! Я мигом!

— Деду-то не позволяй особенно торопиться, побереги его!

— Ну конечно!

Надя убежала привычной старинной дорогой с подъемами и спусками, с раскинувшимися полями по обе стороны. Идя по краю, она срывала душистые полевые цветочки, прижимая их к пылавшим щекам.

А вот и знакомый парк. Группа туристов у входа в музей. За усадьбой ведущая к пруду аллея огромных, каждое со своей оградкой, деревьев. Конечно, здесь на заветной скамеечке, любуясь кувшинками, сидит, опершись подбородком о палку, огромный бородатый дед с самой мягкой душой на свете!

— Дедушка! А я вас нашла!

— А я и не прятался. Но велел тебе сюда прийти, чтобы поблагодарить.

— Меня? За что? Я думала, ругать…

— Ругать — это особо. А благодарить за коэффициент масс, введя который в формулу, ты показала, что она превращается в единицу и нет никакой относительности с нелепыми постулатами. Спасибо тебе.

— Это вам так Бурунов рассказал?

— Да, Константин Петрович, причем с восхищением! Говорит, ты тайну нуля открыла: не пустота он вовсе, а следствие реальных действий. Ретроспекция.

— Ну и ну! — покачала головой Надя. — Значит, он вам только про сомножитель сказал?

— Разве еще что-нибудь было?

— Было, дедуля, было! И в этом самая главная тайна! Профессор Дьяков подсказал мне заняться отношением масс…

— Ах, профессор Дьяков это подсказал? — пряча улыбку в усы, многозначительно произнес академик Зернов.

— Ну да! Отношение масс летящего и оставшегося тел. Я назвала его «коэффициентом любви»…

— Как? Как назвала?

— «Коэффициентом любви», потому что ради своего чувства к Никите хотела с помощью этого коэффициента доказать, что звездолет исчезнет в другом масштабе времени и Никита ко мне не вернется, а потому не должен улетать.

— Вот так «коэффициент любви», с позволения сказать! — воскликнул, ударяя себя по колену, академик. — Да он у тебя «коэффициентом разлуки» стал!

— Почему «коэффициентом разлуки»? — почти сквозь слезы спросила Надя.

— Да потому, что ты же и доказала, что, будучи сомножителем подкоренной величины, он допускает любую сверхсветовую скорость движения, все равно отношение скоростей умножается на нуль и весь корень превращается в единицу. И это лишь ускорит отлет спасательного звездолета, доказав мою безусловную правоту.

— В том-то и дело, дедушка, что вы правы только наполовину. Об этом вам и не сказал профессор Бурунов.

— То есть как это наполовину? — нахмурился академик.

— Вы правы только в том, что нельзя перенести неподвижного наблюдателя с большей массы на меньшую, скажем, с земного шара на летящего комара.

— Разумеется. Тебе хвала, что ты это убедительно доказала математически. Очевидное трудно доказуемо.

— Но в остальном прав Эйнштейн! Никому не превзойти скорость света, не будет у наших звездолетчиков, достигших субсветовой скорости, того же масштаба времени, как у нас с вами на Земле, тщетно их ожидающих.

— Это почему же, позвольте узнать? — грозно спросил Виталий Григорьевич, тяжело поднимаясь со скамейки.

Проходившие мимо две почтенных туристки из числа посетителей музея-усадьбы удивленно посмотрели на ссорившихся девочку и старца.

— Посмотрите, Лидочка, на эту неравновозрастную пару! — сказала одна из них, седая и сухопарая с птичьим носом на восковом лице. — Для нашего времени всеобщей борьбы за высокую нравственность невозможно пройти мимо.

— Но я умоляю вас, Генриетта Генриховна. Не надо! Нас не поймут.

— Понимать надо лишь высшую мораль. Если все будут проходить мимо… то станут дикарями.

И она решительно подошла к заветной скамейке Виталия Григорьевича.

— Уважаемый пожилой человек и юная девушка! Сердце обливается кровью при виде непочтительности молодых к пожилым.

— Чем обязаны? — вежливо осведомился Виталий Григорьевич.

— Ах, только желанием помочь вам. Нам показалось, что ваша юная собеседница вывела вас из равновесия, не проявляя к вам должного уважения, на что указывает хотя бы то, что она сидит, а вы стоите. Это можно объяснить лишь плохим воспитанием.

— Плохим воспитанием, как мне кажется, было бы сидеть перед стоящей дамой. А стоять же перед сидящей — естественно для мужчины.

— Но не нужна ли вам наша помощь? — настаивала Генриетта Генриховна.

— Мы искали здесь уединения и будем благодарны каждому, кто поможет нам в этом.

Сконфуженные туристки удалились, вполголоса споря между собой.

Испуганная Надя вцепилась в дедушкину руку и умоляюще смотрела на него снизу вверх.

— Дедушка, милый, вы не сердитесь ни на меня, ни на них! Ничего я еще не доказала. Я только хочу ввести свой «коэффициент несчастной любви» не сомножителем, а слагаемым, притом со знаком минус.

— Похвальное намерение, — отдуваясь и сердито глядя вслед ушедшим дамам, он снова сел на скамейку. — Стало быть, пока что ты академика Зернова еще не раздела в научном плане донага и в Африку не пустила?

— Ну что вы, дедушка! Я же совсем не против вас!

— Я и думал сперва, что ты за меня…

— Доказательств против вас у меня нет… пока…

— Пока? — снова взъерошился старый ученый.

— Да, пока… до появления факта, высшего и единственного авторитета в науке.

— Мудрые эти слова академика Павлова Ивана Петровича! Мудрые… Нынче научные деды для научных внучат не авторитетны. И правильно!

Академик оборвал себя и, привычно опершись подбородком о конец прогулочной палки, задумался, мысленно безжалостно расправляясь с собой: «Научный олух в академической мантии! — вот ты кто, Зернов! Если сам же ты подсказал Дьякову, что нельзя пренебрегать отношением масс разлетающихся тел, то чего же теперь дивиться найденным результатам? И как же ты, считавшийся в юности феноменом, состязаясь с компьютером в математических вычислениях, не увидел, как можно ввести это отношение под корень их же формул? Притом, как говорится, на любой вкус: хочешь сомножителем в пользу Зернова, хочешь слагаемым во славу Эйнштейна, с вежливой поправочкой его неточностей. Ведь это лежало на поверхности! А ты, маститый, даже не нагнулся! Впрочем, задача-то еще не решена!».

После долгой паузы наконец он сказал:

— Ты вспомнила авторитет факта по Павлову, более обобщенно можно сказать о конечном авторитете во всяком вопросе Природы! Без участия Природы, видимо, задача чисто теоретически решена быть не может. Ты как бы шла по кругу и пришла к начальной точке, где Эйнштейн ввел постулат непревосходимой скорости света. Я отверг этот постулат, как не доказанный, сам доказательств противного не имея. А ты с чисто женским изяществом выразила наш спор лаконичным математическим приемом. И снова встал коварный вопрос: куда нулик поставить. И оказалось, теперь ты перед искушением произвола, как и твои научные пращуры. Я сейчас мысленно корил себя, что сам до твоих выводов не додумался. А может, зря корил? Требуют они, как видим, согласования с матушкой Природой, с милостиво предоставленным ею фактом.

— Я это понимала, дедушка, но не смела высказать. Все главные возражения против теории относительности опирались на произвольность выбора места неподвижного наблюдателя. У меня они отпадают. Но суть теории Эйнштейна, благодаря этому, остается чистой и неприкосновенной вместе с ее постулатами и выводами. Увы, не превзойти никому световой скорости, не вернуться в свое родное время нашим звездолетчикам, — и Надя всхлипнула.

Старику стало жаль внучку, и он, сердясь на себя, снова откинулся на спинку скамьи, словно впервые рассматривая внучку:

— Удивительная ты у меня, Надежда Крылова! С одной стороны на тебя посмотреть — девчонка девчонкой с веснушками и глупыми фокусами, которые тебе сходят с рук. А с другой стороны: мудрец мудрецом, хоть в тунику Дельфийской пифии наряжай. Скажу я тебе, если появится факт в твою пользу, то станешь ты автором не какой-нибудь теории относительности или абсолютности, а теории абсолютной относительности.

Сказав это, академик склонил голову, как будто к чему-то прислушивался.

Действительно тихий сигнал был вызовом браслета личной связи на руке академика.

Виталий Григорьевич приложил браслет к уху.

Лицо его стало серьезным.

— Немедленный вызов к видеоэкрану. Чрезвычайное событие. Скорее! Англичане начали прямую передачу из Мальбарской радиообсерватории очень важных космических сигналов. Надо торопиться.

При поспешной ходьбе дед несколько раз прикладывался ухом к браслету, но только ускорял шаг, ничего Наде не объяснив.

Уже при подходе к академическому дачному городку их встретила парочка: идущие под руку Бурунов с Кассиопеей.

— Скорее, спешите к обеду, — начал Бурунов, — Наталья Витальевна…

— Да-да, скорее! Включайте видеоэкран. Бегом, — задыхаясь, произнес Зернов.

Когда все вошли в столовую, на экране стояла привлекательная коротко стриженная девушка.

— Как дикторшу-то обкорнали! — шепнула на ухо Наде Кассиопея.

— Леди и джентльмены! — послышался мужской голос за экраном. Позвольте представить вам стажерку Мальбарской радиообсерватории, мою дочь, мисс Мэри Хьюш, которой мы с супругой, уважаемой профессором Джосиан Белл, как руководители радиообсерватории, предоставляем слово.

— Почтенные коллеги! — звонко начала Мэри. — Нашей радиообсерватории удалось принять космические радиосигналы, чрезвычайно растянутые во времени. Появилась надежда на их разумное происхождение одновременно с предположением, что они переданы из другого масштаба времени.

Она говорила по-английски, и хотя все присутствующие владели этим, таким же международным, как и русский, языком, профессор Бурунов нашел нужным переводить все сказанное, сопроводив последние слова Мэри возгласом:

— Как это из другого масштаба времени? Науке такие масштабы времени неизвестны.

Академик шикнул на него, и он замолчал, больше уже не переводя.

— Расшифровка сигналов нами еще не завершена, — продолжала Мэри Хьюш. — Однако возможная важность этого сообщения из космоса заставляет нас привлечь внимание всего научного мира.

Профессор Бурунов с горечью посмотрел на свой браслет связи, не пригласивший его лично на видеопередачу.

— …ибо лишь общими усилиями можно добиться успеха в расшифровке весьма несвязных отрывков.

— Ну же, ну! — торопила англичанку Надя, которая чувством своим уже угадывала смысл этих загадочных отрывков. Но Мэри не слышала ее и размеренно продолжала:

— Я надеюсь, что меня равно со вниманием слушают и в России, и в Америке, и в Канаде… — Она на мгновение задержалась на последнем слове, но сразу же, вдохнув воздух, продолжала:

— Первоначально наша аппаратура на очень большой скорости, компенсирующей несоответствие масштабов времени, записала вот такие излучения.

На экране возникла бегущая лента со всплесками сигналов, отдаленно напоминающих электрокардиограмму сердца, которую каждый видел.

Однако идеальной четкости в этой записи не было, хотя схожесть отдельных всплесков подсказывала их искусственное происхождение.

Особенно заметны были большие пропуски, когда сигналы исчезали.

— По инициативе одного из руководителей радиообсерватории, моего отца, почтенного профессора Джорджа Хьюша-младшего, сигналы были переписаны с еще большей скоростью, чтобы перевести их в звуковой диапазон. После ряда попыток нам все же удалось услышать голос из космоса, с которым мы и решили ознакомить наших коллег в Европе, Азии, Южной Америке и Канаде, — с ударением на последнем слове закончила она.

— По-видимому, это обрывки земной речи, — вступил снова мужской голос, на экране появился теперь сухой и седой профессор Хьюш-младший. — Повторы сигналов помогли уточнить звуки, но… К сожалению, леди и джентльмены, наше знание земных языков оставляет желать лучшего, а потому мы обращаемся ко всем тем, кто лучше нас может решить новую космическую загадку. Наша торопливость объясняется тем, что мы не исключаем смысл этого послания, как «сигнал бедствия».

— Сигнал бедствия! — в ужасе воскликнула Надя. — Я так и знала!

— Мы уже разослали всем радиообсерваториям мира режим, в котором нам удалось принять космические сигналы, чтобы при их повторе или при анализе прежних незамеченных записей можно было бы судить о смысле принятых обрывков скорее всего русской речи, судя по первому слову, близкому к названию романа писателя Гончарова. А также несомненно русских слов: «был» и «рыло». Едва ли нас можно упрекнуть в повторе «космического ребуса». Мы с моей супругой, профессором Джосиан Белл, находим, что вторичное обнаружение Мальбарской радиообсерваторией радиосигналов, ускользнувших от общего внимания, говорит в ее пользу, тем более что сто лет назад такой же случай привел к открытию пульсаров, нейтронных звезд. Особо символичным нам представляется расшифровка нашего предыдущего открытия в инфракрасном диапазоне, оказавшимся прекрасным русским словом «надежда», и мы хотим, чтобы надежда и на этот раз осветила принятое нами загадочное послание, звуки которого вы сейчас услышите.

После этой научно изысканной речи профессор Хьюш исчез с экрана, где снова появилась бегущая лента с записанными радиовсплесками. Одновременно послышались шумы, треск, хрипы и отдельные слова или части их с провалами звучания.

Бурунов догадался включить магнитофон.

«Обры… ра… пом… был… ну… сер… рыло…».

— Здесь что-то не так! — заметил профессор Бурунов. — Другой масштаб времени — это же антинаучно! Скорее отражение и искажение в космосе земных сигналов. Эффект Штермера. Начало XX века.

— Я не знаю расшифровки этого послания, но последнее слово это никак не рыло, это подпись Крылов. Папа жив!

— Тогда это факт для новой теории, — заметил академик, выразительно взглянув на внучку.

— Обрыв? — сказала Кассиопея. — А я думала, что в космосе гладкая дорога.

— Я лечу в Звездный комитет, — объявил академик. — Вас, Константин Петрович, с помощью нашей математички Нади попрошу запрограммировать мой персональный биолазерный компьютер на расшифровку послания. Все-таки миллиард попыток в секунду! Разгадает!

Наталья Витальевна и Кассиопея убирали со стола нетронутые тарелки.

ПОСЛЕСЛОВИЕ КО ВТОРОЙ ЧАСТИ

У костра сидели трое.

Вечер обещал быть длинным, заря долгой. Высокие облака над нежно-оранжевой частью неба казались темными, но с раскаленными добела краями, освещенными уже зашедшим солнцем. Вода в реке выглядела тихой, озерной, с отраженными в ней, перевернутыми деревьями другого берега. Причаленная возле костра лодка словно приглашала сесть в нее, чтобы перебраться туда.

Седой человек, невысокий, плотный, одетый в жесткую рыбачью робу, привстав на коленки, перемешивал деревянной ложкой похлебку в котелке над светлыми углями.

— Не беда, коль рыбы не наловивши, уху не сварим, — посмеиваясь, говорил он. — Нам к консервам за год пора привыкнуть. А от похлебки настоящим земным духом пахнет, под стать окружающей красоте.

— Да уж красиво, чего говорить! — низким басом заметил высокий худой мужчина в ватной, припасенной для рыбалки телогрейке. Лицо у него было длинное, скуластое и суровое. — Но вот звезд, главное, не видно, — вздохнул он.

— И от них отдохнуть не мешает, — отозвался первый.

— Дядя Крылов, — вступил третий, тоже в робе, самый молодой, но рано лысеющий, а потому без юношеских кудрей, но с юным задумчивым лицом. — Вы ведь так позволили себя называть у костра.

— А как же! На рыбалке — как на рыбалке! Без звезд и чинов.

— Правда, что дед ваш или прадед Крылов, кажется, Иван Кузьмич, в тайгу за Тунгусским метеоритом вместе с самим Куликом ходил? Примечательный, должно быть, человек был?

— Кое-что о прадеде своем знаю. Простой, но «себе на уме» был старичок. Желудем себя называл, дескать, от желудей дубы растут.

— Вот вы и выросли.

— Эй, Галлей, меду командиру не лей! — вставил высокий.

— Нет здесь командиров, рыбаки одни, — строго произнес Крылов. — А с Тунгусского метеорита все наше дело и началось. Особенно после одной находки во время такой же вот рыбалки, даже вроде бы на этом самом месте, если хотите знать.

— Редкоземельный кусок инопланетной инженерной конструкции! обрадованно воскликнул Галлей. — Найден обломок цилиндра в 1976 году на реке Вашке, — и он показал рукой на лодку с уключинами и веслами, лежащими на ее дне. — За тысячу километров от тунгусской тайги, но точно на продолжении траектории взорвавшегося над нею тела.

— И все-то он знает, наш Галлей! — пробасил высокий.

— На то он и физик. Однако похлебка, друзья, поспела. Помянем добрым словом погибший над Землей сто семьдесят лет назад инопланетный звездолет неведомых героев!

— Звездолет едва ли, — возразил Галлей. — Скорее всего они его оставили на околоземной орбите, а спускались на вспомогательном модуле. Он и взорвался.

— До чего же сказки живучи! — заметил высокий. — Сотни лет им нипочем.

— Я эти сказки, Федор Нилыч, еще дома по первоисточникам прове… горячо начал Галлей, но замолк на полуслове.

Внезапно «на берегу» произошло нечто невероятное. Все трое сидевших у костра вместе с котелком взлетели в воздух, беспомощно пытаясь обрести равновесие и вернуться назад.

Одновременно река, берег с лодкой, тускнеющая заря и речной туман исчезли, обнажив экраны, на которых только что с поразительной реальностью в объеме и цвете виднелось голографическое изображение далекого земного пейзажа…

У звездолетчиков стало традицией уединяться в свободные часы в какое-нибудь земное местечко, с завораживающей достоверностью возникавшее с помощью голографии вокруг них в отсеке отдыха. И легко было воображать себя то на рыбалке, то на прогулке с осмотром былых любимых мест, дорогих им памятников, родных улиц города или невиданных дома земных чудес: водопадов, диких животных, словно бродивших в зарослях совсем рядом, или, наоборот, тихих уголков, ставших во время полета желанными пристанищами звездонавтов.

Теперь все исчезло вместе с тяготением. Оно создавалось тягой технического модуля через стокилометровый буксир. Летя впереди, технический модуль разгонялся с ускорением, равным ускорению земной тяжести, привычным для людей. Поэтому они и ощущали себя как бы в земных условиях. Это ускорение и исчезло вместе с нарушенным энергоснабжением. С округлого потолка отсека вместо вечернего северного неба тускло светила лампочка аварийного освещения.

Котелок плавал в воздухе между потерявшими вес людьми, а разливающаяся из него похлебка превращалась у них на глазах в горячие большие и маленькие шары, обретавшие собственное движение внутри отсека отдыха между его матовыми экранами.

— Что случилось, командир? — тревожно спросил Галлей.

— Ты физик корабля. Тебе первое слово, — отозвался Крылов.

— Видно, что-то с техническим модулем приключилось? — предположил штурман корабля Федоров.

— Едва ли, — возразил Галлей, отталкивая от себя все еще обжигающий котелок. — Скорее всего оборвался буксир.

Только сейчас физик со штурманом заметили, что командира звездолета не было с ними. Ловко перебирая руками по потолку, он направлялся к пульту управления, и уже оттуда послышался его голос:

— Обрыв, полный обрыв и буксира, и кабеля управления.

— Но как это может быть? — поразился штурман. — Обрыв кабеля в пустоте? Что он, о звезды перетерся, что ли?

— Не о звезды, а о кванты вакуума, — заметил молодой физик, не столько напуганный, сколько увлеченный необычностью произошедшего.

— Хватит удивляться! — прервал командир. — Надо перейти на дублирующее радиоуправление.

— Есть перейти на радиоуправление. Я уже у аппаратов, командир. Но радиосвязи с техническим модулем тоже нет!

— Меняй частоту! Ищи! Надо во что бы то ни стало дать команду «стоп» разгонным двигателям, не то улетит наш «передок» невесть куда. Смотри на обратную связь.

— Один шум и треск в ушах. Оглохнуть можно! У всех приборов обратной связи стрелки на нулях. И компьютер на аварийную ситуацию зря сработал. Его команда так и не принята ведущим модулем.

— Очевидно, виной всему электромагнитная буря в вакууме небывалой мощи, — заметил физик Галлей.

— Думаешь, потому и радиосвязи у нас с Землей нет? — обернулся к нему командир.

— Не только, Алексей Иванович. Обрыв буксира также из-за бури.

— Ну, Вася Галлей, это ты уже загнул, — заметил Федоров. — Пустота она и есть пустота.

— Однако внутривакуумную энергию из этой «пустоты» наш беглый технический модуль извлекал и отталкивался от нее, от «пустоты», без помощи реактивного движения.

— Вот-вот! — подхватил Федоров. — В том-то и дело, что «беглый»! Удирает он от нас! Командир, терять времени нельзя! Пусть физик теоретически все обмозгует, а мне позволь в скафандр влезть — и в открытый космос вдогонку за беглецом. Дам двойное ускорение. Как-нибудь переживу, а сто километров при наших пройденных парсеках — ерунда! Рукой подать!

— Нельзя! Нельзя догонять модуль в скафандре! Не позволяйте, командир! — запротестовал Галлей.

— Почему? — возмутился штурман.

— Да потому, что скорость любого тела, в том числе и модуля, и скафандра, не может превзойти световую!

— Эк, куда хватил! Старина-то какая! Ты бы еще древнегреческие мифы вспомнил.

— Это не миф! Командир, это… это моя тайна. Я потом открою ее вам. Только не отпускайте его. Он будет приближаться к улетевшему модулю и никогда, понимаете, никогда не приблизится к нему, как бы ни старался. Это закон Природы.

— Стоп, — прервал Крылов. — Так не из-за твоей ли тайны мы нашу связь с Землей потеряли? Без магнитной бури!..

— Двустороннюю потеряли, но нас они услышат, правда, с запозданием.

— Эйнштейна вспомнил! Ладно, потом разберемся с твоей тайной. Пусть с запозданием нас услышат на Земле, но дать им знать о случившемся наш долг. Штурман, передавай сообщение об аварии. Проси помощи, но поделикатнее! Спасательный звездолет еще при нас строили.

— Есть передать сообщение! — отозвался штурман. — Я уже подготовил. Подпишите, командир.

— Давай, — потребовал протянутую ему планшетку Крылов и, передавая ее обратно, сказал: — Передавать ежечасно…

— Эх, сколько же энергии израсходуется! — произнес Галлей, смотря на тусклую аварийную лампочку. — В темноте останемся. Аккумуляторов надолго не хватит.

— Важно, чтобы нас хватило. А темнота? Что темнота! Слепые в кромешной тьме, но живут, а у нас звезды будут. Неиссякаемые источники света. Позволят нам дождаться ребят с Земли.

— Пока они там соберутся… — начал было Галлей, но командир прервал его:

— Пусть нам годы лететь надо, выстоим! А ребята прилетят! Обязательно прилетят! Однако при раскрытии твоей тайны кое-что выяснится. На Земле вроде бы все ускоренно для нас произойдет?

— Это как же? — заинтересовался штурман.

— Я еще не раскрыл вам тайну, Алексей Иванович, а вы уже выводы делаете.

— Это не ты открыл, а я могу тебе ее сам открыть. Штурман! Передавать сигналы на Землю двенадцать раз, ежечасно, а потом — спать! Жизнь на звездолете «Скорость» продолжается даже при световой скорости. Расписание прежнее.

Двенадцать раз выходил Федоров в эфир, передавая сигнал бедствия на Землю.

— Не может быть, чтобы нас не услышали, — заключил он, покидая свой пост у радиоаппаратуры.

Ложились спать в спальном отсеке на своих койках. Чтобы удержаться на них в условиях невесомости, решили обвязаться ремнями.

— Ну, командир, — обратился к Крылову Федоров. — Какую же вы тайну нашего Васи Галлея открыли?

Звездолетчики не говорили о том, что обречены на вечное скитание меж звезд в темноте и холоде отсеков, не обсуждали, как будут один за другим умирать от голода и низкой температуры, когда кончатся запасы еды и энергии, они беседовали, казалось бы, о совершенно постороннем, о какой-то личной тайне одного из них. Но в этом, пожалуй, выражалась общая для всех троих черта характера, приведшая их в звездный рейс.

Однако тайна оказалась не такой уж посторонней для каждого из них.

— Твою тайну, Вася, не так трудно было разгадать, — говорил, обращаясь в темноте к молодому человеку, Крылов. — Наблюдал я за тобой, когда ты бывал у меня дома. Зачастил ты по довольно понятной причине, юношам свойственной.

— Нет-нет, конвенсия моя не из-за вашей Нади!

— И это знаю, что не из-за дочурки моей рыженькой, а скорее всего из-за подружки ее, недоступной красавицы чернокудрой, Звездочки.

— Да, Кассиопея, — со вздохом признался Галлей.

— Постой, постой! — вмешался еще не спавший штурман. — Выходит дело, несчастная любовь нашего доброго молодца Васю Галлея нам подкинула? Звездочка какая-то его к звездам привела?

— Выходит, так, — согласился Крылов. — Но я заметил в тебе, Васенька, еще и теоретические колебания между профессором Дьяковым и академиком Зерновым.

— И что же! Почему, в таком случае, вы взяли меня с собой?

— То, что ты решил вернуться на Землю в другом столетии уже без гордой и недоступной теперешней красавицы, догадаться нетрудно было. Ну а я-то считал, что мы вернемся в рассчитанный академиком Зерновым срок, а что касается Галлея, то такая голова…

— Эх, Галлей, Галлей, — с укором пробасил штурман. — Непутевая твоя голова!

— Вот эта «непутевая» голова нам в рейсе нужна будет, рассудил я. Но виду не подал, что тебя разгадал.

Аварийная лампочка из экономии была давно погашена, и трудно было разобрать, как «непутевая, но нужная» голова Васи Галлея поникла у него на грудь, а сам он старательно цеплялся за койку, на которой сидел, чтобы не взмыть в воздух.

— Вот и вся твоя тайна, — закончил Крылов.

— Моя, может быть, и вся, но наша общая, Алексей Иванович, еще впереди, — сказал наконец Галлей.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Крылов.

— Что Закон Природы описывается не теорией абсолютности, это я еще на Земле понял, как вы догадались, а теорией относительности. И только ее мы должны учитывать теперь при всех наших расчетах.

— И это я уже усвоил, Галлей. Жаль, что мы с тобой раньше не догадались.

— Жаль, — согласился Галлей.

— Тогда давай сообразим, а то Федору это так и не понятно, почему обрыв буксира произошел?

— Можно выдвинуть гипотезу, Алексей Иванович, вполне достоверную. Я как-то сразу подумал… Вот штурман говорил о пустоте. Но почему из этой пустоты мы энергию извлекаем, от нее отталкиваемся? Почему? Да потому, что она материальна и в известных условиях может становиться вещественной.

— Ясно, материальна, — вставил басом очевидно все слышавший Федоров. Но почему вещественна?

— В вакууме проносятся электромагнитные бури, даже тайфуны! При малых скоростях возбужденные ими кванты вакуума незаметны, но при субсветовой скорости они ощутятся как возникающее в пустоте вещество с его физическими свойствами.

— Стоп, стоп, Вася! Не забегай! Тут и без банальной бури все объяснить можно. Похитрее! — вмешался штурман. — Мы, радисты, флюктуации скорости света в различных частях вакуума уже сто лет учитываем. Не в ней ли дело? Если скорость света становится то больше, то меньше, это приводит к рывкам. Вот и причина обрыва буксира. Рванулся технический модуль. И все!

— Нет, Федор Нилыч! Не выйдет! — возразил Галлей. — Мы с вами не радиоизлучение, а физические тела, разгоняемые до скорости света. Мы достигаем этого предела, а не скорость света разгоняет или притормаживает нас. Это флюктуация предела, а не физическое его воздействие на наш полет. Так что никаких рывков от этого быть не может.

— Так уж и не может, — упрямо возражал Федоров.

— А вы поймите, что кванты вакуума — это как бы на пружинках вибрирующие под влиянием электромагнитного излучения протоны и антипротоны. При банальной электромагнитной буре этот процесс для нас отнюдь не банален, ибо в своих крайних положениях частички вещества и антивещества уже не полностью компенсируют физические свойства друг друга… Тогда и начинают проявляться эти скрытые в «состоянии пустоты» физические свойства материального вакуума, появляется некая его плотность, молниеносно возникающая и исчезающая. И эти песчинки как бы «жалят» летящий в вакууме предмет (при магнитной буре, разумеется, и при субсветовой скорости движения).

— Это как же выходит, — начал сдаваться штурман, принимая объяснения физика. — Вроде комары появляются на нашем пути. И жалят проклятые.

— Не столько комары, сколько «космический наждак». При малых скоростях он незаметен, но при субсветовой скорости за единицу времени приходится столько столкновений с «ожившими» квантами вакуума, что они в состоянии перетереть буксир.

— Может быть, и так, коли не врешь, — окончательно сдался штурман, поворачиваясь на другой бок, хотя в условиях новой для них невесомости в этом, казалось бы, не было смысла.

— Любопытно, — вставил теперь Крылов. — Я вот развиваю твою гипотезу и прихожу к выводу о чисто физическом пределе, что возникает в вакууме при световых скоростях.

— Правильно! — обрадовался Галлей. — И я так же думаю. При световой скорости проницаемость вакуума, его «свойство пустоты» исчезает! Тело не то что упрется в преграду, но, достигнув скорости света, будет ощущать уже иные свойства вакуума, который становится непроницаемым, и тело сможет двигаться лишь с субсветовой скоростью. Потому-то и невозможно превышение движущимся телом скорости света.

— Ты считаешь, что при достижении скорости света мы упремся в твердую стену?

— Не то что упремся, а вынуждены будем как бы скользить вдоль нее.

— Лихо, ничего но скажешь! — похвалил Крылов. — Ради одного этого стоит вернуться на нашу матушку-Землю.

— Очень… очень понятно, — согласился штурман. — Но лучше бы этого не было.

— Конечно, лучше бы этого не было, — отозвался командир, — но раз уж случилось, будем вести себя достойно, продолжать жизнь в модуле до прибытия помощи с Земли.

— Да я о том же думаю, — признался Федоров. — Вот и прикидываю, сколько времени наш сигнал до Земли будет идти. Ведь расстояние-то какое мы за год преодолели! Радиосигналам по меньшей мере полгода понадобится, чтобы до Земли добраться.

— Это по земным часам, Федор Нилыч. А по нашим звездолетным несколько минут, — разъяснил Галлей.

— Это он верно прикидывает, — поддержал его Крылов. — Ежели Эйнштейн прав, конечно.

— А если бы он был не прав, с нами ничего не случилось бы, — быстро ответил Галлей.

— Может, и впрямь от этой теории относительности нам хоть кое-какая польза будет, — пробурчал штурман. — Спасателям их год разгона, а у нас какие-нибудь сутки. Так, что ли?

— А я о другом думаю, — сказал Галлей, — кроме масштаба суток.

— О чем еще? — спросил Крылов.

— Догадаются ли на Земле, что наши сигналы будут чрезвычайно растянуты во времени. Их можно и не заметить.

— Это почему? — возмутился Федор. — Ты что думаешь, я их неладно передавал?

— Нет, не от тебя это зависит, а от масштаба времени, в котором ты, да и все мы сейчас живем, но там, увы, неизвестном.

— Ну и загибаешь ты, Вася, с масштабом времени. Я, пожалуй, для его сокращения всхрапну.

И штурман, быть может, и в самом деле утешившись, что его сигналы примут и помощь придет быстро, действительно уснул, бесспорно сокращая этим время на остатке звездолета.

Командир не спал и чутко прислушивался к тревожным вздохам Галлея, пока дыхание того не стало ровным.

Крылов думал о далекой Земле, о рыженькой дочурке Наде, увлекавшейся математикой и планеризмом, о жене Наташе, сдержанной и гордой, никогда слова не говорившей мужу, что он покидает ее. И Надю она не останавливала в ее причудах. Одно увлечение французским языком и историей Франции чего стоило! Притом непременно по первоисточникам на старофранцузском языке. Что-то из девочки выйдет? Чего доброго, совсем взрослой он ее застанет, то ли профессором математики, как Софья Ковалевская, то ли историком, постигшим все романские языки вместе с латынью, что с таким трудом ему самому давалась.

— Командир! — вдруг послышался рядом голос проснувшегося Галлея.

— Я не сплю, — отозвался Крылов.

— Мне приснилось, что она прилетела за нами.

— Кто? Надя моя? — невольно назвал ее Крылов.

— Нет, что вы! Кассиопея.

— Ну, она, брат, не полетит. Это тебе взамен кошмара привиделось. Посмотри лучше, как штурман спит.

— Уж очень храпит, прямо под ухом.

— Ну и ты храпи.

— Я постараюсь, — пообещал Галлей, поудобнее устраиваясь под ремнями на койке.

Крылов еще долго смотрел в широкий иллюминатор, за которым ярко и мертвенно, не мигая, горели чужие, совсем не земные созвездия.

— Далеконько мы от матушки-Земли, — вздохнул Крылов и спокойно уснул.

Оторвавшаяся от головного модуля жилая кабина звездолета продолжала по инерции рассчитанный компьютерами путь среди чужих звезд.

Часть третья

ТРЕВОЖНАЯ ИСТИНА

Глава первая

СИГНАЛ БЕДСТВИЯ

Никита Вязов был предупрежден Бережным о предстоящей видеопередаче из Кембриджа.

— Англичане решили нас чем-то удивить, — со смешком объявил он матери.

Елена Михайловна слишком хорошо знала сына, чтобы не заметить морщинку меж бровей на его старательно спокойном лице. Очевидно, дело очень серьезное.

Она подготовила видеоэкран и даже остановила старинные часы с курантами, чтобы они не тикали слишком громко и не стали бы бить во время передачи.

Мать с сыном уселись перед экраном. Каждый думал о своем. Елена Михайловна, напряженно спокойная, заставляла себя примириться с неизбежностью полета сына в космос, долгих четырех лет разлуки с ним и своего одиночества.

Никита думал о Наде, представляя ее вот так же сидящей перед экраном вместе с дедом-академиком, конечно, предупрежденном о видеопередаче «особого научного значения».

И когда появилась на экране миловидная Мэри Хьюш-Белл, Никита подумал, что англичанка невидимыми узами связывает его с Надей, но в конце передачи понял, что не связывает она его с Надей, а разрывает их узы. Принятый ею голос из космоса он воспринял как прямое обращение к себе, к штурману спасательного звездолета.

Елена Михайловна с тревогой смотрела на сына. Oт нее не ускользнула произошедшая в нем перемена. К тому же, едва кончилась видеопередача, он вскочил, на ходу надевая штурманскую куртку, в которой недавно грелась Надя на заброшенной железнодорожной платформе.

— В штаб перелета? — понимающе спросила Елена Михайловна.

— Да, тут недалеко, — небрежно отозвался Никита.

И снова, как бывало, следила мать взглядом за сыном, скрывшимся за деревьями бульвара, а потом тихо пошла тем же путем, не спуская с него глаз, словно уже отправляла его в далекий и опасный путь, подобно тому, как в тяжкие дни войны провожали ее прабабки сыновей, призванных Долгом, который отдавал обратно порой одного из десяти. И ее Никита был теперь таким же сыном Долга.

Бережной ждал штурмана на пороге штаба.

Его вызов по браслету связи застал Вязова уже в пути:

«В штаб перелета. Немедля. Потом в Звездный комитет».

Пожали друг другу руки молча. Потом отправились ко Дворцу звезд.

Елена Михайловна издали видела, как встретились звездолетчики, как пошли дальше вместе.

— Ну, готов? — спросил Бережной.

— Еще бы!

— Каков голос из космоса? Что скажешь?

— Я не компьютер. Перебирать мириады вариантов не берусь. По мне в принятом послании двух слов достаточно. Первого и последнего.

— По твоему, это все-таки слова?

— Твердо. Обрыв и Крылов. А у Крылова может быть только один обрыв.

— Буксира, считаешь?

— Стокилометрового.

— А из-за чего?

— А вы как думаете, командир?

— Всякое думается. Двигатели пошли в разгон. Технический модуль рванулся. Без отказа техники не бывает.

— На то и люди при ней.

— Догнать оторвавшийся модуль не просто. Сам понимаешь.

— Значит, нам догонять придется.

— Верно рассуждаешь, штурман. А как насчет масштаба времени, о котором толковала английская «радиоледи»?

— Об этом пусть ученые договариваются. А наш долг — лететь, товарищей спасать.

— И ты готов? — испытующе спросил Бережной. Никита вспомнил Надю в своей куртке, предутренний туман и «слово», которое стремилась она с него взять.

— Если командир готов с переломанными ногами, то штурману сослаться не на что.

— Кости — это что! В пути срастутся! Раны мои к Земле не привязывают, хотя и на околоземной орбите получены. А как у тебя с «земными ранами»? Ежели в другое столетие лететь? А?

— Все поняла мать, да виду не показала.

— Настоящая женщина! Для этого матерью надо быть!

— Да, матерью надо стать, — повторил Никита, снова подумав о Наде.

Звездолетчнки уже входили во Дворец звезд, встретив на пороге седого и грузного академика Зернова. Он церемонно раскланялся с ними.

Надя и Бурунов трудились, программируя и корректируя программы для персонального компьютера академика Зернова.

Перед ними была совершенная электронно-вычислительная машина последнего поколения, воплощение «электронной мудрости», удивительное сочетание лазерной и биотехники. Компьютер этот способен был выбирать нужное решение из мириада вариантов. Он превосходно играл в шахматы, обыгрывал не только Надю и Бурунова, но порой даже и самого непобедимого академика, когда тот снисходил до такой забавы.

Надя нервничала. Бурунов тоже. Но причины их волнений были прямо противоположны, хотя действовали они слаженно, помогая друг другу.

Персональный компьютер Зернова по прозванью «Пи» (сокращенное Пифагор) обладал способностью синтезировать речь и отвечал на любом из шести языков работающему с ним оператору.

«Пи» получил задание подобрать осмысленные слова, слоги которых совпадали с обрывками, по-видимому, русской речи, записанными радиотелескопом Малбарской обсерватории: «Обры… ра… пом… был… ну… сер… рыло…». Пи загадочно молчал. Невидимые бури бушевали в нем на молекулярном уровне, невидимые и неслышные. И наконец он четко, но монотонно произнес:

— Могу предложить варианты.

Надя обрадовалась. Стала вслушиваться в произносимые компьютером фразы. В большинстве своем они представляли собой набор малозначащих слов, плохо связанных общей мыслью. Когда же Наде показалось наконец, что компьютер говорит именно то, что нужно, то есть связывает между собой первое слово ОБРЫВ и последнее КРЫЛОВ, она схватила отпечатанную им расшифровку:

— Спасибо тебе, Пи! Ты — хороший! — крикнула она и бросилась к выходу.

— Надя, — остановил ее Бурунов, — я просил бы вас не торопиться. Мы скомпрометируем нашу работу, предоставив подобную расшифровку Звездному комитету. Я слишком дорожу авторитетом академика Зернова, по поручению которого мы ищем убедительное прочтение сигналов, а не подгоняем первые попавшиеся слова под заранее принятую схему.

— Не понимаю вас, Константин Петрович! Ведь все логично, ложится именно так, как могло быть передано со звездолета.

— Вы думаете? А у меня несколько иные представления. Позвольте, я займусь расшифровкой в совершенно ином ключе.

— Я не знаю, что вы тут будете делать, но простите меня, Константин Петрович, я улетаю в Звездный городок. Передам, что мы получили.

— Прошу не ссылаться в таком случае на мое имя. Это только ваша работа. Я попробую еще раз дать задание нашему электронному помощнику.

— Пожалуйста, но не забудьте, как вы проигрывали в шахматы этому послушному помощнику. Проиграете и сейчас. Правда, Пи?

— Едва ли. Речь идет о более серьезных вещах, не совместимых ни с какой игрой, — назидательно произнес Бурунов.

— Желаю успеха, — крикнула от дверей Надя и выбежала из дачи, держа в руке стандартный бланк компьютерной расшифровки.

Надя помчалась на станцию пригородных взлетолетов, пробежала по знакомой дороге, по которой они ходили всегда с дедом в парк усадьбы, принадлежавшей когда-то Аксакову, а потом Мамонтову. Впервые она не срывала с обочин дороги душистых цветочков, боясь задержаться хоть на мгновение.

Вот поворот к взлетолетной площадке, а вот и не успевший подняться взлетолет! Надя замахала рукой с бумажкой.

Пилот сразу решил, что ему следует захватить ее с собой.

Но первое слово, которое она произнесла, смутило и его, и пассажиров, уже находившихся в кабине.

— Умоляю, я прошу вас, друзья! Помогите доставить эту расшифровку в Звездный городок. Я понимаю, что это вам не по пути. Придется сделать крюк, чуть задержаться, но это необходимо, поймите, необходимо. Здесь голос из космоса, может быть, голос пропавшего звездолета! А сейчас Всемирному Звездному комитету крайне необходима эта расшифровка. Прошу вас!

Слова Нади и тон ее были настолько убедительны, что ни у кого не оставили сомнений в необходимости изменить маршрут.

Пассажиры с интересом разглядывали взволнованную девушку, а пилот доложил по радио о причине задержки.

Взлетолет опустился в Звездном городке на площади перед Дворцом звезд.

Надя выпрыгнула из кабины и побежала к мраморным ступенькам, у которых толпились встревоженные люди.

Вместо пропуска Надя показала дежурившему у дверей молодому человеку компьютерную расшифровку. Тот пробежал ее глазами и воскликнул:

— Вот это да! Вроде посланца из другого времени! Прошу!

Надя на цыпочках прошла в зал, где на трибуне выступал благородно-седой ученый. Американец, судя по его произношению.

В одном из первых рядов она увидела Никиту и встретилась с его вопрошающим взглядом. Она кивнула, чуть улыбнулась и взбежала по ступенькам на возвышение, где сидели члены Звездного комитета, а среди них ее огромный дедушка, самый старый из всех, самый бородатый и, конечно, самый добрый.

Надя, вжимая голову в плечи, подошла к нему и передала компьютерную расшифровку. Он улыбнулся внучке. Она спустилась в зал и робко села на краешек кресла. Кто-то уступил ей место в первом ряду.

На Никиту она не решилась обернуться. А сердце ее готово было выскочить из груди.

Американский ученый заканчивал свою речь:

— Общеизвестно, что весь мир привержен теории абсолютности уважаемого академика Зернова, и я не вижу оснований для панических действий, к которым призывал выступавший передо мной почтенный профессор Дьяков, показав себя убежденным приверженцем давно отжившей теории относительности Эйнштейна. Во всяком случае, как мне кажется, наш Звездный комитет, прежде чем принять решение о спасательном рейсе звездолета, в экипаже которого находится также и мой соотечественник, должен получить обоснованное мнение научного мира. И мне представляется естественным, если ради этого будет созвано экстренное заседание президиума Объединенной Академии Наук, что на этот раз можно сделать здесь, в Москве, разумеется, с привлечением ученых разных стран, за что мы все будем искренно благодарны.

На трибуну взошел Бережной. Надя заметила, что штанины брюк у него топорщатся в местах, где кости соединены аппаратами Илизарова. Палку, на которую он не опирался, Бережной прислонил к трибуне.

— Мнение ученых, — начал он, — которым предстоит разобраться с теориями абсолютности и относительности, конечно, очень важно, но относительно спасательного рейса мы, спасатели, имеем абсолютное мнение. Штаб перелета уже приступил к моделированию рейса с маневром сближения со звездолетом «Скорость». Релятивистские эффекты при этом учитываются вне зависимости от теоретических выводов, к которым придут наши ученые. Мы практики. Нам надо спасать, выполнять долг, пусть даже ценой собственной жизни или расставания со своим поколением. У нас все. Признательны присутствующим.

Надя не выдержала и обернулась, ища испуганными глазами Никиту, а тот словно ждал этого, встретясь с ней взглядом. Но что они сказали без слов друг другу?

На трибуне стоял академик Зернов, держа в руках стандартный компьютерный бланк.

— Мне доставили, — начал он, — десятки различных расшифровок, некоторые из которых в какой-то степени совпадают друг с другом. Я прочитаю одну из них, выделяя при этом зафиксированные радиотелескопом звуки.

У Нади екнуло сердце. Дед читал ее расшифровку:

— «ОБРЫ-в букси-РА… ПОМ-ощь… БЫЛ-а бы нуж-НА в СЕР-ьезной БЕДЕ. к-РЫЛО-в». Повторяю: «ОБРЫВ БУКСИРА. ПОМОЩЬ БЫЛА БЫ НУЖНА В СЕРЬЕЗНОЙ БЕДЕ. КРЫЛОВ».

— Не слишком ли сдержанно это для «сигнала бедствия»? — подал реплику из-за стола президиума американский профессор Гамильтон.

— Как бы ни были сдержанны эти слова, уважаемые члены Звездного комитета, — продолжал академик, — но они звучат из глубин космоса, сигнализируя о бедствии. Я согласен с уважаемым профессором Гамильтоном лишь в одном, что чрезвычайное заседание президиума Объединенной Академии Наук желательно провести немедленно. Мне удалось найти по браслету личной связи президента Объединенной Академии Наук, который приглашает сейчас же принять участие в созываемом им заседании президиума академии всех членов Звездного комитета, а также наших звездолетчиков и профессора Дьякова, разумеется. Взлетолет уже ждет нас перед входом во Дворец звезд. Всех остальных присутствующих здесь заинтересованных лиц приглашаю к видеоэкранам, с помощью которых они по нашей давней традиции будут незримо присутствовать во Дворце науки, следя за предстоящей дискуссией ученых. Благодарю всех.

Надя, словно приросшая к месту, следила, как чинно один за другим спускались по ступенькам в зал члены Звездного комитета. Темнокожий плечистый и белозубый молодой негритянский ученый протянул руку, чтобы помочь сойти очень старому японцу с узкой длинной седой бородой. Черноволосый гигант с орлиным носом, похожий на древнего индейского вождя, задержался рядом с профессором Гамильтоном, ожидая, пока сойдет вниз японец. Все направлялись к выходным дверям.

Бережной, а следом за ним Никита поднялись из своих рядов и присоединились к ним.

Увидела Надя и поджарую фигуру профессора Дьякова с его мелькнувшим характерным профилем.

Потом зал зашумел, сидевшие в нем разом заторопились к выходу.

Теснясь с ними у дверей, Надя невольно прислушивалась к взволнованным репликам:

— Не понимаю, как скорость может менять время?

— Ученые разберутся.

— Вчера у них одно, сегодня другое. А там, может быть, люди гибнут…

— Бережной правильно говорил — лететь, не рассуждая.

— Куда лететь? В безвременье? А как назад?

— Пешки назад не ходят.

— Но они превращаются в ферзей! А те одним махом могут через всю доску!

— Друзья, друзья! О чем это вы? Надо думать не о шахматных фигурах, а о родных и близких наших звездолетчиков.

— Тогда думайте, девушка, обо всех нас. Все мы нашим звездолетчикам родные и близкие.

Надя вышла на Площадь звезд, невольно повторяя: «Близкая, родная!».

Взлетолет с членами Звездного комитета еще не улетел. Последними в его кабину входили Бережной и Никита.

«Обернется или не обернется?» — загадала Надя.

Он не обернулся.

Надя едва сдержала слезы. Ведь не в космос он улетает, убеждала она сама себя. Они еще встретятся. Надо решить самое важное!

А что теперь самое важное?

Кто-то тронул ее за плечо.

Высокая седоволосая женщина со строгим лицом и ласковыми глазами сказала ей:

— Вы Надя? Пойдемте со мной. Посмотрим вместе, что произойдет на видеоэкране.

— Откуда вы знаете меня?

Елена Михайловна усмехнулась.

— Не так трудно узнать вас, если сын мой, Никита, вылепил ваш скульптурный портрет. Очень изящная головка. А о цвете волос он мне с восхищением рассказывал.

— Ваш Никита? Скульптор?

— Да. Наш Никита! Притом недурной. Пойдемте, пойдемте. Я не очень разбираюсь в науке. Помогите мне понять, когда Никита прилетит обратно?

— Обратно? — почти с ужасом повторила Надя, не решаясь взглянуть в лицо Елене Михайловне, которая, видимо, не подозревала, что Никита может покинуть их навсегда!

Как произнести такие слова?

Мать Никиты сама ощущала тревогу и если и не поняла пока всего, то успокоить сердце не могла. Однако ничем это не проявила, взяв Надю под руку, чтобы отвести ее к себе домой.

Через некоторое время они уже вместе сидели против видеоэкрана.

Надя украдкой рассматривала обстановку, в которой жил Никита. Скупо обставленная квартира казалась просторной. Через полуоткрытую дверь виднелась, очевидно, его комната. Все по-спартански просто: диван, стол, стул. На стене чудесная картина. Звездное небо с ощутимой бездонной глубиной. Среди звезд в непринужденной позе спящей парит прекрасная женщина. Обнаженное тело ее символизирует красоту Вселенной. Поток золотистых волос сливается с узором созвездий. Раскинутые крыльями руки готовы заключить в нежном объятии всю Галактику. Полураскрытое в повороте лицо мучительно напоминает кого-то, заставив Надю покраснеть.

Елена Михайловна заметила смущение девушки.

— Это Никитин друг, художник, подарил ему с условием, что его друзья, которым понравится картина, оставят на ее раме свои автографы. Вам обязательно нужно расписаться.

— Ну что вы! Мне неловко. Что я по сравнению с его друзьями, с друзьями звезд?

— Не скажите, милая, не скажите! Кто знает, кто и как до звезд дотянется. К тому же натурой художнику была ваша скульптура.

Внимание обеих женщин обратилось к видеоэкрану.

Профессор Бурунов замучил Наталью Витальевну, требуя отыскать в библиотеке академика нужные ему книги. Зачем-то понадобились стихи поэтов XIX и XX веков, не говоря уже о современных. Все это для расшифровки принятого радиоизлучения.

Наталья Витальевна не вмешивалась, принося Бурунову все потребованное… и уходила из кабинета, откуда слышались два голоса: Константина Петровича, настойчивый, раздраженный, и монотонный, невозмутимый голос Пи.

Но они спорили, несомненно спорили эти два «существа», наделенные голосами, живое и неживое, в чем-то не соглашались друг с другом.

Наталье Витальевне становилось не по себе. Что они делают, эти ученые, создавая из электронных схем нечто себе подобное!

«Наденька умчалась к деду с каким-то важным известием. Все хочет задержать своего Никиту. А надо ли? Пусть улетает к звездам, а Наденька, чем она хуже Кассиопеи? Пусть устраивает свою судьбу здесь, на Земле, а не связывает ее с глубинами космоса, уже поглотившими Алешу, ее отца…

А что, если в самом деле среди этих радиошумов звучал голос Алеши, ее Алеши? Нет, она узнала бы его из тысяч звучаний. Это не он говорил! Может быть, кто-либо из его экипажа? Но он должен был сам обратиться к Земле из космоса, хотя бы ради нее, его Наташи! Или ему в голову это не пришло? Ах, эти мужчины! Все-таки они мыслят не так, как мы, женщины, недаром стремятся создать свое электронное подобие, уже совсем лишенное женской чуткости!

Пусть! Пусть Надин Никита вернет Алешу из космической бездны, чтобы счастье и матери, и дочери стало общим. Ради этого можно прождать все эти долгих четыре года!».

Размышления Натальи Витальевны, умевшей переживать все внутри себя, было прервано громким криком Константина Петровича:

«Ну, так и есть! Дошло дело до ссоры человека с машиной! Хорошо, что у машины нет средств для рукоприкладства!».

Дверь кабинета распахнулась,

— Эврика! Эврика! Нашел! Сомнений нет! Авторитет академика, моего учителя, спасен, Наталья Витальевна! Академик Зернов незыблемо прав! Счастлив быть его учеником! Спешу на заседание президиума Объединенной Академии Наук! — и он выбежал из дома. — Конечно, в других условиях потребовалась бы углубленная работа, выводы статистики. Но у нас нет времени. И так не осудят.

Наталья Витальевна бросилась за ним:

— Константин Петрович! Вы забыли куртку.

— Ах да! Премного благодарен. В ней по крайней мере есть карманы, чтобы уместить весь этот ворох бумаг с расшифровками. А они думали обойтись подтасовкой слов! Смешно! Ненаучно!

Глава вторая

СОТРЯСЕНИЕ НАУК

Дворец науки, расположенный в лесу над Москвой-рекой, вместе с другими академическими зданиями условно воспроизводил Солнечную систему.

В центре научного городка высилась исполинская сфера, своеобразное здание в десятки этажей, которое, олицетворяя собой Солнце, словно висело в пространстве, ни на что не опираясь. Ее прозрачные сияющие изнутри колонны казались не опорами, а направленными на Землю пучками ослепительных лучей. Сама же сфера светилась как лохматое солнце в космосе с короной пульсирующих протуберанцев. Ночью же сверкала в языках колеблющегося пламени, слившимися в яркий полог с огнями окон.

Поодаль на круглых лесных лужайках, знаменующих разные планеты, располагались академические институты с величественными мраморными фасадами и мифическими античными скульптурами: крылатоногого бога, прекрасной, выходящей из мраморной пены богини, могучего титана, удерживающего над землей небесный свод, кроваво-красного бога войны в шлеме, с мечом в руке, грозного повелителя богов, разящего с вершины Олимпа сверкающими молниями…

Все эти запечатленные зодчими символы познаваемого человечеством космоса всегда любил и ценил профессор Бурунов, поклонник всего прекрасного, но сейчас он не мог восхищаться этой красотой.

Взлетолеты по негласной традиции никогда не опускались близ храмов науки, доставляя пассажиров лишь к окраине «солнечной системы», откуда им надлежало идти пешком, как предпочитали, ради своего здоровья и бодрости, почтенные академики.

Никогда прежде Бурунов не проклинал, как сейчас, эти «старческие причуды»… Он спешил, шагая по узеньким пешеходным дорожкам, то и дело переходя на бег. Редкие прохожие, сторонясь, удивленно смотрели вслед элегантно одетому человеку с развевающимися кудрями, очевидно, куда-то опаздывающему.

До ослепительного «Солнца» было еще далеко. Бурунов тяжело дышал. «Надо заняться тренировками! Наука вконец высушит меня, если самому не позаботиться о себе!» — думал он на бегу.

Ему еще предстояло, добравшись до парящего в воздухе шара, подниматься внутри прозрачных колонн в лифте на тридцать третий этаж, где располагался президиум Объединенной Академии наук.

В небольшом, со строгой простотой отделанном зале собрались многие мировые ученые, а также Звездный комитет в полном составе, экипаж спасательного звездолета и руководители штаба перелета.

На трибуне стоял академик Зернов. Низкий голос его звучал гулко и торжественно:

— Не устаревают слова академика Ивана Петровича Павлова: «В науке нет никаких авторитетов, кроме авторитета факта». Именно ради признания такого факта мы и собрались сейчас здесь. Всю жизнь ученого я посвятил торжеству теории абсолютности над теорией относительности Эйнштейна. И моя уверенность в достижении сверхсветовых скоростей трагически послужила вылету звездолета «Скорость» к звездам. И вот теперь, не имея времени на исследования и дискуссии, я во всеуслышание объявляю, — академик откинул рукой назад свою седую гриву и повысил голос: — Вся моя научная деятельность до сегодняшнего дня была ошибочной. Всех присужденных мне званий и почестей я не заслуживаю, ибо вынужден отречься от теории абсолютности, опровергаемой фактом передачи сигнала бедствия с пропавшего звездолета, оказавшегося при достижении субсветовой скорости в ином масштабе времени. Но дело не в том, — вздохнув, продолжал Виталий Григорьевич, — что я, старый человек, отрекаюсь от всего в жизни сделанного. В науке отрицательный результат — все же шаг вперед, пусть доставшийся даже ценой целой жизни. Главное ныне в том, что в физику XXI века вторгшийся сегодня факт оказался сигналом бедствия. Его передал из другого масштаба времени, в который перешел, согласно Эйнштейну, достигнув субсветовой скорости, наш пропавший звездолет. Потеряв управление из-за разрыва троса, он мчится по инерции в бездны Вселенной. Догнать его на спасательном звездолете можно, но это связано с уходом спасателей навсегда из нашего времени, поскольку они тоже перейдут в иной его масштаб. Теория абсолютности никого бы не встревожила, но, по существу, просто оставила бы всех в неведении. Теперь мы не вправе так отнестись к создавшейся ситуации и вынуждены привести в соответствие свои теоретические взгляды с практикой, с реальными событиями, быть может, нарушая традиции научной медлительности, чему я подаю пример. Свой вклад в наши воззрения внесла юная математичка Надежда Крылова. Впрочем, ее возраст не слишком отличается от возраста Альберта Эйнштейна в пору публикации им своей теории относительности в 1905 году. Она нашла изящный математический прием, отводящий все нападки (в том числе и мои) на теорию относительности Эйнштейна, нападки, на которых и строилась признанная ныне теория абсолютности. Увы, но «признания» в науке всегда преходящи, сменяя друг друга. Сейчас важно то, что выводы Надежды Крыловой подтверждаются упомянутым фактом. Чтобы решить судьбу наших звездолетчиков, и терпящих бедствие, и готовых идти им на выручку, следует научно понять и признать найденную Надеждой Крыловой «тайну нуля», притом незамедлительно.

И академик кратко, с блистательной ясностью, познакомил понимавших его с полуслова ученых с существом Надиных выводов.

В строгом храме науки, где речь академика Зернова прослушали в затаенном молчании, нельзя было представить себе гром аплодисментов, грянувших после заключительных слов Виталия Григорьевича.

У видеоэкрана в Звездном городке Надя, сидя рядом с Еленой Михайловной, вдруг расплакалась. Мать Никиты обняла ее за плечи.

— Что с вами, родная? Ведь вы, насколько я поняла, оказались правы! Это всеобщее признание! Или это слезы счастья?

— Нет! Вовсе нет! — задыхаясь, возразила Надя. — Мне жаль дедушку. Какой он благородный, сильный! Так унизить себя из-за моих случайных находок!

— Но эти находки верны! Не так ли?

— Ах, лучше бы я ошиблась, не летала бы в небесах, не угадала бы своего и вашего несчастья.

— Почему нашего несчастья? — встревожилась Елена Михайловна, до которой только сейчас стала доходить ужасная для нее сущность всего услышанного.

— Наш… наш Никита… — начала было Надя, но умолкла, глядя на видеоэкран.

— Внимание! Экстренно! Необычайно! Прошу слова для чрезвычайного сообщения! — раздался в зале и зазвучал на всех видеоэкранах взволнованный голос еще молодого, со вкусом одетого человека, пробиравшегося между рядами кресел к столу президента Академии наук.

Академик Зернов нахмурился.

— Это профессор Бурунов, Константин Петрович. Мой ученик и продолжатель. Надеюсь, он не собирается настаивать на наших прежних и общих ошибках.

— Именно это я и собираюсь сделать, уважаемый Виталий Григорьевич и все уважаемые коллеги! Я стремлюсь спасти мировое научное мнение и непререкаемый авторитет своего шефа, уважаемого академика Зернова! Я хочу сенсационный факт, о котором он только что говорил, превратить в Ничто. Для этого я прошу слова. Более того, в силу чрезвычайных обстоятельств, я требую его.

— Просьба уважаемого профессора Бурунова, но не его требование, удовлетворяется. Он приглашается на трибуну, — возвестил президент Академии наук, могучий, начавший седеть бородач, за сходство со скульптурой перед институтом, который возглавлял, прозванный Юпитером.

Бурунов добрался до трибуны, которую уступил ему академик Зернов, хмуро глядя из-под насупленных, оставшихся темными бровей.

Константин Петрович залпом выпил нетронутый Зерновым стакан воды и запальчиво начал:

— Я хочу отвести науку от ложного преклонения перед возможностями компьютеров, решающих предложенные ребусы!

— Кто это? Кто? — заволновалась Елена Михайловна.

— А-а! Это Бурунов, воздыхатель нашей Звездочки. Но это не он, это все Пи!

— Какой Пи?

— Ну, Пифагор. Мы так его зовем.

— Пифагор? Но это же немыслимая древность!

— Нет, это самый современный компьютер, ему только дали такое прозвище.

— Мы слышали расшифровку, которую предложил персональный компьютер академика Зернова, запрограммированный мною и упомянутой здесь Надеждой Крыловой. Казалось бы, все ясно. Первое и последнее слова предопределены. Остается подобрать соответственные слова и между ними, чтобы получилось заранее задуманное послание о бедствии, которое бы включало в себя обрывки речи, зафиксированные радиотелескопом Мальбарской обсерватории при Кембриджском университете. Все как будто бы верно! Но… я позволил себе продолжить эксперимент расшифровки, дав волю компьютеру. Правда, подсказав ему на этот раз не мрачные слова призыва о помощи, продиктованные, конечно, сердечной заботой о возможном несчастье в космосе, а нечто иное. Ведь первая полученная расшифровка вовсе не однозначна. Надо иметь в виду, что компьютер, пусть увеличивающее, но всего лишь зеркало наших собственных мыслей. Судите сами. Достаточно мне было познакомить компьютер с некоторыми стихотворными произведениями поэтов нашего двадцать первого века и предшествующего столетия, как я получил на этом же самом компьютере, решающем тот же самый ребус по обрывкам записанной русской речи, совершенно другие расшифровки, которые я позволю себе привести. — И Бурунов достал из карманов модной куртки ворох бумаг. — Я зачитываю лишь некоторые из них.

— Что это все значит? Что? — спрашивала Надю Елена Михайловна.

— Это все Пи! Он даже дедушку однажды в шахматы обыграл.

— Кто обыграл? — не поняла Елена Михайловна.

— Не кто, а что. Компьютер.

— Ах вот как! Он играет?

— И Бурунова обыгрывает.

— Я зачитываю, — продолжал Бурунов, — обращая ваше внимание на то, что первое звучание «обры» вовсе не обязательно должно расшифровываться как «обрыв», а последнее слово «рыло» может быть просто рылом, а не Крыловым. В самом деле:

День кобры ревущей запомнить забыло, Вновь ринувшись к сердцу, бесстыжее рыло!

Не подумайте, что это набор слов. Я отыскал эти строчки слово в слово в стихах популярного в начале XXI века поэта Анатолия Фразы. И вот еще, пожалуйста, опять стихи уже современного поэта, неведомо как возвращенные нам из космоса:

Обрыв и горе — воспоминанье о былом! Нужно ли сердцу бедному крыло?

И самым придирчивым образом проверяя, мы убедимся в точном соответствии этих странных, казалось бы, слов, рожденных чувствами и воображением поэта, с обрывками зафиксированной радиотелескопом речи, которые панически были приняты за сигнал бедствия. Никакого сигнала бедствия, да и космической катастрофы нет! Беспокоиться не о чем, посылать звездолет нет смысла, ибо спасать пока что некого. В доказательство этого и в опровержение Факта, о котором шла речь, приведу еще одну расшифровку, где вторая строчка взята из популярной в прошлом веке песенки:

Добрыня Горемыке напомнит о былом. Качну серебряным тебе крылом.

Как видите, все на свете можно подобрать по установленным радиотелескопом слогам или обрывкам речи. Все что угодно! И с рифмой, и без рифмы!

— Это что же? — наклонилась к Наде и почему-то шепотом спросила Елена Михайловна. — Значит, Никите не надо лететь?

Надя пожала плечами. Недавние слезы ее высохли.

Президент Академии наук грозно насупился и, обратившись к Бурунову, сказал:

— Не ответит ли в таком случае профессор Бурунов, как ученый, почему так ловко расшифрованные им сигналы дошли до нашей планеты столь растянутыми во времени?

— Охотно, уважаемый президент и уважаемые коллеги. Я отвечу, как вы понимаете, гипотезой, научной гипотезой, которую каждый из нас вправе выдвигать. Я надеюсь, что после ее подтверждения грядущими исследованиями, когда свое слово скажет неизменная спутница науки статистика, явление будет признано «эффектом Бурунова».

Шорох прошел по залу президиума.

— Я шучу, разумеется! — спохватился Бурунов. — Правильнее говорить не об эффекте Бурунова, а о давно известном эффекте Штермера, когда в начале прошлого века на Земле принимались сигналы, посланные когда-то с нее и вернувшиеся обратно, отразившись от неизвестного космического образования. В нашем случае мы сталкиваемся с чем-то подобным, но, видимо, коренным образом отличающимся от эффекта Штермера, ибо если когда-то кто-то посылал в космос сигналы с текстом приведенных мною стихов (в экспериментальных целях, как я думаю), то, пройдя сквозь неизвестные нам по свойствам космические среды, эти сигналы замедлились. Ведь никого не удивляет уменьшение скорости распространения света и радиоизлучений в разных средах. Можно гипотетически пока предположить о существовании в вакууме и такой среды, которая в состоянии замедлить проходящие через нее сигналы. Уже сто лет известны флюктуации скорости света в вакууме, учитываемые в морской навигации. Вполне вероятно, что в «полупрозрачных» для радиоизлучений галактических областях (вспомните о загадках невидимой Вселенной!) передача электромагнитного возбуждения от одного кванта вакуума к другому тормозится, что приводит к резкому уменьшению скорости света во много раз! Я полагаю, что сигналы, принятые нашими английскими коллегами, как нельзя лучше доказывают правильность выдвинутой мной гипотезы. Буду счастлив, если мне удалось развеять тучи, сгустившиеся над безупречной теорией абсолютности, отказываться от которой по меньшей мере преждевременно, даже если отказ исходит от самого авторитетного из ее создателей, академика Зернова. Его авторитету не нанесет урон авторитет факта, который может иметь, как я показал, совершенно иное толкование. Признателен за оказанное мне внимание, рассчитываю на принятие высказанных мной идей в результате глубоких и всесторонних исследований.

И профессор Бурунов, чрезвычайно довольный самим собой, гордо сошел с трибуны.

В зале ощущалось некоторое замешательство.

Недоумение овладело людьми и у многих видеоэкранов.

— Как же все это понимать, дорогая моя Надюша, наделавшая такой переполох в храме науки? — спросила Елена Михайловна, чуть сузив улыбающиеся, но прячущие тревогу глаза.

— Я не верю Пи. Просто Константин Петрович воспользовался его фокусами в своих целях. А Пи может все что угодно подсчитать и решить. И в любом плане. У этих электронных мудрецов, как мне кажется, намечается переход от «электронной мудрости» к «биолазерной перемудрости».

— Значит, его стихотворные расшифровки неверны?

— Конечно! Никогда машина не сравняется с человеком, потому что в состоянии лишь отсчитывать по указке варианты, и никогда не поднимется до интуиции ученого, поэта, влюбленного человека, наконец! Компьютер может «думать», но не «придумывать»! «Гадать», перебирая все возможности, но не отгадывать с ходу! Только человек, а не Пи и ему подобные, способен вообразить и крикнуть «Эврика!» — «Нашел!».

— Слушая вас, Наденька, я глубоко понимаю своего Никиту. И все-таки что же теперь будет?

— Ах, если бы я знала! — воскликнула Надя. — Я взяла с него слово не улетать в безвременье, но улетать надо, ведь правда, надо? — И Надя подняла на Елену Михайловну снова влажные глаза.

— Не знаю. Мне он такого слова не давал.

Юпитер, то есть президент Объединенной Академии наук, сразу после выступления профессора Бурунова объявил перерыв в заседании президиума.

В кулуарах разгорелись страсти.

— Извините меня, коллега, но теории не могут приниматься или отвергаться по мановению руки с учетом одного факта. В основе научных выводов должна лежать статистика. Нужна длительная, вдумчивая работа.

— Трудно согласиться с вами, имея в виду создавшуюся ситуацию. К сожалению, время не ждет.

— Для фундаментальной науки сиюминутные доводы не могут иметь значения.

— И вы не одобряете мужественный поступок академика Зернова?

— В благородстве ему никто не откажет…

— Но? Вы, кажется, не договорили?

— Я договорю с трибуны президиума.

— Нет-нет! — вступил еще один голос. — Что ни говорите, а интуиция главный двигатель научного прогресса!

— А что такое интуиция? Это объективная реальность? Ее можно исследовать, пощупать, определить?

— Это веха мысли летящей!

— Красиво, но убедительно ли?

— Так лететь звездолету спасать терпящих бедствие или не лететь?

— Даже по теории абсолютности ему следовало лететь.

— А в соответствии с теорией относительности не лететь, а улетать навсегда. Как же быть?

— А вы посмотрите вон туда. Там стоят трое звездолетчиков. Едва ли у них стоит так вопрос. Они все равно улетят.

Поодаль действительно стояли Бережной, Вязов и кажущийся рядом с двумя великанами мальчиком американский космолетчик Генри Гри.

Он говорил тенорком своему командиру и другу-штурману:

— Обязан признаться. Выступление мистера Бурунова позволило мне легче дышать.

— Это с чего же? — осведомился Бережной.

— Четыре года! Гарантированные нам четыре года спасательного рейса вот что я желал иметь в виду.

Вязов усмехнулся:

— И ты думаешь, Генри, все уже доказано?

— Я хотел бы такого.

— Поживем — увидим, — пожал плечами Никита.

— Чтобы увидеть, будем смотреть! — тоненьким голосом с особым ударением произнес американец.

Мимо них прошел сам Юпитер в сопровождении приглашенных им в свой кабинет академика Зернова и его неожиданного оппонента профессора Бурунова.

Академик Зернов кивнул Бережному, как старому знакомому, и улыбнулся Никите, который ночью доставил на дачу его Надю. Генри Гри он не знал, но все равно поздоровался с ним.

— Итак, — усадив гостей в мягкие кресла, произнес Юпитер. — Идя по коридору, вы могли слышать реплики спорящих коллег. Я хотел бы до начала продолженного заседания услышать от вас, почтенных собратьев по науке, что скажете теперь друг другу вы оба, еще вчера слитые в совместных взглядах и действиях?

Академик Зернов провел рукой по волнистой седой бороде.

— Ценю полемическое искусство Константина Петровича, его неиссякаемую выдумку, и благодарю его также за заботу о моем авторитете, превысившую мою собственную. Что же касается гипотезы о тормозящих свет областях космоса, то она мне представляется надуманной и привлечена лишь ради полемики.

— Позвольте, позвольте, Виталий Григорьевич! — горячо заговорил Бурунов. — Я стремился утвердить ваш авторитет даже вопреки вам самим, а вы чуть ли не обвиняете меня в личной заинтересованности!

— Именно это я и имел в виду, уважаемый профессор.

— Ну что вы, Виталий Григорьевич! Всем известно, как я предан вам и вашей семье!

— Преданным надо быть лишь науке.

— Ну зачем так! Я же всей душой! Вы сами учили меня сомневаться, прежде чем делать вывод, считать сомнение — прологом научного поиска.

— Прологом, но не эпилогом. Сомнение должно сопутствовать интуиции, о которой только что в коридоре говорили наши коллеги.

— Но согласитесь, Виталий Григорьевич, что для принятия вновь давно отвергнутой теории относительности мало одного факта!

— Но совершенно достаточно для принятия решения о спасении гибнущих в космосе людей.

— Спасатели могут лететь, вооруженные и теорией абсолютности.

— Нет, не могут. Им нужно учесть релятивистские эффекты и иной масштаб времени для маневра при спасении гибнущего звездолета.

Юпитер сидел в каменной позе и молча слушал спор ученых. Наконец произнес:

— Ваше несогласие друг с другом правомерно. Я предвидел такие расхождения при анализе принятых из космоса в Англии обрывков чьей-то речи. Земным радиотелескопам слишком мешают посторонние шумы. А потому я обратился в Международный космический центр в Гималаях с просьбой изучить в ускоренном воспроизведении возможно записанные на заоблачном радиотелескопе космические сигналы в интересующем нас диапазоне.

— О, если бы удалось их уточнить! — воскликнул Бурунов. — Я первый, служа науке, сделал бы выводы!

Академик Зернов хмуро посмотрел на него.

Созданный в прошлом, XX веке международный космический центр был расположен у подножия Гималайского хребта.

В неимоверной выси, за облаками, куда не залетали и орлы, работала его космическая радиообсерватория, обслуживающая все космические рейсы.

Главный радиоастроном, смуглолицый и бородатый Ромеш Тхапар, любил говорить, что он гордится тремя обстоятельствами, связанными с высотной радиообсерваторией. Его телескоп ближе к звездам, чем все земные. Радиообсерватория даже выше сказочной Шамбалы, которая находилась где-то здесь в горах, синих с белыми шапками, но скрыта легендарным туманом, недоступная для всех непосвященных, и наконец, острил завзятый альпинист, все дороги из радиообсерватории ведут вниз.

Он жил уже пятый год в «заоблачном эфире», как любил он выражаться, вдвоем с женой и двумя помощниками, которые сменялись (в отличие от жены) каждые полгода. Радиотелескоп круглосуточно ощупывал Вселенную. Здесь не было никаких земных радиопомех. И на гималайской высоте, в единственном месте в мире, существовала идеально чистая связь с космосом. («Как в Шамбале», — шутил ученый.).

Потому Ромеш Тхапар, любивший, когда помощники льстиво называли его «манхатма Тхапар», поручил жене и «мальчикам», кстати сказать, изрядно бородатым (брились здесь лишь перед спуском на землю), проверить все записи радиотелескопа в те дни, которые указаны англичанами из Мальбарской радиообсерватории.

Несколько дней и ночей без устали трудился маленький заброшенный за облака коллектив.

И вот с одной из гималайских вершин, неподражаемо запечатленных замечательным художником прошлого века Николаем Рерихом, зазвучала сенсационная, обращенная ко всему миру радиограмма:

Записи высотного радиотелескопа международного космического центра в Гималаях зафиксировали следующее расшифрованное на большой скорости и не загрязненное радиошумами сообщение:

«Обрыв буксира. Помощь была бы крайне нужна в нашей серьезной беде. Крылов».

Эта радиограмма, полученная в Москве во время заседания президиума Объединенной Академии наук, была оглашена президентом вскоре после объявленного им после выступления профессора Бурунова перерыва. Начавшиеся было прения прекратились. Все стало ясно.

Надя расширенными глазами смотрела на Елену Михайловну.

— Что? Что? — спросила та.

— Разница всего только в одно слово.

— Какое слово?

— Помощь не просто нужна, а крайне нужна. Я же вам говорила, что Пи только все спутал, потому что обрывки звездолетной радиограммы допускали любые варианты, на которые Пи мастер.

— И как же теперь? — пристально глядя на девушку, спросила Елена Михайловна.

— Не знаю… Ничего не знаю! — воскликнула Надя.

Глава третья

ЛЮБОВЬ И ДОЛГ

Казалось, два великана и мальчик между ними идут от Дворца науки по усыпанной золотым песком дорожке мимо нарядных цветников и фонтанов.

При дуновении ароматного ветра мелкие брызги от водяных струй бодрящей лаской касались лиц звездолетчиков.

Сначала они шли молча. Наконец Бережной сказал:

— Ну, ребятки, кажется, все ясно.

— Ясновидцы не требуются, — отозвался Никита Вязов.

— А ты как, парень? — обратился командир к американскому звездонавту.

— Я хочу сказать одни поэтические слова, которые направлены сейчас всем нам.

— Какие такие поэтические слова? — нахмурился Бережной. — До них ли сейчас?

— Поэзия — звонкий рупор чувств. Чувства руководят действиями.

— Что за стихи? Твои, что ли?

— Не мои. Их еще в двадцатом веке приписывали гипотетическому поэту марсиан Тони Фаэ. Я хорошо вспоминаю их.

Бережной усмехнулся:

— Валяй, вспоминай!

И Генри Гри высоким певучим голосом процитировал:

И ветвью счастья, И цветком любви Украшен Древа Жизни ствол. Но корни! Мечтай о счастье и любви ты, Но помни: Корень Жизни — Долг!

— Гарно кто-то выдумал за марсианина. Мне на Марсе марсиан найти так и не довелось. Но когда-то они, должно быть, там все-таки жили. За космическими археологами теперь черед. Но в нашем деле они не подмога, хотя Генри ко времени стихи эти вспомнил. Долг у нас один. Не знаю, как тебе, Генри, но Никите нашему горько придется. Хочешь, Никита, я с тобой к матери твоей пойду?

Генри Гри неожиданно возразил:

— Нет, Бережной, если можно, отпусти Никиту и останься со мной. Поговорим об очень важном до следующего рейса взлетолета.

Бережной удивленно посмотрел на хрупкого американца.

— Чудно, парень! Ну, ладно! У каждого своя боль. Ты, Никита, лети пока один. В случае чего вызывай меня по браслету личной связи. А мы тут с Генри потолкуем о чем-то важном или о сомнениях каких?

— Сомнений нет, Бережной. А потому, прежде чем Никите улететь, дадим общую нерушимую клятву о том, что Долг для нас дороже жизни.

— Добре! Это ты славно, хлопец, сообразил. Давайте, други, руки.

Перед затейливой бронзовой калиткой выхода из городка Науки звездолетчики остановились, и прохожие могли видеть, как они соединили левые руки в пожатии и, подняв правые, как в салюте, замерли на мгновение.

— Клянусь! — выждав мгновение, первым произнес Бережной. — Клянусь выполнить свой долг!

— Клянусь! — пробасил за ним Вязов.

— Клянусь Жизнью! — многозначительно произнес американец.

Бережной пристально посмотрел на него, потом обратился к Вязову:

— Ну, Никита. Береги мать. Слова поосторожней выбирай. Про войны припомни.

— Это она сама вспомнит, — отозвался Никита, направляясь к приземлявшемуся за пассажирами взлетолету.

— А мы с тобой куда двинем о нашем Долге беседовать? — спросил Бережной.

— Не о нашем. О моем, — загадочно произнес Генри Гри.

Бережной покачал головой:

— Тогда давай спустимся на берег Москвы-реки. У вас там в Америке всяких чудес полно, но такой подмосковной красоты не сыскать.

— Это надо в Канаду. Там места, на Россию похожие, встречаться могут.

По крутой тропинке спускались они к воде, ни словом не упомянув, что расстаются с Землей своего времени навсегда.

Никита, всегда спокойный, чувствовал биение сердца, когда подходил к подъезду, откуда мать обычно провожала его взглядом. Как сказать ей, что он уйдет совсем?..

Легко взбежав по ступеням, Никита открыл незапертую, как всегда, дверь и застыл от неожиданности.

В большой комнате перед видеоэкраном сидели Елена Михайловна и… Надя.

Этого он никак не ожидал, рассчитывая лететь к ней в Абрамцево.

Они обе поднялись при его появлении. Елена Михайловна с горечью смотрела на сына, а Надя в пол, не решаясь поднять глаза.

— Слышали? — спросил Никита, кивнув на экран.

— Все знаем, все, — перехваченным голосом ответила Елена Михайловна. Надя тут мне разъяснила.

— Что разъяснила?

— Про масштаб времени, которое для тебя сожмется, как она мне показала на наших старых часах. Мы с ней как бы на конце стрелки останемся, а ты в самый центр вращения улетишь, где время твое не дугой, как у нас отметится, а точкой.

— Хочешь сказать, остановится?

— Да. У тебя, а не у нас, — теряя голос, едва слышно прошептала Елена Михайловна и бросилась сыну на грудь, содрогаясь в беззвучных рыданиях.

Он растерянно гладил ее худые плечи и спину.

— А у папы время уже стоит, — робко подала голос Надя, не решаясь посмотреть на мать с сыном.

Ей никто не ответил. Наде почудилось, что время действительно остановилось для них для всех. Но куранты старинных часов вдруг начали бить звонко и долго. Должно быть, уже наступил вечер, хотя на улице еще светло.

Наконец мать отпрянула от сына и, вытирая слезы дрожащими пальцами, спросила через силу спокойным тоном:

— А ты что, задержался?

— Нет. Я прямо из Академии наук. Правда, в пути на минуту остановились друг другу клятву дать.

— Какую клятву, сынок? — с нежной лаской спросила Елена Михайловна.

— Выполнения Долга, мама.

— Значит, клятву дали, — как бы сама себе произнесла мать. — А я вот слышала, что ты до того еще кое-кому слово давал, — и она взглянула снизу вверх в лицо сына.

— Слово? — насторожился Никита.

— Будто обещал не улетать, если при жизни нашей возврата тебе не будет.

Никита отрицательно покачал головой:

— Не совсем так, мама. Боюсь, Наде показалось, что я дал ей слово, какое ей хотелось взять с меня. Я не мог его дать. Это был бы не я.

— Это был бы не ты! — упавшим голосом подтвердила Елена Михайловна. Я ушам своим не поверила.

— Да, да! — снова вступила Надя. — Это я вынуждала его дать такое слово, и мне представилось, что он дал его. Наверное, я ошиблась. Но теперь все равно! Потому что… потому что… я возвращаю ему слово, даже не данное мне. Нельзя обрести собственное счастье такой ценой, — и она замолчала, потом сквозь проступившие слезы добавила: — Ценой предательства… ценой жизни папы и его спутников… ради себя. Мне не было бы места на Земле.

— А матери что сказать? — спросила Елена Михайловна. — Сын ей слова не давал.

— Бережной просил тебя про войну вспомнить.

— Не могу я об этом вспоминать! Не могу!

— Почему, мама?

— О тебе думая, никогда о ней не забывала, матерью воина себя ощущала, хотя идешь ты спасать человеческие жизни, а не отнимать их у кого-то чужого, незнакомого.

Никита тяжело опустился на стул, застыв в напряженной позе с поникшей головой.

— Главное — понять меня, — наконец вымолвил он. — Как мне благодарить вас обеих за это? Я подозревал, что есть он, этот проклятый «парадокс времени», но все теплилась где-то надежда на четыре года разлуки… только на четыре года… Да радиограмма из другого времени, полностью принятая в Гималаях, все решила, — и он замолчал.

Слышнее стало тиканье старинных часов.

Елена Михайловна задумчиво произнесла:

— В Гималаях? Говорят, там в Шамбале живут по нескольку столетий. Я бы нашла ее на любой высоте, лишь бы тебя дождаться. Старенькая мать — это ничего! Это можно…

— А я? — неожиданно вставила Надя. — Мне тоже пойти с вами? Ведь никого из людей, замороженных в жидком азоте сто лет назад в расчете на достижения грядущей медицины, так и не удалось оживить. А там, в горах, за розовым туманом… Но захочет ли Никита посмотреть на вторую старушку?

— Боюсь, что масштаб времени перекроет даже возможности сказочной Шамбалы. Увы, жизнь — не сказка. Прожитые дни не растянуть на целое тысячелетие. А дать погибнуть в космосе людям, терпящим бедствие и ждущим нашей помощи, мы, спасатели, не можем, не имеем права, пусть даже ни у кого из нас не останется надежды…

— И у тебя? — со скрытым значением спросила Надя.

— И у меня тоже, конечно, не останется никакой надежды, — хрипло произнес Никита.

— А я? Разве я перестала быть Надеждой? — спросила девушка, заглядывая в глаза Никите.

Елена Михайловна удивленно оглянулась на нее.

Никита через силу улыбнулся и заговорил, как увещевают детей:

— Ты останешься надеждой своего замечательного деда, оправдаешь общие надежды, как одаренный математик.

— Как? Как ты сказал? Математик?

— Ну да, математик!

— А разве математики совсем не нужны в космическом рейсе?

Никита развел руками.

— Надя, милая ты моя! Наш экипаж давно укомплектован. И только что в полном составе поклялся выполнить свой долг. Звездолет наш рассчитан только на спасателей и спасенных, ни грамма больше! Сам считал.

С болью в сердце видел Никита, как изменилась Надя в лице. Но что он мог сделать? Выхода не было!

Бережной и Генри Гри, свесив ноги, сидели на обрыве. С тонкой березы, растущей чуть ниже их, свешивались листья и сережки. Генри Гри дотянулся до ближней ветки, нагнул ее к себе и прикрыл листвой, как вуалью, лицо.

— Скажи, Бережной, — не без лукавства прозвучал вопрос, — как ты мог додуматься до моей тайны?

Бережной прищурился.

— Э, друже! Не такой уж труд! Детектива не требуется. Чуть пристальнее надо приглядываться к мелочам. Давно стали женщины брюки носить, да не так носят, не по-мужски! Хоть и в штанах, да не тот мах!

— Жаль, не было раньше разговора, не научил, как надо.

— Разговора не было, потому что тайну твою я не собирался разглашать. Дело политическое. Как-никак третий член экипажа представляет целый континент. Уйму конкурсов там прошел, коварные тесты без числа преодолевал. Как никто другой! Каскадер к тому же, ковбой и все такое прочее. И еще знаменитым математиком признан. Как раз для звезд! Потому и оказался первым американским претендентом на включение в экипаж звездных спасателей.

— Да, это так, командир. Требовалось много труда, усилий, старательств.

— Стараний, — поправил Бережной.

— Конечно, стараний. Потом любви, командир…

— Какой любви?

— Обыкновенной, когда говорят люблю… как это… по-русски… Любовь…

— Давай вставай, грести будем! — послышался почти рядом мальчишеский голос.

— Лежи ты смирно. Не слышишь, что ли, влюбленные здесь про любовь шушукаются.

Бережной увидел под нависшим берегом тихо плывущую по течению лодку, а в ней двух лежащих на ее дне мальчуганов.

— Как они меня узнавали? — прошептал американский звездонавт.

— Они не видели, только слышали мужской и женский голоса. Еще одна неучтенная Генри Гри мелочь.

— Бывают и у мужчины высокие голоса.

— Бывают, бывают. Но я угадал не только по голосу, но для надежности помалкивал, хоть и не все понимал.

— Как тебе объяснять, командир? Это немножко иной мир — Америка. Другие традиции. Чужой для вас уклад жизни. Там каждый сам по себе. И, наряду с процветанием нации, у нас все еще, к несчастью, страдают обездоленные. Они нуждаются в сочувствии, сострадании, в помощи. И за них надо было бороться в самом Капитолии. Вот почему требовалось занять сенаторское кресло от штата Алабама. У тебя появляется понимание, командир?

— Да как тебе сказать? Чуточку, пожалуй, не хватает. Одно только уяснил. Нельзя тебя до старта выдавать. В полете все быстро бы выяснилось,

— Конечно! Еще как выяснилось бы!

— Чему радуешься, чего смеешься? Воображаешь, какие у Никиты глаза выкатились бы?

— Очень хочу представить такое. Спасибо за сохранение такой тайны. Но это только ее половина.

— А вторая половина у ваших медицинских комиссий, которые так оплошали?

— Вовсе нет! Совсем просто! Все подготавливалось. Врачи проникли туда наши, члены Союза обездоленных. Они знали, что так надо.

— Что так надо?

— Надо, чтобы председатель Союза обездоленных Генри Гри вернулся из спасательного звездного рейса национальным или даже всепланетным героем.

— Героем или героиней?

— Ты сразу берешь быка за хвост и начинаешь крутить его, как ослу. Пускай героиня! Однако в полет предстояло отправляться обязательно мистеру Генри Гри, который только что уступил в предвыборной борьбе за сенаторское кресло от штата Алабама Джесси Грегори. Республиканцы уже считают это место за собой забронированным! Тогда-то Генри Гри и начал свою подготовку, чтобы после четырех лет полета он вернулся бы на гребне волны небывалой популярности, которой прибавилось бы от романтической скрытности Генриэтты, от этой маскарадной вуали, — и американский звездонавт снова прикрыл свое лицо листьями притянутой березовой ветки. — Такое решающее преимущество так необходимо трем миллионам обездоленных, которых надо вытащить из ямы страданий и бедствий. За это можно рисковать жизнью, командир, отданной не только за трех спасаемых человек в космосе, а за три миллиона погибающих на Земле. Как ты думаешь, командир, какая цифра, какая задача больше?

— Ну, парень!.. То есть Генри… фу ты!.. не разберешься с тобой, Генриэтта! Скажи сперва, зачем тебе на первых порах понадобился этот маскарад со штанами?

— Э-э, командир! На Капитолии еще не бывало женщины-сенатора. Королевы правили, но не в Америке! А обездоленные страдают там. Им нужен защитник мистер сенатор. И Союз обездоленных решил добиваться кресла для своего председателя, лихого парня Генри Гри. Ковбой и ученый! Каскадер и поэт! К тому же «свой парень»! О'кэй?

— О'кэй, о'кэй! Парень что надо! Видел я его киноподвиги! Спрыгнуть в автомобиле с моста на крыши вагонов идущего поезда, промчаться по ним до локомотива, а потом слететь с него на шпалы и скакать по ним с немыслимой скоростью впереди поезда — это, брат, трюк небывалый! За одно это тебя в звездный рейс можно взять. И как бы ты снова не проиграл на выборах. Видно, там другие трюки требуются. Так чего же ты снова в эту свалку лезешь?

— Чтобы победить! Национальный и всепланетный герой уже не тот противник республиканцам, как прежде. Популярность звездонавта должна помочь Союзу обездоленных получить своего сенатора в Капитолии. И мой Долг добиться этого.

— Эге! Так вот какому Долгу клятва давалась!

— Клятва давалась Жизнью, которая принадлежит не Генри Гри и не Генриэтте Грин, а миллионам обездоленных американцев! Ради них были пройдены все математические тесты и физические испытания, ради них можно погибнуть, командир, но не предать их, не изменить Делу их защиты. Вот и суди теперь сам, кого выбрать для исполнения Долга: трех, терпящих бедствие в космосе, или трех миллионов, погибающих на американской земле?

— Да, задаешь ты мне задачу! Так что? Выходит дело, ты лететь с нами не хочешь?

— Еще как хочу, но есть особая тайна, Бережной. Узнать ее — это понимать, чего стоит отказаться от полета с тобой и с Никитой.

— А Никита при чем? Он незаменимый штурман. У него таких вопросов возникнуть не может.

— Нет, командир, я не о том…

Послышались всплески весел. Мальчики возвращались, гребя теперь против течения.

— А они правильно сказали про влюбленных, Бережной.

— Про кого?

— Про меня, командир, — и Генриэтта задорно помахала мальчуганам сорванной веткой. — Разведчики, прокатите в лодке! — крикнула она.

Ребята смутились, посовещались и стали подгребать к берегу.

— Нет, ребятки, я пошутила! — снова крикнула американка. — У меня командир, и еще какой строгий!

— Какой командир? — заинтересовались мальчишки.

— Бережной, звездолетчик! Знаете такого?

— Ух ты! — воскликнул один из ребят.

— А Никиту Вязова вы знаете? — крикнул другой.

— Еще бы! А ты?

— Он нас, меня, Сашу Кузнецова, и вот его, Витю Стрелецкого, из воды вытащил. Передайте ему, что мы его век помнить будем!

— Передам, непременно передам! — отозвалась Генриэтта.

Лодка стала удаляться.

— Славные ребята! — глядя вслед ей, сказала американка и добавила: — И Никиту, наверное, тоже любят.

— Что значит тоже? — насторожился Бережной.

По набережной другого берега пронеслись два электромобиля, за ними следом — вереница велосипедистов. Генриэтта задумчивым взглядом следила за ними.

— Что значит «тоже», спрашиваешь? Отвечу, командир, что ради своего Долга, понимание которого у тебя есть, я отказываюсь от своего счастья.

— От какого счастья?

— От звездного счастья! Когда в полете все выяснилось бы обо мне, я открылась бы Никите во всем.

— В чем ты открылась бы ему? В том, что ты женщина?

— Это он сам понял бы. Нет, открылась бы в своих чувствах к нему!

— Да ты совсем с ума сошла! А еще в сенаторы метишь! В Никиту влюбилась!

— Разве это удивительно? Я призналась бы ему в этом меж звезд. Это красиво!

Бережной свистнул.

— Ну знаешь! Не привержен я к фатализму, но вспоминаю поговорку, которой люди себя утешали.

— Какая поговорка?

— «Что ни делается, все к лучшему!». Хорошо, что не придется тебе признаваться Никите, что летит с ним рядом в безвременье влюбленная в него женщина. Ему это ни к чему. Он на Земле оставляет чудную девушку.

— А что толку? Она останется здесь, у нее пройдут годы, пока у него отсчитываются минуты. Она его забудет. Появятся муж, дети, внуки, правнуки, и только самые далекие ее потомки, может быть, дождутся нас с Никитой, по-прежнему молодых и счастливых.

— Чем счастливых?

— Взаимной любовью, командир, которая расцветет у тебя на глазах. Ты думаешь, что молодой великолепный мужчина за долгие годы полета не влюбится в летящую с ним вместе женщину? О, Бережной, я могу быть обворожительной, но… все это, увы, не случится, ибо долг ведет каждого из нас в разные стороны.

— Не хотел бы я видеть всего такого!

— Ты не только бы увидел, а еще и поженил бы нас. И знаешь, когда? В невесомости, как только тяговый модуль тормозить начнет при подходе к спасаемому звездолету. Невесомость — это прекрасно! Недаром я всегда восхищалась, как парашютисты умеют свадьбы справлять в свободном полете. И завидовала им. Спрыгнут с самолета, повенчаются, бутылку шампанского с друзьями разопьют, а потом только парашюты раскроют. И я хотела, чтобы так же и мы!.. В командире нашем воплощается вся земная законность. Не правда ли? И тебе пришлось бы соединить нас брачными узами без уз тяготения. Не так ли? — Американка смеялась.

— Не бывать тому! — уже сердито воскликнул Бережной. — Дезертирству твоему в последнюю минуту перед вылетом! Не бывать тому!

Глава четвертая

КРИСТАЛЛИЧЕСКАЯ ВСЕЛЕННАЯ

Мисс Мэри Хьюш, вне себя от горя, обиды и гнева, ворвалась в служебный кабинет родителей, профессоров Джорджа Хьюша и Джосиан Белл.

Миловидное личико ее было заплакано, волосы, словно наэлектризованные, торчали в разные стороны, подчеркивая короткую стрижку, глаза метали молнии.

Обеспокоенные ее видом ученые оторвались от своего атласа Кристаллической Вселенной, который составляли, споря и ссорясь, вот уже двадцать пять лет.

— Что с вами, бэби? — взволновалась Джосиан Белл.

— На вас лица нет! — встревожился и профессор Хьюш.

— Подумайте только, ма и па! Они снова отказали мне в звездном рейсе, признавая заслуги родителей, поставивших своей теорией великие задачи звездоплавания, и даже отмечая мои наблюдения и математические успехи, но доказать мне самой правильность вашей теории не дали!

— О, бэби! — мягко заговорила миссис Белл. — Когда вы хотели улететь на звездолете «Скорость» вскоре после отъезда Генри Гвебека в Канаду, вас еще можно было понять, но сейчас… снова рваться в звездные бездны, чтобы не застать отца с матерью уже в живых и даже не предупредить их о своем намерении, согласитесь — это жестоко!

— И нам остается поблагодарить Звездный комитет, который включил в качестве математика в экипаж звездолета не вас, а американца Генри Гри, вставил профессор Хьюш.

— Что? И вы говорите это с облегчением, когда вместо вашей дочери берут каскадера, которому выступать в цирке, а не вычислять трассы звездолета. Мне больно это от вас слышать!

— А вы думаете, нам не больно слышать о ваших сумасбродных желаниях! рассердился профессор Хьюш. — Своими наблюдениями возродить «парадокс времени» Эйнштейна и после этого стремиться в другой масштаб времени, не задумываясь о тех, кто останется в прежнем земном беге лет!

— Когда я просилась в звездный рейс, то ничего еще не знала об ином масштабе времени, мечтала только о псевдо-Земле, чтобы доказать вашу теорию!

Мистер Хьюш саркастически усмехнулся.

— Не заставите ли вы меня, дочь моя, подумать, что псевдо-Земля вам понадобилась, дабы застать ее в чуть более раннем развитии, чем наша подлинная планета, и встретить там своего Генри Гвебека из псевдо-Канады, пока он не обзавелся семьей, и повернуть историю тамошнего псевдо-Человечества на свой лад.

— Уважаемый профессор Хьюш, — вмешалась Джосиан Белл, — не кажется ли вам крайне вульгарным упоминание в таком ключе нашей с вами теории Кристаллической Вселенной?

— Я говорю лишь в научном плане, — пожал плечами Хьюш.

— Вы издеваетесь над девочкой, почтенный профессор, и к тому же опошляете собственное научное детище, которое по праву считается столь же фундаментальным в космогонии, как теория Чарлза Дарвина в естествознании. Мы с вами открыли закон возникновения звездных миров, выстраивающихся из первохаоса в галактические кристаллы с повторяющимися доменами, а вы… вы хотите заподозрить дочь в желании использовать звездный рейс для перенесения во времени назад, притом без нарушения закона причинности.

— Перестаньте ссориться! — затопала ногами Мэри. — Говорите по-человечески, а не на вашем ужасном научном жаргоне! У человека подлинное несчастье, а они не могут отрешиться от выдуманных ими звездных кристаллов!

— Однако, уважаемый стажер Мальбарской радиообсерватории, — выспренне начал Хьюш, — насколько я понимаю, унаследовать занятие этими звездными кристаллами, перекроить архаическую звездную карту неба с ее условными мифическими созвездиями, где звезды отстоят друг от друга на умопомрачительных расстояниях, никак между собой силовыми полями не связанных, предстоит именно вам, поскольку вы не только наша дочь, но и наследница наших замыслов и достижений.

— Знаю, знаю! Древние звездочеты, произвольно соединяя видимые ими звезды в условные рисунки, не подозревали о действительной структуре галактик. И мне еще предстоит продолжить ваше дело, вырисовывая кристаллическую решетку Вселенной, уходя все глубже и глубже в бесконечность.

— «Бесконечность подобна нескончаемой спирали, периодически повторяющей свои элементы», — изрек профессор Хьюш.

— Но ведь теоретические представления надо практически проверить!

— Разумеется.

— Ведь когда вам не хватает какой-либо звезды в предполагаемом узле супероксионального галактического кристалла, вы высказываете предположение, что она заслонена той неизлучающей материей, масса которой не уступает массе видимого вещества Вселенной.

— С вами приятнее говорить о научных проблемах, чем о невероятных желаниях самой отправиться со звездолетом в космос.

— Да, я хотела этого, но в моей жизни мне постоянно попадается на пути какой-нибудь Генри Г. То Генри Гвебек, то Генри Гри! Ненавижу их обоих!

— Но, бэби, успокойтесь, пожалуйста, — умоляюще сложила руки миссис Джосиан Белл.

— Тем более что времени переубедить Звездный комитет у вас не осталось. Только что сообщили о начале показа по видео отлета экипажа на околоземную орбиту, где звездонавты переберутся в модуль звездолета. И сразу старт!

— Я хотела… хотела сама доказать правильность вашей теории! Найти в звездных кристаллах Вселенной точное повторение Солнечной системы. Я даже не стала бы спускаться на псевдо-Землю. Зачем мне еще какой-то псевдо-Генри Гвебек! Мне вполне достаточно коварства одного земного Генри Гвебека.

— Тогда перейдем к видеоэкрану. Станем свидетелями отлета в безвременье отважных звездонавтов, снова русских и американца.

— Генри Гри, авантюрист, трюкач из кино, умудрившийся внушить всем, что он к тому же еще и математик! Я бы дала ему элементарную задачку, на которой он запнулся бы!

— Не будьте такой злой, Мэри. Что вам сделал этот американец? Он ведь не работал у нас стажером.

— Я это прекрасно знаю, ма! Не следует мне лишний раз напоминать, кто у нас работал стажером, чье место я теперь заняла. И может быть, совсем не напрасно, в отличие от американского каскадера.

— Кто же отрицает ваши достижения, бэби! Вы сами сказали, что даже Звездный комитет, отказывая вам, как и тысячам других претендентов, вспоминал об этих заслугах. Ведь вы, как правильно заметил профессор Хьюш, дали новую жизнь забытой теории относительности Эйнштейна.

— Вот об этом лучше и продолжать нашу беседу, пока начнутся проводы. Хотя, признаться вам, я с юности не люблю кого-либо провожать, — сказал и поморщился профессор Хьюш.

— Тем более когда улетают в безвременье и без возврата, — и миссис Джосиан Белл горестно вздохнула.

— Увы! Что-то они застанут у нас тут, пока слетают на псевдо-Землю? с нескрываемой печалью произнесла Мэри, у которой настроение менялось, как в Бремене, где в минувшем году, гостя у подруги, она даже в солнечную погоду не могла выйти без дождевого зонтика.

Джосиан Белл сразу расплылась в улыбке.

— Ну, вот так-то лучше. Прошу к видеоэкрану. Если хотите, я сварю вам кофе. Приятнее будет смотреть.

— Смотреть все равно будет неприятно. Если б я улетала, я бы по-особенному помахала рукой, так, чтобы только один человек на Земле понял.

— Ну вот, опять за то же! — в отчаянии воскликнула Джосиан Белл. — Не стоит он того, поверьте мне, бэби!

— Я сама знаю, что не стоит.

— Знать — это владеть информацией, осмысливая ее, — заметил профессор Хьюш, вставая с места и направляясь в большую комнату радиообсерватории, где стояла удобная мягкая мебель и видеоэкран.

Джосиан уже хлопотала с кофейником.

Через короткое время в обсерватории запахло ароматным кофе.

Мэри, немного успокоившись, устроилась на ручке отцовского кресла и ласкалась к мистеру Хьюшу с кошачьей грацией.

Раздался мелодичный звонок у входной двери, заставивший Мэри вздрогнуть.

— Кто бы это мог быть? — удивилась Джосиан Белл и, так как в радиообсерватории в этот день, кроме них, никого не было, пошла отворять дверь.

— Подумайте только, кого я к вам привела! — восторженно воскликнула она, возвращаясь через минуту.

За полной фигурой почтенной ученой дамы виднелся подтянутый, в ладно сидящей на нем форме молодой полицейский.

— О-о! Молодой человек с Большой дороги! — воскликнул профессор Хьюш. — Мэри, знакомьтесь. Этот великолепный страж путей доставил сюда в прошлый раз нас с миссис Белл на буксире, как технический модуль кабину звездонавтов.

— Я обещала тогда представить вас своей дочери, и теперь с удовольствием выполню свое обещание.

— Прошу простить меня, леди и джентльмен, за вторжение, приняв мои искренние извинения, — произнес полицейский мягким, но выразительным голосом. — Было сообщение о старте звездолета. Я только что сменился на дежурстве и не успевал добраться до своего видеоэкрана, а потому решил постучать в вашу радиообсерваторию в расчете на вашу любезность.

— Вы не могли придумать ничего лучшего! — обрадовалась Джосиан Белл. Вот моя дочь, мисс Мэри Хьюш-Белл, о которой вы спрашивали в прошлый раз. Правда, она не установила диалога с инопланетянами, как вам хотелось, но доказала существование другого масштаба времени и, представьте себе, даже готова была (конечно, в научных целях!) сама отправиться в безвременье.

Мэри с интересом изучала молодого человека. Кажется, он понравился ей, и она царственным жестом протянула ему руку.

Он почтительно коснулся своей рукой конца ее пальцев и выпрямился как по команде «смирно!».

— Как вас зовут? Надеюсь, не Генри? — с улыбкой спросила она.

— Именно так, мисс Хьюш-Белл, так меня и зовут. Генри Глостер к вашим услугам.

Мэри загадочно вздохнула, а ее родители переглянулись.

— Садитесь, — предложила Мэри гостю кресло рядом с собой. — Будем смотреть вместе, раз уж не я лечу к звездам.

— Это было бы ужасно! — непроизвольно воскликнул Генри Глостер.

— Почему? — кокетливо спросила она.

— Он не смог бы оштрафовать вас за превышение световой скорости! — со смехом вставил мистер Хьюш, очень довольный своей остротой.

Джосиан Белл тем временем налила гостю чашку кофе и поставила ее перед ним на низенький столик.

— Благодарю, благодарю, — только и мог вымолвить смущенный молодой человек, попавший в такое высоконаучное общество, впрочем, как раз и стремившийся сюда.

Его выручил видеоэкран, на котором появился диктор, объявив о начале звездного спасательного рейса.

Вслед за тем на видеоэкране появилось голографическое изображение, создавшее иллюзию перенесения зрителей на подмосковный космодром.

— Вам придется останавливать меня, — шепнула гостю Мэри. — Я нуждаюсь в сдерживании.

Полисмен смущенно кивнул.

На экране развертывалась панорама звездопорта.

Космолет, гигантская летная машина с отогнутыми назад треугольными крыльями, ждал своих пассажиров. Его запустит на околоземную орбиту, разогнав до первой космической скорости, электрическая катапульта, чтобы не вредить реактивными двигателями озонному слою земной атмосферы.

Катапульта занимала большую часть поля, походя на гигантский разведенный для пропуска морских судов мост.

Космолет стоял на горизонтальной его части, плавно переходящей в наклонную ажурную ферму устремленной в небо эстакады. Невдалеке от нее виднелись кажущиеся приземистыми домики космопорта. На видеоэкране эти здания постепенно вырастали, пока не стала видна толпа людей, сгрудившаяся у выхода на поле.

— Смотрите, леди и джентльмены, — заметил профессор Хьюш. — Проводить экипаж явился не кто-нибудь, а сам академик Зернов! Я отлично помню этого величественного старца.

— Да, это он, — подтвердила Джосиан Белл. — А какая жгучая красавица рядом с ним. Должно быть, внучка. Так подчеркивается значительность события.

— Как будто бы это и так не ясно! — вставила недовольным тоном Мэри.

— Смотрите, смотрите! — весь подался вперед в кресле профессор Хьюш. Кажется, выходят звездонавты. Ну конечно, их трое…

— Два великана и как бы мальчик между ними, — заметила Джосиан Белл.

— Неужели американец такой маленький? — разочарованно протянула Мэри. — А еще каскадер! Вы о нем слышали, Генри?

Генри Глостер кивнул.

— Видимо, для кинотрюков большого роста не требуется, глубокомысленно заметил профессор Хьюш.

— Хоть бы показали их поближе! Хочу запомнить их лица!

— Еще успеете, милая Мэри. Их фотографий будет достаточно.

— Нет, ма! Я хочу сейчас их видеть. В последние минуты пребывания в нашем времени!

— Ваше желание удовлетворяется. Вот они, наши герои звезд! восторженно воскликнула миссис Белл.

— Это, должно быть, командир, украинец, но без свисающих усов, каким я его себе представлял, — заметил Хьюш.

— Таких усов, па, теперь никто не носит! Он вовсе не древний гетман или герой русского писателя… Вы помните его, Генри?

— Тарас Бульба, — подсказал Глостер.

— А это штурман Вязов, спасенный вами, Мэри!

— Его полная очень трудная фамилия, ма, Джандарканов, такая же длинная, как и он сам. По-русски надо было бы сказать, что он мой «крестник», притом отменного роста. Правда, Генри?

— Совершенно так, — согласился молодой человек.

— А вот, Мэри, и ваш конкурент. Ростом действительно не вышел, но держится браво! Одно слово — спортсмен!

— Подождите, подождите, ма и па! Вы ничего не замечаете? А вы, мистер полисмен?

Глостер пожал плечами, а мистер Хьюш удивился:

— А что вы имеете в виду, моя Мэри? Звездонавт как звездонавт! Скафандры на всех одинаковые, если не иметь в виду разный их размер.

— Одежда у них одинаковая, но… Неужели вы ничего не замечаете? А, мистер полисмен?

Генри Глостер молчал.

— Ровным счетом ничего, — заявил профессор Хьюш, — кроме того, что вы, дочь моя, предвзято относитесь к своему более удачливому конкуренту.

— Не конкуренту, па, а конкурентке.

— Как это вас понять? — поднял брови Хьюш.

— Меня не проведешь, я не какая-нибудь отборочная комиссия, почтенные мои профессора! Это не мужчина маленького роста! Это женщина! Вот так, Генри! — решительно заключила она.

— Что вы такое говорите, Мэри! Я тоже женщина, но не вижу ничего особенного в этом маленьком джентльмене.

— Ах, ма! Вы не вооружены тем чувством, которое владеет мной! Они взяли вместо меня женщину под видом Генри Гри. Потому вдвое обиднее! Я еще думала, что мне отказывают из-за того, что я не мужчина и лететь годы в сопровождении двух мужчин неприлично.

— Мне это не приходило в голову, — заметил мистер Хьюш. — Поистине научной логике следует обогащаться от женской.

— Я судила только по тому, как держится этот Генри Гри. А теперь взгляните на его, вернее на Ее лицо крупным планом. Разве это мужские черты? Разве я не права! Генри! Вы же полисмен!

— Но, бэби, я уверена, что об этом сообщили бы…

— Вы так думаете?

— Мне кажется нецелесообразным скрывать от всего мира, КТО улетает в спасательный рейс.

— Не будьте наивны, ма! Недаром я не доверяла этому каскадеру. Он обвел всех вокруг пальца, а меня о нем, увы, не спросили.

— Я полагаю, — вмешался профессор Хьюш, — что спор в этом направлении сейчас бесполезен. На космодроме наступила минута прощания.

— Как они все трое браво держатся! — восхищалась Джосиан Белл. Словно отправляются в увеселительную прогулку.

— Иначе они не были бы спасателями, — внушительно заметил мистер Хьюш.

— А все-таки! Как бы я хотела быть на ее месте.

— Я предпочитаю, дочь моя, ваше место не там, а здесь, подле нас.

— Я присоединяюсь к вам, сэр, — тихим голосом вставил молодой человек.

Мэри искоса бросила на него взгляд.

От здания космопорта через поле к эстакаде электромагнитной катапульты одиноко шли три фигуры: два великана, как назвала командира и штурмана Джосиан Белл, и между ними — третий их спутник, напоминавший ростом мальчика.

Они удалялись, становясь все меньше и меньше.

Вот они дошли до космолета. Их там ждала команда корабля, им открыли дверцу кабины. Пока они только пассажиры. Звездолетчиками они станут лишь на околоземной орбите.

Зрителям представлялась возможность через определенное время увидеть на видеоэкранах, как космолет выйдет на околоземную орбиту и сблизится с жилым модулем звездолета.

В напряженных позах четверо англичан смотрели, как разбегался по плавной загибающейся эстакаде космолет, как мелькнул, набирая немыслимую скорость («какова перегрузка!» — подумали они) и сорвавшись с конца эстакады, скрылся в небесной голубизне.

— Ну что ж, — предложила Джосиан Белл. — Я думаю, что часы ожидания можно использовать, скажем, для того, чтобы позавтракать. Подошла пора ленча. Надеюсь, вы не откажетесь, мистер Глостер?

— Мы оба ничего не имеем против, — признался профессор Хьюш и за себя, и за гостя.

— А у меня никакого аппетита. Я расстроилась еще больше.

— Отчего, бэби?

— Оттого, что Генри Гри — женщина! Я в этом уверена!

— Вашей проницательности, дорогая, мог бы позавидовать и наш гость, как полицейский, и наш давний соотечественник, создавший своего Шерлока Холмса.

— А правда, па! Почему никто из писателей не придумал женщины-детектива! У нее были бы особые и, быть может, более предпочтительные приемы дедукции. Не правда ли, Генри?

— Насколько я понимаю, — сказал полицейский, — ей удалось бы разобраться в радиосигналах из другого масштаба времени.

— Браво! — хлопнул в ладоши профессор Хьюш. — Честное слово, недурно, что вы остановили наш веломобиль за превышение скорости! — и он расхохотался.

Через положенное время не только четверо сидящих перед видеоэкраном Мальбарской радиообсерватории, но и люди всего мира следили за звездным стартом на видеоэкранах с помощью системы искусственных спутников связи. Затая дыхание, наблюдали они, как сближался жилой модуль звездолета и казавшийся по сравнению с ним кузнечиком приближающийся к нему космолет.

— Неужели там не нашлось бы места и для меня? — вздохнула Мэри.

Ей никто не ответил, занятые тем, как три маленькие фигурки в скафандрах одна за другой покинули космолет и, преодолев расстояние в открытом космосе, скрылись, словно растворившись в вакууме или нырнув в громаду модуля.

Диктор провозгласил на весь мир имена трех отважных, стартовавших для спасения товарищей в другое время.

Видя, что это сообщение снова вызвало новую вспышку раздражения Мэри, ее отец постарался отвлечь ее:

— Смотрите, смотрите, леди и джентльмены, на второй модуль! Он в поле видимости. Сейчас он начнет свое движение, выбирая стокилометровый буксир. И лишь после этого двинется жилая громада с тремя объявленными участниками звездного рейса. Пожелаем им счастливого звездного пути.

Мэри молчала, не то обиженная, не то смущенная, а может быть, переживающая вместе со всеми людьми торжественные минуты отправки людей в безвременье. Но не только в английской радиообсерватории, но, пожалуй, перед всеми видеоэкранами Земли люди, как завороженные, ждали начала движения жилого модуля звездолета.

И только когда модуль наконец двинулся, люди вздохнули. Однако едва ли это был вздох облегчения. Каждый задумался о том, что ждет этих смельчаков впереди.

Звездный полет начался.

Полицейский прощался. Радиоастрономы провожали его.

— Как бы они там не превысили световой скорости! — подмигнул молодому человеку профессор Хьюш.

— Как вы хорошо сделали, что зашли к нам, — любезно говорила Джосиан Белл.

— Имейте в виду, я не улетела, — шепнула Мэри.

Генри Глостер понимающе кивнул.

Глава пятая

КОЛЬЦА КОСМИЧЕСКИЕ

У костра сидели трое. Над огнем грелся котелок. К самому берегу тихой речки подступали исполинские сосны. В их, казалось бы, уходящих в небо вершинах гулял ветер, раскачивая ветви, а внизу все затаилось в тишине. Последние лучи солнца отразились в воде и погасли. Вверху за лесом разгоралась невидимая снизу вечерняя заря.

Все трое были в серебристых костюмах звездолетчиков. Двое под стать друг другу громоздкие, могучие, третий — складный, но миниатюрный, у всех волосы спускались до плеч, но были разного оттенка.

— Дядя Жора. Вы ведь так позволили называть себя в лесу, — обратился к седоватому командиру звездолета штурман, показав рукой на чисто земной пейзаж, чудом перенесенный в отсек отдыха эффектом голографии…

— А как же! В такой красоте земной какие чины и звания! Дядя Жора и есть. О чем спросить хочешь, Никитушка?

— Расскажите, как вы космонавтом стали.

— Ишь, чего захотели! — свистнул Бережной. — Так и быть, закольцую вас, ребятки.

— Как так закольцую? — удивилась звездолетчица корабля.

— Все с «КОЛЬЦА АСТЕРОИДОВ» началось. Со старого сонета, который Алешка Крылов в класс принес, невесть где достал. Фамилия автора была оторвана. Сам же сонет нам в сердце запал. Напомню вам.

КОЛЬЦО АСТЕРОИДОВ

Есть в космосе страшная тайна. Хранит ее звездная проседь. Лишь Смерть о злодействе бескрайнем Кольцо астероидов спросит. В нем кружатся мрачные скалы, Подобно планеты обломкам, Где «атома силу» искали, Золы не оставив потомкам. Где вызвали взрыв океанов Всевластья искавшие руки. Слились в гул могучих органов Тревожно призывные звуки: «Я — ВАША ЗЕМЛЯ! ВСЕ, КТО МЫСЛИТ, ВОССТАТЬ! НЕ ДАТЬ МНЕ КОЛЬЦОМ АСТЕРОИДОВ СТАТЬ!»

Эти строчки и определили наш с Алешей жизненный путь. В космогонии появились представления о звездных кристаллах Вселенной, где домены в виде псевдосолнечных систем, подобно атомам в узлах кристаллов вещества, во всем подобны друг другу, развиваясь совершенно одинаково, и различаются только возрастом. Нам представилось, что где-то среди звездных туманностей существует псевдосолнечная система с такими же, как у нас, планетами, но где Фаэтон еще не успел погибнуть и что, прилетев туда, можно предотвратить катастрофу, убедив обитателей псевдо-Фаэтона избежать гибели, отказавшись от ядерного оружия.

— У нас на Земле к тому времени уже отказались от него.

— Да, Никита, мы с Алешей чуть поздновато родились, не успели «восстать», как призывала наша планета Земля в сонете, чтобы предотвратить появления второго кольца астероидов.

— А первое уже существовало, — снова пробасил Вязов.

— Свидетельствуя, что первая космическая цивилизация Солнечной системы погибла. Для Алеши этот вопрос не стоял. Ему все казалось бесспорным, я другое дело. Мне подавай факты. Так, цели у нас с Алешей сохранились, а дорожки разошлись. Алеша посвятил себя созданию звездолета, войдя в группу впоследствии ставшего академиком Зернова, а я добывал доказательства, что кольцо астероидов — не поэтическая выдумка, а подлинные планетные обломки. Начал с прежних, бесспорных наблюдений, выпавших из поля зрения предвзятой науки. Еще в конце XX века американский космический аппарат, проходя мимо Сатурна и Урана, передал на Землю, по существу, ошеломляющие фотоснимки. На спутниках Марианде и Умбриэле виднелись бесспорные следы древней разумной деятельности.

— Я эти фото знаю! — вступил штурман. — «Землю и Вселенную» за прошлый век листал. В № 5 за 1986 год нашел.

— А я их не видела, — с сокрушением воскликнула звездолетчица. — В голову не пришло «будущее» в прошлых веках отыскивать.

— А зря не видела. Радиус спутника Сатурна Мерианды всего-то 120 километров, а на ее ровной сферической поверхности обнаружено прямоугольное углубление длиной в 80 километров, шириной 40 и глубиной до 10, словом, типичный карьер горняков с удобным для выезда машин дном. Поскольку можно судить, что-то полезное для себя обнаружили там наши космические предшественники. И не одно их поколение разрабатывало ценные месторождения, аккуратно вынимали там породу из карьера, соблюдая строго прямые линии и прямые углы, чего Природа, помимо кристаллов, никогда не соблюдает. И такой же карьер на луне Урана Умбриэле. При его радиусе в 298 километров выемка карьера имеет размеры опять же со строго прямыми сторонами и прямыми углами 120 километров на 70 километров при глубине до 20 километров!.. Это же грандиозная открытая горная выработка!

— Как же наши предки, закрыв глаза, проходили мимо подобного документа? — возмущенно воскликнула звездолетчица.

— Есть нечто подобное и на земной Луне. На фото там видны поразительно прямоугольные объекты, каких не знает природа, несколько попорченные кратерами впоследствии упавшим метеоритом.

— А почему на Марианде и Умбриэле не попорчены карьеры? — спросила звездолетчица.

— Удалены от Солнца, не в пример Луне и Марсу. Вы, друзья, и без меня должны знать тригональную систему космических тел нашей Солнечной системы, в которую входили Фаэтон, земная наша Луна и Марс.

— Фаэтон развалился на куски, превратился в кольцо астероидов, продолжил за Бережного Вязов, — и гравитационные силы не могли уже сдержать Марс и Луну на прежних орбитах. Луна блуждала, блуждала и наконец «прибилась» к нам спутником Земли.

— Вот про Марс я уж сам расскажу, — перебил Бережной. — Это уже про мои веревку и палку.

— Это как же вас понять, дядя Жора?

— В прямом смысле, дорогая. Начнем с палки. Марс, связанный силами тригональной системы, двигался по более отдаленной околосолнечной орбите, чем нам ныне известная. Потеряв связь с погибшим Фаэтоном, он приблизился к Солнцу и стал высыхать, теряя более легкие части своей атмосферы. Да вы это знаете, иначе сюда не попали бы. А когда-нибудь была там или собственная цивилизация, или колония фаэтов. И доказательство было получено опять-таки еще сто лет назад и снова не подверглось анализу из-за инертности мышления. Достаточно вспомнить во многих местах опубликованную фотографию горного хребта Марса, силуэт которого напоминает профиль прекрасной женщины! А у подножия гор вздымаются исполинские геометрически безупречные пирамиды, превосходящие размерами египетские. Я сразу назвал изваянную из целой горы красавицу Аэлитой. Надо мной смеялись, показывали позднейшие снимки, где никакого женского силуэта не разобрать в хаосе нагромождения скал. Но было у меня сообщение одного писателя, который в середине XX века встречался с вернувшимся из-за рубежа замечательным скульптором Эрьзя. Принадлежал тот к народности эрзя, жившей в сердце России и имевшей свой главный город Эрьзянь, впоследствии ставший Рязанью. Так вот этот Эрьзя, живя в Бразилии, увидел своим художественным взором, что город окружен горной грядой, которую легко с помощью взрывных и землекопных работ превратить в силуэт спящего льва. Художника не поняли. Бразильские власти напомнили ему, что, не так давно освободившись от колониальной зависимости, бразильцы отнюдь не жаждут видеть всегда перед собой символ колониализма в виде британского льва, хотя бы и спящего.

— Это забавно! — воскликнула звездолетчица. — Обязательно съездила бы в Бразилию, представила бы себе такой горный силуэт.

— Вот-вот, силуэт! Я тоже решил съездить к интересующему меня горному силуэту, только на Марсе.

— Это тебе не Бразилия! — усмехнулся Вязов, глядя на смущенную звездолетчицу.

— Рассматривая разные фотографии, где была видна Аэлита и где ее не было видно, я решил, что так оно и должно быть. Горный хребет изменяли, стремясь, очевидно, к наименьшим работам, из расчета, чтобы облик красавицы, размером в несколько километров, был виден отнюдь не отовсюду, а лишь из определенного места. Впрочем, как и спящий лев, различался бы лишь из центра бразильского города. Так я и нашел свою палку.

— Палку?

— Условно говоря. Ну, знак, откуда Аэлита особенно четко видна. Ведь на Марсе все строения, если они и были когда-то, занесены или уничтожены неистовыми песчаными струями, свирепствующими там. Я был убежден, что, найдя место, откуда виднее всего Аэлита, я обнаружу без особых раскопок, для которых у меня не имелось возможностей, что-то вроде знака. И он нашелся. Уменьшенная копия делийской колонны. Сделанная из идеально чистого, а потому нержавеющего железа. В столице Индии она стоит тысячелетия. На Марсе колонна-знак тоже оказалась сделанной из такого же чистого железа (отнюдь не природного происхождения!). Это и была моя палка.

— А веревка? — не унималась звездолетчица.

— Веревку дядя Жора нашел привязанной к кольцу на обвалившейся стене былой набережной на планетке Весте, самом большом обломке Фаэтона в кольце астероидов.

— Ну конечно! — обрадовалась звездолетчица. — Об этом столько писали, только называли не веревкой, а обрывком синтетического каната…

— Сделанного из всяких там смол, позволивших разгадать, какие растения росли на несчастном Фаэтоне, — добавил Бережной.

— Так вы доказали, дядя Жора, что Фаэтон был обитаем разумными существами, имевшими колонии на других планетах (может быть, и у нас, на Земле?).

— Не берусь отрицать, что в состав моего экипажа затесалась-таки фаэтесса.

— Пусть, пусть я считаюсь фаэтессой! И самой счастливой притом! Ну а дальше, дальше, дядя Жора?

— А дальше спустя двадцать пять лет моих космических скитаний, когда я на Земле и семьей обзавестись, в отличие от Алешки, не успел, наука признала мои доказательства неоспоримыми. Группа же Зернова, куда входил Алеша, к тому времени завершила разработку звездного рейса с оригинальной конструкцией двух модульных звездолетов. Построили их два. Так и получилось, что Алеша решал вопрос, как лететь к звездам, а я — «зачем?». Ясно, что в первый полет пошел создатель звездолета.

— В космосе неизбежны дублеры, — вставил штурман.

— Всегда так должно быть, — отозвался Бережной. — И даже звездолет-дублер ждал нас с тобой, Никитушка, на всякий случай.

— Стал спасательным.

— Все верно, хлопцы, сказ… — начал было Бережной, но внезапно все трое взлетели в воздух над берегом затихшей речки, которая отнюдь не исчезла.

— Наконец-то! — радостно воскликнула звездолетчица.

— Ну что? Дождалась? — добродушно произнес командир, привычным движением выправляя свое тело, чтобы оно вертикально зависло над светящимися «угольями» электрического костра. — Как сама вычислила, так и произошло. Все в положенные мгновения.

Звездолетчица протянула в воздухе руку к штурману, их пальцы встретились и соединились, как у парашютистов в свободном падении, когда они готовятся к групповым движениям.

— Что? Невтерпеж? — улыбнулся командир. — Добре, добре. Приступлю сейчас к своим обязанностям представителя земной законности. Как вами задумано, так и будет.

— Да-да! Командир! Надо именно сейчас все проделать, пока наша жилая кабина догоняет тяговый модуль.

— Есть еще время, есть, нетерпеливые вы мои! Тяговый модуль только начал торможение. Пока еще выберется весь стокилометровый буксир, пока модуль отстанет от нас и натянет трос, снова вызвав весомость, десять свадеб можно сыграть в невесомости.

— Десять не надо, — усмехнулся штурман. — Только одну. Женить-то больше некого, разве что роботов?

— Все шуточки у тебя, штурман, шуточки. Пока некого, но начнет человечество осваивать дальнее космическое пространство. Мужчины и женщины в полете годами рядом будут жить, тогда браки в космосе станут обыденностью. А вы, мои дорогие, пока первые, и года рядом не вытерпели. А потому, представляя нашу матушку-Землю, задам каждому из вас пустяковый вопрос. А вдруг получу отрицательный ответ?

— Задавайте, командир, задавайте! Готова отвечать!

— Не то передумаем, — снова подтрунил штурман.

— Начнем с тебя, штурман. Не передумал ли ты не в шутку, а всерьез стать мужем нашей звездолетчицы, математика спасательного корабля «Крылов», которую так крепко за руку держишь, словно она улететь от тебя собирается?

— Это она меня так держит, командир. И мне от того радостно, потому что я никак не передумал стать ей верным мужем и даже постараюсь быть ее достойным.

— Добре сказано. А ты, звездолетчица, математик корабля «Крылов», решилась ли завладеть нашим штурманом и стать его женой?

— Согласна! Тысячу раз согласна.

— Зачем тысяча согласий? Достаточно одного. А вот за восемь месяцев тысячу раз, очевидно, обдумала свое намерение.

— Вовсе нет! Я Никите сразу после старта сказала, но…

— Вот-вот, знаю я ваши «но» и причуды… Все романтика! Каскадерство лихое. Непременно требовалось в «свободном падении» свадьбу сыграть, как у парашютистов!

— И вовсе это не каприз воздушных каскадеров, — запальчиво возразила звездолетчица. — Просто невесомость знаменует торможение нашего тягового модуля, начало сближения с обнаруженной оторвавшейся кабиной «Скорости». Потому и хотелось достойно отметить завершение первого этапа нашей экспедиции.

— Куда достойнее! — отозвался командир.

— И установление радиосвязи с первым звездным экипажем. Я была уже готова поговорить…

— С кем, с кем поговорить? — взъерошился командир.

— Хотя бы с первым американцем в Галактике.

— Это Вася-то Галлей — американец? — усмехнулся Никита. — Мы с ним вместе в калужской школе имени Циолковского учились. И родился он в Москве.

— В Москве-то в Москве, только в штате Массачусетс, — возразила звездолетчица. — Потом Иельский университет, Хьюстон, мыс Канаверал.

— Не в этом дело, — оборвал командир. — Ребята наши в невиданном энергетическом голоде живут, даже на радиоприем энергии тратить не смеют. Только радиопеленг. Потерпи до установления прямой видимости.

— Истинная женская красота соткана из божественной привлекательности и дьявольского терпения.

— Сократ! — возмущенно бросила Никите его подруга.

— А пока что мы еще не рядом…

— Ну что ты, командир, — пробасил штурман. — Как же не рядом? Еще наши предки управляли по радио автоматическими станциями не за один, а за сотни миллионов километров. Можно считать, что сближение со «Скоростью» началось. Нашему математику верить можно.

— Тебе, штурман, верить ей всю жизнь придется.

— Я готов.

— Коли так и невесомость стала символом завершения первого этапа нашего рейса, завяжем в знак этого ваши брачные узы.

— Брачные узы без уз тяготения, — подметил штурман.

— Приступим, — объявил командир, снова принимая в воздухе более внушительное, как ему казалось, вертикальное положение и делая торжественное выражение лица. — Зараз я вас обручу, а сам я уже, считайте, обручен.

— С кем? С кем, командир? — живо заинтересовалась звездолетчица.

— Надо думать, с космосом, — пояснил Вязов, — притом кольцом астероидов, а не золотым колечком, как в Дивном Веденеце дож с морем обручался, кидая его в волну.

— Только венецианский дож, — подхватила звездолетчица, — в свое колечко лишь дно морское разглядывал, а наш командир в кольцо астероидов суть мироздания.

— Ну молодцы, добре рассудили, ребятки, мне слова вставить не дали. Теперь мой черед. Выковал я вам, славные вы мои, из запасных золотых проволочек пару колечек, ими обменяетесь, а третье в сердцах оставите.

— Кольцо астероидов, — хором подтвердили жених и невеста.

— В былые времена, — продолжал командир, — свадьбы на Земле хорами сопровождались. Придется и мне для вас песню спеть. Написал ее давний композитор Даргомыжский на дерзкие для тех времен слова Алексея Тимофеева, современника Пушкина. Пусть и для вас они, чуть мною переиначенные, тем же смыслом прозвучат.

И парящий в воздухе над голографическим изображением земного пейзажа командир звездолета запел глубоким грудным голосом, как «спивал» он дома ридные украинские песни.

Вас венчали не в церкви! Не в венцах, не с свечами, Вам не пели ни гимнов, Ни обрядов венчальных. Венчал командир вас Средь шумного бора. Свидетелями были Горячие звезды Да космос зовущий!

— Все, — закончил он, вручая обещанные колечки. — Объявляю вас мужем и женой, первой космической парой, соединившейся не на земном шаре, а в звездном полете. Пока я говорю эти слова, на Земле нашей летят десятилетия, а вы, счастливые молодожены, вернетесь на Землю молодыми.

— Спасибо, командир. Будьте теперь нашим первым семейным гостем. Угостимся космической похлебкой, как бы в земном бору сваренной, предложил штурман.

— Так лови котелок, Никита, лови! Вот бери ложку. Или у тебя есть?

— Есть, есть. Я каждому по ложке дала, «свадебный пир сервируя».

Пока происходила в звездной бездне эта необычайная свадьба, спасательный звездолет «Крылов» проводил сложный, точно рассчитанный маневр сближения с уже обнаруженным в космических просторах жилым модулем звездолета «Скорость», летящим по инерции с оборванным буксиром, его тяговый модуль давно умчался в безвестные дали, находясь уже в ином масштабе времени по сравнению с оторвавшейся кабиной.

Отдав должное свадебной похлебке, командир спасательного звездолета и счастливые молодожены перебрались в кабину управления, пролетев по знакомым коридорам и трапам, которые еще недавно не без усилий преодолевали в условиях повышенной тяжести, позволявшей им менее чем за год догнать потерянный модуль.

— Запись радиограммы со звездолета «Скорость», — доложил штурман, проглядывая ленты автоматических приборов.

— Знатно! Пока мы там на свадьбе гуляли, они…

— Отметили замедление нашего тягового модуля. Передают нам поздравления.

— Какие поздравления? Кто им про свадьбу сообщил?

— Они поздравляют и нас, и себя с нашим благополучным переходом в их масштаб времени.

— Есть с чем поздравить!

— Конечно, есть, — заметил штурман. — Каждого из нас с совершеннолетием.

— Это с каким же совершеннолетием?

— Каждому из молодоженов лет по двести пятьдесят, а вам и того больше.

— Ну, на какой-нибудь десяток! Так что, старцы мои, готовьтесь к встрече со сверстниками.

— Командир, — обернулась от компьютера звездолетчица. — Все о'кэй. Можно задавать программу нашему автозвездному пилоту.

— Тогда, Никита, заменяй меня у ручного управления. У тебя реакция более острая, а я буду сверять действия компьютера с натяжением буксира. Как считаешь, штурман? Справишься? При малейшем сомнении бери в руки управление.

— Не понимаю, — отозвалась звездолетчица. — Неужели человек может сравняться с таким компьютерным автоматом, в который я заложила совершенно четкую программу?

— Припоминай на Земле нашей, — со скрытым смыслом начал штурман, одну старую песенку. Автомобиль — хорошо, паровоз — хорошо, пароход хорошо, самолет — хорошо, а олени — лучше!

Командир расхохотался.

— Ты, математик, за своего Пифагора, Архимеда или Диофанта не обижайся. Мы твой компьютер уважаем. Только имей в виду, что хоть и миллиард попыток в секунду, но шахматная партия, бывает, за один ход проигрывается — натянись буксир рывком, случись и у нас обрыв, двум скитальцам, вместо одного, меж звезд блуждать придется. На Земле звездолетов такого класса не осталось. Разумеешь?

— Но доверяйте все-таки машине.

— И машине трошки, и вычислительнице немножко, уж ты не серчай. Командиром станешь, так же поступишь. Или не так? Ведь любой компьютер не замена, а только помощник человека.

— А я-то старалась, — вздохнула звездолетчица.

— И не зря старалась. Иначе тебя с собой мы не взяли бы.

Через иллюминатор кабины управления в электронный бинокль можно было следить, как постепенно выбирается на фоне застывшей звездной россыпи ниточка буксира, связывающего два модуля спасательного звездолета. В отличие от оборвавшегося буксира этот был заключен в трубу, по которой из технического модуля пропускался мощнейший высокочастотный ток, мгновенно превращая в пар любую крупинку вещества, возникавшую в результате перевозбуждения квантов вакуума, благодаря чему сам буксир со всеми кабелями энергоснабжения и передачи команд оставался надежно защищенным.

Ни Вязову, ни Бережному не привелось сдублировать автоматическое управление.

Отстающий технический модуль, когда буксир почти натянулся, по команде компьютера чуть прибавил скорости, почти сравнявшись со скоростью летящего по инерции жилого модуля. Буксир плавно натянулся и заставил жилой модуль сначала поворачиваться.

В кабине это отозвалось движением звезд, которые серебристым потоком понеслись в иллюминаторе, а потом звездолетчики ощутили появление веса и плавно опустились на пол кабины управления.

— Ну, штурман! Поздравляю, жинка твоя — гарна дивчина! К математике ее не подкопаешься, зря, выходит, мы с тобой наши грубые мужицкие руки к штурвалам протянули… Женский ум нам мужскую силу проявить так и не дал. Сочувствую тебе, Никита. Если всегда у вас так дело пойдет, жить тебе, бедняге, под каблуком, как в старину говаривали.

— Она высоких каблуков не носит, командир. Скорее на другие дела способна.

— Да уж трюки ее мне известны. Давай, телеграфируй командиру «Скорости» Алексею Крылову. Поздравь его, что мы теперь от него не дальше, чем Луна от Земли. Слова наши через какие-нибудь три-четыре секунды примут.

— Есть, командир. Передаю «Скорости» с Земли лунный привет.

— Ну, давай, штурман! Им всякий привет с Земли радостен, в особенности лунный.

Глава шестая

ОСТРИЕ ИГОЛКИ В СТОГЕ ЗВЕЗДНОГО СЕНА

В кабине управления жилого модуля было темно.

Лампочка аварийного освещения давно покрылась густо-синим льдом из кристаллов углекислоты, азота и кислорода, которые от иллюминаторов не счищались, хотя в свое время осели подобно морозным узорам на сибирских окнах зимой.

Перед пультом в мертвенной неподвижности висели три скафандра для открытого космоса. Казалось, в них не осталось никого живого.

В тусклом свете звезд, проникающем сквозь очищенный от низкотемпературного льда иллюминатор, на черной панели пульта виднелись надписи, сделанные куском твердого азота, оставлявшего след наподобие обычного мела.

Твердым командирским почерком было начертано:

«Обед, молодцы, разогревайте только, чтобы можно было проглотить».

Другая надпись с изображением русской буквы Т на латинский манер «t» гласила:

«Хоть бы раз обжечься, забыл, что такое кипяток».

Острым наклонным почерком значился ответ:

«Кипи, кипи, Вася, авось самоваром станешь».

И поперек всего написанного командирское назидание:

ВОДЫ ПОЛКРУЖКИ, ХЛЕБА ПОЛКРАЮШКИ, ПРИБАВЬ ПОЛ-ОГУРЦА ВОТ ЕДА ДЛЯ МОЛОДЦА!

Правда, об огурце, как и о тепле, речи здесь быть не могло.

Заключенные в скафандры для открытого космоса звездолетчики не могли даже пользоваться шлемофонами. Энергия не только в модуле, но и в скафандрах иссякала. Температура вакуума и внутри оторвавшейся жилой кабины почти сравнялась. Звездолетчики забыли, когда горело у них освещение, когда действовал электрообогрев, а вот об огурце вспомнили, и тем держались, твердо веря в помощь, которая придет.

И она пришла. Первые радиосигналы были уже получены.

Рука одного из скафандров протянулась к пульту, взяла кристалл твердого азота и острым почерком нервно вывела:

«Вижу! Вижу модуль!».

— В знак ликования пользуйся шлемофоном, — послышался голос командира звездолета.

— Дать радиопеленг?

— Подождите, командир, позвольте чуть отогреть компьютер. Я вычислю, не начал ли тормозить их технический модуль.

— Валяй, Вася. Заодно можешь себе глоток горячего чая разогреть.

— Обойдусь, командир. Боюсь обжечься. Последние капли энергии ушли на обогрев компьютера.

— Тормозит! Однозначно тормозит! — обрадованно заявил Галлей.

— На хвосте у жилого модуля тяговый сидит и назад тянет.

— Это и без компьютера видно. Модуль нас догнал, а теперь застыл, сравнял скорости. Значит, нет ускорения, — заключил Федоров.

— Ты, Федя, живой компьютер! Отогревать тебя надо было.

— Отогревать, отогревать! Береги энергию, Васек. Разговорился, как охотник на привале. Спроси свой компьютер, проверь меня. Какое ускорение?

— Конечно, нулевое! Расцеловал бы тебя, да гермошлем мешает. А ведь это значит, что и у них там невесомость, как у нас!

— Люблю веселых и находчивых, — заметил с усмешкой командир.

— А что! — увлекся Галлей. — У них там наверняка веселье, торжество.

— А может, еще и с горячей похлебкой? — ехидно спросил штурман.

— Не раздражай, Федор Нилыч, не надо!

— Тогда раздражайся, Вася! Там вроде бы женский голос слышался. Не иначе, летит тебя выручать твоя Кассиопея.

— Скорее само созвездие Кассиопеи рассыплется, чем земная Кассиопея от Земли оторвется. Послышалось тебе, Федор Нилыч.

— Мрачный ты тип, Галлей!

— Как бы нам всем мрачно не стало без энергии в скафандрах, — заметил Крылов.

— Умолкаем, командир! К доске с тряпочкой выходить будем!

Штурман и Галлей любили своего командира за его мягкость, за романтическую увлеченность общей целью, за юмор, которым он скрашивал даже бедствие, за то, что понимание он ставил выше послушания.

И теперь уже молча ждали все трое появления сверкающего огнями иллюминаторов спасательного модуля, продолжавшего сближение.

— Пора и нам, — решил наконец Алексей Крылов, — перебираться в их жилую кабину. Нам жилая кабина страсть как требуется.

— Собраться не долго. Бортжурнал со мной. Разве что Вася забыл портрет своей черноокой, так она сама его встретит.

— Ладно вам. Давайте, отдраивайте люки, модуль не остудим, больше уж некуда.

Галлей и штурман вдвоем ринулись к механизмам открытия люков шлюза.

— Командир! — послышалось в шлеме Крылова. — Механизмы замерзли. Пробовали включить отопление. Прибор показывает нуль энергии, последнюю Васькин компьютер съел.

— Ну что ж, — усмехнулся Крылов. — Значит, зря за нами спасатели летели. Бестолочей вроде нас спасти не удастся. Какое решение предложите? Чтобы на буксир нашу обледенелую кабину взять или как?

— Так ведь энергии нет, — пробурчал штурман.

— В вас я энергии не вижу, — огорченно сказал Крылов, — ваши мыслительные аппараты хуже обесточенных компьютеров.

— Верно, командир! Никак сразу не додумалось. Есть энергия!

— Это какая же?

— Реактивных двигателей скафандров. Федор Нилыч мне сейчас на ракетные дюзы показал, а я и сам, признаться, догадался.

— Люблю веселых и находчивых, — повторил Крылов.

Командир звездолета присоединился к своим товарищам, все трое уперлись в потолок и разом включили реактивные двигатели для передвижения скафандров в космосе. Пламя ярко осветило внутренность модуля. Казалось, задымилось все внутри, словно начался пожар. Вырывающееся из дюз пламя сверкало ослепительнее электросварки.

Всего несколько мгновений действовала эта своеобразная печка в космическом аппарате — и твердый воздух внутри его снова стал газообразным.

— Шлюзовые люки теперь открывать будем не разом. Не то опять все заморозим, — не приказывал, а как бы рассуждал вслух командир. Потом уже решительно добавил: — Штурман и Галлей, перебирайтесь в шлюз, а я буду наблюдать в иллюминатор сближение с модулем. Через шлемофон дам команду, когда выходить в космос. Сначала Галлею, потом Федорову, а я следом за вами.

— Есть, командир, — отрапортовали звездолетчики.

Крылов, поднеся к очкам скафандра электронный бинокль, всматривался в недвижно рассыпанную в черной бездне звездную пыль, на фоне которой все увеличивался в размерах от звездочки до маленькой луны посланец Земли.

— Какие люди, — с восхищением шептал про себя Крылов, думая о тех, кто прилетел к ним на выручку. Он уже знал, что командиром спасательного звездолета был его школьный друг Жорка Бережной, который так отличался от него своей реалистичностью, дотошностью, порой резкостью.

Интересно, кого он взял с собой? Всех дублеров Крылов знал наперечет, но женщин среди них не было. О каком женском голосе болтал Федя Федоров? Или Ваську подначивал? Дух в нем поддерживал!

Светило заморгало, приглашая лететь к нему.

— Летим, летим, ненаглядное ты наше! — крикнул Крылов. — Будем готовы, откроем двери в космос, да пошире!

Федоров и Галлей включили механизм отдраивания наружного люка. Но механизм успел охладиться и работал плохо. Люк открылся, но не полностью. Шлюз был отделен от жилой кабины с чуть разогретым воздухом. Звездолетчики доложили комадиру положение. Он скомандовал им выбираться наружу. Первым Галлею, вслед Федорову, а сам, находясь пока у пульта, открывал внутренний люк, чтобы выйти следом.

Поначалу все получилось по приказу.

Спасательный модуль был виден через люк шлюза, в трех-четырех километрах. Вася Галлей, самый тоненький из всех, нырнул в полуотдраенный люк и сравнительно легко выбрался наружу.

Федорову пришлось труднее. Однако и ему в конце концов с помощью подталкивающего его изнутри перебравшегося в шлюз Крылова удалось выбраться.

Теперь оба они должны были лететь к «Крылову», а сам Алексей Крылов выберется (как капитан корабля) из застывшего модуля последним.

Едва он попытался это сделать, как понял, что вылезти через полуоткрытый люк ему не удастся. Недаром считался он среди товарищей добродушным толстяком. К тому же реактивный двигатель скафандра не позволял ему протиснуться в узкое отверстие. Вот если бы ребята не улетели и помогли ему снаружи! В шлемофоне слышались их голоса, но где они?

С трудом удалось Крылову высунуть руку и голову, чуть повернуться, и он увидел, что оба его товарища ждут у люка его появления.

Они подхватили его под руки и стали тянуть. Реактивный двигатель скафандра заклинился в люке. Крылов решился и включил свой реактивный двигатель, чтобы с помощью его тяги вырваться из шлюза.

Но все было напрасно!

Не ждать же наполовину вылезшему командиру, когда спасатели прилетят за толстяком в своих скафандрах. Он может не выдержать.

— Придется подхватить меня ремнями под мышки. Рванем все вместе.

— Тремя двигателями? — спросил Галлей.

— Как выйдет, — уклончиво ответил Крылов.

Приказ его был выполнен, два звездолетчика в скафандрах взяли на буксир застрявшего командира и включили свои реактивные двигатели, пламя из них ринулось, облизывая обшивку покидаемого модуля. Скафандр, казалось, двинулся с места, но скорее как бы разваливался. Застрявший в люке ранец с реактивным двигателем отделился, поскольку Крылов успел ослабить ремни, и… Два звездолетчика вынесли в звездную бездну третьего без оставшегося в модуле ракетного двигателя.

Так сплоченной группой все трое и стали двигаться к спасательному модулю, сиявшему всеми зажженными в нем, как для иллюминации, огнями.

Подлетевшие к модулю космические странники сначала коснулись обшивки модуля, словно ощупывая его, не веря в его реальность. Потом стали двигаться к зияющему в знакомом месте отверстию приемного люка в шлюз.

В него и нырнули один вслед за другим. Вздохнули облегченно.

— Наконец-то! — произнес Галлей, когда наружный люк задраился за ними.

— Вроде дома, — заметил Федор.

— А у меня вроде изрядно помяло мои толстые бока. Ума-то не хватило прогреть своим двигателем наш старый дом. А все-таки жалко его, хоть и ледяной был.

— Жалко, но новый дом совсем такой же! Но теплый!

Шлюз наполнялся воздухом. Трое спасенных ждали открытия внутреннего люка.

Шлюз освещался, но сравнительно тускло. Свет же из открывающегося внутреннего люка казался радостно ослепительным. Размером он был в полный рост звездолетчика, но невесомость позволяла проплыть через него сначала Галлею, потом Федорову и наконец Крылову.

Трое спасателей без скафандров, но в одинаковых серебристых одеждах, два великана и словно мальчик, висящий между ними, встречали прибывших, помогая им снять гермошлемы и освободиться от скафандров.

Крылов смотрел перед собой и не верил глазам.

— Надя! — только и мог выкрикнуть он, обнимая бросившуюся ему на грудь дочь. — До чего же правильно я тебя назвал надеждой.

— А я стала математиком корабля, идущего вас спасать.

— Не только, — вставил Бережной. — Она еще и «тайну нуля» открыла.

— Это потом, я потом все объясню. Я просто твоя Надя!

— Ну вот, — усмехнулся Федоров, обращаясь к Галлею, — а ты ждал Кассиопею,

— Кассиопею? — удивилась Надя, мокрыми от слез глазами смотря на нескладного Федорова и смущенного Галлея. — Вы смеетесь?

— Это, Наденька, наша внутренняя сила такова, — объяснил Крылов.

— Наш штурман, Никита, тоже очень любит шутить.

— Да уж знаю этого Долговязова Вязова, — добродушно отозвался Крылов, — вместе трассы вычисляли.

— Кстати, папа. Это мой муж, а я теперь Надежда Джандарканова. Уже второй день (земной, конечно).

Крылов расплылся в улыбке.

— Вот спасибо, родные! Выходит дело, на деле мне разный масштаб времени доказываете. Пока мы месяцы в вакууме остывали и в космические льдинки превращались, на земле годы летели. Жорка Бережной седину в висках обрел, а школьница моя Наденька с университетским образованием математиком звездолета стала, да и в девках не засиделась.

— Хорошо, буксир оборвался прежде, чем вы еще ближе к световой скорости не приблизились, — вмешался Бережной, — не то внук твой или правнук за тобой прилетел бы, пока на Земле собрались бы, сообщение-то твое с запозданием пришло бы на десятки, а то и на сотни лет.

— Нам к этому еще привыкать нужно, Вася Галлей уж мне объяснял. Так сколько же столетий, — обратился Крылов к Наде, — вы с Никитой в молодоженах ходить будете?

— А мы с вашим математиком Васей Галлеем подсчитаем, если ничего не произойдет.

— Что ты имеешь в виду?

— Дальнейший полет звездолета.

— Куда? К Земле? Надеюсь, отыщет ее в звездном скопище.

— Уж коли мы острие вашей иголки в стоге звездного сена нашли, то и нашу матушку-Землю отыщем, — отозвался Бережной.

— Позвольте вернуться к этому вопросу после отдыха наших натерпевшихся друзей. Папа, у тебя все в порядке? Ты что-то морщишься.

— Да так, дочка, пустяки. Поплатился я из-за своей толщины. Защемило меня немножко скафандром. Если найдется чем, смажь мне бока.

— Конечно, конечно! — щебетала Надя, летая вокруг все еще не освободившегося от скафандра отца.

Больше земных суток протекло на спасательном звездолете после появления на нем спасенных звездолетчиков. Их отогревали, откармливали, отпаивали.

Лучшим лекарем, как и следовало ожидать, оказался всемогущий «профессор Сон». Все три звездолетчика проспали непробудно 26 земных часов, отмечавшихся атомным устройством звездолета «Крылов», командир которого не давал сигнала тяговому модулю, чтобы не вызвать тяготения и не разбудить безмятежно отдыхающих спасенных. На Земле немало времени за эти часы пролетело.

Крылов проснулся первым и сразу же нашел Бережного.

— Ну что, Жора с седыми височками. Мы с тобой все-таки нашли место, где встретиться, пусть даже и не сверстниками, как прежде, и я вроде мальчишки.

— Будет тебе, друже! Ты для меня, старче, как прежде, который звездолет из двух модулей с буксиром выдумал. Это не забудется.

— Каков же твой дальнейший приказ, командир? Чего медлишь? Разбудить боишься? Спасти — спас. Теперь гони обратно на Землю. Может быть, дашь сигнал торможения тяговому модулю. Ребята проснулись. Модуль-то переводить в другое положение не требуется. Пусть продолжит торможение до нуля, а потом — разгон. А мы на звезды так насмотрелись, что с закрытыми глазами доложить о них потомкам сможем, — не без горечи заключил он.

Находившаяся в кабине управления Надя внезапно вмешалась:

— Так зачем же возвращаться, командиры, если на Земле докладывать нечего?

— Доложить есть о чем, Надежда Джандарканова, — внушительно заметил Бережной. — Задание спасателей выполнено.

— Этого мало, мало, мало! — упрямо твердила Надя. — Задание было не только у спасательного, но и у первого звездолета. Вспомните о кольце астероидов.

— Чего ты хочешь, не пойму? — удивился отец.

— Я прошу собрать весь сдвоенный экипаж.

— Здесь командует Бережной.

— Я могу дать, конечно, команду общего сбора, — отозвался командир спасателей.

Через короткое время в кабине управления собрались все шестеро звездолетчиков. Держались они в воздухе попарно: два командира, штурманы, два математика.

— Итак, друзья, — начал Бережной. — После маневра сближения наш технический модуль находится от нас со стороны Солнечной системы. Нам предстоит дать ему режим торможения, с ускорением, равным, скажем, земному ускорению силы тяжести, если не будет возражений со стороны присутствующих. На торможение уйдет земной год. Если поторопиться, можно прибавить ускорение. После доведения скорости до нуля, как вам всем понятно, в том же режиме начнется разгон в направлении нашей родной звезды. Двум математикам предстоит уточнить режим работы тягового двигателя.

— Имея соратницей последовательницу Софьи Ковалевской, о трудах ее в отношении «тайны нуля» я еще вчера узнал, справиться с такой задачей не так уж трудно, — весело заявил Бася Галлей. — Режим разгона и торможения будет адекватным земному!

— А я думаю, что в план командира Бережного нужно внести решающие поправки, — неожиданно заявила Надя.

Все удивленно повернулись к ней.

— Какие же это математические коррективы?

— С торможением надо подождать, пока мы не определимся, где же находимся.

— Это зачем же? — удивился Крылов.

Один Никита, который, очевидно, уже что-то знал, не выказывал удивления.

— Я все объясню, друзья. Думаю, что не я одна мечтала о совершении подвига во имя Великого Знания, для счастья многих людей. Мне ничего не удалось сделать…

— Спасти нас — это называется ничего не сделать? — возмущенно заметил Федоров.

— Ну конечно, ничего, почти ничего, очень мало, хотя жизнь каждого из вас бесценна. Вот и надо теперь использовать все эти наши жизни…

— Для чего использовать? — удивился Бережной.

— А для чего летел первый звездолет? Вы же сами, дядя Жора, свой жизненный путь избрали во имя предотвращения появления кольца астероидов в псевдо-Солнечной системе. Теперь наш общий долг сделать это.

— Но мы давно пролетели нужный нам звездный кристалл, — неуверенно заметил Галлей.

— А разве он единственный во Вселенной?

— А как же домой? — спросил Федоров. — Это сколько еще поколений пройдет?

— А какая разница, пятьдесят или сто поколений пройдет во время выполнения нами Высшего Звездного Подвига?

— А в этом что-то есть, хлопцы, — заметил Бережной. — До чего же жинки хитры умом.

— Предложение действительно весьма серьезно, — заметил Крылов. — Оно может быть принято лишь единогласно. Добровольно отказаться от возвращения на родную Землю после всего пережитого… — и он покачал головой.

— Я и предлагаю всем вместе решиться на такое дело. Неужели кто-нибудь может усомниться?

— Це дило треба разжуваты, — глубокомысленно заявил Бережной. — Вот кабы это Алеша Крылов предложил, я с ним в огонь и в воду.

— Считай, что ты согласился, — заявил Крылов. — Если ты свое задание спасателя выполнил, то я-то свое пока что и не начал выполнять, как повзрослевшая дочка правильно заметила.

— Мне это нравится! — заявил Вася Галлей. — В особенности потому, что предложено женщиной.

— Я от Васи не отстану, — заметил Федоров.

— Ну а меня, вижу, никто и спрашивать не собирается, — с улыбкой вставил наконец и Никита Вязов.

Так проведено было в звездолете «поименное голосование» о продолжении экспедиции с отказом пока возвращаться назад.

И звездолет продолжал свой полет в безднах Вселенной с предельно достижимой субсветовой скоростью.

Штурманы и математики стали отыскивать в звездной россыпи сформировавшийся звездный кристалл, где можно найти домен псевдо-Солнечной системы. Требовалось проложить к нему выгоднейшую трассу, определить, когда начать торможение и по какому направлению направить потом разгоняющийся тяговый модуль.

Шесть отважных звездонавтов отправились в безвестные дали предотвратить в неизвестном звездном кристалле «безумие разума».

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

Академик Михаил Михайлович Дьяков, занявший место в Академии наук после кончины на 98-м году жизни Виталия Григорьевича Зернова, долго не хотел брать к себе на кафедру релятивистской физики, которую оставил за собой, профессора Константина Петровича Бурунова, несмотря на его работу «Тайна нуля», развивающую положения улетевшей в звездный рейс математички Надежды Крыловой.

Но все изменилось, когда Михаил Михайлович приехал в Абрамцево навестить дочь Виталия Григорьевича в годовщину его кончины. Он увидел в саду шестерых ребятишек. Их чернокудрая красавица мать вышла навстречу Михаилу Михайловичу, оказавшись супругой профессора Бурунова Кассиопеей Сергеевной Буруновой.

Наталья Витальевна, седая, стройная и высокая, представила ребятишек гостю одного за другим, называя их по именам. Алеша, Федя, Вася, Жора, Никита… Надя. Пять мальчиков и одна девочка.

— Моя любимица. Души в ней не чаю.

Этого оказалось достаточным для академика Дьякова, чтобы переменить свое решение и лично написать профессору Бурунову приглашение работать отныне на его кафедре и в содружестве с ним.

Что делать! При всей своей мефистофельской или, если хотите, сатанинской внешности Михаил Михайлович был прежде всего человеком с присущими ему слабостями. В сложившейся ситуации он не мог поступить иначе.

С Натальей Витальевной он разговорился в саду, где расцветали разведенные здесь еще покойным академиком цветы.

— Вы что же, Наталья Витальевна, им всем за бабушку? — участливо спросил Дьяков.

— А как же, Михаил Михайлович! Звездочка, то есть Кассиопея Сергеевна, мне за дочку осталась вместо Наденьки. Та все летала, летала и улетела… совсем улетела, вслед за отцом, — вздохнула Наталья Витальевна.

— Красивая у вас приемная дочь. Это она такие имена дала своим детишкам?

— Ну что вы! Это отец, Константин Петрович! Она ему, представьте, ни в чем не перечит. Он и отдал дань памяти и восхищения улетевшим…

И этим было сказано все. Академик Дьяков принял решение и отныне многие годы работал совместно с профессором Буруновым.

Вместе с ним они и ездили за океан на международный симпозиум «Кристаллического строения Вселенной», на котором возник памятный спор между канадским физиком профессором Генри Гвебеком и научной руководительницей Мальбарской радиообсерватории при Кембриджском университете профессором Мэри Глостер, более известной в научном мире как Мэри Хьюш-Белл.

Канадский радиоастроном пытался высмеять утвердившуюся уже в научных кругах теорию кристаллического строения Вселенной с существованием в узлах звездных кристаллов доменов псевдо-Солнечных или других псевдозвездных систем. Он утверждал о полной абсурдности этой «маразматической теории», склонив на свою сторону некоторых видных ученых.

Профессор Мэри Хьюш-Белл так разгорячилась, что едва не попала в больницу, и из Лондона был вызван ее супруг, член английского парламента мистер Генри Глостер. Не считаясь с увещеваниями прилетевшего в Филадельфию, где проходил симпозиум, Глостера, профессор Мэри Хьюш-Белл устроила профессору Гвебеку такой научный разнос, что на симпозиуме началась чуть ли не свалка, ликвидировать которую удалось лишь в высшей степени авторитетной председательнице научного симпозиума, не кому-нибудь, а самой вице-президенту Соединенных Штатов Америки, руководительнице американского сената миссис Генриэтте Грин, которая в свое время (правда, тогда еще под мужским именем) готовилась стать членом спасательного звездного экипажа.

Вмешательство ее было столь решительным, что канадский ученый отступил и снял свою резолюцию, порочащую теорию Кристаллической Вселенной. Вместо нее была принята другая резолюция об установлении всемирной научной премии «Звездной вселенной», которую решено было присудить математику Надежде Крыловой, сумевшей объединить теорию относительности Эйнштейна с незыблемыми представлениями теории абсолютности. На основе ее работ, продолженных академиком Дьяковым и профессором Буруновым, и была создана самая совершенная теория звездных полетов, а также сделаны шаги к познанию кристаллической структуры Звездной Вселенной.

Премия посмертно была присуждена также и основоположникам теории Звездно-кристаллической Вселенной профессорам Джорджу Хьюшу-младшему и его супруге профессору Джосиан Хьюш-Белл.

По слухам, Елена Михайловна Джандарканова уехала в Индию, где при помощи руководителя заоблачной радиообсерватории Ромеша Тхапара якобы добралась до сказочной Шамбалы, мечтая, видимо, дожить до возвращения сына.

В Звездный городок под Москвой вернулись из очередного космического полета два неразлучных космонавта Александр Кузнецов и Виктор Стрелецкий, когда-то чуть не утонувшие в Москве-реке у метромоста. Их сокровенной надеждой было отправиться в звездный рейс.

Новые конструкции звездолетов с учетом всех достижений науки разрабатывались.

Человек рвался к звездам.

ЭПИЛОГ

Гигантский звездолет, затормозя и снизив свою субсветовую скорость, вошел в планетную систему желтой звездочки, служившей здесь животворящим светилом, которую он отыскал среди мириадов других светил.

Экипаж в составе шести звездонавтов с помощью совершенной аппаратуры установил существование в планетной системе кольца космических тел, несомненных обломков когда-то существовавшей планеты.

На третьей от светила планете обнаружена была жизнь, достигшая разумной стадии, но не высшего технического уровня, опасного для существования этого мира. Никаких электромагнитных излучений, используемых для связи или дальновидения, не обнаружилось, хотя одиночные электрические разряды, помимо атмосферных, были зафиксированы и могли служить свидетельством примитивных опытов сигнализации. Это открытие насторожило звездонавтов, поскольку говорило об опасной грани развития разумного общества, находящегося на пороге овладения внутренней энергией атома, что можно было ожидать в самое ближайшее время, если сопоставлять подобные открытия с их собственным миром, который мог отличаться от обнаруженного здесь лишь возрастом, поскольку миры в узлах звездных кристаллов тождественны, как атомы одного и того же вещества. Судя по собственной истории, звездонавты могли предположить, что спустя 2–3 десятка циклов (обращений планеты вокруг светила) обитатели планеты могут использовать распад вещества во зло и уничтожение, ради предотвращения чего и прилетели сюда звездонавты, преодолев невообразимые расстояния. Все шестеро отказались при этом от своей родины, близких и родных, отправились в звездные бездны, чтобы помочь неизвестным.

Прежде чем принять нужное решение, звездолет вывели на околопланетную орбиту, и он совершил множество оборотов в ближнем к планете космическом пространстве, куда обитатели планеты еще не научились выводить свои объекты.

На поверхности планеты можно было обнаружить все признаки развитой цивилизации. Огромные пространства меняли свою окраску, очевидно, по мере созревания культивируемых на них растений. В водных пространствах, разделяющих материки, в мощные наблюдательные приборы можно было разобрать плавающие суда без использования ветров, что говорило о ступени развития с применением искусственных видов энергии. На континентах между скоплением жилищ городского типа различались тончайшие нити искусственно проложенных путей, быть может, с расточительным использованием металла! По этим путям двигались вереницы экипажей (поезда), использующие не силу животных, а тягу машин, преобразующих, очевидно, тепловую энергию в движение. Этот период развития был хорошо знаком звездонавтам по истории собственного общества, а эта история подсказывала прилетевшим необходимость немедленных действий.

Требовалось опуститься на планету и вести там миссионерскую деятельность на примере собственной истории, да и истории этой же планетной системы, где погибшая планета, превратившаяся в кольцо обломков, видимо, была населенной, где обитатели не смогли предотвратить безумие разума, развязав, в целях уничтожения, внутреннюю энергию вещества, что привело к гибели всей планеты.

Опуститься гигантскому звездолету на планету, конечно, было невозможно. Решили воспользоваться малым спусковым устройством, на котором впоследствии можно снова подняться в космос и найти оставленный звездолет для возвращения на родную планету после выполнения долга.

Конечно, для внедрения в общество обитателей найденной планеты, для усвоения способа их общения между собой, если они и сходны с известными по родной планете и если теория подобия миров кристаллического строения Вселенной верна, все равно проповедникам предотвращения всеобщей катастрофы понадобится немало циклов. Оставить звездолет безнадзорным было бы неразумно, поскольку он может упасть на планету, вызвав огромное бедствие. Но кому из шестерых остаться ожидать на звездолете, когда его товарищи, выполнив на планете задуманное, смогут, используя свой малый космический аппарат, вернуться на звездолет для обратного пути? Опасна и полна неизвестностей была грядущая судьба спускающихся, страшна своей известностью и жутким одиночеством жизнь единственного оставшегося на звездолете. Решить, на кого возложить эту тяжесть, казалось особенно трудным.

И тут неожиданно один из членов экипажа добровольно вызвался остаться ждать товарищей на околоземной орбите.

— Я не буду одинокой, поскольку жду ребенка и успею даже воспитать его к вашему возвращению, — заявила единственная звездонавтка.

Они преклонились перед ее мужеством, тем более что ожидание ребенка могло затруднить ее миссионерскую работу в случае спуска на поверхность планеты.

И она осталась.

Спусковой аппарат решили опустить в наиболее безлюдном месте, в лесной глуши или в горах, где он мог сохраниться и откуда проповедники Спасения планеты могут начать свой нелегкий труд. Но они знали, на что шли. Высшая цель вела их, и они меньше всего думали, что идут на подвиг. Они просто продолжали задуманное еще перед отлетом их звездолета из своего Звездного кристалла.

Звездонавтка с волнением прощалась со всеми, но с одним из них, отцом ожидаемого ребенка, с холодеющим сердцем. Она старалась улыбнуться, уверяя, что вернутся они домой всемером и застанут на своей родине Золотой Век.

Спусковой аппарат отделился от звездолета и через некоторое время исчез из поля зрения оставшейся. У нее захолонуло сердце, хотя она к этому была готова.

Она знала выбранное для посадки место, по расчетам, звездолет должен будет находиться с той стороны планеты, на которой произойдет посадка.

Она не отходила от смотрового отверстия, направив прибор наблюдения на пустынную лесистую местность наиболее крупного материка планеты.

Ужас, который она испытала, нельзя сравнить ни с чем, что может выпасть на долю живого существа.

Она собственными глазами увидела чудовищный взрыв в том месте, где должен был опуститься аппарат с ее друзьями.

Огненный столб взвился с поверхности планеты и, казалось, хотел в прощальном прикосновении достичь звездолета. В атмосфере уже расплылась черная, закрывшая лесное пространство мрачная туча.

Она не рассеивалась, недвижно зависнув над местом катастрофы, и была видна, когда звездолет совершил полный оборот по своей околопланетной орбите, снова прошел над нею.

Оставшаяся рыдала, рвала на себе волосы, билась головой о холодные стенки кабины и вдруг почувствовала, что именно сейчас ее одиночество будет нарушено.

Несомненно, это было опасение преждевременное, но это случилось как последствие виденной ею катастрофы.

Ребенок был мертв.

Еще один удар обрушился на несчастную. Волосы ее стали белыми, как у самой старой из ее бабушек, оставленных в звездной дали.

Но велика сила надежды. В голову оставшейся пришла мысль, что ее друзья, предвидя вызванную, быть может, им понятной причиной катастрофу, успели выброситься на специальных аппаратах, которые у них имелись, и опустились на поверхность планеты независимо от своего погибшего спускового аппарата. Это была надежда. Если друзья живы, то они будут выполнять свой долг. Кроме того, они отдадут обитателям планеты свои знания, дабы построить устройство, способное поднять их на околоземную орбиту, где оставшаяся будет ждать их на готовом к обратному рейсу звездолете.

Все эти мысли овладели оставшейся в первые же обороты вокруг столь неприветливой планеты. Невольно отметила она появившиеся невдалеке от места катастрофы светящиеся облака, которые наверняка можно было видеть во многих местах планеты.

Это были лишь первые мгновения после двух несчастий, а потом… потом шли один за другим ужасающие по однообразию и пустоте, сводящие с ума циклы. Если бы волосы оставшейся не поседели сразу после катастрофы, настал срок им побелеть. Пребывание в состоянии невесомости укорачивало жизнь тщетно ждущей своих друзей звездонавтки.

Будучи математиком, она вычислила, что звездолет за прошедшие десять циклов (планетных лет!) терял высоту. Она сумела поднять его снова на первоначально выбранную орбиту, однако понимала, что делать это возможно, пока она еще находится в состоянии, способствующем и мышлению, и необходимым действиям.

Прошло тридцать семь горестных циклов, более миллиона однообразных оборотов вокруг планеты чуждого ей звездолета, и вдруг снова ужас объял несчастную звездонавтку. Один за другим отметила она на поверхности планеты взрывы, которые определила с помощью своей аппаратуры, как ядерные, очевидно, один испытательный и два боевых. Они уступали по своей силе взрыву спускового модуля, но свидетельствовали о приближении здешней цивилизации к опасной пропасти. И вслед за тем еще и еще раз все более мощные взрывы отмечались в атмосфере планеты. Звездонавтке стало окончательно ясно, что ее друзей или нет в живых, или миссия их не удалась.

Спустя сорок циклов (сорок планетных лет!) она поняла, что в случае ее естественной гибели, которую она уже ощущала близкой, гигантский звездолет год за годом, теряя высоту, когда-нибудь представит огромную опасность для живущих на поверхности планеты, если упадет на нее.

Тогда оставшаяся подготовила взрывное устройство, которое должно было обеспечить, чтобы через семь циклов, когда ее уже не будет в живых и когда звездолет несомненно уже не понадобится спустившимся, сам собой в положенное время произойдет взрыв, превратив гигантский чужепланетный звездолет во множество мелких осколков, — они уже не представят опасности для жителей планеты.

Оставшаяся перестала жить и ждать незадолго до подготовленного ею взрыва звездолета, который произошел 18 декабря 1955 года по земному летосчислению, через 47 лет после долго неразгаданного взрыва в тунгусской тайге спускового устройства инопланетных героев в 1908 году.

Американский астроном Джон Бигбю в 1969 году обнаружил десять космических тел (малых лун), траектории которых все сходились в одной точке, когда неведомое ему космическое тело распалось 18 декабря 1955 года, за два года до появления первого искусственного спутника Земли.

Лишь горячие умы выдвинули тогда предположение, что и Тунгусская катастрофа, и взрыв на околоземной орбите — гибель инопланетных объектов, пытавшихся установить контакт с людьми. Долгие годы всякое упоминание о внеземном разуме, могущем так проявить себя, отвергалось с негодованием.

Однако нахождение спустя почти семьдесят лет вдалеке от Тунгусской катастрофы куска инженерной конструкции из редкоземельных составляющих, соединенных по неизвестной на Земле технологии, заставило пристальнее вдуматься в ряд событий, разделенных временем, но объединяемых общим объяснением.

И лишь спустя полторы сотни лет человечество выросло настолько, что само подняло те идеи, которые, быть может, вели к ним неведомых героев Вселенной, погибших в 1908 году.

В тунгусской глуши, в эпицентре былого взрыва, зажжен незатухающий огонь, знак благодарности и восхищения подвигом, который мог бы остаться безвестным. Люди разных стран считают своим долгом преодолеть тысячи километров, чтобы посетить этот неугасимый огонь памяти о тех, кто стремился предотвратить на Земле куда большую катастрофу, чем та, которая погубила их самих.

А шестеро посланцев Земли именно с этими высокими идеями летели в звездных далях, оставив память в далеких поколениях лишь о своем отлете.

Георгий Тимофеевич Береговой захлопнул рукопись моего нового романа.

— Так, говорите, в памяти далеких поколений?

— Для звездных полетов это несомненно так, Георгий Тимофеевич. Помните, в прологе мы с вами хотели проверить это. Вы пытались предложить взять на орбитальную станцию атомные часы.

Береговой махнул рукой.

— Нокаут, — произнес он. — Получил я нокаут от ученых, едва заикнулся.

— Как же так?

— Они забили меня сразу в угол. Представь, говорят, что два межпланетных корабля разлетаются в разные стороны из одной точки и достигают каждый световой скорости. Какая у них будет относительная скорость? А?

— Какая же?

— Выходит, двойная! Вот и полетела вся теория относительности с ее сокращением времени. Сам черт не разберет, какое же время будет у этих разлетевшихся кораблей.

— Это потому, Георгий Тимофеевич, что у нокаутировавших вас противников не было тайны нуля в руках.

— Это Надиной, что ли?

— Вот именно. Они предложили вам представить себе относительную скорость двух разлетевшихся кораблей, не имея на то права, ибо не учитывали отношения масс.

— Так массы у кораблей могут быть равными.

— Но масса точки, откуда они разлетелись, связанная со всей Вселенной, равна бесконечности. Следовательно, относительную скорость каждого корабля нужно рассматривать только по отношению к этой неподвижной точке, обладающей бесконечной массой. И сокращенное время у обоих кораблей будет совершенно одинаковое. Словом, всякая теория требует практической проверки, и от имени своих героев с вашей помощью я хотел бы убедить наших ученых, что в постановке предложенного опыта нет ничего антинаучного.

— Фантазия! — глубокомысленно произнес Береговой.

— Без фантазии нет наук! — ответил я.

— Вот, скажут, фантазия — пять человек возьмутся чужой мир от ядерной катастрофы спасти. А я так думаю, эти пятеро — пример для каждого из нас, призванных Отечество наше земное спасать. Пятеро шли на подвиг и нас за собою зовут, и только в этом случае сбережем мы нашу Землю, как Родину отстояли когда-то.

Береговой угадал сокровенный замысел романа. Если те же мысли пробудятся и у других читателей, автор будет счастлив.

Я провожал Берегового в подъезде.

Лифтерша-старушка из моего пролога давно ушла на пенсию, замены ей не нашлось, некому было оценить военную выправку былого летчика. Я смотрел ему вслед и думал:

«Герой войны, герой космических полетов, — и добавил мысленно: — Герой звезд».

Февраль 1986 — май 1987 гг.

Название книги

Возвращение в грядущее (Фантастические романы с иллюстрациями)

Казанцев Александр

Книга первая

ТАЙНА НУЛЯ