По возвращению в казарму к друзьям заглянул капитан Гордеев.

«Товарищи офицеры, прошу час на сборы — и ко мне! — буднично распорядился гвардейский десантник, — Да, и ещё, товарищи офицеры, — добавил, он, направляясь к выходу, — Я холостяк. Готовить не обучен, поэтому возьмите в столовой всё, что дадут, и принесите с собой, да так, чтобы никто не заметил». Уставшие от возлияний друзья робко пытались возразить, ссылаясь на поздний час, но бравый вояка был неумолим: «Человек в погонах не имеет права быть трезвым!» Подчиненные кислыми улыбками сопроводили армейскую максиму и приняли указание капитана к исполнению.

Через полчаса Поскотин и Мочалин уже тащили два цинковых ведра, аккуратно укрытые для конспирации дёрном. В вёдрах лежали десять порций котлет с макаронами. По дороге они молодецки отдавали честь старшим офицерам, делая равнение то направо, то налево.

Вечер задался с первых минут. Герман уже при входе попал под перекрёстный огонь поздравлений в связи с днём рождения дочери. Весёлую компанию украшала исполняющая обязанности хозяйки медсестра Лариса. И без того взведённые за день офицеры, глядя на Ларису, ещё более возбуждались, отчего несли полный вздор. Нить разговоров петляла, рвалась на части, путалась в деталях, пока не приобрела вид бахромы от старого абажура. Вениамин первым оседлал афганскую тему, оберегая её от возможных посягательств со стороны настоящего ветерана, который так и не сумев выбить друга с занимаемых позиций, некоторое время развивал тему «геронтологии во власти», но вскоре переключился на живопись, познаниями в которой привлёк внимание молодой женщины. Лариса кокетливо поделилась впечатлениями о единственном посещении «Третьяковки», воспоминания о которой были столь же свежи, как и в тот год, когда шестилетняя девочка вместе с мамой увидела первую в своей жизни картину. Бывший первый секретарь Каунасского горкома комсомола Петя Царёв, вопреки партийным установкам, ударился в мистику. Терентьев в зависимости от расстояния между ним и молодой медсестрой метался от проблем коневодства до особенностей спаривания волнистых попугайчиков, но после вторых ста грамм вдруг резко ушёл в сторону и затянул на одной ноте «Песню о друге» Высоцкого. Градус веселья нарастал. Мочалин, опрометчиво соскользнув с афганской темы, основательно завяз в деталях аргентино-британского конфликта на Фолклендах. Герман не замедлил занять вакансию. Однако вопреки первоначальному плану оттенить своё участие в боевых операциях, внезапно сник и монотонно заскулил, уверяя засыпающего капитана Гордеева в бесперспективности войны, смысл которой от него ускользал, по его словам, «как быстроходный клипер от старого фрегата». На минуту очнувшийся капитан, с трудом произнёс: «Ну и пра-иль-но! Клипер-триппер! Нечего было ротному в Кабуле спать с женой аборигена, — и, потеряв нить рассуждений, назидательно добавил, — Ибо… Ибо ещё Мичурин доказал, что триппер марганцовкой не лечится!»

В казарму возвращались далеко за полночь. Долго не могли найти дорогу. Спасибо патрулю, который после небольшого препирательства согласился показать заплутавшим «партизанам» путь к казённому дому. Обессиленные офицеры, не раздеваясь, рухнули на кровати.

Герман, успевший сбросить сапоги, лежал на спине и чувствовал, как с всё возрастающим ускорением падает вверх. Какая-то чудовищная воронка засасывала его во внезапно открывшуюся чёрную бездну. Он вцепился в холодный металл солдатской койки и вместе с нею полетел в эту бездну. «Чур, меня!» — закричал бедный курсант, испытывая нечеловеческие муки алкогольного опьянения. Собрав силы, ему с трудом удалось перевернуться на грудь. Бездна исчезла, но вдруг внизу разверзлась и завертелась далёкая земля. Квадратики полей и проплешины осеннего леса закрутились в какой-то немыслимой карусели. В лицо ударили тугие порывы ветра. Уже впадая в небытие, он попытался найти вытяжную скобу парашюта, как вдруг заметил летящих рядом с ним совхозных хористок верхом на балалайках. Закрутив вираж, потерявший чувство реальности Герман, погнался за самой смазливой, но был сбит поэтом Сергеем Есениным, который, совершив таран, принял облик лейтенанта Терентьева и в отсутствие конкуренции начал гонять по небосводу всю совхозную самодеятельность. Подбитый курсант задымил и рухнул на лужайку у памятника Владимиру Ильичу. Он уже чувствовал, как душа расстаётся с телом, как где-то вверху ударили колокола и ангельский хор затянул «Вы жертвою пали…» «Не-е-ет!» — что есть силы возопил падший, и, обратив взор к небу, где вместо хористок кружилось вороньё, отчаянно заорал, — Серёга, ты тварь последняя! Иуда! Подонок! Предатель!..

— Вы что хамите, лейтенант! Какой Иуда?! Кто предатель?! — гремят раскаты из разверзшихся небес.

— Всевышний! — догадывается Поскотин и судорожно пытается вспомнить «Отче наш…», начитанный ему в отрочестве бабушкой. Наконец, привстав, опускается на колено перед памятником Ленину и, уронив голову к молитвенно сложенным ладоням, читает, — «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…»

— Встать! — орёт разгневанный Бог, — Я кому приказываю — немедленно встать!

Наконец, душа новопреставленного отрывается от плоти и воспаряет над солдатской кроватью. Герман просыпается. «Какого хрена?» — бурчит он, продирая глаза и взирая на изрыгающего проклятия подполковника Нелюбова. «Тише, пожалуйста, — вежливо просит Поскотин, — у меня от вас голова болит!» Нелюбов в бессильной ярости умолкает. В полутьме казармы трое участников «тайной вечери» уже обувают сапоги. Подполковник скрывается за дверями. «Ну и чёрт с вами со всеми!» — бормочет обессиленный курсант и снова валится на кровать. Вереница фантасмагорических снов, сорвавшись с насеста, врывается в его подсознание.

— Товарищ старший лейтенант, проснитесь! — трясёт Германа посыльный солдат. — Вас вызывает полковник Захаров!

— Брысь отсюда, боец! — шипит Поскотин, пытаясь повернуться на бок.

— Товарищ старший лейтенант, ваши уже все там! Поторопитесь, пожалуйста! Полковник злой, а подполковник орёт на всю ленинскую комнату. Как бы вам под горячую руку не попасть, — не унимается рядовой.

Герман с трудом встаёт и пытается накрутить на ногу портянку. Он взбешён! В прерванном солдатом сне ему только что вручали орден Боевого Красного Знамени. «Как они могут так бесцеремонно с ветераном!..» Ярость Поскотина нарастает. «Трусы! Мерзавцы! Крысы тыловые!» — повторяет он, в раздражении отбрасывая в сторону непослушную портянку. Посыльного не видно. Сон улетучился. Злость и раздражение стучат в висках. Офицер небрежно набрасывает вторую портянку на шею, завязывает её пионерским узлом и босиком отправляется в сторону ленинской комнаты. «Сопляки! Пороху не нюхали!» На полигоне за стенами казармы бешенным воем заходятся корабельные пулемёты. «Вот она, музыка войны! Вот она, правда жизни и смерти!» — рвёт душу дешёвой патетикой так и не пришедший в себя офицер. Острый гравий под босыми ногами вызывает в нём ни с чем несравнимое ощущение самопожертвования и даже ночная свежесть не в силах вывести его из состояния пафосной летаргии.

Из окон ленинской комнаты выплёскиваются волны надсадного ора. Герман смело открывает дверь и, слегка жмурясь, выходит на середину комнаты. Крики смолкают. Вошедший, слегка покачиваясь, беспечно осматривает помещение, отмечая среди находящихся в нём лицо знакомого полковника из Института. «Форму одел, бродяга!» — ухмыляется он. — «Ух ты! Два ордена Красного знамени! А у меня лишь один…» Но внезапно к нему приходит осознание того, что его награды лишь плод разыгравшегося во сне воображения, а всё, что сейчас его окружает — самая, что ни на есть, настоящая явь! «Чёрт бы меня подрал!» — шепчет про себя очнувшийся «герой».

— Это… Это что такое?! — взрывается вышедший из шокового состояния подполковник Нелюбов.

Поскотин молчит, кокетливо играя озябшими пальцами ног, и продолжает озираться по сторонам. Его друзья, не подымая головы, что-то царапают на чистых листах бумаги. «Рапорт» — внутренне холодея, читает он про себя заголовок на каракулях, выплывающих из-под пера Терентьева. «Но почему печатными буквами?» И словно в ответ — очередной взрыв негодования старшего офицера.

— Что, нажрались, скоты?!

— Как так можно? — вторит Нелюбову интеллигентный полковник Захаров, — Вы же коммунисты!

— Какие они коммунисты! — подхватывает подполковник. — Вы только посмотрите, Валерий Гиацинтович! Вам подобное когда-нибудь встречалось?! Вы видели босого офицера на докладе у руководства?

— Впервые.

— А вы видели, — не унимается Нелюбов, — портянку на шее у коммуниста.

— Только петлю, и то на картине в военном музее!

— А как вам такое: лейтенант Терентьев за день грамоте разучился! Посмотрите, товарищ полковник, офицер разведки, как деревенский дурачок, пишет рапорт печатными буквами.

— Кабыла сказано… — с трудом ворочая языком, силится найти оправдание «первопечатник» Терентьев.

— Что значит — кобылой сказано? Вы на что намекаете? — переспрашивает Нелюбов.

Терентьев собирается с духом и, стараясь контролировать артикуляцию, повторяет.

— Как была… Как было сказано… ввиду недоступности моих прописей для вашего понимания, решился на экскремент!

— Какой ещё экскремент?

— Экс-пе-ри-мент… — с трудом выговаривает измученный курсант. — Цель которого, научиться излагать свои мысли печатной писью.

— Вы видите этого грамотея, товарищ полковник! — в отчаянье восклицает руководитель сборов, — что с таким материалом прикажете делать?

Полковник Захаров хмурится, переводя взгляд на Терентьева, который даже сидя не в состоянии держать равновесия. Но вдруг его лицо начинает подёргиваться. Кажется, внутри ветерана мадридской резидентуры пускаются в пляс мелкие бесы. Захаров с трудом сдерживает утробные рыдания нарождающегося смеха. Он нарочито кашляет и спешит повернуться к стене, где за происходящим из опалённых паяльной лампой рамок наблюдает бородатый господин, напоминающий Карла Маркса. Реакция начальства ещё более распаляет Нелюбова.

— Клять их мать, эту молодёжь! Ну, сил моих нет, товарищ полковник! Вы слышали, что сказал лейтенант Дятлов?

— Нет, — утирая слёзы, признаётся полковник.

— Так вот, товарищ полковник, — срывая дыхание от возмущения, спешит доложить ретивый подчинённый. — Вы не поверите! Он утверждает, что вчера вечером имел сношения с местным населением… — Нелюбов заходится клёкотом площадной брани. — И откуда только этих слов понабрался: «имел сно-ше-ни-я!»… В процессе коих принял восемьсот!.. Вы можете поверить — восемьсот грамм водки! На одно подотчётное лицо! Такое в жизни бывает?

— Нет, конечно, — утешает не в меру разошедшегося руководителя сборов полковник с двумя орденами Красного знамени.

Дятлов, оторвавшись от написания рапорта, внимательно вслушивается и, дождавшись паузы, склоняется к уху Германа.

— Интересно, а что бы стало с Нелюбовым, если бы я сказал правду?

— Что?

— Его бы кондратий хватил! Я всё подсчитал: за день выпил не меньше полутора литров водки!

— Да-а-а?! Ты, Шурик, герой!

Беседующих офицеров перебивают.

— О чём вы там шепчетесь? — срывается в крик дознаватель. — Старший лейтенант Поскотин! Кто вам разрешил сесть? Товарищ полковник, ну вы только на это посмотрите!..

— Да, действительно… — пытается скрыть своё умное лицо за маской уставной суровости полковник Захаров. — Садитесь, Герман Николаевич. Пишите. Пишите рапорт на имя генерала Зайцева.

Поскотину становится плохо. «Значит, уже доложили начальнику Института». Его мысли прерывает пришедший в себя подполковник Нелюбов.

— Товарищи офицеры, а где вы, собственно, успели столько выпить, и кто ещё участвовал в вашей оргии?

Подполковник обводит глазами провинившихся. Все опускают головы. До Германа, наконец, доходит, что с ними нет Царёва из «партнабора». «Заложил!» — мелькает мысль, но остаётся не озвученной.

— Начальник патруля доложил, что вы сбились с дороги. Так это было? — вмешивается в разговор полковник Захаров, — Мне также доложили, что с вами был ещё пятый!.. Ну? Кто может прояснить ситуацию?.. Вот вы, Вениамин Вениаминович!

Мочалин порывисто встаёт, роняет рапорт, и начинает нести околесицу о заслуженной им грамоте передовика, а также о призовом фонде для ударников труда, после чего, теряя нить, вдруг вспоминает копну сена, где он, якобы, мирно отдыхал после завершения трудового дня.

Вызванный вторым, Дятлов невозмутимо повторяет версию о сношениях с местным населением, на ходу подтверждая алиби Мочалина, которого он якобы нашёл в копне, возвращаясь после упомянутых им «сношений».

— Да, вот ещё, — вдруг встрепенулся допрашиваемый, — под упомянутой ранее копной, мною, лейтенантом Дятловым, помимо младшего лейтенанта Мочалина, был обнаружен и старший лейтенант Поскотин, который… который лежал с закрытыми глазами на противоположной стороне означенной копны.

— Лейтенант Поскотин, поясните, что вы делали «с закрытыми глазами на противоположной стороне копны»? — пряча улыбку, спросил дотошный полковник Захаров.

Герман ошеломлён. Выстроенная им линия обороны должна была начинаться с библиотеки, а тут — копна!

— Что молчите, лейтенант?

— Да я и сам не помню, как после библиотеки в копне очутился…

Следователи не выдерживают. Полковник Захаров ломается пополам, за ним, задыхаясь беззвучным смехом, сгибается Нелюбов.

— Всё, на сегодня довольно! — вытирая слёзы, резюмирует Захаров. — Василий Петрович, проследите, чтобы рапорта были написаны и завтра к девяти — ко мне.

— Есть, товарищ полковник, — откликается подчинённый, провожая орденоносца к выходу. — Ну что, соколики, доигрались? — язвительно обращается он после минутного отсутствия. — Сам генерал Зайцев час назад по ваши души звонил! Смекаете, залётчики?!