Герман ощущал, что, если вовремя не остановить своё вторжение в чужой мир, это обернётся неизбежным слиянием с ним. «Пора уходить!» — подумал он, затягиваясь фильтром. На его надсадный кашель в кухню вошла Ольга. Представитель чужого мира выждала, пока он справится с дыханием и вытрет слёзы, после чего впилась в него глазами и неожиданно напала:

— Кто тебя просил лезть в мою семью?! Зачем ты втирался в доверие к мужу?!

Поскотин безмолвствовал, с интересом, будто впервые, разглядывая агрессивную женщину.

— Что молчишь?! Чего ты добиваешься?!

— Ничего, — спокойно ответил молодой человек, доставая вторую сигарету.

Ему, наконец, удалось обрести чувство безразличия ко всему, что в данный момент его окружало. Он с лёгкой улыбкой посмотрел на Ольгу, потом погладил кота, который, подняв хвост и трясясь всем телом, тёрся о его ногу.

— Герман!!!

— Да?

— Это ты?.. Я опять тебя не чувствую…

— Я…

Ольга вдруг сникла, опустила глаза, затем вновь их подняла и коснулась его руки.

— Не уходи… Слышишь?

Герман молчал. Новый мир, круша барьер напускного безразличия, уже вторгался в его собственный. Он судорожно ловил сладковатый аромат её волос, чуть терпкий, подправленный духами запах взволнованного тела и вдруг начал понимать, что отныне всё это может принадлежать ему!

— Хорошо, — с трудом отстраняясь от собственных мыслей, произнёс он, — я останусь… Пойдём дружить дальше… Хотя в дружбу мужчин и женщин я не верю. Это заразная болезнь, а не дружба.

— Согласна… Будем считать, что мы прихворнули. Пройдёт. Всё проходит… болезнь тоже!

Последние слова она произнесла, приблизив своё лицо к нему, так что молодой человек ощутил её дыхание, от которого его ещё недавно трезвый рассудок начал увядать. Ольга внезапно отстранилась, последний раз коснулась пальцами его руки и ушла в комнату, в которой Ерофей в окружении поклонниц настраивал гитару.

«Ботиночки дырявые, от сырости дрожу и пальцами корявыми узоры вывожу!» — зашёлся личный бард Альбины.

— Ой, Клячкин! — завопила забытая всеми Наталья, — я его обожаю!

Герман, опасаясь второго пришествия этого примитивного создания, поспешил присоединиться к клубу самодеятельной песни. Он никогда не любил бардов, ещё в институте сторонился массовых туристических слётов, на которых прыщавые очкарики со своими неряшливыми подружками, взявшись за руки, камлали у костра под дребезжание разбитых гитар. Многочисленные фанаты самодеятельной песни казались ему сектой неудачников, поклонявшихся какому-то плешивому богу тоски и уныния. Их объединяло отсутствие юмора и непоколебимая вера в торжество добродетели.

— Какая забавная песня, не правда ли? — обратилась к нему жена Ерофея.

— Я в бардах ничего не понимаю, — сознался Герман. — Я, если так можно выразиться, испорчен классической музыкой.

— Боже, как я вас понимаю! — воскликнула Альбина. — Вы себе не представляете, я, как дурочка, два года упражнялась на рояле!

— А я, целых десять — на скрипке.

— Что вы мне говорите?! Не может быть! Ерофеюшка, солнышко моё, а ну, быстро оставь гитарочку и послушай сюда! Ты не поверишь! Наш друг играет на скрипке! Надюша, голубушка, у нас не найдётся какой-нибудь скрипочки?!

— Не надо никакой самодеятельности! — решительно возразил Поскотин, опасаясь, что в доме воспитателя детского сада может отыскаться какая-нибудь «завалящая скрипочка». — Давайте лучше танцевать!

«Белый танец! Белый танец!» — развила его идею несчастная Натали? в последней надежде обрести благосклонность мужчин. Она даже побежала выключать верхний свет, но этот опрометчивый шаг стоил ей потери партнёра. В наступившей полутьме наперерез хрупкой девушке выдвинулась Альбина. Она по-хозяйски прильнула к Поскотину и, забросив ему на плечи свои тяжёлые руки, повела бёдрами. Вихляя ими с педантичностью метронома, женщина поволокла упирающегося майора в темноту комнаты. Проплывая мимо вяло переступающих на одном месте Ольги и Ерофея, Герман отчаянно строил гримасы, подавая сигналы бедствия. Встречные пары отвечали улыбками сочувствия, как это обычно делают прохожие, глядя на упирающегося ребёнка, которого мама пытается затащить в магазин готового платья. Альбина, угрожающе потея, быстро добилась от своего партнёра покорности. Он даже согласился на предложение встретить Новый Год в её квартире, куда расчётливая женщина уже позвала Ольгу.

Вежливый Поскотин по очереди танцевал со всеми дамами, и дважды — с готовой расплакаться Натали?. Наконец, он позволил себе пригласить Ольгу. Больше он её не отпускал. Молодые люди неожиданно для самих себя как-то по-детски потянулись друг к другу, будто одноклассники, впервые ощутившие зов пробуждающейся плоти. Они весело щебетали, легко и задорно танцевали, наперебой произносили тосты, шутили и от души смеялись. Вскоре парочка ощутила перемену в настроении своих друзей. Герман и Ольга, взявшись за руки и тяжело дыша после очередного быстрого танца, стояли напротив дивана, на котором сидели испуганные гости. Хозяйка, прижав ладони к губам, с ужасом смотрела на подругу.

— Ольга! Что с тобой? — не отнимая рук от лица, в полной тишине произнесла Надежда. — А как же Миша?

Радостное свечение, исходившее от молодых, погасло. Так случается у влюблённых подростков, которые, задержавшись на вечернем сеансе, встречают у дома перепуганных родителей. Руки разжались. Герман отступил в тень серванта, а Ольга устало опустилась на диван.

— Ничего не случилось, Надюша… Ничего. Просто вспомнила молодость… Всё нормально…

— Надеюсь, — с оттенком недоверия ответила подруга.

Неловкость длилась недолго. В комнату вошла средних лет женщина в верхней зимней одежде. «Надежда, почему дверь не заперта?» — спросила она, поздоровавшись с компанией. Хозяйка квартиры, бросившись к матери, быстро защебетала, помогая ей снять пальто и усаживая за стол. Немного поворчав, её мать присела к столу. Вскоре подали чай. Эмоции постепенно приходили в норму, и молодёжь стала откланиваться. Поскотин, договорившись с Мочалиным пересечься на остановке, вызвался проводить Ольгу.

Улица встретила их искрящимися сугробами и вечерними звуками московской окраины. Герман и Ольга бесцельно бродили по тропинкам, заглядывали в запорошенные снегом школьные дворы и, дурачась, толкали друг друга. Их поведение ничем не отличалось от любовных игр десятков других пар, гуляющих в эту зимнюю ночь по «намоленным» вечными чувствами тропинкам. Итогом их недолгого блуждания стал единственный поцелуй, который они подарили друг другу в надежде никогда его не повторять. Двое, мужчина и женщина, стояли совершенно ошарашенные собственным поступком, словно предчувствуя неминуемую расплату за разгорающийся на холодном ветру огонь запоздалой любви.

На остановке Поскотина ожидал околевающий от холода Вениамин, который не замедлил высказать ему свои претензии и за опоздание, и за адюльтер, и даже за несвоевременный приход Надиной мамы, которая, вовремя уловив в глазах оставшихся вдвоём молодых людей греховные помыслы, решила заночевать у своей дочери. Германа покоробило непривычное слово «адюльтер». Обмениваясь колкими «любезностями», друзья запрыгнули в подошедший троллейбус и, подъезжая к остановке со стоящим вдалеке служебным автобусом, разругались окончательно. Смешавшись с сослуживцами, они демонстративно зашли в салон через разные двери. Веник сел впереди со старостой группы Сашей Намёткиным и тут же принялся обсуждать с ним отмену военного положения в Польше, а его друг молча занял место на заднем сиденье рядом с Петей Царёвым. Бывший комсомольский вожак, оправившийся от страхов за свою карьеру после инцидента на сборах, читал статью закрытого ТАССовского сборника об испытаниях самого большого в мире самолёта «Руслан». Дочитав до середины, Царёв не выдержал и, тряся в руках брошюрой, обрушил на соседа бурю восторженных эмоций.

— Ты представляешь, старик, 170 тонн берёт на борт! Какая махина! — орал он на ухо соседу, пытаясь перекричать шум двигателя львовского автобуса. — Это же вес нашего стратегического бомбардировщика Ту-160! В него могут войти десять автобусов, битком набитых разведчиками, или… или три динозавра с детёнышами!

Герман, которому романтическое похмелье мешало вступать в полемику, решил отделаться вежливым уточнением, в котором он довел количество динозавров до четырёх.

— Ты так считаешь? — серьёзно переспросил Петя, повернувшись к нему всем корпусом и теребя фельдфебельские усы.

— Разве только без детёнышей, но тогда ещё пару птеродактилей влезет…

Пётр, наконец, осознал, что его сосед не расположен к общению и попытался развить его шутливое замечание.

— Кстати, птеродактили, как доказала наука, летать не могли!

— То есть как так?! — заглотил наживку собеседник. — Я в энциклопедии читал…

— Мало ли что и где напишут. Помнишь, лет двадцать назад писали, будто мы сейчас должны жить при Коммунизме… Улавливаешь? — Царёв сделал паузу, наблюдая, как его сослуживец расстаётся с тяготившими его мыслями. — У нас в Рижском институте гражданской авиации один доцент рассчитал подъёмную силу птеродактиля. Оказалось, что он такой же летун, как я — балерина!

Поскотин, взглянув на тучную фигуру соседа, рассмеялся, после чего с радостью отдался общению с товарищем. Они ещё веселились, когда двери автобуса с шипением открылись и будущие разведчики высыпали на площадку перед КПП. Подавая пропуск вооружённому охраннику, Герман ощутил, как лёгкая снежинка припала к его лицу и тут же растаяла, скатившись холодной каплей на губы. Он вдруг отчётливо ощутил вкус недавнего поцелуя. Ощущение, которое, словно широкая метла — осенние листья, смахнуло на обочину всю шелуху из древних рептилий, достижений отечественной авиации и даже карьеры. Он был влюблён. Влюблён безнадёжно и глупо, как это бывает только раз в жизни.