Поскотин был в смятении. Нельзя сказать, что он был счастлив в браке, но и несчастным мужем себя не считал. Свалившаяся на него любовь с лёгкостью стенобитного орудия разбила тщательно отштукатуренный им фасад семейного гнезда.
Не без сладострастного трепета вступил в романтические отношения молодой инженер-лейтенант, когда однажды семь лет назад он познакомился с симпатичной стройной брюнеткой в гостях у сослуживца. Старший лейтенант Горностаев, сын генерала ГРУ легко и непринуждённо занял должность инженера по вычислительным устройствам штаба армии ПВО, на которой почти полгода служил Герман. С самого начала было понятно, что это «тёплое место» досталось молодому выпускнику института не по сану. Штаб нуждался во внештатном художнике, а бывший «физтеховец», легко владевший плакатным пером и кистью, как никто, подходил для штабной работы. Однако, стоило на горизонте появиться, столичному генеральскому сыну, и армейское руководство мгновенно отдало предпочтение отпрыску славной военной династии, предложив выпускнику «Физтеха» перевестись на запасной командный пункт того же штаба, расположенный в полусотне километров от города. В качестве утешения кадровики обещали офицеру-двухгодичнику вернуть его на место сразу после зачисления старшего лейтенанта Горностаева в разведакадемию Генштаба. Герман за должность не держался, поэтому, посчитав себя свободным от навязанной ему обязанности ответственного за наглядную агитацию, сначала с головой окунулся в будни армейской жизни, а чуть позже попытался эту жизнь разнообразить.
Вскоре, в снимаемом на двоих номере захолустной гостиницы была организована студия, где молодой лейтенант в свободное от работы время предавался художественному творчеству, штампуя под лёгкую музыку полотна на темы песен «Битлз» и зарубежных рок-опер. Буквально через месяц на огонёк к самодеятельному художнику потянулись офицеры командного пункта, после чего его комната превратилась в неофициальный офицерский клуб. В тумане табачного дыма стирались грани между младшими и старшими офицерами. Разнозвёздное воинство, расстегнув вороты форменных рубах, захлёбывалось в творческих порывах и крепком алкоголе. Гремели нестройные хоры, разгорячённые тела качались в такт советского музыкального андеграунда, повизгивали уязвлённые игривыми щипками женщины и суровело лицо замполита в тщетных поисках проявлений социалистического реализма.
Через месяц после открытия офицерский клуб посетил Сергей Горностаев, сопровождавший штабных офицеров с инспекционной поездкой на ЗКП. Генеральский сын по достоинству оценил творческую атмосферу офицерского собрания и, на прощание, вручив его устроителю журнал «Плейбой», пригласил к себе в гости. Герман, которого всегда интересовал вопрос — какая она, советская элита — дважды имел честь отобедать в семье генеральского отпрыска.
В целом состоянием элиты он остался доволен: Сергей и его жена Зинаида были яркими и образованными людьми. Зина, или Зыха, как называл её муж, владела секретами китайской кухни, содержала дом в чистоте, а мужа — в ухоженном виде. Оба легко поддерживали светскую беседу, извинялись перед гостями, когда начинали лёгкую перебранку на французском и при всяком удобном случае помогали одиноким визитёрам обрести пару.
В обществе четы Горностаевых молодой лейтенант чувствовал себя земским акушером, приглашённым к министру здравоохранения на именины. Порода и экстерьер хозяев принуждали провинциальных гостей поджимать хвосты и впитывать шарм посланцев столичной богемы. Он, как мог, сопротивлялся обаянию молодой четы и уже был готов расторгнуть приятельские отношения, как случилось непредвиденное. Герман пнул трамвай! Пнул так сильно, что повредил надкостницу и попал в госпиталь. Всё было банально просто и не предвещало ничего плохого. Он ждал на остановке трамвай. Стояла декабрьская оттепель и молодой офицер, облаченный в нарушении Устава в парадную шинель поверх полевой формы, семенил озябшими ногами, стянутыми юфтевыми сапогами. Полуармейский щёголь спешил в консерваторию, в которой он состоял членом нелегального студенческого кружка. Подпольщики изучали современную музыкальную культуру от Кшиштофа Пендерецкого и Альфреда Шнитке до Эндрю Ллойда Уэббера. Герман терпеть не мог Пендерецкого, а также был солидарен с цензурой, изгонявшей Шнитке со всех музыкальных подмостков. Однако сама среда музыкального андеграунда ему определённо нравилась, особенно женская её половина, которая с запозданием на десятилетие с головой окунулась в распадающееся движение хиппи. Девочки в консерватории мечтали о свободной любви и каждый вечер её находили, изредка — в объятиях коварного офицера, который эпатировал молоденьких муз своим молодцеватым видом, скрипучей портупеей и запахом мыла «Садко», которое источало его казённое нижнее бельё. Так вот Герман ждал трамвай и, когда он подошёл, лейтенант банально поскользнулся, выбросив правую ногу под платформу трамвая. Боль, кровь в сапоге, неотложка и, наконец, белоснежная палата. Надежды провести Новый Год на капустнике в консерватории рухнули. Выбор был невелик и травмированный лейтенант, прихрамывая и, неуклюже орудуя ортопедической тростью, прибыл в новогодний вечер в гостеприимный дом Горностаевых.
Пили много, было скучно. Говорили о сексе и Голливуде. Зинаида усадила на его колени свою подругу Таню. Гость ойкнул, возбудился, но виду не подал. Татьяна была хрупка, изящна и постоянно жаловалась на нездоровье. Так завязался лёгкий зимний роман. До Рождества новоиспечённая пара, побродив по выставкам и музеям, обменявшись адресами, тихо рассталась.
Герман, обретя уверенность в прямохождении, вернулся в свой заснеженный военный городок и до мартовских праздников окучивал заезжую студентку Театрального института, проходившую практику в доме культуры соседнего села. С первой капелью практикантка вернулась в город, а молодой повеса, лишённый женского внимания, ударился в поэзию, ежедневно выдавая на гора пару-тройку стихов в незамысловатых рифмах. Один из стишков он переписал в открытку и отправил предмету новогоднего увлечения. Через неделю по закрытому каналу связи ему позвонил Горностаев с предложением послушать последний альбом Дэвида Боуи «Даймонд догз» у него дома. Герман Боуи не любил, разве что единственную его песню «Жизнь на Марсе», но от предложения не отказался. Не отказался, хотя, не без основания подозревал, что коварная Зыха вновь задумала свести его с очередной незамужней подругой.
Как оказалось, подруга была та же. Под «Рябину на коньяке» и Дэвида Боуи молодой офицер совершенно расклеился и согласился провести выходной на даче у Татьяны, где всё случилось так, как должно было случиться в разгар весны. Через месяц Татьяна торжественно объявила о своей беременности, а через неделю, выйдя из запоя, Герман решительно ответил «Да!» После этого «Да» вся романтика схлынула, будто подхваченная потоком канализации серых будней. Сыграли свадьбу. Молодая семья жила дружно. Её сплочённость цементировалась массой бытовых проблем, которые непреодолимым частоколом вставали на жизненном пути у каждого, кто решил связать себя узами брака.
Появление первенца крайне озадачило молодого отца, который никак не мог постичь умом мимолётную связь на даче и появление розового беззащитного комочка. Тем не менее, он с присущей ему энергией принялся обустраивать семейное гнездо; сначала в коммуналке, принадлежавшей родителям Татьяны, потом — в двухкомнатной квартире, полученной по возвращению из Афганистана и, наконец, — в съёмном жилье на окраине Москвы.
Супруги вели праведный образ жизни: по утрам пили морковный сок, вечерами совершали моцион, толкая впереди себя коляску с первенцем. Незаметно отец привязался к сыну и чувствовал себя вполне счастливым. Татьяна окончила институт и распределилась на авиационный завод. В доме появился достаток. Друзья стали ему завидовать и реже приглашать в гости. По утрам Герман смотрел на одевающуюся Татьяну и с запозданием сожалел о том, что вчера вечером поленился воспользоваться её доступностью, а, вернувшись с работы, вновь ложился на диван с книгой или сканировал эфир транзисторным приёмником, прорываясь сквозь глушилки в поисках «вражьих голосов». Он чувствовал себя гинекологом, наблюдающим за молодым здоровым женским организмом. Их отношения были лишены страсти, однако исполнены той любви, что испытывают супруги, вышедшие на пенсию и живущие на шести сотках садово-огородного товарищества.
Поскотин невольно сравнивал свои чувства к Ольге с теми, что он испытывал к Татьяне. Любовь к эпатажной воспитательнице детского сада стучала в висках, упоительным дурманом растекалась по всему организму и вытесняла все остальные прелести жизни. Подобного взлёта души он не испытывал ни на концертах в Консерватории, ни в кафе на Новом Арбате, когда в трепетных предчувствиях сдувал пену с пивной кружки. «Любовь — это болезнь, — размышлял Герман, — и, как всякая болезнь, приходит и уходит, и нет разницы — сгораешь ли ты или тихо тлеешь. Конец один: омут быта, постель на двоих, детский горшок, утренний кофе и щемящая досада, когда тебе нечем ответить на улыбку проходящей мимо женщины».