«Вам кого?» — выглянуло из обрамления дверного косяка пухлое женское лицо с копной начёса на голове. «А-а-а, квартирант объявился! — расплылось в улыбке лицо. — Мишенька, зайчик мой, к нам Герочка пришёл… С друзьями… Вынимай водочку из холодильника!» Отметившись тройным «здрасьте», друзья вошли в квартиру отставного матроса. Хозяйка вывалила из шкафа гору войлочных тапок. Слегка смущаясь, приёмная комиссия вышла из темноты прихожей в просторный холл.

— Герман! — радостно воскликнул Михаил, сменивший на церемонии встречи свою жену, — не стесняйся, проходи, дорогой! Сейчас у нас отобедаем — и немедленно приступаем к знакомству с квартирой.

От грубого матроса в грязном бушлате не осталось и следа. Ночной сторож был свеж и приветлив.

Из темноты коридора, шаркая разношенными тапочками, выплыл «Бермудский треугольник».

— Михаил… — представился хозяин квартиры, протягивая руку принявшему отстранённое выражение лица Вениамину.

— Знакомы уже… — напомнил гость, — вы на стройке целый час немецкой поэзией нас травили.

— Не припомню… Ах, да, что ж это я! Ну, конечно же — Всеволод!

— Ве-ни-а-мин!

— Да-да-да… Как же… теперь, наконец, улавливаю: вы с Германом в ресторане в одном оркестре играете.

— Типа того… На барабане я!

— Мишенька, ну что ты гостей конфузишь! — запричитала хозяйка, вернувшаяся с кухни. — Герман Николаевич в прошлый раз русским языком объяснил, что работает на химзаводе в Новогиреево…

— Ай-яй-яй! Как же это я! — откликнулся супруг, шлёпнув себя ладонью по лбу, — Склероз, что поделаешь… Теперь в памяти всё сложилось: триметилксантин аммония… Реактор на быстрых нейтронах… Верно?

— Абсолютно! — поставил точку Вениамин, раздражённый феноменальной памятью ночного сторожа.

— Да, кстати, Михаил Никитович, — обратился Поскотин к хозяину квартиры, — разрешите представить нашего бригадира по научной работе Александра Петровича, — и гость указал на Дятлова, уже косящего влажные навыкате глаза на волнующие округлости хозяйки дома.

Лида, супруга отставного матроса, была приятной белокурой особой, слегка полноватой, однако не утратившей обаяния, и взгляд Дятлова, презиравшего худосочных женщин, отдыхал на её телесных просторах, как отдыхает взгляд погрязшего в грехах поэта на панораме заливных лугов где-нибудь в среднем течении Волги.

Разогретая теплотой мужских взглядов, Лида величаво вошла на кухню, сопровождаемая эскортом разведчиков. На средину стола был подан широкий сотейник с дымящейся картошкой, приправленной луком и свиными шкварками. Каплями дождя по кровле застучали хрустальные стопки, спадающие на скатерть из пухлых рук хозяйки. Увертюру приготовления к обеду венчали глухие удары запотевшего Каширского «коленвала» в исполнении хозяина и бутылки коньяка, водружённой Дятловым.

— Как говорили древние, «Фруэре вита — дум вивис!» — Изрёк довольный Михаил, срывая за козырёк жестяную «кепочку», перекрывающую стеклянное устье водочной бутылки. — «Наслаждайся жизнью пока живёшь»!

— Латынь? — завистливо поинтересовался Вениамин, нервно покусывая губу.

— Она самая!.. праматерь языков!.. Так, друзья, если позволите, первый тост из Овидия…

— Нет! — чуть ли не взвизгнул Веничка, — нам бы что попроще…

«Извольте! — поперхнулся Михаил, — тогда шутливое от посткаролингских вагантов», — но мгновенно осёкся, встретив испепеляющий взгляд зеленеющего от злости разведчика, после чего в полной тишине разлил гостям водку.

Вениамину стало неловко, и он, приподняв запотевшую рюмку за хрустальную талию, вскинул глаза вверх, будто изучая картины в дешёвых рамках, которые были развешаны по стенам. Герман встал и прокашлялся.

— За гостеприимных хозяев и украшение их хлебосольного дома — несравненную Лидию Павловну! — провозгласил он.

«За хранительницу очага!» — выдохнул Вениамин, и, опрокинув рюмку, вновь упёрся взглядом в картины на стене. Когда алкогольные пары? вступили в контакт с душами присутствующих, ему, наконец, полегчало. Отдавая должное животворящему послевкусию ледяной водки, Веничка крякнул, по кроличьи надкусил солёный груздь, после чего обратился к хозяину с вопросом.

— Дадаизм?

— Отнюдь, любезнейший, — услужливо ответил Михаил, — поздний примитивизм.

— А это? — и Веник указал на миниатюру, изображающую зимний пейзаж, в центре которого на пне в окружение ядовито-зелёных ёлок сидела дородная нагая женщина. От её розовых телес спиралью вверх подымался пар. — Это кто — Пиросмани? — уточнил он свой вопрос.

— Я! — скромно потупилась Лида.

— Автор? — удивился Вениамин.

— Нет, модель…

— Картина моя, — вступился Михаил. — Своими руками творил! — крутил он перед гостями жилистыми ладонями, покрытыми с тыльной стороны тюремными наколками. — Хотел, как поздний Анри Руссо, а получился ранний Просвиркин.

— Просвиркин — это кто? — заинтересовался незнакомым именем Герман, увлекавшийся живописью.

— Я! — в свою очередь скромно потупился отставной матрос.

— Боже мой! — не выдержал справившийся с завистью Веничка, — До чего же наш русский народ талантлив! А если б ещё не пил!..

— Талант и трезвость — вещи несовместимые! — закончил за него Дятлов, приблизившись вплотную к творению раннего Просвиркина, чтобы насладиться перевёрнутым чёрным треугольником у основания полных ног красавицы.

— Целый час в ванне позировала, — призналась польщённая натурщица, — замёрзла как лебедь в полынье!

— Изверг, ваш Михаил Никитич, — язвительно добавил Поскотин, отстранённый от обсуждения картины. — Я бы и полчаса не выдержал!

— Да и меня разве что на десять минут хватило… — сообщил Шурик Дятлов и, вдруг сверкнув воловьими глазами, не в силах сдержать нахлынувших эмоций, предложил, — Позвольте мне произнести тост стихами, которым уже без малого тысячу лет?

Заинтригованные хозяева зааплодировали, а Герман попытался незаметно пнуть знатока древней поэзии, однако Шурик, подняв рюмку, вдруг буквально запел на персидском.

Дятлов, который ни разу после исполнения «Мойдодыра» в детском саду не осмеливался публично декламировать стихи, проникновенно читал рубаи Омара Хайяма, заученные накануне очередного урока персидского языка.

— Гар бар са?р-э хок ман… ман… — вдруг начал путаться тостующий, — ман раса?д….

— Раса?д махмури? — подсказал ему сосед, но тут же осёкся.

Дятлов растеряно развёл руками.

— Забыл, на самом интересном месте забыл!

Хозяева онемели, а из-за стола, шипя индийскими глаголами, уже вставал во весь рост величественный «Повелитель обезьян». Бдительный Поскотин со всей силы ударил каблуком по его ноге. Веничка ойкнул и перешёл на русский.

— Мы, эта, — начал оправдываться он, — как смонтируем свой химический реактор на быстрых нейтронах, тотчас отправляемся за границу для наладки других нейтронов. Поэтому приходится языки, так сказать, подтягивать.

— Поня-а-атна, — восхищённо пропел изрядно окосевший Михаил, но вдруг, спохватившись, добавил, — Что это мы? Пойдёмте смотреть апартаменты. Благо, они на одной с нами площадке. А когда вернёмся — продолжим.

Уютная двухкомнатная квартира на первом этаже с маленькой кухней и тесной прихожей по столичным меркам была верхом удачи для любого иногороднего. Герман придирчиво осмотрел дешёвую мебель на тонких ножках, зажёг газ, покрутил ручки горячей и холодной воды и даже послушал гудок телефона в антивандальном исполнении, который, по заверению хозяина, висел в спальне у советского посла Александры Коллонтай.

Вскоре компания разделилась. И пока Поскотин и Дятлов курили в пустой кухне, наслаждаясь видом помойки из замызганных окон первого этажа, в соседней комнате быстро крепла мужская дружба между разведчиком Вениамином и матросом-полиглотом Михаилом.

— Хотелось бы открыть ресторан, — доносился басовитый голос Мочалина.

— А мне — литературное кафе, с маленькой сценой и двумя туалетами в бронзовом декоре, — вторил ему Михаил.

Изредка содержательная беседа прерывалась звоном бокалов, после чего, спотыкаясь о поглощаемую закуску, возобновлялась.

— …по телевизору одни съезды и комсомольские стройки. С утра передали, мол, с космодрома Байконур осуществлён пуск ракеты-носителя «Союз-У», которая вывела на орбиту очередной спутник. Зачем мне этот космос, если я даже машину купить не могу? А секс?.. Я спрашиваю, а где наш секс?.. Ты хоть раз им занимался?

— Ни разу!

— То-то! Вот она наша советская действительность!

— … все бабы — дуры! Это доказано наукой! Я об этом в «Махабхаратах» читал…

Снова звон бокалов. Дятлов раскуривает вторую папиросу и пристаёт к Поскотину с расспросами по поводу его впечатлений об Афганистане. Герман сначала нехотя отвечает, потом увлекается и, наконец, бурно жестикулирует, с головой погружаясь в воспоминания. Постепенно пепельница наполняется окурками. В соседней комнате с пугающей регулярностью слышится звон бокалов. Наконец, доносится глухой удар. Через минуту Дятлов несёт на себе бездыханное тело хозяина квартиры, а её жилец с трудом выводит на лестничную клетку полуживого Мочалина. На пороге хозяйской квартиры высокую приёмную комиссию встречает Лида в сиреневых колготках и хитоне из полупрозрачного жоржета, прихваченного английскими булавками. От неожиданности Дятлов роняет тело. Лида ударяется в плач и скрывается на кухне.

Поздний вечер. «Бермудский треугольник» пьёт чай в квартире отставного матроса и слушает хозяйку, которая, всхлипывая и размазывая слёзы, корит судьбу, излагая перипетии своей жизни с талантливым, но непутёвым супругом. Дятлов участливо кивает, пытаясь разглядеть женское потаённое за греческим хитоном. Перехватывая его взгляд, Лида, шмыгая носом, повествует об их с Мишей задумке показать гостям сцены из трагедий Эсхила, которые они репетировали на втором курсе театрального училища. Исповедавшись, женщина снова рыдает, а возбуждённый Шурик, незаметно делая отмашку друзьям, гладит актрису по сиреневому колену, настаивая на немедленном открытии театрального сезона.

Во дворе трезвеющих Германа и Веника встречает метель с холодным пронизывающим ветром. Друзья зябко ёжатся и, пожав друг другу руки, расходятся. Веничка едет к Надежде, а Поскотин, возвращается в съёмную квартиру, где, не раздеваясь, падает на диван.

В начале первого ночи раздался звук корабельной сирены антивандального телефона. Заспанный жилец, поминая недобрым словом Александру Коллонтай и её аппарат правительственной связи, спешит в темноте на звук и поднимает массивную холодную трубку. Подёрнутый металлом женский голос интересуется: «Кто у телефона?»

— А вам кого надо? — раздражённо вопросом на вопрос отвечает Поскотин.

— Германа! — звучит на том конце линии.

Поскотин, точно ужаленный, отбрасывает эбонитовую трубку и в недоумении смотрит на неё. «Кто мог узнать номер моего телефона, если я его сам ещё не знаю?» — задаётся он резонным вопросом.

— Алло! Алло! — стреляя грозовыми разрядами, дребезжит мембрана старинного аппарата.

— Да, слушаю, — решается ответить молодой человек.

— Гера, это ты?

— С утра им был.

— Герочка, это я!

Наконец, абонент сквозь шелуху помех опознаёт до боли желанный голос.

— Ольга?

— Герка! — радостно захлёбыватся мембрана, скупо транслируя буйство женских эмоций. — Герочка, милый, я у Надюши. Веничка дал твой номер телефона.

При слове «милый» у Германа подкашиваются ноги и сладострастно урчит пупочная чакра.

— И Веничка здесь, — продолжает радовать Ольга. — Он уже спит с Надей!

— Подлец! — реагирует возбуждённый Поскотин.

— Ничуть! Он с Надюшей перебрал, и ему стало плохо. Мы его искупали в душе и теперь он спит, а Наденька его согревает.

Герман молчит. Разрывая на части разум, из непотревоженных глубин его сознания, всплывают древние инстинкты, вспенивая кровь и распугивая мысли.

— Гера, ты меня слышишь?

— Да!

— Я тоже хочу!

— Чтобы я к тебе пьяным пришёл?

— Нет! Чтобы я могла тебя согреть!.. Не молчи!

— Я не молчу. Я… мёрзну!

Поскотина трясёт озноб. Его дух, теснимый пожаром разгорающейся любви, готов покинуть тело и вырваться в темноту квартиры.

— Д-д-д-да! — стучит на том конце провода.

— Что «да»?

— Меня тоже знобит.

— Чёрт подери, Ольга! Что мы с тобою делаем?! У меня жена через две недели приезжает!

— Значит, у нас с тобой есть ровно две недели!

— Да, ты права… — сдаётся Герман.

— Приезжай!

— Не могу… Друга жду. Он ещё со спектакля не вернулся.

— Тогда на Новый Год! Альбина приглашает к себе… Придёшь?

— Постараюсь!

— Тогда, до встречи! Целую!

— Целую… — вторит влюбленный и, словно к небесной музыке, прислушивается к коротким дребезжащим гудкам отбоя, прорывающимся сквозь эбонит наркомовского телефона.

Наконец, молодой человек приходит в себя. Щёлкает выключатель. Комната озаряется тусклым светом дешёвой люстры. Герман всматривается в аппарат, который только что заставил его уверовать в бесконечную силу любви. Он бережно снимает его со стены и читает латунную бирку на его тыльной стороне: «Взрывозащищённое всепогодное устройство. Предназначено для организации связи на производствах, связанных с добычей и переработкой нефти, газа и угля». «Мда-а-а, — ворчит счастливый жилец, — вот тебе и Коллонтай, вот вам и правительственная связь!» Поскотин чиркает спичкой, затягивается сигаретой и выходит на кухню. Вскоре к нему присоединяется Дятлов, бесшумно вошедший в незапертую входную дверь.

— Как там Эсхил? — бросает первую фразу Герман.

— Ещё не проснулся.

— Я не о том… Как трагедия?

— А-а-а, ты об этом… Скорее — комедия, а в целом спектакль — как спектакль, в трёх действиях с двумя антрактами.

— А нимфа?

— Спит без задних ног…

— Да, настоящее искусство требует самоотдачи!

— И я о том… — нехотя отвечает Дятлов.

— Слушай, Шурик, я всё хотел спросить, почему ты предпочитаешь папиросы сигаретам? От них кроме вони никакого удовольствия.

— В Ленинграде пристрастился. Был в отпуске, жена повела в театр, а я курево забыл. Первый антракт мучился, а на второй вниз спустился, в курилку. Подумал, дай, стрельну, а там вместо людей одни бабы. И все как одна надменные, в шляпках с сеточкой до глаз.

— Что за сеточка?

— Типа плетёной вуали. Я в детстве такой плотву на речке ловил. Попросил у одной закурить, она из портсигара папиросу достаёт. А сигарет не найдётся, спрашиваю. Та плечами пожимает. Взял я ту папиросу, с тех пор другое уж не курю. Так представь, все питерские дамы, что о престиже пекутся, только папиросы и курят. Если надумаешь, бери Урицкого, «Юбилейные» или на худой конец «Беломор-канал».

— Ладно, попробую…

— Так я пошёл спать?

— Давай…

Герман ещё некоторое время посидел на кухне, блуждая в лабиринтах тайн человеческой натуры, и дивясь странностям женских повадок, из-за которых они готовы пойти на всё ради мимолётной прихоти, не говоря уже о большой любви.