Вслед за весенней россыпью огненного золота первых одуванчиков на лужайках московских парков, пугая одиноких натуралистов с дегенеративными признаками на лицах, появились люди в костюмах и галстуках. Они озабоченно искали места для проведения тайниковых операций и выгула ослабевших за зиму стариков-«приватов». Разведывательная романтика, долгие месяцы гревшая неокрепшие души первокурсников, уступила место циничному расчёту заматеревшего второго курса. Без году выпускники уже не торили новые проверочные маршруты, ограничиваясь обменом имеющимися, или штопая карту Москвы стёжками проверенных на прежних занятиях троп. Будущие разведчики, в нарушение ведомственных нормативов, украдкой вступали в тайные сношения с работниками наружного наблюдения и, выложив перед ними карты, договаривались о взаимовыгодной тактике проведения шпионских игр. Члены «Бермудского треугольника», недолго покрасовавшись друг перед другом в девственном благородстве, поспешно присоединились к большинству. Неразлучная троица встретилась с посланцами враждебного лагеря в «автопоилке» на окраине Москвы.

Звеня пустыми двухлитровыми банками, бойцы «невидимого фронта» вошли в огромный ангар, пропитанный табаком, запахом кислого пива, варёных креветок и сдобренный ароматами отхожего места. В пивбаре стоял гул сотен голосов, звона посуды и глухого звука, издаваемого вяленой рыбой, которой завсегдатаи стучали о столешницы из дешёвого прессованного мрамора. Шурик Дятлов, разменяв трёшку на двадцатикопеечные монеты, встал в очередь к автоматам по разливу пива, в то время как Герман с Вениамином безуспешно пытались найти хотя бы пару пустующих столов. Наконец им повезло. Стайка студентов, пакуя в портфели логарифмические линейки, снялась с места, освободив два соседних стола, заваленных рыбьими костями, окурками и черновыми записями курсовой по гидравлике. Друзья привели под руку пьяную уборщицу, которая, непрерывно матерясь, наконец подготовила место для ведения переговоров. Вскоре к разведчикам подошли четверо людей невнятного вида. «У вас городские занятия?» — поинтересовался самый мелкий из них. «А вы от Николая Николаевича?» — словно отзыв на пароль, выдвинул встречный вопрос недоверчивый Мочалин. «Так точно!» Герман смотрел на вновь прибывших и в очередной раз удивлялся профессионализму ведомственных кадровиков, подбиравших в службу наружного наблюдения внешне неброских людей. Этих четверых с равным успехом можно было бы причислить и к работникам ЖЭКа, и к аспирантам Института Марксизма-Ленинизма и к передовикам сельского хозяйства. Усталые лица, слегка длинные по моде волосы, мешковатые одежды. «Ну что, по махонькой? — прервал его размышления Шурик Дятлов, — как говорится, за коллег и союзников!..» — провозгласил он тост, щедро разливая водку по наполненным пивом банкам. «Не пью!..» — отказался «мелкий», представившийся Вадимом, — «Язва!» «Понимаю… — сочувственно произнёс главный по „Бермудам“, — Ваша служба и опасна и трудна…» Посланцы «Николая Николаевича» заулыбались и начали выкладывать на стол приличествующую для подобного места снедь. Пока на мраморе общепита росла горка колбасной нарезки, рыбной мелочи и солёных орешков, Поскотин освежал свои впечатления о «пехоте шпионских войн».

Бригады наружного наблюдения, как правило, были сплочёнными командами, многие дружили семьями. Семьями же выезжали на пикники, на которых вели себя столь непринуждённо, что никто из соседей-отдыхающих не мог заподозрить этих милых людей в принадлежности к всесильному КГБ. Их служба была по-настоящему трудной: ненормированный рабочий день, редкие перекусы «чем Бог послал», засады, слежки, гонки на ревущих машинах, которые, имея под капотом мощь представительских лимузинов, легко обгоняли иномарки, оставаясь внешне теми же «копейками», «четвёрками», а чуть позже — «зубилами», на которых беззаботные советские труженики выезжали по пятницам к своим шести соткам.

«Андропова жалко…» — вдруг послышался тихий голос Вадима из «наружки». Герман оторвался от своих мыслей и вытащил нос из банки с пивом. Участники переговоров испустили тяжёлый вздох и, следуя протоколу, начали лёгкую разминку с освещения последних политических слухов и новостей.

— Кстати, наш институт его именем назвали, — поддержал гостя Дятлов. — Да, вот еще: а вы заметили, что при Андропове с лобовых стёкол машин поснимали портреты Сталина?

Поскотин с Мочалиным переглянулись — с каких пор их друг стал таким наблюдательным? К тому же по его ласковым взглядам, скользящим по четвёрке филёров, было заметно, что главный по «Бермудам» был не мало к ним расположен.

— Да… уж! — вежливо откликнулся Мочалин. — Теперь Сталиным не то что машины, — туалеты начнут обклеивать!

— А мне мой родственник сказал, что, может, это всё к лучшему… — в раздумье произнёс Герман.

— Что, всё? — переспросил Дятлов.

— Да слух прошёл, Шурик, будто Юрий Владимирович планировал национальные республики упразднить, а всю территорию поделить на штаты, как в Америке. То-то бы заваруха началась!..

— Передай своему родственнику пожелания скорейшего выздоровления! — мгновенно отреагировал Дятлов и, не дав другу времени обидеться, обернулся к гостям, после чего продолжил, — А я, братцы, из-за вас, однажды в вытрезвитель попал. — Выдержав театральную паузу, он продолжил, — Всё началось с анонима. Объявился он в нашем тихом сибирском раю как прыщ на носу. Все в нашем «номерном городке» грудью стояли за советскую власть. Мяса — хоть каждый день шашлыки жарь, фрукты и овощи — со всех республик, включая Болгарию. По осени — бананы из Алжира, к Новому Году — ананасы с апельсинами. Что ж такую власть не любить! Жили от одной демонстрации до другой. Только от Первомая отсохнешь, а уже Октябрьские праздники ждёшь. Кумачём все заборы увешаны. Лозунгом «Достойно встретим XXVII Съезд КПСС!» все общественные туалеты украсили, а тут — «Долой!» Долой, мол партию предателей-номенклатурщиков, «Свободу народу!», «Нет ГУЛАГу!» Всю нашу Управу на уши поставили. С вёдрами бегали, крамолу с заборов смывали. Так этот подлец стал подмётные письма в почтовые ящики бросать. Идёшь поутру за «Правдой», а там — «Долой!» Завтрак в горло не лез. Объявили общую мобилизацию. Опера? перешли на учащённый график встречи с агентурой. Наши из «наружки» домой по нескольку суток не заглядывали. А как забегут, «тормозок» в сумку бросят, и опять — на улицы! Только вскоре заметили, что есть у этого анонима определённая логика в его проявлениях. Поделил он город на шестьдесят четыре сектора, как на шахматной доске и стал по субботам объявляться в тех местах, куда как бы передвигались фигуры в неведомом шахматном этюде. Проник в эту шахматно-антисоветскую логику один наш молодой сотрудник, — его как раз готовили к увольнению за бестолковость. Так этот наш «мозгоправ» даже уточнил, что аноним, похоже, разыгрывает дебютную защиту Грюнфельда. Такие у нас самородки работали! Вот накануне Первомая и должен был этот горе-шахматист забросить письма в квадрат, куда чёрные на шестом ходу двигали ферзя. Управление забурлило как муравейник. Мне отрядили двух человек из «наружки» и посадили в песочницу напротив первого подъезда одного жилого дома. День поутру выдался на загляденье. Солнце, ни ветерка! Сидим мы в белых рубашечках и куличи из песка для детей лепим. А те — и рады! Кто лопатку подаст, кто — совок. Только к полудню ветер сменился. В Сибири это не редкость. Ещё вечером загорать можно, а к утру — метель разыграется. У нас без снега обошлось, однако похолодало не слабо. С сопок студёный воздух спустился, ветер тучи нагнал и стал дождик накрапывать. Дети разбежались, а нам всё «отбой» не дают. Сидим, зуб на зуб не попадает. Ну, представьте — в одних сорочках под холодной моросью. Смекнули, что, заприметив троих замёрзших идиотов, любой уважающий себя аноним может начхать на защиту Грюнфельда и разыграть какой-нибудь иной этюд. Хорошо ребята с «наружки» сметливыми были. Мигом позвонили и принесли нам каждому по телогрейке и сами в круг сели. Однако и в телогрейках торчать в одной песочнице — верная расшифровка. Требовался ещё один реквизит. Послали гонца за «поллитрой», из автоматов с газированной водой изъяли стаканы. Теперь алкаши на детской площадке уже ни у кого не могли вызвать подозрения. Как оказалось, рано мы радовались своей задумке. Забыли, что бабушки, которые обычно на скамейках у подъездов сидят, верные помощники родной милиции. Этих божьих одуванчиков всякая шпана боялась. Видимо кто-то из них сигнал дал. Уже через полчаса во двор приехал «воронок», а выскочившие из него милиционеры в два приёма запихали нас в машину, да так, что мы и «ксивы» не успели предъявить. А через пять минут, когда мы тряслись по дороге в вытрезвитель, к подъезду вышел тот самый аноним, которого у почтовых ящиков и скрутили наши коллеги, следившие за ним из чердака… Только мы об этом не знали и, спустив штаны, стояли в очереди на «помыв». Наши объяснения на милицию не подействовали. Грызлись наши ведомства в ту пору. Любой «мент» почитал за удачу скрутить подвыпившего чекиста. Но не об этом речь… Ждали мы разноса, а получили по благодарности. Помог аноним. Он, кстати, свой, городской был. Учился в аспирантуре в Москве. Начал идейно-ущербную литературу почитывать: «Мастера и Маргариту», «Остров Крым» Аксёнова… «Сказку о тройке» Стругацких наизусть выучил. Потом на Таганку в театр стал бегать, позже с бардами снюхался, а те его подпроверили, да с «отказниками» свели. Так он, аспирант этот, на допросе показал, что, если бы на его глазах милиция не сняла «алкашей» с песочницы, то он бы в подъезд не сунулся. Чуял, что где-то засада, но зримые плоды борьбы с алкоголизмом его успокоили. Вот так-то, друзья! С тех пор я коллег из «наружки» за личных друзей почитаю.

Рассказ Саши Дятлова благотворно подействовал на высокие договаривающиеся стороны и вскоре собравшиеся ударились в воспоминания о забавных случаях из оперативной практики. «Ну, дайте же слово! — пытался вклиниться со своей историей подхваченный общим творческим подъёмом Поскотин. — Меня же за антисоветскую пропаганду чуть не посадили!» Среди участников сходки воцарилась тишина. «Говори!» — разрешил «мелкий», осаживая очередников. Герман, сбитый с мысли неожиданным вниманием, не знал с чего начать. Его отвлекал обволакивающей гул питейного заведения, обрывки раскатистой матерщины, визги и смех распущенных женщин из числа постояльцев, даже чья-то подёрнутая синевой испитая физиономия, выпрашивающая у посетителей мелочь на опохмелку. «Фу, как здесь мерзко! — произнёс он вполголоса, собирая в кучу воспоминания… — Так вот, друзья, — начал Поскотин, обретая уверенность, — вызывают меня в субботу на службу, дескать, начальство требует и просят прихватить с собой мою пишущую машинку. Я, значит, насторожился. О той машинке лишь в семье осведомлены были. Купил я её за пару недель до того на барахолке. „Москва“ называется. Давно мечтал. Почерк у меня из рук вон, — не всякое начальство бралось расшифровывать. Обычно нос воротили. Иди, мол, перепиши, а то без слёз читать не можем. Просил я их выделить мне какой-нибудь завалящийся „Ундервуд“, да, как оказалось, не по чину было, — в молодых числился. Вот и приобрёл на „толкучке“ машинку на свои кровные у патлатого студента. Государство в ту пору не поощряло механизацию писательского труда, поэтому о широкой продаже пишущих машинок и говорить не приходилось. Принёс, значит, я эту „Москву“ домой, нарисовал от руки инвентарный номер, а жене доложился, будто нам, молодым эти устройства по списку выдавали для освоения машинописи. Ну, не говорить же, что из семейных накоплений отщипнул. С тех пор стал я дома вечерами по клавишам стучать. Тёще — рецепты для засолки. Сыну — стишки из детских песен. Жене часто помогал. То курсовые начисто переписывал, то рефераты… Вскоре забегали пальцы как у заправской машинистки. А чуть позже пристрастился секретные документы на дому готовить. Засиживаться в конторе лень было, так я до ночи дома на кухне печатал, и неплохо получалось, доложу. Руководство в пример начало ставить.

В субботу же, как я вначале говорил, вызывают „на ковёр“. Беру чемоданчик с машинкой и — на работу. Прихожу к начальнику отделения, там уже кворум — за столом сидит с десяток всяких руководителей. Рапортую. Они молчат, на стул указывают. Сажусь… И вдруг, как гром среди ясного неба: „Где вы были такого-то такого?“ Я зарделся… Такого-то такого был на капустнике в Консерватории, выпил изрядно и рукам волю дал, не в смысле подрался, а так… с их студентками в жмурки играл. Мне же, как коммунисту-чекисту, несанкционированные интимные контакты строго возбранялись. По той причине я и паузу перед начальством держал. „А это что?“ — показывают мне бумагу. Читаю вслух: „Воззвание ко всем честным гражданам великой страны…“ „Довольно! Мы это уже изучили! — обрывают, — Потрудитесь объяснить, что это такое?!“ „Дайте дочитать… — начал я, — Пока ничего определённого сказать не могу“. Дали. Читал про себя. И с каждой минутой волосы дыбом! Мало того, что продажную клику Брежнева предлагали свергнуть, так что главное, — от имени моей пишущей машинки. Я её по восклицательному знаку без точки и заглавной „Ц“ без хвоста определил. Не стал отпираться. Всё доложил: как у „патлатого“ „Москву“ купил, как по ночам справки секретные дома правил и даже про вертеп в Консерватории. Последнее было лишним. За Консерваторию выговор влепили, а машинку на учёт поставили. Нет, не забрали, конечно, но контрольный отпечаток с неё внесли в картотеку. В те дремучие времена на каждую пишущую машинку в Советском Союзе положено было оттиск шрифтов в наших учётах иметь. Напишет какой-нибудь чудак на машинке из бухгалтерии завода статью для „самиздата“, а его уже через день с „браслетами“ на руках из проходной того завода выводят. Всё тогда под контролем было: и типографии, и множительные аппараты. Недавно лишь послабление дали. В Москве на Пушкинской любую купить можно, хоть „гэдээровскую“ „Эрику“, хоть югославскую „Олимпию“, а уж если литературный зуд изводит, — можно и отечественную электрическую „Ятрань“ приобрести ценой в две среднемесячные зарплаты. И что удивительно, в Штатах в это же время детей обучали десятипальцевому методу. У нас же чуть ли не на каждого владельца пишущей машинки сигнал заводили».

«Что с тем волосатым случилось? — последовал вопрос от коллектива. — Нашли, или так и пропал?» «Нашли-нашли, — успокоил друзей Герман. — На следующей неделе взяли. Дал я словесное описание, показал, где он барахлом приторговывал. Допрашивали, да что с него взять: лаборант в институте, женщин сторонился, в кино только на утренние сеансы ходил… От тоски Солженицына читать начал, Буковского где-то достал, Галича на кухне слушал, там же „голоса“ ловил. Слушал „Би-Би-Си“ и „Свободу“ вместо того, чтобы на танцульках ровестниц обжимать. В конце концов выпустили его… Что ему казённый хлеб даром есть. Подписку о секретном сотрудничестве взяли и на другой день выпустили… Потом одним из лучших моих агентов стал. Жаль, через год от сотрудничества отказался. Посмотрел в очередной раз фильм „Семнадцать мгновений весны“ и отказался. Помните, там Штирлиц застрелил Клауса, своего осведомителя… Из-за этой картины мы многих агентов недосчитались. Если хотите, еще расскажу про…» «Хватит! — перебил его „мелкий“. — Об этом все знают. Дай мне наболевшим поделиться! А ты пока поостынь и дождись своей очереди… От себя же добавлю, что наши источники, они вообще ранимый народ. У моего друга агентесса отказалась работать, после выхода фильма „Гараж“. На последней встрече сказала, что, просмотрев картину, разуверилась в нашем будущем… Теперь относительно печатных машинок. Это всё — вчерашний день. Кто знает, что теперь можно без всякого контроля с заграницей общаться?» Народ в ужасе отпрянув от кружек с пивом, в изумлении загудел. «Да-да! Истину говорю! Мне в прошлом году поручили наблюдение за одним молодым доктором наук. Вредный был мужик! Целыми днями на работе пропадал, а я его через дорогу напротив в пельменной сторожил. Забыл как этот институт его называется. Какой-то всесоюзный… каких-то прикладных систем. То ли автоматических, то ли автоматизированных, но не в этом суть. Так в ориентировке было написано, что он, используя компьютер, вёл переписку с иностранными институтами. Представляете?! И первый отдел ничего с ним поделать не мог. Рассказывают, шибко талантливым был. Но подлец был конченый, это мне начальник того отдела жаловался. Нашим отставником был, потому всех этих умников терпеть не мог. Доктор-то всё пророчествовал, будто скоро каждый советский человек сможет бесконтрольно общаться хоть с Австралией, хоть с вшивой Кореей. Как вам такое? Это ж конец всему! И нам работы не будет!» «Ну ты, Виктор, перегнул! Мы без куска хлеба никогда не останемся. С компьютерами или с печатными машинками, а только без наружного наблюдения ни одно развитое государство обойтись не сможет. Без докторов — пожалуйста, а без нас — дудки!» «Хватит уже лясы точить, — перебил докладчика Шурик Дятлов. — Давайте, мужики, ближе к делу!»

Вслед за призывом друга Веничка Мочалин выудил из нового дипломата карту Москвы и водрузил её поверх пивного натюрморта. Разбор и согласование проверочных маршрутов продвигались с трудом. Четвёрка филёров знала столицу досконально. Офицеры наружного наблюдения аргументировано рушили дилетантские приёмы выявления слежки, давали дельные советы и долго спорили о способах отрыва, позволявших разведчикам выйти к тайникам и «приватам», а «топтунам» грамотно отчитаться о причинах потери «объектов». Совершенно неожиданно контрразведывательной «пехоте» не понравился маршрут Германа.

— Говоришь, отрываешься от нас на электричке, — задумчиво переспросил один из них.

— Да, вот здесь на станции «Отрадное» выхожу из автобуса и тут же пересаживаюсь на подходящий электропоезд. На остановочной платформе «Институт пути» снова выхожу и автобусом еду по Кольской…

— Постой-постой, но мы же тебя теряем!

— На то и рассчитано.

— Не подходит. Нам тоже баллы зарабатывать надо. Лучше так: ты доезжаешь троллейбусом до «Бескудниково» и следуешь по маршруту, а мы направляем машину в объезд и подсаживаемся к тебе в вагон у «Отрадного». Отрыв производишь ускоренным шагом через дворы. Там всё так запутанно, что сам Чёрт ногу сломит. Не можем мы тебе позволить уйти на перегоне через Яузу. Это наше слабое место. Два объекта уже теряли… Третьего начальство не простит. А отрабатывать эту ветку нам не с руки, через год-другой снесут её…

Герман, польщённый высокой оценкой профессионалов выбранного им района отрыва от наружного наблюдения, согласился на предложенный компромисс.