Неделя ушла в хлопотах. Почти каждый день Герман, как на работу ездил в Ясенево, где оформлял документы, общался со своим новым руководством и получал денежное довольствие. Спецрейсы на Кабул летали ежедневно, поэтому оформить свой вылет на ближайший рейс не составило труда. За два дня до отлёта ему удалось встретиться со своими друзьями.

В «Бермудском треугольнике» впервые за три года не штормило. Бывшие однокурсники сидели в ресторане гостиницы «Свиблово». Был понедельник и в зале лениво перемещались официанты, обслуживая немногочисленных посетителей. Разговор вертелся вокруг последних событий. Вениамин был безутешен.

— Завтра же пойду сдаваться! — в третий раз поднимал он одну и ту же тему. — Разоблачил шпиона — и строю из себя скромного героя. Что я, мать Тереза? И почему мне нельзя доложить руководству всё, как есть?

— Потому, что тебе не поверят, это — раз! — начал загибать пальцы меланхоличный Дятлов, — Потому, что нас с Геркой не выпустят в командировку, это — два! Потому, что его затаскают по парткомам и судам чести за развод, это — три! Ну, и в-четвёртых, — не видать тебе Бангладеш, как своих ушей! Мы, если ты помнишь, — залётчики и анонимы, а в органах с нашим братом разговор короткий! Поезжай себе спокойно в командировку и получай свои ордена и медали. Нынче с этим просто.

— Как это просто? — возмутился Вениамин. — Какая может быть разведка в стране, утопающей по уши в грязи? О каких наградах ты говоришь?

— Юбилейных. С некоторых пор у нас все награды стали юбилейными. Ты не поленись, поинтересуйся, кто у нас на высших партийных должностях участвовал хотя бы на одной войне?

— Откуда мне знать?

— Я тебе говорю, — ни одного, а звёзды героев получают регулярно. Кто — к 60-летию, а кто и к 80-летию. Каждый секретарь обкома имеет хотя бы по одной звёздочке. И тебе, как минимум, «Орден дружбы народов» дадут, помяни моё слово!

— И на том спасибо!

— Шурик, брось тоску нагонять! — прервал пикировку Поскотин. — Теперь всё в прошлом! Не будет юбилейных наград! Не будет номенклатуры! Ты же видишь, как Горбачёв весь этот старый хлам из Политбюро выметает! Никогда после войны престиж страны не был так высок, как сейчас. Он второй после Ленина, кому народ поверил! Сейчас любое его газетное выступление с прилавков сметают. Это вам не «Малая земля» с «Возрождением»! А сколько смелых и умных журналистов появилось! И писать они начали без оглядки на Кремль! Что ни день, то резче и честнее. Читали в февральских «Известиях» репортаж о наших «бичах»? Такой материал прежде бы не пропустили. Вы хоть понимаете, что страна обретает второе дыхание?

Судя по лицам друзей, они не понимали. Более того, Дятлов и Мочалин смотрели на своего друга с оттенком нескрываемого сожаления.

— Что не так? — обиженно спросил он.

— Тебя как пьяного матроса из стороны в сторону болтает! — ответил Дятлов. — Уймись! Ты что в любви, что в политике из крайности в крайность бросаешься. Не ровён час, с резьбы сорвёт! Не замечаешь разве, народ роптать начал. Дальше пустых речей — ни шагу! России узда нужна, а не язык без костей!

Лишь к концу вечера политические страсти оставили «Бермудский треугольник». Друзья внезапно осознали, что теперь не скоро увидят друг друга. «Детство уходит! — горестно воскликнул багровеющий Веничка, разливая по бокалам остатки шампанского. — А теперь, за удачу! И чтоб всем!..» Дятлов, за один глоток справившись с напитком, пошёл к оркестру заказывать «Прощание славянки!»

— Дочку жалко, — вдруг тихо произнёс Мочалин.

— Какую дочку? У тебя же два сына. Одного в прошлом месяце родил — удивлённо спросил его приятель, поглядя в сторону оркестра, где их друг тряс перед музыкантами красным червонцем.

— Не мою, а его…

Поскотин перевёл взгляд на товарища. Напротив оплывшей кучей сидел сказочный тролль, исполненный любви и сострадания к окружающему миру.

— Кого, его?

— Фикусова дочь, «Валькирию»! Или за геройскими речами о нечаянной любви запамятовал?

Герман осёкся. За чредой бурных событий он совсем забыл о существовании Людмилы. На его лбу выступила испарина, а щёки порозовели.

— Вот-вот, — продолжил его друг. — Ты нам так красиво будущее расписывал, а ей уже никогда не вырваться из прошлого!

— Погоди, что ты этим хочешь сказать? — чувствуя учащённое сердцебиение, растерянно спросил Поскотин.

— А то, «животинушка» ты моя, что, хотя и прёт из тебя праведность и человеколюбие, да только наносное это всё! Чурбан ты бесчувственный!

Уязвлённый товарищ, не зная что ответить, машинально опрокинул в себя стопку водки и тупо уставился в остатки салата, не смея поднять глаз и безуспешно пытаясь понять мотивы прежде циничного Мочалина. «Повзрослел что ли?» — вспыхнула догадка и тут же погасла под натиском винных паров, вырывавшихся наружу.

— Давай, за неё и выпьем! — предложил Веничка.

Герман молча налил себе. Грянуло «Прощание славянки». Подошедший Шурик спросил «За что пьём?» и, получив ответ, присоединился к друзьям. Поскотину стало плохо. Он попытался увильнуть от очередного тоста, но, как и всякий раз, смалодушничал. У него кружилась голова и в такт бравурного марша болезненно било в висках. Мочалин и Дятлов переглянулись. «Поезжал бы ты домой, многоженец! — предложил Веник, — А мы тут с Шуриком ещё часик другой „пожурчим“. Доберёшься?» «Да, конечно», — пробормотал их друг, вставая. Он вышел из ресторана и попытался унять головокружение. Солнце ещё только садилось и улицы наполнились народом, возвращавшимся с работы. Майор с трудом поймал такси, назвал адрес, а через минуту уже спал на заднем сидении.

«Гера, просыпайся!.. Пора!» Поскотин повернулся на бок и с головой закутался в махровую простыню. «Ну, как знаешь…» Терзаемый сухостью во рту он ещё несколько минут пытался поймать ускользающий сон, но больной организм настоятельно требовал профилактики. «Пить!» — еле слышно попросил Герман. В ответ на кухне загремели посудой. Где-то за стеной оркестр Гостелерадио завершал исполнение гимна и, когда его сменили утренние новости, молодой человек открыл глаза. Некоторое время он оторопело смотрел по сторонам. Шкура леопарда, тростниковое панно, кофейного цвета оскалившиеся маски, задавленные багетом портреты диковинных лошадей с осмысленными мордами и тоскливыми глазами. «Где я?!..» Когда его взгляд переместился к нереально огромному телевизору «Панасоник» и музыкальному центру, Поскотин всё понял. «Валькирия!.. Но как…» Сформулировать вопрос до конца ему не дали. Дверь в комнату открылась и следом появилась улыбающаяся Людмила. «Очнулся?» Герман с отчаянием пытался примириться с реальностью. «С тобой всё хорошо?» «Да», произнёс он неуверенно и приподнялся с дивана. Женщина рассмеялась.

— Не поверишь, впервые, как это случилось, улыбаюсь… Ты, должно быть, ничего не помнишь?..

— Похоже на то, — признался гость. — Где моя одежда?

К Герману, словно спохватившись, тесня друг друга, стали врываться воспоминания. Звонок… шампанское, цветы, слёзы… её руки, опять слёзы… ах, да — коса! У неё была коса!

— Люся, где твоя коса? — задал он первый осмысленный вопрос.

— Ты же сам её расплетал!

— Да-а-а?!

— Ну, ты вчера хорош был!

— А мы, что, случайно не того?..

— С кем «того»? С тобой?.. Тебе тогда совсем не до «того» было. Весь вечер меня утешал, пока за столом не уснул.

— Как же я на диван попал?.. И без штанов.

— Кто же в штанах спит?.. Сняла я их с тебя, а до того волоком волокла… Что молчишь?.. А, впрочем, лучше молчи. С твоим приходом мне снова жить захотелось… И не делай страшные глаза! Я всё понимаю… У меня тоже был жених. Я ведь тогда всё поняла. Ты ничего не говорил, но в твоей физиономии, как на прощальной открытке, приговор себе прочла… Рада, что ты, наконец, счастлив!

— Правда?

— Правда… Не сразу, конечно… Долго на тебя обижалась. Потом появился Сергей. Тоже из разведки… Я, кажется, была влюблена, да и он тоже…

— Кажется?

— Поди сейчас разбери! Нет его. За два дня, как отца взяли, пропал…

На глазах Людмилы показались слёзы. Герман смущённо кашлянул и стал натягивать брюки. Хозяйка достала с полки пластинку и поставила в проигрыватель.

— Люсенька, не надо Вагнера! — попросил гость, — Лучше что-нибудь бодрящее. Гляди, как солнце в шторах играет, а ты — «Реквием по мечте».

— А я только с ним да с Ибсеном вечера коротаю. Как приду с допросов, так и включаю… Впрочем, ты, наверное, прав, но не ко времени сейчас мне веселиться. Может, Стива Вандера послушаем? Или вот, пожалуй, лучше… До недавнего времени моей любимой была…

Людмила быстро перебрала кассеты и в комнате зазвучали голоса известных музыкантов, исполнявших «We Are The World». Взяв магнитофон, молодые люди переместились на кухню. Когда в очередной раз перетасовав музыкальные записи, они остановились на Крисе де Бурге, разговор вновь вернулся к основной теме.

— Моему папе это нравилось.

— А-а-а, гимн шпионов, — подхватил Герман, прислушиваясь к словам своей любимой песни «Moonlight And Vodka».

Женщина вскочила. Реальность, о которой невольно напомнил ей гость, словно звук хлыста тигрицу, выбил её из равновесия. Опешивший Поскотин принялся извиняться.

— Не надо… Пора уже привыкать, — ответила она. — И не тебе себя винить. Другие мой дом стороной обходят. А ты, хоть и пьяный в стельку, да заглянул. Есть в тебе что-то не от мира сего… Ладно уж, будем прощаться. Если отпустят, уеду в Красноярск, там мамины старики живут. Постараюсь всё забыть, хотя, как это сделать?! — женщина обхватила голову руками. — Мама на развод подала… Ей про папину любовницу рассказали, про ту, что в Индонезии к нему подвели… Боже мой, до чего же все мужики слабые! Я уже давно догадывалась, Герочка, что в нашем мире любовь давно умерла, осталась только похоть!..

— Зря ты так.

— Посмотри на себя. Ты, думаешь, устоял бы?

— Об этом ещё не думал… Я всё больше сам под себя подбираю…

Молодые люди ещё некоторое время общались, но вскоре Герман решительно встал и со словами «Ну, всё, пора, Люсенька» направился к выходу. «Будь внимательным, — напутствовала его Людмила. — За домом круглосуточное наблюдение, сам понимаешь… И не звони больше!» «Мне теперь всё равно! — ответил гость, прощаясь с ней в прихожей. — Завтра улетаю, а там — ищи-свищи!..» Дверь захлопнулась. Спустившись вниз, Поскотин, стоило ему выйти во двор, намётанным глазом заметил сидевшего поодаль субъекта с газетой в руках. Увидев его, субъект отвернулся и стал закуривать. Столь же поспешно женщина в фартуке, что стояла на проезжей части, стала энергично работать метлой по чистому асфальту. Поскотин улыбнулся — «Коллеги!» — после чего решительным шагом направился к остановке. Покатав некоторое время за собой «наружку», он легко от неё оторвался, нырнув в знакомые дворы в районе депо метрополитена.