«Шайтан-арба»

В аэропорту Герман нашёл междугородный телефон и принялся шарить по карманам. Мелочи не было. А откуда бы ей взяться — последний гривенник отдал коварной спутнице. Точек общепита поблизости не было. Зато у широких окон с видом на взлётную полосу примостился небольшой киоск со всякой мелочью: брелоками, игральными картами, складными нардами и другой ерундой. Просто менять рубли на мелочь было неудобно. За витриной стоял точный клон продавщицы из N-ского аэропорта, только вместо замызганного передника представительница узбекской торговли была облачена в национальную одежду с шароварами и тюбетейкой. Нагнувшись, Герман пошарил глазами по выставленной мелочёвке, но ничего пригодного для хозяйства не нашёл. Без особой надежды он принялся разглядывать витрину сбоку, где стояли резные кувшины и бронзовые декоративные блюда, как вдруг его взгляд остановился.

— Покажите этот.

— Что этот?

— Пистолет.

— Это зажигалка.

— Всё равно — покажите.

— А брать будете?

— Возьму, если подойдёт.

Продавщица с оскорблённым видом стала выуживать из межвитринного пространства пистолет-зажигалку.

— Нате вам!

Герман покрутил игрушкой, нажал на курок, и что удивительно — в районе мушки вспыхнуло синее пламя.

— Класс! — воскликнул молодой человек.

— А то! Дерьма не держим, — самодовольно ответила продавщица. — Когда мы с Клавдией вдвоём работали, то от него и прикуривали в подсобке.

— Беру! Только дайте сдачу, чтобы по 15 копеек было.

— Ну вот ещё, я что, на менялу похожа?

— Тогда я не ваш покупатель!

— Понаприехали тут разные... — загнусавила продавщица, принимая деньги и отсчитывая сдачу пятнадцатикопеечными монетами.

— Упаковку не надо!

— А у нас её отродясь не было! — поставила жирную точку в разговоре русская баба, наряжённая в узбечку.

У телефонов очереди не было. Герман легко дозвонился домой, но трубку снял пьяный сосед, который долго не мог понять, с кем имеет дело.

— Петр`о! Перестань придуриваться, это я, Герман, — в десятый раз пытался вернуть к реальности своего соседа задыхающийся от злости транзитник. — Петруха, передай нашим, что я долетел... долетел... Ты понял меня, дубина стоеросовая?!

Убедившись, что сосед-алкаш запомнил просьбу, и заставив его дважды повторить текст обращения к родичам, Герман повесил трубку.

Выйдя из аэропорта, он закурил, чиркнув игрушечным пистолетиком. Вдруг ему стало тоскливо. Выпуская ноздрями дым, Герман унюхал запах шашлыка. Ему очень хотелось есть. «Повременю, — подумал молодой человек, — доберусь до базара, там оторвусь по полной». На предвкушение восточных разносолов его рот откликнулся обильным слюнотечением.

«Вот же напасть, — с досадой отреагировал голодающий, — стою, как бобик у полной миски! А может, прямо в аэропорту перекусить?» — ловя ноздрями чудные запахи шашлыка и узбекского плова из соседней забегаловки, пораженчески завершил он свои мысли.

Герман уже было окончательно сдался и даже повернулся навстречу манящим ароматам, как его окликнул разбитной таксист из приоткрытой двери припаркованной к выходу «Волги».

— Садись, командир! Дёшево прокачу!

— До железнодорожного сколько? — очнулся от гастрономических вожделений Герман.

— Сколько дашь, командир!

— По счётчику, и пятерик сверху!

— Уломал, красавец! И рублик в плюсе за комфорт!

Герман, обильно сплюнув в сторону манящих запахов, сел на заднее сиденье раздолбанной в хлам машины и водрузил рядом с собой чемодан с пальто.

— Поехали!

Шайтан-арба зашлась визгом стартёра и натруженным кашлем оживающего мотора.

— Ого! На форсаж выходит!

Водитель в задрипанной кепке-восьмиклинке понимающе заржал, утопил педаль и с приличным ускорением, кренясь на правый борт, вырулил по кругу на трассу.

— Кормилица, — ласково промолвил водитель, потирая цветастой тряпкой запотевшее лобовое стекло.

— Да уж! — отреагировал пассажир, намереваясь отдаться грустной радости от встречи с любимым городом. Потом, очнувшись, спросил шофёра: — А как насчёт комфорта?

— Что-что? — не понял таксист.

— Ты ж обещал содрать с меня рубль за комфорт!

— А тебе что — не комфортно? Давай про Ташкент расскажу.

— Я и без тебя его знаю.

— Тогда давай спою! А ты можешь покурить.

— Валяй!

— Щас, секундочку... сначала послушай мою сестричку, — с этими словами водитель открыл бардачок и нажал на кнопку кассетного магнитофона «Вега».

— Вот это да! А ты — богатенький Буратино, — пытаясь перекричать орущую Пугачёву, позавидовал Герман. — Я и за полгода на такой не накоплю. Да и с сестрой тебе подфартило!

— А то! — самодовольно ухмыльнулся «брат» Аллы Борисовны.

Видимо, обидевшись на самозванца, известная певица из бардачка сначала запела густым басом, потом истерически взвизгнула и затихла.

— Клять! Снова плёнку зажевала!

— Кто? Алла Борисовна?

— Да не, мля, это советское угрёбище! У брата «Сони» есть, но у него такой фигни не бывает.

— И ты бы себе «Сони» поставил.

— Куда мне! Брат официантом в «Голубых куполах» работает.

— Ну, тады ой! Звиняй, хлопчик, не по «Соньке» кепка! — С этими словами Герман, удобно примостившись на заднем сиденье, вытащил пистолет-зажигалку и громко чиркнул.

— Осечка! — констатировал водила. — Если хочешь стреляться — заплати и выйди.

— Ну ты деревня, это же зажигалка! — со снисходительным укором промолвил пассажир, затягиваясь сигаретным дымком.

Водитель обиженно засопел, снял дерматиновую восьмиклинку, оголив загорелую лысину, и, поглядывая на дорогу, начал высвобождать из магнитофона кассету. Герман, воспользовавшись паузой, принялся с интересом глазеть на мелькающие за окном пейзажи. Всё это ему уже было до боли знакомо: ровная пулемётная лента обрубков ветвистого тутовника вдоль дороги, изредка перемежающаяся пирамидальными тополями, бесконечные перепаханные поля, а за ними — синие горы на горизонте, скрывающие свои вершины в облаках.

— Всё... готово. Дома склею, и всё в порядке. Разве только пару раз икнёт, — подал голос вспотевший от двойной работы таксист.

— Кто икнёт? — не сразу вошёл в тему Герман.

— Да Пугачиха, мать её! Плёнку, говорю, склею, а на месте склейки она икать начнёт, — с этими словами водитель поднял кассету с бородой из спутанной магнитофонной ленты. На кассете линяло-торжественно стояло клеймо Шосткинского завода.

— Ты бы ещё наждачную ленту в свой магнитофон зарядил, говорят — головки чистит до блеска, — насмешливо отреагировал пассажир.

— А где я хорошую ленту куплю? Только недавно на базаре стали появляться всякие там «Марксвеллы» и «Ти-ди-кёшки». Говорят, наше воинство с Афгана привозит. Только цены!..

— Не «Марксвелл», а «Максвелл», фирма такая. «Агфа» ещё есть, тоже хорошая плёнка.

— О, да ты учёный, как я посмотрю, — парировал водитель.

— Да так, книжки с картинками почитываю...

— Молодца! Только всей этой премудрости грош цена, — тормозя перед упирающимся на проезжей части дороги ишаком, резюмировал владелец шайтан-арбы. — И военные наши такие же ослы, как этот. — И, уже высунувшись из окна «Волги», аккуратно объезжая упрямое животное, обдал матом испуганного парнишку, пытавшегося спихнуть непокорное животное в кювет. — Никто уже ничего делать не умеет. Ни тебе воевать, ни тебе ишаком рулить, а ты говоришь — плёнку для магнитофона хреновую делают. Зато в космос летаем!

— А что наши военные... они-то почему ослы? — перебил распалявшегося водителя молодой человек.

— А потому, что не то с Афгана везут! Им бы «Панджгуль» мешками тащить, а они там всякие соники, ссанье да панасоники... А ещё терьяк с гашишом. У нас этого добра и без них хватает.

— Соников и панасоников?

— Да нет же! Наркоты своей хоть жопой ешь!

— А «ссанье» — это что?

— Техника фуфловая — «Саньо».

— Понятно... А «Панджгуль»?

— Платки женские. Пять цветов: четыре по краям и один — посерёдке.

— И что, здесь это дефицит?

— Ещё какой! Любая узбечка без такого платка — что сорока без хвоста.

— Ну и наладили бы в Ташкенте производстве этих платков. Делов-то!

— Так и я о том! Самолёты здоровенные клепают, а на хрен они кому нужны!

— Ладно, ладно, про самолёты — это ты за край хватил, а что, платки — такие дорогие, что ли?

— Мне говорили, раз в 50 дороже, чем за канавой.

— Канава — это Афганистан?

— Он, родимый! Мне сосед говорил — чего там только нет! И музыка, и телеки цветные, и камешки, и золотишко!

— Да уж, богатый народ!

— Куда там!

Оба замолчали, переваривая всяк по-своему содержательную часть разговора. Впереди замаячило здание железнодорожного вокзала. Машина, часто меняя правый галс на левый, изрядно чадя, подходила к парковке.

— Слушай, шеф, — подал голос Герман, — а ты бы меня подождал на стоянке. Я мухой: билет куплю — и назад. Ага?

— Ага-то ага, только заплати за первый рейс.

Герман полез в карман, пока таксист пришвартовывал свою колымагу к бордюру.

— А рублик за музон? — нарочито сердито возмутился водила.

— Полтинник за трёп, минус гривенник — за порванную Пугачёву. Смотри на счётчик, Карузо! — с этими словами молодой человек подхватил пожитки и выскочил из машины.

В воинском зале было пусто. Оформить плацкарту до Ферганы по требованию было делом пары минут. Ещё минуту заняло избавление от багажа в камере хранения. Через мгновение Герман уже выходил из вокзала. Его водитель стоял у машины и энергично жестикулировал перед лицом старого узбека в халате, калошах на босу ногу и двумя тощими мешками за плечами. Подходя к ним, Герман услышал быструю узбекскую речь, перемежаемую русским матом и короткими репликами старого узбека.

— Вот каналья, — переходя на русский, приветствовал Германа таксист, — хотел у меня машину за две тысячи купить. Я ему говорю — три, а он мне — две!

— Ну у вас и народ! Все при деньгах! — делая рокировку со стариком, ответил молодой человек.

— Работай нада, — прогундел где-то сзади богатенький старик Хоттабыч.

— Вот иди и работай, — вновь взорвался водитель, — ещё тыщу заработаешь, звони!

— А ты русский? — садясь в машину, спросил Герман.

— А ты из служивых? — вопросом на вопрос ответил таксист.

— Нет, я агроном, — не подумав, ляпнул оторопевший молодой человек.

— То-то я вижу: и билеты купил, и багаж сдал, и всё за пять минут.

— Ну и что?

— А ты видел, какая очередь у касс! За час не протолкаешься.

Ещё не остывшая машина резво завелась и, пару раз чихнув угарным газом, сорвалась с места.

— Куда?

— На Алайский.

— Что ты там потерял — лампасы?

— Нет, жрать хочу.

— Ты что, в КТуркВО служил?

— Нет, то есть — да!

— За канаву?

— Ага!

— Телефончик мой запиши. Всё, что привезёшь, оптом беру. Забыл сказать, тут за «Шарп — три пятёрки» половину машины можно купить.

— Это ещё что такое? — полюбопытствовал Герман.

— Двухкассетник такой. «Милитари стайл». Орёт, как старшина на учениях. Два «Шарпа» — и новая «Волга» твоя, — мечтательно пояснил коробейник. — Только травку не вези, телевизор возьму, гондоны в упаковках, из камешков — «тигровый глаз», лазурит, других не надо. Можно — гранат.

— Не, я оружие не повезу.

— Да не гранаты, а камень — гранат.

— А...

Не надеясь на память своего пассажира, водитель притормозил, вытащил из кармана засаленный блокнот, написал телефон.

— Спросишь Рафката.

— Так ты узбек?

— Да что тебе далось! Русский я. Папа — таджик, а мама — хохлушка. От такого замеса самые что ни на есть русские получаются. Да и у тебя физиономия не шибко-то славянская.

— Где там! По отцу и турки случались, а вот по маме — чисто русский.

— Где турок прошёл, там и за десять родов не отмоешься. Не горюй, в скуластых да чернявых стрелять не будут.

— И на том спасибо.

Остаток пути до рынка ехали молча, если не считать скорострельных матюков Рафката на перекрёстках и при обгоне.

— Ну вот, прибыли, командир. Плати по счётчику. С героев доплату не беру. Да, и про телефончик не забудь.

 

Алайский базар

За два года, что здесь не был Герман, главный рынок Ташкента — Алайский — мало чем изменился. Голодному молодому человеку вдруг подумалось, что этот суетливый многоголосый торговый организм живёт и всегда жил по своим законам и ему было мало дела до того, чья сейчас власть, кто теперь правит этим древним городом — эмир или первый секретарь.

Проходя между рядов к заветной точке общепита, Герман, словно магнит опилки, притягивал внимание торгового люда. Седобородые аксакалы свешивались через прилавок, воздевали руки к ароматным зимним дыням, висевшим на перевязях у палаток, на глазах ломали спелые гранаты, демонстрируя почти фиолетовое нутро южного фрукта. Враз повеселевший командировочный постоянно прикладывал руку к сердцу и слегка наклонялся, демонстрируя знание восточного этикета. Это ещё более распаляло продавцов, которые галдели все разом и вот-вот готовы были устроить ему овацию. В последний момент один из них всё же успел всунуть растаявшему от тёплой встречи покупателю спелый персик, который он буквально высосал перед входом в резную дверь с нехитрой вывеской «Чойхона». Омыв под тонкой струйкой латунного крана руки, Герман вошёл в тёплую влажную темноту заведения, больше похожего на средневековую харчевню.

Под немногочисленными тусклыми лампадами, засиженными мухами, восседала полурота стариков хоттабычей, примостившихся со скрещёнными ногами на грубо сколоченных топчанах, устланных старыми коврами. У топчанов были разбросаны сандалии, калоши и полуботинки со стоптанными задниками. Рот Германа мгновенно наполнился влагой. Желудок перехватил голодный спазм, и усталый путник рухнул на единственный стул у одинокого круглого столика. Полурота нехотя отреагировала на пришельца, ворочая головами, сыто отрыгивая и сплёвывая тягучую зелёную массу «наса» — лёгкого самодельного наркотика. К седоку на стуле резво подскочил молоденький узбечонок в грязном белом халате и тюбетейке.

— Мампар, плов и лепёшку! — радостно сообщил приветливому мальчугану Герман. — И зелёный чай, уважаемый!

Уважаемый тут же смахнул крошки со стола, ловко орудуя не первой свежести вафельным полотенцем, потом, забросив его на плечо, рысью метнулся на кухню. Через минуту на столе был горячий чай в фарфоровом чайнике с отбитым носиком и маленькая пиалушка. Пока посетитель разминался янтарным напитком, перед ним была выставлена глубокая косушка с горячим мясным бульоном, зеленью и клёцками, а через несколько мгновений — дымилась тарелка ароматного плова. В завершение раздачи услужливый официант принёс гранёный стакан холодной воды.

«Вот шельма, знает дело!» — блаженно подумал клиент, вспоминая, как повторно разгорается аппетит после глотка холодной воды.

— Эй, любезный! — запуская алюминиевую ложку в косушку с мампаром, позвал Герман. — Беленькой грамм сто и маринованного чесночка!

Посетители одобрительно оглядывались. Самый крайний из них, в старом заношенном халате, перехваченном на поясе выцветшим платком, аккуратно переломил лепёшку и передал добрую её половину разомлевшему гостю. Герман, приняв подарок, почувствовал себя на вершине блаженства. Наконец-то он в полной мере ощутил себя на родине.

Герман был зачат, выношен и рождён в жарких степях Средней Азии. И не важно, что буквально через месяц после рождения его родители-геологи увезли своего первенца в Москву. Что-то или кто-то в маленьком тельце обычного младенца занёс в глубинные скрижали мельчайшие подробности того мира, который окружал его в первые дни пребывания на «Этом Свете». Уже много позже он мог по одному только запаху определить, где он находится: в Узбекистане или вне его. Даже воздух Таджикистана, казалось бы, ничем неотличимый от узбекского, не мог ввести его в заблуждение. Конечно, эти ощущения описанию не поддаются, но они были реальны, а главное — никогда не подводили. Слов нет, это не Бог весть какое счастье — родиться под Самаркандом, гораздо престижнее — в Москве или Ленинграде. Но что поделаешь, родину не выбирают, её просто любят и наполняются ощущением счастья, когда вновь обретают. Именно это безотчётное чувство счастья испытывал изголодавшийся Герман в заштатной забегаловке ташкентского рынка.

Герман ел жадно и некрасиво: часто прикладываясь к стопке, пил обжигающий бульон прямо из глубокой фарфоровой миски с синим восточным орнаментом, загружал полную ложку плова и забрасывал его в перемазанный рот. Постоянные клиенты перестали обращать внимание на пришельца, дружно загалдели, прерывая висящий над общепитом гомон взрывами смеха. Баба`и периодически сытно отрыгивали и ковыряли пальцами в зубах, обсасывая их, если удавалось что-то найти между золотыми коронками. Признак достатка простого узбека угадывался не в его одежде или обуви, а в наличии золота во рту. Восточное представление о престиже диктовало необходимость стачивать здоровые зубы, лишь бы подавить блеском благородного металла неприличную белизну во рту своих менее удачливых соплеменников.

Заканчивая трапезу, Герман вдруг отчётливо захотел так же сытно отрыгнуть, но европейское воспитание насмерть блокировало реликтовые позывы. Схватив стакан с ледяной водой, клиент сделал изрядный глоток, но мгновенный спазм перехватил горло, и... Вопреки первоначальным намерениям Герман, судорожно хватая ртом воздух, оглушительно икнул, потом, утратив контроль над собой, не менее демонстративно отрыгнул, давясь от нового приступа икоты.

Посетители разом замолчали, обратив взоры в сторону бледнолицего.

— Ай, малядец какой! — разрядил обстановку один из аксакалов. Оставшиеся одобрительно осклабились, цокая языками.

— На, друг... подарок! — с этими словами самый крайний из бабаев протянул маленькую плоскую жестяную коробочку. — «Нас»! Знаешь «нас»... «насвар»?

— Спасибо, рахмат... Знаю, спасибо, но я... не принима... не умею...

— Бери, друг... Сразу видно — хороший человек!

Герман взял подарок, приложил руку к сердцу и высыпал щепотку зелёного порошка под язык. Мгновение, и слюна во рту брызнула, как из брандспойта. «Хороший человек» понял, что больше двух минут ему этот подарок во рту не удержать. Раздувая щёки, Герман, уже вставая, выхватил из кармана червонец и бросил его на стол. Через минуту он был на улице, а через мгновение — припал к отполированному латунному крану.

 

Роковая зажигалка

Несмотря на конфуз, хорошее настроение его не покинуло. Герман пешком отправился сначала по книжным магазинам, где приобрёл с десяток совершенно дефицитных в Сибири книг, потом зашёл на почту и отправил всё это добро в N-ск. Далее его путь пролегал по центру города, застроенного великолепными в сравнении с архитектурой N-ска зданиями. «Да, такое у нас не строят, живут же люди! — завистливо подумал Герман. — Вот вернусь и попрошусь по обмену в Узбекистан, — разродился он новой идеей, — поживу годика три, а там подумаю, может, останусь насовсем. Задолбали уже эти морозы».

Не сразу Герман почувствовал, что запасённое в нём тепло быстро улетучивается. Определённо стало холоднее, задул лёгкий, но неприятный ветер. Синие горы скрылись в сером мареве. «Что ж я, дурень, пальто оставил в камере хранения!» — мелькнуло в голове, когда молодой человек поравнялся с узбекской альма-матер — Управлением КГБ УзССР. «Зайти — представиться? — размышлял он в нерешительности. — Может, знакомых найду». Несколько минут он глазел на входящих и выходящих из здания. Местные чекисты мало чем отличались от N-ских: такие же костюмы с однотонными сорочками и неизменными галстуками «в тон». А ещё — короткие стрижки и какое-то неуловимо-чекистское выражение лица. «Да уж, конспирация, мать их ети! — ругнулся коллега. — Верно говорил Генка Легостаев — от нас за версту молью несёт».

Послышался нарастающий шелест покрышек и утробный рокот мощного мотора. К парадному подъезду медленно подплывал представительский «ЗиЛ» с тонированными стёклами. Герман уступил дорогу, хотя давить его, судя по всему, никто не собирался. Первым из машины выскочил щеголеватый капитан с васильковыми петлицами. Щёголь изящным движением открыл заднюю дверь и вытянулся по стойке смирно. Из салона показалась нога в чёрном лакированном туфле и штанине цвета хаки с широким, просто до неприличия широким красным лампасом. Германа охватило любопытство обыкновенного уличного зеваки. Конечно, он и до этого видел генералов. У начальника N-ского Управления тоже были «ЗиЛ» и старая «Чайка». И он тоже иногда надевал форму и так же вальяжно, забросив «ботву» на лысину, выходил из машины. Герману казалось, что все генералы даже не относятся к виду Homo Sapiens, а, скорее, представляют высшую расу небожителей.

Наконец из машины окончательно появился высокий и необычайно тучный генерал-лейтенант с раскосыми глазами и седым коротким «ёжиком». «Просто орёл! — подумал Герман, делая шаг в сторону лимузина. — Ну, хорош, блин! Красивый, как... как пожарная машина». От прохлады и высокоторжественного зрелища в носу у чекиста-зеваки засвербело, он коротко чихнул, брызнув веером себе под ноги. «Чёрт!» — выругался Герман, машинально потянувшись рукой в карман за платком.

«Стоять!!!» — рявкнул кто-то прямо перед оторопевшим Германом. Его словно прошило током и отдалось кислинкой во рту. Подняв голову, изрядно струхнувший молодой человек увидел направленный на него пистолет в руках красавчика-капитана. Генеральский порученец, схоронившись за открытой бронированной дверью лимузина, целился своему коллеге в переносицу. Тучный генерал слегка согнувшись в коленях, пятился назад и в сторону, судорожно застёгивая китель.

— Свои! — в отчаянье заорал Герман, поднимая руки и отдаваясь во власть подбежавших дежурных прапорщиков.

— Я тебе, блин, дам «свои»! — заворачивая «ласты» виновнику инцидента, зашипел здоровенный прапорщик. — Я те, сучий потрох, покажу, как пушку вытаскивать! — продолжил он, передавая скрученного Германа подоспевшим охранникам.

— Есть! Есть, товарищ капитан! — двумя пальцами вытаскивая пистолет-зажигалку, завопил верзила после минутного личного досмотра. — У, вражина! — с зубовным скрежетом, торжествуя и помахивая зажигалкой перед носом оторопевшего «террориста», процедил он.

— Это просто зажигалка! — закричал Герман.

— Разберёмся, разберёмся, гражданин! — метал громы раздухарившийся прапорщик.

— Что за чёрт! — разглядывая потешное оружие, ругнулся дознаватель. — Гляди-ка, точно, зажигалка! — с досадой признался он, высекая огонь из направленного в небо пистолета. Шмон продолжался.

— Да он иностранец, товарищ генерал, — вдруг радостно завопил верзила, поднимая над головой раскрытый паспорт Германа.

— Это заграничный! — пытался встрять задержанный.

— Вижу, что не наш! — продолжал торжествовать дежурный. — Ить, балакает-то по-нашему, товарищ капитан, — передавая изъятый синий паспорт подоспевшему адъютанту, не унимался он.

— Отставить, Грицко! Не ори на всю площадь! Дай сюда, — с этими словами красавчик открыл документ.

— Поц... Поцкри... Потскоптенко, — не сразу прочёл капитан.

— Да, я... — начал было Герман.

— Заткнись, тебя не спрашивают! — зашипел Грицко.

— Да коллега я... — не унимался задержанный, судорожно сглатывая слюну.

— Не вижу, что калека, — вновь поднял на него глаза капитан.

— Какой он калека!!! — просто взвыл Грицко.

— Отставить, прапорщик! А вы, Потс... Потско...

— Потскоптенко, товарищ капитан.

— Я же говорил — иностранец, — уже не так уверенно встрял Грицко. — Финн, что ли...

— Это украинская фамилия, — пояснил Герман.

— Да шоб тоби... На какой такой Вкраине с такими хвамилями ходють! — опять не выдержал прапорщик.

— Замолчи, Грицко! — скомандовал капитан. — Не видишь, паспорт — советский.

— В упор не вижу! — огрызнулся уязвлённый хохол. — Я этих синих отродясь не видел!

— Герман Николаевич, что вы здесь делаете? — успокаиваясь, обратился капитан к виновнику переполоха. — Да отпустите его руки, Грицко! — скомандовал капитан.

Наконец вся компания заметила, что за допросом с любопытством наблюдает генерал, уже застегнувший китель со смещением всего ряда на одну петлю. Участники задержания, конечно, заметили перекошенный генеральский мундир, но обратить внимание начальства на непорядок в форменной одежде не решились.

— Товарищ генерал, вы китель неправильно застегнули, — позволил себе смелость указать на сиятельный просчёт приходящий в себя Герман.

— Спасибо... как вас там? — пробасил огромный узбек с золотыми погонами.

— Герман Николаевич меня зовут, — всё более смелея, представился задержанный. — Капитан Потскоптенко из N-ского Управления КГБ.

— Удостоверение! — уже спокойно спросил капитан.

— У меня только командировочное предписание... во внутреннем кармане. Удостоверение осталось в «кадрах». Разрешите предъявить? Только «Макарыча» спрячьте, — показывая взглядом на пистолет в руках капитана, попросил Герман.

— Да, Костя, ты бы оружие убрал, — пророкотал генерал, расстёгивая китель. — Хватит уже народ пугать.

Прапорщик Грицко, совершенно разочарованный итогами задержания, боком отходил в сторону, бурча вполголоса про «клятих капытянив, дурних начальныках» и многое ещё, что при детях говорить не полагается.

— Что, Герман Николаевич, на канаву? — ознакомившись с документами, уже совсем миролюбиво обратился бдительный капитан ко вновь обретшему свободу Герману.

— Да, в Афганистан... на полгода.

Наконец справившийся с шеренгой золотых пуговиц на кителе генерал решил задать последний вопрос:

— Как звать начальника управления?

— Беглов, генерал Беглов.

— Колька! — и вновь переходя на нижние октавы. — Николай... Николай...

— Степанович, товарищ генерал.

— Так, Константин, — обращаясь к адъютанту, распорядился обладатель широченных лампасов, — верни документы капитану, а ты, капитан, — переводя взгляд на Германа, — впредь не делай резких движений в охраняемой зоне.

— Виноват, товарищ генерал, я только за платком полез, сопли утереть.

— А если бы закурить захотелось?

Только тут до Германа дошло, что если бы он вместо платка вытащил игрушечный пистолет, то лежать бы ему здесь уже минут пять с простреленной головой.

— Уразумел, сынок? Эх, молодо-зелено... Ну и капитаны пошли... сопливые! — не удержался генерал, слегка расплывшись в улыбке. — Да, ещё... передай, боец, своему Степанычу, что на нем должок висит. Напомни ему, как в Ростове мы всю ночь в штабные карты играли.

— Так точно, непременно, товарищ генерал! Как с Афгана вернусь, так тут же про должок намекну, — расхрабрился Герман.

— Ну, тогда держи «пять», — протянул руку улыбавшийся генерал. — Если что нужно, обратись к Константину. А ты, Костя, верни его вещи да помоги коллеге. Не на танцы едет — на войну! — С этими словами генерал оставил капитанов и, грузно покачиваясь, последовал к проходной.

— Герман, какие просьбы есть? — ёжась на прохладном ветру, дежурно спросил капитан Костя.

— Да нет, спасибо, всё в порядке, только...

— Что — только?

— Со страху приспичило малость... Мне бы до ветру... Где тут у вас?..

— Только если... если — в музей Ленина. Точно — там в подвальном этаже туалет есть. А пускать не будут, передай, мол, от Костика Лозового из Конторы.

Герман бросился к музею.

 

Ленин и Герман

Пулей влетев в святая святых всего прогрессивного человечества с криком «Я — от Костика Лозового!», несостоявшийся террорист дробно застучал каблуками по ступенькам, ведущим в подвальный этаж.

Вверх по лестнице Герман поднимался с чувством выполненного долга.

— Как дела у Константина Викторовича? — прервала его эйфорию пожилая русская женщина, сидящая в узбекском наряде у резной стены.

— Это вы мне?

— А кому же ещё!

— А кто такой Константин Викторович?

— Лозовой, Костя Лозовой!

— А-а-а, Костик... так с ним всё нормально. На повышение пошёл. Велел вам кланяться.

— Ой, спасибочки! Душевный он человек. Было в прошлом годе, микрофоны устанавливал, так мы за час всласть наговорились. Я его чаем поила, а он меня шоколадными конфетами угощал. Молодой — а умный какой... страсть просто! — ударилась в воспоминания старушка. — А вы, должно быть, монтёр по микрофонам этим? То-то я гляжу, только вошли — и сразу в подвал. Коротнуло что, али звук пропал?

— Сигнал пропал. Микрофоны от громких звуков из строя выходят, вот я и поменял один, — принялся острить Герман.

— А как бы мне внучка к вам устроить, — совсем вошла в доверие бабуся, — и отличник он у меня, и на гитаре играет, только очки дюже толстые носит.

— Таких не берут в космонавты! — строго ответил посетитель. — Но если Костик возьмётся, может, что и получится.

— Ах ты, батюшки-светы! — запричитала старушка. — Он у меня...

— Знаю, знаю! Только Константин Викторович! Кстати, а зачем эти микрофоны в туалете установили?

— Вам лучше знать!

— Хотя... ну да — что это я!

— Вы только сами подумайте, где иностранцам в музее Ленина встречаться! У экспонатов не наговоришься, помещение-то не ахти какое, вот они всё в туалет и прут. Бывает, по часу не выходят. Туалет у нас чистенький, тёплый, на 20 посадочных мест...

— Ну надо же!

— Да, вот я и говорю, на 20 мест женских и 20 мужских...

— Понятно! — Германа стала утомлять словоохотливая женщина.

— А на Троицу приходили два иностранца, жуть какие подозрительные: оба лохматые, с цепями. Один — высокий, смуглый, косичка у него сзади, другой — низенький, весь такой красный и плешивый, но с двумя косичками...

— Слышал о них — матёрые разведчики! — насупив брови, начал врать Герман.

— Батюшки-светы! Что ж я проморгала! Милицию надо было вызвать... Так я и подумала! Вот ты погоди, мил человек, послушай только: значит, вошли поврозь, сурьёзные обои, и сразу — шасть в туалет! Да так цельный час без четверти носу не казали, а как вышли — то уже в обнимку, счастливые такие, будто по «Москвичу» выиграли. Да так и пошли, охальники, к патрету Крупской. А перед ней давай зубы скалить да пальцами тыкать.

— А где «патрет» этот? Может, что сзади прицепили?

Старушка резво поднялась, оставив вязание, и, лавируя между скучающими пионерами, подвела Германа к фотографии «тридцать на сорок» с поясняющей надписью «Н. К. Крупская выступает перед красноармейцами...» Молодой чекист дальше читать не стал.

— Матушка, позвольте мне более тщательно осмотреть «патрет».

— Да уж будьте так любезны, я вашим ребятам не раз говорила, уж больно часто иностранцы у портрета Крупской останавливаются. Подозрительно это.

— Сейчас проверим.

Бдительная старушка тут же начала отгонять расшалившуюся детвору подальше от стенда: «Кыш, бесенята, не видите — реставратор пришёл... Крупскую чинить будет».

Герман принялся изучать фотографию. Действительно, на изрядно отретушированной копии перед шеренгой красноармейцев в лаптях стояла растрёпанная женщина с накинутой шалью, в жакете и длинной юбке. Лицо её было повёрнуто к фотографу, а правая рука — в полтора раза длиннее левой — вздымалась в революционном приветствии. Над красноармейцами неизвестный мастер ретуши тоже постарался: бойцы натужено улыбались, дружно вперив взгляды в широкий зад Надежды Константиновны.

— Да, начальство сюда давно не заглядывало, — ухмыльнулся лже-реставратор. — Но боже мой, какой же у Ленина вкус! И куда он только глядел, когда жену выбирал. Должно быть, здорово изголодался в Шушенском, если на такую позарился!

Герман пристально вгляделся в лицо верной спутницы вождя: глаза вразбег и на выкате, волосы не прибраны, грудь — что мешки с зерном. «Мля-а-а, ведьма, да и только, — ужаснулся он, — сняли бы фото со стенда, хоть вождя не срамили!»

Изучив портрет Крупской, молодой человек бочком двинулся к выходу с видом профессионала, тщательно изучающего ленинское наследие. «Да-а-а, а вот эта хорошенькая... Инесса Арманд... Что ж к ней-то не припал». Арманд чем-то неуловимо напоминала его сегодняшнюю спутницу. «Ну, эта хоть не кокетничала, — язвительно подумал ценитель прекрасного, — правда, кто их знает, может быть, тоже татарка и где попало с Ильичом взасос целовалась».

Наконец Герману стало стыдно за разгул собственной фантазии. «Что это меня сегодня развезло?» — задал он себе вопрос и оставил его без ответа, выходя боком из музея. Вместе с ним вылетел выводок горластых пионеров, которые, почувствовав свободу, бросились врассыпную, заполняя прилегающую площадь, будто распадающийся на ветру букет цветов.

 

Физик и «фараон»

На улице изрядно похолодало. Начал накрапывать мелкий противный дождик. Герман зябко поёжился, поднял воротник и направился в сторону музея Искусств, надеясь там отогреться и посидеть в одиночестве за чашкой кофе. Сегодняшние встречи и приключения его изрядно утомили. Стараясь не искушать судьбу, он обходил стороной редких милиционеров, прикидывался глухонемым, если к нему обращались случайные прохожие, в общем, самым решительным образом пресекал любые попытки Фортуны втянуть его в очередное приключение. Даже завидев на торце жилого дома огромный плакат-растяжку с портретом Леонида Ильича Брежнева, предусмотрительный молодой человек вначале огляделся по сторонам, а уж потом вперил взгляд в монументальное полотно.

Герман, разглядывающий Генерального Секретаря, лишний раз убедился, что в Узбекистане по каким-то неведомым ему причинам более половины почитаемых советским агитпропом ликов имели ярко выраженные восточные черты. Два года назад его больше всего поразил бронзовый бюст А. С. Пушкина, выставленный в Историческом музее. Не лишённый дарования узбекский ваятель мастерски придал великому русскому поэту выражение творческой печали с лёгким налётом меланхолии. Поэт слегка склонил голову, отчего его подбородок упёрся в две внушительного вида жировые складки. Затылок поэта был изрядно стёсан, и его макушка уползла куда-то вверх. Собственно, в этом ничего удивительного не было. Узбекские каноны красоты диктовали свои условия. Встретить узбека с нормальным затылком — большая редкость. Издавна, особенно в сельской местности, младенца пеленали в кокон, делали дренаж для отвода продуктов жизнедеятельности и в таком виде держали его достаточно долго. Ребёнок лежал исключительно на затылке, отчего его сахарные косточки деформировались и голова приобретала очертание тыквы плодоножкой вверх. Так что бронзовому Пушкину всего лишь придали классические черты, более доступные для визуального восприятия недавно разбуженного громами цивилизации дехканина. Глаза и скулы бронзового поэта были также слегка отретушированы в угоду национальным пристрастиям, так что издали Пушкин здорово смахивал на опечаленного басмача, рассматривающего прохудившиеся калоши.

Герман не находил ничего предосудительного в адаптации художественных образов к восточному менталитету. В конце концов, великий Пушкин в жизни отнюдь не блистал красотой, и только художнику Кипренскому удалось написать его прижизненный портрет, от которого его современников по крайней мере не бросало в оторопь. И ещё — хорошо, что во времена гениального поэта фотография была неизвестна. В противном случае его лицо метиса с курчавой эфиопской головой и растрёпанными бакенбардами могло бы просто напугать неподготовленное к восприятию исторических его почитателей из числа потомков. В Советском Союзе, кстати, никого не смущали многочисленные скульптурные изображения Ленина с мускулистыми руками и богатырским сложением стероидного культуриста. Но этот пятиэтажный портрет Брежнева просто поверг Германа в шок. Стуча зубами от холода, приезжий ценитель прекрасного то давился от смеха, то впадал в оцепенение от увиденного. Сходство с оригиналом ограничивалось пятью звёздами Героя. Сверху вниз на Германа смотрел Левиафан средних лет, с хитрыми раскосыми глазами довольного жизнью узбека. За его плечами вставало огненно-красное солнце, играющее золотыми бликами на фарфоровых зубах Генсека.

— Приплыли! — оторопело прошептал, с трудом ворочая синими от холода губами, изумлённый молодой человек.

— Нравится? — послышалось сзади.

Герман застыл с высоко поднятой головой. «Авось пронесёт!»

— С вами всё хорошо? — с разрывом в минуту последовал второй вопрос.

Герман опустил голову и вперил взгляд в кафельный плинтус ниже портрета. На чёрной глянцевой поверхности корявыми белыми буквами было написано: «Гюльзай — дурра!» Удвоенное «Р», видимо, символизировало достоверность и осведомлённость автора надписи в существе вопроса. Сзади зашуршало, после чего перед застывшим молодым человеком сначала появилось велосипедное колесо, затем владелец этого велосипеда в военной плащ-накидке, скрывающей второе колесо педального транспортного средства.

— А-у! — весело произнёс молодой узбек, помахав для верности рукой перед лицом истукана.

— Че надо? — не выдержал Герман.

— Да, собственно, ничего, — миролюбиво ответил незнакомец, — просто в первый раз вижу человека, разглядывающего наглядную агитацию.

— Её для того и делали, чтоб народ глядел.

— Может, и для того, только никто из нормальных смотреть её не станет. Это как телеграфный столб: вроде как и есть, а пройдёшь — и не вспомнишь.

Герман мысленно согласился с навязчивым балагуром, но тут его взгляд остановился на велосипеде. «Ни фига себе! — подумал он, — ничего подобного я не видел!» На первый взгляд, эта железяка походила на обычный велосипед с подвесным мотором. Но только на первый. Вместо мотора на раме была укреплена какая-то хрень, напоминающая компрессор от большого холодильника. Из «компрессора» шёл вал на хитрое механическое устройство с дополнительной цепью на заднее колесо.

«Чудик! — мелькнуло у Германа в голове. — Определённо — чудик! Непризнанный Кулибин».

«Кулибин», словно прочитав его мысли, коротко хохотнул и прокомментировал так и не заданный вопрос:

— Моё изобретение. Велосипед с рекуперативным накопителем энергии.

— На быстрых нейтронах! — съязвил Герман, намереваясь боком-боком улизнуть от незнакомца.

— Быстрые нейтроны неустойчивы, глюоновое взаимодействие может не выдержать.

— Слушай, мужик, что ты пристал! — начал хамить уязвлённый чекист.

— Ну ладно, парень, прощай, извини, если что не так, — обиженно произнёс незнакомец. — Просто вижу — человек приезжий, стоит, да ещё и думает. Таких тут пока мало.

Герману стало стыдно. «Если даже он и шизик, то совсем чуть-чуть. Большую науку двигают шизики». Именно поэтому он, Герман, не вернулся после армии в Институт полупроводников. Ему довольно рано стало ясно, что тягаться с «буйными» — бесполезно, а протирать штаны в лаборатории, кропотливо собирая материалы на «диссер», ему не хотелось.

— Извините, — подняв глаза на «Кулибина», добродушно произнёс Герман. — Мне с посторонними нельзя разговаривать.

— Что, как Красной Шапочке?

— Да, что-то вроде того... И у меня с утра одни неприятности... А что велик... накопитель — как у Гулиа?

— Я так и знал! Я просто чувствовал, что вы человек пытливый и думающий, — радостно воскликнул незнакомец. — Маховик ленточный, кожух от холодильника, ну а дальше вам всё ясно.

— В принципе, да. Только я ни разу не видел всё это в железе.

— Рустам, — протянул руку для приветствия незнакомец.

— Герман, — ответил приезжий, — а я с вами в какую-нибудь историю не вляпаюсь?

— Да что с вами такое, почему вы всего боитесь?

— Перебор вышел с общением и... чуть башку не снесли всего час назад.

— Подрались?

Но Герман решил не отчитываться перед незнакомым человеком.

— Извините, Рустам, я замёрз, иду в музей Искусств, согреться и кофеёк погонять. Вечером поезд... Так я пойду, а?

— Идите, конечно, однако музей на ремонте, — участливо согласился Рустам. — Но, если вы подождёте две минуты, я отдам велик брату, он тут в подвале мастерскую собрал, и провожу вас в «Голубые купола» — там кофе не хуже.

— Я замёрз!

— Не беда, в мастерской спиртик имеется.

Герман вдруг как-то легко согласился.

Через полчаса из служебного помещения вышли два приятеля, бурно жестикулируя и неся околонаучную пургу. На Германа был накинут ватный халат, местами прокуренный, но достаточно тёплый, чтобы в комфорте можно было дойти до центрального ресторана города Ташкента. Молодой чекист, напрягая память, сыпал остатками знаний, полученных на физическом факультете, а его новый друг проявлял такие чудеса в интерпретации физических реалий, что временами Герману хотелось задать сакраментальный вопрос: «Рустам, а ты действительно узбек?»

— Гера, ты только послушай, при спекании шихты получается высокочистая керамика с наперёд заданной частотой испускания инфракрасного света, — запальчиво объяснял компаньону суть своих научных изысканий физик из Узбекистана. Из подвала он вышел в европейском костюме, одетом на тонкий однотонный свитер. Дождь перестал моросить, и, глядя им вслед, досужий прохожий мог решить, что преуспевающий бухгалтер знакомит своего двоюродного брата из дремучего кишлака с достопримечательностями Ташкента.

— Ну и что это даёт? — блаженно спрашивал Герман, мысленно заготавливая более профессиональные вопросы.

— Как ты не понимаешь, инфракрасные лучи проходят живую плоть насквозь, — кипятился физик.

— Как рентгеновские?

— Вроде того, но в отличие от рентгеновских они не опасны.

— Тогда на хрена они кому сдались?

Рустам даже остановился, поражённый тупостью спутника.

— Аллах свидетель! Ты не понимаешь: выжигаются все болезнетворные микробы, а организму хоть бы хны! А чуть измени длину волны, и пожалуйста — можно целого баран`а запечь за десять минут.

— А-а...

— У тебя, часом, триппера нет? — пытливо заглядывая в глаза Герману, спросил дотошный физик.

— А если бы и был...

— Я бы в своей печи тебя за пять минут вылечил!

— Как того баран`а?

— Гера, ты тупой, как все русские!

— У нас в Союзе все равны, значит, узбеки тоже тупые!

— Да, пожалуй. И вправду, тупые встречаются... и даже очень часто.

— Ладно, ты про триппер рассказывай, не отвлекайся, — заводил своего нового знакомого Герман.

— Триппер ещё мой отец лечил за пару сеансов. Закапывал мужика в песок и оставлял на открытом солнце. Только водицы подносил.

— Так, теперь понятно. Выходит, в фильме «Белое солнце пустыни» один из героев, тот, кого по горло в песок закопали, просто от триппера лечился? — подначивая своего спутника, ёрничал Герман.

Бурно обсуждая проблемы лечения венерических заболеваний, приятели одновременно открыли створки резных дверей ресторана «Голубые купола».

— Сядем у тандыра, там теплее, — посоветовал Рустам.

— Рустамчик, а у тебя папа был врачом?

— Нет, пастухом. Овец пас.

— А как же лечение?

— Он по совместительству был табибом — народным лекарем и лечил не хуже современных докторов.

Молодые люди заказали бутылку болгарского коньяка «Плиска», кофе и две шоколадки. Официант скорчил брезгливую физиономию, но заказ выполнил. Приятели, перескакивая с темы на тему, отдавались душевному общению, перебрасываясь остротами и одаривая улыбками молодых девушек, сидящих за соседним столиком. Герман рассказывал о научных разработках в области выращивания и легирования арсенида галлия (тема его дипломной работы). Рустам охватывал более широкий круг проблем: сетовал на излишний либерализм, подтачивающий, по его мнению, социальные устои узбекского общества.

— С нами так нельзя, — горячился он, — мы пока только на пути к пробуждению. У нас ещё город не победил деревню. А когда нация пробудится, то мы себя покажем... Древние цивилизации, бывает, и обретают второе дыхание.

— А зачем деревню-то побеждать?

— Город тянет вперёд, а деревня — назад.

— Это слишком просто и неоднозначно, — парировал Герман.

— Гера, вспомни Карфаген!

— Тот, что должен быть разрушен?..

— Да, и если бы его римляне не разрушили, нашёлся бы второй Ганнибал, который бы уничтожил Рим, — со знанием дела поддержал древних разрушителей эрудит из Ташкента. — У нас в кишлаках ничего не изменилось. Всё, как и сотни лет назад. Весь прогресс, вся наша будущая цивилизация — в городе. В наших махаллях заправляют ваххабиты.

— А это кто такие?

— Гера, долго рассказывать, но там у вас в России скоро о них узнают. Такие, понимаешь, воинственные муллы, что-то вроде ваших революционеров в семнадцатом году.

— Почему же наших... революционеры эти общие.

— Как же, как же! Что-то я у большевиков ни одного узбека не припомню. Евреи были, латыши были, даже китайцы были, а вот узбеков — нет. Хотя, — и он радостно хохотнул, — русских там тоже не было или почти не было. А наши ваххабиты, если разгуляются, то мало не покажется! Они и на стороне душманов в Афганистане воюют. Мой двоюродный племянник — ваххабит! Упёртый, как ишак по весне.

Дальше, как и полагается у пьянеющих советских интеллигентов, разговор зашёл «за политику». Рустам нёс околесицу, достойную матёрого антисоветчика, но с одним удивительным припевом: советская власть, мол, самое лучшее, что можно придумать для Узбекистана.

— Странный ты какой-то, Рустам: кроешь коммунистов почём зря, а потом их же и выгораживаешь, — произнёс Герман, в очередной раз оглядываясь по сторонам.

— Гера, что ты вертишься, тут ни одного чекиста рядом нет. Я их сразу узнаю. Потом у них дела поважнее есть, чем наши бредни слушать.

— Рустам, — с паскудным выражением лица обратился к нему Герман, — а как ты думаешь, что надёжнее... или покрепче будет: Советская власть или Алайский рынок?

— Ну конечно, Алайский!.. Хотя знаешь, власть — тоже крепка.

Герман, спровоцировав учёного узбека на откровенность, смутился.

— Да, пожалуй... Рустам, где здесь туалет будет?

Рустам махнул рукой, указывая курс.

— Рустам, всё у вас хорошо, — продолжил вернувшийся Герман, — только отхожие места шибко срамные.

— А ты как хотел. Уровень цивилизации определяется чистотой сортиров, — сформулировал нехитрую м`аксиму продвинутый узбек.

— Вот и мой отец говорил о том же, — развил мысль Герман. — Он полтора года работал в Никарагуа, искал полиметаллы. Папа у меня геолог. На обратном пути сделал остановку в Рейкьявике. Зашёл в туалет и обомлел. Чище, чем у нас дома. Музыка играет, запах, как в розарии. Пошёл руки мыть, а там кранов нет. Торчит какая-то никелированная хрень — и ни одного маховика. Закручинился, но руку под эту хрень сунул, а оттуда — тёплая вода. Отец говорит, чувствовал себя, как эскимос на атомной станции. Вернулся — и давай советскую власть костерить...

— Это он зря, времени ещё мало прошло...

— Так и я ему о том же, а он — Союз развалится, Союз развалится! Ну, я ему: ты что, отец, по одному сортиру выводы делаешь, а он мне: если у нас таких отхожих мест не будет — советской власти конец!

— В чём-то твой отец прав. У нас времени на раскачку нет...

— Но причём тут сортиры?

— Пока не знаю, это надо обдумать. Вот у нас, в Институте Солнца, туалеты — чистые. Вернее, института ещё нет, а сортиры и название — есть.

— Да вы же утописты, Рустам! Город Солнца был у Кампанеллы. И у вас тоже... что за идиотское название!

— Не шуми. Как, по-твоему, назвать институт, для которого строят самую большую в мире солнечную печь. Вот в ней мы и будем спекать нашу керамику.

— Ладно, валяйте, утописты.

— Гера, а ты что такой трезвый, мы же бутылку заканчиваем?

— А ты? Выходит, зря продукт переводим?

— Это мы мозги напрягаем; если бы про баб говорили, уже давно под столом лежали.

— Нет, про баб не будем, мне уже на вокзал пора.

— Тогда по последней! — закрыл дебаты Рустам. — А ты куда, собственно, едешь?

— В Фергану.

— И что там?

Герман замолк, не находя подходящего ответа.

— Рустамчик, ты извини, я толком и не представился, — начал Герман.

— Это уже становится интересным!

— Да, Рустам, думаю, ты не изменишь своего мнения обо мне...

— Надеюсь.

— Я капитан КГБ. Еду в Афганистан. Пункт сбора — Фергана.

— Н-да... — не сразу нашёлся что сказать физик. — Тебя-то я и не разглядел... хотя... лицом к лицу — лица не видно. — Затем, поразмыслив, врастяжку сказал: — Хорошие мужики везде нужны, однако... зря ты физиком не остался. Можно было из тебя человека сделать... А с другой стороны: сильное государство — сильная армия и сильные спецслужбы... Ладно, Гера, дай подумать. Вернёшься — поболтаем.

— А как же! Телефон дашь?

Рустам оторвал салфетку и полез за ручкой.

— Рустик, чтобы ты не обижался, я тебе сувенир подарю, — чувствуя себя виноватым, сообщил Герман. — На! — С этими словами собутыльник вытащил из кармана зажигалку и протянул своему новому другу. — Держи, а то меня из-за этой хрени когда-нибудь пристрелят.

— Игрушки — не повод для стрельбы, — принимая подарок, глубокомысленно заметил Рустам.

— Как знать... — поёжившись, не менее глубокомысленно ответил Герман, засовывая огрызок салфетки с телефоном в карман.

Из «Голубых куполов» оба выходили до омерзения трезвые. Рустам посадил Германа в автобус и рекомендовал дышать в сторону. Учёный и «фараон» крепко пожали друг другу руки. Герман махнул на прощание из окна. Растворяющаяся в темноте фигура узбека ответила поднятием руки. «Какой славный мужик! Какие замечательные люди...» — подумал опечаленный молодой человек, уткнувшись в холодное стекло пустого автобуса.

 

В ожидании поезда

У вокзала Германа растормошил водитель.

— Эй, парень, конечная! Не спи, заметут!

— Спасибо... спасибо, — забормотал проснувшийся пассажир. Поднявшись, он, покачиваясь и опираясь на поручни, мешковато вывалился из салона. Герман был пьян. Он сделал три неуверенных шага, словно только что приземлившийся космонавт. Кто бы мог подумать, что дорога на войну будет такой извилистой...

Погода была стабильно мерзкой. Сумерки сменились «тьмою египетской». Шёл мелкий противный дождь. Не было ни ветерка. Совсем рядом, рассыпаясь многократным эхом, гундели алюминиевые репродукторы, дирижируя формированием грузовых составов. Герман, привычный к частым командировкам и переездам, любил звуковую многоголосицу железнодорожных вокзалов. Запахнув плотнее дарёный халат, молодой человек нетвёрдым шагом направился к зданию. Ташкентский вокзал жил своей размеренной ночной жизнью. Три работающие торговые точки заманивали посетителей фонограммами популярных исполнителей. Сложная композиция привокзальной симфонии состояла из сольного барабанного ритма «Бони-М», арии какой-то героини из индийского фильма и заунывной узбекской песни. Герман направился в сторону модной музыки карибских эмигрантов. Ритмичные звуки исторгались из чрева импортного магнитофона солидных размеров с множеством экзотических светодиодов, мигавших в такт мелодии и отражавшихся на его никелированных излишествах. «Ого, какой!» — уважительно подумал Герман, подходя к мангалу, возле которого под навесом был установлен на табурете шедевр японской технической мысли.

Слегка уставший, но всё ещё бойкий шашлычник, орудовавший за мангалом, затараторил по-узбекски, явно обращаясь к Герману.

— Не понимаю, дорогой... — добродушно прервал он монолог узбека у жаровни.

— Столько живи, и — не панимай! — укоризненно покачал головой работник торговли, страдавший отнюдь не узбекским акцентом.

— Я только сегодня приехал... Не местный. А халат подарили, чтоб не мёрз.

— Кушыт будэм?

— Будем!

— Пэчэн, яйца баран, карейк, люля-кебаб, — перечислял немыслимые для N-ска яства шашлычник.

— Палочку из корейки и палочку из печени.

— Садыс пака...

Герман, попросив прикурить, послушно перешёл за пустой столик под брезентовым навесом. Задумчиво затягиваясь сигаретой, он обозревал полупустое пространство летнего привокзального кафе. В центре, разложив на газете варёные яйца, зелёный лук и пару помидоров, сидели два путейца в кирзовых сапогах, чёрных замусоленных ватниках и грязных парусиновых кепках. Часто ударяя стаканами, они тянули какой-то нескончаемый «шмурдяк» из молочного бидона, вполголоса матерились, поминая в сердцах начальство и родную партию, членами которой, как оказалось позже, они состояли. «Пролетарии, ети их!.. — ругнулся молодой человек. — Что за глупость, меня, прежде чем в партию принять, наизнанку вывернули, а этих, поди, за одно только происхождение в коммунисты определили», — разминал внутреннюю социальную обиду Герман.

— Эй, малчик, бери, пожалиста! — позвал шашлычник. — Вах, тарелка нет, кончилась, панимаш, в газету заверну? — предложил работник прилавка.

— Валяй! Так ты тоже не узбек?

— Азербайджан знаешь? Учи язык, малчик, — ворчал узбекский азербайджанец, заворачивая дымящееся мясо сначала в лепёшку, а потом в газетный лист.

Герман подхватил кулёк и, пересчитывая сдачу, направился к своему столику. Оставив снедь, он отсчитал 75 копеек и подошёл к пролетариям с молочным бидоном.

— Не пойду я на собрание, — услышал он незлобивую перебранку путейцев, — что я, эту дуру дома не слышал?

— Не кипятись, Витёк, дома она — жена, а на работе — парторг, — успокаивал своего товарища более лояльный железнодорожник.

— Я не посмотрю, что парторг, завалю сегодня и... чтоб завтра выступать не смогла! — парировал член семейной партячейки и выразительно показал руками — что он сделает с парторгом.

— Ты ей «этим» горло не заткнёшь, раззадоришь только!

— И... и горло тоже...

— Тьфу на тебя, Витёк, ничего у тебя святого...

— Я извиняюсь, мужики... у меня вот тут 75 копеек... пятнашками не поменяете? — прервал мужской разговор Герман. — Мне бы по межгороду позвонить.

Оба пролетария молча полезли в карманы и начали выуживать мелочь. Потом высыпали её в протянутую ладонь. Герман стоял как вкопанный с пригоршней монет в вытянутой руке. Он весь ушёл в слух. И было от чего. На самом отшибе промокшего летнего кафе сидело пятеро мужчин, вспарывавших ночную тьму взрывами хохота и громкими восклицаниями.

— ...прямо под Кабулом!.. Га-га-га!.. Бэтээром — в дерьмо!.. А там этого много? И-ха-ха!

Герман, как зачарованный, даже не поблагодарив путейцев, двинулся к весёлой компании. «Свои!» — мелькнула обоснованная догадка. Даже не спрятав мелочь в карман, а лишь прижав раскрытую ладошку к халату, обрадованный молодой человек, сбивая стулья, подошёл к вмиг затихшей компании.

— Здорово, мужики! — радостно воскликнул он.

— Здоровее видали... Плыви себе, убогий... Здесь не подают... — вразнобой ответило несколько голосов. А самый длинный вдруг вытащил из кармана горсть медяков и протянул их оторопевшему коллеге.

— Да мне... да я... — заблеял Герман.

— Извини, земеля, чем могу, — даже привстал длинный.

— Я свой! — возопил совсем растерявшийся Герман.

— Твоих ещё в двадцатом постреляли! Бери, басмач, что дают, и проваливай! — угрожающе добавил самый мелкий.

— Я — в «Каскад»! В Фергане — на сборный пункт! — отчаянно возопил «однополчанин».

За столом напряглись. Мелкий встал и недоверчиво спросил:

— Имя командира «Каскада»?!

— Лазаренко! Генерал Лазаренко.

— Документы покажь! — не унимался недопёсок.

— Да ты что! Своих не признаёшь, — расстёгивая халат и запуская свободную от пятнадцатикопеечных монет руку во внутренний карман пиджака, кипятился Герман.

— Ладно, не вопи! Откуда будешь? — осадили его из-за стола.

— Из N-ска!

— А что басмачом вырядился?

— Друг халат дал... пальто в камере хранения оставил.

— Во сколько поезд?

— Мой — в девять... Да тут всего лишь один вечерний поезд, — начал приходить в себя Герман.

— Садись к нам... Как звать?

— Герман!

— Садись, Герман... на, выпей!

— Я сейчас, только закуску принесу, — с этими словами опознанный чекист метнулся к своему столу, прихватил свёрток и через минуту разворачивал его перед своими новыми товарищами.

Время до отхода поезда прошло незаметно. Шестеро молодых ребят несли содержательную чушь, прыгая с темы на тему. Мелкий оказался старшим лейтенантом из Свердловска, ветераном, возвращающимся в Афганистан после первой командировки. Он нарочито тихим голосом посвящал новобранцев в премудрости службы за канавой. Остальные почтительно внимали, боясь перебить его неловким вопросом. Потом снова хором галдели, оглашая опустевшее кафе свежими матерками.

Мангал догорал. Перепившие путейцы-пролетарии по очереди пытались подняться со стульев, но тут же падали обратно. Наконец тот, у кого жена была парторгом, изловчившись, встал и протянул другу руку. Тот по ней, как по канату, подтянулся и, прихватив бидон, пошёл к выходу.

— Витёк, за мной, — промычал воскресший путеец.

— Иду уже... а ты не беги... не поспеваю, — выписывая кренделя, эхом отзывался товарищ.

— Во надрались гегемоны, — несколько завистливо прокомментировал кто-то из чекистов.

Вокзальный репродуктор возвестил о подаче на первый путь пассажирского поезда до Ферганы. Компания молодых людей резво сорвалась с места и выкатила на перрон. Герман сбегал в камеру хранения и догнал коллектив, когда он уже загружался.

— Гера, давай к нам! Вагон пустой. Мы с проводницей договорились, — позвал старший лейтенант из Свердловска.

— Бегу, Сашок! — ответил Герман, передавая ребятам чемодан и пальто.

Поезд тронулся.

 

В вагоне

Вагон действительно оказался полупустым. Будущие воины-интернационалисты заняли отсек возле туалетной комнаты. Мигом накрыли стол, и вечер знакомств и воспоминаний продолжился. Герману вдруг сделалось тоскливо. Захотелось домой, в тёплую постель, захотелось услышать тихое сопение сына, привычные шлепки падающих со стен тараканов. Захотелось жены. Не просто женщины, а именно жены. «Да... что-то я расклеился», — грустно подумал он, запахнув полы ещё влажного халата и выходя в тамбур. За окном мелькали полустанки. Колёса, подражая ударнику из «Бони-М», отбивали привычный железнодорожный ритм. Вагон качало, скрипели какие-то железные сочленения. Вдруг зашипели тормоза и поезд начал замедлять ход. Запахло пережжённым металлом. В окне замелькали вагоны стоящего товарняка. Потом пошли платформы с накрытой брезентом техникой. Поезд Ташкент — Фергана замедлял ход и, наконец, совсем остановился. Напротив окна тамбура вырисовывался силуэт драпированного маскировочной сеткой танка.

На грозной машине сидел закутавшийся в овчинный полушубок и плащ-палатку боец. Увидев прислонившегося к окну Германа, боец скатился с брони и у самого борта начал подавать руками знаки. Герман открыл дверь.

— Тебе чего, служивый?

— Закурить не найдётся?

Герман пересыпал часть сигарет в карман, а пачку с тремя оставшимися — кинул бойцу.

— Спасибо, дяденька!

— Какой я тебе дяденька... Кури на здоровье... Откуда будешь?

— Из Омска.

— Ну надо же, а я там в школе учился... и родители в Омске остались, — обрадовался Герман.

— А где они живут?

— На Малунцева, возле «Кристалла».

— А я на пятачке напротив «Автодора», — обрадовался часовой.

— Постой, боец, я тебе ещё сигарет принесу, — расчувствовался Герман. Он мигом вернулся к уже разбушевавшейся компании, забрал прямо со столика початую пачку, затем, секунду подумав, бутылку пива, и вновь выскочил в тамбур.

— Бутылку поймаешь? — заорал Герман, пытаясь перекричать многотонную дрожь отправляемого воинского состава. — Лови!

Часовой принял бутылку пива в расставленную в руках плащ-палатку. Пока он засовывал подарок в широкий карман полушубка, лязгающий состав с техникой уже набирал ход.

— Лови сигареты!

— Не могу!

— Я брошу на соседнюю платформу, — с этими словами Герман, изловчившись, швырнул пачку сигарет в проходившую мимо него очередную платформу. Пачка чиркнула о борт, слетела под колёса и запрыгала по шпалам.

— Чёрт, — ругнулся Герман.

— До встречи в Омске! Я по воскресеньям на каток хожу у «Политеха», — затихали в воздухе последние слова солдата.

— Как же, найду я тебя, — ворчал, дивясь обоюдной тупости земляков, пассажир, закрывая дверь тамбура.

Воинский эшелон прощально мигнул огнями последнего вагона и растворился в темноте, освобождая вид на ветхое здание вокзала. В глаза ударил свет пристанционных прожекторов и пары десятков светильников полупустого перрона. Перед взором Германа предстала типичная картина позднего советского разгильдяйства: из тёмной арки облупленного здания с круглыми часами и покосившимся названием населённого пункта маячил силуэт Ленина, поднявшего в приветствии бетонную культю с торчащей из неё арматурой. Но больше всего поражало, что вождь, ещё в студенчестве потерявший б`ольшую часть своей шевелюры, в местной интерпретации был волосатым. Германа даже передёрнуло от омерзения. Мало того, что с головы памятника свисали нечёсаные патлы, так они ещё и трепетали в затихающих вихрях умчавшегося в ночь военного эшелона. Вновь открыв дверь тамбура и присмотревшись внимательно, молодой человек заметил, что всё пристанционное хозяйство было обвешано и облеплено какими-то клочьями то ли пакли, то ли ваты. «Белое золото! — догадался Герман. — Хлопок, обыкновенный хлопок, а те ровные холмы по краям вокзала — «стога» хлопка!» «Белое золото» свисало с проводов, фонарей и откосов вокзала. «Боже праведный! — невольно вырвалось у Германа. — Сколько взрывчатки можно из этого сделать! Не то что этот городок — весь Ташкент к чертям собачьим снесёт!» Молодой человек вспомнил, что в годы его детства для особо любознательных издательство «Учпедгиз» выпускало специальные брошюрки: «Изготовление взрывчатых веществ в домашних условиях», «Взрывчатые вещества и их свойства», «Самодельные взрывные устройства». «Чудн`о, — подумал Герман, — сейчас за распространение подобных книжек могут и посадить, а тогда — чуть ли не в каждом книжном киоске продавали».

Состав дёрнулся и медленно начал набирать скорость. Герман выбросил окурок и закрыл дверь. Вернувшись в вагон, он увидел необычную картину: всё разношёрстное воинство, не шелохнувшись, сидело за столом в полном молчании. Слышно было, как в соседнем отсеке храпят два узбека. «Помер, что ли, кто? — мелькнуло у него в голове. — Может, Брежнев? Давно, вроде, пора...»

— Мужики, — начал было Герман.

— Тс-с-с! — зашипели самые крайние.

— Вот так, под эту песню, и скончался на моих руках рядовой Васильев... — торжественно и тихо прошептал ветеран Сашка, положив одну руку на струны гитары, а другой вытирая слезу.

— Спой ещё, — прокашлявшись, попросил кто-то из притихших офицеров, — знаешь, ту, что про Чаквардак.

— «Как у нас в уезде Чаквардак среди девок шум и кавардак!» — ударил по струнам каскадовец. Народ ожил. Застучали стаканы, хрустнули в молодых зубах солёные огурцы, полетели первые матерки. Разом оборвался храп за тонкой переборкой соседнего отсека.

— Полезу-ка я спать, — отхлёбывая из горлышка пиво, принял единственно верное решение Герман.

Примостившись на верхней полке, уставший пассажир сложил руки под голову и, дождавшись, когда ветеран затянул очередную жалостливую песню, провалился в сон.

— Эй, земляк, проснись! Это ты так воняешь? — тряс заснувшего товарища самый длинный, будущий волонтёр Леонид из Белоруссии.

Герман напрягся. Зная за собой грешок, он и в этот раз не мог быть уверенным, что за день деликатесы восточной пищи не произвели некоторого количества метана, который он мог бесконтрольно выпустить на волю.

— Не я... — неуверенно оправдывался сонный Герман.

Действительно, в кубрике пахло отвратительно. Конечно, определённую составляющую в одорологический букет вносили остатки пиршества, особенно бычки в томате, вернее то, что от них осталось с набухшими в этом томате окурками.

— Может, и не ты, но твой чапан — определённо!

— Чево?

— Халат твой. По-узбекски — чапан. Он и воняет.

Герман потянул полу халата к носу. Мать честная! Подарок благоухал всеми земными пороками.

— Это мне физик-узбек подарил... — оправдывался Герман, снимая с себя ещё совсем недавно такой уютный халат.

— Физиков-узбеков не бывает, — парировал отпрянувший от новой волны запахов Лёня. — В нерусских республиках все учёные — либо историки, либо филологи, либо философы.

— А мой — физик! — стоял на своём Герман.

— Что ж он тебе такое дерьмо подарил?

— Когда дарил, он не вонял.

— Да снимешь ты его когда-нибудь! — не выдержал Леонид.

Герман спрыгнул с полки и пошёл в тамбур с пресловутым чапаном в вытянутых руках. Без халата в тамбуре было холодно. Подарок, будто понимая, что его хотят выбросить, разом перестал вонять.

— Бедненький, — подумал Герман, — поди, привык ко мне, согрелся, да на радостях и не сдержался — завонял.

Пассажиру стало жалко этот образчик древней одежды. Он повертел его на вытянутых руках. Чапан, словно извиняясь, выдал очередную порцию запаха — что-то вроде догорающего кизяка.

— Извини, брат, проветрись немножко, а перед выходом я тебя заберу, — растроганно промолвил его владелец, после чего подвесил обмякшую верхнюю одежду на стоп-кран.

По возвращению друзья обнюхали Германа и сошлись на том, что терпеть ещё можно. Сонный проводник объявил, что поезд подходит к Фергане. Молодые ребята загалдели и бросились собирать пожитки. Проводник снова вернулся и спросил разрешения собрать бутылки, после чего, не дожидаясь согласия, наклонился за стеклотарой. В этот момент поезд тряхнуло. Завизжали тормоза. Народ, придавленный почти космическим ускорением, размазался по стене. С третьей полки с прощальным звуком сорвалась Сашкина гитара и, срикошетив от второй, обрушилась на пол, откинув облезлый чёрный гриф в сторону.

— Криндец! — констатировал ветеран, пытаясь перекричать звуки хаоса экстренно тормозящего поезда.

— Едрена мать! — подал голос проводник, лежащий на груде бутылок под весёлой капелью перевернувшихся на столе консервов. — Опять какой-то ишак на путях застрял, — развивал свою версию сборщик бутылок, — или какой другой ишак на стоп-кран нажал!

Поезд стоял. Герман, потирая ушибленный лоб, пытался собраться с мыслями. «Халат! Это халат!» — вдруг отчётливо, с уверенностью медиума подумал он. «Я сейчас!» — с этими словами догадливый молодой человек рванул в тамбур. Халата не было. Стоп-кран всем своим видом демонстрировал непоколебимую железную эрекцию, задрав конец красной ручки под углом сорок пять градусов. «Мистика! Просто чудеса какие-то!» — сокрушался Герман. — «Это месть!» — чуть ли не прокричал он.

— Какая, к чёрту, месть! — эхом откликнулся проводник, входя в тамбур. — «Филюганы» хреновы, скотоложцы долбанные! Бежит уже, поди, по степи к своему дому. Не хочет, подлец, из города домой на автобусе ехать, вот и ударил по тормозам, — с этими словами проводник поднял стоп-кран и припал разбитым лбом к холодному стеклу, пытаясь узреть убегающего «филюгана». — Ни хрена не видно! Что за страна! Одни ишаки и узбеки! — распалял себя железнодорожник.

Герман посчитал излишним излагать проводнику версию произошедшего, основанную на собственном мистическом прозрении.

Состав снова дёрнулся, набрал ход и вскоре вместе с первыми лучами зимнего солнца прибыл в Фергану. Невыспавшаяся компания с шутками и гомоном выкатилась на перрон. Город встретил героев морозцем, вокзальной разноголосицей и барабанным вступлением всё той же группы «Бони-М», которая, казалось, прибыла на гастроли в Фергану на том же, что и чекисты, поезде.

— Пошли к коменданту, — скомандовал Сашка, и группа оперов, выдыхая морозный пар, скрылась за вокзальными дверями.

 

В Фергане

Комендант, средних лет подполковник в небрежно наброшенной на плечи шинели с голубыми петлицами воздушно-десантных войск, сидел в нетопленом прокуренном кабинете. Поднявшись навстречу, он приветствовал разношёрстную компанию зычным басом:

— Добро пожаловать в расположение учебного центра 105-й дивизии ВДВ!

«Боевики» слегка оробели. Подполковник был выше Лёньки из Белоруссии и при необходимости мог бы отжать ветерана Сашку одной рукой десять раз.

— Кхе, кхм, — первым пришёл в себя ветеран. — Мне бы, товарищ подполковник, сразу бортом на Мазари-Шириф, а этих, — Сашка шмыгнул носом, — надо направить в учебку.

— Присаживайтесь, товарищи, — подал пример подполковник, оседлав скрипучий венский стул. — Так, кто у нас прибыл?

Офицер-десантник достал сброшюрованный список и с трудом отковырял согнутым пальцем огромной руки первую страницу.

Приходящие в себя «коммандос» начали по очереди представляться, а бравый подполковник — ставить «крыжики» напротив найденных фамилий. В кабинете коменданта элита спецназа КГБ мало чем отличалась от доставленных в милицию подростков, подпаливших мусорную корзину на танцплощадке.

— Семерых не достаёт, — подытожил он.

— Все. Других не видели, — послышался неуверенный ответ.

— Непорядок! — продолжил подполковник и, наклонясь к селекторной панели, внятно произнёс: — Маша, кликни по матюгальнику прибывших к нам.

Через минуту сразу три репродуктора, загоняя эхо под потолок, хриплым женским голосом предложили прибывшим военнослужащим группы «Каскад» зайти в кабинет военного коменданта.

— Товарищ подполковник, это же разглашение... Мы секретная группа... — начал было Лёня.

— Да бросьте, ребята, у нас каждая городская проститутка про «Каскад» знает. Ваши как приедут, понаберут «тёлок» и давай им мозги компостировать во время антракта!

— Что, в театр водят? — переспросил любознательный Герман.

— Да, что-то вроде... У нас в театрах даже трусы в гардероб сдают, — ответил довольный собственной шуткой подполковник.

Секретная группа смущённо замолкла.

— Да, и вот ещё... с нашими женщинами поаккуратней. Триппер словите, как я-те-дам! К вашим услугам также сифилис, гонорея, лобковая вошь... Вопросы?

Вопросов не было. В кабинет постучали. На предложение «Войдите!» в помещение вошли семеро человек, с виду гражданских, с чемоданами, рюкзаками и... типичными чекистскими рожами. Вновь прибывшие были покруче статью первой шестёрки. Но даже среди них выделялся белокурый атлет с широкой грудью и бычьей шеей, на которой, будто лифт, туда-сюда сновал хрящеватый кадык. «Слава Богу, — подумал Герман, — хоть один не подкачал, а то этот подполковник совсем задавил своим экстерьером... Блин, и где только кадры таких дохляков находят», — досадовал он, с неприязнью разглядывая своё отражение в никелированном чайнике.

— Кто тут комендант? — равнодушно спросил атлет, играя желваками и с хрустом разминая скрещённые ниже пояса руки.

— А вы догадайтесь, товарищ... — вставая из-за стола, угрожающе тихо произнёс подполковник.

На венский стул упала шинель, и взорам «героев» открылся «иконостас» из орденов Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и четырёх орденских планок.

— Лейтенант Пронин! Пензенское Управление, — отрапортовал вытянувшийся в струнку ошалелый атлет.

— Лейтенант, сми-и-ррна! — рявкнул капитан. — Желаете за свой счёт вернуться в Пензу?

— Никак нет!

— Тогда соблюдайте субординацию... Вольно! — и уже с усмешкой добавил: — Лейтенант, никогда ты не станешь майором! Слушай Высоцкого...

— Так, товарищи офицеры, все на выход, — скомандовал комендант, завершив процедуру опознания вновь прибывших. — Слева на привокзальной площади — два борта «Газ-66». Занять один и убыть согласно предписанию.

Погрузка и рассадка прошла быстро. Белокурый лейтенант Пронин первым запрыгнул на борт и потом, как башенный кран, одной рукой загружал сослуживцев.

— Уси? — подошёл к откинутому борту прапорщик с отвисшими, как у «Песняров», соломенными усами.

— Все! — нестройно ответил хор мальчиков.

Герман откинул брезентовый полог, чтобы убедиться, что это не тот прапорщик Грицко, что задержал его в Ташкенте. На него хмуро и как бы вскользь смотрел шикарного вида хохол в полевой форме и до блеска начищенных сапогах «в гармошку». Прапорщик презрительно сплюнул и сквозь зубы скомандовал: «Мыкола, пойихалы!»

— Ну почему половина прапорщиков в Советской Армии — хохлы? — задал сам себе вопрос Герман. — И что они все такие недоверчивые?

Крытый брезентом грузовик медленно выехал за пределы вокзала. «Каскадёры» молчали. Первым не выдержал ветеран Сашка. Он вытащил останки своей гитары и демонстративно выбросил их на пустынной дороге, ведущей в город.

— Санек, ты чего? — спросил длинный Лёня.

— Доигрался... «Там» другая музыка будет... — как бы про себя, но достаточно громко ответил старший лейтенант. Он с досадой мастерски сплюнул сквозь стиснутые зубы, но воздушный вихрь за машиной переадресовал плевок забывшемуся в мыслях о засилье хохлов Герману.

— Сашка, целься почётче! — обиженно произнёс он, вытирая с лица ветеранский харчок.

— Извини, друг, это со злости. И какой только идиот на стоп-кран в поезде нажал!

Герману стало неловко. Чувствуя ответственность за проделки взбесившегося халата, он ни с того ни с сего предложил:

— А что, мужики, скинемся Сашке на новую гитару, а?..

Пассажиры, сохранившие самые душевные впечатления от жалостливых Сашкиных песен, тут же согласились. Офицеры-новобранцы как раз проезжали большой торговый центр.

— Эй, водила, стой покудова! — пророкотал лейтенант Пронин, барабаня по крыше кабины.

— Чего ишшо? — высунулся из тормозящей машины прапорщик.

— Товарищ прапорщик, нам комендант приказал карты города купить, чтоб не заблудиться, — начал своё первое в этот день враньё Герман.

— Команды нэ було! — отрезал хохол, скрываясь в кабине.

— Позвоните подполковнику, товарищ прапорщик! — настаивал Герман, принявший руководство по закупке гитары на себя. — А то мы с учебки сами позвоним.

— Тэлэфонив нэмае! — пробурчал озадаченный прапорщик, соображая, была ли по данному вопросу какая команда или его разыгрывают. — Тай, лэшый с вамы! Кто за картами побегит?

— Все! — заорало христово воинство, выпрыгивая из машины.

— Яки скаженны... — чертыхнулся упёртый хохол и, переводя взгляд с бегущих чекистов на ослицу, справляющую малую нужду у входа в универмаг, чертыхнулся вторично: — Чтоб вон`а сдохла, бисова скотына!

Гитару нашли сразу. Настоящую, концертную, с узким грифом и перламутровой инкрустацией. Сашка тут же налепил на свой новый инструмент переводную картинку индийской красавицы с бюстом шестого размера.

— Это ещё зачем? — поморщился Герман.

— Чтобы другие не стянули.

— Да где ты в Афганистане вторую такую найдёшь! — возразил инициатор покупки.

— Но всё-таки... — не сдавался менестрель.

Герман махнул рукой на Сашку и рысцой побежал по другим отделам. Он купил карту, несколько пачек гэдэровской плёнки «Орвохром», шариковую ручку и... большие калоши. Эстетически продвинутый чекист тщательно выбирал резиновую обувь, натягивая один за другим экземпляры на свои польские полусапожки. Наконец, взопрев от примерки и надышавшись едкими испарениями плохо завулканизированной резины, удовлетворённо крикнул продавцу: «Беру!» Но тут его взгляд остановился на сверхмодных женских сапогах-чулках французского производства.

— Дай посмотреть, — обратился он к продавцу, прикидывая, с каким наслаждением он облачил бы длинные ноги своей жены в этот хит зарубежной обувной промышленности.

— А ты что, на калоши их натягивать собираешься? — недоверчиво покосился на него продавец.

— Обижаешь, земляк! Да что я, совсем тупой, что ли? — развеселился покупатель.

— Кто же вас, русских, знает, — вполне серьёзно ответил работник прилавка.

— Любезный, — рассердился Герман, — чья бы мычала, а твоя бы молчала! Живёте, как при коммунизме, ещё и русских всуе поминаете.

— Работать надо! — гордо, с достоинством ответил узбек.

— Да пошёл ты... — вполголоса ругнулся уязвлённый покупатель. — Только у вас все работают, а наши в N-ске да Томске брюхо на морозе греют!

Помахав перед носом прапорщика картой Ферганы, Герман запрыгнул в машину. Скоро подошли остальные. Все были с кульками и свёртками, славя товарное изобилие узбекской провинции. Быстро пересчитали друг друга. Тринадцать! Чёртова дюжина. «Хороша компания!» — суеверно подумал Герман.

— Калоши-то зачем взял? — полюбопытствовал Сашка, настраивая новую гитару под шум мотора, работающего на холостом ходу.

— Да так, пойду в Афгане в театр, скину калоши в гардеробе и в чистой обуви — на своё место.

— Ну, если только в театр, — вполне серьёзно отозвался музыкант.

Прапорщик молча подал команду водителю, машина тронулась и через несколько минут въехала в расположение учебного центра. Сашка пошёл договариваться о своей отправке первым же бортом, а остальные, пройдя регистрацию, смешались с полутора сотней офицеров, будущих боевых товарищей, собравшихся со всего Советского Союза на маленьком клочке огороженного колючей проволокой учебного центра 105-й дивизии ВДВ.

 

Учебный центр

Первые два дня в военном городке царила суматоха. Офицеры либо слонялись по территории, отгороженной от остального мира колючей проволокой, либо сновали по административным зданиям и кабинетам. Рекрутов осматривали врачи, тасовали, как колоду карт, кадровики, разводя личный состав по отрядам в соответствии с предполагаемыми местами дислокаций в Афганистане. Каждый день проводились политзанятия, инструктажи и лекции. Работали баня, парикмахерская, спортивный зал. Постепенно разномастное воинство приобретало единообразный вид. К концу второго дня вся территория учебного центра запестрела грязно-зелёным цветом офицерского камуфляжа.

Герман новой формой остался недоволен. Вместо песочно-кремовых курток и брюк спецназа всем выдали пятнистые ядовито-зелёные комплекты с телогрейкой, шапкой-ушанкой и чёрными негнущимися ботинками с ботфортами. Проблемы начались уже на вещевом складе. Замотавшийся каптёрщик никак не мог подобрать Герману подходящую шапку-ушанку и пилотку шестьдесят второго размера.

— Не бывает таких в армии! — отчаянно повторял прапорщик.

— Бывают! — настаивал головастый офицер. — Что я, в ПВО не служил, или только там у народа мозги остались?

— Десантникам это добро без надобности, — соглашался прапорщик, притаскивая очередную коробку с шапкой-ушанкой. — Я бы тебе, мил-человек, может, что и подобрал, будь ты в звании повыше. На складе старшего офицерского состава выбор поболе будет.

— Да мне хоть с генеральского, лишь бы голову не давило, — отвечал на всё Герман.

— Ты, браток, не кручинься, шапка тебе ни к чему. В Афгане — всегда тепло, — успокаивал его каптенармус.

— А как в горы пойдём, тогда что? Уши в руках нести, что ли?

— У нас в Днепропетровске отродясь таких головастых не було, — продолжал причитать прапорщик.

Герман насторожился. «И этот — хохол, что ли?» И уже вслух:

— Ты, братец, за всю батьковщину-то не размовляй, — подбирая ключик к сердцу кладовщика, парировал Герман, запуская очередной виток лукавства, — у нас на Полтавщине каждый второй такой.

— А ты что, тоже с Украины?

— А як же! — радостно откликнулся притворщик. — Хутор Высокий, Пирятинского района, Полтавской области, — скороговоркой озвучил он место рождения своего отца.

— Земляк, значит? — несколько ободрившись, переспросил уставший прапорщик.

— А то!

— Ну ладно-ть, пойду в другой склад, пошукаю...

Герман ждал недолго. Вскоре перед ним лежали две коробки с искомыми шапками-ушанками шестьдесят второго размера.

— Примерь, — предложил прапорщик.

Нахальный молодой человек выбрал самую большую шапку с отличным переливистым мехом и, примяв уши, водрузил её на свою голову.

— Класс! — оценил он себя в зеркале. — А пилотку?

— Отстань, земляк, нет таких, даже у начальников на складе нет.

— А в генеральском — шукал?

— Окстись! Генералы в пилотках не ходють! На, уж так и быть, бери вторую панаму, поля отрежешь и под каской носить будешь.

Герман сдался, нахлобучил на голову обе панамы и прикрыл их полковничьей шапкой. В таком виде с двумя вещевыми мешками за плечами он и вышел со склада.

 

«Братья»

Погода налаживалась. Южное солнце, одержав временную победу над зимой, растопило подёрнутые льдом лужицы и проело зелёные проплешины в грязно-белой снежной простыне. Горизонт слегка дрожал в лёгком мареве испарений, заставляя трепетать вереницу синих гор и силуэты взлетающих на дальнем аэродроме транспортных самолётов. Герман радостно жмурился, часто останавливался, прислушиваясь к ранней птичьей перекличке. Его приподнятый настрой прервало ехидное хихиканье. На скамейке в курилке, напротив открытых дверей столовой сидели похожие на кукол-неваляшек два молодых субъекта. Оба — в новёхонькой форме и оба — с бутылками шампанского, торчащими из карманов. Перехватив недовольный взгляд Германа, братья-«неваляшки» дружно заулыбались, уставившись на него добрыми глазами.

— Что скалитесь? — приветствовал их обладатель шапки для руководящего состава.

Новобранцы, побросав бычки в огромный чан, врытый посередине площадки для перекуров, синхронно встали и с вытянутыми для приветствия руками подошли к Герману.

— Здорово, земляк, давай поможем, — предложил чернявый с жидкими, только-только проклюнувшимися усами и ещё более жидкой порослью на подбородке.

Герман, скинув мешки, пожал братьям руки. При ближайшем рассмотрении «неваляшки» имели больше различий, чем сходства. Чернявый был неизменно приветлив, широко улыбался, скаля белые зубы. Второй — светлый курчавый шатен — был чуть старше товарища, серьёзен и не столь улыбчив. Брюнет звался Олегом Филимоновым, а шатен — Вовкой Конюшовым. Шатен во всём проявлял основательность и лёгкую настороженность. А его друг, напротив, как-то легко и беззаботно относился ко всему, не лез с расспросами, легко соглашался и так же легко отзывался добродушным смехом. Олег и Володя были из Омска, поэтому их обращение «земляк» применительно к Герману было обосновано.

— Может, к нам переедешь? — спросил Олег, сбрасывая мешок Герману на кровать и оглядывая большое полуказарменное помещение.

— А у вас чем лучше? — спросил Герман.

— У нас комната на двоих, но, если нарастим на кровати второй ярус, можем жить втроём.

Друзья снова схватили мешки, дорожный чемодан и повели нового товарища в свои апартаменты. Комната была не просто маленькой, а — очень маленькой. Из мебели наличествовали только две кровати и старая тумбочка. Все вещи лежали большой кучей прямо у входа. Герману новое жильё понравилось. Быстро нарастили одну из кроватей вторым ярусом, и Олег великодушно предложил занять нижнюю палубу.

— Да ладно, Олег, я и на верхней умею спать, — не желая ущемлять друга, ответил Герман.

— Не... это не из-за тебя, это из-за меня, — разливая по стаканам шампанское, добродушно отвечал чернявый. — Животиком я слаб, Гера.

— Как это? Болит что?

— Да нет, я это... временами пердю, — ласково глядя новому жильцу в глаза, признался товарищ и, чтобы не быть голословным, тут же продемонстрировал недуг.

— Ну что, запах есть? — участливо поинтересовался Олег.

— Это ты что... Взбзднул? — скривился Герман.

— Нет, только размялся. Вот видишь, а на верхней полке всё сквозняком сносить будет... Воздух оттуда тёплый, вот он по верху в дверь и уйдёт.

Тут уж не выдержал Конюшов:

— Олег, зараза! Перестань человека пугать... Гера, не верь ему. Мы оба с гороховой каши с утра «постреливаем».

Друзья ударили в склянки и припали к гранёным «бокалам».

— Прописан! — провозгласили братья, стряхивая капли шампанского на пол.

 

Подготовка

Будни лагерной жизни шли своим чередом. По просьбе жильцов «коммуналки» всех троих приписали к отряду «Тибет» с перспективой отправки в провинцию Нангархар, потом начальство передумало и «воткнуло» Германа в отряд «Кавказ» для заброски в Кандагар. На просьбы не разрушать землячество сухонький кадровик тоном, не терпящим возражения, ответил отказом. Оперативный отряд «Тибет» был малочисленным, так как почти с десяток офицеров первого заезда пожелали остаться на второй срок. Личный состав «Кавказа» был не только более полновесным, но и буйным. Если в «коммуналке» предпочитали выпить на сон грядущий шампанского или кислого сухого вина, то в казарме «Кавказа» глушили всё, что может гореть. С кавказских посиделок Герман возвращался к «братьям» еле живой. Он отказывался от походов «по бабам», с трудно скрываемым отвращением пел жалостливые каскадовские песни, избегал пьяных разборок, которые изредка вспыхивали в буйном «Кавказе» по самым незначительным поводам.

— Ну как ты, ещё живой? — участливо спрашивали «братья», идя с Германом на утренние стрельбы. Жертва товарищеского алкоголизма удручённо отшучивалась, с тоской предвкушая очередную «сходку».

Огневая подготовка, тренировки по десантированию с бронетехники, рукопашный бой и топография были ежедневными в расписании спецназа. С непривычки почти у всех курсантов болели растянутые мышцы, многие получили лёгкие травмы, и все поголовно — шикарные гематомы выше правой подмышечной ямы.

Уже на первых стрельбах Конюшов прожёг себе новенький бушлат автоматом Калашникова. Разом выпустив две обоймы, Володя лихо, раскалённым стволом вниз забросил автомат за плечо, пошёл на исходный рубеж и сразу же задымился, как сбитый в бою «Мессершмитт». Но на этом его беды не закончились.

На упражнениях по метанию гранаты двое из троих показали просто фантастически низкие результаты. И только Конюшов был на высоте. Он легко метал гранату на сорок шагов, в то время как его друзья с изяществом капризных балерин укладывали РГД-5 чуть ли не себе под ноги. Герман был уязвлён до глубины души. Ему было чертовски стыдно. Олег же сохранял присущее ему благодушие, завершая очередной бросок сакраментальным: «Опять мимо!»

— Да не мимо, — орал за бетонным ограждением взбешённый и слегка контуженный близким разрывом гранаты руководитель боевой подготовки, — ты себя подорвал!

— Зато душманам не сдался, — с кроткой улыбкой отвечал Филимонов.

Конюшов ходил гоголем. Он глубокомысленно молчал, изредка цедил в адрес соседей ценные замечания и мрачно обозревал панораму полигона, картинно раскуривая очередную сигарету. Малахольные гранатомётчики только стыдливо прятали глаза и восхищались своим другом.

Видимо, окончательно уверовав в свои метательные навыки, Конюшов при очередном броске с изрядной долей рисовки нехотя кинул снаряд и, отвернувшись, подался за бетонное укрытие. По неизвестной причине его граната лишь слегка преодолела рубеж, на котором остановились Олег и Герман. Грохнул взрыв, и полигон огласился конюшовским воплем.

— А-а-а! — вопил чемпион, прижав обе руки к левому уху. Инструктор и оба друга остолбенели, но, быстро придя в себя, бросились на помощь. Оторвав его ладони от уха, перепуганные офицеры увидели капельки крови и висящую из мочки серьгу. Рваный кусок металла разлетевшейся оболочки гранаты, словно гарпун, пронзил ухо и застрял в нежной мякоти, слегка поранив шею. Попытки инструктора вытащить осколок не увенчались успехом. Раненый стонал. Острый жестяной край с зазубриной в виде жала рыболовного крючка мешал извлечению осколка.

— Молчи! — прикрикнул инструктор. — Пулей в санчасть! — И, срывая досаду, брезгливо добавил: — Сколько служу — такого отродясь не видел.

Троица, не дожидаясь повторной команды, будто воробьи с куста, бросилась на выход. Конюшов, придерживая серьгу двумя пальцами, тихо матерился. Наконец друзья добежали до медпункта. Раненый отпустил руку и взлетел по ступеням к двери.

— Стой, — вдруг закричал экс-чемпион, — серьгу потерял!

Друзья остановились.

— Олег, Герка, пошли лучше домой, — сконфуженно заговорил Вовка, разыскивая на ступенях злополучный осколок, — а то опозоримся на весь «Каскад».

Пришедшие в себя офицеры охотно согласились, но тут, как назло, к ним подбежал запыхавшийся инструктор.

— Что застряли, недомерки! Бегом к врачам!

— Товарищ старший лейтенант, всё в порядке, — ласково улыбаясь, доложил Олег. — Он уже вылечился.

— Вот, — протягивая найденный осколок, добавил подранок, — он маленький... сам выпал.

— Лучше пойдёмте к нам, — присоединился к хору Герман, — выпьем шампанского перед обедом...

— А если водочки? — уже миролюбиво уточнил инструктор.

— А как же, — хором ответили «недомерки».

— Под килечку и чёрный хлебушек, — заискивая, продолжил расписывать прелести предобеденного аперитива добродушный Олег.

Две недели, отведённые для подготовки личного состава к ведению оперативно-боевой деятельности в условиях Афганистана, пролетели быстро. Все со дня на день ждали отправки. Но, как назло, помешала погода. Солнечные, почти весенние дни сменились полнейшим ненастьем. Над всей Ферганской долиной опустился густой туман. Казалось, что дни сменились нескончаемыми сумерками. Беспрестанно моросил мелкий дождь. График привычной боевой подготовки пошёл коту под хвост. Никому не хотелось лежать в грязи и палить по мишеням, которые даже на близком расстоянии сливались с серой мглой. Попытки командования компенсировать вынужденную бездеятельность офицеров дополнительными политзанятиями потерпели провал.

Совершенно неожиданно в последние дни перед вылетом всему «Каскаду» выплатили дополнительное денежное довольствие в размере трёх окладов. Заскучавшие было курсанты потянулись на почтамт, чтобы оформить переводы семьям, как вдруг последовал приказ: деньги истратить на месте! Массовый наплыв явно неместной молодёжи в почтовые отделения, да ещё с огромными суммами руководство расценило как нарушение конспирации. «Каскадёры» не стали спорить. Начался массовый загул.

Днём учебный центр пустовал, а к вечеру на КПП вереницей тянулись потрёпанные бойцы «невидимого фронта» — группами и поодиночке, поддерживая сломленных телом и духом товарищей. Вечерние переклички фиксировали массовый падёж среди офицеров. В подтверждение слов бравого коменданта железнодорожного вокзала Фергана вздрогнула от внезапного наплыва элитных самцов.

Герман коротал дни в «Кавказе», а вечерами отходил в обществе друзей из «Тибета». Он всё же умудрился отправить часть денег семье, но вопрос, как истратить последние, оставался неразрешимым. Легче всего было просадить всю сумму в ресторанах, но там надо пить, а он уже устал от ежедневных возлияний. С ребятами из «Кавказа» Герман уныло плёлся в очередное «гнездо разврата», поднимал тосты, давился кулинарными изысками, мрачно подмигивал томным красавицам и неизменно норовил слинять до финальных разборок. Исход таких вечеров не изобиловал разнообразием: либо «Каскад» бил морды местным, либо они — «Каскаду». Иногда приезжала милиция, тогда либо их забирали, либо они договаривались. Периодически «каскадёры» попадали в лапы женщин известного поведения, где всё повторялось... били морды, посуду, иногда доставалось и гостеприимным хозяйкам, доившим своих клиентов в извращённой форме.

К счастью для руководства, погода пошла на поправку. Истомившиеся офицеры как избавления ждали вылета! Весь последний день паковались вещмешки, прятались в потайных местах заветные безделушки и остатки денег, не подлежащие вывозу за границу. Герман по совету Володи Конюшова, в прошлой жизни обслуживавшего аэропорт, свернул в трубочку сиреневые двадцатипятирублёвые купюры и засунул их в тюбик из-под пасты. Собрав личные вещи, он пошёл сдавать 20 бутылок водки «в общак» «Кавказа». Не мудрствуя лукаво, «каскадёры» вскрыли ящики с медикаментами и наполнили их спиртным, переложив драгоценный груз перевязочными бинтами и ватой.

Покончив с подготовкой к вылету, ожившее воинство вознамерилось в последний раз «тряхнуть» Фергану. И только прилёт высокого начальства из Кабула спас город от новых «варваров».

Тусклый свет стоваттных казарменных ламп матово поблёскивал на генеральских защитных погонах, отражался золотом и рубиновыми всполохами от орденов Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды. Вся эта отнюдь не парадная атрибутика высшего командного состава завораживала и внушала уважение, а ровный усталый голос выступавших медленно, но верно остужал горячие головы. Перед распоясавшимися балбесами ставились конкретные задачи, приоткрывавшие отнюдь не радужные перспективы войны. Постепенно к каскадовцам приходило осознание, что их предстоящая работа будет достаточно опасна, трудна и ответственна. Герман, привыкший устраивать балаган на партийных собраниях, сидел как вкопанный, преисполненный щемящим чувством сопричастности с большим делом, которое не только ломает людские судьбы, но и меняет ход исторических событий. Он смутно догадывался, что в Союз ему предстоит вернуться совсем иным. Видимо, такие же чувства испытывали остальные. Герман привстал и обернулся по сторонам. Даже завзятые балагуры, выпивохи и резонёры сидели торжественно-спокойно, не отрывая взгляд от трибуны. «А может, любая война — такая? — мелькнуло в голове у Германа. — По фильмам — трагическая, с несгибаемыми героями, жертвами, предателями и злобными врагами, а на деле — будничная, неустроенная, безалаберная и шальная».

 

Перед вылетом

С оперативного совещания в казармы возвращались совсем другие люди. Побросав багаж в грузовики и проводив их до КПП, каскадовцы рано угомонились. В «коммуналке» было тихо. Олег пытался острить, но сразу скис, потом влез на свой второй этаж, свернулся калачиком и затих. Вовка сидел на тумбочке и цыганской иглой шил себе «лифчик-разгрузку» для автоматных рожков. Очередной раз уколовшись, он чертыхнулся, засунул палец в рот и отбросил рукоделие.

— Жаль, Герка, что ты не в нашем отряде, — промолвил он, выразительно подняв пшеничные брови.

— На обратном пути встретимся, — заверил друга Герман, трогая руками недавно проклюнувшиеся усы.

Утром началось формирование колонны. Герман, закинув за плечо вещмешок, пожал друзьям-соседям руки и пошёл к своим «кавказцам». Началась перекличка, затем прозвучала команда «По машинам!», и отряд, забрасывая за спину вещмешки, потянулся на выход.

— А как же я?! — встрепенулся Герман, стоящий в строю команды «Кавказ». — Товарищ майор, меня забыли посчитать, — почти закричал он.

Майор в полевой форме, переспросив его фамилию, уткнулся носом в список.

— Нет таких в списке, товарищ капитан, — поднял голову майор.

— Как так, я же... я же, товарищ майор...

— Ге-ра! — послышался вдали отчаянный крик. — Ты в «Тибете»! — это кричал вырвавшийся Конюшов, маня его рукой.

— А водка?.. — воскликнул Герман, упаковавший свою долю в ящики «Кавказа».

— Какая водка? — встрепенулся майор.

— Тс-с-с! — зашипели в строю. — «Тибет — минет», какая разница, — сыпались остроты. — Приезжай к нам, угостим... Не горюй, Герка, на здоровье экономить нельзя!

— Тьфу на вас! — огрызнулась жертва канцелярского головотяпства. Герман махнул на прощание рукой и, ускоряясь, побежал по направлению к ребятам из «Тибета», где, широко раскинув руки, радостно сучили ногами его компаньоны.

— Что за бардак! — притворно ворчал Герман, трясясь со своими товарищами на откидной скамье крытого грузовика.

 

На борту

Военный аэродром гудел. С небольшим интервалом взлетали и садились большегрузные военно-транспортные самолёты. По бетонным площадкам, словно неуклюжие морские коровы, плавно двигались на рулёжку очередные крылатые гиганты. Стрекозами взлетали вертолёты, делали круг и пропадали в тумане. Погода портилась. Лётчики поторапливали с посадкой. «Каскад» грузил технику. В открытую рампу огромного военного «Антея» поочерёдно въезжали три бэтээра.

Докурив сигарету, Герман вслед за товарищами неспешно вошёл на борт. Не успели зачалить технику, как рампа с характерным свистом сервомоторов и лязганьем сочленяемых запоров поднялась. Стало темно. Взревели мощные двигатели. По ушам ударил перепад давлений. «Антей» медленно поплыл по полю. Казалось, целая Вселенная пришла в движение. Офицеры затихли, да и что можно было сказать друг другу, когда вокруг стоял нескончаемый первобытный рёв.

Разбег. Машина натружено трясётся, набирая скорость. Бэтээры плавно качает из стороны в сторону. Где-то впереди сорвалось ведро и беззвучно покатилось, ударяясь о ноги людей, колёса техники, снарядные ящики и металлические тросы растяжек. Вдруг брюхо самолёта мягко осело, а из сотни глоток вырвалось: «Взлетели... Летим... Наконец-то...»

За полчаса вышли из облаков. Шум двигателей стал ровней и тише. В маленькие редкие иллюминаторы брызнуло солнце. Народ ожил. Посыпались первые комментарии. Многим было досадно, что пограничники их даже не досматривали. Спрашивается, зачем было потрачено столько времени на камуфлированную упаковку водки и обустройство личных тайников.

Герман благодушно взирал на оживший муравейник, не имея в запасе никаких мыслей, которые следовало бы обмозговать. Чуть погодя он начал клевать носом. Наиболее непоседливые офицеры залезли на башни бронированных машин раскинуть картишки.

После бесплодных попыток разглядеть в иллюминаторы хоть что-то, кроме молочной пелены облаков и тёмного, почти фиолетового неба, многие сползли со скамеек и, подложив под голову вещмешки, мирно дремали. Герман спал на скамье, лицом на полковничьей шапке, свесив руку почти до пола.

Его разбудил характерный звук смены режима работы моторов. Могучий транспортник пошёл на снижение. Все приняли исходное положение, ожидая быстрой посадки. Однако самолёт, нырнув в облака, принялся нарезать гигантскую резьбу над аэродромом. Садиться по прямой было опасно. Каскадовцы это знали, но никак не могли предположить, что снижение продлится почти целый час. Казалось, для полноты ощущений машина стала часто проваливаться в воздушные ямы. Последние смельчаки слезли с брони бэтээров, которые, будто тройня в утробе матери, начали угрожающе раскачиваться. В салоне похолодало. Измотанным перелётом военным почти одновременно захотелось облегчиться. По кругу из рук в руки пошло то самое ведро, что кувыркалось при взлёте. Изрядно помятая жестянка быстро наполнилась до краёв. Отхожая посудина тряслась и качалась, повинуясь движению лайнера. Жёлтые волны плескались о её борта, угрожая окропить пассажиров, встретивших первую реальную опасность градом незамысловатых острот.

Внезапно тряска прекратилась. В иллюминаторе показались горы и мелкая сетка кварталов Кабула. Первые картины Афганистана были чёрно-белыми. Точнее, белыми с чёрными вкраплениями скал и графической мозаикой раскинувшегося в котловине города. Почти у самой земли офицеры, прильнувшие к иллюминаторам, затаили дыхание. В предгорьях, рядом с аэродромом, словно чуть припорошенная тальком чернильная клякса, отчётливо просматривалось место недавнего крушения транспортного самолёта. Об этой катастрофе они слышали ещё в Фергане от военных лётчиков. Впечатление от увиденного быстро погасило весёлое настроение. «Антей» выпустил шасси и зашёл на последний круг.

Толчок, ещё толчок, визг колёс, запах палёной резины и нарастающий гул двигателей, перешедших на реверсивную тягу, возвестили о благополучной посадке. «Вот мы и дома», — буднично сказал Олег, обернувшись к Герману.