Однажды видела, как начинается война. Это очень страшно, нечеловечески. Сразу понимаешь все в этот момент. Потому что война. Война начинается утром. Ты спишь и вдруг слышишь – Война! – и это ни с чем нельзя спутать. Она началась! Понятно с первой секунды, ты ее чувствуешь, как животное, впереди только боль, страх и ужас. Кровь превращается в желе.

Это случилось в другой стране, когда я спала в гостинице после ночной смены. Сплю и вдруг говорят: «Уважаемые гости! Мы проводим плановые учения по эвакуации посетителей отеля в случае пожара. Просим вас покинуть номер и спуститься на первый этаж по запасной лестнице». И дальше тот же текст на разных языках. По какому-то громкоговорителю, который вмонтирован в номере.

Легла в семь утра, а плановая эвакуация началась в девять часов. После суток работы и беготни, когда мозга нет вообще, когда не понимаешь, где верх-низ, тебе очень громко и прямо в голову говорят: «Уважаемые гости…» Ты вскакиваешь и не понимаешь ничего. То есть понимаешь, что что-то ужасное, выхватываешь отдельные слова «эвакуация», «пожар». Стою и думаю с недосыпа: «Вот и все, это точно война. Ну почему я не купила стол? Почему?» Накануне видела в магазине красивый стол, но подумала, что дороговато. А сейчас началась война, и теперь ничего не имеет значения. Но до войны у меня мог бы быть красивый стол. А теперь ничего не будет. Теперь нас убивают. И под предлогом пожарной эвакуации выманивают из номеров. Потому что когда в концлагерях заводили в газовые камеры, то немцы тоже заранее не предупреждали, куда ведут, а говорили, что все идут в душ. Поэтому у меня это все сразу в голове сложилось: и газовые камеры, и плановая эвакуация, и стол.

Потом, через час, я встретила нашего оператора около ресепшена. Он с яростью пытался рассчитаться за мини-бар, а деньги не брали, потому что «у нас пожар, все системы заблокированы». Мы с оператором улетали первыми со съемок, остальная группа позже. Его не пустили в лифт с чемоданами, потому что нельзя пользоваться лифтами во время пожара. Он орал на всех страшно, как на войне. А я стояла рядом с таким видом, будто в шерстяном платке, повязанном через все тело, с тюками и провалившимися от голода глазами. У меня в одной руке был чужой ребенок, которого спасла во время бомбежки, а в другой алюминиевый чайник. Я выплакала все глаза, ресницы выпали от тифа (от тифа выпадают ресницы? но у меня выпали). Стояла около ресепшена с ожиданием, что сейчас в чайник нальют жидкой каши, потому что это единственная посуда, с которой я во время войны хожу на раздачу. Вчера я ела мыло, которое выменяла на сахар (зачем менять сахар на мыло, а потом есть мыло, я не знаю, но стояла именно с таким видом).

Я была такая счастливая на самом деле. И смотрела на оператора с такой блаженной радостью и нежностью. И на всех этих людей, и на всю эту жизнь вообще. Потому что час назад пережила начало войны. Я проснулась толком только около ресепшена. А там мир и оператор пытается рассчитаться за мини-бар. И скоро я полечу домой, там чисто и тихо. И нет войны. И мыло есть не надо. И можно купить стол. Оператор орал, орал, а я его обняла, прижалась вся-вся, а он теплый. И я думаю: «Как хорошо».