— Кого взять в спутники? — подумал Лён. Долбер вышел из строя, а волшебник ощущал настоятельную потребность в товарище. Хотел бы он взять Костика в дорогу, но что будет, если он, подобно школьному другу по дубу, получит тяжкую рану? Ему не хотелось видеть Костика страдающим. Да это и невозможно: Костик выбрал весь резерв и был богато награждён от Селембрис: теперь в волшебной стране о нём слагают легенды.
— Не ломай себе голову. — посоветовала Гранитэль. — Все вопросы разрешаются в дороге. Не надо ничего навязывать Жребию. Он мудр и сам находит достойных спутников герою.
Уже довольно много дней прошло, а Жребий всё не звал его в дорогу, и оттого терпение Лёна иссякало. Он даже не включал компьютер, настолько неинтересными стали ему все игры. Тому, кто прошёл ярость боя, игрушечные тренажёры смешны, как младенческие ползунки.
Осень понемногу уступала свои права зиме — выпал и не спешил исчезать первый снег. Тяжёлый, влажный белый покров скрыл от глаз прохожих колдобины в асфальте, наполненные не успевшей замёрзнуть грязью. Под нестойкой рыхлой пеленой таились скользкие размывы глины, на которых скользили ноги. Люди, сгорбившись и зябко поднимая плечи, торопились убежать в тепло дома или магазинов от выматывающей нервы, мелкой сыпи не то снега, не то дождя. На улице никто не гулял, только с мокрым звуком резали залитый снежной кашей асфальт грязные по самую крышу машины.
Уроки были Косицыну тяжелы, как тяжела и неприятна сама атмосфера школы. Он был весь в ожидании зова Жребия и оттого нервничал. Это состояние отражалось на его отношениях с учителями — те начали жаловаться, что Косицын стал грубым, нетерпимым и заносчивым.
— Обычная возрастная раздражительность. — отвечала педагогам завуч Изольда Григорьевна, но что-то записывала в свою тетрадочку, которую учителя прозвали Кондуитом.
* * *
— Я пойду тряпку намочу. — сообщила учительнице Платонова.
— Как? Опять сухая? Я только что её мочила! — удивилась та.
Тряпка и в самом деле была такой сухой, словно со всемирного потопа не видела воды.
— Спасибо, Наташенька. — поблагодарила Платонову учительница труда. — Ты такая умница — всегда стараешься помочь.
Все остальные девочки в кабинете труда переглянулись — по их мнению, училка слишком уж ласкова с Платоновой — прямо-таки подобострастна. Она то и дело отличает эту рыжую перед коллективом. В прошлом году такого не было. Впрочем, оно и понятно: родаки Платоши получили большое наследство — кажется, из-за границы. Платоша теперь выряжается, как кинозвезда на подиуме. Одни только очёчки чего стоят! А уж важничает, как… Тут девочки шёпотом советовались: как именно важничает Платонова. Ни с кем не общается по-простому, за школу курить в компании не ходит, и вообще такая важная цаца!
— Я говорила, — хрипло шептала Черёмушина Валя на ухо Сазоновой Алёне. — я ей говорю: давай скинемся на пузырь водяры, у меня деньрождение, а она так говорит: типа, я с малолетками не пью.
— Так и сказала: с малолетками?! — ахнула Сазонова.
— Ну типа того… — туманно подтвердила подружка.
— Ну, б-дь! — мстительно заявила Сазонова. — В рожу бы ей съездить!
— Да в рожу что! — воодушевляясь идеей, воскликнула Черемушина. — Ей надо по почкам врезать пару раз! Мой парень говорил, что пара пинков по почкам — и всю жизнь будет работать на лекарства!
— Круто! — с восхищением прониклась перспективой Сазонова, у которой не было своего парня, и нечем было лишний раз козырнуть перед подружками, когда они за школой курили дешёвые сигареты и пили баночное пиво.
Это были очень занимательные тусовки, которые поднимали восьмиклассниц в собственных глазах. В своей сбитой, тесной стае они играли друг перед дружкой роль прожжённых жизнью крутых девиц. Именно там, в практически безлюдной зоне за школой, скрытой от жилых домов рядом разросшихся тополей, кипела настоящая, взрослая атмосфера. Там можно было посидеть со взрослыми парнями, которые контролировали улицу, как настоящие крутые пацаны — не то, что эти хилые, наивные одноклассники! Там, солидно перхая прокуренным нутром, девочки снисходительно рассказывали друг дружке о своих парнях. А те, кто не имели такового, с завистью слушали более продвинутых на сексуальной ниве подруг. Всё было круто.
* * *
Наташа не спешила.
— Эй, Малюта! — тихо звала она по углам. И нашла. Таракан вылез и зашевелил усами.
— Говори быстрее, чего надо?! — нахально заявил он. — А то у меня учения!
— Тебе голос нужен для солдат? — со смехом осведомилась Платонова. — Что это за марш такой без песен?!
— А ты что, Платонова, умеешь, что ли?! Разве ты волшебница?! — не поверил таракан.
— Будешь спорить — я пошла. — оборвала его Платонова. — Мне ещё надо тряпку намочить.
* * *
Вторая смена благополучно закончилась, и ученики разбрелись по домам. Школа готовилась к ночному покою — гасился свет в классах, запирались двери. Проверялись все выходы из школы, включалась сигнализация. Наконец, и последние припозднившиеся учителя уходили из школы — неохотно покидали гостеприимный кабинет физики трое приятелей: физик, завхоз и физрук. Оставался только ночной сторож.
Пенсионер Иван Романыч был себе на уме и особенно ни с кем и ни о чём не распространялся — боялся потерять работу и угодить в одно нехорошее заведение.
Жизнь не больно баловала Ивана Романыча: тяжёлые послевоенные годы, голодное детство, служба в Вооружённых Силах, а потом лет десять он мотался по заводским общагам — парню из деревни трудно приобрести городское жильё. Нашёл себе такую же деревенскую девчонку, женился, и получил комнатку в общаге. Иван думал, что это счастье — своё жильё в городе. Так они прожили много лет, детей не заимели.
Потом грянула перестройка, а за нею и гласность — вместе со всеми Иван радовался и говорил мстительные слова на оборонку: вот, вояки, получили своё!
Тогда было новое и пьянящее время неограниченной свободы информации, и советские граждане буквально упивались обильно открывшейся правдой. Им объяснили, что все беды страны от чрезмерных вложений в вооружение и оборону. И Иван злорадствовал над соседом по общежитию Петром Савосиным, когда тот в неделю лишился своего привилегированного положения оборонщика и ходил с круглыми от изумления глазами:
— А ты что, Петька, думал, вечно вы на нашем горбу жировать-то будете? Вечно вам кормушка? Отплакались тебе, Петька, наши слёзки! Накось, выкуси нашей-то житухи!
С тех пор Иван и Пётр стали непримиримыми врагами. Перестройка канула в вечность, про кровопийц-оборонщиков скоро все забыли — настали новые времена: инфляция стремительно съедала все накопления. За битвой с жизнью Иван не заметил как похоронил свою Валюшу. А потом общагу расселили по мелким коммуналкам, и Романычу опять не повезло: он оказался в одной квартире со своим давним идейным врагом — Петром Савосиным.
Настала подлинная чернота: мизерная пенсия и комнатка в четырнадцать метров. А у Петра нашлись какие-то привилегии — получил он и пенсию побольше, и комнату побольше — двадцать метров. Кухню поделить они так и не сумели, и каждый готовил у себя в комнате на электрической плитке, хотя за газ платили пополам. И ванной ни тот и ни другой нормально пользоваться не могли — всё цапались по поводу уборки.
Думал Иван, что хуже уже некуда, а оказалось — ошибался. Петро, гад, отправился жить в деревню, а свою комнату сдал азербайджанцам, что торговали на рынке. Вот уж где Романыч света белого не взвидел! Азербайджанцы комплексами не страдали — заняли и кухню, и ванну, и в туалете постоянно кто-нибудь курил. Пустил Петька на постой троих, а ночевала целая кодла — человек тридцать валялись вповалку на полу. На кухне вечно что-то варится и жарится, сушатся носки над газом. В ванной они складывали свой товар — овощи и фрукты — отчего по дому стали бегать тараканы. Вечно музыка доньжит ихняя, азербайджанская. Орут, гогочут всю ночь, играют в свои нарды. Потом и баб стали таскать. А за электричество не платят!
Иван ходил плакаться участковому, да куда там — всё куплено у этих! Короче, жизни у пенсионера не стало — ни пожрать, ни поспать, ни помыться. Но тут подвернулась хорошая работа: сторожем в школе ночью. Ох, это была удача! И подкармливали его в этой школе, и с собой домой кое-что перепадало. И поспать тебе в тишине, и телевизор в канцелярии смотри — не хочу! И просторно-то — гуляй себе по этажам! Теперь Иван домой только днём приходил — поспать. А электричество вообще отключил себе — написал заявление в ЖСК, пришёл монтёр и срезал провода. Пускай теперь одному Петру платить за электричество — вот обрадуется, когда получит счёт!
— Ну что, Иван Романыч, закрываем. — сказал завхоз свою обязательную фразу.
— А закрывай, Сан Саныч. — приветливо отозвался сторож. Он уже предвкушал ночное спокойствие, передачу по телевизору, холодный ужин и сон под телогрейкой.
Захлопнулась входная дверь, зажёгся над ней огонёк, слабо освещая полутьму большого вестибюля. Иван Романыч торжественно пошёл в обход своих ночных владений.
— Тихо, Романыч, смотри под ноги! Мы тут маршируем!
— Смотрю, Малюта, смотрю. — миролюбиво отзывался пенсионер. Он осторожно шёл со своим фонариком вдоль стены, чтобы не помешать маршевым манёврам тараканов. Те молодцевато двигались стройными рядами по рекреациям второго этажа.
— Шёл комар по мостовой! — звонко завёл Малюта.
— Хэй-хой! Хэй-хой! — дружно отозвались тараканы.
Полюбовавшись на вооружённые силы, Иван двигал дальше — на третий этаж, раскланиваясь по пути с шишигой.
Странная животная по ночам бесцельно шлялась по школе, произнося вслух отрывки из учебников и декламируя для собственного удовольствия сочинения учащихся.
— Вот из ё нейм? — недоумённо спрашивала себя шишига.
— Май нейм из Джон. — уверенным баском отвечала она сама себе.
— Как дела? — спрашивал шишигу сторож и получал в ответ пространный монолог:
— Дегенерация часто связана с переходом к сидячему или паразитическому образу жизни. Упрощение организации обычно сопровождается возникновением различных приспособлений к специфическим условиям жизни. У свиного цепня, лентеца широкого и других червей — паразитов человека — нет кишечника, слабо развита нервная система, почти отсутствует способность к самостоятельному передвижению. Наряду с упрощением организации эти животные обладают присосками и крючками, при помощи которых держатся за стенки кишечника своего хозяина. Они имеют сильно развитые органы размножения и отличаются огромной плодовитостью, что обеспечивает сохранение вида и рост его численности.
— Ну и память! — уважительно удивлялся Иван.
На третьем этаже он встречал праздношатающегося господина в широкополой шляпе и чёрном костюме. Лица пришельца при слабом свете уличного фонаря было не разглядеть, зато он отличался приветливостью.
— Сторожишь, Романыч? — бодро спрашивал он пенсионера.
— Сторожу! — охотно отзывался Иван.
— По рюмке тяпнем? — спрашивал пришелец.
— Так отчего ж не тяпнуть? — рассудительно отвечал старик.
Они вдвоём отправлялись в кабинет физики, где чёрный господин легко и непринуждённо открывал дверь одним щелчком. Так же легко он проникал в лаборантскую и там, при свете маленького фонарика эта пара дружно пробовала из крана дармовое угощение.
— Тебя не смущает, Романыч, что всё так просто? — спрашивал тёмный господин.
— Нет, не смущает. — легко отзывался пенсионер, чувствуя приятное расслабление под действием барской выпивки. — Наше дело маленькое — школу сторожить, а про вино в водопроводе пущай думают учёные — их для того и учили.
— И верно, Романыч. — соглашался пришелец. — Их дело думать.
Потом сторож отправлялся снова вниз — на первый этаж — проверить помещения, где располагались кабинеты трудов и компьютерный класс. Там двери опять же были настежь, но Иван не беспокоился: к утру всё будет снова на замке.
В кабинете информатики с тихим воем работали мониторы. По клавиатуре деловито шныряли шмурты.
— Чего надыбали? — добрым от выпивки голосом спрашивал Иван, усаживаясь на стул. — Про баб всё смотрите?
— Не, Романыч. — деловито отвечал Холера. — Нам про баб неинтересно. Мы ищем сайты про эволюцию видов. Наврал что-то ваш Дарвин. Почему он считает, что разумный вид на Земле только один — человек? По-моему, мы гораздо разумнее.
— Холера, — обращался к крысаку с соседнего стола Загнусик. — Про секту мунистов списывать?
— Пиши, Загнусик.
— А про свет в конце тоннеля? — хрипло спрашивал Грызянко.
— Пиши — всё пригодится. — с прокуренным кашлем отзывался командир. — Ты иди, Романыч, у нас работы полно.
— Ладно, я пошёл. — легко соглашался пенсионер, снимался с места и уходил в канцелярию, где его ждал ночной сериал. Он включал телевизор и ждал, когда промелькают все титры передачи про всякую нечистую силу. Забыв про все свои домашние проблемы, пенсионер с упоением слушал и смотрел про всяких там ирландских джентри, лох-несских чудищ, мексиканских чупакакабров, чипекве, кхулту, йети, большеглазых пришельцев и всякий прочий заграничный полтергейст. Это ж надо — чего у них там творится!
Романыч вовсю упивался бесплатным зрелищем и предвкушал далее удовольствие от двести двадцать шестой серии про любовные проблемы студенческого общежития многопрофильного профессионально-технического училища имени Кулибина города Накряпина.
Вскоре являлась и шишига. Она с кряхтением взбиралась на стул, усаживалась на свой широкий зад, вытянув вперёд кривые расплющенные ноги с длинными когтями, и со своей обычной бессмысленной улыбкой таращила в экран плоские пуговичные глаза. Иван ел бутерброд с селёдкой, его соседка закусывала чьим-то дневником.
— Глядим, шишига? — весело спрашивал животную Романыч.
— Глядим, шишига. — соглашался странный зверь.
* * *
Наташа Платонова торопилась домой — и так она уже слишком задержалась в музыкальной школе. Настроение было под стать погоде: холодная мокрая осень смыкалась с гнилой, сопливой зимой. Дул резкий ветер впремежку со снежными хлопьями — всё это, попадая на куртку, моментально проникало в ткань, делая одежду тяжёлой и холодной. Потом минут двадцать в переполненной маршрутке, которую кидало и бросало под ледяным шквалом, вместе с усталыми, раздражёнными погодой и ожиданием выходных людьми. Все были нахмурены, болезненно-угрюмы — по телевизору в сводках новостей уже с тревогой говорили о массовой депрессии, в которую погружалось население центральной европейской части страны — невыносимы были эти долгие серые дни, низкое небо, непроходящая морось, грязь на дорогах.
— Как надоели! — со злостью выговаривала своей попутчице немолодая дама, крепко держащая под мышкой сумку — её жёсткий угол давил Наташе в бок, по ногам тёрся мокрый зонт этой же дамы. А та излагала своё настроение не столько собеседнице, сколько всему салону маршрутки — люди поневоле прислушивались к экспрессивному монологу разгневанной чем-то женщины.
— И прут, и прут! И валят, и валят! Никакого покою нет ни на минуту! Что их всех прорвало в один день?! Ни чаю попить, ни отдохнуть! Как понесло их всех рожать в мою смену — так и прут! Рожают и рожают! Рожают и рожают! Нагуляли, сучки, непонятно с кем! Да разве нормальная женщина в тридцать лет пойдёт рожать ребёнка?!
Узнав, что речь идёт отнюдь не о проблемах собачьего питомника, люди как-то сразу заскучали, перестали бросать на разгневанную даму любопытные взгляды и стали с тоской пялиться в окна. И служащая родильного отделения уже выражалась в безразличную пустоту, а ей позарез требовалось что-то вроде канализации, куда бы она могла слить накопившийся за рабочую смену негатив, но даже её молчаливая соседка уже не слушала, а отсутствующими глазами смотрела в темноту за окнами.
Тут кто-то умный вышел, следом выскользнула безмолвная собеседница, и негодующая акушерка поспешно плюхнулась на сырое место рядом со старухой, ревниво обхватившей руками какие-то кульки и затёрханные авоськи. Она была ещё в запале, ей ещё требовалось выпустить пар, и обводила глазами, похожими на взведённые курки, входящих мокрых граждан.
Наташа молча теснилась, пропуская людей со всеми их сырыми куртками, зонтами и сумками. Одной рукой она цеплялась за перекладину, другой держала пакет с нотами. Сзади её толкали, и Наташа буквально прогнулась над усталой акушеркой.
Тут стало ещё хуже — мимо столба у входа протискалась молодая беременная женщина и в отчаянии огляделась, ища помощи. Ей приходилось, как и Наташе, висеть на одной руке, в другой держа сумку, пакет с продуктами и большой, скользкий, объёмный полиэтиленовый пакет с яркими картинками и молнией — это явно были вещи для будущего младенца. Живот у неё уже был не так чтобы очень велик — месяцев шесть, наверно. Но, лицо молодой женщины было утомлённым, волосы растрепались, мокрая шапочка съехала на ухо. На её умоляющие взгляды никто даже не пошевелился — молодые люди, сидящие напротив двери, вели оживлённый разговор, два мужика у заднего окна делали вид, что спят. Впереди, может быть, и уступили бы, если б видели, да только протолкаться туда было совершенно невозможно.
— Пусти, что ли, бабу посидеть. — грубо сказал работнице родильного отделения стоящий у выхода мужик, пропахший табаком. — Не видишь, что ли, родит ведь тут!
— А вот этого как раз делать не стоит. — неожиданно звучным и громким голосом — на весь салон — заявила акушерка. — Беременным сидеть противопоказано — плод упирается головой в тазовое дно и испытывает давление на теменную часть мозга, а также на позвоночник. На будущее знайте: никогда не уступайте беременной женщине место в транспорте — это плохо сказывается на плоде. Именно поэтому они все сейчас так плохо рожают, что слишком много сидят — на работе да в транспорте.
— Да, да! — оживилась старушка рядом. — Раньше-то не было никаких роддомов — на меже рожали, да здоровые все были!
Молодые люди, почувствовав, что им опасность больше не грозит, тут же вступили в тему:
— Я бы уступил ей! — заржал один из них. — Да не я ей делал ребёнка!
Это прозвучало так хамски и издевательски, что на глазах у молодой женщины показались слёзы. Она держала одной рукой сумки, второй цепляясь изо всех сил за перекладину. Автобус так и мотало, и удерживаться в неудобной позе, фактически нависая над акушеркой, ей было страшно тяжело.
— А вот сумки таскать не стоит. — авторитетно продолжала дама-специалист. — Для этого есть мужики. Заставляй мужа, голубушка, носить продукты из магазина — не надо баловать мужчин.
— Да нагуляла, чай. — скептически отозвалась бабка, ехидно оглядывая лёгкое пальтишко женщины. — У неё и мужика-то, небось, никакого нету.
С сидений напротив раздался взрыв хохота, и пьяные молодые люди стали со смаком комментировать это высказывание.
Старуха ободрилась, чувствуя поддержку, и стала излагать далее:
— Нагуляют, а государство им плати!
Тут засмеялся весь автобус, но смех тут же прервался от того, что маршрутка резко затормозила. Наташа к тому моменту уже продвигалась на выход, и её бросило на металлическую стойку, а беременной не повезло — её рука сорвалась, и женщину неудержимо кинуло вперёд. Людей словно впрессовало в переднюю часть — раздались вопли, ругань, детский рёв, неясные выкрики водителя, который объяснял, что не виноват — впереди выскочил на дорогу пешеход.
Едва ругательства утихли, все обратили внимание на то, что беременная женщина упала на пол — прямо в жидкую грязь под ногами. Теперь она неловко поднималась среди рассыпанных фруктов, мороженой рыбы, испачканного хлеба, пачки масла и разлитого кефира. Пакет с детским приданым тоже лопнул, растеряв бело-розовое атласное богатство под сиденьями. Люди стали возвращаться на свои места, ступая ногами по воздушно-кружевному, младенчески-невинному, нежному атласу, пятная его грязными подошвами. Кто-то протянул руку и поднял беременную под локоть.
Девушка громко зарыдала, закрывая лицо грязными руками. Её левый бок стал сплошь в грязи — от плеча до подошв сапожек.
— Ну вот оно что! — с торжеством воскликнула акушерка. — Мы на каблуках! Голубушка, нельзя беременным на каблуках ходить. И маслице-то сливочное не надо много есть, а то вес наберёшь — возись с тобой потом!
Тут автобус затормозил, дверь отворилась, и грязная, как бомжиха, беременная девушка выскользнула из маршрутки, продолжая без умолку рыдать. Продукты и покупки для новорождённого остались валяться под ногами граждан. Все возмущённо загомонили, обвиняя водителя в плохом управлении машиной и указывая друг на друга.
Тут в салон пробился и водитель.
— Чего так, однако? — недоумённо спросил он, оглядывая всех нездоровыми раскосыми глазами.
— Водить надо лучше! — сурово обрушилась на него мадам. — Смотри вот, всё упало!
Труженик пассажирских перевозок ломаным языком забормотал, что ничего по-русски не понимает, работает он совсем недавно, ему надо кормить семью, а за проезд передают совсем плохо. Он сгрёб двумя руками запачканные вещи, умудрившись прихватить и хлеб, и удалился к себе в кабину продолжать работу — он тоже хотел скорей домой и тоже испытывал дурное настроение от погоды.
Все неожиданно замолчали, отводя глаза. Парни встали и заторопились на выход, старушка стала рыться в сумках, и только акушерка обвела всех воинственным взглядом.
— А нечего рожать, если мужа нету. — непримиримо заявила она. — От этих мамаш-одиночек одни проблемы: и садики-то им подавай вперёд всей очереди, и питание-то им со скидкой! А уж неорганизованные какие — просто ужас! Я таких каждый день вижу на работе.
Никто не откликнулся — все отвернулись, и гнетущее молчание воцарилось в маршрутке. А Наташа, стоя в дверях, оглянулась — искоса, как научила её лесная ведьма Мария. Такое зрение позволяет видеть то, что скрыто обычно человеческим глазам.
Боковым зрением мадам-акушерка виделась настоящим кошмаром: лицо с отвисшими щеками похоже на свиное рыло, змеиные глазки, похабная дыра раззявленного рта, откуда, как из клоаки, исходили чудовищные миазмы, и чёрный, длинный язык. От неё отчётливо пёрло такой тяжёлой психической вонью, что Наташу замутило. Она отвернулась и стала с нетерпением ждать своей остановки.
Акушерка вдруг заторопилась — оказалось, что ей тоже надо срочно выходить. Она выдралась из тесного бокового сидения, всё ещё бормоча под нос про каблуки, и ринулась на выход — маршрутка уже тормозила, и её инерцией относило назад.
— Ну что застряла? — входя в новый крутой виток раздражения, зашипела дама девушке у стойки. — Шляются тут непонятно зачем, мешают людям. Тебе дома надо сидеть, уроки учить, а не кататься по городу без цели! Вот так они, сначала шляются, потом в подъездах ржут с парнями, а потом носись тут с ними сутками в роддоме.
Никто не обернулся на эту дикую реплику — всем уже давно было мерзко и тошно от дурной бабы. Так что дама-акушерка могла беспрепятственно срывать на новой беззащитной жертве своё остервенелое настроение. Нездорово-пухлые щёки женщины тряслись от злости, под висячими ушами модной шапки из норки они напоминали хомячьи мешки, а дряблый крашеный рот выпячивался среди двух глубоких носогубных складок. Она уже была всем настолько отвратительна, что люди отгородились от неё спинами и в них явственно ощущалось желание как можно скорее избавиться от этой липучей заразы.
Тут девушка у двери обернулась и внимательно глянула в крапчатые глазки дамы-акушерки. Та хотела что-то бросить, но неожиданно застыла, уставясь в непроницаемые зеркально-тонированные стёкла, как будто за этими подобиями глаз смотрело на неё что-то поистине ужасное.
— Ну чо, я ждать вас должен?! — подал голос из передней части автобуса водитель. Оказалось, что он понимает по-русски, и даже говорит. — Я тоже домой хотить, меня дети малые кушать просят!
Но, отчего-то дверь не закрыл, и с места не двинул, хотя большинство пассажиров уже вышло, и задняя площадка разгрузилась. А в дверях разворачивалось никому не понятное действие.
Невысокая девушка, одетая дорого и со вкусом, чуть сдвинула очки вниз и поверх дужек в упор глянула на тётку. От этого взгляда акушерке показалось, что по спине её потёк холодный пот. Потом пошли мурашки по щекам, ослабели ноги и сумки сами собой выпали из рук.
Глаза у девушки были невозможного зелёного цвета — словно кошачьи. А в зрачках плясало пламя — столько ненависти в них было. Она смотрела немигающим взглядом прямо в бешеные глаза энергетического вампира и наливалась яростью: вот, тварь, где окопалась — она питается человеческой болью и страхом, многократно усиливая её вливанием своего яда. Они живут среди людей, они подсаживаются на них, как паразиты. Они и есть паразиты.
— Заглохни. — медленно и чётко сказала девушка, направляя палец к обмершей от непонятного ужаса тётке. И в этот миг у той резким ударом всплеснуло сердце. Она отшатнулась, но тут нога её отчего-то поехала в сторону, и акушерка повалилась назад и вбок — прямо на старуху, которая протестующее завизжала что-то по поводу трёх десятков раздавленных яиц. Пенсионерка отпихнула тётку, переколотившую ей все яйца, но женщина под возгласы пассажиров с глухим стоном упала в жидкую грязь на полу.
Она уже ничего не слышала — её поглощала тьма. Боль нарастала непроницаемо-чёрной лавиной, удушье, словно змея, заползало в горло. Все проблемы, какие были, вмиг покинули Тамару Вениаминовну, акушерку родильного дома. Она уже не слышала ни воя машины скорой помощи, ни ропота пассажиров, покидающих маршрутку, ни огорчённых причитаний водителя-таджика. Она лежала в неудобной позе на грязном полу среди яблок, мороженой рыбы, с раздавленной пачкой сливочного масла, приставшей к подошве.
Она уже была не здесь, не в этом мире, а в каком-то непонятном ограниченном пространстве без света, без звука, без воздуха, и лишь отстранённо наблюдала, как её крошечная фигурка удалялась на фоне сплошной, непроницаемой черноты — она уменьшалась, переворачивалась, смешно растопырив ручки-ножки, и улетала куда-то далеко-далеко.
* * *
Выскочив из душной, провонявшей мокрыми испарениями маршрутки, Наташа облегчённо вдохнула мокрый воздух — он показался несказанно сладостным. Это на мгновение избавило её от ноющей головной боли, как заноза, застрявшей в виске.
Она давно уже чувствовала, что ей с каждым днём всё труднее терпеть людей — эти помрачённые в рассудке человеческие массы. Ей казалось, что вся эта душевная нечистота восходит от истоптанной земли тяжёлым, смрадным паром и накапливается в низких серых облаках. От отвращения кружилась голова, и ей всё труднее было заставить себя выходить из дома — в школу, где она постоянно испытывала на себе давление всё той же злобы — бессмысленной, беспричинной. Ей было противно ходить в магазин, проходя сквозь строй матерящихся мужиков, которые искали денег на отраву. Противно ездить в транспорте — дня не проходилобез наблюдения подобных ссор и даже откровенного хамства по отношению к беззащитным. Вчера старушку посылают, сегодня старушка посылает. Эти старики становятся настоящими аккумуляторами негатива — они впитывают в себя, как губки, всё человеческое остервенение. У этой, в маршрутке, в голове словно черви копошились — так выглядел боковым зрением распад нервных тканей. Это обыкновенный старческий маразм, но эта гадина…
Наташу передёрнуло при воспоминании о зверском выражении лица той дамы из родильного отделения, которая так ненавидела своих пациенток. Вот так, рождаются детишки — ещё не сделал первый вдох, а уже попадает под поток злобы. Это похоже на порчу. Что может сделать беззащитная роженица, попав лапы такой вот крокодилицы? Зачем они вообще рождают детей в такой гнилостной среде? Наверно, только потому, что не знают истинного лица своего мира. Мира, который теперь Наташа видит иными глазами.
Домой, скорей домой, в свою светлую комнатку, к своим привычным вещам, к ласковой маме и доброму папе. Всё ей противно вне дома, лишь одно светлое воспоминание в душе — тот месяц, проведённый среди деревенской глуши. И ведьма, которую она ошибочно считала за врага, и которая доверила ей всю свою магическую власть.
Наташа ни минуты не жалела, что нанесла той мерзкой гадине почти смертельный удар в сердце. Выкарабкается — её счастье. Нет — значит, заслужила. Эта тварь так много сеяла вокруг себя подлинно демонской черноты, что захлебнулась собственной отравой — не что-нибудь, а её собственные помойные эмоции, испускаемые в течение всего лишь двадцати минут в замкнутом объёме, собрались в один кулак и вернулись к ней же.
Чернота над металлической дверью входа. Отсвечивают стёкла от уличного фонаря. Подъезд привычно тёмен — опять перегорела лампочка.
Магнитный замок слабо запищал. Наташа, как всегда, с усилием открыла тяжёлую дверь и вошла в темноту. Сзади звонко бацнуло металлом. Платонова протянула руку, нашаривая ручку внутренней двери и тут же услышала шёпот.
— Девушка, а девушка.
Из темноты выползла чуть видная фигура. Раздался слабый щелчок и загорелся фонарик.
— Ты, девушка, меня не бойся. — заискивающе заговорил мужской тенорок. — Я только покажу тебе…
Голос захлебнулся.
В полутьме подъезда вспыхнула фиолетовым огнём ладонь. Пламя стекало с ногтей и тянулось к скорчившейся у стены фигуре. Пять тонких струек осветили мгновенно взмокшее лицо и выкаченные глаза человекообразной мрази, короткие редкие волосы которой вдруг поднялись дыбом. Пальцы человека разжались и выпустили полы пальто, под которым не было одежды.
Пять фиолетовых огненных кинжалов впились в маску ужаса и резко дёрнулись вниз. Раздался короткий вопль, как от кошки, попавшей под трамвай, хлопнула в темноте дверь, и всё смолкло.