Я переступил порог церкви и погрузился в прохладный ароматный полумрак.
Церковь была пуста. Слабо светили бронзовые канделябры. Тончайшей работы иконостас в виде сплетения золотых лоз, украшенных гроздьями, занимал всю дальнюю стену. Другие стены сверху донизу были покрыты полустёршимися фресками: страшные скелетоподобные аскеты, отцы церкви, долгие страсти Христовы, мускулистые и суровые ангелы с волосами, перевязанными широкими выцветшими лентами. На самом верху свода Богородица умоляла кого-то, протянув руки. Трепетный свет тяжёлой серебряной лампады, зажжённой перед ней, мягко ласкал удлинённое измученное лицо. Мне никогда не забыть её скорбных глаз, сжатых округлых губ, волевого подбородка. «Вот, - говорил я себе, - полностью удовлетворённая Мать, истинно счастливая, даже в своей горькой печали, ибо она чувствует, что из её тленного чрева появилось нечто бессмертное».
Когда я вышел из церкви, солнце клонилось к закату. Воодушевлённый, я сел под апельсиновым деревом. Купол розовел, словно сейчас вставала заря. Монахи отдыхали, уединившись в своих кельях. Ночью им не придётся спать, поэтому необходимо набраться сил. Христос нынче вечером начнёт своё восхождение на Голгофу, и они должны будут подняться туда вместе с ним. Две чёрные свиньи с розовыми сосками дремали, растянувшись под одной из цератоний. На крыше ворковали влюблённые голуби.
До каких же пор, думалось мне, я смогу жить и чувствовать нежность земли, воздуха, тишины и аромат цветущего апельсинового дерева? Икона святого Бахуса, которую я рассматривал в церкви, переполнила счастьем моё сердце… Будь благословенна эта маленькая икона, изображавшая христианского юношу с волосами, ниспадавшими локонами и обрамлявшими его лоб наподобие гроздьев чёрного винограда. Дионис, прекрасный бог вина и веселья, и святой Бахус смешивались в моём сознании, принимая один и тот же лик. Под листвой винограда и под рясой монаха находилось всё то же трепещущее тело, обожжённое солнцем, имя которому Греция.
Показался Зорба.
- Игумен вернулся, - бросил он мне впопыхах, - мы немного поговорили, он малость артачится: не хочет уступать лес за кусок хлеба, как он говорит, он просит больше, прохвост, но я добьюсь своего.
- Зачем же упрашивать? Мы что же, не сможем договориться?
- Не вмешивайся ни во что, хозяин, сделай одолжение, - взмолился Зорба, - а не то всё испортишь. Ты хочешь говорить о старом соглашении, но с этим покончено! Не хмурь брови, с этим покончено, говорят тебе! Мы получим лес за полцены.
- Но что ты там ещё затеваешь, Зорба?
- Не твоя забота, это уж моё дело. Я подмажу, где надо, и дело пойдет, понятно?
- Но для чего? Я не понимаю.
- Потому что я истратил больше чем нужно в Кандии, понятно теперь? Потому что Лола меня надула, иначе говоря, было потрачено немало твоих денег. Ты думаешь, я забыл об этом? У меня тоже есть самолюбие, как ты полагаешь? На моей репутации не должно быть пятен! Я истратил, я и заплачу. Я подсчитал: Лола обошлась в семь тысяч драхм, я их выручу на лесе. Игумен, монастырь, Богородица заплатят мне за Лолу. Таков мой план, ну как, нравится он тебе?
- Совсем не нравится. Почему Пресвятая Дева должна отвечать за твоё мотовство?
- Она ответственна и даже более чем. Именно она произвела на свет своего сына Господа Бога! А Господь создал меня, Зорбу, и снабдил меня снастью, о которой ты знаешь. Эта распроклятая снасть заставляет меня терять голову и раскрывать кошелёк, едва я встречу бабью породу. Теперь тебе понятно? Итак, Её милость ответственна, даже более чем ответственна. Пусть и платит!
- Я этого не люблю, Зорба.
- Это совсем другой вопрос, хозяин. Спасем сначала семь маленьких билетиков, а потом будем спорить. «Поцелуй меня, мой дорогой, потом я снова стану твоей тёткой…» Знаешь ты эту песенку?
Появился толстый отец кастелян.
- Соблаговолите войти, - пригласил он нас медовым голосом служителя церкви. - Обед подан.
Мы спустились в трапезную, представлявшую собой большой зал со скамьями и длинными узкими столами. В воздухе стоял запах прогорклого масла и уксуса. В глубине древняя фреска изображала тайную вечерю. Одиннадцать верных учеников столпились, как бараны, вокруг Христа, а напротив, повернувшись спиной к зрителю, совсем один, рыжий, с бугристым лбом и орлиным носом сидел Иуда, паршивая овца. И Христос смотрел только на него.
Отец кастелян уселся, я сел справа от него, Зорба по левую руку.
- У нас сейчас пост, - сказал святой отец, - вы уж нас извините: ни масла, ни вина, хоть вы и путешественники. Добро пожаловать!
Мы перекрестились, молча положили в свои тарелки оливок, зелёного лука, свежих бобов и халвы. Мы, словно кролики, медленно жевали втроём.
- Такова здешняя жизнь, - сказал отец кастелян, - то вас распинают, то вы поститесь. Но терпение, братья мои, терпение, вот наступит святое воскресенье, с ягнёнком, тогда будет настоящий рай.
Я кашлянул. Зорба наступил мне на ногу, пытаясь меня остановить.
- Я видел отца Захария… - произнёс Зорба, чтобы переменить тему.
Отец кастелян вздрогнул:
- Он тебе, случайно, ничего не сказал, этот одержимый? - спросил он с беспокойством. - В нём сидит семь дьяволов, не слушайте его! Душа его нечиста, он повсюду видит грязь.
Колокол скорбно пробил к вечерне. Отец кастелян, поднявшись, перекрестился.
- Я ухожу, - сказал он. - Страсти Господни начинаются, мы будем нести крест вместе с ним. Сегодня вечером вы можете отдохнуть. Но завтра с утра…
- Негодяй! - проворчал сквозь зубы Зорба, едва монах успел выйти. - Негодяй! Лжец! Осёл!
- Что с тобой случилось, Зорба? Захария тебе что-нибудь говорил?
- Оставим это, хозяин, однако меня не проведёшь, если они не захотят подписать, я им покажу, где раки зимуют!
Мы вошли в приготовленную для нас келью. В углу висела икона, изображавшая Богородицу, прижавшуюся щекой к щеке своего сына, её большие глаза были полны слёз.
Зорба покачал головой:
- Хозяин, знаешь, почему она плачет?
- Нет.
- Потому что она видит. Если бы я был иконописцем, я рисовал бы Богородицу без глаз, ушей и носа. Потому что мне её жаль.
Мы вытянулись на наших грубых простынях. Потолочные балки пахли кипарисом; в открытые окна лилось нежное дыхание весны, напоённое ароматом цветов. Время от времени доносились траурные мелодии, похожие на порывы ветра. Возле окна запел свою песнь соловей, тотчас, чуть подальше, засвистел другой, за ним третий. Ночь наполнялась любовью.
Я не мог заснуть. Пение соловья смешивалось с жалобами Христа, и я тоже заставлял себя взбираться между цветущими апельсиновыми деревьями на Голгофу, наступая на крупные капли крови. В весенней синей ночи я видел, как холодные капли пота проступили по всему бледному слабеющему телу Христа. Мне виделось, как тянутся его руки, дрожа, будто он умолял или просил милости. Бедный люд Галилеи спешил за ним и кричал: «Осанна! Осанна!». Люди держали в руках пальмовые ветви и подстилали плащи ему под ноги. Он смотрел на тех, кто его любил, но ни один из них не угадывал его отчаяния. Только один он знал, что идёт на верную смерть. Под сиянием звёзд, молча плача, он утешал своё охваченное ужасом бедное человеческое сердце: «Сердце моё, как зерно пшеницы, ты тоже должно спуститься под землю и умереть. Не бойся. Иначе как ты сможешь стать колосом? Как сможешь ты накормить людей, умирающих с голоду?»
Но его человеческое сердце трепетно билось и не хотело умирать…
Вскоре весь лес вокруг монастыря наполнился пением соловьев, поднявшихся на влажные ветви и страстно занявшихся любовью. Вместе с ними трепетало, плакало, наполнялось печалью бедное человеческое сердце.
Мало-помалу, незаметно для себя, влекомый страстями Господними и соловьиным пением, я предался объятиям сна, наподобие того, как душа вступает в рай.
Не проспал я и часа, как, вздрогнув, проснулся, охваченный ужасом:
- Зорба, - вскричал я, - ты слышал? Выстрел из пистолета!
Но Зорба уже сидел на своей постели и курил.
- Не сердись, хозяин, - сказал он, пытаясь сдержать свою ярость, - предоставь им самим сводить счёты.
В коридоре были слышны крики, шарканье подошв, хлопанье дверей и где-то в отдалении жалобные стоны раненого.
Я рывком встал с постели и открыл дверь. Передо мной появился высохший старик. Он протянул руки, словно хотел преградить мне дорогу. На нём был белый остроконечный колпак и длинная, до колен рубашка.
- Кто ты?
- Епископ… - ответил он, и голос его задрожал. Я едва не прыснул от смеха. Епископ? Где же его великолепное облачение: золотая риза, митра, посох, разноцветные фальшивые камни?.. Впервые я видел епископа в ночной рубашке.
- Что это за выстрел, ваше высокопреосвященство?
- Я не знаю, я не знаю… - бормотал он, потихоньку подталкивая меня в комнату.
Зорба рассмеялся на своей кровати:
- Напугался, батюшка? - сказал он. - Входи, несчастный старик. Мы не монахи, не бойся.
- Зорба, - сказал я вполголоса, - говори с уважением, это епископ.
- Эх, старина, в ночных рубашках епископов не бывает! Входи же, говорят тебе!
Он поднялся, взял его за руку, втащил в комнату и закрыл дверь. Вынув из своей сумки бутылку рома, он наполнил рюмку.
- Выпей, старина, для храбрости, - сказал он ему.
Старичок выпил рюмку и пришёл в себя. Усевшись на моей постели, он прислонился к стене.
- Преподобный отец, - сказал я, - что это был за выстрел?
- Я не знаю, сын мой… Я работал до полуночи и уже пошёл спать, когда услышал, рядом, в келье отца Дометиоса…
- Ах! Ах! - прыснул Зорба. - Ты был прав, Захария!
Епископ опустил голову.
- Наверное, это был какой-нибудь жулик, - прошептал он.
Суматоха в коридоре затихла, монастырь снова погрузился в тишину. Епископ умоляюще смотрел на меня добрыми перепуганными глазами:
- Ты хочешь спать, сын мой? - спросил он.
Я чувствовал, что он не хочет уходить, ему было страшно. Он не хотел оставаться в одиночестве в своей келье.
- Нет, - ответил я, - я не хочу спать, останьтесь. Мы стали беседовать. Зорба, опершись на свою подушку, сворачивал сигарету.
- Похоже, что ты воспитанный молодой человек, - сказал мне старичок. - Здесь мне не с кем поговорить. У меня есть три теории, которые облегчают мне жизнь. Я хочу поделиться ими с тобой, сын мой. Не дожидаясь моего ответа, он начал:
- Моя первая теория такова: форма цветов влияет на их окраску; их цвет влияет на их свойства. Так что каждый цветок имеет своё, отличное от других действие на человеческое тело и, идя дальше, на душу. Именно поэтому мы должны быть очень осторожны, пересекая цветущее поле. Он замолчал, будто ожидая моего мнения. Мне же представился старичок, бредущий по цветущему полю и с тайной дрожью смотрящий на землю, цветы, их форму и окраску. Возможно, несчастный старик трясся от мистического страха: весной поле должно было быть населено разноцветными ангелами и дьяволами.
- Теперь о моей второй теории: любая идея, имеющая истинное влияние, обладает правом на истинное существование. Она здесь. Она не перемещается невидимо в воздухе. Обладая телесной оболочкой, глазами, ртом, ногами, животом, она воплощается в мужчине или женщине… Именно поэтому Евангелие говорит: «Слово божие есть плоть…» Старик снова с беспокойством посмотрел на меня.
- Моя третья теория, - торопливо произнёс он, не в силах перенести моё молчание, - такова: вечность существует даже в нашей быстротечной жизни, но нам трудно в неё проникнуть. Житейская суета вводит нас в заблуждение. Лишь избранным существам, принадлежащим элите, удаётся пребывать в веках, даже в их эфемерной жизни. Поскольку все остальные гибнут, Господь сжалился и ниспослал им религию, а посему и массы могут приобщиться вечности. Закончив, он почувствовал заметное облегчение. Подняв маленькие глазки без ресниц, улыбнувшись, он посмотрел на меня, как бы желая сказать: «Вот я тебе и отдал всё то, чем владел, можешь это взять!» Я был взволнован, этот старичок, едва познакомившись со мной, предлагал от чистого сердца плоды всей своей жизни. Он прослезился и спросил, взяв мою ладонь в свои руки:
- Что ты думаешь о моих теориях? - Можно было подумать, что от моих слов зависит ответ на важный для него вопрос: не зря ли он прожил жизнь. Я знал, что иногда правда идёт не во благо, намного человечнее бывает солгать.
- Эти теории могут спасти многие души, - ответил я.
Лицо епископа озарилось. Это было оправданием всей его жизни.
- Спасибо, сын мой, - прошептал он, нежно сжимая мою руку.
В эту минуту Зорба выскочил из своего угла:
- У меня есть четвёртая теория, - воскликнул он.
Я с беспокойством смотрел на него. Епископ повернулся к нему и сказал:
- Говори, сын мой, да будет благословенна твоя мысль! Какова твоя теория?
- Дважды два - четыре! - ответил Зорба с серьёзным видом.
Епископ оторопело смотрел на него.
- И ещё одна, пятая теория, старина, - продолжил Зорба, - дважды два - не четыре. Выбирай себе ту, которая подходит!
- Ничего не понимаю, - вопрошающе глядя на меня бормотал епископ.
- Я тем более! - рассмеявшись, ответил Зорба. Я повернулся к растерявшемуся старичку и переменил тему разговора.
- Над какой проблемой вы трудитесь здесь, в монастыре?
- Делаю списки со старинных монастырских манускриптов, сын мой, на этих днях я собрал все эпитеты, которыми наша церковь украсила Пресвятую Деву. Епископ вздохнул.
- Я стар, - проговорил он, - и не могу делать ничего другого. Мне приносит облегчение составление описи всех украшений Богородицы, я как бы забываю о мирской нищете.
Он облокотился на подушку, закрыл глаза и принялся шептать как в бреду: «Неувядающая роза, Земля плодородная, Виноградник, Источник, Кладезь чудес, Лестница, ведущая в Небеса, Фрегат, Ключ от рая, Заря, Вечная лампада, Пылающий столп, Незыблемая башня, Неприступная крепость, Утешение, Радость, Свет для слепцов, Мать для сирот, Скрижаль, Пища, Мир, Безмятежность, Мёд и Молоко…»
- Дедушка бредит… - сказал Зорба вполголоса, - я его укрою, а то, чего доброго, простудится… - Он поднялся, набросил на старика одеяло и поправил подушку.
- Я слышал, что существует семьдесят семь видов безумия, - произнёс он, - это семьдесят восьмой.
Светало. Послышался мелодичный стук колотушки. Склонившись к оконцу, при слабом свете зари я увидел тощего монаха в клобуке, обходившего двор и ударявшего небольшим молотком по продолговатой деревянной дощечке. Утренний воздух полнился чудесным гармоничным звуком колотушки. Соловей затих, на деревьях начали щебетать первые птицы.
Очарованный, я слушал нежную призывную мелодию колотушки, навеявшую мне отвлечённые мысли. «Возвышенный дух, даже находясь в полном упадке, - думал я, - сохраняет свои величественные и полные благородства внешние формы. Душа их покинула, но её бывшее жилище, похожее на тщательно отполированную раковину, просторную и замысловатую, где она находилась столько веков, осталось нетронутым.
Именно такими опустевшими раковинами, - думал я, - кажутся чудесные соборы, которые можно встретить среди шума и безбожия больших городов. Доисторические чудища, от которых остались только скелеты, изъеденные дождями и солнцем».
В дверь нашей кельи постучали. Послышался картавый голос отца кастеляна.
- Скорее, просыпайтесь к заутрене, братья!
Зорба вскочил:
- Что это была за стрельба? - закричал он вне себя, потом немного подождал. Тишина. Но монах, по-видимому, был ещё около двери, слышалось его прерывистое дыхание. Зорба топнул ногой.
- Что это была за стрельба? - снова спросил он сердито. Послышались быстро удаляющиеся шаги. Одним прыжком Зорба оказался у двери и распахнул её.
- Толпа придурков! - крикнул он, плюнув вслед убегавшему монаху. - Попы, монахи, монашки, церковные старосты, ризничьи, плевать я на вас хотел!
- Пойдём отсюда, - сказал я, - здесь пахнет кровью.
- Если бы это была только кровь, - заворчал Зорба, - ты, хозяин, если хочешь, иди к заутрене. А я пойду поищу кое-где, может, что-нибудь и найду.
- Пойдём отсюда! - с отвращением сказал я снова. - Доставь мне удовольствие, не суй свой нос не в свое дело.
- Как раз туда я и хочу сунуть свой нос! - воскликнул Зорба.
Задумавшись на мгновенье, старый грек хитро заулыбался:
- Дьявол хочет сослужить нам благую службу! Я полагаю, он доведёт дело до конца. Знаешь, хозяин, сколько может стоить монастырю этот выстрел? Семь тысяч ассигнациями!
Мы спустились во двор, где нас охватили запахи цветущих деревьев, утренняя нежность, райское блаженство. Захария поджидал нас. Он подбежал и схватил Зорбу за руку.
- Брат Канаваро, - зашептал он, дрожа, - пойдём скорее отсюда!
- Что это был за выстрел? Кого-нибудь убили? Давай, монах, говори или я тебя придушу!
Подбородок монаха задрожал. Он осмотрелся. Двор был пуст, кельи заперты; из открытой церкви волнами доносилось благозвучное пение.
- Идите оба за мной, - прошептал он, - Содом и Гоморра!
Скользнув вдоль стен, мы пересекли двор и вышли из сада. В сотне метров от монастыря находилось кладбище. Туда мы и прошли.
Перешагнув через могилы, мы вслед за Захарией вошли в небольшую часовню. Посредине, на циновке, лежало завёрнутое в монашескую рясу распростёртое тело. Около головы горела свеча, вторая у ног. Я склонился над мёртвым.
- Маленький монах! - пробормотал я, задрожав, - маленький, белокурый монах отца Дометиоса!
На дверях святилища, обутый в красные сандалии, размахивал крыльями и сверкающим обнажённым мечом архангел Михаил.
- Архангел Михаил! - вскричал монах. - Пошли гром и молнии, сожги их всех! Архангел Михаил, не поленись, выпрыгни из своей иконы! Подними свой меч и ударь! Разве ты не слышал выстрела?
- Кто его убил? Кто? Дометиос? Говори, бородатый чёрт!
Монах вырвался из рук Зорбы и упал ничком к ногам архангела. Он надолго замер, вытянув шею, выпучив глаза и раскрыв рот, будто кого-то подстерегая.
Вдруг он поднялся, весь сияя:
- Я их сейчас подожгу! - заявил он с решительным видом. - Архангел пошевелился, я видел, он дал мне сигнал!
Захария подошёл к иконе и прижался толстыми губами к мечу архангела.
- Слава Богу! - сказал он. - Мне полегчало.
Зорба вновь схватил монаха за руки.
- Иди сюда, Захария, - сказал он, - пойдём, ты сейчас сделаешь то, что я тебе скажу!
И повернувшись ко мне, добавил:
- Дай мне денег, хозяин, я сейчас сам подпишу документы. Там одни волки, ты же ягнёнок, и они тебя съедят. Позволь мне сделать это. Не беспокойся, я крепко ухватил этих заплывших жиром толстяков. В полдень мы отсюда уйдём, унося лес в кармане. Пошли же, старина Захария!
Они, крадучись, двинулись к монастырю. Я же остался гулять под соснами.
Солнце было уже высоко, на листьях искрилась роса. Из-под моих ног вылетел скворец и, усевшись на ветку дикой груши, стал, подрагивая хвостом и глядя на меня, щёлкать клювом. Потом он два-три раза насмешливо просвистел.
Сквозь сосны я заметил сгорбленных монахов, выходящих рядами во двор; на плечах их висели чёрные покровы. Служба закончилась, и они шли теперь в трапезную.
«Какая жалость, - думал я об этом пейзаже и монастыре, - что такая строгость, благородство будут отныне лишены души!»
Усталый, не выспавшийся, я растянулся на траве. Кругом благоухали дикие фиалки, дрок, розмарин и шалфей. Изголодавшиеся насекомые, жужжа, словно пираты, набрасывались на цветы, высасывая мед. Вдали сверкали безмятежные горы, они как будто двигались в дрожащих испарениях земли, согретой пылающим солнцем.
Умиротворённый, я закрыл глаза. Сдержанная, таинственная радость овладела мной, казалось, что всё это зелёное чудо, окружавшее меня, было раем, с его свежестью, прозрачностью и каким-то лёгким опьянением.
Все это как бы олицетворяло Бога, который каждое мгновение меняет свой облик. Счастлив тот, кто может узнать его под любой маской! Иногда он - стакан холодной воды, иногда - сын, прыгающий на ваших коленях, околдовавшая вас женщина или просто утренняя прогулка.
Постепенно всё вокруг меня, не изменяясь внешне, превратилось в чудесное видение. Я был счастлив. Земля и рай явили себя единым целым. Жизнь показалась простым полевым цветком с большой каплей мёда в сердцевинке, душа - дикой пчелой-добытчицей.
Внезапно меня грубо вырвали из этого блаженного состояния. Позади себя я услышал шум шагов и шёпот. В ту же минуту радостный голос произнёс:
- Хозяин, мы уходим!
Возле меня очутился Зорба с дьявольским блеском маленьких глаз.
- Уходим? - спросил я с облегчением. - Всё закончено?
- Всё! - ответил Зорба, похлопав по карману куртки. - Он у меня здесь, этот лес. И пусть он принесёт нам удачу! Вот они, семь тысяч монет, которые у нас сожрала Лола!
Он достал из внутреннего кармана пачку ассигнаций.
- Возьми их, - сказал он, - плачу свои долги, теперь мне не стыдно перед тобой. Там же чулки, сумки, духи и зонтик мадам Бубулины и даже арахис для попугая! И сверх всего халва, которую я принёс тебе!
- Дарю их тебе, Зорба, - сказал я, - пойди, поставь свечку, такую же, как ты сам, Богородице, которую ты так обидел.
Зорба повернулся. Навстречу ему вышел в позеленевшей грязной расе и стоптанных сапогах отец Захария. Под уздцы он держал двух мулов. Зорба показал ему пачку денег.
- Мы поделимся, отец Иосиф, - сказал он. - Ты купишь сто килограммов трески и съешь их, старина мой несчастный, ты съешь столько, что переполнишь брюхо, станешь блевать и будешь, наконец, свободен! Давай руку.
Монах схватил засаленные ассигнации и спрятал их на груди.
- Я куплю керосину, - сказал он.
Зорба понизил голос и наклонился к уху монаха.
- Нужно, чтобы была тёмная ночь, все должны спать, хорошо бы дул сильный ветер. - Зорба давал наставления. - Обольёшь стены с четырёх углов. Потом останется только намочить в керосине тряпки, лоскуты, паклю, в общем, всё, что сможешь найти и поджечь. Ты понял?
Монах трясся.
- Да не дрожи ты так, старина! Разве архангел не дал тебе такой наказ? Только керосин, много керосину!.. И будь здоров!
Мы вскочили в седла. Я бросил последний взгляд на монастырь.
- Ты хоть что-нибудь узнал, Зорба? - спросил я.
- Насчёт выстрела? Не порть себе кровь, хозяин. Захария прав: Содом и Гоморра! Дометиос убил маленького красивого монаха. Вот и всё!
- Дометиос? Почему?
- Нечего в этом копаться, говорят тебе, хозяин, здесь только отбросы и зловоние.
Он повернулся к монастырю. Монахи выходили из трапезной, склонив головы и, скрестив руки, они шли в свои кельи.
- Прокляните меня, святые отцы! - крикнул Зорба.