Какая великая радость — проснуться утром с мыслью, что ты принял важное решение. Манольос спускался с горы с удивительной легкостью, почти летел, не касаясь земли, — ему казалось, что архангелы раскрыли свои крылья и несут его от скалы — к скале, как маленькое, гонимое нежным ветерком облако.

За ним, задыхаясь, спешил Яннакос, но не мог догнать его.

— Мне кажется, у тебя крылья появились, Манольос! — кричал он. — Подожди немного, а то мне не угнаться за тобой!

А Манольос действительно чувствовал крылья под ногами и не мог замедлить свой полет. Разве мог он сказать крыльям: остановитесь, подождем Яннакоса!

— Хочу, но не могу, Яннакос, — крикнул он ему, — я тороплюсь!..

Такое же ощущение появилось у него еще тогда, когда он, закрывая глаза, следовал в своих грезах за Христом, дабы сеять доброе слово или в каменистую, или бесплодную почву, когда он летел, следуя за Христом из Генисарета в Иудею, когда он проходил с верными друзьями небольшие любимые селенья — Капернаум, Кану, Магдалу, Назарет, Самарию, когда посещал дорогие ему окрестности Иерусалима — Вифанию, Вифлеем, Вифавару, Иерихон, Эммаус… Вот так и сегодня летел Манольос… Словно шел по стопам Христа, спускаясь в Ликовриси… И все более невесомым становилось его тело, и он чувствовал, что по лицу пробегают мурашки и с него как будто спадает чешуя. Он чувствовал, что кожа становится мягкой и нежной, как сердцевина камыша!

Манольос замер в испуге; сердце его дрожало. Чья-то спокойная, ласковая, как горный утренний ветерок, рука коснулась его лица и погладила его.

Он уже был уверен, но еще не осмеливался ощупать лицо, чтобы больше не сомневаться.

«Чудо! Чудо!» — думал он и весь дрожал.

Подошел запыхавшийся Яннакос, поднял глаза, посмотрел на Манольоса и закричал:

— Дорогой Манольос, дорогой Манольос! — и бросился в его объятия.

Манольос провел рукой по лицу, жадно ощупывая его пальцами: дикое мясо растаяло, как воск, опухоль спала, лицо опять стало человеческим.

— Слава тебе, господи… — прошептал Манольос и перекрестился. — Слава тебе, господи! Бог простил мои грехи…

— Манольос, дорогой, — крикнул Яннакос, и губы его задрожали, — дай мне поцеловать твою руку… Ты победил искушение, твоя душа очистилась, с лица исчезло клеймо сатаны!

Яннакос протянул свою грубую руку и долго молча гладил лицо друга.

— Пошли! — сказал Манольос. — Нельзя терять времени!

Солнце взошло, уже весело пели петухи и лаяли собаки, но поля внизу еще тонули в прозрачном тумане. Вскоре друзья увидели Ликовриси.

Манольос повернулся к своему товарищу.

— Яннакос, — сказал он, — что бы я ни делал, что бы я ни говорил в селе, ты не удивляйся и не протестуй. Знай, что это не я говорю, а Христос, который повелевает мне; я просто выполняю его приказ. Ты понял, дорогой Яннакос?

— А что ты сделаешь? Что ты скажешь? — спросил Яннакос с беспокойством.

Ему вдруг показалось, что друг его прощается с ним.

— Я же тебе говорю, — скажу то, что велит Христос! Ничего больше! Я и сам толком еще не знаю, но я уверен, дорогой Яннакос, что слова придут ко мне… Ты передай Михелису и Костандису, чтоб они не поднимали шума…

— Что ты сделаешь? Что ты скажешь? — снова спросил испуганный Яннакос и остановился.

Манольос заговорил:

— «Иди! Не останавливайся!» — сказал мне Христос ночью, когда я спал. Иди и ты, дорогой Яннакос, не останавливайся. И не сомневайся! Разве ты не видел сейчас, как исчезло клеймо сатаны с моего лица? А почему, как ты думаешь? Потому что, по велению Христа, я рано утром отправился в путь; и не хныкал, а радостно бежал вперед. А ты мне кричишь: «Остановись!» Как же я могу остановиться, милый Яннакос? Христос идет вперед большими шагами.

Но Яннакос лишь покачал головой.

— Я тебе доверяю, Манольос, — сказал он. — Я своими глазами видел чудо на твоем лице. Но себе я не доверяю. Если ты сделаешь что-нибудь такое, что не под силу смертному человеку, я заору! Я завоплю, дорогой Манольос! Я человек, и, если что-нибудь с тобой случится, я тебя не оставлю, я буду драться!

— А если это веленье бога?

— Я буду драться, — повторил Яннакос, — и пусть бог меня простит!

— Давай лучше совсем не будем говорить! — сказал Манольос. — Лучше пойдем молча!

Они ускорили шаг и быстро дошли до села. Навстречу им выбежал Костандис.

— Братья! — закричал он, увидев их. — Куда вы идете? Вернитесь обратно! Я сейчас шел вас предупредить, чтоб вы не спускались; ужасное дело готовится сегодня в селе!

— Как Панайотарос? — спросил Манольос.

— Его петля уже на суку платана. Сеиз сегодня утром протрубил в свою трубу и приказал всем жителям села, мужчинам и женщинам, собраться на площади у платана, чтобы они посмотрели и ужас вселился в их сердца.

— Пошли назад! — крикнул испуганно Яннакос и повернулся к горе. — Пойдем с нами, Костандис!

— У меня жена и дети, я их не оставлю; но вы, во имя господа бога, идите обратно! Возвращайтесь!

— Мы, — сказал Манольос, продолжая шагать, — мы пойдем вперед, во имя господа бога! Пойдем, Яннакос, не бойся! Кто-то идет впереди и зовет нас. Разве ты не видишь?

Костандис только сейчас заметил, что лицо Манольоса опять стало чистым и красивым.

— Дорогой Манольос, — закричал он, — как же свершилось это чудо?

— Так, как свершаются все чудеса, — ответил Манольос улыбаясь, — спокойно, просто, тогда, когда никто не ожидает этого… Не будем терять времени, братья, — пошли!

Он взял за руку Костандиса и вместе с ним быстро зашагал к селу. За ними шел Яннакос, что-то бормоча себе под нос.

— Костандис, милый, — убеждал Манольос, — не бойся! Село не погибнет. Я знаю убийцу и потому так тороплюсь.

— Кто он? Кто? — радостно крикнул Костандис. — Бог тебе открыл во сне? Кто он?

— Не спрашивай, не останавливайся, шагай! — сказал Манольос, и голос его звучал одновременно повелительно и ласково.

Все трое ускорили шаг и через несколько минут ворвались в село, словно три быстроногих коня.

Громко и тревожно пела труба сеиза, открывались двери, выходили люди. Испуганные женщины и мужчины крестились и бежали на площадь.

— Мужайтесь, братья! — крикнул им Яннакос. — Бог велик!

— Пошел к черту, дурак! — гаркнул на бегу какой-то старик, державший за руку своего внука. — Если бог велик, то пусть он накажет убийцу!

Дед Христофис, проходя мимо них, крикнул:

— Юсуфчика несут к платану — с зажженными факелами, облитого мускатной миррой, осыпанного конфетами. Овдовел ага и совсем лишился рассудка.

Христиане большими группами и в одиночку торопливо бежали к платану.

Михелис издалека увидел своих друзей и направился к ним. Он был бледен и печален, но, взглянув на лицо Манольоса, радостно вскрикнул и обнял друга.

— Манольос, ты выздоровел, выздоровел! Слава тебе господи!

— Как Панайотарос? — спросил Манольос.

— Сейчас его приведут. Его сильно избили, у него уже нет сил сопротивляться…

Они подошли к площади. Солнце стояло высоко, заливая село ярким светом; веял тихий ветерок, и старый платан радостно шумел молодой листвой. Поднимали глаза старики и с ужасом смотрели на него: сколько раз и прежде, просыпаясь поутру, они видели на его ветвях качающиеся тела христиан, повешенных только за то, что они возвышали свой голос, требуя свободы.

Раздался грозный окрик сеиза:

— Дорогу, дорогу, гяуры!

Огромный, он шел впереди, прокладывая путь в толпе; за ним двое носильщиков тащили железную кровать с убитым турчонком; розы и жасмин покрывали его с головы до ног, и только бледное с искусанными губами лицо, обрамленное кудрявыми волосами, оставалось открытым. У изголовья кровати стоял дар аги убитому — глиняная вазочка с хиосской мастикой, чтобы он жевал ее и после смерти…

Со связанными сзади руками, с разбитой головой, с кровоподтеками от ударов кнута, еле передвигая ноги, плелся Панайотарос. Только глаза его еще жили, и он с ненавистью смотрел по сторонам на односельчан.

— Неужели тебе не жалко женщин и детей? — крикнул ему кто-то. — Признайся!

Разозленный Панайотарос остановился.

— А меня кто пожалеет? — прорычал он.

Он подошел к платану, прислонился к корявому стволу дерева и старался плечом вытереть пот, градом катившийся по его лицу.

Тем временем носильщики поставили кроватку с Юсуфчиком в тени платана, зажгли две большие свечи у его ног и пролили душистую мирру в таз с раскаленными углями.

Манольос и его товарищи пробились через толпу и остановились у самого платана, рядом с убитым мальчиком. На минутку Панайотарос повернул голову и посмотрел на них. Его глаза покраснели, он несколько раз дернул руками, как будто хотел освободиться от веревок, и сделал шаг вперед.

— Будь ты проклят, Манольос! — завопил он и, обессилев, снова прислонился к платану.

— Утешься, брат! — ответил ему Манольос. — Надейся на бога.

Панайотарос хотел опять что-то сказать, но в эту минуту растворились ворота дома аги и толпа издала крик ужаса, пронесшийся подобно ветру:

— Ага!

В суконных шароварах, расшитых серебром, подпоясанный широким красным кушаком, на котором висели серебряные пистолеты и кинжал с черной рукояткой, без шапки, с распухшими от слез глазами, ага шел, тяжело ступая, стараясь не упасть и не уронить своего достоинства. Греки уставились на него, и ему было стыдно, что он пьян и не может твердо держаться на ногах, что все видят его страдания. Он смотрел на всех исподлобья, как бык, воспаленными глазами. Изредка он поднимал правую руку, выдергивал отдельные волоски из выкрашенных тушью усов и отбрасывал их в сторону. Он шел, оставляя за собою острый запах мускусных духов.

Остановившись под платаном, он даже не взглянул на труп Юсуфчика, боясь снова разрыдаться. Сеиз схватил Панайотароса, повалил его у ног аги и придавил к земле.

Ага поднял руку, и послышался его голос — разбитый, совсем хриплый:

— Гяуры! Ежедневно я буду вешать одного из вас, пока вы не выдадите убийцу. Все село пройдет через этот платан! На одной чаше весов мой Юсуфчик, на другой — весь мир! Я перевешаю вас, гяуры!

Чем больше говорил ага, тем больше свирепел, топая ногами о землю, как норовистый конь. Он злобно смотрел на мужчин и женщин, ему хотелось как можно скорее всех уничтожить. От него валил пар. Он наклонился, начал топтать Панайотароса; на губах аги выступила желтая пена.

— Подлый гяур, — орал он, — это ты его убил? Ты убил моего Юсуфчика?

Панайотарос молчал.

Ага вспотел, устал и повернулся к сеизу.

— Вешай его! — приказал он.

Но в эту минуту послышался голос:

— Постойте! Погодите! Я знаю убийцу!

Сеиз убрал руку с шеи Панайотароса, толпа радостно зашумела, все обернулись на голос; ага тоже повернул голову.

— Кто это сказал? — крикнул он. — Пусть покажется!

Манольос спокойно вышел вперед и остановился перед агой. Сеиз тоже шагнул вперед, насторожился, его нижняя челюсть задрожала, лицо посерело.

— Ты знаешь убийцу? — спросил ага, схватив Манольоса за руку и бешено тряся его.

— Да, я знаю убийцу.

— Кто он?

— Я.

Толпа зашумела еще радостней, женщины начали креститься, лица прояснились — село спасено!

— Замолчите, гяуры! — крикнул ага, поднимая кнут.

Яннакос замахал руками, закричал: «Неправда! Неправда!» Костандис и Михелис старались пробиться к аге. Они тоже кричали, но толпа заглушила их голоса.

— Молчите! Молчите! Он его убил, не говорите ничего, — мы спасены!

Сеиз ухмыльнулся, ринулся вперед, чтобы схватить Манольоса и накинуть ему на шею петлю, но ага оттолкнул слугу в сторону, подошел и посмотрел Манольосу прямо в глаза.

— Ты, гяур? — вскричал он.

— Да.

— Ты его убил?

— Я же сказал, — вешай меня! Освободи Панайотароса, он невиновен.

Панайотарос вытаращенными глазами смотрел на Манольоса. Ничего не понимая, он то открывал, то закрывал рот и не мог вымолвить ни слова… Неужели Манольос убийца? «Нет! Нет! — отвечал он самому себе. — Этого не может быть! А что, если он делает это ради моего спасения, будь он проклят?»

— Я не хочу! — закричал он и забился на земле.

Сеиз схватил кнут.

— Замолчи, гуяр!

Ага совершенно протрезвел и испытующе смотрел на Манольоса, стараясь понять его.

— Почему же? Что он тебе сделал?

— Дьявол меня подстрекал, и я убил, хотя мальчик ничего мне не сделал, ага! Когда я спал, я услышал чье-то повеление: «Убей его!» В полночь я спустился в село и убил его. Больше меня не спрашивай, вешай меня!

Приготовив петлю, сеиз кинулся к Манольосу и схватил его за руку.

В толпе раздался чей-то пронзительный, отчаянный крик:

— Он невиновен, ага, не верь! Он невиновен! Невиновен! Невиновен!

— Замолчи, подлая! — закричали все вокруг, и женщины бросились к Катерине, чтобы заткнуть ей рот.

— Да ведь он делает это ради спасения села! — продолжала кричать вдова. — Неужели вам его не жалко?

Но женщины уже швырнули ее на землю и топтали ногами.

— Манольос мой! Манольос мой! — кричала вдова, пытаясь вырваться.

— Он невиновен, невиновен! Невиновен! — закричали тогда и трое друзей, которым удалось наконец пробиться к аге.

— Ага, — сказал Михелис, — я головой ручаюсь, что этот человек не убийца… Он наш пастух, святой человек, — не трогай его!

Слушая крики, ага смотрел на Манольоса, на своего Юсуфчика. Он был в бешенстве, не зная, на что решиться. Все спуталось. У него кружилась голова. «Кто он — убийца или, может быть, сумасшедший? — думал ага, смотря на Манольоса. — А может, святой? Шайтан меня возьми, я ничего не могу понять!»

Ага разъярился, рассвирепел. Повернувшись к сеизу, показал рукой на Манольоса.

— В темницу его! А завтра я приму решение!

Потом повернулся к толпе.

— Будьте вы прокляты, гяуры! Прочь с моих глаз!

Толпа расходилась, испуганная и радостная. Соседи и соседки собирались кучками и славили бога за то, что нашелся убийца.

— Ты веришь, что это сделал Манольос? — говорил один другому. — Но ведь он святой человек…

— Не ломай себе голову, сосед! Он, не он, какое нам дело? Хватит того, что он признался; его повесят, а мы спасемся! Остальное все чепуха. Бог его простит!

— Но ради чего он это делает? Не понимаю! Ведь он, конечно, не убийца, или, во всяком случае, не сам он его убил.

— А, ты не знаешь Манольоса? Он странный человек, немного не от мира сего! Делает это, говорят, чтобы спасти село… Ты слышишь? Пожертвовать собой, чтобы спасти других! Будь у него хоть капелька ума, разве он поступил бы так? Никогда! Поэтому оставь его, пусть погибает!

Трое друзей собрались в доме Михелиса. Яннакос бил себя по голове кулаками.

— Я виноват, я! Я наивный дурак. Я не должен был разрешать ему спускаться в село. Я не должен был говорить ему о случившемся… Но разве я мог знать, что так получится?

— Он святой… — прошептал Михелис. — Он жертвует своей жизнью, чтобы выручить село из беды…

— Мы должны спасти его! — сказал Костандис в отчаянье. — Должны… должны!

— Если б у меня хватило сил поступить так, как поступил Манольос, я бы не хотел, чтобы меня спасли, — сказал Михелис. — Вы видели, как сияли его глаза? Как светилось его лицо, спокойное и счастливое? Он уже в раю, зачем же спускать его на землю? Дай бог, чтобы и мы были с ним вместе!

— Но мы можем это сделать! — взволнованно воскликнул Яннакос. — Сейчас же пойдем все трое и скажем аге, что это мы ночью, втроем, пробрались в его дом и убили Юсуфчика. И пусть нас всех вешают подряд на платане; так все вместе и войдем в рай!

Михелис покачал головой.

— У меня нет сил для этого, Яннакос, — сказал он. — Как же я оставлю Марьори?

— И я не могу, — сказал Костандис. — У меня жена и дети.

«И я тоже, — подумал Яннакос, — у меня ослик, как же его оставить?»

Но он ничего не сказал.

Тем временем в подвале старосты, прислонившись к стене, ожидали решения своей участи. Сюда, в подвал, где они находились, не доходили гул и крики внешнего мира. Через единственное, высоко расположенное, оконце едва проникал слабый, мертвенный свет.

— Есть хочется… — вздохнул старик Патриархеас.

— Все мы хотим есть и пить, — сказал поп Григорис. — Бог с нами в этой львиной яме, надейтесь на него.

— Сейчас, наверно, вешают беднягу Панайотароса, — сказал учитель. — Завтра наша очередь. Давайте будем мужчинами, победим голод, жажду и страх.

Он повернулся к своему соседу.

— Будь терпелив, дед Ладас, — сказал учитель, — теперь ты видишь, что я был прав, когда столько раз говорил тебе: «Для чего ты так гонишься за богатством, дед Ладас? Ведь ни один из твоих сундуков с золотом не попадет с тобой в могилу. Сделай какое-нибудь доброе дело; оно предстанет вместе с тобой перед богом и защитит тебя». Что ты теперь скажешь? Ты не передумал?

Старик Ладас вздохнул; потом, повернув к учителю свое исхудалое, поблекшее лицо, посмотрел на него с ненавистью, но не сказал ни слова.

— Завтра твоя очередь, дед Ладас, — сказал поп Григорис, — ты предстанешь перед богом, поэтому ты должен исповедаться. Склони голову, вспомни, какие хорошие поступки ты совершил за свою жизнь, вспомни, что ты сделал плохого, и проси прощения у бога. Еще есть время.

— Я никому не делал плохого, — пробормотал устало старик Ладас, — и добра тоже никому не делал, никого я не убил, я невиновен.

— Ты никому не сделал зла, дед Ладас? — крикнул Патриархеас. — Теперь, когда мы стоим на краю могилы, я обо всем расскажу. Не могу больше терпеть! Ты говоришь, никому не сделал зла? А кто продал дом вдовы Анезины? А сиротки, которые бродят по улицам? Да и свою собственную дочь, Аргирулу, разве ты не отправил на тот свет? Ты, ты, и все из-за своей скупости! Теперь иди к богу, отчитайся перед ним!

Старик Ладас вскипел, резко отодвинулся от стены.

— Осел обвинил петуха, что у него голова не варит! — запищал старик. — У тебя еще хватает наглости обвинять других! А если и я начну предавать гласности твои пакости, несчастный? Что делал ты в этом мире, архонтская свинья? Ты обжирался до пресыщения, ты поглощал бочки раки, бесчестил женщин, расплодил в нашем селе и всех окрестных деревнях своих незаконнорожденных детей… Всю жизнь ты бездельничал, был заодно с турками, рабски преклонялся перед ними и все время преподносил им подарки… Старосты, епископы, попы — все они заодно с турками… Да и свою жену, которая была святой женщиной, разве не ты убил? Не могла она вынести твоего распутства. Это ты ее отправил на тот свет!

Патриархеас бросился на старика Ладаса и начал его душить, но остальные разняли их.

Старик Ладас был взбешен. Всю жизнь он держал язык за зубами, молчал, притворялся глупцом, униженно кланялся, лгал, чтобы быть в хороших отношениях с сильными мира сего. Но теперь, перед смертью, он не мог больше сдерживаться. Он хотел все высказать, излить всю свою злость, отомстить им, — пусть не думают, что они лучше его! Поэтому он все им выскажет — на что они ему нужны теперь?

Он повернул голову к попу.

— А твоя милость, святой Онуфрий, желающий меня исповедать, — заверещал Ладас, — с каким лицом, скажи мне, предстанешь ты перед богом? Ходишь взад и вперед по селу, чванишься, как петух, пожираешь горы продуктов, а если придет какой-нибудь бедняк в ту пору, когда ты набиваешь свое брюхо, и постучит в твою дверь, — ты, иезуит, говоришь ему елейным голосом: «Пусть господь бог тебе поможет, брат мой, и я голодаю!» — а в это время по твоей козлиной бороде течет жир! И беда тому несчастному бедняку, который умрет и не оставит денег на погребение, — ты его не похоронишь, пусть себе гниет! Твоя ладонь всегда раскрыта, ты продаешь Христа всегда с большой прибылью. Столько-то стоит освящение, столько-то крестины, столько-то чтение молитв, столько-то венчание — ты изобрел таксу, святотатец, и приклеил ее на двери рая, ты стоишь у входа и выпрашиваешь: «Плати, райя, плати, иначе не войдешь!» И вот, пожалуйста, эта морда хочет теперь исповедовать старика Ладаса, святого человека, который всю свою жизнь голодал и только изредка разрешал себе выпить стаканчик вина, дрожал, ходил босой, голодный, как настоящий апостол… Да это я тебя должен исповедать, скотина!

Поп Григорис слушал, с притворным смирением опустив голову. Но внутри у него все клокотало; ему хотелось наброситься на этого тощего старика, сдавить его костлявое горло, чтобы он больше не кричал, проклятый. Ишь, подлюга, сколько в нем яда! Вот что думал про себя этот скряга столько лет, а теперь изливает свою душу и выгораживает себя!

— Говори, говори, Ладас, — промолвил поп, притворно вздыхая, — Христос больше терпел, чем я, грешный. Его бранили, на него клеветали, его били кнутом, его распяли, но он молчал… А я вымолвлю ли слово? Говори, говори, дорогой Ладас!

Старик Ладас собирался было снова раскрыть рот и воздать попу должное, но тут вмешался учитель:

— Позор, братья, — крикнул он. — Несколько часов отделяют нас от смерти, и, вместо того чтобы обратить свои души к господу богу, мы погрязли в земных страстях… Замолчи, дед Ладас, наговорил ты достаточно, облегчил себя! И вы, братья, замолчите, нет предела грехам человеческим!

Старик Ладас захихикал:

— Несчастный учитель, — сказал он, — что о тебе сказать? Все твои дела, хорошие и плохие, равны; разума у тебя не хватает; мало хорошего, мало плохого смог ты натворить! Хотел ты, бедняга, большое зло сотворить, да не смог. Никчемны дела, никчемна и душа твоя! Ты продавал по сходной цене аспидные дощечки, грифели, карандаши, резинки, книжечки, тетради… Тоже мне учитель! Торговался и пустословил, бросался громкими словами… Но ты в них верил, пусть же все это зачтется тебе!

Ладас торопился высказаться до конца, чтоб облегчить свою душу. Он повернул голову к остальным.

— Что головы повесили? — пищал он, и его глаза метали искры. — Все время разгребая землю, курица засоряет себе глаза… Что же, теперь засоряйте и вы себе глаза! Обливайте друг друга грязью!

Поп Григорис поднял голову и сделал знак Патриархеасу: «Не вступай с ним в разговор!» И старый архонт сдержал свой гнев и промолчал.

Учитель вскочил, услышав приближающиеся шаги.

— Идут… — пробормотал он, и его сердце бешено заколотилось.

Поп Григорис повернулся к старику Ладасу, простер руку, чтобы благословить его.

Да простит тебе господь бог, брат мой, — произнес поп торжественным голосом, — да простит тебе бог за все, что ты говорил. Твоя душа излила всю грязь и успокоилась. Сам того не желая, несчастный, ты исповедался. Пусть тебя господь бог простит за все плохое, что ты натворил за свою жизнь! Поднимайся, дед Ладас, твоя очередь подошла!

Но старик Ладас повалился на землю и разрыдался.

Послышались ругательства, крики, топот. Дверь распахнулась, сеиз с силой втолкнул Панайотароса и Манольоса, и они кубарем скатились в подвал, ударившись о стену. Дверь снова захлопнулась.

— Манольос, — закричал Патриархеас, — а тебе что здесь надо? Почему тебя притащили сюда?

— Панайотарос, — сказал учитель, — ты еще жив? Тебя не повесили? Слава богу!

— Жив, будь проклят этот час! — прорычал Панайотарос, устраиваясь в углу.

Старик Ладас приподнял голову, уставился на Панайотароса и протянул руку, чтобы потрогать его.

— Ты жив? Почему тебя не повесили? Ага передумал? Передумал? — спрашивал он, и его сердце отчаянно билось.

Но никто ему не ответил.

— Ложись, Манольос, — сказал поп Григорис. — Переведи дух…

— Говори, Манольос, — приказал архонт. — Мы не можем ждать! Нашелся убийца?

— Нашелся, — ответил Манольос.

— Кто он? Кто? Кто? — бросились к нему все четверо.

— Я! — ответил Манольос.

— Ты?

Они отошли в сторону и, раскрыв рты, смотрели на Манольоса. Несколько минут длилось молчание.

— Этого не может быть! — крикнул наконец старый архонт, перед мысленным взором которого прошла вся жизнь Манольоса. — Этого быть не может! Нет! Нет! Ни в коем случае!

Я тоже не могу согласиться, — сказал учитель. — Зачем тебе его убивать? И вообще, способен ли ты, Манольос, убить человека? Нет, не способен!

Только поп Григорис молча смотрел на Манольоса.

— Почему ты не отвечаешь, Манольос? — спросил Патриархеас.

— Что же мне ответить, архонт? — сказал Манольос, вытирая вспотевшее лицо. — Я его убил, больше мне нечего сказать. Разве этого мало?

— Хватит! — воскликнул старик Ладас. — Хватит, Манольос, сын мой! Нашелся убийца, а мы-то сокрушались! Есть бог!

Манольос подполз к тому месту, куда падал слабый свет из окошка, вынул из-за пазухи маленькое евангелие, открыл его наугад и начал читать, не обращая внимания на остальных… Скрываясь между апостолами, он вошел в лодку вместе с Христом, и они поплыли далеко по Генисаретскому озеру; поднялся сильный ветер… Христос устал говорить с людьми, прилег на носу лодки на сети и уснул… Но северный ветер все усиливался, он дул с гор Галаада и поднимал на озере волны, которые обрушивались на рыбачью лодку.

Ученики побледнели от страха.

— Погибнем! — шептали они. — Погибнем! Давайте разбудим учителя!

Но никто не осмеливался прервать святой сон. Подошел Петр, нагнулся, увидел при свете молнии лицо Христа — он улыбался, счастливый, безмятежный…

— Разбуди его! Разбуди его! — кричали теснившиеся в лодке ученики.

Петр осмелел, протянул руку, коснулся плеча Христа.

— Учитель! — сказал он ему. — Проснись, мы погибаем!

Христос открыл глаза, посмотрел на дрожащих апостолов, покачал головой и с горечью прошептал:

— Столько времени я пребываю с вами, а вы еще не поверили?

Он вздохнул, стал на носу лодки и поднял руку к небу.

— Остановись! сказал он ему.

Затем простер руку над разбушевавшимся озером.

— Уймись!

И тут же стих ветер, успокоилось озеро, все вокруг прояснилось, и мир как будто заулыбался…

Манольос встряхнул головой, посмотрел на пятерых узников, и его голубые глаза засияли — счастливо, безмятежно, как воды Генисаретского озера.

Старик Ладас теперь словно ожил; он поднялся на ноги и ходил по подвалу, размахивая руками.

— Нашелся убийца, слава тебе господи, мы спасены! Несчастный Манольос, мне тебя жаль! Ты был бедным пастухом, и ты еще очень молод, ты не успел насладиться прелестью жизни, — и теперь умрешь. Но как хорошо, что ты признался и что я буду спасен!

Он замолчал, искоса посмотрел на старост, и гримаса исказила его лицо.

«Как же помириться, — подумал он, — как же помириться теперь, когда я спасен, с этим козлобородым и с этим грешником Патриархеасом, которого я назвал архонтской свиньей? На учителя мне, конечно, начхать. А вот с другими я поторопился, попал впросак, теперь уж поздно! Ну да и то хорошо, что жив останусь!»

Старик Патриархеас смотрел на Манольоса, увлеченного чтением евангелия, и какая-то смутная тревога проникала к нему в душу. Он наклонился к сидевшему рядом попу.

— Отче, — сказал он тихо, — мне пришло в голову…

Поп Григорис понял и сухо кашлянул.

— Не копайся в этом, архонт. Пусть бог вершит свою волю…

— Но если Манольос невиновен и сделал это ради спасения села? Неужели мы покинем его? Разве это не грех? Ты берешь на себя этот грех?

— Господь милостив, — сказал поп, — он простит меня.

— Господь, возможно, тебя простит, отче, а люди?

— Когда у меня все в порядке с богом, — кичливо ответил поп, — людей я не боюсь.

— Значит…

Учитель, который подошел и слушал их, вмешался в разговор:

— Не нужно слишком копаться, — сказал он, — оставим это господу богу… Он знает! А потом не следует забывать, что Манольос этим поступком спасает свою душу. Разве этого мало?

— Это вовсе не мало! — подтвердил поп. — Он теряет преходящую жизнь и выигрывает вечную… Это примерно то же, что дать медную копейку и получить в обмен миллион золотых лир… Будьте спокойны, Манольос знает, что делает!

— По правде говоря, он хитрец… — сказал учитель и посмотрел, улыбаясь, на Манольоса, который поднял от евангелия свое сияющее лицо.

В дверях показался сеиз. Подбежав к Манольосу, он грубо схватил его.

— Проснись, гяур, — крикнул сеиз, — тебя зовет ага.

— Во имя господа бога, — прошептал Манольос, перекрестился и пошел за диким анатолийцем.

Ага сидел в комнате, поджав под себя ноги, и курил длинную трубку. Рядом лежал Юсуфчик. Был полдень, стояла страшная жара, труп Юсуфчика начал уже разлагаться. Сгорбившись, в комнату бесшумно проскользнула служанка Марфа с охапкой свежих роз, жасмина, жимолости; она бросила все это на разлагающееся тело и торопливо ушла, не в силах выдержать зловония…

Но ага ничего не чувствовал в своем горе и задумчиво курил трубку. Он выглядел теперь еще более усталым и каким-то отрешенным. «Так суждено, — подумал он утром, — так суждено», — и как-то сразу смягчился. Он словно переложил грех с людей на бога и успокоился. Кто может пойти против воли божьей? Так хотелось богу, так он повелел! Все, что делается на земле, делается по его велению, — склони голову и молчи… Им было предначертано, что ликоврисийский ага встретит Юсуфчика в Измире; им же было предначертано и то, что кто-то убьет Юсуфчика; им же было установлено, что убийца найдется… Все предопределено…

Увидев входящего Манольоса, он положил трубку на соломенный мат, на котором сидел, подогнув ноги.

— Слушай, что я тебе скажу, Манольос, — начал он спокойно.

Повернул голову к сеизу.

— Ты мне не нужен, выйди и стань за дверью.

Снова посмотрел на Манольоса.

— Мне снилось, что не ты убил моего Юсуфчика… Молчи, гяур, дай мне сказать! Ты делаешь это для того, чтобы спасти село; ты, наверно, сумасшедший или святой — впрочем, это твое дело… Успокойся, будет так, как тебе хочется, я тебя повешу. Но вот что мне хотелось бы знать, Манольос: Ведь правда, что не ты убил моего Юсуфчика?

Манольос пожалел агу: никогда он не видел такой скорби. Ага перестал быть бешеным зверем, горе сделало его человеком. На минуту он заколебался, но скоро пришел в себя и поднял голову.

— Ага, — сказал он, — дьявол меня подстрекал, так было суждено, — я убил.

Ага прислонился к стене и закрыл глаза. «Аллах, аллах, — прошептал он, — жизнь — это сон, осиротел я…»

Он открыл глаза, хлопнул в ладоши, вызывая сеиза.

— Убери его! — сказал он. — Вечером, в час заката, повесь его на платане.

А в это время три товарища, Михелис, Костандис и Яннакос, ходили по селу, стучали в двери и заклинали односельчан не допустить, чтобы погиб невинный человек.

— Невиновен Манольос, невиновен, невиновен! Это он делает ради спасения нашего села! — кричал Яннакос.

— Чего же вы хотите от нас? — возразил какой-то старик. — Чтобы мы пошли и сказали аге, что Манольос не убийца? А потом? Ага начнет вешать всех людей подряд, уничтожит село, и вместо одного погибнут тысячи невиновных… Справедливо ли это? Выгодно ли? Не лучше ли, чтобы погиб один вместо тысяч? Тем более что он сам этого хочет? Оставьте его, дети мои, пусть умрет ради нашего спасения, а потом мы нарисуем его на иконе, зажжем свечу и будем молиться перед ним, как перед святым. Но пусть сперва умрет.

А один многодетный ликоврисиец спросил Михелиса:

— Скажи мне, молодой архонт, дети у тебя есть?

— Нет.

— Тогда тебе не положено говорить. Оставь нас!

А какая-то старуха, укачивавшая на коленях своего внука, посмотрела на Яннакоса и промолвила:

— Да что ты чепуху мелешь, Яннакос? Пусть тысячи Манольосов умрут, лишь бы мой внук остался жив!

— Это дикие звери, волки и лисы, — пробормотал Яннакос, вытирая глаза.

— Это не звери, Яннакос, — ответил ему Михелис, — это люди… Пойдем отсюда, мы напрасно потеряли время. Пусть свершится то, что угодно господу богу.

— Тебе жалко своего отца, — сказал рассерженный Яннакос. — Ведь так спасется твой старик.

Михелис повернул голову; слезы стояли в его глазах.

— Ты меня извини, Михелис, — сказал Яннакос, — я уж и сам не знаю, что говорю.

Подходя к площади, они увидели Катерину, умытую, наряженную; она быстро шла прямо на них, как королевский фрегат, распустивший все паруса.

— Куда ты собралась, Катерина? — спросил ее Яннакос.

— Эх вы, трусы, неужели вы так и оставите Манольоса, чтоб он пропал? — воскликнула вдова, и ее большие глаза наполнились слезами. — Я его не оставлю! Иду к аге!

— Как? — крикнул Костандис. — А для чего он тебе? Опять будешь пачкаться с ним? Вспомнила прошлое?

— Катерина, ты с ума сошла от горя, — сказал Яннакос. — Но иди, сделай, что можешь… Христос с тобой!

— Ага разгневан, он тебя убьет, несчастная, иди лучше домой… — сказал Костандис и тут же устыдился своих слов.

— На что мне теперь жизнь? Я хочу спасти Манольоса! — сказала вдова и величаво проплыла мимо мужчин.

— Она лучше нас всех; — прошептал Михелис, глядя на нее. Высоко подняв голову, вдова исчезла в доме аги.

Было жарко и душно; тяжелый запах роз и начавшего уже разлагаться трупа наполнял комнату… Ага спал, прислонив голову к железной кроватке, и улыбался во сне. Ему снилось, наверное, что все происшедшее — дурной сон и что сейчас он, ага, проснется и снова окажется на балконе… А рядом Юсуфчик будет наливать раки в стакан…

По балкону взад и вперед ходили два голубя; они щипались и ворковали; ага слышал их во сне и улыбался. На дворе не закрыли в колонке воду, и она текла с легким журчанием. Лежавшая на камнях собака тяжело дышала, высунув язык. Черный жирный кот укрылся в тени, и оттуда беспокойно поблескивали его зеленые глаза.

Катерина быстро перебежала двор, опасаясь, как бы ее не заметил сеиз или не залаяла собака. Но сеиза не было видно, а собака, понюхав, узнала ее и дружелюбно помахала хвостом. Вдова задержала дыхание, почувствовав доносившийся из дома странный, неприятный запах, вызывающий тошноту, — зловоние, осквернявшее воздух… Она хорошо знала все закоулки дома: не раз Марфа тайно открывала ей дверь, не раз приходилось ей проскальзывать сюда, когда ага был еще совсем одинок… Он тогда еще не побывал в Измире, еще не встретил в турецком поселке Юсуфчика, сидевшего посреди кофейни на скамье с перламутровым рисунком и певшего амане… С ума сошел тогда ага, и с той поры некогда ему было думать о Катерине! Сеиз часто напоминал ему о вдове, но ага только смеялся в ответ. «Слушай, сеиз, — сказал он как-то, — рассказывают, что один паша пригласил к себе друга выпить раки. Он приготовил ему и закуску — чашку маслин и чашку черной икры. Друг закусывал все время икрой и не притронулся к маслинам. „Ешь и маслины, бей-отец“, — сказал ему паша. „Да икра уж больно хороша, паша-хозяин“, — ответил друг. Ну что, понял, сеиз? Хорош и мой Юсуфчик». Сеиз прикусил язык и с того дня больше не заикался о вдове.

Катерина пробежала по двору, вошла в дом и в страхе остановилась. Большое зеркало, диваны, разрисованные скамьи, тяжелую медную жаровню, стол — все ага разломал, расшвырял и изрешетил пулями. «То же самое, наверное, делал и Панайотарос из-за меня…» — подумала вдова и похолодела от ужаса. Вдруг она услышала чьи-то шаги и спряталась за сломанным диваном. На пороге показался сеиз — настоящее привидение. Щеки у него впали, глаза сделались какими-то пустыми, изо рта капала слюна. Он остановился на минуту, посмотрел кругом, ничего не видя, вздохнул, потом, шатаясь, вышел во двор, лег там рядом с собакой и заплакал.

Вдова перекрестилась.

— Милосердный Христос! — прошептала она. — Только ты понимаешь женщину и прощаешь ей все, что бы она ни сделала. Я готова предстать перед тобой.

Она пришла сюда умытая, в чистом белье, в своем лучшем платье, надушив волосы…

— Милосердный Христос! — снова прошептала она. — Я готова…

— Катерина, ты чего тут ищешь? Сейчас же иди к себе домой, несчастная!

Вдова повернулась и увидела непричесанную, заспанную Марфу, которая направлялась в комнату аги с огромной охапкой цветов в руках.

— Марфа, я хочу видеть агу, — сказала вдова.

— Юсуфчик еще не остыл, а ты осмеливаешься… Он из тебя фарш сделает, несчастная!

— Марфа, я хочу видеть агу… — повторила вдова. — Я хочу сообщить ему важную тайну — я знаю убийцу!

Старуха служанка захихикала:

— Манольос? — спросила она ехидно.

— Нет, другой… Узнаешь — и в ужас придешь.

Служанка положила цветы на лестнице, подошла к вдове и приподнялась на своих тоненьких ножках.

— Кто? Кто? — спросила она визгливым голосом, и ее глаза заблестели. — Ты о нем подумала? И я тоже, я тоже!

— Кто? О ком ты? — спросила вдруг вдова.

Старуха внимательно посмотрела на нее, покачала головой, нагнулась и подняла цветы.

— Ничего, — сказала она, — ничего не случилось… Пойду положу эти цветы на него, будь от проклят, а то начал уже вонять!

Она с отвращением сплюнула; неожиданно прорвалась ее злость.

— Ты полна червей, красотка моя, — сказала она, — полна червей и я! Чего же ты кичишься? Все мы одинаковые.

Тут раздался громкий стук в дверь изнутри, затем послышался свирепый голос:

— Кто там внизу, Марфа? С кем ты разговариваешь, горбатая? Замолчи!

Старуха съежилась; вдова быстро направилась к лестнице.

— Это я, дорогой ага, Катерина!

— Убирайся отсюда, сука!

Но вдова начала торопливо подниматься по лестнице, держась ближе к стене.

— Ах ты, безумная, — запищала ей вслед старуха, — безумная, не боишься?

Вдова пожала плечами и продолжала идти; через мгновение она была уже в комнате аги.

— Прости меня, ага, прости меня! — закричала вдова и повалилась перед ним на пол.

Взбешенный ага ударил ее ногой и вскочил, чтобы сбросить гостью с лестницы, но вдова, лежа на полу, вцепилась в перила и кричала:

— Ага мой, выслушай меня, не могла я больше держать это в тайне, пришла и вот лежу перед тобой! Ага мой, это я его убила!

— Ты, подлая? Ты, гулящая? — зарычал ага, отыскивая глазами свой ятаган.

— Я, мой ага, я, грешница, я его убила! Из-за любви, из-за ревности! Ревновала с того дня, когда нога его ступила в твой дом и ты перестал смотреть на меня, перестал посылать за мной Марфу. Я плакала, ждала… Днем и ночью стояла за своей дверью и ждала… Никого! Ничего!.. У тебя был Юсуфчик, а обо мне ты и не вспоминал. И вот моя любовь и моя ревность свели меня с ума, и вчера, в полночь, я взяла свечу…

Она подползла к ногам аги и обняла их.

— Ага мой, — закричала она, — ага мой, убей меня! Для чего мне жизнь? Убей меня!

Обводя взглядом стены, ага искал свой ятаган. Дом закачался в его помутневших глазах, и он ничего не видел. Вдова вдруг вынула из-за пазухи нож.

— Вот этим ножом я его убила…

Она стала на колени и протянула ему нож.

— Вот этим ножом… — повторила вдова и подняла шею.

Глаза аги налились кровью. Он повернулся и увидел своего Юсуфчика, распростертого на кровати, бледного, с открытыми глазами, с раскрытым ртом. Большие черно-голубые мухи уже копошились на его губах и в носу.

Ага посмотрел прямо перед собой и увидел вдову. Кинулся к ней, схватил нож, который она ему протягивала, высоко поднял его и быстро вонзил по самую рукоять ей в сердце. Потом пнул ее ногой, и тело вдовы покатилось по лестнице.