Солнце вышло из пустыни, как лев, и набросилось на жилища израильтян. Из-за каждой двери доносились слова древней молитвы суровому Господу: «Мы чтим и славим Тебя, Господи, Бог наших отцов. Всемогущий и ужасный, ты наша помощь и упование. Слава Тебе, Бессмертный, слава Тебе, защитник Авраама. Кто сравнится с Тобой в силе, о Владыка, с Тобой, низвергающим, воскрешающим и освобождающим? Слава Тебе, заступник Израиля! Уничтожь, повергни и рассей наших врагов, но скорее, пока мы еще живы!»

Восход застал Иисуса и Иоанна Крестителя сидящими на берегу Иордана под нависшей скалой. Всю ночь напролет они держали мир на своих ладонях, решая, как с ним поступить: то один брал его в свои руки, то другой. Лицо одного выражало жестокость и решительность, руки двигались резко, словно и вправду держали топор. На лице другого были написаны сомнение и страх, взгляд был полон страдания.

— Разве мало любви? — спрашивал он.

— Мало, — сурово отвечал Креститель. — Дерево сгнило. Господь призвал меня и вложил в мои руки топор, чтобы я срубил его. Я выполнил свой долг — я взял топор и нанес первый удар по корневищу. Теперь выполни ты свой — руби!

— Я бы жег, если бы был огнем, рубил, если бы был секирой, но я — сердце и несу любовь.

— У меня тоже есть сердце, потому я и не выношу несправедливости, зла, позора. Как ты можешь любить злых, несправедливых, бесчестных? Сруби их! Гнев и истребление порока — величайшее предназначение человека.

— Гнев? — переспросил Иисус — сердце его не хотело принимать этого. — Разве мы все не братья?

— Братья? — насмешливо переспросил Креститель. — Ты считаешь, любовь — путь Господа? Гляди… — И вытянув свою костлявую волосатую руку, он указал на Мертвое море, от которого чудилось зловоние, словно от разлагающегося трупа. — Видел ли ты двух блудниц — Содом и Гоморру — на его дне? Разгневавшийся Господь наслал огонь, потом суша обратилась в море, и оно поглотило Содом и Гоморру. Вот путь Господа — следуй ему. Что сказано в пророчествах? «В этот день деревья истекут кровью, всколыхнутся камни домов и поглотят своих владельцев!» День Господа грядет! Я первым возвестил это. Я закричал и, приняв секиру Господа, ударил в корень мира. Я взывал к тебе, и ты пришел. Теперь я уйду, — и он схватил Иисуса за руки, словно передавая ему секиру.

Иисус испуганно отпрянул.

— Прошу тебя, подожди. Не спеши. Я пойду в пустыню говорить с Господом — там его голос звучит яснее.

— Как и голос Искушения. Берегись — сатана ждет тебя, и все войско его наготове. Он хорошо знает, что от тебя зависят жизнь его и смерть. Он обратит против тебя всю свою силу, все обольщение. Берегись — пустыня сочится сладкими голосами и смертью.

— Ни сладкие голоса, ни смерть не обманут меня, друг мой. Верь мне.

— Верю. Горе мне, если б я не поверил. Ступай говорить с сатаной, ступай говорить с Господом и выбирай. Если ты Тот, кого я ждал, Господь уже выбрал тебе предназначение, и избежать его не удастся. А если нет, то что мне за дело, когда ты погибнешь? Иди же и посмотри. Но торопись — мир нельзя оставить сиротой.

— Голубь, слетевший с небес, когда ты меня крестил, — что он сказал?

— То был не голубь. Настанет день, и ты узнаешь, что он сказал. А пока пусть его слова висят как меч над твоей головой.

Иисус поднялся и протянул руку.

— Прощай, возлюбленный Предтеча, — голос его дрожал, — прощай, быть может, навсегда.

Креститель припал устами к устам Иисуса, опалив их огнем, будто и вправду его губы были одним горящим углем.

— Тебе я вверяю свою душу, — промолвил он, крепко сжимая нежную руку Иисуса. — И если ты и вправду Тот, кого я ждал, выслушай мои последние наставления, ибо я думаю, мы никогда более не увидимся на этой земле, никогда.

— Я слушаю тебя, — вздрогнув, прошептал Иисус. — Какие наставления?

— Перемени свое лицо, укрепи руки, закали сердце. Путь твой тяжел. Я вижу кровь и тернии на твоем челе. Мужайся, брат мой и учитель! Два пути лежат перед тобой: гладкий путь человека и тернистый путь Господа. Выбери тот, что круче. Прощай! И не терзай свою душу расставанием. Твое предназначение не рыдать, но бороться! Бороться! И да будет крепка твоя рука! Такова твоя стезя. Но не забывай, что оба пути — Господни. Но сначала родился огонь, и лишь затем любовь. Так начнем же с огня. Ступай!

Солнце поднялось уже высоко. Прибывающие из Аравийской пустыни караваны доставили новых паломников в ярких тюрбанах на выбритых головах. У одних на шеях висели крестообразные талисманы из рога, у других — бронзовые изображения крутобедрых богинь, у третьих — ожерелья из зубов поверженных врагов, — эти дикие звери Востока тоже хотели креститься. При виде их Иоанн издал пронзительный крик и ринулся вниз. Верблюды опустились на колени в ил Иордана, и зазвучал безжалостный глас пустыни: «Кайтесь! Кайтесь! День Господа грядет!»

Тем временем Иисус, отыскав своих спутников, застал их сидящими на берегу в подавленном молчании. Вот уже три дня и три ночи, как он не появлялся, — три дня и три ночи Иоанн, бросив крестить, беседовал с ним. Он говорил и говорил, а Иисус слушал, склонив голову. И что Креститель говорил ему? И почему один был столь яростен, а другой печален? Иуда ходил взад и вперед, а с наступлением ночи тайком приблизился к пещере. Они беседовали, сидя плечом к плечу. И как ни напрягал свой слух Иуда, ничего, кроме бормотания, журчащего, словно вода, не мог расслышать. Один говорил, другой внимал, заполняясь до краев, словно пустой кувшин водой. В отчаянии рыжебородый скользнул вниз и снова принялся мерить шагами берег.

— Позор на мою голову, позор, — рычал он. — Позволить им решать судьбу Израиля без меня. Креститель должен был довериться мне, мне в руки отдать секиру. Лишь я чувствую боль Израиля. Я бы управился с секирой в отличие от этого ясновидящего. Он бесстыдно провозглашает, что все мы братья, виновные и невиновные, израильтяне и римляне с греками, черт бы их побрал!

Не в силах видеть своих спутников, он устроился на ночлег в стороне от них, у подножия скалы. Но заснул лишь на мгновение — ему снился Креститель, до его слуха доносились разрозненные слова: «Огонь! Содом и Гоморра! Руби!» И вскоре Иуда снова вскочил — вокруг стояла тишина, лишь голоса ночных птиц, вой шакалов да шорох камышей на берегу Иордана. Он спустился к реке и окунул в воду свою разгоряченную голову.

— Спустится он когда-нибудь или нет? — сказал Иуда. — Спустится, и уж тогда я все выведаю, захочет он этого или нет.

Поэтому при виде Иисуса он тут же вскочил вместе со всеми. Подбежав к нему, ученики радостно прикоснулись к его рукам, плечам. И лишь глаза Иоанна наполнились слезами — глубокая морщина перерезала лоб учителя.

— Рабби, почему Креститель так долго говорил с тобой? — не в силах сдержаться спросил Петр. — Чем он так огорчил тебя? Твое лицо изменилось.

— Его дни сочтены, — ответил Иисус. — Оставайтесь с ним, креститесь. Я ухожу.

— Куда, рабби? — воскликнул младший сын Зеведея, хватая его за край хитона. — Мы все пойдем с тобой.

— Нет, я ухожу один в пустыню — там мне не нужны спутники. Я иду говорить с Господом.

— С Господом? — переспросил Петр и закрыл лицо руками. — Значит, ты никогда не вернешься.

— Я вернусь, — вздохнул Иисус. — Я должен вернуться. Мир висит на волоске. Господь научит меня, и я вернусь.

— Когда? Сколько дней ты будешь снова отсутствовать? Ты бросаешь нас? — закричали все наперебой, хватая его за руки и пытаясь удержать.

Лишь Иуда стоял в стороне, презрительно глядя на них.

— Овцы… овцы… — ворчал он. — Благодарю Господа Израиля, что я родился волком.

— Я вернусь, когда того захочет Господь, братья. Прощайте. Оставайтесь здесь и ждите меня. До встречи, до свидания.

Братья, потрясенные, смотрели, как он медленно движется в сторону пустыни. Походка его изменилась — раньше он шел легко, едва касаясь земли, теперь его поступь стала тяжелой и медленной. Он поднял палку, чтоб опираться, взошел на мост и, остановившись посередине на мгновение, оглянулся. Повсюду в грязных заводях Иордана стояли паломники с восторженно сияющими лицами. Напротив, на берегу, другие еще исповедовались в своих грехах, бия себя в грудь, в ожидании, когда Креститель подаст им знак погрузиться в священную реку. Стоя по пояс в воде, дикий отшельник крестил людей целыми толпами, потом свирепо, без любви и сострадания, толкал их к берегу и принимался за следующих. Его угольно-черная борода и никогда не знавшие ножниц волосы блестели на солнце, из огромного разверстого рта неслись непрекращающиеся крики.

Иисус скользнул взглядом по реке, людям, Мертвому морю, Моавским горам и, наконец, остановил его на пустыне. Перегнувшись через перила, сын Марии увидел, как его тень все дальше и дальше относится течением к Мертвому морю.

«Как было бы хорошо сидеть на берегу, — мелькнуло у него в голове, — и смотреть, как река уносит к морю образы деревьев, птиц, облаков, а по ночам в ней бы отражались звезды, и она уносила бы и их отражения; как было бы хорошо, если бы она несла и меня, спокойного и безмятежного, не обремененного заботой о мире».

Но, встряхнувшись, он отогнал это искушение, оттолкнулся от перил и, сойдя с моста, скрылся за мрачными скалами. Рыжебородый стоял на берегу, не спуская с него глаз. Он видел, как Иисус исчез из виду и, опасаясь потерять его, закатал рукава и бросился вслед, настигнув его как раз на границе бескрайнего песчаного моря.

— Остановись, сын Давида! — окликнул Иуда. — Что ж ты меня бросил?

— Иуда, брат мой, — обернувшись, с мольбой промолвил Иисус, — не подходи. Я должен остаться один.

— Ты должен раскрыть мне свою тайну, — подошел ближе Иуда.

— Не спеши. Ты узнаешь, когда придет время. Но скажу тебе, Иуда, брат мой, радуйся, все хорошо!

— «Все хорошо!» Мне мало этого. Волчий голод не утолишь словами. Может, ты этого не знаешь, зато знаю я.

— Потерпи во имя любви ко мне. Взгляни на деревья. Разве они торопятся родить плоды?

— Я не дерево, я — человек, — возразил Иуда, подходя еще ближе. — Я — человек, а следовательно, спешу. Я живу по своим законам.

— Закон Господа для всех един — и для людей, и для деревьев, Иуда.

Рыжебородый сжал зубы.

— И как же называется этот закон? — усмехнулся он.

— Время.

Иуда сжал кулак — он не принимал этого закона. Поступь его была медлительна, но он не мог терять впустую ни мгновения. Все его существо жило по другим правилам, своим собственным, и не желало уступать времени.

— Господь живет вечно! — закричал Иуда. — Он — бессмертен, поэтому Он не торопится. Ему некуда спешить. Я — человек, повторяю тебе, поэтому тороплюсь. Я не хочу умереть, так и не увидев того, о чем мечтал всю жизнь, не хочу!

— Ты увидишь, — успокоил его Иисус. — Ты увидишь и ощупаешь все собственными руками, Иуда, брат мой. Верь. Прощай! Господь ждет меня в пустыне.

— Я с тобой.

— Нет, пустыня слишком мала для двоих. Возвращайся.

Рыжебородый зарычал, обнажив зубы, как собака, услышавшая голос хозяина, повернулся и, опустив голову, тяжелыми шагами направился обратно. Ему припомнилось время, когда он бродил с Вараввой и другими соратниками по горам. Какую грубую и свободную жизнь вели они! Каким бесстрашным головорезом казался Господь Израиля! Вот о таком вожде он и мечтал. И зачем он пошел за этим лунатиком, боящимся вида крови и восклицающим: «Любовь! Любовь!» — как юная трепещущая дева? «Ну, подождем, — подумал Иуда, — посмотрим, с чем он придет из пустыни!»

Иисус вошел в пустыню. Чем дальше он продвигался, тем сильнее чувствовал, что попал в львиное логово. Его охватила дрожь, но то был не страх, а глубокая невыразимая радость. Он был счастлив. Отчего? Он и сам не мог бы объяснить. И вдруг он припомнил сон, приснившийся ему в детстве, когда он едва еще умел говорить. Казалось, с тех пор прошла тысяча лет. Это был самый ранний сон, который он мог вспомнить. Иисусу снилось, что он вошел в пещеру, где львица кормила новорожденных львят. Увидев ее, он почувствовал сильный голод и жажду и, пристроившись рядом со львятами, тоже начал сосать молоко. Потом, кажется, они все пошли на луг и принялись резвиться на солнце, но тут появилась Мария, его мать, и, увидев его среди львов, страшно закричала. Иисус проснулся и сердито повернулся к ней, спавшей рядом.

— Зачем ты разбудила меня? — обиделся он. — Я был со своей матерью и братьями!

«Теперь я понял, почему я счастлив, — подумал Иисус. — Я вхожу в пещеру своей матери-львицы, в пещеру одиночества…»

До него доносились беспокойное шипение змей и шорох горячего ветра, скользящего меж камней, невидимые духи пустыни обступили его.

— Душа моя, — молвил Иисус, обращаясь к себе, — теперь я узнаю, бессмертна ли ты.

Позади раздались шаги, и он прислушался. Хрустел песок — кто-то медленно и уверенно приближался к нему. «Я позабыл, — вздрогнул Иисус, — зато она меня помнит. Моя мать идет со мной». Он хорошо знал, что это Проклятие, но давно уже про себя называл его матерью.

И заставляя себя думать о другом, он двинулся дальше. Он вспомнил голубя. В его душе тоже билась какая-то птица, а может, это сама душа пыталась вырваться наружу? А может, она и вырвалась? Может, этот голубь, трижды облетевший вокруг его головы, когда его крестили, был вовсе не серафим, но его собственная душа?

Вот ответ. И, успокоившись, он снова пошел вперед. Позади по-прежнему хрустел песок, но сердце его было спокойно; он теперь мог вынести все без страха с достоинством. «Душа человека всесильна, — думал он, — она может принимать любые обличья. На этот раз она обратилась птицей, чтобы покружить над моей головой…» И вдруг, вскрикнув, он замер. Ему в голову пришла мысль, что голубь был просто видением, ведь тело его в это мгновение стало таким невесомым, лучистым и прозрачным, как душа, что он мог увидеть то, что хотел… Он просто выдумал…

— О, Господи, Господи, — зашептал Иисус, — теперь, когда мы одни, скажи мне, не обманывай меня. Я уже устал от всех этих голосов и видений.

Он шел, и солнце двигалось вместе с ним. Наконец оно достигло зенита и замерло прямо над его головой. Раскаленный песок жег ему ноги. Он оглянулся в поисках какой-нибудь тени, и над его головой тут же захлопали крылья — стая ворон ринулась в ложбину, где лежало что-то черное, распространяя вокруг зловоние.

Иисус приблизился. Вороны облепили труп и, вцепившись в него когтями, принялись есть. При виде Иисуса они рассерженно взлетели, унося в когтях куски мяса. Каркая и кружа в воздухе, они пытались прогнать Иисуса, а он, склонившись, вглядывался в растерзанное чрево, черную, полуоблезшую шкуру, короткие витые рога и связку амулетов, лежавших на вспухшей шее.

— Козел! — вздрогнул сын Марии.

Ритуальный козел отпущения, унесший человеческие грехи. Его гнали от деревни к деревне, пока, наконец, он не оказался в пустыне и не погиб тут.

Иисус склонился и начал копать руками песок, чтобы похоронить труп.

— Брат мой, ты был чист и невинен, как любое животное. Но трусливые люди свалили на тебя свои грехи и убили. Лежи с миром и не таи на них зла. Люди — бедные слабые созданья, им не хватает мужества самим расплачиваться за свои грехи, и они взваливают их на невинных. Ты заплатил за людей, брат мой. Прощай!

Он двинулся было дальше, но, остановившись через несколько шагов, обернулся и закричал, взмахнув рукой:

— До встречи!

Вороны настойчиво преследовали его — он лишил их пищи, и теперь они будут лететь за ним до конца, пока он сам не умрет, и тогда они смогут досыта поесть. По какому праву он совершил такую несправедливость? Разве Господь не предназначил трупы на съедение воронам? Он заплатит за это!

Наконец стало вечереть. Усталый, Иисус присел на огромный камень, напоминавший жернов.

— Дальше я не пойду, — пробормотал он. — Здесь, на этом камне, я возведу свою крепость и приму сражение.

Темнота спускалась с небес, поднималась с земли, окутывая все вокруг. С мраком пришел и холод. Зубы Иисуса принялись выбивать дробь. Покрепче завернувшись в свой белый хитон и свернувшись клубочком, Иисус закрыл глаза. Но только он смежил веки, как вспомнил ворон, услышал вой голодных шакалов и почувствовал, как пустыня крадется к нему, словно дикий зверь. Приоткрыв от страха глаза, он увидел над головой звезды и немного успокоился. «Серафим скрасит мое одиночество, — подумал он. — Они — шестикрылые звезды, поющие псалмы вокруг трона Господня, но звуки их песен не долетают до нас — слишком далеко…» Восторженно глядя на блеск звезд, он позабыл о голоде и страхе. Он тоже был живым маяком во мраке и тоже пел гимны Господу. Его душа, как светлячок, была скромной и непритязательной сестрой ангелов… И, набравшись мужества, он представил себе ее стоящей вместе с ангелами пред троном Господним. Затем закрыл глаза и умиротворенно заснул.

Проснувшись на следующее утро и взглянув на восток, он увидел, как поднимается солнце, подобное полыхающему горнилу. «Вот лицо Господа», — подумал он, затеняя глаза рукой, чтобы не ослепнуть.

— Господи! — прошептал Иисус. — Я — песчинка, видишь ли Ты меня в этой пустыне? Я — песчинка, которая говорит, дышит и любит Тебя, любит и называет Отцом. У меня нет другого оружия, кроме любви. С ней я вышел на поле битвы. Помоги мне! — и, встав, он очертил палкой круг вокруг камня, на котором спал.

— Я не покину этого места, — произнес он громко, чтобы его слышали невидимые силы, затаившиеся поблизости, — я не покину этого места, пока не услышу голос Господа. И я хочу, чтобы он звучал внятно, с меня довольно уже привычных жужжаний, щебета и грома. Я хочу, чтобы Он говорил со мной открыто, человеческим языком, чтобы Он сказал, чего Он хочет и что я могу, что я должен делать. Лишь тогда я покину этот камень и вернусь к людям, если такова Его воля, или умру здесь, если Он прикажет. Я сделаю все, что Он захочет, но я должен твердо знать Его волю. Во имя Господа! — Иисус опустился на колени, лицом к солнцу, лицом к пустыне. Припомнив все, что он пережил в Назарете, Магдале, Капернауме, у колодца Иакова и на Иордане, он начал выстраивать свои мысли и чувства в боевые порядки — он готовился к битве.

Закрыв глаза, он погружался в глубины своей души. До его слуха доносились шум воды, шелест камыша, рыдания людей. Волна за волной со стороны Иордана накатывали крики, ужас и отдаленные всполохи надежд. Прежде всего он обратил свой мысленный взор на три долгие ночи, проведенные им на скале с неистовым отшельником. Воспоминания о них слетелись в пустыню, чтобы сражаться на его стороне. И первая ночь была как гигантская саранча с пшенично-желтыми глазами, дыхание ее было подобно зловонию Мертвого моря, на брюхе виднелись странные зеленые письмена. Она бросилась на Иисуса, трепеща крыльями. Он вскрикнул и обернулся. Креститель стоял перед ним, указывая своей костлявой рукой на Иерусалим.

— Смотри. Что ты видишь?

— Ничего.

— Ничего? Святой блудодей Иерусалим перед тобой. Неужто ты не видишь? Он восседает, смеясь, на толстых коленях Рима. И кричит Господь: «Я не желаю его! Я не желаю его!» А я ему вторю, как собака хозяину: «Я не желаю его!» Я обхожу его дворцы и башни, и повсюду разносится мой лай: «Блудница! Блудница!» Четверо ворот ведут в Иерусалим. И у первых сидит Голод, у других — Страх, у третьих — Несправедливость, и у северных, четвертых, — Бесчестие. Я вхожу и иду по улицам, я подхожу к жителям и вглядываюсь в их лица: на каждые три толстых, пресыщенных и отекших приходится три тысячи отощавших от голода. Вглядись в них еще раз! Страх прячется в каждом из них — как дрожат их ноздри! — они чуют день гнева Господня. Взгляни на женщин. Даже самые честные из них украдкой поглядывают на своих слуг и, сочась вожделением, подмигивают: «Пойдем!» Я снял крыши с их дворцов. Взгляни. Царь держит на коленях жену своего брата и ласкает ее наготу. Что говорит Святое Писание? «Смерть тому, кто увидит наготу жены своего брата!» Но убит будет не он, блудливый царь, а я, отшельник. Почему? Потому что день Господа пришел!

Всю первую ночь Иисус провел у ног Крестителя, глядя, как входят и выходят из ворот Иерусалима Голод, Страх, Несправедливость и Бесчестие. Полные гнева и проклятий, собирались тучи над головой священной блудницы.

На следующую ночь Креститель, вытянув свою высохшую, как камыш, руку, вопрошал:

— Прислушайся. Что ты слышишь?

— Ничего.

— Ничего? Разве ты не был в Иерусалиме и не слышал тявканья раввинов и первосвященников, книжников и фарисеев, толпящихся вокруг Храма? Но Господь более не будет терпеть земные прегрешения. Он поднялся — его поступь сотрясает горы. Он грядет. Пред Ним шествует Гнев, за Ним — Огонь, Проказа и Безумие. Где гордый Храм с позолоченными колоннами? В пепле Храм, в пепле раввины и первосвященники, книжники и фарисеи, в пепле их святые амулеты, дорогие одежды, золотые кольца! В пепле! В пепле! В пепле! Где Иерусалим? Я рыскаю по горам с горящим факелом, я кричу во тьме: «Иерусалим! Иерусалим!» Нет ответа, даже ворон не крикнет — заброшено все и пустынно. В черепах и костях я тону по колено, слезы подступают к моим очам, но я отшвыриваю кости и отгоняю слезы. Смеясь, я склоняюсь и, выбрав самую длинную кость, делаю из нее свирель, дабы воспеть славу Господа.

И всю ночь Креститель смеялся, стоя в ночи Господней и наслаждаясь видом Огня, Проказы и Безумия.

— Разве любовь не может принести спасение миру? — спрашивал Иисус, обняв ноги пророка. — Любовь, радость, милосердие?

— Разве ты не читал Писания? — отвечал ему Креститель. — Спаситель сокрушит нашу внутренность и, метнув огонь, выжжет землю, чтобы засеять ее вновь. Он вырвет тернии и сорняки. Как сможешь ты избавить мир от лжи, несправедливости, бесчестья, если не искоренишь лжецов, лицемеров и грешников? Землю надо очистить — не жалей ее — ее надо очистить, чтобы посеять новое семя.

Вторая ночь миновала. Иисус молчал. Он ждал третьей — может, тогда смягчится голос пророка.

На третью ночь Креститель молчал. С болью и смятением смотрел он на Иисуса — на его ладони, руки, плечи, колени, качал головой и снова замирал; и лишь ноздри тревожно трепетали. При свете звезд глаза мерцали то желтым, то зеленым, и пот бежал по почерневшему от солнца лбу. И лишь на рассвете, когда их окутала белая заря, он взял Иисуса за руку и, нахмурившись, заглянул ему в глаза.

— Когда я увидел, как ты выходишь из камышей и идешь ко мне, сердце мое взыграло, как молодой телец, — вымолвил он. — Вообразишь ли, как прыгало сердце Самуила, когда впервые он увидел безбородого рыжего пастуха Давида? Так колотилось и мое. Но сердце — есть плоть и пристрастие к плоти, нет моей веры ему. Прошедшей ночью я рассматривал тебя, словно видел впервые, но не обрел успокоения. Я взглянул на твои руки. Это не руки воителя, не руки Спасителя. Слишком нежны и мягки. Как им удержать секиру? Я заглянул в твои глаза. Это не глаза Спасителя, они полны сострадания. Тогда я встал и вздохнул: «Господи, пути Твои неисповедимы: Ты можешь послать и белого голубя, чтоб уничтожить мир и обратить его в пепел. Зачем вопрошать и противиться? Да исполнится воля Твоя».

И Иоанн обнял Иисуса, поцеловав его сначала в правое плечо, а затем — в левое.

— Если ты Тот, кого я ждал, — молвил Креститель, — ты пришел не так, как я надеялся. Так, может, напрасно вознес я секиру и опустил ее на корень мира? Или любовь тоже может быть секирой? — Он задумался. — Не мне судить. Я умру, не дождавшись конца. Таков мой удел — тяжела эта доля, но она мне по нраву, — он схватил Иисуса за руку. — Ступай. Ступай говорить с Господом в пустыню. Но возвращайся быстрее, чтобы мир не оставался сиротой.

Иисус открыл глаза. Иордан, Креститель, толпы людские, верблюды и рыдания — все растаяло и исчезло. Пустыня лежала перед ним. Поднявшееся солнце жгло, и камни дымились, словно только что испеченные хлеба. Внутренности его скрутил голод.

— Я хочу есть! — бормотал он, глядя на камни. — Я есть хочу!

Он вспомнил старуху-самаритянку, подавшую им хлеба. Как вкусен и сладок он был! Он вспомнил мед, оливки и финики, что подавали им в деревнях, которые они проходили, вспомнил, как они снимали аппетитную рыбу с жаровни на берегах Генисарета. И, наконец, смоквы, виноград, гранаты, которые они срывали по пути.

Горло саднило и горело от жажды. Сколько рек течет по земле! Они перекатывают свои воды по камням из конца в конец Израиля, гонят их в Мертвое море, где те исчезают, а у него нет даже капли! И при мыслях об этих водах жажда еще больше усилилась. Взор начал меркнуть, голова кружилась. Хитрые бесы в обличье маленьких зверюшек вынырнули из горячего песка и принялись плясать перед ним. Увидев пустынника, они взвизгнули и радостно бросились к нему — прыгнули к нему на колени, начали карабкаться на плечи. Один был прохладен на ощупь, как вода, другой — горяч и благоуханен, словно хлеб. Но стоило ему жадно протянуть к ним руки, как оба растворились в воздухе.

Он закрыл глаза и погрузился в размышления. Господь пришел ему на ум, рассеяв голод и прогнав жажду. Иисус думал о спасении мира. О, если бы день Господа пришел как любовь! Разве Всемогущий не может это сделать? Почему ему не совершить чудо, не дать расцвести сердцам людей? Каждый год на Пасху голые стебли и колючки расцветают от одного Его прикосновения. О, если бы люди проснулись в один прекрасный день и увидели бы, что души их расцвели!

С улыбкой Иисус взирал на цветущий мир, раскинувшийся в его воображении. Царь-кровосмеситель крестился, и душа его очистилась. Он отослал свою невестку Иродиаду, и она вернулась к мужу. Первосвященники и богачи раскрыли сундуки и раздавали добро беднякам; бедняки, вздохнув свободно, изгнали из своих сердец ненависть, зависть и страх… Иисус взглянул на свои руки. Секира, которую передал ему Предтеча, зацвела — теперь в его руке была благоухающая ветвь миндаля.

И с этим чувством облегчения завершился день. Он лег на камень и заснул. Но всю ночь сквозь сон он слышал шум бегущей воды, топотанье пляшущих зверюшек, странные шорохи и чувствовал, как чей-то влажный нос обнюхивает его, — кажется, то был голодный шакал, размышлявший, труп перед ним или нет. Животное замерло, словно не в силах решить, и Иисус пожалел его во сне. Он готов был разъять свою грудь и накормить его, но вовремя сдержался, его плоть была нужна людям.

Иисус проснулся до рассвета. Сетка звезд покрывала небо, прозрачный воздух голубел над пустыней. «В этот час, — подумалось Иисусу, — пробуждаются деревни, кричат петухи, люди открывают глаза, взирая на небеса, вновь дарующие свет. Просыпаются и плачут младенцы, к ним подходят матери с полной грудью…» И на мгновение над пустыней развернулся целый мир с людьми, домами, петухами, младенцами и матерями, сотканный из ветра и утренней прохлады. О, если б солнце никогда не вставало и не сжигало его! «Если б я мог продлить навеки эту жизнь!» — с замиранием сердца подумал пустынник. Но Господь есть бездна, и любовь Его — пропасть ужаса. Он создает мир и уничтожает его как раз тогда, когда тот готов заплодоносить, и создает новый. Иисусу на ум пришли слова Крестителя: «Кто знает, может, любовь это тоже секира?..» Вздрогнув, он посмотрел на пустыню. Огненно-красная, она дышала под лучами вставшего солнца. Подувший ветер принес запах смолы и серы. И он вспомнил о Содоме и Гоморре, их дворцах, тавернах и блудницах, которых поглотила горящая смола. Авраам кричал: «Смилуйся, Господи, не сжигай их! Где милость Твоя? Сжалься над своими созданиями!» И Господь ответил ему: «Я справедлив, а посему сожгу их».

Так вот каков путь Господа? Какой дерзости тогда набралось сердце Авраама — горсть праха, — чтобы восстать и воззвать: «Остановись!..» «В чем наше предназначение? — спрашивал себя Иисус. — Искать на земле следы Господа и следовать им. Я смотрю и ясно вижу печать Его на Содоме и Гоморре. Все Мертвое море отмечено печатью Господа. Он ступил — и все исчезло! Он ступит еще раз, и вся земля с царями, первосвященниками, фарисеями и саддукеями опустится на дно».

И вдруг Иисус начал кричать — душа его яростно противилась этому. Забыв, что колени у него подгибаются, он вскочил и тут же бессильно рухнул наземь.

— Разве Ты не видишь, я не могу! — закричал он, поднимая глаза к полыхающим небесам. — Я не могу! Зачем Ты выбрал меня? Я не вынесу! — и тут он вспомнил черный полуразложившийся козлиный труп. Вспомнил он и то, как, нагнувшись, увидел в его застывших глазах собственное отражение.

— Я — козел отпущения, — сказал Иисус. — Господь специально поместил его на моем пути, чтоб показать мне, кто я есть и что со мной будет… Я не хочу… — внезапно заплакал он, — я не хочу… Не хочу быть один! Помоги мне!

Но пока он плакал, сгорбившись, запах смолы и трупная вонь рассеялись, и свежий ветер принес благоухания. До пустынника донесся плеск воды, приближающийся смех и звон женских украшений. Почувствовав свежее дыхание, тело его воспряло, и он открыл глаза. На камне перед ним, высовывая кончик раздвоенного жала, лежала змея с глазами и грудью женщины. Пустынник в ужасе отступил. Что это? Змея? Женщина? Или хитрый бес пустыни? Точно такая же, обвившись вокруг запретного дерева в Эдеме, соблазнила первых мужчину и женщину, которые, совокупившись, дали жизнь греху… До него донесся смех и нежный женский голос:

— Мне стало жаль тебя, сын Марии. Ты кричал: «Я не хочу быть один! Помоги мне!» Я пожалела тебя и пришла. Что ты хочешь?

— Я не хочу тебя! Я не звал тебя! Кто ты?

— Твоя душа.

— Моя душа! — воскликнул Иисус и в ужасе закрыл глаза.

— Да, твоя душа. Ты боишься одиночества. Твой праотец Адам боялся его тоже. Он тоже звал на помощь. И тогда женщина возникла из его ребра, чтоб скрасить ему жизнь.

— Я не хочу тебя, не хочу тебя! Я помню яблоко, которое ты скормила Еве. Я помню ангела с мечом.

— Эта память и причиняет тебе боль, из-за нее ты и кричишь, не зная, какой путь выбрать. Я укажу путь. Дай мне руку. Не оглядывайся и не думай ни о чем. Гляди лишь на мою грудь, она укажет тебе путь. Иди за ней, супруг мой.

— Ты и меня приведешь к сладкому греху и в ад. Нет. У меня другой путь.

Змея ехидно рассмеялась, обнажив свои смертоносные зубы.

— Ты хочешь идти путями Господа, путями орла, ты, червь? Ты, сын плотника, хочешь взвалить на себя грехи человечества? Разве тебе мало собственных грехов? Что за гордыня думать, что долг твой спасти мир!

«Она права… права… права, — дрожа, подумал пустынник. — Что за гордыня желать спасти мир!»

— Я открою тебе тайну, мой милый сын Марии, — нежно промолвила змея, и глаза ее блеснули.

Словно вода, заструилась она всем своим пестрым телом к Иисусу. Добравшись до него, она вползла к нему на колени и, обвившись вокруг бедер, живота и груди, опустила свою головку ему на плечо. И пустынник вопреки своей воле прислушался к ней. Змея коснулась уха Иисуса. Голос ее был сладок и доносился словно издалека, — казалось, он идет из самой Галилеи, с берега Генисаретского озера.

— Магдалину… Магдалину… Магдалину…

— Что? — вздрогнул Иисус. — Что ты знаешь о Магдалине?

— …Магдалину ты должен спасти, — настойчиво шипела змея. — Не мир, забудь о мире, а лишь ее, Магдалину!

Иисус попробовал стряхнуть змею прочь, но она, прижавшись к нему крепче, еще настойчивей зашептала:

— Тело ее прекрасно, прохладно, совершенно. Все народы прошли через нее, но в скрижалях Господа записано — она с детства была предназначена тебе. Возьми ее! Господь создал мужчин и женщин, чтобы они соединялись, как ключ и замок. Открой ее. Твои дети лежат, свернувшись, в ее чреве в ожидании, когда ты смоешь немоту с их членов, и эти дети смогут встать и выйти на солнце… Слышишь, что я тебе говорю? Подними веки, дай мне знак. Кивни головой, возлюбленный, я тут же отнесу тебя на свежее ложе твоей жены.

— Моей жены?

— Твоей жены. Взгляни, как Господь взял в жены блудную дщерь Иерусалим. Все народы прошли через нее, но Он женился на ней и спас ее. Так же Господь велит тебе взять Марию Магдалину, твою жену, родить детей и спасти ее.

Прижавшись своей упругой прохладной грудью к Иисусу, змея медленно обвивала кольцами его тело. Иисус побледнел и, закрыв глаза, увидел стройное крутобедрое тело Магдалины, идущей вдоль берега Генисарета, и вздохнул. Она протягивала руки к нему… Ему лишь надо было мигнуть, дать знак, и сразу же — какое счастье! Какой сладкой станет его жизнь, какой человеческой! Так вот где путь! Он вернется в Назарет, в дом своей матери, помирится с братьями. А желание спасти мир и умереть ради человечества было лишь юношеской дурью, безумием. Но Магдалина, да благословит ее Господь, исцелит его. Он вернется в свою мастерскую и снова займется любимым делом, снова будет делать плуги, колыбели, корыта. Он родит детей и станет хозяином дома, человеком. Его будут уважать соседи и вставать, когда он будет проходить мимо. Всю неделю он будет работать, а по субботам ходить в синагогу в чистых одеждах, которые из шерсти и полотна сошьет ему его жена Магдалина. И он будет сидеть со старейшинами и мирно и безмятежно слушать, как полубезумные фарисеи с пылом и страстью толкуют Писание. А он будет посмеиваться и смотреть на них с сочувствием: к чему-то они придут, бедные мудрецы! Он будет толковать Писание просто и ясно: он возьмет жену, родит детей и будет делать плуги, колыбели, корыта…

Он открыл глаза — перед ним лежала пустыня. Как быстро пролетел день! Солнце клонилось к горизонту. Змея, прильнув к нему, ждала. Она призывно шипела, и нежная мелодия колыбельной плыла в вечернем воздухе. Вся пустыня покачивалась и убаюкивала его, как мать.

— Я жду, я жду… — сладострастно шипела змея. — Вечер спускается. Мне холодно. Решайся. Кивни, и двери в рай распахнутся для тебя. Решайся, возлюбленный. Магдалина ждет…

Пустынник замер в ужасе. И только было он собрался раскрыть рот и сказать «да», как почувствовал, что сверху на него кто-то смотрит. Он поднял голову и увидел над собой два глаза, всего лишь два глаза; глубокие и темные, Как ночь, они пристально смотрели и говорили ему: «Нет!» Сердце Иисуса сжалось. Он снова с мольбой взглянул вверх, словно прося: «Оставь меня! Позволь! Не гневайся!» Но очи в небесах вспыхнули яростью и угрожающе придвинулись.

— Нет! Нет! Нет! — крик вырвался из уст Иисуса, и две больших слезы выкатились из его глаз.

И тут змея, отлепившись от него, начала скукоживаться и исчезла, издав тихий свист. Воздух наполнился зловонием.

Иисус упал лицом в песок — душа его была пуста. Позабыв о голоде и жажде, он рыдал, оплакивая свою разрушенную жизнь, своих погибших жену и детей. Слезы мешались с песком, забивавшимся под веки, в ноздри и рот.

— Господи, Господи, — шептал страдалец, утирая песок с губ, — смилуйся, Отче! Да будет воля Твоя — сколько раз я уже повторял это и сколько еще повторю! Всю жизнь я дрожу, сопротивляюсь и сдаюсь: да исполнится воля Твоя!

И так, молясь и давясь песком, он заснул. Но как только Иисус закрыл глаза, раскрылись очи его души, и он увидел огромного аспида, раскинувшего свое тело из конца в конец ночи. Змей возлежал на песке, разинув огромную кроваво-красную пасть. А перед ней прыгала и трепетала изящная куропатка, безуспешно пытаясь взмахнуть крыльями и взлететь. Из груди ее вырывался слабый писк, перышки встали от ужаса дыбом. А аспид неподвижно с раскрытой пастью лишь смотрел на нее, не отводя своего немигающего взгляда. Ему некуда было спешить — он не сомневался в том, что жертва не уйдет от него. И куропатка, спотыкаясь на своих слабых ножках, шажок за шажком придвигалась все ближе и ближе. Иисус неподвижно смотрел на это, и его била такая же дрожь, как и птицу. К рассвету она подошла к самой пасти: оглянувшись, словно в надежде на спасение, она пискнула в последний раз и нырнула туда, сложив ножки. Пасть захлопнулась. Но Иисус еще видел, как этот комочек перьев и плоти с рубиновыми лапками скользил к желудку аспида.

Он отвернулся в страхе: пустыня набухала розовыми волнами. Вставало солнце.

— Это Бог, — дрожа пробормотал он. — А куропатка… — голос его оборвался. У него не было сил закончить свою мысль. Но про себя он договорил: «…душа человеческая. Куропатка — душа человеческая!» — и снова замер, погрузившись в мысли.

Вставшее солнце раскалило песок. Его лучи, пронзая Иисуса, выжигали его дотла, как оставленную гроздь винограда на осенней лозе. Язык его пристал к гортани, кожа потрескалась, ногти посинели.

Время для него то суживалось, сжимаясь до одного удара сердца, то разрасталось до бесконечности смерти. Он уже не чувствовал ни голода ни жажды, не помышлял ни о жене, ни о детях. Он весь ушел в зрение. Он мог лишь смотреть. Но к полудню и взор его стал мутнеть, мир отступил, сменившись огромной пастью, разверзшейся перед ним. И вытянув шею, он чувствовал, что подползает к ней все ближе и ближе…

Черными и белыми вспышками сменялись дни и ночи. Однажды в полночь горделивый лев явился из пустыни и замер перед ним.

— Входи в мое логово, славный отшельник, — проговорил он человеческим голосом. — Я приветствую человека, победившего мелкие страсти и забывшего человеческие радости! Нам не по нраву легкие пути, мы жаждем трудностей. Нам мало Магдалины в жены, нам подавай всю землю. Вставай, жених, невеста заждалась, зажглись небесные лампады, гости собрались. Идем!

— Кто ты?

— Ты сам! Голодный лев твоего сердца, блуждающий ночами вокруг овчарен — царств этого мира, решая, не пора ли прыгнуть и пожрать их. Я бросаюсь от Вавилона к Иерусалиму, от Иерусалима к Александрии, от Александрии к Риму и кричу: «Я жажду! Все мое!» А на рассвете я возвращаюсь в твою грудь, обращаясь из кровожадного зверя в трепещущего агнца. Я притворяюсь скромным отшельником, которому ничего не нужно, кроме пшеничного зернышка и глотка воды, да сговорчивого Господа, которому я льщу, называя Его «Отче». Но втайне, в глубине моего сердца, я стыжусь себя и жду ночи, когда мне дозволено сбросить овечью шкуру и вновь рычать, попирая всеми четырьмя лапами Вавилон, Иерусалим, Александрию, Рим.

— Я тебя не знаю. И никогда не желал царств этого мира. Царства Небесного мне достаточно.

— О, нет. Не обманывай себя, друг мой. Тебе его недостаточно. Ты просто не осмеливаешься заглянуть в себя, глубоко в свое сердце, ибо там я… Что ты смотришь искоса? Почему не доверяешь мне? Ты, верно, думаешь, я — искушение, посланное лукавым, чтоб сбить тебя с пути? Безмозглый отшельник, разве имеет над тобою власть искуситель? Крепость берется лишь изнутри. Я — голос твоей души, я — лев, живущий в тебе. Ты облачился в овечью шкуру, чтоб не отпугивать, а подманивать людей, чтоб тебе легче было их пожрать. Помнишь, когда ты был маленьким, халдейская гадалка взглянула на твою ладонь. «Я вижу звезды, — молвила она, — и кресты. Ты станешь царем». К чему делать вид, что ты забыл? Ты помнишь этот день. Вставай, сын Давида, вступай в свое царство!

Иисус слушал его, склонив голову. Мало-помалу он узнавал этот голос, он вспомнил, что как-то слышал его во сне, и еще тогда, когда Иуда в детстве одержал над ним верх, когда, покинув дом и пробродив дни и ночи в полях, он, стыдясь, подгоняемый голодом, вернулся в дом, а в дверях его насмешками встретили единокровные братья — хромой Симон и благочестивый Иаков. Тогда и вправду он слышал львиный рык внутри себя… Вот и недавно, когда он нес крест для распятия зелота, минуя бушующую толпу, смотревшую на него с презрением, лев снова выпрыгнул из недр его души, да с такой силой, что сбил с ног.

И теперь, в эту благословенную полночь, рыкающий зверь вышел наружу и замер перед ним. То появляясь, то исчезая, лев терся о его колени и игриво бил хвостом… Иисус почувствовал, как сердце его наливается отвагой. «Он прав! С меня довольно! Довольно голода, довольно унижений, довольно подставлять другую щеку. Я устал от лести этому кровожадному Господу, я устал от проклятия своих братьев, слез матери, людского смеха, когда я прохожу мимо. Я не хочу больше ходить босым и нищим, не имеющим средств купить себе меда, вина, женщин, не хочу трусливо обнимать лишь воздух, который милосердно дарует мне Господь по ночам. Я устал! Мечом я заставлю себя встать — или я не сын Давида?! Прав зверь. Довольно облаков и Царства Божия. Камни, земля и плоть — вот мое царство!»

Он встал, у него нашлись силы, чтобы вскочить, язвя себя невидимым мечом, и взревел, как лев. Он был готов.

— Вперед! — воскликнул он и обернулся. Но лев исчез. Лишь взрывы хохота раздались над его головой.

— Гляди!

Разряд молнии разрезал ночь и осветил все вокруг. Стали видны громоздящиеся вокруг города с их стенами, башнями, домами, дорогами, площадями и людьми, а рядом лежали долины, горы и моря. Справа стоял Вавилон, слева — Иерусалим и Александрия, а через море — Рим, и снова он услышал голос:

— Гляди!

Иисус поднял голову. Желтокрылый ангел стремглав слетел с небес. Послышались рыдания: во всех четырех царствах люди вздымали руки к небесам, но руки отваливались, отъеденные проказой. Они открывали рты, чтобы воззвать о помощи, но губы их отсыхали, пожранные проказой. И улицы были усыпаны гниющими частями тел.

И пока Иисус, воздев руки, взывал: «Смилуйся, Господи, смилуйся!» — второй ангел с пестрыми крылами ринулся вниз. И тут же земля всколыхнулась от смеха и хохота: охваченные безумием, прокаженные заметались беспорядочно, теряя отваливающиеся конечности и продолжая сотрясаться от взрывов хохота. В ужасе Иисус заткнул уши, чтобы не слышать этого. И тогда третий ангел с красными крылами полетел с небес. И четыре фонтана огня поднялись над землей, четыре столба дыма. Звезды померкли. Поднявшийся ветер рассеял дым, и взору предстала горстка пепла, оставшаяся от четырех великих царств мира.

— Вот, несчастный, царства этого мира, которыми ты хотел обладать, — прогремел голос с небес, — а вот три моих возлюбенных ангела — Проказа, Безумие и Огонь. Пришел день Господа — мой день!

И с последним ударом грома видение исчезло.

Рассвет застал Иисуса лежащим на земле. Ночью в слезах он скатился со своего камня — глаза его опухли и болели. Он огляделся. Может, этот безбрежный песок и есть его душа? Пустыня шевелилась, пробуждаясь. До его слуха доносились крики, смех, плач. Вокруг него скакали красноглазые зверюшки, похожие на кроликов, белок, ласок. «Я схожу с ума, — подумал он. — Безумие пожирает меня». Он вскрикнул, и зверьки разбежались. А вместо них перед ним появился архангел — сверкающая звезда сияла меж его бровей, а с шеи свисал полумесяц.

— Архангел, — прошептал Иисус, прикрывая ладонью глаза от слепящего света. Архангел сложил крылья и улыбнулся.

— Ты не узнаешь меня? Ты не помнишь меня?

— Нет, нет! Кто ты? Уходи!

— Ты не помнишь, как в детстве — ты еще не умел ходить и цеплялся за стены и материнскую одежду, чтобы не упасть, — изо всех своих силенок ты кричал про себя: «Господи, сделай меня Богом! Господи, сделай меня Богом! Господи, сделай меня Богом!»

— Не напоминай мне об этом бесстыдном святотатстве! Я помню его!

— Я — твой внутренний голос. Это кричал я. Я и сейчас кричу, но ты боишься и делаешь вид, что не слышишь. Но теперь тебе придется выслушать меня, хочешь или нет. Час настал. Я выбрал тебя еще до твоего рождения, одного из всего человечества. Я трудился в сердце твоем, предохранял тебя от падений и соблазнов, от мелких радостей, от счастья. Это я уничтожил женщину, пришедшую сюда соблазнять тебя. Явились царства, и я уничтожил царства. Это сделал я, а не ты. Я храню тебя для более высокого, более трудного предназначения.

— Более высокого?.. Более трудного?..

— Чего ты жаждал, будучи младенцем? Стать Богом. И ты им станешь.

— Я? Я?

— Не стенай! И не надейся избежать своей участи. Ты все равно станешь им. Ты уже стал им. Как ты думаешь, что сказал голубь, спустившийся к тебе на Иордане?

— Скажи, что? Скажи!

— «Ты — Мой сын. Мой единственный сын!» Вот весть от Господа, принесенная тебе голубем, голубем — архангелом Гавриилом. И я приветствую тебя — Сын, единственный Сын Господа!

Сердце затрепетало в груди Иисуса. Он почувствовал, как во лбу его зажигается мятежная утренняя звезда. «Я не человек, не ангел, не раб твой, Адонай! Я — Сын твой! — рвался крик из его груди. — Я взойду на твой престол судить живых и мертвых. И в правой руке буду держать державу — всю землю. Дай мне трон, чтоб я мог воссесть!»

Услышав взрывы хохота над своей головой, Иисус опомнился — ангел исчез.

— Сатана! — закричал Иисус отчаянным голосом и рухнул наземь.

— Мы еще встретимся! — раздался насмешливый голос. — Мы еще встретимся. Скоро!

— Никогда, никогда, сатана! — простонал Иисус, пряча лицо в песок.

— Скоро! — повторил тот же голос. — В эту Пасху, жалкий бедняга!

Иисус рыдал — слезы текли, омывая и очищая его душу. К вечеру подул прохладный ветер, и солнце окрасило в розовый цвет вершины далеких гор. И тогда Иисус услышал милостивое повеление — невидимая рука прикоснулась к его плечу.

— Вставай! День Господа настал! Иди, неси весть людям: Ты пришел!