Каким коротким показался ему обратный путь через пустыню, как быстро он дошел до Мертвого моря и, обогнув его, снова вступил на обитаемую землю, вдохнул воздух, насыщенный человеческим дыханием! И где он только нашел силы? Кто-то помогал ему — две невидимых руки поддерживали его сзади. Легкое облачко, появившееся над пустыней, спустилось, потемнело и заполнило все небо. Ударил гром, и первые капли дождя упали на землю. Потемнело, хлынувшим дождем развезло дорогу. Иисус, сложив ладони, подставил их потокам небесной влаги и напился. Молния разорвала воздух. Лик земли вспыхнул бледно-голубым светом и снова погрузился во мрак. Но где Иерусалим, где Иоанн Креститель? И как же его друзья, ожидающие его в камышах у реки?

— Господи, — прошептал он, — просвети меня! Пошли молнию — укажи мне дорогу!

И не успел он договорить, как перед ним полыхнула молния. Господь подавал ему знак, и он уверенно двинулся в указанном направлении.

Дождь лил как из ведра. Мужское семя небес низвергалось в лоно земли, в ее озера и реки. Все смешалось — земля, небо, дождь, подгоняя Иисуса обратно к людям. Он скользил по грязи, спотыкался о корни и сломанные ветви, перепрыгивал через промоины. При следующей вспышке молнии он заметил гранатовое дерево, увешанное плодами, и сорвал себе гранат. Рубиновые зерна хлынули ему в ладони, и он насытился. Он сорвал еще один, потом еще и еще — он ел и благословлял руки, посадившие это дерево. С новыми силами он вновь тронулся в путь. Вокруг стояла кромешная тьма. День? Ночь? Ноги его отяжелели от грязи, казалось, с каждым шагом он тянет на себе всю землю. И вдруг в блеске молнии он увидел перед собой маленькую деревушку на вершине холма: белые домики возникали и снова исчезали. Сердце его запрыгало от радости: там были люди — братья. Он так истосковался по теплу человеческих рук, он так хотел хлеба, вина, человеческой речи. Сколько лет он мечтал об одиночестве, скитался по полям и горам, беседуя лишь с птицами и дикими зверьми, не желая никого видеть! Но теперь какую радость сулило ему прикосновение человеческой руки!

Он ускорил шаг и начал взбираться вверх по камням. Теперь, когда он знал, куда идет, у него словно прибавилось сил. По мере того, как он поднимался, облака начали редеть, и над головой проглянул кусочек чистого неба. Солнце садилось. В деревне кричали петухи, лаяли собаки, перекликались женщины. Из труб струились голубые дымки. До него уже долетал запах горящего дерева.

— Да будет благословенно семя человеческое… — пробормотал он, подходя к первым домам и прислушиваясь к голосам.

Камни, вода, дома — все сияло, нет, не сияло — смеялось. Иссохшая земля насытилась влагой. Ливень напугал и людей, и животных, но теперь облака рассеялись, обнажив темно-синее небо, и выглянувшее солнце вернуло веру в жизнь. Вымокший и счастливый, Иисус пробирался по узким улицам. В одном из домов распахнулась дверь, и из нее вышла девушка, таща за собой козу с полным выменем.

— Как называется твоя деревня? — улыбнулся ей Иисус.

— Вифания.

— А куда я могу постучаться, чтобы найти ночлег? Я здесь никого не знаю.

— Входи в любую открытую дверь, — рассмеялась девушка.

«В любую открытую дверь, — повторил про себя Иисус. — Это хорошая, гостеприимная деревня», — подумал он и отправился искать открытую дверь.

Улочки превратились в маленькие речки, из-под воды выступали лишь камни. И Иисус продвигался, перепрыгивая с камня на камень. Двери домов почернели после дождя и были закрыты. На первом перекрестке он свернул и тут же увидел открытую овальную дверь, выкрашенную в фиолетовый цвет. На пороге стояла молодая женщина — невысокого роста, с полными щеками и губами. В дверном проеме он разглядел еще одну женщину: тихо напевая, она пряла в полумраке.

Иисус остановился и в знак приветствия приложил руку к сердцу.

— Я — чужой здесь, я — галилеянин. Я продрог и голоден, и мне негде переночевать. Я — честный человек. Позвольте мне провести ночь в вашем доме. Дверь была открыта, и я вошел. Простите меня.

Полная женщина обернулась, так и не выпустив из рук птичий корм, который сыпала курам, и, спокойно осмотрев незнакомца с головы до ног, улыбнулась.

— Добро пожаловать. Входи. Наш дом в твоем распоряжении.

Пряха тоже оставила свою работу и вышла во двор. Она была худенькой и бледной, ее черные косы были уложены в два ряда на затылке. Взгляд ее больших с поволокой глаз был печален. На тоненькой шее висело бирюзовое ожерелье от сглаза. Она взглянула на гостя и залилась краской.

— Мы одни, — промолвила она. — Наш брат Лазарь ушел на Иордан креститься.

— Ну и что, что одни? — ответила другая. — Не съест же он нас. Входи, добрый человек. Не слушай ее, она боится собственной тени. Мы позовем соседей, чтобы тебе не было скучно, и старейшины придут порасспросить тебя, кто ты, куда идешь и какие принес нам вести. А потому входи в наш бедный дом. Ты замерз?

— Я замерз, хочу есть и спать, — ответил Иисус, переступая через порог.

— Все это поправимо, не бойся. А теперь, чтоб ты знал, — меня зовут Марфа, а это моя сестра Мария. А как зовут тебя?

— Иисус из Назарета.

— Добрый человек? — рассмеялась Марфа, поддразнивая его.

— Да, добрый, — ответил он очень серьезно. — Добрый, насколько могу, Марфа, сестра моя, — и он вошел в дом. Мария зажгла лампаду и повесила ее на крюк — свет залил безукоризненно выбеленные стены. В комнате стояли два сундука из кипарисового дерева с чеканкой, несколько табуреток, а вдоль стены длинное возвышение с циновками и подушками. В углу — прялка, в другом — два глиняных кувшина с оливками и оливковым маслом. Справа от двери на полке — кувшин с холодной водой и льняное полотенце. Воздух пах кипарисом и айвой. Рядом с широким, еще не растопленным очагом висели кухонные принадлежности.

— Сейчас я разведу огонь, чтобы ты просушил одежду. Садись. — Марфа подвинула табурет к очагу и, выбежав во двор, вернулась с охапкой веток, прутиками лавра и двумя поленьями. Присев на корточки, она сложила растопку маленькой пирамидой и подожгла.

Иисус, подперев голову руками, опустился рядом, наблюдая за ней. «Какое священнодействие, — думал он, — сложить дрова и растопить очаг в холодный день: пламя, как милосердная сестра, приходит согреть тебя. Голодным и усталым прийти в чужой дом и встретить двух незнакомых сестер, готовых позаботиться о тебе…» — глаза его наполнились слезами.

Марфа вышла в кладовую и, вернувшись с хлебом, медом и кувшином с вином, поставила все это перед гостем.

— Закуси пока, — промолвила она. — А я сейчас поставлю горшок на огонь, чтобы приготовить что-нибудь горячее. Ты ведь, наверное, идешь издалека.

— С другого конца земли, — ответил Иисус и жадно склонился к хлебу, оливкам и меду. Что за чудо, что за радость! Как великодушен Господь, посылая их людям! Он ел и ел, благодаря Господа.

Мария же все это время стояла под лампадой, молча переводя взгляд с огня на нежданного гостя, с гостя на сестру, у которой словно выросли крылья от радости, что в их доме появился мужчина.

Иисус поднял чашу с вином и посмотрел на женщин.

— Марфа и Мария, сестры мои, вы, верно, знаете о потопе во времена Ноя. Все были грешны, и все потонули, лишь один праведник и его семейство взошли на ковчег и спаслись. Клянусь вам, если начнется новый потоп и мне будет предоставлен выбор, я приглашу вас на свой новый ковчег, сестры мои, ибо, когда сегодня вечером к вашим дверям подошел незнакомый бедный босой человек, вы разожгли для него огонь и согрели его, вы дали ему хлеб, и он насытился, вы сказали ему доброе слово, и Царство Божие снизошло на его сердце. Я пью за вас, сестры мои! Я счастлив, что встретил вас!

Мария подошла ближе и села у его ног.

— Говори еще, — промолвила она, заливаясь краской, — тебя не наслушаться.

Марфа поставила горшок на огонь, накрыла на стол и принесла со двора свежей воды. А затем попросила мальчика соседа обойти деревенских старейшин и пригласить их к ней в дом, так как у них с сестрой гость.

— Говори еще, — повторила Мария, так как Иисус молчал.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — спросил Иисус, легко дотрагиваясь до ее черных кос. — Молчание прекрасно. В нем — все.

— Женщине мало молчания. Им, бедняжкам, нужно доброе слово.

— Не слушай ее. Женщине мало и доброго слова, — вмешалась Марфа, подливая масла в лампаду к приходу старейшин. — Она хочет слышать шаги мужа в доме, кормить младенца, опорожняя грудь. Ей нужно очень много, Иисус из Галилеи. Но что вы, мужчины, понимаете в этом! — и она безуспешно попыталась рассмеяться. Ей исполнилось тридцать, и она все еще не была замужем.

В тишине они слушали, как потрескивают дрова, пожираемые пламенем, да булькает горшок.

— Если бы ты только знал, сколько мыслей приходит в голову женщины, пока она сидит и прядет, — наконец промолвила Мария. — Если бы ты знал, ты бы сжалился над ней, Иисус из Назарета!

— Я знаю, — улыбнулся Иисус. — Я тоже был женщиной в другой жизни и тоже прял.

— И о чем ты думал?

— О Боге. Только о Боге, Мария, и ни о чем больше. А ты о чем думаешь?

Мария не ответила, лишь грудь ее высоко поднялась, словно у нее перехватило дыхание. Марфа слушала их и тоже вздыхала.

— Так и есть, — внезапно, не выдержав, произнесла она хриплым голосом, — и я, и Мария, и все незамужние женщины в мире думают о Господе. Мы лелеем Его на коленях, как собственного мужа.

Иисус молча склонил голову. Марфа сняла с огня горшок — ужин был готов. Она снова пошла в кладовую.

— Я хочу рассказать тебе одну вещь, которая пришла мне в голову однажды, когда я пряла, — зашептала Мария, пока Марфа отсутствовала. — Я тоже думала о Господе в тот день, и я сказала Ему: «Господи, если Ты соблаговолишь войти в наш бедный дом, Ты будешь в нем хозяином, а мы гостями». И теперь… — она поперхнулась и умолкла.

— И теперь? — придвинулся Иисус к ней ближе. Но в это мгновение вернулась Марфа с тарелками.

— Ничего, — прошептала Мария, вставая.

— Идите есть, — сказала Марфа. — Старейшины вот-вот подойдут. Нельзя, чтобы они застали нас за трапезой.

Все трое опустились на колени. Иисус взял хлеб, поднял его над головой и произнес благословение так страстно и торжественно, что сестры в изумлении замерли, глядя на него. И тут им стало страшно, потому что лицо его светилось, а над головой колыхался нимб.

— Господи, — воскликнула Мария, протягивая руку. — Ты хозяин, мы — твои гости. Повелевай!

Иисус опустил голову, чтобы они не заметили его волнения: вот он — первый человек, первая душа, признавшая его.

Они встали из-за низкого столика, когда за дверьми уже стемнело, а на пороге показался высокий старик. Борода его ниспадала водопадом, руки были крепки, вьющиеся волосы на груди походили на баранью шерсть. В руках он держал высокий посох, который использовал не для опоры, а как символ власти.

— Добро пожаловать в наш бедный дом, отец Мелхиседек, — учтиво склонились обе женщины.

Он вошел, и на пороге тут же возник следующий старец. Этот был худым и беззубым, с длинной лошадиной головой. Маленькие глазки его горели, свидетельствуя о хитрости и изворотливости.

Женщины с такой же учтивостью пригласили и его, он тоже вошел. За ним появился третий старик — слепой и толстый, как боров. Посох он держал впереди, заменяя им утерянное зрение. У него была добрая душа, он любил пошутить, и, когда судил жителей своей деревни, никогда не решался кого-нибудь наказать. «Я не Бог, — говорил он. — Тот, кто судит, и сам будет судим. Помиритесь, дети мои, чтобы у меня не было неприятностей в будущей жизни!» А бывало, что он из собственного кармана возмещал убытки обиженному и шел в тюрьму вместо обидчика. Одни называли его дураком, другие — святым. Старый Мелхиседек терпеть его не мог, да что поделаешь, толстяк происходил из священного рода Аарона и был самым зажиточным человеком в деревне.

— Марфа, — величественно промолвил Мельхиседек — посох его почти доставал до потолка, — где чужестранец, пришедший в нашу деревню?

Иисус поднялся от очага, у которого сидел, молча глядя на огонь.

— Это ты? — спросил старик, оглядывая его с головы до пят.

— Да. Я пришел из Назарета.

— Галилеянин? — прошамкал второй старец. — Из Назарета еще ничего хорошего не приходило. Об этом даже в Писании сказано.

— Не смейся над ним, Самуил, — вмешался слепой. — Галилеяне и вправду болтуны, глупцы и провинциальные невежи, но они честные люди. И наш сегодняшний гость — честный человек. Я слышу это по его голосу. Добро пожаловать, дитя мое, — повернулся он к Иисусу.

— Ты торговец? — спросил старый Мелхиседек. — Что ты продаешь?

Пока старейшины говорили, в дом стали собираться зажиточные жители деревни. Узнав о приходе чужестранца, они надели на себя все лучшее и поспешили к сестрам, чтобы провести время и послушать, откуда гость и какие принес вести. Они входили и устраивались на полу позади старейшин.

— Я ничего не продаю, — ответил Иисус. — Я был плотником у себя в деревне, но бросил эту работу, ушел из дома и посвятил себя Господу.

— Ты правильно поступил, что отошел от этого мира, дитя мое, — промолвил слепой. — Но берегись, бедняга! Впутавшись в дела Господа, всегда рискуешь. От Него уже не убежишь, — и он рассмеялся.

Старый Мелхиседек чуть поморщился, услышав такое, но промолчал.

— Значит, отшельник? — насмешливо предположил второй старейшина. — Один из левитов? Или зелот? Лжепророк?

— Нет, нет, отец, — смущенно ответил Иисус.

— Так кто же?

На пороге появились женщины. Надев все свои украшения, они пришли показать себя и посмотреть на незнакомца. Каков он — стар, молод, красив ли? Чем торгует? А может, он посватается к одной из двух стареющих, но все еще красивых сестер, Марфе или Марии? Бедняжки, они ведь так могут и умом тронуться… Надо пойти и взглянуть!

И, нарядившись и приукрасившись, они явились и встали рядком за спинами мужчин.

— Так кто же ты? — снова повторил старый хитрец.

Внезапно Иисуса охватила дрожь, и он протянул руки к огню. От его все еще влажной одежды шел пар. «Может, воспользоваться этим случаем, — думал он, — и открыть миру, что Всевышний выбрал меня, чтобы разбудить Бога, спящего в душах этих людей, убивающих себя пустыми заботами. Они спрашивают меня, что я продаю. Я отвечу: Царство Божие, спасение души, вечную жизнь. И пусть они снимут последнюю рубашку, чтобы купить это бесценное сокровище». Он окинул взглядом собравшихся, увидел лица, освещенные лампадой и отблесками пламени очага: жадные, хитрые, состарившиеся от мелких забот и пожирающих душу тревог, сморщившиеся от страха. Жалость к ним заполнила его сердце, он хотел встать и говорить с ними, но в этот вечер он чувствовал себя слишком усталым. Так много времени миновало с тех пор, как он спал в человеческом жилище, положив голову на подушку. Он прислонился к задымленной стенке очага и прикрыл глаза.

— Он устал, — вмешалась Мария, заискивающе глядя на старейшин. — Не мучайте его.

— Верно! — согласился Мелхиседек и, опершись на посох, двинулся к выходу. — Ты права, Мария. Мы говорили с ним так, словно мы ему судьи. Мы забыли… — он повернулся ко второму старейшине, — ты забыл, Самуил, что ангелы порой спускаются на землю в образе нищих — в рваных хитонах, босыми, без посохов и кошелей, как этот человек. А поэтому хорошо, что мы вышли ему навстречу, как встречали бы ангела. Этого требует простой здравый смысл.

— Это ослиная логика, — рассмеялся слепец. — Мы к любому человеку должны относиться как к ангелу, к любому, даже к старому Самуилу.

Самуил надулся от обиды, но по здравому размышлению решил не перечить: слепой болтун был богат, не сегодня-завтра он мог понадобиться. Лучше прикинуться, что ничего не расслышал, — так разумнее всего.

Мягкие отблески огня падали на волосы, измученное лицо и раскрытую грудь Иисуса, отбрасывая синие тени на его вьющуюся черную бороду.

— Он — настоящий красавец, хоть и беден, — украдкой переговаривались женщины между собой. — Ты обратила внимание на его глаза? Таких я никогда не видела, их взгляд даже нежнее глаз моего мужа, когда он держит меня в своих объятиях.

— Никого страшнее не видела в своей жизни, — говорила другая. — Жуть и ужас, прямо хоть бросай все и беги в горы.

— А вы видели, как Марфа ест его глазами? Бедняжка, она нынче ночью места себе не найдет.

— А он украдкой смотрит на Марию, добавила еще одна. — Сегодня у сестричек будет веселая ночка, помяни мое слово. Я живу рядом, так что услышу все.

— Идемте, — распорядился Мелхиседек. — Нечего было и приходить. Гость сонный. Вставайте, пошли! — И он принялся расталкивать людей посохом, расчищая себе дорогу.

Но не успел он дойти до двери, как во дворе послышались поспешные шаги, и в дом вбежал бледный запыхавшийся человек, тут же рухнувший на пол перед очагом, с трудом переводя дыхание.

— Брат! — закричала испуганные сестры, бросаясь к нему. — Что с тобой? Кто за тобой гнался?

Мелхиседек остановился и прикоснулся к пришедшему посохом.

— Лазарь, если ты принес плохие вести, пусть женщины уйдут, а мужчины останутся, чтобы мы могли услышать их.

— Царь Ирод схватил Иоанна Крестителя и обезглавил его! — сразу выкрикнул Лазарь, потом дрожа поднялся. Он страдал желтухой — кожа у него была землистого цвета, щеки обвисли, мутные желтые глаза в свете пламени вспыхивали, как у дикого кота.

— Ну, что ж, мы не зря потратили вечер, — удовлетворенно промолвил слепой старейшина. — За то время, что прошло с утра, когда мы проснулись, до настоящего момента, когда мы уже собираемся отойти ко сну, по крайней мере, наконец, что-то произошло: мир изменился. Так давайте же сядем и послушаем Лазаря. Люблю новости, даже плохие. Говори, мой друг, — обратился он к Лазарю. — Расскажи нам, как, когда и почему случилось это несчастье. Говори по порядку, не спеши, чтоб мы не тратили время даром. Успокойся. Мы слушаем…

Иисус услышал все сквозь дрему, вскочил и с дрожью на губах посмотрел на Лазаря. Господь посылал ему новый знак: Предтеча покинул мир — тот больше в нем не нуждался, Креститель исполнил свой долг, подготовив путь, и ушел. «Мой час настал… мой час настал…» — повторял про себя Иисус, но не говорил ни слова вслух, глядя на пожелтевшего Лазаря.

— Он убил его, убил? — прорычал старый Мелхиседек, сердито ударяя посохом об пол. — До чего мы докатились, если развратные кровосмесители убивают святых! Конец света!

Охваченные горем, женщины запричитали, и слепой старейшина решил их успокоить.

— Ты преувеличиваешь, Мелхиседек. Мир еще крепко стоит на ногах. Не бойтесь, женщины.

— Горло мира перерезано! — взвыл Лазарь, и слезы хлынули из его глаз. — Голос пустыни задушен. Кто теперь будет взывать к Господу за нас, грешников? Мир осиротел!

— А не надо поднимать руку на власть, — прошипел второй старейшина. — Что бы ни вытворяла власть, закрой глаза и не смотри — Господь сам обо всем позаботится. И Крестителю не надо было забывать об этом. Сам виноват!

— Разве мы рабы? — загремел Мелхиседек. — Скажи, для чего Господь дал человеку руки? Я объясню тебе, для чего: чтобы мы могли поднимать их против тиранов!

— Успокойтесь, отцы. Давайте послушаем, как все произошло, — раздраженно перебил их слепой. — Говори, Лазарь!

— Я как раз шел креститься вместе со всеми, — начал Лазарь. — Думал, что это поправит мое здоровье. Вы же знаете, что в последнее время мне было плохо. А сейчас становится все хуже и хуже. Голова кружится, в глазах темнеет, а живот…

— Ладно, ладно, мы все это знаем, — усмехнулся слепец. — Ближе к делу.

— Я добрался до Иордана и был как раз у моста, где собираются люди, чтобы креститься. И тут до меня донеслись крики и рыдания, и я сказал себе: «Ничего. Это, наверное, люди так исповедуются в своих грехах». Я прошел немного дальше, и что я увидел! — Мужчины и женщины лежали в прибрежной грязи и рыдали. Я спросил: «Что случилось, братья? Почему вы плачете?» — «Пророка убили!» — «Кто убил?» — «Преступник и прелюбодей Ирод!» — «Как, когда?» — «Ирод был пьян, а его бесстыдная племянница Саломея танцевала перед ним обнаженной. Старый развратник совсем помешался от ее красоты и, усадив ее к себе на колени, спросил, что она хочет в подарок. Полцарства? Она говорит: „Нет“. — „А что же ты хочешь?“ И тут она говорит, что голову Иоанна Крестителя. „Ты получишь ее“, — говорит он ей. И царь доставил отсеченную голову на серебряном блюде».

Утомленный своей речью, Лазарь снова опустился на пол. Все молчали. Огонь в лампаде задрожал и начал гаснуть. Марфа встала и подлила в нее масла — в комнате посветлело.

— Это конец света, — повторил старый Мелхиседек после долгого молчания. Все это время он молча слушал, словно взвешивая в уме все бесстыдство и порочность этого мира. Из Иерусалима то и дело приходили вести о том, что идолопоклонники порочат святой Храм. Каждое утро священники закалывают быка и двух агнцев не в жертву Богу Израиля, но в честь язычника — отвратительного римского цезаря. Богачи, открывая по утрам двери своих домов и видя на ступеньках трупы умерших за ночь от голода, подбирают подолы своих нарядных одежд, переступают через мертвецов и как ни в чем не бывало отправляются в Храм… И тщательно все обдумав, Мелхиседек решил, что и вправду наступил конец света.

— А ты, ты что скажешь по этому поводу? — повернулся он к Иисусу.

— Я пришел из пустыни, я видел их там, — промолвил Иисус таким неожиданно выразительным голосом, что все уставились на него с изумлением. — Да, три ангела-разрушителя уже покинули небеса, чтобы ринуться на землю. Я видел их собственными глазами на краю неба. Они грядут. Первый — Проказа, второй — Безумие, и третий, самый милосердный, — Огонь. И я слышал голос: «Сын плотника, построй ковчег и помести на него самых праведных, но спеши! День Господа наступает — Мой день! Я иду!»

Все заговорили разом. Мужчины, сидевшие на полу, повскакивали на ноги, у них стучали зубы. Женщины в едином порыве бросились к дверям. Мария и Марфа подбежали к Иисусу, словно ища у него защиты; разве не обещал он взять их на ковчег? Пришло время сдержать свое обещание.

— Странник говорит правду, — воскликнул Мелхиседек, утирая пот с седых висков, — правду! Слушайте, братья, я расскажу вам о чуде! Когда сегодня утром я раскрыл по обыкновению Святое Писание, я наткнулся на слова пророка Иоиля: «Трубите трубою на Сионе и бейте тревогу на святой горе Моей; да трепещут все жители Земли, ибо наступает день Господень, ибо он близок — день тьмы и мрака… Пред ним пожирает огонь, а за ним палит пламя… Вид его как вид коней, и скачут они как всадники; скачут по вершинам гор как бы со стуком колесниц, как бы с треском огненного пламени, пожирающего солому…» Таков день Господа! Прочитав это страшное послание не раз и не два, я выбежал во двор и принялся распевать его. Я упал на колени и возопил: «Господи, если ты задумал совершить это, дай мне знак! Я должен приготовиться. Я должен облагодетельствовать бедных, раскрыть свои сундуки и оплатить свои грехи. Пошли мне гром небесный или голос человеческий, чтобы я успел!» Ты и есть знак, — сказал он Иисусу. — Господь послал тебя? У меня еще есть время? Когда раскроются небеса, дитя мое?

— В любое мгновение, отец, — ответил Иисус, — они готовы раскрыться. С каждым мигом Проказа, Безумие и Огонь приближаются к нам. Их крылья уже касаются наших голов.

Лазарь, широко раскрыв свои мутные желтые глаза, смотрел на Иисуса.

— Ты случайно не Иисус из Назарета? — спросил он, наконец, подойдя ближе. — Говорят, что перед тем, как Крестителю отрубили голову, он повернулся в сторону пустыни и закричал, протянув руку: «Иисус, Иисус из Назарета, выходи из пустыни, возвращайся к людям! Иди скорей! Не покидай мир!» Если ты и вправду Иисус из Назарета, да будет благословенна земля, на которой ты стоишь. Мой дом освящен, я крещен и излечен. Я преклоняюсь и целую твои ноги! — и он бросился ниц, покрывая поцелуями израненные ноги Иисуса.

Только хитрый старый Самуил не был выбит из колеи. Душа его лишь на мгновение взметнулась, но тут же вернулась на твердую почву. «Мы читаем те пророчества, которые хотим видеть, — подумал он. — На одной странице Господь в ярости готов сокрушить свой народ, а на другой — Он нежен и сладок, как мед с молоком. Под настроение можно и не то прочитать — так что нечего расстраиваться…» И Самуил покачал своей лошадиной головой, ухмыляясь в бороду. Пусть боятся — им это полезно! Без страха бедняки мужают и крепнут, и тогда нам конец! А посему он счел за лучшее молчать и с презрением наблюдать, как Лазарь целует ноги Иисусу.

— Если те галилеяне, которых я встретил у Иордана, твои ученики, рабби, то они дали мне поручение на случай, если я вдруг встречу тебя. Они собирались уходить и будут ждать тебя в Иерусалиме, у ворот Давида, в таверне Симона-киринеянина. Они, верно, испугались после казни пророка и побежали прятаться, — сказал Лазарь.

Женщины тем временем, вцепившись в своих мужей, тянули их к дверям — они все поняли по-своему. «У этого странника, — говорили они себе, — взгляд демона. Он глянет, и ты уже не в своем уме. Он скажет, и мир рушится. Лучше поскорее убраться восвояси».

— Мужайтесь, дети мои, — раздался умиротворяющий голос слепого старейшины. — До моего слуха доносятся ужасные вести, но не бойтесь. Вот увидите — все снова вернется на свои места. Мир стоит крепко. Господь заложил под него хороший фундамент, и он будет жить столько, сколько живет Господь. Не слушайте зрячих, слушайте меня, слепца, я вижу лучше вас всех. Народ Израиля бессмертен. Он подписал завет с Господом. Господь даровал нам всю землю. Так не бойтесь же! А сейчас время близится к полуночи, пора и по домам! — и, вытянув вперед посох, он направился к двери.

Первыми вышли старейшины, за ними — мужчины и, наконец, женщины покинули дом.

Сестры постелили гостю на возвышении. Мария достала из сундучка льняные простыни, приготовленные ею для своей первой свадебной ночи. Марфа принесла собственное одеяло, к которому она не притрагивалась в ожидании того времени, когда она сможет накрыть им своего мужа. Потом, достав пахучие травы — мяту и базилику, щедро набила ими подушку.

— Он будет спать сегодня как жених, — вздохнула Марфа.

Мария тоже вздохнула, но ничего не сказала. «Господи, не слушай меня, — покаялась она про себя. — Мир хорош, несмотря на мои вздохи. Да, хорош, но я так боюсь одиночества, и мне так нравится наш сегодняшний гость…»

Сестры удалились в маленькую внутреннюю комнатку и улеглись рядом на жестких циновках. Мужчины тоже легли рядом, касаясь друг друга ногами. Лазарь был счастлив. Какой прекрасный дух святости и красоты заполнил весь его дом! Он дышал спокойно и глубоко и, прикасаясь к ногам Иисуса, ощущал таинственную силу, божественную мощь, поднимавшуюся и охватывавшую все его тело. Почки его перестали болеть, сердце билось без перебоев, кровь спокойно бежала от головы к ногам, омывая все его больное, желтушное тело.

«Это и есть крещение, — думал он. — Этой ночью я, сестры мои и весь дом крестились. Иордан пришел в мой дом».

Но разве могли смежить свои веки сестры! Уже много лет у них не останавливался на ночь незнакомый мужчина. Странники предпочитали ночевать в зажиточных домах и никогда не заглядывали в их убогое жилище, стоявшее на отшибе, да к тому же их больной брат был со странностями и не любил гостей. Но сегодня — какая нежданная радость! Дрожащие ноздри их вбирали в себя незнакомый запах. Каким благоуханием наполнился воздух — это был аромат не мяты и базилики, но человека, мужчины!

— Он сказал, что Господь послал его строить ковчег и обещал взять нас в него. Ты слышишь, Мария, или уже спишь?

— Я не сплю, — ответила Мария, сжимая руками свою набухшую грудь.

— Господи, — продолжила Марфа, — пусть скорее наступит конец света, чтобы мы могли взойти с ним на ковчег. Я буду прислуживать ему, и это никогда мне не надоест, а ты, Мария, будешь беседовать с ним. И этот ковчег будет плыть вечно, и я буду служить ему во веки веков, а ты во веки веков будешь сидеть у его ног. Вот таким я представляю себе рай. Ты тоже, Мария?

— Да, — ответила Мария, закрывая глаза.

Так они беседовали и вздыхали, а Иисус тем временем, все еще погруженный в глубокий сон, вдруг сел. Ему казалось, что он уже пробудился — душа и тело его были бодры, словно они только что омылись в Иордане. Тело очистилось от песков пустыни, а душа от пороков человечества и снова стала чиста и невинна. Внезапно ему почудилось, что, выйдя из Иордана, он ступает на зеленую нехоженую тропу и входит в густой сад, полный цветов и фруктов. И сам он уже был не Иисусом, сыном Марии из Назарета, но Адамом — первым созданием Божиим. Словно он только что вышел из рук Создателя, и плоть его еще не обсохла, и он ложится на траву, чтобы солнце согрело его суставы и окрасило щеки румянцем, чтобы он мог встать и идти. Он лежал, как плод, дозревая на солнце, а над ним щебетали птицы, перелетая с ветки на ветку, прогуливаясь в весенней траве. Они переговаривались между собой, рассматривая это новое создание, лежащее на траве. Каждая говорила свое, а он, все понимая, лишь радовался.

Фазан, гордо распустив свои крылья, прохаживался поблизости, кокетливо поглядывая на этого Адама, распростертого на земле, и объяснял:

— Я был курицей, но влюбился в ангела — и вот стал фазаном. Разве есть птица красивее меня? Нет!

Голубка, перелетая с дерева на дерево, вздымала головку к небесам, возвещая:

— Любовь! Любовь! Любовь!

Дрозд кричал:

— Я единственный из всех птиц пою в самые большие холода.

Ласточка:

— Если б не я, деревья никогда бы не цвели!

Петух:

А если бы не я, утро никогда бы не наступало!

Жаворонок:

— А я, вылетая приветствовать рассвет, прощаюсь всякий раз навсегда со своими детками, не зная, вернусь ли живым после своей хвалебной песни.

Соловей:

— Не смотри на меня, я в бедных одеждах. У меня тоже есть большие сверкающие крылья, но я обращаю их в песню.

И черный дрозд, спустившись к самому уху первого человека, проговорил тихо, словно доверяя ему величайший секрет:

Двери рая и ада находятся рядом — они похожи друг на друга, как две капли воды: обе зеленые, обе красивые. Берегись, Адам! Берегись! Берегись!

И тут же Иисус проснулся — песня черного дрозда все еще звучала в его душе. На улице уже рассвело.