Ненасытный Рим восседает над всеми народами и, широко раскинув руки, загребает ими корабли и караваны, дары всех земель и моря, всех богов. Не веря ни в единого, он бесстрашно и снисходительно принимает все божества в свои дома: от далеких огнепоклонников Персии — солнцеликого сына Ахурамазды Митру, восседающего на священном быке; с плодородных берегов Нила — Исиду, бродящую по весне в цветущих полях в поисках своего брата и супруга Осириса, разъятого Сетом; из Сирии — красавца Адониса; из Фригии — Аттиса, распростертого на могиле и усыпанного увядшими фиалками; из бесстыдной Финикии — Астарту с ее тысячью мужьями; всех богов и дьяволов Азии и Африки; всех богов с греческого белоснежного Олимпа и из мрачного Аида.

Рим принимает всех богов. Рим прокладывает дороги, освобождает моря от пиратов и земли от разбойников, несет мир и порядок. Выше Рима нет никого. Под ним — все. Боги и люди — это граждане и рабы Рима. И в деснице своей он держит богато изукрашенные свитки Пространства и Времени. «Я вечен!» — провозглашает Рим, лаская двуглавого орла, который, сложив свои выпачканные кровью крылья, отдыхает у ног хозяина. «Какое великолепие, какая неиссякающая радость быть всемогущим и бессмертным», — мыслит Рим, и торжествующая улыбка расползается по его мясистому лицу.

Он довольно улыбается… и забывает. Для кого он прокладывал пути на земле и по морю, для кого трудился столько лет, чтобы привнести в мир безопасность и благополучие? Это никогда не приходит ему в голову. Он побеждает, издает законы, обогащается, простирается по всей вселенной — но для кого, для кого?

Все для босого нищего, который с толпой бродяг бредет сейчас пустынной дорогой от Назарета к Кане. Ему негде спать, нечем прикрыть свою наготу, нечего есть. Все его сундуки, кони и богатые одежды еще на небесах, но уже начали свой путь на землю.

Опираясь на свой пастуший посох, он шел в пыли по камням, ступая босыми ногами. Временами он останавливался, облокачивался на посох, и взгляд его скользил по вершинам гор к свету, озарявшему их, — Господу, восседающему над ними и следящему за людьми. Потом, подняв руку, приветствовал Его, и продолжал свой путь…

Наконец они добрались до Каны. У колодца на краю деревни счастливая молодая женщина с пухнущим животом, достав воду, наполняла свой кувшин. Они узнали ее. Это была та самая девушка, на чьей свадьбе они гуляли осенью. Тогда еще они пожелали ей родить сына.

— Наше пожелание осуществится, — улыбнулся ей Иисус.

Она залилась краской и спросила, не хотят ли они пить. Они не хотели, и, поставив кувшин на голову, она направилась к деревне и вскоре исчезла.

…Обогнав всех, Петр перебегал от порога к порогу и стучался в двери. Странное возбуждение охватило его. Он кричал и приплясывал.

— Открывайте! Открывайте!

Двери начали открываться, появились женщины. День клонился к вечеру, и землепашцы возвращались со своих полей.

— Что случилось, приятель? — удивлялись они. — Что ты стучишься?

— День Господа наступил, — отвечал Петр. — Потоп, люди! Мы несем новый ковчег. Все верящие могут взойти. Смотрите! Учитель зовет спасаться. Подходите поживее!

Женщины и мужчины двинулись к Иисусу, который, усевшись на камне, рисовал своим посохом на земле звезды и кресты. Увечные и больные со всей деревни уже собрались вокруг него.

— Рабби, дотронься до нас, чтобы мы исцелились. Скажи нам доброе слово, чтобы мы позабыли о своей хромоте, слепоте, проказе.

— У меня был сын, они распяли его. Подыми его из мертвых! — выкрикнула высокая сухопарая старуха в черном.

— Кто это такая? — в изумлении оглядывались крестьяне. В их деревне никогда никого не распинали. В недоумении они искали, откуда исходил этот голос, — но старуха уже растворилась в сумерках.

Склонившись над землей, Иисус по-прежнему рисовал кресты и звезды, прислушиваясь к боевым трубам, звук которых доносился с ближайших холмов. Послышалась тяжелая ритмичная поступь, и в свете заходящего солнца вспыхнули железные щиты и шлемы. Жители деревни замерли, лица их помрачнели.

— Проклятая гончая возвращается со своей охоты. Снова ловит бунтовщиков.

— Привез к нам свою расслабленную дочь, чтобы ее вылечил свежий воздух, как он говорит. Но Господь Израиля все записывает в Свою книгу и не прощает. Земля Каны поглотит ее!

— Не кричите, дураки, — он уже здесь!

Проскакали три всадника — в центре ехал Руфус, центурион Назарета. Пришпоривая скакуна, он приблизился к толпе.

— Что за столпотворение? — закричал он, поднимая хлыст. — Разойтись! — лицо его исказилось.

За несколько месяцев он превратился в старика. Волосы его поседели. Страдания его единственной дочери, которая однажды проснулась парализованной, надломили его. Но пока он разгонял и теснил жителей деревни, взгляд его упал на Иисуса, и лицо его просияло. Пришпорив лошадь, он подскакал поближе.

— Добро пожаловать, сын плотника. Ты вернулся из Иудеи! Я искал тебя. Мне надо кое-что сказать ему, — обернулся он к собравшимся. — Убирайтесь! — Затем оглядел учеников и нищих из Назарета, некоторых узнал, и нахмурился. — Смотри, сын плотника, ты помогал распинать других, как бы тебе не оказаться распятым самому! Оставь народ в покое, не баламуть его. У меня тяжелая рука, а Рим бессмертен.

Иисус улыбнулся: он слишком хорошо знал, что это не так, но предпочел промолчать.

Крестьяне ворча отошли и столпились в отдалении, разглядывая трех бунтовщиков — высокого старика с раздвоенной бородой и двух его сыновей, которых поймали легионеры и теперь вели закованных в цепи. Все трое, высоко подняв головы, высматривали людей между римских шлемов, но не видели никого, кроме гневного Бога Израиля, парящего перед ними в воздухе.

Иуда узнал их. Было время, он сражался с ними бок о бок. Он кивнул им, но они, ослепленные великолепием Господа, не видели его.

— Сын плотника, — склонился центурион с лошади, — есть много богов: одни ненавидят и убивают нас, другие даже не нисходят до того, чтобы взглянуть на нас, но есть и третьи — милостивые и благорасположенные, — они лечат несчастных смертных. К кому из них принадлежит твой бог, сын плотника?

— Бог один, — ответил Иисус, — не святотатствуй, центурион!

— Я не собираюсь вступать с тобой в богословский спор, — покачал головой центурион. — Я презираю евреев, все вы толкуете лишь о Господе и ни о чем другом. Единственное, что меня интересует, может ли твой бог… — Он умолк, он совестился просить еврея об одолжении.

Но тут же он увидел перед собой узкую постель и неподвижно лежащую на ней девочку с большими зелеными глазами, которые умоляюще смотрели на него… И проглотив свою гордость, он еще ниже склонился со своего седла.

— Сын плотника, может ли твой бог излечивать больных? — страдальчески посмотрел он на Иисуса. — Может? — повторил он еще раз, видя, что Иисус молчит.

Иисус медленно поднялся с камня, на котором сидел, и подошел к всаднику.

— Отцы ели зеленый виноград, и у детей испортились зубы — таков закон моего Бога.

— Это несправедливо! — вздрогнул центурион.

— Нет, справедливо! — возразил Иисус. — Отец и сын имеют один корень. Вместе они возносятся на небеса, вместе низвергаются в ад. Ударишь одного — ранишь обоих. Если один ошибается, наказывают обоих. Ты, центурион, преследуешь и убиваешь нас, и Господь Израиля поразил твою дочь параличом.

— Ты сказал жестокие слова, сын плотника. Я как-то слышал тебя в Назарете, тогда слова твои были добрее — даже слишком добрыми для уха римлянина. А теперь…

— Тогда говорило Царствие Небесное, теперь — конец света. С того дня, как ты слышал меня, центурион, Судия взошел на престол со своей книгой и призвал Справедливость, которая встала рядом с ним с мечом в руке.

— Значит, твой бог тоже не идет дальше справедливости? — в отчаянии воскликнул центурион. — Вот где его предел? Так что же это за добрая весть любви, которую ты проповедовал прошлым летом в Галилее? Моя дочь не нуждается в божьей справедливости, она нуждается в любви. Я ищу бога, который выше справедливости, который сможет исцелить мое дитя. Потому-то я и перевернул все камни в Израиле в поисках тебя… Любовь — слышишь ли? Любовь, а не справедливость.

— Безжалостный римский центурион, кто вложил эти слова в твои свирепые уста?

— Страдание и любовь к моему ребенку. Я ищу бога, который исцелит мою девочку, и тогда я поверю в него.

— Благословенны те, чья вера в Бога не нуждается в чудесах.

— Да, благословенны. Но я суровый человек, и меня нелегко убедить. Я видел много богов в Риме — у нас их тысячи, запертых в золотых клетях, — и я сыт ими по горло!

— Где твоя дочь?

— Здесь. В саду.

— Идем.

Центурион спрыгнул с лошади, и они с Иисусом двинулись вперед. За ними на расстоянии шли ученики, и еще дальше — толпа поселян. И в это мгновение из арьергарда римского отряда появился счастливый Фома. Он двигался за солдатами, выгодно сбывая им свой товар.

— Эй, Фома, — закричали ему ученики, — ты все еще не надумал пойти с нами? Сейчас ты увидишь чудо и удостоверишься.

— Сначала надо посмотреть и потрогать, — ответил Фома.

— Что потрогать, ты, хитрюга?

— Истину.

— Разве истина имеет плоть? Что ты несешь, болван!

— А если у нее нет плоти, на что она мне нужна, — рассмеялся Фома. — Я должен пощупать вещь. Я не доверяю ни своим глазам, ни своим ушам. Я верю лишь рукам.

Иисус и Руфус поднялись к дому, стоящему на пригорке на окраине деревни, и вошли в него.

На белой постели лежала девочка лет двенадцати, с широко раскрытыми зелеными глазами. Она увидела отца, и лицо ее просияло. Душа ее затрепетала, она попыталась подняться, но — напрасно, и радость исчезла с ее лица. Склонившись над постелью, Иисус взял девочку за руку. Все его силы сосредоточились в одной ладони, вся любовь и сострадание. Не говоря ни слова, он впился своими глазами в зеленые глаза девочки, чувствуя, как душа его через кончики пальцев перетекает в тело больной. Она доверчиво смотрела на него и улыбалась.

Ученики на цыпочках вошли в комнату — впереди Фома, с узлом через плечо и рожком на поясе. Крестьяне, не сдерживаемые охраной, которая была будто бы заворожена происходящим, разошлись по саду и заполнили улицу. Все ждали, затаив дыхание. Центурион, прислонившись к стене, смотрел на дочь, пытаясь скрыть волнение.

Мало-помалу щеки девочки начали розоветь, грудь ее глубоко задышала, по всему телу распространилось легкое покалывание — сначала поднявшееся от руки к сердцу, а потом спустившееся к самым стопам ног. Все внутри нее задрожало, как листья тополя, охваченные легким ветерком. Иисус почувствовал, как рука девочки затрепетала, словно сердце, возвращающееся к жизни, и лишь тогда он раскрыл свои уста.

— Вставай, дочь моя! — мягко повелел он.

Девочка шевельнулась, безмятежно потянулась, будто только что проснувшись, и, опершись о постель, поднялась. Одним прыжком она оказалась в объятиях отца. Глаза у Фомы расширились. Протянув руку, он прикоснулся к девочке — видимо, для того, чтобы удостовериться, что она была настоящей. Изумление и страх охватили учеников. Толпа, собравшаяся вокруг, издала крик и тут же застыла в ужасе. Наступила мертвая тишина — лишь слышался смех девочки, целующей и обнимающей отца.

К учителю подошел Иуда — лицо его было суровым и недобрым.

— Ты растрачиваешь свой дар на неверных. Ты помогаешь нашим врагам. Такой-то конец света ты принес нам? Это и есть твой огонь?

Но Иисус не слышал его, душа его блуждала где-то далеко. Он изумился более всех, увидев, как девочка вскочила с постели. Не в силах сдержать свою радость, ученики окружили его и принялись приплясывать. Они поступили верно, бросив все и примкнув к нему. Он был настоящим, он творил чудеса. Фома застыл, словно тщательно взвешивая: на одну чашу весов он водрузил все свои товары, на другую Царствие Небесное. Чаши поколебались и замерли: Царствие Небесное перевесило. Да, стоило рискнуть: даю пять, а могу получить тысячу. Так вперед же, во имя Господа! Он подошел к учителю.

— Рабби, во имя твое я раздам все свои товары бедным. Смотри же, не позабудь это завтра, когда настанет Царствие Божие) Я отдаю все, чтобы идти с тобой, ибо сегодня я видел и осязал истину.

Но Иисус все еще был далеко. Он слышал, но не отвечал.

— Единственное, что я оставлю, это свой рог, — продолжил бывший торговец, — чтобы собирать, трубя в него, народ. Мы будем раздавать новые товары, бессмертные — и бесплатно!

К Иисусу подошел центурион, держа свою дочь в объятиях.

— Божий человек, — промолвил он, — ты оживил мою дочь. Что я могу сделать для тебя?

— Я освободил твою дочь из цепей сатаны, — ответил Иисус. — А ты, центурион, освободи трех бунтовщиков из цепей Рима.

Руфус склонил голову и вздохнул.

— Я не могу, — с горечью пробормотал он, — я действительно не могу. Я присягал римскому цезарю так же, как ты присягал своему богу. Разве хорошо нарушать присягу? Послезавтра я отправляюсь в Иерусалим и хочу отплатить тебе, пока я здесь.

— Центурион, — ответил Иисус, — настанет день, и мы встретимся с тобой в Иерусалиме в нелегкий час. Тогда я попрошу тебя об услуге. А пока, подожди, — и он опустил руку на белокурую головку девочки. Закрыв глаза, он ощущал тепло и мягкость волос, всю прелесть еще не распустившейся женственности. — Дитя мое, — произнес он наконец, открывая глаза. — Я собираюсь сказать тебе что-то, чего ты никогда не должна забывать. Возьми за руку своего отца и выведи его на верный путь.

— А что такое верный путь, божий человек? — спросила девочка.

— Это любовь.

Центурион начал отдавать распоряжения — накрыли столы, принесли еду и питье.

— Будьте моими гостями, — обратился он к Иисусу и его ученикам. — Сегодня вы будете пить и есть в этом доме, ибо я праздную воскрешение своего дитя. Сколько лет я уже не знал счастья. Но сегодня мое сердце преисполнено радости. Добро пожаловать! — Он обратился к Иисусу: — Я в великом долгу перед богом, которому ты поклоняешься. Отдай его изображение мне, чтобы я мог послать его в Рим вместе с другими богами.

— Он сам доберется до Рима, — ответил Иисус и вышел во двор вдохнуть свежего воздуха.

Стемнело. На небе зажигались первые звезды, в деревне — первые лампады. Лица людей сияли. Сегодняшним вечером их каждодневные беседы и подвиги лишений поднялись над обыденным — случилось чудо, все чувствовали, что Господь вошел в их деревню.

Столы были накрыты. Иисус сел среди учеников, преломил хлеб, но ничего не сказал. Душа его все еще взволнованно била крыльями, будто избежав страшной опасности или обретя огромную и неожиданную радость. Ученики вокруг него тоже молчали, но сердца их колотились от восторга. Все эти концы света и царства небесные были не сном, не болтовней, а реальностью; и этот смуглый босой человек, который ел, говорил, смеялся и спал, как все другие, оказался настоящим Мессией Господа.

Когда трапеза завершилась и все отправились спать, Матфей, склонившись над лампадой, извлек чистый папирус из-под хитона, вынул из-за уха перо и задумался. Как он должен начать? С чего? Господь поместил его рядом с этим святым человеком, чтобы он правдиво записывал сказанное и сделанное им. Тяжелая ответственность была возложена на него: все, чему суждено было исчезнуть, он должен был ухватить на кончик пера и, записав, обессмертить. И пусть другие ученики презирают его и избегают из-за того, что он был раньше мытарем. Он докажет им, что раскаявшийся грешник лучше никогда не грешившего праведника.

Он окунул перо в бронзовую чернильницу и услышал справа над собой шорох крыльев. Казалось, ангел спустился диктовать ему. И быстрой уверенной рукой Матфей начал записывать: «Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил…»

Он писал и писал, пока не порозовел восток и не послышались первые крики петухов.

Они вышли из Каны — впереди Фома со своим рогом. При его звуках проснулась вся деревня.

— Прощайте, — кричал Фома, — увидимся в Царствии Небесном.

Позади шел Иисус с учениками и толпой бродяг и увечных из Назарета, которая теперь сильно увеличилась за счет присоединившихся к ним в Кане. Все они ждали. «Не может же он позабыть о нас, — повторяли они. — Придет благословенный час, и, обратив на нас свои очи, он избавит нас от голода и болезней…» Иуда на этот раз шел в самом конце процессии. Он раздобыл пару дорожных сум и теперь, останавливаясь у каждой двери, полупросительно-полуугрожающе обращался к хозяйкам:

— Мы трудимся ради вас, бедняги, чтобы вы были спасены. И вы можете помочь нам, чтобы мы не погибли от голода. Вам бы надо знать, что даже святые нуждаются в пище, чтобы подкреплять свои силы, которые потребуются для спасения человечества. Немного хлеба, сыра, изюма, фиников, пригоршню оливок — неважно, что Господь все запишет и отплатит вам на том свете. Вы дадите одну мятую оливку, а Он воздаст вам целым садом.

А если какая-нибудь хозяйка медлила открывать свою кладовую, Иуда кричал:

— Зачем жадничать, женщина? Завтра или послезавтра, а может, и нынче вечером небеса разверзнутся, и огонь уничтожит все твое добро, кроме того, что ты отдашь нам. Если тебе и удастся спастись, несчастное создание, то только благодаря хлебу, оливкам и бутыли масла, которых ты не пожалеешь для нас.

Испуганные женщины открывали свои закрома, и когда Иуда достиг конца деревни, сумы его были полны даров.

Шла зима. Застывшие деревья обнажились. Лишь оливы, финиковые пальмы и кипарисы, благословенные Господом, сохраняли свой наряд и зимой и летом. Так и люди: бедняки дрожали, как голые деревья… Иоанн накинул свой шерстяной плащ на Иисуса и теперь, трясясь от холода, спешил добраться до Капернаума, чтобы порыться в сундуках своей матери. Старая Саломея много наткала за свою жизнь, а сердце ее было благородным и великодушным. Он раздаст приятелям теплые одежды, и пусть ворчит старый жадюга Зеведей. Домом правила упрямая и добрая Саломея.

Филипп тоже спешил, думая о своем закадычном дружке Нафанаиле, который дни напролет согбенно шил и латал сандалии и шлепанцы в Капернауме. Вся его жизнь прошла в этом занятии. Когда же он мог найти время задуматься о Господе, прислонить к небесам лестницу Иакова и подняться по ней? «Как только я доберусь туда, — размышлял Филипп, — сразу открою путь бедняге, чтобы он тоже мог спастись!»

Свернув, они оставили позади, справа от себя, Тивериаду, проклятую Богом Тивериаду с ее тетрархом — убийцей Крестителя: Матфей приблизился к Петру, чтобы расспросить обо всем, что тот помнит о Крестителе и Иордане, — надо было записать все подробно, событие за событием. Но Петр отвернулся, чтобы не дышать одним воздухом с мытарем. Матфей печально сунул в мешок полуисписанный свиток.

Отстав, он повстречал двух возчиков, ехавших из Тивериады, и стал расспрашивать их, как именно было совершено это низкое убийство, — надо было записать и это. Правда ли, что тетрарх напился и его племянница Саломея танцевала перед ним обнаженной? Матфею нужны были все подробности, чтобы он мог увековечить их в своем писании.

Наконец они достигли колодца у окраин Магдалы. Солнце закрыли тучи, и сумерки окутали землю. Черные нити дождя вытянулись, соединив землю с небом… Магдалина подняла глаза и увидела, как потемнело небо.

— Зима, — вздохнула она, — надо спешить.

И быстро-быстро начала вращать веретено, выделывая нить из самой отборной шерсти, которую ей только удалось найти. Она собиралась сделать теплую накидку для своего возлюбленного, чтобы он не мерз. Время от времени Магдалина посматривала во двор и любовалась огромным гранатом, увешанным плодами. Она хранила их, не срезав ни единого, для Иисуса. «Милость Господа бесконечна, — думала она. — Придет день, и мой возлюбленный снова появится на этой улочке, и тогда я сорву гранаты и положу их к его ногам. Он, склонившись, поднимет один из них и подкрепит свои силы…» Она пряла, любуясь своим деревом, и вся ее жизнь проходила перед ней. Она начиналась и кончалась Иисусом, сыном Марии. Какую радость и какое горе ей довелось испытать! Почему он оставил ее, открыв дверь в ту последнюю ночь и сбежав, как вор? Куда он ушел? Неужто и по сей день он боролся с тенями, вместо того чтобы возделывать землю, строгать дерево или ловить рыбу, вместо того чтобы жениться и спать рядом со своей женой? О, если бы только он еще раз появился в Магдале, чтобы она могла выбежать и поднести ему гранаты!

Но пока она так размышляла, быстро крутя веретено своими ловкими пальцами, до нее донеслись крики и шум с улицы, а вслед за ними звук рога — не кривой ли это Фома? И тут послышался громкий голос:

— Открывайте, открывайте двери! Царствие Небесное здесь!

Магдалина вскочила, сердце ее застучало от радости. Он пришел! Он пришел! Ее тело сотрясалось от щемящей дрожи, ее бросало то в жар, то в холод. Забыв надеть платок, с распущенными волосами она выскочила на улицу. Перебежав двор, распахнула ворота и увидела его. С радостным криком она рухнула ему в ноги.

— Рабби, рабби! — воскликнула она. — Добро пожаловать!

Она позабыла о гранатах. Обняв святые колени, она позабыла обо всем, и ее иссяня-черные волосы, все еще хранящие аромат благовоний, рассыпались по земле.

— Рабби, рабби! — повторяла она, мягко зовя его к себе в дом.

Иисус, склонившись, взял ее за руки и поднял. Очарованный ею и залившийся краской, он держал ее, словно неопытный жених держит невесту. Все в нем возликовало. Это не Магдалину он поднял сейчас с земли, но душу человеческую — и ее женихом он был. Магдалина тоже залилась краской и, дрожа, в смущении прикрыла волосами свою грудь. Люди смотрели на нее в изумлении: как она похудела! Куда делся румянец с ее щек? Темные круги легли под ее глазами, яркий, чувственный рот потускнел, словно цветок осенью. Взявшись за руки, они шли с Иисусом, и обоим казалось, что они грезят. Казалось, они ступают не по земле, а парят в воздухе. Может, это свадьба? Может, толпа бродяг, заполнивших всю улицу, их свадебная процессия? А гранатовое дерево во дворе, верно, было добрым духом, богиней дома или просто женщиной, давшей жизнь многочисленным сыновьям и дочерям и теперь стоявшей в середине двора, любуясь ими.

— Мария, — тихо промолвил Иисус, — все твои грехи прощены, ибо ты любила много.

Она потупила взор, ощутив прилив неземного восторга. Ей хотелось крикнуть: «Я девственна!» — но чувства переполняли ее, и она не могла раскрыть рот.

Подбежав к гранату, она сорвала несколько плодов и, наполнив ими свой передник, высыпала их к ногам возлюбленного. Получилась целая горка прохладных красных фруктов. А дальше произошло именно то, о чем она так страстно мечтала. Иисус, нагнувшись, поднял гранат, расколол его, и, наполнив пригоршню зернами, утолил свою жажду. Его примеру последовали и ученики.

— Мария, — спросил Иисус, — почему ты смотришь на меня так тревожно, словно собираешься проститься со мной?

— Возлюбленный мой, каждое мгновение с тех пор, как я родилась, я встречаюсь и прощаюсь с тобой, — она говорила так тихо, что слышали ее лишь Иисус да Иоанн, стоявший поблизости. — А смотрю я на тебя, — продолжила она через мгновение, — потому что женщина произошла от мужчины и до сих не может отлепиться от него. Ты должен смотреть на небеса, ибо ты — мужчина, а мужчина был создан Господом. Поэтому позволь мне смотреть на тебя, дитя мое! — последние слова она произнесла так тихо, что даже Иисус не разобрал их. Но грудь ее затрепетала и взволнованно поднялась, словно она и впрямь собиралась кормить своего сына.

Толпа зашумела, во дворе появились новые больные, заполнив собой все пространство.

— Рабби, — промолвил Петр, — люди недовольны. Они ждут.

— Чего они хотят?

— Доброго слова, чуда. Взгляни на них.

Иисус обернулся — в неспокойной предгрозовой атмосфере он различил сотни разверстых в немом крике ртов, множество глаз, с болью взиравших на него. Через толпу к нему протискивался старик. Ресницы у него выпали, оба глаза, казалось, зияли кровоточащими ранами. На отощавшей шее висело десять амулетов, на каждом из которых была запечетлена одна из десяти заповедей. Опершись на свой посох, он остановился в дверях.

— Рабби, — произнес он голосом, полным боли и горечи, — мне сто лет. На моей шее висят десять заповедей Господа. И за всю свою жизнь я не нарушил ни единой из них. Каждый год я хожу в Иерусалим и приношу в жертву Богу овна. Я возжигаю свечи и курю фимиамы. А по ночам, вместо того чтобы спать, я пою псалмы. То я смотрю на звезды, то на горы и жду, жду, когда спустится Господь, чтобы я мог его увидеть. Это единственное, о чем я мечтаю. Я жду уже долгие годы, но все напрасно. Одной ногой я уже стою в могиле, но так и не видел Его. Почему? Почему? Для меня это большое горе, рабби. Когда я увижу Господа? Когда обрету покой? — По мере того как он говорил, отчаяние все больше и больше охватывало его. К концу речи он уже стучал посохом по земле и кричал.

Иисус улыбнулся.

— Старик, в одном большом городе у восточных ворот стоял мраморный престол. На этом престоле восседали тысячи царей, слепых на левый глаз, тысячи — на правый и столько же, видевших хорошо обоими. Все они взывали к Господу, чтобы он явился перед ними и они могли бы увидеть Его, и все они сошли в могилу, так и не увидев его. Когда цари умерли, к престолу подошел нищий, босой и голодный. Воссев на престол, он прошептал: «Господи, человеческие глаза не могут смотреть прямо на солнце, ибо оно ослепляет их. Как же тогда, Всемогущий, они могут смотреть на Тебя? Смилуйся, Господи, умерь свою силу, убавь свое сияние, чтобы я, бедный и несчастный, мог увидеть тебя!» И тогда — слушай, старик! — Господь обернулся куском хлеба, чашей прохладной воды, теплым хитоном, хижиной, женщиной, кормящей грудью своего младенца. Нищий простер руки и счастливо улыбнулся. «Спасибо тебе, Господи, — прошептал он. — Ты снизошел ко мне. Ты стал хлебом, водой, теплым хитоном, моей женой и сыном, чтобы я смог увидеть Тебя. И я увидел Тебя. Я преклоняюсь и превозношу Твой близкий образ!»

Все молчали. Старик глубоко вздохнул и пропал в толпе. За ним выскочил юноша, недавно ставший мужем, и, подняв кулак, закричал:

— Говорят, ты принес огонь, чтобы сжечь мир — сжечь наши дома и наших детей! Это такую-то любовь ты принес нам? Огонь — это справедливость?

Глаза Иисуса заблестели от слез — ему стало жаль юношу. И впрямь, неужто огонь — это справедливость? Неужто нет другого пути обрести спасение?

— Говори яснее, что нам надо делать, чтобы спастись? — закричал какой-то богач и начал локтями прокладывать себе дорогу через толпу, так как был туг на ухо и боялся не расслышать ответ.

— Раскройте свои сердца, — призвал Иисус, — раскройте свои кладовые и раздайте свое имущество бедным! День Господа пришел! Кто утаит каравай хлеба, кувшин масла, полоску земли в свой последний час, тех этот хлеб, масло и земля утянут в ад.

— Что-то у меня шумит в ушах и голова кружится. Придется оставить вас, — промолвил богач и, рассерженный, направился со двора Магдалины. — Вы только подумайте! Раздать свое имущество чесоточному сброду! И это справедливость? Да пошла она к дьяволу! — И бормоча ругательства, он ушел.

— Широки врата ада, — глядя ему вслед, вздохнул Иисус, — широка дорога, ведущая туда, и усеяна цветами. Врата же Царства Божия узки, а дорога туда все время идет в гору. Но пока мы живы, мы можем выбирать, так как жизнь означает свободу. Когда же приходит смерть, — что сделано, то сделано, — и уже нет выбора.

— Если хочешь, чтоб я поверил в тебя, — закричал хромой на костылях, — сделай чудо, исцели меня. Или я хромым войду в Царство Небесное?

— А я прокаженным?

— А я одноруким?

— А я слепым?

И всей массой увечные угрожающе надвинулись на Иисуса. Терпение их иссякало, и крики становились все истошнее.

— Исцеляй нас! — взвыл слепой старик, размахивая палкой. — Или тебе не уйти живым из нашей деревни!

— С такой душой, как у тебя, тебе никогда не видеть света! — закричал Петр, выхватывая палку из рук старика.

Рассвирепев, увечные и больные были уже готовы ворваться в дом, на пороге которого стоял Иисус. Ученики окружили его. Магдалина в ужасе бросилась запирать дверь, но Иисус остановил ее.

— Магдалина, сестра моя, это — несчастные обреченные люди, они лишены душ. Я заглянул внутрь их, но не нашел души. Увы. Огонь для них единственное лекарство, — он решительно шагнул к толпе. Взгляд его стал сухим и безжалостным. — Как выжигаем мы поля перед посевом, так Господь выжжет землю. У Него нет сострадания к терниям, плевелам и полыни. Такова справедливость. Прощайте! — он повернулся к Фоме: — Труби в свой рог. Мы уходим.

И он вытянул вперед свой посох.

Остолбеневшие люди расступились, давая ему пройти. Магдалина вбежала в дом, схватила платок и, оставив незаконченную пряжу, не покормив птиц во дворе, швырнула ключ на середину дороги. Не оглядываясь, туго повязав платок, она последовала за сыном Марии.