Иисус сидел у себя во дворе под старой виноградной лозой, седая борода ниспадала на его обнаженную грудь. Была Пасха. Он только что вымылся, умастил волосы, бороду и подмышки и переоделся в чистое. Дверь в дом была закрыта, он был один. Его жены, дети и внуки шумели в задней части дома; арапчонок, который еще на рассвете залез на карниз, сердито смотрел в сторону Иерусалима и молчал.

Иисус глядел на свои руки. Они загрубели и сморщились. На них выступили синие высохшие вены, а рубцы от старых таинственных ран на ладонях начали бледнеть и исчезать. Он покачал своей седой головой и вздохнул.

— Как быстро прошло время, как я постарел. И не только я, но и мои жены, и деревья в моем дворе, и двери, и окна, и камни, по которым я хожу.

Он испуганно закрыл глаза и почувствовал, как время, словно вода, струится сквозь его голову вниз, сквозь шею, омывая грудь, живот и бедра, и, наконец, вытекает в землю через пятки.

Во дворе раздались шаги, и он, вздрогнув, очнулся. Это была Мария. Увидев, что он поглощен своими мыслями, она тихо подошла и села у его ног. Иисус положил руку ей на голову, на ее когда-то жгуче-черные волосы, которые теперь, как и его собственные, стали седыми. Его охватила необъятная нежность. «В моих руках она поседела, — подумал он, — в моих руках…»

Он наклонился и заговорил с ней:

— Помнишь ли ты, Мария, помнишь ли ты, сколько раз прилетали ласточки с тех пор, как я хозяином перешагнул порог твоего дома, с тех пор, как я стал твоим мужем? Сколько раз мы вместе сеяли, жали, делали вино и собирали оливки? Твои волосы стали седыми, Мария. Поседела и наша стойкая Марфа.

— Да, милый, мы стали седыми, — ответила Мария. — Годы проходят. Мы посадили виноград, в тени которого сейчас сидим, в тот год, когда приходил этот проклятый горбун, так тебя напугавший. Помнишь? Сколько лет мы уже снимаем с него виноград.

Арапчонок бесшумно соскользнул вниз с крыши и оказался перед ними. Мария поднялась и ушла. Она не любила этого странного приемыша. Он не рос и не старел; он был не человеком, а духом, злым духом, который, однажды войдя, уже не покидал дом. Она не любила его насмешливых глаз, не любила его тайных бесед по ночам с Иисусом. Осклабясь, арапчонок подошел еще ближе.

— Иисус из Назарета, — вкрадчиво произнес он, поблескивая острыми белыми зубками, — близится конец.

— Какой конец? — спросил Иисус.

Арапчонок прижал палец к губам.

— Конец близок, — повторил он и уселся на корточки напротив Иисуса, насмешливо поглядывая на него.

— Ты уходишь? — спросил Иисус и внезапно почувствовал странную радость и облегчение.

— Да, конец. Почему ты улыбаешься, Иисус из Назарета?

— Счастливого пути. Ты дал мне то, что я хотел, ты мне больше не нужен.

— Так ты со мной прощаешься? Какой ты неблагодарный. Все эти годы я трудился ради тебя, чтобы дать тебе радость, которой тебе так не хватало. И что, все задаром?

— Если ты хотел умастить меня, как пчелу, медом, тебе это не удалось. Я съел весь мед, который хотел, который хватило сил съесть, но не запачкал крыльев.

— Каких крыльев, пророк?

— Свою душу.

Арапчонок злорадно рассмеялся.

— Несчастный, ты думаешь, у тебя есть душа?

— Есть. И ей не нужны ангелы-хранители — она свободна.

— Предатель! — взревел арапчонок, придя в неописуемую ярость. И, вырвав один из камней, которыми был вымощен двор, он растер его руками в песок и рассеял прах вокруг себя.

— Ну, что ж, посмотрим, — и, выругавшись, он двинулся вон.

С дороги донеслись крики, рыдания, ржание лошадей… Толпы бегущих людей вдруг заполонили все вокруг.

— Иерусалим горит! Иерусалим взят! Мы погибли! — раздавалось отовсюду.

Уже много месяцев римляне осаждали восставший город, но израильтяне верили в Яхве. Они не боялись. Священный город не мог сгореть, священный город не знал страха — у каждых ворот стояло по ангелу с мечом. А теперь…

Выскочившие на улицу женщины кричали и рвали на себе волосы. Мужчины раздирали на себе одежду и взывали к Господу. Иисус поднялся, взял за руки Марию и Марфу, ввел их в дом и затворил дверь.

— Что вы плачете? Зачем сопротивляетесь воле Господа? Послушайте, что я скажу вам, и не бойтесь. Время — это огонь, возлюбленные жены. Время — это огонь, а вертел в руках Господа. Каждый год он зажаривает по пасхальному агнцу. И в этом году пасхальный агнец — Иерусалим, в будущем году это будет Рим, потом…

— Замолчи, Лазарь! — вскричала Мария. — Ты забываешь, что мы — слабые женщины.

— Прости меня, Мария, — промолвил Иисус. — Я вправду забыл. Когда душа возносится к высотам горним, она забывает о сострадании.

На улице раздались тяжелые шаги. Послышался громкий стук в ворота.

Вскочив и подбежав к задвижке, арапчонок взглянул на Иисуса и насмешливо улыбнулся.

— Открыть? — он с трудом сдерживал злорадный смешок. — Это твои старые друзья, Иисус из Назарета.

— Мои старые друзья?

— Сейчас ты их увидишь, — ответил арапчонок и распахнул ворота.

На пороге стояла группа стариков, которые, опираясь друг на друга, стали входить во двор. Казалось, что они склеены друг с другом и не могут быть разделены.

Иисус сделал шаг им навстречу и остановился. Он хотел было протянуть им руку и пригласить в дом, как вдруг его охватило смятение, а ноги подкосились — сердце заполнили горечь и боль. Он сжал кулаки и замер. Воздух вокруг смердел. Смесь гари, немытых тел и гниющих ран создавала невыносимую вонь. Арапчонок вскарабкался на крышу овчарни и, смеясь, наблюдал за ними.

Иисус сделал еще один шаг и обратился к старику, который шел впереди.

— Ты, который впереди, подойди-ка сюда. Сейчас мы разгребем руины, в которые тебя превратило время, и я попробую узнать тебя. Как бьется мое сердце… Но эта обвисшая кожа, эти пустые глаза — я не знаю их.

— Ты не узнаешь меня, рабби?

— Петр! Это ты! Скала, на которой в юности я хотел построить свою церковь! Как ты постарел, сын Ионы. От скалы ничего не осталось — одна дырявая губка.

— Годы, мой рабби…

— Какие годы? Нечего обвинять время. Пока душа бодрствует, она держит тело и не позволяет времени прикоснуться к нему. Твоя душа постарела, Петр, твоя душа!

— Мирские беды обрушились на меня. Я женился, родил детей, терпел удары судьбы, мне довелось видеть, как горит Иерусалим… Я — человек, эта жизнь сломила меня.

— Да, ты — человек, эта жизнь сломила тебя, — с состраданием согласился Иисус. — Бедный Петр, для того, чтобы выстоять в нынешнем мире, нужно обладать силой не только Господа, но и дьявола.

Он обратился к следующему старику, который выглядывал у Петра из-за плеча.

— А ты? Тебе обрезали нос — голова твоя скорее напоминает череп мертвеца, чем лицо живого человека. Как же мне тебя узнать? Скажи что-нибудь, старина! Скажи «рабби», может, я узнаю тебя!

Трясущееся существо, собрав все силы, выкрикнуло это слово и замерло, опустив голову.

— Иаков! Старший сын Зеведея, расчетливый скупердяй, силач и гигант!

— То, что от него осталось, рабби, то, что осталось, — шмыгнул носом Иаков. — Житейские бури не пожалели и меня. Корпус дал трещину, палубу затопило, мачты сломались. Я вернулся в гавань развалиной.

— В какую гавань?

— К тебе, учитель.

— Чем же я могу помочь тебе? Я не та верфь, где тебя смогут починить. Я скажу тебе жестокую правду, Иаков, тебя ждет единственная гавань и называется она — дно морское. Как говаривал твой отец, — ясно как Божий день.

Нестерпимая печаль охватила его.

Он подошел к следующему в этой веренице стариков.

— А ты? Ты, ты, старый стручок, ты случайно не Нафанаил? Тебя совсем скрючило. Ты только посмотри на себя — пузо, двойной подбородок! Что случилось с твоими стальными мышцами, Нафанаил? От них ничего не осталось. Одна дряблость. Ну, ничего, не вздыхай, Нафанаил, и ее достаточно, чтобы вознестись.

— Куда вознестись? — ни с того ни с сего разозлился Нафанаил. — Мало того, что я потерял уши, пальцы и один глаз. Мало ты нас пичкал Царствием Божьим, его блеском и величием, всем этим бредом… Ну, ничего, теперь мы протрезвели! А, Филипп? Я прав?

— Что тебе сказать, Нафанаил, — ответил старикашка, стоявший в середине. — Что я могу сказать тебе, брат мой. Я виноват в том, что убедил тебя идти с нами.

Иисус покачал головой и взял за руку старика, откликнувшегося на имя Филипп.

— Как я люблю тебя, Филипп, лучший из пастухов, ибо нет у тебя паствы. А своим пастушьим стрекалом ты пасешь пространство. По ночам ты выводишь ветры и гонишь их на выгоны. Ты разжигаешь костры, устанавливаешь над ними котлы, кипятишь в них молоко и спускаешь его вниз с горы в долину, чтобы нищие могли напиться. Твои фантазии — твое богатство. И неважно, что действительность приносит тебе лишь нищету, одиночество и голод… Вот что значит быть моим учеником! А теперь… Филипп, Филипп, лучший из пастухов, как ты пал! Ты возжелал настоящих овец, чью шерсть и тело ты сможешь пощупать руками, — и ты погиб!

— Я голодал, — промолвил Филипп. — Что мне оставалось делать?

— Думать о Господе, и Он бы насытил тебя, — ответил Иисус, и снова ему на сердце навалилась тяжесть.

Он подошел к сгорбленному дрожащему старику, который стоял, вцепившись в желоб для воды. Иисус приподнял лохмотья, покрывавшие его голову, но черты этого лица ни о чем ему не сказали. Он откинул назад волосы, падавшие на лоб, и наткнулся на большое ухо с заткнутым за него сломанным пером.

— Добро пожаловать, большое ухо! Большое волосатое ухо, дрожащее, как у кролика, от страха, любопытства и голода. Добро пожаловать, чернильные пальцы и чернильное сердце! Ты все еще пишешь, Матфей, мой летописец? Твое перо совсем сломалось, прямо-таки как копье после боя.

— Зачем ты смеешься надо мной? — с горькой усмешкой ответил Матфей. — Зачем ты смеешься над нами? Вспомни лучше, с каким блеском и величием я описывал твою жизнь. Я бы мог обессмертить твое имя, как и ты сам. А теперь петушок лишился всех своих перышек. Да и не петух это был, а так… цыпленок. Позор тебе!

У Иисуса дрогнули колени, он опустил голову. Но ненадолго, раздражение новой волной нахлынуло на него, он распрямился и угрожающе затряс рукой перед лицом Матфея.

— Заткнись! Как ты смеешь?!

Тощий кривой старик вытянул голову из-за плеча Нафанаила и захихикал. Иисус мгновенно узнал его.

— Фома! Мой любимый недоносок! Привет! Где ты посеял свои зубы? Что ты сделал с теми двумя волосинами, которые украшали твой череп? И у какого козла ты занял эту грязную бороденку, которая висит у тебя на подбородке? Двуликий, семиглазый хитрюга Фома, ты ли это?

— Собственной персоной. Только зубы отсутствуют — выпали по дороге, как и волосы. Все остальное на месте.

— А житейская сметка?

— Как верный петух. Знает, что не он поднимает солнце, но каждое утро взлетает на навозную кучу, кричит, и солнце встает как миленькое.

— И ты тоже, герой, сражался за Иерусалим?

— Я сражался?! Что я, дурак? Я играл в пророка.

— В пророка? У муравьишки выросли крылья? Тебя благословил Господь?

— При чем здесь Господь? Я своим умом дошел.

— И до чего же ты дошел?

— Что значит быть пророком. Твое святейшество тоже когда-то знало это, но теперь, боюсь, забыло.

— Ну, напомни мне, хитрюга Фома, — может, мне это еще пригодится. Так что же такое — быть пророком?

— Пророк — этот тот, кто надеется, когда все отчаиваются. А когда все полны надежды, отчаивается он. Ты спросишь меня, почему? Потому, что он разгадал великую тайну: колесо поворачивается.

— С тобой опасно разговаривать, Фома, — подмигнул ему Иисус. — В твоих маленьких быстрых глазках я вижу хвост, два рога и всполохи пламени.

— Пламя истины горячо — ты и сам это знаешь, рабби, да все жалеешь человечество. Сердце жалостливо — потому-то мир и пребывает во мраке. Разум безжалостен — потому-то мир и пребывает в огне… A-а, ты хочешь, чтобы я замолчал, Ты прав, — я помолчу. Мы не станем открывать великие тайны перед простаками. Ни у кого из них не хватает мужества, кроме одного, пожалуй, — вот этого.

— А кто это?

Фома подковылял к воротам и ткнул пальцем в огромного старика, который, как высушенное спаленное дерево, стоял на пороге. Корни его волос и бороды все еще отливали рыжим.

— Вот этого, — повторил Фома и отошел в сторону. — Иуда! Он единственный, кто остался стоять. Берегись, Иисус. Он полон сил. Извинись перед ним и говори с ним вежливо. Смотри, как он зол.

— Ну, что ж, во избежание быть съеденным попробуем укротить этого пустынного льва. До чего мы докатились! Иуда, брат мой! — произнес Иисус, повысив голос, — Время — зверь-людоед, но оно не насыщается человеческой плотью — оно уничтожает города, государства и, да простит мне Господь, даже богов! Но тебя оно не тронуло! Твой гнев не выкипел — нет, ты никогда не примиришься с миром. Я вижу нож на твоей груди. Гнев, ненависть и надежда — три величайших поводыря юности — блестят в твоих глазах… Привет тебе!

— Иуда, ты слышишь? — пробормотал Иоанн, пристроившийся на корточках у ног Иисуса. Он изменился до неузнаваемости — два глубоких шрама пролегли по щекам и шее, белоснежная борода закрывала грудь. — Ты слышишь, Иуда? Учитель обращается к тебе. Ответь ему!

— Он упрям, как осел, — заметил Петр. — Рот на замке — ничего не скажет.

Но Иисус не смутился и продолжил, лаская взглядом своего старого сурового спутника.

— Болтливые птицы, Иуда, пролетали над моим домом и принесли мне вести. Говорят, ты был в горах, сражаясь против своих и чужих тиранов. Потом спустился в Иерусалим и, захватив предателей саддукеев, заколол их, как агнцев, на алтаре Бога Израиля, увив им шеи красными лентами. У тебя великая, мужественная и отчаянная душа, Иуда. С тех пор, как мы расстались, радость покинула тебя. Иуда, брат мой, как я скучал по тебе. Добро пожаловать!

Иоанн в страхе не спускал глаз с Иуды, который не шелохнувшись, так и стоял, закусив губы.

— Злой дух никогда не прекращал витать над его головой, — пробормотал наконец он и отошел к остальным.

— Берегись, рабби, — добавил Петр. — Он видит тебя насквозь и только прикидывает, с какой стороны удобнее напасть.

— Я с тобой говорю, Иуда, брат мой, — продолжил Иисус. — Разве ты не слышишь меня? Я приветствую тебя, а ты не хочешь приблизить руку к сердцу и ответить мне, что ты тоже рад меня видеть. Может, ты онемел от лицезрения страданий Иерусалима? Что ты кусаешь свои губы? Ты же мужчина — не плачь, распрями плечи. Ты мужественно выполнил свой долг. Глубокие раны на твоих руках, груди, лице — подтверждение того, что ты боролся, как лев. Но что может человек против воли Господа? Сражаясь за спасение Иерусалима, ты сражался против самого Господа. Давным-давно Он задумал стереть священный город с лица Земли.

— Берегись, он шагнул тебе навстречу, — испуганно шепнул Филипп. — Смотри, он набычился — сейчас бросится на тебя.

— Давайте-ка отойдем, ребята, — пробормотал Нафанаил. — Иуда уже сжал кулаки.

— Муж наш, будь осторожен! — закричали Марфа и Мария, выбегая вперед.

Но Иисус продолжал спокойно говорить, хотя губы его слегка и начали подрагивать.

— Я тоже боролся, как мог, Иуда, брат мой. В юности я хотел спасти мир. Но когда разум мой достиг зрелости, я ступил на путь человеческий. Я стал трудиться: пахал землю, копал колодцы, сажал виноград и оливы. Я взял женщину и родил себе подобных — я победил смерть. Разве не к этому я всегда стремился? Я сдержал свое слово — я победил смерть!

С безумным криком Иуда бросился вперед, одним движением оттолкнув Петра и женщин, загораживающих Иисуса.

— Предатель!

Все замерли. Иисус побледнел и прижал руки к груди.

— Я? Это ты обо мне, Иуда? Ты сказал жестокое слово. Возьми его назад!

— Предатель!

Все старческое стадо пожелтело от ужаса и бросилось к выходу. Фома выскочил первым на улицу. Обе женщины устремились за стариками.

— Братья, не уходите! — закричала Мария. — Сатана поднял руку на Иисуса. Он хочет уничтожить его.

Замешкавшийся Петр тоже скользнул к дверям.

— Куда ты? — схватила его Марфа. — Ты снова предашь его, снова?

— Я не хочу участвовать в этом, — вздохнул Петр. — Искариот здоров, как бык, а я дряхл.

Иуда и Иисус остались одни. Казалось, от ярости Иуда испускал пар, пропитанный запахами пота и гнойных ран.

— Римский прихвостень! — прорычал он снова. — Твое место на кресте. Туда Господь Израиля поставил тебя сражаться. Но у тебя ослабли ножки. Смерть взглянула тебе в глаза, и ты испугался. Ты побежал прятаться за юбки Марии и Марфы. Трус! Ты изменил свое лицо и имя, прикинулся Лазарем, только чтобы спасти свою шкуру!

— Иуда Искариот, — перебил его Петр, обступившие его женщины придали ему мужества. — Иуда Искариот, разве так можно говорить с учителем? Где твое уважение?

— Какой учитель?! — закричал Иуда, сжимая кулаки. — Вот этот?! У вас что, ни глаз, ни мозгов не осталось? Это он — учитель? Что он говорил нам? Что он нам обещал? Где армии ангелов, с которыми мы собирались спасать Израиль? Где крест, который должен был стать нашей лестницей в небеса? Этот лже-Мессия не успел увидеть крест, как у него закружилась головка и он грохнулся в обморок! А потом эти добрые женщины подрядили его строгать им детей. Он говорит, что боролся, мужественно боролся. Да, он боролся, как петух в курятнике. Но твое место было на кресте, предатель, и ты прекрасно знаешь это. Вспахивать новь и утробу женщин может любой. Ты должен был взойти на крест. Ты гордишься тем, что победил смерть? Горе тебе! Рожать детей на съедение преисподней — это, по-твоему, победа над смертью?! Корм для сатаны — вот что такое твои дети! Ты просто стал поставщиком мяса для него. Предатель! Трус!

— Иуда, брат мой, — дрожа, сказал Иисус. — Иуда, брат мой, да поимей же ты сострадание.

— Ты разбил мое сердце, сын плотника, как я могу сострадать тебе? Я, как покинутая женщина, готов кричать, выть и колотиться головой о камни! Я проклинаю день твоего рождения, я проклинаю день своего рождения! Я проклинаю час, когда встретил тебя и ты наполнил мое сердце надеждами! Какую радость, какую свободу ты вдохнул в нас! Какое счастье было слушать тебя, когда ты говорил о Земле и Небе, шагая впереди всех! Казалось, ягоды винограда увеличивались до размеров арбузов. Чтобы насытиться, нам всем хватало одного пшеничного зернышка. А как-то ты умудрился накормить даже тысячную толпу пятью хлебами. А звезды! Какой свет, какой блеск разливался по небу! Воистину, то были не звезды, а ангелы! Нет, не ангелы, то были мы — твои ученики, мы вместе с тобой всходили на небосклон и сияли вокруг тебя, и ты горел, словно солнце. Помнишь, ты обнял меня и умолял: «Предай меня, предай. Я должен быть распят и должен потом воскреснуть, чтобы спасти мир!»

Иуда вздохнул и умолк. Раны на его теле открылись, начали кровоточить. Старики, снова приклеившись друг к другу, стояли, опустив головы, пытаясь вспомнить все и вернуться к жизни.

Слезы навернулись на глаза Иуды. Он отер их резким движением и снова перешел на крик — сердце его все еще было переполнено.

— «Я агнец Божий, — блеял ты. — Я должен быть принесен в жертву, чтобы спасти мир. Иуда, брат мой, не бойся. Смерть — дверь в бессмертие. Я должен перешагнуть этот порог. Помоги мне!» А я так любил тебя, так верил тебе, что согласился. Я пошел и предал тебя. А ты… ты…

Пена капала с его губ. Схватив Иисуса за плечи, он встряхнул его и прижал к стене.

— Что ты здесь делаешь?! Почему тебя не распяли?! — снова закричал он. — Трус! Предатель! Это все, на что ты способен? Где твоя совесть?! Я поднимаю свой кулак и спрашиваю тебя: почему?! Почему ты не распят?!

— Тише! Тише ты! — умоляюще произнес Иисус. Его давно зарубцевавшиеся стигматы вдруг открылись, и из них закапала кровь.

— Иуда Искариот, — снова вмешался Петр, — у тебя нет жалости. Посмотри на его ноги и руки, приложи свою руку к его ранам, если не веришь глазам своим. Они кровоточат.

Иуда натужно рассмеялся, сплюнул и добавил:

— И не вздумай, ты, сын плотника, валить свою вину на меня — не выйдет! Это твой ангел-хранитель прилетел к тебе ночью.

Иисус вздрогнул.

— Мой ангел-хранитель…

— Да, твой ангел-хранитель по имени Сатана. Это он заклеймил твои руки, ноги и тело, чтобы тебе сподручнее было обманывать людей. Чтобы совесть твоя могла отсыпаться в этой лжи. Что ты на меня уставился? Молчишь?! Трус! Предатель!

Иисус закрыл глаза. Голова кружилась, он с трудом держался на ногах.

— Иуда, — его голос дрожал, — ты всегда был неистовым упрямцем, ты всегда попирал человеческие законы. И ты забыл, что душа человеческая как стрела: она высоко взлетает к небу, но всегда падает обратно. Птица, садясь на землю, складывает крылья, то же делает и душа.

— Позор на твою голову! — задрожав от бешенства, выкрикнул Иуда. — Вот до чего ты дошел, ты — сын Давида, Божий сын, Мессия! Жить на земле — значит есть хлеб и превращать его в крылья, пить воду и превращать ее в крылья. Жизнь на земле — это распростертые крылья. Вот, что ты говорил нам, ты — предатель! Это не я говорю, это твои слова. Если ты забыл, я тебе напомню! Где Матфей? Иди сюда! Открой свои свитки, они у тебя всегда под сердцем, как у меня мой нож. Открой свои письмена. Они уже почти стерлись от времени и пота, но кое-что еще можно разобрать. Открой их, Матфей, и прочти, чтобы наш гостеприимный хозяин мог услышать и вспомнить.

Однажды ночью в Иерусалиме к тебе тайно пришел важный чиновник по имени Никодим и спросил тебя: «Кто ты? Что ты делаешь?» И ты, сын плотника, ты ответил ему — вспомни! — «Я кую крылья!» И когда ты сказал это, все мы почувствовали, что у нас за спиной пробиваются крылья. А сейчас к чему ты пришел, петух? Ты бормочешь, что жить на земле надо со сложенными крыльями! А? Прочь с глаз моих, трус! Если жизнь — это не гроза с громом и молнией, то она не нужна мне! Не подходи ко мне, Петр, ты — несчастный флюгер! Ни с места, Андрей! Замолчите, женщины! Я не трону его. Зачем поднимать на него руку? Он умер и погребен. Он все еще ходит, говорит, плачет, но внутри у него труха — он труп. Да простит его Господь, ибо я не в силах это сделать. Да падут на его голову кровь, слезы и пепел Иерусалима!

Больше старики не могли вынести, силы оставили их, и они рухнули наземь. Их память проснулась: они вспомнили свою молодость, вспомнили мечты о Царствии Небесном, о престолах, о величии… Рыдания сотрясали их немощные тела. Мыча и стеная, они бились на каменных плитах двора.

Иисус тоже рыдал.

— Иуда, брат мой, прости меня! — Он бросился к рыжебородому, но тот уклонился, брезгливо вытянув руки, чтобы Иисус не коснулся его.

— Не прикасайся ко мне! — заорал Иуда. — Я больше ни во что не верю, никому не верю. Ты разбил мое сердце!

Запнувшись, Иисус обернулся в поисках поддержки. Женщины рыдали, распростершись на земле и распустив волосы, ученики смотрели на него со злобой и ненавистью. Арапчонок исчез.

— Я — предатель, трус, — прошептал он. — Теперь я все понял: я пропал! Да, да, я должен был взойти на крест, а я струсил и убежал. Простите меня, братья, я предал вас. О, если бы я мог начать жизнь сначала!

Он упал на землю и забился головой о камни.

— Друзья, друзья мои, скажите мне хоть одно доброе слово, утешьте меня. Я погиб, я погиб! Я протягиваю вам руку. Неужели никто из вас не пожмет ее, не ободрит добрым словом?! Никто? Никто? Даже ты, возлюбленный Иоанн? Даже ты, Петр?

— Что я могу тебе сказать? — проговорил любимый ученик. — Чем ты околдовал нас, сын Марии?

— Ты обманул нас, — утирая слезы, промолвил Петр. — Прав Иуда: ты изменил своему слову. Наши жизни прошли зря.

И вдруг вся эта куча копошащихся старческих тел завыла, завибрировала на единой ноте:

— Трус! Предатель! Трус! Предатель!

— Все напрасно, весь мой труд напрасен, напрасен, — причитал Матфей. — С какой выдумкой я увязывал все твои слова и поступки с древними пророчествами! Непростая это была работа, но я справился с ней. Я говорил себе, что потом в церквях благоверные будут открывать фолианты, тисненные золотом, и говорить: «Сегодня будем читать из Святого Евангелия от Матфея». Такие мысли окрыляли меня, и я писал. А теперь эта мечта во всем ее блеске растаяла, как дым! А ты, ты, неблагодарный, ты, обманщик, ты, предатель, — будь проклят! Ты должен был быть распят! Хотя бы ради меня, хотя бы ради этих свитков ты должен был быть распят!

И снова все стали твердить:

— Трус! Предатель!

Один лишь Фома подошел к Иисусу:

— Рабби, я не покину тебя, когда все отвернулись от тебя и называют предателем. Я не покину тебя, я — пророк Фома! Мы знаем, что колесо вращается. И я не покину тебя. Я подожду, когда колесо повернется.

— Пошли! — поднялся Петр. — Иуда, веди нас.

С трудом дыша, старики начали подниматься. Иисус лежал на земле, раскинув руки. А они, проходя мимо, потрясали кулаками, плевались и выкрикивали:

— Трус! Предатель! Трус! Предатель! Трус! Предатель! Один за другим они произносили эти слова и исчезали за дверью.

Преодолевая боль, Иисус разлепил веки и окинул взглядом все вокруг. Он был один. Дом, деревья, деревенская улица, да и сама деревня — все исчезло. Ничего не осталось, кроме камней у него под ногами, камней, запятнанных кровью, и внизу — далеко внизу — толпа: тысячи голов в темноте.

Куда он попал? Зачем он здесь? И почему так больно? Он не мог вспомнить. В груди родился крик: «Лама савахфани!» Он попытался протолкнуть его сквозь горло, но губы не слушались его. Голова кружилась, он с трудом сохранял сознание. Ему казалось, что он падает все ниже, ниже и умирает.

Кто-то из стоявших внизу пожалел его — и перед ним закачалось копье с насаженной на него губкой. Острый запах уксуса ударил Иисусу в нос, он глубоко вздохнул, взглянул на небеса, и разрывающий сердца крик вырвался наружу:

— Или… Или, лама савахфани!

Голова его бессильно поникла.

Невыносимая боль терзала его сердце, руки и ноги. Он увидел венок из терниев, кровь и крест. Две золотые серьги и два ряда острых ярко-белых зубов блеснули в лучах заходящего солнца. Он услышал злорадный смех, и все исчезло. Иисус остался один. Через некоторое время он вздрогнул — память вернулась к нему. Он все вспомнил, и тут же дикая необузданная радость охватила все его существо! Нет, он не трус, не предатель! Нет! Он распят! Он с честью дошел до конца, он сдержал свое слово. Лишь на мгновение он поддался искушению и позабыл о своем предназначении. Но все это было миражом — счастье, жены, дети, уродливые старики, называвшие его трусом и предателем! Все это было лишь наваждением, посланным дьяволом. Его ученики живы и бодры. Они разошлись по всей Земле, неся людям Благую Весть. Слава Тебе, Господи, свершилось!

И торжествующий крик огласил Голгофу:

— Свершилось!

И эхом откликнулось:

— Начало положено.