На заре следующего дня голос Зорбы вырвал меня из объятий сна.

— Чего ты кричишь в такую рань? Что с тобой?

— Ничего особенного, хозяин, — сказал он, набивая продуктами походную сумку. — Я привел двух мулов, поднимайся, поедем в монастырь подписывать бумаги, чтобы запустить канатную дорогу. Только одно нагоняет страх на льва: блохи. Скоро блохи будут нас жрать, хозяин!

— Почему ты обзываешь блохой бедняжку Бубулину? — сказал я, смеясь.

Но Зорба притворился глухим.

— Вперед, — сказал он, — пока солнце не поднялось слишком высоко. Мне давно очень хотелось совершить прогулку в горы, вдохнуть запах сосен. Сев верхом на мулов, мы начали подъем, ненадолго остановившись у шахты, где Зорба сделал последние распоряжения рабочим: отбивать породу в «Игуменье», прорыть желобок для воды у «Зассыхи», произвести расчистку в «Канаваро».

День сверкал, наподобие дорогого камня. По мере того как мы поднимались, наши души, очищаясь, тоже устремлялись вверх. Я лишний раз испытывал действие чистого воздуха, легкого дыхания и простора на состояние души. Пожалуй, можно было сказать, что душа — тоже живое существо с легкими и ноздрями, которому нужно много кислорода, и она тоже задыхается от пыли и одышки.

Солнце уже поднялось достаточно высоко, когда мы вступили в сосновый лес, где воздух был напоен запахом меда. Над нами шумел ветер.

В течение всего пути Зорба следил за наклоном горы. Мысленно он то тут, то там устанавливал столбы, и поднимая глаза, уже видел блестящий на солнце кабель, спускавшийся прямо к берегу. Подвешенные к канату стволы деревьев со свистом, как стрелы, устремлялись вниз.

Потирая руки, он говорил:

— Замечательное дело! Просто золотое дно. Будем монету лопатой грести и осуществим все, о чем говорили. Я смотрел на него с удивлением.

— Эй, похоже, что ты все позабыл! До того как строить наш монастырь, мы отправимся на большую гору. Как ты ее называл? Тебес?

— Тибет, Зорба, Тибет… Но только вдвоем. Женщины туда не допускаются.

— А кто тебе говорит о женщинах? Они, конечно, могут пригодиться, бедняжки, не говори о них плохо; очень пригодиться, когда у мужчины нет настоящего занятия, например, такого, как добывание угля, взятие осажденных городов, разговор с Господом Богом. Что ему остается делать в этом случае, чтобы не сдохнуть? Он пьет вино, играет в кости, ласкает женщин. И ждет… Он ждет своего часа — если он наступит. Старый грек на минуту умолк.

— Если он наступит! — повторил он с раздражением. — Хотя вполне возможно, что он не наступит никогда.

Спустя минуту он сказал:

— Так дальше не может продолжаться, хозяин, нужно чтобы земля уменьшилась или я увеличился. Иначе я погибну! Из-за сосен показался монах, рыжий, с восковым цветом лица, с засученными рукавами, на голове у него был нахлобучен круглый колпак из грубой шерсти. Он шел большими шагами, опираясь на железный посох. Увидев нас, он остановился и, подняв свой посох, спросил:

— Куда вы направляетесь, братья?

— В монастырь, — ответил Зорба, — мы хотели помолиться.

— Вернитесь назад, христиане! — крикнул монах, его выцветшие голубые глаза покраснели. — Возвращайтесь ради всего хорошего, чего я вам желаю! Это не девственный сад, монастырь — это сад сатаны. Бедность, смирение, воздержание, таков, якобы, ореол монаха. Ха! Ха! Ха! Уходите отсюда, говорю вам. Деньги, чванство, разврат! Вот она, их Святая Троица.

— Вот весельчак, хозяин, — шепнул мне Зорба с восхищением. Он обратился к монаху:

— Как тебя зовут, брат монах? — спросил он. — И каким ветром тебя сюда занесло?

— Меня зовут Захария. Я собрал свои манатки и ухожу. Ухожу отсюда, это больше невыносимо! Соблаговоли и ты сказать свое имя и откуда ты.

— Канаваро.

— Это стало невыносимо, брат Канаваро. Ночь напролет Христос стонет и мешает мне спать, я рыдаю вместе с ним. И вот игумен — гореть ему в аду на медленном огне! — позвал меня сегодня рано утром: «Послушай, Захария, дашь ты, наконец, монахам спать? Я тебя прогоню».

«Это я не даю им спать? — спрашиваю я его. — Я или Господь Бог? Это он стонет!» Тогда он поднял свой посох, антихрист, и посмотрите-ка сюда!

Монах снял свой колпак и показал на запекшуюся в волосах кровь.

— Итак, я отряхнул пыль со своих сандалий и ушел.

— Возвратись вместе с нами в монастырь, — сказал Зорба, — я помирю тебя с настоятелем. Пойдем, ты составишь нам компанию и покажешь дорогу. Само небо послало нам тебя.

Монах на минуту задумался. Его глаза сверкнули.

— А что вы мне дадите? — спросил он наконец.

— А чего бы ты хотел?

— Кило соленой трески и бутылку коньяка.

Зорба наклонился к нему и спросил:

— Послушай-ка, Захария, в тебе часом не дьявол сидит? — Монах даже подпрыгнул.

— Как ты догадался? — воскликнул он, остолбенев.

— Я иду с горы Афон, — ответил Зорба, — и знаю кое-кого в тех краях!

Монах опустил голову. Его голос был еле слышен:

— Да, во мне он тоже сидит.

— И он бы хотел трески и коньяка, не так ли?

— Да, будь он трижды проклят!

— Ну ладно, я согласен! Он и курит, наверное?

Зорба кинул монаху сигарету, которую тот с жадностью схватил.

— Он курит, курит, чтобы он подох от чумы! — сказал он. И, достав из кармана кресало с фитилем, монах зажег сигарету и глубоко затянулся.

— Ну, с Богом! — промолвил он. Подняв железный посох, он повернулся и двинулся дальше.

— А как же зовут твоего дьявола? — спросил Зорба, подмигнув мне.

— Иосиф! — не обернувшись, ответил монах. Компания полусумасшедшего монаха мне не нравилась. Больной мозг так же, как и больное тело вызывали во мне одновременно сострадание и отвращение. Но я ничего не стал говорить, дав волю Зорбе делать так, как он считал нужным.

Чистый воздух разбудил наш аппетит. Мы устроились под гигантской сосной и развязали сумку. Монах наклонился, с жадностью разглядывая ее содержимое.

— Эй, послушай! — воскликнул Зорба. — Не облизывайся раньше времени, Захария! Ведь сегодня святой понедельник. Мы-то, из масонов, можем поесть немного мяса цыпленка, да простит меня Бог! Но для твоей святости у нас есть немного халвы и оливок, держи-ка!

Монах погладил свою грязную бороду.

— Я, — проговорил он с раскаянием, — я, Захария, сейчас пощусь; поем оливок, хлеба и выпью простой воды… Но Иосиф, этот дьявол, поел бы немного мяса, братья мои; он очень любит цыплят и вот, проклятый, выпил бы вина из вашей фляжки!

Он перекрестился и с жадностью проглотил хлеб, оливки, халву, утерся тыльной стороной ладони, запил водой, затем снова перекрестился, как бы закончив трапезу.

— Теперь, — сказал он, — очередь трижды проклятого Иосифа.

И он набросился на цыпленка.

— Ешь, проклятый! — злобно рычал он, откусывая большими кусками. — Ешь!

— Здорово, монах! — сказал Зорба с воодушевлением. — У тебя, как я вижу, на одном луке две тетивы. Он повернулся ко мне.

— Как ты его находишь, хозяин?

— Он похож на тебя, — ответил я, смеясь.

Зорба протянул монаху фляжку с вином.

— Выпей глоток, Иосиф!

— Пей, проклятый! — воскликнул монах, присосавшись к фляжке.

Солнце припекало, мы отодвинулись поглубже в тень. От монаха воняло ладаном и терпким потом. Он плавился на солнце, и Зорба уволок его в тень, чтобы своим зловонием тот не слишком отравлял воздух.

— Как ты стал монахом? — спросил его хорошо поевший и склонный побеседовать Зорба. Монах ухмыльнулся.

— Может быть, ты думаешь, от большой святости? Болтай больше! Это от нищеты, брат мой, от нищеты. Когда мне совсем нечего было есть, я сказал себе: «Чтобы не подохнуть с голоду, остается тебе идти в монастырь!»

— И ты доволен?

— Хвала Господу Богу! Я часто вздыхаю, но стараюсь не обращать внимания. Я не горюю по земле; я, извините, ср… на нее хотел. Я вздыхаю по небу. В обители я рассказываю всякую ерунду, прыгаю, монахи гогочут, глядя на меня. Они считают меня тронутым, ругаются. Я же говорю себе: «Это не так, наверняка Господь Бог любит шутки. Входи, мой петрушка, входи, малыш! — скажет он мне однажды. — Расскажи что-нибудь смешное!» Так что, как видишь, я тоже попаду в рай, только как шут.

— Послушай, старина, пожалуй, у тебя есть голова на плечах! — сказал Зорба, поднимаясь. — Пора, не то ночь нас застанет в пути!

Монах снова двинулся первым. По мере того как мы карабкались в гору, мне казалось, что во мне что-то происходит, мелкие заботы житейской суеты сменяются другими, более возвышенными помыслами, удобные легкодоступные истины — сложными теориями.

Внезапно монах остановился.

— Богородица-мстительница! — сказал он, указывая на маленькую часовню, украшенную изящным круглым куполом. Он опустился на колени и перекрестился.

Я слез с мула и вошел в прохладную часовенку. В углу ее висела старая, почерневшая икона с посвящением — на узкой серебряной пластинке были грубо нацарапаны ноги, руки, глаза, сердца… Перед иконой неугасимо горела старая посеребренная лампадка.

Я тихонько подошел: суровая, воинственная мадонна с крепкой шеей, строгим и беспокойным взглядом девственницы держала в руках не божественное дитя, а длинное острое копье.

— Несчастье тому, кто посягнет на монастырь! — сказал с ужасом монах. — Она бросится на него и пронзит копьем. Когда-то давно пришли алжирцы и сожгли монастырь. Погоди, ты сейчас увидишь, чего им это стоило, нечестивцам: в ту минуту, когда они проходили мимо часовни, Святая Богоматерь сорвалась с иконы и бросилась наружу. И давай орудовать своим копьем: ударит здесь, вонзит его там; всех убила. Мой дед видел их скелеты, целый лес. С того самого времени ее и назвали Богоматерь-мстительница. До этого ее звали Милосердной.

— Почему же она не сотворила чуда до того, как они сожгли монастырь, отец Захария? — спросил Зорба.

— На то воля Всевышнего! — ответил монах и трижды перекрестился.

— Пройдоха этот Всевышний! — пробормотал Зорба, садясь в седло. — В путь!

Через минуту на плоскогорье появился окруженный холмами и соснами монастырь Пресвятой Девы. Безмятежный, веселый, оторванный от мира, в глубине высокогорного зеленого ущелья, гармонично вписавшийся в пейзаж, где соседствуют благородство вершин и мягкость равнины, этот монастырь показался мне убежищем, чудесным образом выбранным для духовных свершений человека.

«Здесь, — думал я, — скромная и нежная душа могла бы придать религиозной восторженности величие человека. Это не крутая, сверхвысокая гора со сладострастной ленивой равниной, это именно та местность, где душа может возвыситься, не потеряв человеческой сути. Такой уголок, — говорил я себе, — воспитывает не героев или любителей наслаждений, тут люди приобщаются к высокой духовности».

К этой местности хорошо бы подошли грациозный замок античной Греции или веселая мусульманская мечеть. Именно сюда должен был бы спускаться Господь в своем скромном человеческом обличье. Он бы ступал босыми ногами по весенней траве и спокойно беседовал с мирянами.

— Какое чудо, сколько уединения, какое блаженство! — шептал я. Мы спешились, прошли через ворота в виде круглой арки и поднялись в приемную, где нам принесли традиционный поднос с раки, вареньем и кофе. Пришел отец кастелян, нас окружили монахи, завязалась беседа. У них были хитрые взгляды, алчные губы, бороды, усы, подмышки, источавшие запах козла.

— Вы не принесли газету? — спросил с озабоченным видом один из монахов.

— Газету? — спросил я с удивлением. — Что вы будете с ней здесь делать?

— Газету, брат мой, чтобы узнать, что сталось с белым светом! — закричали два или три возмущенных монаха.

Вцепившись в перила балкона, они каркали наподобие ворон, со страстью говоря об Англии, России, Венизелосе и короле Греции. Мир оставил монахов, они же от него не отреклись. В их глазах виделась тоска по большим городам, магазинам, женщинам, газетам…

Один из монахов, дородный, волосатый, поднялся с сопением.

— Я хочу тебе кое-что показать, — обратился он ко мне, — и ты скажешь, что об этом думаешь. Схожу принесу. Сложив короткие волосатые руки на животе, волоча суконные шлепанцы, монах исчез за дверью. Остальные монахи злобно ухмыльнулись.

— Отец Дометиос, — сказал отец кастелян, — опять принесет свою глиняную монашку. Видно, дьявол ему ее подсунул: однажды, когда Дометиос копал в саду, он ее и нашел. Принес в свою келью и с тех пор, бедняга, потерял сон. Пожалуй, он и голову скоро потеряет.

Зорба встал. Он задыхался.

— Мы пришли, чтобы повидать святого игумена, — сказал он, — и подписать бумаги.

— Святого игумена сейчас нет, — ответил отец кастелян, — он с утра уехал в деревню. Уж потерпите.

В эту минуту вернулся отец Дометиос, на вытянутых руках он торжественно что-то нес, словно это был потир для причастия.

— Вот! — сказал он, осторожно приоткрывая ладони. Я подошел. Малюсенькая танагрская статуэтка — полуобнаженная, кокетливая, улыбающаяся — лежала на пухлых ладонях монаха. Единственной рукой она поддерживала свою головку.

— Она держит свою головку так, — сказал Дометиос, — будто у нее внутри драгоценный камень, может, бриллиант или жемчужина. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, — сказал с желчью один из монахов, — что у нее болит голова.

Однако толстый Дометиос, распустив свои отвислые, как у козла, губы, нетерпеливо смотрел на меня.

— Я думаю, ее надо разбить и посмотреть, что у нее там, — сказал он, — я больше не могу сомкнуть глаз… Вдруг у нее внутри бриллиант?

Я смотрел на грациозную статуэтку девушки с упругой маленькой грудью, пребывающую здесь, в запахе ладана, среди распятых богов, проклинающих плоть, смех и объятия. Боже! Если бы я мог ее спасти!

Зорба взял глиняную статуэтку и погладил ее стройное тело, его пальцы, дрожа, задержались на упругой остроконечной груди.

— Ты что, отче, не видишь, — сказал он, — это же дьявол? Это он, собственной персоной, тут невозможно ошибиться. Не беспокойся, я этого негодяя хорошо знаю. Посмотри на эту грудь, отец Дометиос, округлая, упругая, совсем юная. Именно такой и бывает грудь дьявола, я в этом кое-что понимаю! На пороге появился молодой монах. Его волосы на солнце отливали золотом, круглое лицо было покрыто нежным пушком.

Монах, язык которого был ядовит, как у гадюки, подмигнул отцу кастеляну. Оба они хитро заулыбались.

— Отец Дометиос, — заговорили они, — это твой послушник, Габриэль. Монах тотчас схватил маленькую глиняную женщину и покатился, наподобие бочки к двери. Красивый послушник молча четким шагом шел впереди. Оба они вскоре исчезли в конце длинного обветшалого коридора.

Я сделал знак Зорбе, и мы вышли. Погода была мягкая и теплая. Посреди двора источало аромат цветущее апельсиновое дерево. Около него из античной мраморной головы барана с журчанием текла вода. Я сунул голову под струю и почувствовал прохладу.

— Скажи-ка, что это за типы, — сказал Зорба с отвращением. — Ни мужчины, ни бабы, мулы какие-то! Черт возьми! Да пусть они повесятся! Мой товарищ тоже подставил голову под холодную струю и засмеялся.

— Тьфу! Пусть они все повесятся! — повторил он. — У них внутри сидит дьявол. Одному нужна жена, другому проститутка, третьему деньги, четвертому газеты… толпа дураков! Почему они не спустятся к людям, чтобы насытиться всем этим и прочистить себе мозги! Он закурил сигарету и уселся на скамью под цветущим апельсиновым деревом.

— Знаешь, что я делаю, когда чего-нибудь очень хочу? Я нажираюсь до отвращения, чтобы покончить с этим и больше не думать. А если думать, то испытывая при этом тошноту. Когда я был подростком, я безумно любил вишни. Денег у меня было тогда не так много, и я мог покупать только понемножку. Съев, мне хотелось еще. День и ночь я думал только о вишнях, исходил слюной, чистое наказание! Однажды я разозлился или мне стало очень стыдно, точно не помню! Мне показалось, что вишни делают со мной, что хотят, я становлюсь просто смешным. Как же я тогда поступил? Поднявшись среди ночи и украдкой обшарив карманы своего отца, я нашел серебряный меджиди. Я его стащил и рано утром пошел к зеленщику. Купив у него целую корзину вишен, устроился в канаве и начал есть. Я их ел до тех пор, пока не раздулся. В конце концов у меня заболел живот и меня стошнило. Меня рвало и рвало, хозяин, и с того дня с вишнями было покончено. Не могу их видеть даже нарисованными. Я стал свободен. Я смотрел на них и говорил: плевать мне на вас! Позже то же самое проделано с вином и табаком. Я продолжаю пить и курить, но когда захочу, гоп! И конец. Я больше не подчиняюсь страстям. Касаемо родных мест — то же самое. Когда у меня бывала к ним тяга, я набивал себя ими вот до сих пор, меня рвало, и я избавлялся.

— А как насчет женщин? — спросил я.

— И до них, потаскух, очередь дойдет, придет их час! Но, наверное, когда мне будет семьдесят лет.

Он чуть подумал, видимо, ему показалось мало.

— Восемьдесят, — поправился Зорба. — Если тебе, хозяин, это кажется смешным, смейся! Только так мужчина может стать свободным, слушай внимательно, что я тебе говорю, только так он может освободиться: напичкав себя всем этим выше головы и не строя из себя аскета. Как же еще избавиться от дьявола, если сам не станешь дьяволом в квадрате? Во дворе появился запыхавшийся Дометиос, за ним следом светловолосый молодой монах.

— Прямо разгневанный ангел, — прошептал Зорба, восхищаясь его дикостью и юношеской грацией. Они подошли к каменной лестнице, которая вела к верхним кельям. Дометиос обернулся, посмотрел на монашка и что-то ему сказал. Монашек покачал головой, словно отказывался, но тотчас покорно склонил голову. Затем обнял старика за талию, и они медленно поднялись по лестнице.

— Ты видишь? — спросил Зорба. — Тебе понятно? Содом и Гоморра! Два монаха высунули носы, перемигнулись и, пошептавшись, громко засмеялись.

— Сколько злости! — ворчал Зорба. — Ворон ворону глаз не выклюет, а вот монахи готовы. Посмотри-ка, как они одна другую подкусывают.

— Один другого, — сказал я, смеясь.

— Тут, старина, нет разницы, лучше не ломай себе голову! Вот ослы, скажу тебе, хозяин! Ты можешь говорить в зависимости от настроения, Габриэль или Габриэлла, Дометиос или Дометия. Пойдем-ка отсюда, хозяин, быстренько подпишем бумаги и уберемся. Здесь, могу поклясться, кончишь тем, что почувствуешь отвращение и к мужчинам, и к женщинам.

Он понизил голос:

— У меня созрел план… — сказал он.

— Опять какая-нибудь придурь, Зорба. Ты полагаешь, что нужно еще что-то сделать? Ладно, говори о своем плане. Зорба пожал плечами.

— Как тебе сказать, хозяин! Ты, не в обиду тебе будет сказано, честный малый, ты готов ублажать кого угодно. Зимой найдешь блоху в своей перине и спрячешь ее под ней, чтоб не простудилась. Сможешь ли ты понять такого бандита, как я? Если я поймаю блоху, чик — и раздавлю ее. Если же найду барана, гоп! Перережу ему глотку, посажу на вертел и порадуюсь вместе с приятелями. Ты можешь мне сказать: баран, мол, не твой! И я с этим соглашусь. Но позволь, старина, сначала его съесть, а уж потом мы обсудим в спокойной обстановке, что «твое», что «мое». Ты сможешь досыта говорить обо всем этом, пока я буду ковырять в зубах спичкой. Двор оглашался раскатами его смеха. Появился Захария с выражением ужаса на лице. Он приложил палец к губам и на цыпочках приблизился к нам.

— Тихо! — сказал он. — Не смейтесь! Вон там, наверху, за маленьким раскрытым окном работает епископ. В библиотеке. Он пишет. Пишет весь день, святой человек, не кричите!

— Смотри-ка, именно тебя я и хотел увидеть, отец Иосиф! — сказал Зорба, беря под руку монаха. — Пойдем в твою келью, малость поговорим.

И, обернувшись ко мне, предложил:

— Ты пока посмотри церковь и старые иконы. Я подожду игумена, он, похоже, не запоздает. Самое главное, ни во что не вмешивайся, иначе все испортишь! Позволь мне самому этим заняться, у меня есть свой собственный план. Старый хитрец наклонился к моему уху:

— Мы получим лес за полцены… Ничего не говори! И он быстро ушел, подав руку сумасшедшему монаху.