Та же Фортуна, которая развлекалась, преподав мне урок своего деспотизма, сделала теперь меня счастливым на совершенно дотоле мной неизведанном пути к мудрости, не ожидая от меня одобрения, и теперь я, в своей будущей жизни, мог ни от кого не зависеть. Я начал жить в действительной независимости от всего, что могло бы ограничить мои склонности. При всем уважении к законам, для меня было важно пренебрегать предрассудками. Я полагал, что смогу жить совершенно свободно в государстве, находящемся под властью аристократического правительства. Я разочаровался, когда сама Фортуна сделала меня членом этого правительства. Республика Венеция, понимая, что ее первейший долг состоит в самосохранении, оказалась сама рабой примата государственной необходимости. Она вынуждена в случае необходимости жертвовать всем ради этого долга, перед которым даже законы перестают быть нерушимыми. Но оставим эту тему, слишком хорошо известную. Весь род людской знает, что подлинной свободы нет и не может быть. Я коснулся этого только затем, чтобы дать представление читателю о моем образе жизни у себя на родине, где я с этого года начал торить дорожку, которая должна была закончиться в государственной тюрьме, непроницаемой для внешнего мира, находящейся вне пределов конституционности. Достаточно богатый, обладающий импозантной внешностью, смелый игрок, мот, острый на язык, без капли скромности, бесстрашный, волокита за хорошенькими женщинами, гонитель соперников, не понимающий по-хорошему, что в компании, где я развлекался, меня могли только ненавидеть. Будучи готовым за себя платить, я полагал, что мне все дозволено, и препятствия, которые мне мешали, я склонен был просто устранять.

Это мое поведение не могло нравиться трем мудрецам, для которых я стал оракулом, но они не смели мне ничего сказать. Г-н де Брагадин говорил мне, смеясь, что я являю его глазам безрассудную жизнь, которую он вел, когда был в моем возрасте, но что я должен быть готов уплатить по счетам и понести наказание, как он, когда достигну его возраста. Не отказывая в уважении, которым я ему был обязан, я обращал в шутку его устрашающие предсказания и шел своим путем. Но вот первый опыт, который дался мне на этом пути, на третьей или четвертой неделе нашего знакомства.

Я познакомился в казене м-м Авогадро, женщины умной и очаровательной, несмотря на свои шестьдесят лет, с польским дворянином, очень молодым, по имени Гаэтан Завойский. Он ожидал денег из своей страны, и пока он их ждал, венецианские женщины его ими снабжали, очарованные его красивым лицом и польскими манерами. Мы стали добрыми друзьями; я открыл ему свой кошелек, и он открыл мне позднее свой, двадцать лет спустя в Мюнхене. Это был порядочный человек, но обладавший лишь малой дозой ума, однако достаточной для его благополучия. Он умер пять-шесть лет назад в Дрездене, посланником Выборщика короля Саксонского де Треве. Я буду говорить о нем в соответствующем месте. Этот очаровательный мальчик, которого все любили и считали весьма умным, поскольку видели его с г-ном Анжело Кверини и г-ном Лунардо Венье, представил меня в саду Джудекки красавице графине, иностранке, которая мне понравилась. Мы отправились тем же вечером к ней в таверну в Шатле, где, представив мне своего мужа, графа Ринальди, она пригласила нас к ужину. Муж организовал банк фараон, в котором, понтируя в половину с мадам, я выиграл полсотни цехинов. Очарованный таким приятным знакомством, я заявился туда на другое утро в одиночку; ее муж, извинившись, что она еще в постели, пригласил меня войти. Она проявила искусство, оставшись со мной тет-а-тет, подать мне надежду на все, не потребовав от меня ничего, И при моем уходе пригласила к ужину. Я пришел, я выиграл, как и накануне, также в половину с ней, и вернулся к себе влюбленным. Я надеялся, что она окажется добра ко мне на следующее утро, но когда я явился туда, мне сказали, что она ушла. Я вернулся вечером, и после всяческих извинений мы сыграли и я проиграл все деньги, которые выигрывал пополам с ней.

После ужина иностранцы ушли и я остался там один, поскольку граф Ринальди хотел дать мне реванш. Я играл на слово и он бросил карты, когда заметил, что я должен ему на мелок пять сотен цехинов. Я вернулся к себе весьма опечаленным. Честь обязывала меня оплатить свой долг на другой день, а у меня не было ни сантима. Любовь увеличивала мое отчаяние; я являл собой в этот момент образ несчастного нищего. Состояние моей души отразилось на моей физиономии, что не ускользнуло на другой день от внимания г-на де Брагадин. Он расспросил меня и ободрил до такой степени, что я рассказал ему всю историю; я окончил ее, сказав, что я обесчещен и должен умереть. Он утешил меня, сказав, что оплатит мой долг в тот же день, если я ему пообещаю не играть больше на слово. Я клятвенно ему обещал, поцеловал ему руку и отправился гулять, очень довольный. Я был уверен, что этот дивный человек даст мне пять сотен цехинов после обеда, и я поддержу честь своей точностью в глазах дамы, которая безотлагательно одарит меня своими милостями. Это единственное соображение помешало мне сожалеть о потерянной сумме, но, проникнутый великодушием моего дорогого учителя, я положительно решился больше не играть на слово.

Я пообедал очень весело с ним и двумя другими друзьями, совершенно не говоря о деле. Как только мы встали из-за стола, вошел человек и передал г-ну де Брагадин письмо и пакет. Он прочел записку: «Хорошо». Человек ушел, и он предложил мне пройти с ним в его комнату.

– Вот пакет, – говорит он мне, – который принадлежит тебе.

Я раскрываю пакет и нахожу в нем тридцать-сорок цехинов. Видя мое удивление, он смеется и дает мне прочитать письмо.

«Я заверяю г-на де Казанова, что наша игра прошедшей ночью была не более чем шуткой: он мне не должен ничего. Моя жена отсылает ему свою половину суммы, которую он потерял. Граф Ринальди.»

Я смотрю на г-на де Брагадин, который заходится смехом, видя мое удивление. Я понимаю все. Я благодарю его. Я обнимаю его и обещаю быть более разумным в будущем. Моя душа расправила крылья, я почувствовал себя исцеленным от любви и был пристыжен, будучи одураченным и мужем и женой.

– Этим вечером, – говорит мне этот мудрый лекарь, – ты весело поужинаешь с очаровательной графиней.

– Этим вечером я буду ужинать с вами. Вы преподали мне мастерский урок.

– Если ты еще раз проиграешь на слово, ты правильно поступишь, не заплатив.

– Я буду обесчещен.

– Неважно. Чем скорее ты будешь обесчещен, тем больше ты сэкономишь, потому что ты будешь вынужден признать себя неплатежеспособным. Лучше не дожидаться этого фатального сберегающего события.

– Но будет еще лучше избежать этого, играя отныне лишь на наличные.

– Естественно, потому что ты спасешь честь и деньги; но, поскольку ты любишь азартную игру, советую тебе никогда не понтировать. Держи талью. Ты выиграешь.

– Мало.

– Меньше, чем тебе бы хотелось, но выиграешь. Понтировать глупо. Банкёр рассуждает: «Я ставлю на то, что вы не угадаете». Понтер отвечает: «Я ставлю на то, что угадаю». Кто здесь дурак?

– Понтер.

– Ради бога, будь же умнее. И если тебе придется понтировать, и ты начнешь выигрывать, знай, что ты дурак, если ты остановишься, когда станешь проигрывать.

– Почему дурак? Фортуна переменчива.

– Останавливайся, когда видишь, что она меняется, когда выигрываешь всего обол. Ты всегда будешь в выигрыше.

Я читал Платона, и я был поражен, встретив человека, который рассуждал как Сократ.

Назавтра очень рано меня посетил Завойский, чтобы сказать, что, как он слышал, меня ждут сегодня к ужину и что была произнесена похвальная речь моей точности, с которой я оплатил свой проигрыш; я оставил его в его мнении, и увидел графа и графиню только шестнадцать лет спустя в Милане. Завойский услышал из моих уст всю эту историю только сорок лет спустя в Карлсбаде. Он остался к ней глух.

Три или четыре недели спустя после этого происшествия, г-н де Брагадин представил мне другой образчик своего нрава, еще более выразительный. Завойский познакомил меня с французом по имени л’Абади, который добивался от правительства места инспектора всех сухопутных войск республики. Его назначение зависело от Сената. Я представил его моему хозяину, который обещал ему свой голос; но вот что произошло, помешав ему сдержать слово.

Нуждаясь в сотне цехинов, чтобы расплатиться с долгами, я попросил их у него. Он спросил, почему бы мне не спросить об этом одолжении у г-на де л’Абади.

– Я не осмеливаюсь.

– Осмелься; я уверен, что он их тебе предоставит.

– Сильно сомневаюсь, но попробую.

Я увидел того на следующий день и, после короткого вежливого вступления изложил ему свою просьбу; также вежливо он мне отказал, говоря все, что говорят, когда не хотят или не могут оказать услугу такого рода. Пришел Завойский, я их покинул и отправился дать отчет моему патрону-благодетелю о бесполезности своего демарша. Он улыбнулся и сказал мне, что эти французы лишены разума.

1746.

Это было как раз в тот день, когда декрет о назначении инспектора венецианских армий должен был быть представлен в Сенат. Я ухожу по своим обычным делам, прихожу в полночь и, видя, что г-н де Брагадин еще не вернулся, иду спать. Назавтра я иду пожелать ему доброго утра и говорю, что собираюсь пойти поздравить нового инспектора, на что он советует избавить себя от этой заботы, потому что Сенат отверг предложение.

– Как это? Три дня назад он был уверен в обратном.

– Он не ошибался, потому что декрет должен был быть одобрен, если бы я не решился высказаться против. Я заявил Сенату, что правильная политика не позволяет нам доверить этот пост иностранцу.

– Я удивлен, потому что Ваше Превосходительство так не думало позавчера.

– Я его еще не знал хорошо. Я понял вчера, что этот человек недостаточно умен для того поста, на который он претендует. Может ли он иметь правильное суждение и при этом отказывать тебе в сотне цехинов. Этот отказ стоил ему потери дохода в три тысячи экю, которые он имел бы теперь.

Я вышел и встретил Завойского с л’Абади, который был зол.

– Если бы вы меня предупредили, – сказал он, – что сто цехинов могли бы заставить замолчать г-на де Брагадин, я бы нашел для вас эти деньги.

– Имея голову инспектора, вы бы должны были догадаться.

Этот человек оказался мне полезен, рассказав всем об этом факте. Те, кто нуждался в будущем в голосе этого сенатора, узнали дорогу к тому, чтобы его получить. Я оплатил все свои долги.

Мой брат Жан приехал в это время в Венецию с экс-евреем Гуарьенти, большим знатоком живописи, который путешествовал за счет короля Польши, выборщика короля Саксонского. Это он организовал королю приобретение галереи герцога Моденского за 100 тыс. цехинов. Они направлялись вместе в Рим, где мой брат остался в школе знаменитого Менгса. Я буду говорить о нем через четырнадцать лет после настоящего момента. Я должен перейти теперь, следуя течению истории, к зарождению события, от которого зависело счастье одной из любимейших женщин Италии, которая стала бы несчастной, если бы я был умен.

1746

В начале октября, при открытии театров, я выходил в маске из Римской почты, идя своей дорогой, когда увидел фигуру девушки, с головой, закрытой капюшоном накидки, сходящей с курьерской барки, как раз прибывшей из Феррары. Видя, что она одна, и видя ее неуверенную походку, я почувствовал, как некая потусторонняя сила заставляет меня приблизиться и предложить ей свои услуги, если они ей понадобятся. Она отвечала мне робким голосом, что ей нужна информация. Я сказал, что набережная, на которой мы находимся, не подходящее место, чтобы на ней останавливаться. Я пригласил ее в мальвазийную, где она сможет свободно мне все рассказать. Она колеблется, я уговариваю, и она соглашается. Магазин находится в двадцати шагах оттуда; мы заходим, и вот мы сидим одни, напротив друг друга. Я снимаю маску, и вежливость заставляет ее откинуть свой капюшон. Под широким чепцом, покрывающим ее голову, мне видны только ее глаза, нос, рот и подбородок, но мне не нужно большего, чтобы ясно различить юность, красоту, грусть, благородство и чистосердечие. Это могущественное рекомендательное письмо заинтересовывает меня в сильнейшей степени. Смахнув несколько слезинок, она рассказывает мне, что она знатного происхождения и что она убежала из отцовского дома, чтобы нагнать некоего венецианца, который, обольстив и обманув, сделал ее несчастной.

– Вы надеетесь теперь воззвать к его долгу. Я полагаю, он предложил вам свою руку.

– Он дал мне слово в письме. Милость, которой я у вас прошу, – отвести меня к нему, оставить там и быть вежливым.

– Положитесь, мадам, на чувства человека чести. Меня глубоко задело все, что вас касается. Кто этот человек?

– Что-ж! Я предаюсь своей судьбе.

Говоря это, она достает спрятанное на груди письмо и дает его мне прочитать. Я вижу почерк Дзанетто Стефиани, руку которого я знаю, с очень свежей датой. Он обещает мадемуазель графине А.С. жениться на ней на этой неделе. Я возвращаю ей письмо, говорю, что я знаю его очень хорошо, что он состоит при канцелярии, большой повеса, который станет богат по смерти своей матери, но в настоящий момент очень дискредитирован и обременен долгами.

– Отведите меня к нему.

– Я сделаю все, что вы мне велите, но послушайте меня и доверьтесь мне. Я советую вам не ходить к нему. Если он вами пренебрежет, вы не можете рассчитывать на ласковый прием, даже если вы с ним встретитесь, а если его нет, вы не можете ожидать вежливого приема от его матери, если вы с ней познакомитесь. Доверьтесь мне и верьте, что это Бог послал меня вам в помощь. Я вам обещаю, что не позже чем завтра вы узнаете, находится ли Стефиани в Венеции, что он собирается делать с вами и что можно обязать его сделать. До этого вы не должны ни давать ему знать, что вы в Венеции, ни о месте, где вы находитесь.

– Куда я пойду этой ночью?

– В место, заслуживающее доверия.

– К вам, если вы женаты.

– Я холост.

Я решил отвести ее к одной вдове, в манерах которой был уверен, имевшей две меблированные комнаты и жившей в тихом переулке. Она дала себя уговорить и села со мной в гондолу. Я приказал гондольеру отвезти нас туда, куда хотел. Она рассказала мне по дороге, что месяц назад Стефиани сделал остановку у нее на родине, чтобы починить свою разбитую коляску, и в тот же день познакомился с ней в одном доме, куда она пришла со своей матерью, чтобы поздравить новобрачную.

– В этот день я имела несчастье внушить ему любовь. Он не думал больше уезжать. Он остался в С., четыре недели не выходя днями из своей гостиницы и проводя все ночи на улице под моими окнами, откуда я с ним разговаривала. Он говорил мне постоянно, что меня любит, и что его намерения чисты. Я говорила ему, чтобы он познакомился с моими родителями и просил о браке, но он приводил мне всякие резоны, которые должны были доказать мне, что я могу сделать его счастливым, лишь оказав ему полное и безграничное доверие. Я должна решиться уехать с ним втайне от всех: моя честь, – говорил он, – не пострадает, потому что через три дня после моего бегства весь город узнает, что я его жена, и он обещает мне вернуться вместе публично. Увы! Любовь меня ослепила; я ему поверила, я согласилась. Он дал мне это письмо, которое вы видели, и на следующую ночь я позволила ему проникнуть в мою комнату через то окно, через которое я с ним разговаривала. Я согласилась на преступление, которое через три дня должно было быть заглажено. Он оставил меня, заверив, что на следующую ночь придет за мной через то же окно, чтобы заключить в свои объятия. Возможно ли было сомневаться после той великой ошибки, которую я совершила? Я собрала свои вещи и ждала его, но напрасно. Назавтра я узнала, что монстр уехал в своей коляске со своим слугой, через час после того, как, выпрыгнув из моего окна, меня снова заверил, что придет за мной в полночь. Представьте себе мое отчаяние. Я приняла решение, которое он мне внушил. Он наверняка дурной человек. Я покинула в одиночку за час до полуночи мой дом, окончательно себя опозорив, но решившись умереть, если жестокий похититель всего, что у меня было самого дорогого, и которого я была уверена найти здесь, не сдержит свое слово. Я шла пешком всю ночь и почти весь следующий день, без еды, кроме той, что приняла за четверть часа до посадки на барку, которая привезла меня сюда за двадцать четыре часа. Пятеро мужчин и две женщины, что были на барке, не видели моего лица и не слышали звука моего голоса. Я все время сидела в дремоте, держа в руках этот молитвенник. Меня оставили в покое. Никто со мной не говорил, и я благодарю за это бога. Едва я сошла на набережную, вы не дали мне времени подумать, как мне найти дорогу к дому де Стефиани в Сан-Самуэль, на улицу Гарцони. Представьте себе впечатление, которое должно было произвести на меня появление человека в маске, который, как будто подслушав мои мысли и будучи информирован о моих бедах, говорит мне, что готов к моим услугам, если мне что-то нужно. Я не только не почувствовала никакого недоверия, отвечая вам, но сочла, что должна быть достойна вашего старания, доверившись вам, несмотря на соображения осторожности, предписывавшие мне остаться глухой к вашим словам и к предложению направиться с вами туда, куда вы меня ведете. Я все вам сказала. Я прошу вас не подвергать меня за мое легкомыслие слишком суровому осуждению. Я проявила неблагоразумие только в последний месяц, и мое воспитание и чтение обучили меня науке света. Меня заставила оступиться любовь и недостаток опыта. Я в ваших руках и не перестаю повторять это.

Мне нужен был этот разговор, чтобы разобраться в том интересе, который она мне внушала. Я сказал ей твердо, что Стеффани ее совратил и обманул вполне добровольно, и что она должна думать о нем только с целью отомстить. Она трепетала, охватив голову руками. Мы прибыли в дом вдовы. Я сказал ей выделить хорошую комнату, заказал небольшой ужин и рекомендовал доброй хозяйке уделить девушке все внимание и ни в чем не отказывать. Я покинул ее, заверив, что она увидит меня завтра утром.

Первое, что я предпринял, выйдя от нее, было пойти к Стеффани. Я узнал от одного из гондольеров его матери, что он вернулся три дня назад, и что двадцать четыре часа назад он снова уехал один, и что никто не знает, куда он направился, даже его мать. В тот же вечер в комедии я разузнал о семье несчастной от одного болонского аббата, который случайно близко ее знал. У нее был брат, который служил в папских войсках.

Назавтра, ранним утром, я был у нее. Она еще спала. Вдова сказала мне, что та довольно хорошо поужинала, не промолвив ни слова, а потом заперлась. Когда стало слышно, что она встала, я предстал перед ней. Я нашел ее немного оправившейся, грустной, но менее тревожной. Отмахнувшись от всяких извинений с ее стороны, я сообщил ей все, что узнал, и был восхищен ее суждениями, когда, выслушав меня, она сказала, что маловероятно, чтобы Стеффани уехал, чтобы вернуться в С. Я предложил ей, что поеду туда и прежде всего предприму необходимые шаги, чтобы она могла вернуться к себе домой. Она была явно польщена, когда услышала, что я узнал о ее респектабельном семействе. Она не возражала на мое предложение вернуться в С., но просила меня подождать. Она полагала, что Стеффани вскоре вернется, и она сможет принять взвешенное решение. Я согласился с ее мнением. Я предложил вместе позавтракать и спросил ее, чем она любит заниматься. Она ответила, что любит читать и играет на клавесине. Я вернулся к ней к вечеру, с корзиной книг, клавесином и свертком новейших арий. Она была удивлена, но еще большее удивление выказала, когда я достал из кармана три пары домашних туфель разного размера. Она поблагодарила меня, зардевшись. Своим долгим пешим путешествием она должна была износить башмаки, поэтому она попросила, чтобы я оставил туфли на комоде, не выбирая подходящую пару. Видя ее полной благодарности и не пытаясь ни в малейшей степени смутить ее невинность, я испытывал чувства, заставлявшие меня своим поведением расположить ее в мою пользу. Я не имел никакой иной цели, как ободрить ее сердце и загладить мнение о мужчинах, которое мог запечатлеть в ней подлый поступок Стеффани. У меня не было ни малейшего намерения внушить ей любовь, и я был далек от мысли, что мог бы влюбиться в нее. Я тешил себя мыслью, что она занимает меня только как несчастная, заслуживающая всей дружбы мужчины, который, будучи ей незнакомым, чувствует гордость за ее полное доверие. Впрочем, я и не считал ее способной на новую любовь в этой своей ужасной ситуации, и идея облегчить эту ситуацию своим вниманием и заставить тем самым ее быть снисходительной, внушила бы мне ужас, если бы таковая зародилась.

Я оставался с ней только четверть часа. Я ушел, чтобы уладить затруднения, в которых ее видел; она положительно не находила слов, чтобы выразить свою благодарность.

Я видел, что принял на себя деликатные обязательства, которые могли завести неизвестно куда; но мне это было безразлично. Не будучи обязанным ее содержать, я и не стремился к прекращению этого. Эта героическая интрига, которой судьба меня удостоила впервые, в высшей степени была мне лестна. Я ставил над собой эксперимент, не будучи уверен, что знаю себя достаточно хорошо. Мне было любопытно. На третий день, увлекшись изъявлением благодарностей, она сказала мне, что не понимает, как я мог заиметь о ней столь хорошее мнение, когда она так легко согласилась пойти со мной в мальвазийную. Я вижу, что она улыбается, когда я отвечаю, что не понимаю также, каким образом я смог, несмотря на маску, показаться ей порядочным человеком, в то время как обстоятельства моего появления должны были внушить ей опасения, что я враг.

– Но в вас, мадам, – продолжал я, – и особенно в вашей прекрасной физиономии я увидел честь, чувствительность и оскорбленную добродетель. Дивные признаки правдивости в ваших первых словах показали мне: то, что вас совратило, – это любовь, и честь заставила вас покинуть свою семью и свою родину. Ваша ошибка вызвана оскорбленным сердцем, над которым ваш разум утерял власть, и ваше бегство происходит от высокой души, крик которой об отмщении полностью вас оправдывает. Стефиани должен искупить свою вину жизнью, а не женитьбой. Он недостоин вами владеть после того, что он сделал, и принуждая его к этому, вы, вместо того, чтобы наказать его преступление, его вознаграждаете.

– Все, что вы говорите, правильно: я ненавижу этого монстра, и у меня есть брат, который убьет его на дуэли.

– Вы заблуждаетесь. Это трус, который недостоин честной смерти.

В этот момент она протягивает руку в свой карман и, немного подумав, достает оттуда десятидюймовый стилет и кладет его на стол.

– Что это?

– Это оружие, которое я приготовила для себя самой. Вы меня просветили. Я прошу вас его забрать, и я полагаюсь на вашу дружбу. Я уверена, что обязана вам честью и жизнью.

В тот момент она меня поразила. Я взял стилет и покинул ее в волнении, которое свидетельствовало об ослаблении моего героизма, который я стал находить смешным. Я, тем не менее, придерживался его до седьмого дня.

Вот факт, на основании которого у меня сложилось несправедливое мнение относительно этой дамы, досаждавшее мне, потому что если бы оно было основательным, я должен был бы счесть себя одураченным. Что было бы унизительно. Я уже говорил, что она сказалась музыкантшей, я ей привез в один из дней клавесин, и в течение трех дней она его ни разу не открывала. Старуха меня в том заверила. Мне показалось, что она должна подарить мне образчик своего умения. Надо ли было мне сказать ей об обмане? Я бы ее потерял. Откладывая с суждением, я, однако, затаил в душе сомнение.

Я пришел повидаться с ней после обеда и, вопреки своему намерению, решил попросить продемонстрировать свой талант. Я застал ее в комнате сидящей перед зеркалом, и старая хозяйка, стоя позади, расчесывала ее длинные, несравненно тонкие и светлые, волосы. Она извинилась, сказав, что не ждала меня, и продолжила. «Мне это необходимо» – сказала она. Я впервые увидел все ее лицо, ее шею и наполовину ее руки, и я молча любовался ею. Я нашел превосходным запах ее помады, и старуха сказала, что потратила на помаду, пудру и гребни все три ливра, что дала ей мадам. Меня одолело смущение. Она ведь мне сказала, что ушла из С. только с десятью паоли; мне стоило об этом подумать, но я промолчал.

Причесав ее, вдова ушла делать нам кофе. Я взял кольцо с портретом, лежащее на ее туалете, рассмотрел его и рассмеялся капризу, с которым она велела нарисовать себя в виде мужчины с черными волосами. Она сказала, что это портрет ее брата, с которым они очень похожи. Он на два года старше нее, и он военный, офицер на службе Святейшего престола, как она уже говорила. Я изъявил желание надеть кольцо ей на палец, она вытянула его, и, надев кольцо, я захотел, по галантной привычке, поцеловать ей руку, но она, покраснев, отдернула ее. Я попросил очень вежливо прощения, если дал ей повод думать, что мог бы проявить к ней неуважение. Она ответила, что в своем положении она должна бы больше думать о защите от себя, чем от меня. Комплимент показался мне столь тонким и лестным для меня, что я предпочел промолчать. Она должна была видеть по моим глазам, что, находясь со мной, она не встретит с моей стороны ни напрасных желаний, ни неблагодарности. Но моя любовь с этой минуты вышла из зачаточного состояния, и я больше не мог ее скрывать.

Поблагодарив меня за книги, которые я ей принес, угадав ее вкус, потому что она не любила романов, она попросила у меня прощения за то, что, зная, что я люблю музыку, она ни разу не предложила мне спеть одну из знакомых ей арий. Я вздохнул. Она, говоря это, села за клавесин и превосходно сыграла несколько отрывков по памяти; затем, по моей просьбе, саккомпанировала себе арию из открытой книги в манере, от которой моя любовь взлетела до небес. Я, изнемогая, просил у нее позволения поцеловать руку, и она нехотя разрешила. Несмотря на это, я с трудом сдержался, чтобы ее не съесть. Я покинул ее влюбленный, почти решившись объявить ей об этом. Скованность становится глупостью, когда мужчина начинает понимать, что объект его любви разделяет его чувства. Но мне надо было в этом убедиться.

Все, кто знал Стефиани, говорили по всему городу о его бегстве. Я ждал и ничего не говорил. Соглашались, что его мать, которая не хотела оплачивать его долги, была тому причиной. Это было правдоподобно. Но вернется ли он, или не вернется, я не мог заставить свою душу согласиться с утратой сокровища, бывшего у меня в руках. Не зная, однако, ни под каким предлогом, ни каким образом я могу облегчить себе обладание им, я находился в подлинном лабиринте. Когда мне пришла в голову идея посоветоваться с г-ном де Брагадин, я откинул ее с ужасом. Я еще слишком хорошо помнил опыт с делом Ринальди и с л’Абади. Я настолько опасался его лекарств, что предпочитал лучше болеть, чем вылечиться с их использованием.

Я имел глупость спросить однажды утром у вдовы, спрашивала ли мадам у нее, кто я такой. Я сразу понял о своей ошибке, когда она, отвечая, спросила:

– А разве она не знает, кто вы?

– Отвечайте же, и не переспрашивайте.

Но она была права. Вот так невольно выяснилась забавная сторона авантюры и неизбежно должна была зародиться сплетня, и из-за моей единственной ошибки. Никогда не следует быть вполне уверенным в своих мерах предосторожности, потому что всегда могут возникнуть вопросы у простаков. В течение двенадцати дней, что она была на моем попечении, она никогда не проявляла любопытства, кто я такой, но должен ли я из этого думать, что она не хотела этого узнать? Отнюдь нет. По-хорошему, я должен был бы сказать ей, кто я, с первого дня. Я рассказал ей о себе тем же вечером, поскольку никто другой не смог бы этого сделать лучше, попросив прощения, что не сделал этого раньше. Она поблагодарила меня, заверив, что в некоторые моменты очень была этим заинтригована, Но что никогда не была столь глупа, чтобы узнавать обо мне у хозяйки.

Наша беседа коснулась непостижимости столь долгого отсутствия Стеффани, и она мне сказала, что невозможно, чтобы ее отец не думал о том, куда же она подевалась.

– Наверняка он должен знать, – сказала она, – с кем я разговаривала все ночи через окно; и ему нетрудно узнать, что я переправлялась на феррарской барке. Я думаю, он в Венеции, и я уверена, что он делает все возможное, чтобы меня найти, хотя и под большим секретом. Он обычно останавливается у Бонкузена. Попробуйте узнать, там ли он.

Она упоминала теперь Стеффани только с чувством ненависти, и думала только о том, чтобы закрыться в каком-либо монастыре, вдали от своей родины, там, где ее позорная история никого бы не заинтересовала.

Мне не нужно было никого расспрашивать. Г-н Барбара за ужином сказал:

– Мне рекомендовали дворянина, подчиненного папы, чтобы я помог ему своим кредитом в деликатном и щекотливом деле. Один из наших граждан похитил его дочь и в течение пятнадцати дней где-то с ней прячется, никто не знает, где. Надо будет донести о деле в Совет Десяти. Мать похитителя со мной в родстве, я не хочу с этим связываться.

Я притворился, что не испытываю никакого интереса к этому факту. На другой день, очень рано, я направился к юной графине, чтобы сообщить ей эту интересную новость. Она еще спала, Но поскольку я торопился, то направил вдову к ней сказать, что мне нужно только две минуты, чтобы рассказать ей нечто интересное. Она приняла меня лежа, укрывшись до подбородка.

Выслушав все, что я хотел ей сказать, она попросила меня уговорить г-на Барбаро стать посредником между нею и ее отцом, потому что она предпочтет смерть ужасной участи стать женой чудовища. Она хочет, однако, передать мне его предложение брака, поскольку оно может послужить ее оправданию, и должно представить ее отцу всю низость злодея. Чтобы достать письмо из своего кармана, она должна была показать мне свою обнаженную руку. Это заставило ее покраснеть из-за стыда от того, что она показала мне, что без рубашки. Я пообещал увидеться с ней вечером.

Чтобы склонить г-на Барбаро к тому, что она хотела, мне нужно было сказать ему, что она находится у меня, и такое доверие мне показалось ошибочным. Я не пришел ни к чему. Я был в растерянности, и мне не хотелось торопиться. После обеда доложили о приходе к г-ну Барбаро графа А. С. Я увидел его с сыном в униформе, очень похожим на свою сестру. Они прошли в его комнату, чтобы поговорить о деле, и через час ушли. После их ухода он попросил меня, как я и ожидал, спросить у моего оракула, что ему следует предпринять для графа А. С. Он сам записал вопрос. С максимальным безразличием я ответил ему в числах, что ему следует вмешаться в это дело единственно с целью уговорить графа простить свою дочь, отказавшись от идеи сделать ее женой злодея, потому что Бог приговорил того к смерти.

Этот ответ сочли удивительным; я и сам был удивлен, осмелившись дать его. У меня было предчувствие, что Стеффани должен погибнуть от чьей-то руки. Это любовь заставляла меня так думать. Г-н де Брагадин, который считал мой оракул безошибочным, сказал, что он никогда не говорил столь ясно, и что Стеффани наверняка умер в тот самый час, когда оракул нам об этом объявил. Он сказал г-ну Барбаро, что нужно пригласить назавтра к обеду отца и сына. Следует поступать осторожно, поскольку, прежде чем уговаривать их простить девушку, нужно знать, где она находится. Г-н Барбаро чуть не заставил меня рассмеяться, когда сказал, что я мог бы, если бы захотел, сказать сначала им, где она. Я обещал ему задать интересующий его вопрос на следующий день. Я попросил также время, чтобы сначала узнать, какого мнения придерживаются отец и сын. Я смеялся про себя над тем, что нужно бы убить Стеффани, чтобы не компрометировать мой оракул.

Я провел весь вечер у юной графини, которая больше не сомневалась ни в добром отношении к ней своего отца, ни в полном доверии, которое она должна питать ко мне. Какое удовольствие для нее было узнать, что я завтра обедаю с ее отцом и братом и что приду к ней повторить вечером все, что они говорили о ней! Но и какое удовольствие для меня было видеть ее убежденной, что она должна меня благодарить, и что без меня она неминуемо потерялась бы в городе, где политика руководства охотно допускает, чтобы распущенность лежала в основе свободы и определяла ее. Мы двое были очень рады случаю, что привел нас к встрече на набережной у Римской почты, и чудесному совпадению наших желаний. Мы были очарованы невозможностью объяснить взаимное притяжение наших физиономий, она – снисходительным согласием на мое приглашение, я – своей настойчивостью в приглашении ее следовать за мной и положиться на мои советы. Я был в маске, а ее капюшон создавал тот же эффект. Полагая все это необычайным, мы вообразили, не говоря вслух, что все это непосредственное проявление Высшего Провидения, чудесного воздействия наших ангелов-хранителей, и мы влюбились друг в друга. Хотел бы я знать, есть ли в целом свете читатель, достаточно дерзкий, чтобы решить, что подобное рассуждение ведет к суеверию. Оно опирается на самую глубокую философию, несмотря на то, что допустимо лишь по отношению к самим себе.

– Уверены ли вы, – воскликнул я с энтузиазмом, склоняя свои губы к ее прекрасным рукам, – что, обнаружив, что я влюблен, вы меня не испугаетесь.

– О! Я боюсь только потерять вас.

Этот ответ, сопровождаемый взглядом, подтверждающим правдивость сказанного, заставил меня раскрыть объятия, чтобы прижать к груди прекрасный объект, давший его мне, и поцеловать рот, который его произнес. Не увидев в ее глазах ни гордого негодования, ни холодной снисходительности, происходящей от опасения меня потерять, я отдался своей нежности. Я увидел только любовь и узнавание, которое, не принижая ее чистоты, усиливало ее торжество.

Но, едва оторвавшись, она опустила глаза и я услышал глубокий вздох. Я заподозрил то, чего опасался, и, опустившись на колени, взмолился о прощении.

– Какая здесь обида, – сказала она, – чтобы я должна была вас прощать? Вы меня плохо поняли. Видя вашу нежность, я подумала о своем счастье, и жестокое воспоминание вырвало у меня вздох. Встаньте.

Пробило полночь. Я сказал ей, что ее благополучие заставляет меня ее покинуть. Я снова надел маску и ушел. Меня настолько занимал страх, что я обрел то, чего еще не заслужил, что мой уход мог ей показаться грубым. Я плохо спал. Я провел одну из тех ночей, которые влюбленный юноша сочтет счастливыми благодаря тому, что подменяет при этом реальность воображением. Это трудно, но любовь этого требует, и это ей нравится. В убеждении неминуемого счастья, в котором я находился, надежда в моей прекрасной пьесе играла лишь роль молчаливого персонажа. Надежда, о которой столько говорят, лишь льстивое создание, которое разум ценит только постольку, поскольку нуждается в средстве, дающем временное облегчение. Счастливы люди, в своей жизненной игре не нуждающиеся ни в надежде, ни в предвидении.

При пробуждении меня лишь слегка беспокоило мое предсказание смерти Стеффани. Я бы очень хотел изыскать средство его отменить, как для чести моего оракула, которой я видел угрозу, так и для самого Стеффани, которого я не мог, в сущности, ненавидеть, поскольку считал, что он явился, так сказать, действительной причиной счастья, которое испытывала в данный момент моя душа.

Граф и его сын пришли на обед. Отец был человек тихий и без малейшей манерности. Было видно, что он тяготится этой авантюрой и озабочен тем, чтобы закончить ее. Сын, красивый, как амур, был умен и обладал благородными манерами. Его свободный вид мне понравился. Если бы я искал себе друга, я не нашел бы никого лучше.

К десерту г-н Барбаро смог вполне убедить графа-отца, что мы четверо мыслим одинаково и говорим без утайки. Воздав похвалы своей дочери со всех точек зрения, он заверил нас, что ноги Стеффани не было в его доме, и невозможно понять, каким колдовством, только разговаривая с ней через окно с улицы, он смог обольстить ее до такой степени, что она убежала одна, пешком, через два дня после того, как он уехал с почтой.

– Нельзя утверждать, – возразил ему г-н Барбаро, – что она была похищена, ни что она была соблазнена Стеффани.

– Хотя и нельзя это утверждать, тем не менее это странно. Это тем более правдоподобно, что в настоящий момент никто не знает, где он, и он может быть только с ней. Все, чего я хочу, – это чтобы он женился на ней.

– Мне кажется, что было бы лучше не добиваться скорейшего заключения брака, который сделает ее несчастной, потому что Стеффани, по всеобщему мнению, один из самых плохих подчиненных у нас на службе.

– Если бы я был на вашем месте, – сказал г-н де Брагадин, – я бы смягчился по отношению к раскаявшейся дочери и простил бы ее.

– Где же она? Я годов заключить ее в свои объятия, но не могу считать ее раскаявшейся, поскольку, повторяю, она может быть сейчас только с ним.

– Правда ли, что, выехав из С., она приехала сюда?

– Я знаю об этом от самого хозяина барки, с которой она сошла на набережной в двадцати шагах от Римской почты. Некто в маске, который ее ждал, подошел к ней, и никто не знает, куда они пошли.

– Это может быть Стеффани.

– Нет, потому что тот маленького роста, а маска – высокий. Кроме того, я знаю, что Стеффани уехал за два дня до прибытия моей дочери. Маска, с которой она ушла, должно быть друг Стеффани, который пришел, чтобы соединить его с ней.

– Это не более чем догадки.

– Четыре человека, которые видели маску, думают, что знают, кто это, но они не сходятся в его имени. Таковы факты. Я предъявлю, однако, всех четверых руководителям Совета Десяти, если Стеффани будет отрицать, что моя дочь у него.

Затем он достал из своего портфеля бумагу, на которой записаны были не только различные имена, присвоенные маске, но и имена тех, кто это ему сообщил. Г-н Барбаро читает, и последнее имя, что он читает – мое. Услышав мое имя, я дернул головой, что вызвало смех у моих трех друзей. Г-н де Брагадин, видя удивление этим смехом со стороны графа, счел необходимым объяснить ему его причины в следующих словах:

– Казанова, которого вы видите, – мой сын, и я даю вам слово, что если мадемуазель ваша дочь находится у него, она в безопасности, несмотря на то, что не следовало бы доверять ему девушек.

Удивление, замешательство охватили отца и сына. Добрый и нежный отец попросил у меня прощения со слезами на глазах, предложив стать на его место. Я успокоил его, обняв в ответ. Тот, кто меня узнал, был сутенер, которого я поколотил несколько недель назад за то, что он заставил меня напрасно дожидаться одну танцовщицу, которую должен был привести. Если бы ему удалось немного поговорить с несчастной графиней, он бы захватил ее сам и отвел в какой-нибудь бордель.

Было решено, что граф отложит свое обращение в Совет Десяти до момента, пока станет известно, где Стеффани.

– Уже шесть месяцев, – сказал я, – как я его не видел; но обещаю вам убить его на дуэли, как только он появится.

На что молодой граф сказал с холодным видом, который мне чрезвычайно понравился:

– Вы убьете его только после того, как он убьет меня.

Но г-н де Брагадин не сдержался и сказал:

– Вы не будете драться со Стеффани, ни тот, ни другой, потому что он мертв.

– Мертв! Воскликнул граф.

– Не следует понимать эти слова буквально, продолжил осмотрительный Барбаро, – несчастный мертв как человек чести.

После этой редкостной сцены, когда я увидел, что дело почти раскрыто, я направился к ангелу, который находился под моей охраной, сменив по пути три раза гондолу. В большом городе Венеции это верный способ сделать напрасным рвение шпионов, следящих за кем-то, чтобы выяснить, куда он направляется.

Я повторил слово за словом всю описанную сцену графине, которая ожидала меня с бьющимся сердцем. Она плакала от радости, узнав, что отец хочет ее обнять, и бросилась на колени, возблагодарив Бога, когда я заверил ее, что никто не знает, что злодей был в ее комнате. Но когда я повторил ей слова: «Вы убьете его лишь после того, как он убьет меня», которые сказал мне ее брат прочувствованным тоном, она не смогла удержаться и не поцеловать меня, утопая в слезах и называя меня своим ангелом, своим спасителем. Я пообещал ей представить этого дорогого брата не позднее, чем послезавтра. Мы весело поужинали, не говоря ни о Стеффани, ни о мести.

После того, как мы немного поужинали, Амур делал с нами все, что хотел. Два часа пролетели для нас незаметно, потому что наслаждения не оставляли нам времени для того, чтобы порождать новые желания. Я покинул ее в полночь, заверив, что она увидит меня семь или восемь часов спустя. Я не остался на ночь, потому что хотел, чтобы хозяйка в любом случае могла подтвердить, что я никогда там не ночевал.

И я очень бы пожалел, если бы не поступил таким образом. Я нашел моих троих благородных друзей еще не спящими и с беспокойством ожидающими меня, чтобы сообщить удивительную новость. Г-н де Брагадин узнал о ней в Сенате.

– Стеффани, – сказал он, – мертв, как нам сообщил наш ангел Паралис на своем языке. Он мертв для мира, приняв обет капуцина, и весь Сенат, естественно, об этом информирован. Между тем, мы знаем, что это наказание. Возблагодарим Бога и его иерархии за то, что удостоили нас знанием того, чего никто больше не знает. Теперь надо завершить дело и утешить этого доброго отца. Следует запросить Паралис, где эта девушка, которая на этот раз не может быть со Стеффани, потому что она не приговорена стать монахиней.

– Я не буду советоваться с моим ангелом, – ответил я, – потому что это от него исходило указание для меня держать до сих пор в тайне местопребывание юной графини.

После этого краткого вступления я рассказал им всю историю, по всей правде, за исключением того, что им знать не следовало, поскольку в головах этих трех превосходных мужей, которых женщины в свое время заставляли делать множество глупостей, преступления любви стали ужасными. Г-да Дандоло и Барбаро вскочили в изумлении, поняв, что уже пятнадцать дней эта девушка находилась у меня, но г-н де Брагадин сказал тоном адепта, что это его не удивляет, что это соответствует каббалистическим указаниям, и более того, он об этом знал.

– Необходимо, – продолжил он, – сохранить это в тайне от графа до той поры, что мы уверимся, что он ее простит и вернет на родину, и пусть делает дальше, что хочет.

– Он должен ее простить, – подтвердил я, – потому что замечательная девица никогда бы не уехала со Стеффани, если бы совратитель не заставил ее ехать за собой, дав это обещание жениться. Она шла пешком до барки, села на нее и сошла в тот момент, когда я выходил из Римской почты. Веление свыше внушило мне подойти к ней и пригласить пойти со мной. Она послушалась, и я отвел ее в укрытое помещение, к одной набожной женщине.

Мои три друга слушали меня так внимательно, что казались застывшими статуями. Я сказал им пригласить графов обедать на послезавтра, потому что я должен посоветоваться с Паралис de modo tenendi. Я сказал г-ну Барбаро дать знать графу, в каком смысле ему следует рассматривать Стеффани как мертвого. Поспав четыре или пять часов, я отправился к вдове, предупредив ее не подавать нам кофе, пока мы не позовем, поскольку нам надо занять три-четыре часа на писание писем.

Я захожу, застаю ее в постели и радуюсь, что вижу ее смеющуюся физиономию, которую в течение десяти дней наблюдал лишь грустной. Мы становимся счастливыми влюбленными. Любовь настолько преобразила ее душу, что теперь ее не заслоняет ни малейшее предубеждение. Когда объект любви в новинку, все его прелести предстают новыми для алчности любовника. Но все казалось очень новым для графини, которая вкусила лишь слегка единственный раз в темноте удовольствия любви с неким коротышкой, который не позаботился внушить любовь женщине.

Лишь после долгих дебатов, успокоившись, я отчитался ей обо всем, о чем мы беседовали с тремя моими друзьями, после чего отправился спать. Любовь подействовала на графиню так, что ее главное дело превратилось во второстепенное.

Новость о Стеффани, который, вместо того, чтобы быть убитым, заделался капуцином, поразила ее. Она сделала по этому поводу несколько замечаний философического порядка. Она его пожалела. Когда жалеют, то больше не ненавидят, но это случается лишь с глубокими душами. Она обрадовалась, что я рассказал моим друзьям о том, что она находится в моем распоряжении, предоставив мне способ передать ее отцу.

Но когда мы подумали, что приближается время нам расстаться, мы растерялись. Графиня была уверена, что если я настроен так же как она, она больше не покинет мои объятия. Она говорила, что не знакомство со Стеффани сделало ее несчастной, а знакомство со мной. После соединения, которое сделало счастливыми два сердца, могут ли они не стать несчастными в момент расставания?

За столом г-н Барбаро сказал мне, что он сделал визит к м-м Стеффани, своей предполагаемой родственнице, и нашел ее не раздосадованной тем, что предпринял ее единственный сын. Она сказала, что тот должен был выбирать: либо быть убитым, либо стать капуцином, и поэтому его выбор был разумным. Она говорила как добрая христианка; но если бы она не была скупа, он не должен был бы ни становиться капуцином, ни быть убитым. В мире есть много жестоких матерей такого сорта. Они считают себя смелыми только тогда, когда попирают природу. Это злые женщины.

Однако, последняя причина отчаяния Стеффани, который еще жив, была проигнорирована всеми. Мои мемуары предъявят ее публике, когда она уже больше никого не заинтересует.

Граф и его сын, чрезвычайно пораженные этим событием, были настроены не стремиться больше ни к чему другому, как к тому, чтобы раскрыть местопребывание юной графини и препроводить ее с собой в С.

Чтобы узнать, где она может быть, отец решил раскрыть перед тремя распорядителями Совета Десяти имена тех, кого ему назвали, за исключением меня. Нужно было, однако, нам решить, как донести до него новость, что она находится у меня, и г-н де Брагадин этим занялся.

Это должно было произойти завтра. Мы были все приглашены на ужин к графу, но г-н де Брагадин уклонился. Этот ужин явился причиной того, что я не пошел к графине; однако я не преминул явиться к ней назавтра на рассвете, и, решив объявить в тот же день ее отцу, что она находится у меня, мы не расставались до полудня. Мы не надеялись оказаться снова вместе. Я обещал ей вернуться к ней после обеда вместе с графом ее братом.

Каков был сюрприз для отца и сына, когда г-н де Брагадин, поднявшись из-за стола, сказал им, что демуазель найдена! Он достал из кармана письмо с обещанием жениться, которое написал ей Стеффани, и, показав его, заявил:

– Вот что послужило для нее причиной помутнения рассудка, когда она узнала, что он уехал из С. без нее. Она отправилась пешком, в одиночку и, едва добравшись сюда, встретила чисто случайно этого высокого молодого человека, которого вы видите, который убедил ее позволить ему отвести ее в один почтенный дом, откуда она ни разу не выходила и выйдет только, чтобы перейти к вам, когда будет уверена, что вы простили ее ошибку.

Она может не сомневаться в этом прощении, – ответил отец, и, обратившись ко мне, просил, не откладывая, доставить ему радость, от которой зависит его жизнь. Я сказал ему, обнимая, что он увидит ее завтра, но я отведу к ней тотчас же его сына, и он должен подготовиться к этому свиданию, которого она опасается. Г-н Барбаро захотел участвовать в мероприятии, и молодой граф, обрадованный таким решением, поклялся мне в вечной дружбе.

Мы тут же сели в гондолу, которая отвезла нас к «тражетто», где я взял другую гондолу, которая доставила нас туда, где я держал под надежной охраной мое сокровище. Я сошел, попросив их подождать. Когда я сказал графине, что сейчас представлю ей ее брата вместе с г-ном Барбаро, и что она увидит своего отца только завтра, она ответила: «Мы сможем, таким образом, провести еще несколько часов вместе. Иди скорее и возвращайся с ними».

Какой театр! Братская дружба, которая отразилась на двух физиономиях, отлитых в одной форме. Чистая радость, сверкающая в самых нежных объятиях, сопровождаемых красноречивым молчанием, которое закончилось слезами. Возврат вежливости, повергшей демуазель в смущение из-за того, что она пренебрегла своими обязанностями по отношению к присутствующему сеньору, которого она никогда не видела. Моя персона главного распорядителя и архитектора этого замечательного построения, молчаливого наблюдателя, оставшегося в стороне и полностью забытого.

В конце концов, все разместились на канапе, девица между г-ном Барбаро и своим братом, и я на табурете перед нею.

– Кому же, – спросил брат, – мы обязаны счастьем обрести тебя вновь?

– Моему ангелу, – отвечала она, взяв меня за руку, – этому человеку, который ожидал меня, сам не зная этого, который меня спас, который охранил меня от сотни бесчестий, о которых я не имела никакого представления, и который, вы видите, целует эту руку в первый раз.

Она подносит свой платок к глазам, чтобы осушить слезы, которые сопровождаются нашими слезами. И вот, – сама невинность, совершенная невинность даже во лжи. Но юная графиня в этот момент не осознавала, что лжет. Говорила ее душа, чистая и невинная, и она ей позволила так говорить. Ее добродетель заставляла ее творить такой портрет, как если бы хотела сказать, что, несмотря на свои ошибки, она никогда с ней не расставалась. Девушка, которая отдается любви, основанной на чувстве, не может совершить преступление, потому что не ощущает угрызений совести.

К концу этого волнующего визита она сказала, что ей не терпится броситься к ногам отца, но пусть это будет только с наступлением ночи, чтобы это не дало оснований для пересудов соседей. Свидание, которое должно было послужить завершением пьесы, было перенесено на завтра.

Мы отправились ужинать в «локанду» с графом отцом, который, поняв, насколько он обязан своим счастьем всему, что я сделал для его дочери, смотрел на меня с обожанием. Он был рад узнать, что это я был тот человек, что первым заговорил с его дочерью, когда она сошла с барки. Г-н Барбаро снова попросил их пообедать с нами завтра.

Имелся риск провести все утро наедине с ангелом, которая должна была вскоре меня покинуть, но что это за любовь, которая не может пренебречь риском? Уверенность, что эти часы были последними, которые мы проведем вместе, заставляла нас постараться, чтобы они стали действительно последними в нашей жизни, но счастливая любовь никогда не приводит к самоубийству. Она видела, что моя душа обливается кровью, и хотела думать, что она частично срослась со своей душой.

Одевшись, она взяла башмаки и поцеловала свои домашние туфли, которые решила хранить до конца дней. Я попросил у нее локон волос, чтобы сделать шнурок, подобно тому, что я хранил на память о м-м Ф.

Она увидела меня снова под вечер вместе со своим отцом, братом и г-дами Дандоло и Барбаро, которые хотели присутствовать на этой замечательной встрече. При появлении отца дочь бросилась на колени к его ногам. Он поднял ее, обнял и обращался с ней с высочайшей добротой, которой можно было бы пожелать. Час спустя мы все отправились в локанду Бонкузен, где, пожелав счастливого путешествия трем знатным иностранцам, я вместе с двумя друзьями вернулся к г-ну де Брагадин.

Назавтра мы увидели их прибывшими во дворец в шестивесельной пеоте. Они захотели принести последние благодарности г-ну Барбаро, мне и г-ну де Брагадин, который без этого не имел бы удовольствия полюбоваться чудесным воссоединением двух очаровательных созданий.

Приняв по чашке кофе, они распрощались, и мы увидели, как они поднялись в свою пеоту, которая в двадцать четыре часа доставит их к мосту у «Темного озера» (pont du Lac obscur), где течение По разделяет Папское государство и республику Венецию. Не могу передать, сколь много сказали мне глаза графини в этот жестокий момент расставания. Никогда рекомендация не была столь действенной, чем та, что дал граф г-ну Барбаро. Она должна была послужить спасению чести его семьи и помочь мне избежать неприятностей, которые я мог претерпеть в связи с тем, что юная девица оставалась со мной после того, как я ее встретил.

После этого мы отправились вчетвером в Падую, где оставались до конца осени. Доктора Гоцци там больше не было. Он стал кюре в деревне, где жил со своей сестрой Беттиной, которая не могла больше жить с мерзавцем, который женился на ней только для того, чтобы заполучить то, что она принесла в приданое.

В спокойной праздности этого большого города я влюбился в самую знаменитую из венецианских куртизанок того времени. Ее звали Анчилла, танцор Кампиони женился на ней и уехал с ней в Лондон, где она стала причиной смерти одного всеми любимого англичанина. Через четыре года после описываемого периода я поговорю об этом более подробно. На тот же момент должен рассказать читателю только об одном маленьком происшествии, из-за которого моя влюбленность продлилась только три или четыре недели.

Эту девицу мне представил граф Медини, молодой ветреник, как и я, имевший такие же наклонности, но игрок, объявивший себя противником фортуны. Играли у Анчиллы, любовником которой он был, и он представил меня ей как жертву, не выпуская карт из руки. Ничего не зная, я оставался таким простаком вплоть до рокового момента, когда заметил явное плутовство с его стороны и сказал ему об этом, приставив пистолет к его груди. Анчилла убежала, он вернул мне мои деньги и предложил выйти с ним, чтобы помериться шпагами. Я согласился и пошел за ним, оставив свои пистолеты на столе. Мы вышли на prato délia valle, где при свете луны я имел счастье ранить его в плечо. Он должен был запросить пощады, не имея возможности поднять руку. Я пошел спать, но утром счел необходимым, последовав совету г-на де Брагадин, покинуть Падую и отправиться дожидаться его в Венеции. Этот граф Медини всю свою оставшуюся жизнь был моим врагом, и я должен буду рассказать о нем, когда мы с читателем доберемся до Неаполя.

Я провел весь остаток года в своих старых привычках, иногда довольным, а иногда недовольным фортуной. Ридотто был открыт, и я проводил большую часть ночи играя и пускаясь в авантюры.

1747 г.

К концу января я получил письмо от юной графини А. С., которая уже больше не носила это имя. Она мне писала из одного из красивейших городов Италии, где она стала маркизой Х. Она просила меня не показывать виду, что мы знакомы, если случай приведет меня в этот город, где она живет счастливо с мужем, отдавшим ей свое сердце после того, как она согласилась принять его руку.

Я узнал от своего брата, что, едва вернувшись на родину, наша мать переехала в город, из которого она мне написала, к одному из своих родственников, где познакомилась с мужчиной, который должен был сделать ее счастливой. В следующем 1748 году я ее увижу. Помимо письма, которым она меня известила об этом, я был представлен ее мужу. Сладость мира предпочтительней очарования любви, но об этом не думают, когда влюблены. В это же время молодая венецианка, очень красивая, которую ее отец Рамон выставлял на обозрение публики, занимая в балетах, держала меня пятнадцать дней в своих оковах; я оставался бы в них и дольше, если бы Гименей их не разбил. М-м Сесилия Вальмарана, ее покровительница, нашла ей мужа ее профессии в лице французского танцора по имени Бине, который захотел называться Бинетти. Его жена не сочла себя обязанной из-за этого менять на французский свой венецианский характер, который проявлял свою силу во многих авантюрах, которые ее прославили. Она стала причиной большого числа моих приключений, о которых читателю будет обстоятельно изложено в своем месте. Эта Бинетти была отмечена от природы самым редким даром. Возраст никогда не проявлялся в ее лице, что женщин пугает более всего. Она казалась всегда юной для всех своих любовников и наиболее тонких знатоков возрастных изменений. Мужчины не задавали вопросов и были правы, не желая утомлять себя расспросами и вычислениями, чтобы убедиться, что они одурачены внешним видом; но женщины, стареющие на глазах, имели основание вздымать вопли против одной из них, которая не старела. Бинетти насмехалась всегда над этим родом злословия, идя своей дорогой и заводя любовников. Последний, кого она уморила в результате любовных усилий, был поляк Моссинский, которого судьба привела в Венецию восемь лет назад. Бинетти было тогда шестьдесят три.

Жизнь, которую я вел в Венеции, могла бы показаться мне счастливой, если бы я мог воздерживаться от игры, понтируя в бассетт. Там в ридотто держали талью только нобили без масок, одетые в патрицианские одежды, в больших париках, узаконенных в начале этого века. Я играл и совершал большую ошибку, потому что не имел ни силы выйти из игры, когда фортуна была против меня, ни твердости играть по своим деньгам. Играть меня заставляло чувство жадности; я любил тратить деньги, но жалел их, если это были деньги не с игры. Мне казалось, что деньги, полученные в игре, ничего мне не стоят.

В конце того же января, нуждаясь в паре сотен цехинов, м-м Манзони предложила мне через другую даму бриллиант, стоивший пятьсот. Я решил отдать его в заклад в Тревизо, где город держал заведение «Мон-де Пьете», в котором давали под залог из расчета 5 %. Тревизо расположен в пятидесяти милях от Венеции. Это прекрасное заведение не пользуется успехом в Венеции, так как евреи чинят ему препятствия. Я поднялся довольно рано и положил в карман свою бауту, потому что в этот день запрещено ходить в маске. Это было накануне Введения во Храм Пресвятой Богородицы, что называют Сретением.

Я пошел пешком до конца Канале Реджио, с намерением взять гондолу до Местре, где мог сесть в почтовую карету, что доставила бы меня в Тревизо менее чем за два часа, откуда в тот же день я бы уехал, взяв из заклада свой бриллиант, чтобы вернуться в Венецию.

Идя по набережной к Санта Йов, я вижу в двухвесельной гондоле женскую фигуру, закутанную по-деревенски, но очень богато. Ее личико мне понравилось, так что я остановился, чтобы рассмотреть ее более внимательно. Передний гондольер, увидев, что я приостановился, решил, что я захотел воспользоваться случаем, чтобы доехать до Местре подешевле, и сказал заднему причалить к берегу. Я не колеблюсь ни минуты. Сажусь на лодку и даю ему три ливра, чтобы он больше никого не подсаживал. Старый священник, сидящий на переднем месте рядом с красоткой, хочет мне его уступить, но я прошу не беспокоиться.