Все итальянские комедианты Парижа хотели проявить ко мне свою щедрость. Они приглашали меня на свои приемы и устраивали в мою честь празднества. Карлин Бертинацци, игравший Арлекина, которого обожал весь Париж, напомнил мне, что видел меня тринадцать лет назад в Падуе, когда возвращался из Петербурга с моей матерью. Он дал мне прекрасный обед у мадам де ла Гейери, где он жил. Эта дама была влюблена в него. У нее было четверо детей, носившихся по всему дому; я сделал комплимент ее мужу по поводу миловидности этих крошек, и муж ответил, что они от г-на Карлина.

– Может быть, но пока вы о них заботитесь и вас они должны знать как отца, чье имя они носят.

Да, это так; но Карлин слишком порядочный человек, чтобы не признаваться, когда мне взбредет в голову избавиться от этого. Он хорошо знает, что они его, и моя жена будет первой, кто возразит, если он не признает это.

Так думал этот порядочный человек, и относился к этому положению очень спокойно. Он любил Карлина, при том что его жена тоже его любила, с одной только разницей, что последствием его любви не было рождение детей. Отношения такого рода не редкость в Париже среди людей определенного сорта. Двое из самых знатных сеньоров Франции очень мирно делят жену и имеют детей, носящих имя не своего настоящего отца, а мужа своей матери; всего век, как пришло это явление, и потомки этих детей известны сегодня под тем же именем. Знающие об этом смеются, и они правы. Те, кто знает, как обстоит дело, имеют право посмеяться.

Самый богатый из итальянских комедиантов был Панталон, он был отцом Коралин и Камиллы, кроме того, он занимался и ростовщичеством. Он хотел дать мне обед в семейном кругу. Две сестры меня очаровали. Коралин была на содержании у принца Монако, сына герцога Валентинуа, который был еще жив, в Камиллу был влюблен граф де Мельфор, фаворит герцогини Шартрской, ставшей к тому времени герцогиней Орлеанской вследствие смерти ее отчима.

Коралин была менее живая, чем Камилла, но более красивая; я начал было ей строить куры не вовремя, что было сочтено неуместным; но это неурочное время продолжалось постоянно, так что я несколько раз оказывался там, когда приходил навестить ее принц. При первых встречах я отвешивал ему реверанс и уходил, но в дальнейшем он стал говорить мне остаться, потому что принцы наедине со своими любовницами обычно не знают, что делать. Мы ужинали втроем, его роль сводилась к тому, чтобы смотреть на меня, слушать и смеяться, моя – есть и говорить.

Я счел своим долгом нанести визит вежливости этому принцу в отеле де Матиньон на улице Варен.

– Я очень рад, – сказал он мне, – что вы пришли, потому что я обещал герцогине де Рюфек привести вас к ней, так что мы сейчас пойдем.

Вот еще одна герцогиня. Нет ничего лучше. Мы садимся в «дьябло» – модную коляску, и вот мы, в одиннадцать утра, у герцогини. Я вижу женщину шестидесяти лет, с лицом, покрытым румянами, в пятнах, худым, некрасивым и увядшим, неприлично развалившуюся на софе, которая при моем появлении вскричала:

– Ах! Вот прекрасный мальчик! Принц, ты очарователен! Иди садись здесь, мой мальчик.

Я повинуюсь, удивленный, и чувствую при этом невыносимое зловоние мускуса. Я вижу уродливую открытую грудь, которую демонстрирует мегера, соски, невидимые из-за покрывающих их мушек, но осязаемые. Где я? Принц уходит, говоря, что возвратит мне свой «дьяболо» через полчаса, И что ждет меня у Коралин.

Едва принц уходит, эта гарпия впивается в меня своими слюнявыми губами, влепляет поцелуй, от которого я чуть не задохнулся, и протягивает свою тощую руку туда, куда влечет ее скверная душа, говоря мне:

– Посмотрим, какой красивый у тебя…

– Ах! Боже мой! Мадам герцогиня.

– Ты отодвигаешься? Отчего? Ты ребенок.

– Да, мадам. Потому что…

– Что?

– Я… Я не могу, я не смею…

– Кто же ты, в конце концов?

– Я педераст.

– Ах! Грубая свинья.

Она вскакивает, оскорбленная, и я также, и быстро выскакиваю за дверь и бегу из отеля, боясь, что швейцар меня остановит. Я беру фиакр и иду рассказать эту, мягко говоря, черную историю Коралине, которая очень смеется, но в то же время соглашается со мной, что принц сыграл со мной злую шутку. Она отмечает во мне присутствие духа, с которым я выпутался из этой неприятной истории; однако не соглашается заменить мне герцогиню. Несмотря на это, я не теряю надежды. Я знаю, что она не воспринимает меня в достаточной мере влюбленным.

Три или четыре дня спустя я наговорил ей за ужином много всего и потребовал расчета в таких ясных выражениях, что она обещала вознаградить мою любовь завтра.

– Принц Монако, – сказала она, – вернется из Версаля лишь послезавтра. Завтра мы поедем в кроличьи садки, пообедаем там вдвоем, поохотимся на хорьков и вернемся в Париж довольные.

– В добрый час.

Назавтра в десять часов мы садимся в кабриолет, и вот – мы на заставе Вожирар. В тот момент, когда мы ее проезжаем, навстречу – коляска «визави» с кучером в иностранной ливрее:

– Остановитесь, остановитесь.

Это был шевалье де Виртемберг, который, не взглянув в мою сторону, начинает осыпать Коралину нежностями, затем, высунув голову наружу, говорит ей на ушко, она отвечает ему таким же образом, затем он говорит ей что-то еще, она думает немного, затем говорит мне, взяв меня за руку и смеясь:

– У меня важное дело с этим принцем; отправляйтесь, дорогой друг, в садки, обедайте там, охотьтесь и приходите ко мне повидаться завтра.

Говоря так, она слезает, садится в «визави» и посылает мне воздушный поцелуй.

Читателю, который бывал в подобном положении, не нужно объяснять тот порыв гнева, которым я был охвачен в этот позорный миг. Тем же, кто этого не испытал, я объяснить ничего не смогу. Я не хотел оставаться в этом проклятом кабриолете ни минуты, я приказал слуге катиться ко всем чертям, взял первый же фиакр, который нашел, и отправился к Патю, которому описал приключение, пылая гневом. Патю нашел мое приключение комичным, не новым и в порядке вещей.

– Как в порядке вещей?

– Потому что нет такого молодого человека, с которым не могла бы приключиться подобная история, и он, если у него достанет ума, не должен испытывать от этого чувство унижения. Что касается меня, я тебе завидую, я бы не отказался от такого хоть завтра. Я тебя поздравляю. Ты можешь быть уверен, что завтра будешь иметь Коралину.

– Я этого больше не хочу.

– Это другое дело. Не желаешь ли пойти обедать в отель дю Руль?

– Честное слово, да. Мысль прекрасная. Едем туда.

Отель дю Руль был знаменит. За два месяца, что я жил в Париже, я его еще не видел, и испытывал большое любопытство. Женщина хозяйка, купившая этот отель, его очень хорошо меблировала и держала там двенадцать или четырнадцать отборных девиц. У нее был хороший повар, отличные вина, превосходные кровати, и она принимала всех, кто являлся к ней с визитом. Ее звали мадам Париж, ей покровительствовала полиция; отель располагался на некотором расстоянии от Парижа, так что хозяйка была уверена, что те, кто ее посещает, – люди комильфо, потому что это было слишком далеко, чтобы приходить пешком. Охрана у нее была превосходная, цены на все удовольствия – фиксированные и недорогие. Платили по шесть франков за завтрак с девушкой, двенадцать франков – за обед, луидор – за ужин и ночевку. Это был порядочный дом, и о нем говорили с восхищением. Мне не терпелось там побывать, и я находил, что это лучше, чем кроличьи садки.

Мы садимся в фиакр. Патю говорит кучеру:

– К Пор-Шайо.

– Слушаю, мой господин.

Мы там уже через полчаса. Останавливаемся у ворот, на которых я читаю «Отель дю Руль». Ворота закрыты. Усатый слуга, вышедший из задней двери, подходит нас оглядеть. Удовлетворенный осмотром, открывает. Мы сходим с фиакра, заходим, и он закрывает дверь. Женщина, хорошо одетая, учтивая, без одного глаза, возраста под пятьдесят лет, спрашивает нас, хотим ли мы пообедать и нужно ли нам общество девиц. Мы говорим, что да, и она ведет нас в залу, где мы видим четырнадцать девиц в белой униформе из муслина, с работой в руках, сидящих полукругом, которые при нашем появлении встают и делают нам одновременно глубокий реверанс. Все хорошо причесанные, все примерно одного возраста и все хорошенькие, кто большая, кто маленькая, брюнетки, блондинки, шатенки. Мы подходим к каждой и говорим несколько слов, и в тот момент, когда Патю выбирает свою, я останавливаюсь на моей. Две выбранные издают крики радости, бросаются нам на шею и уводят нас из залы в сад, в ожидании, когда нас позовут обедать. М-м Париж оставляет нас, говоря:

– Идите, господа, прогуляться в моем саду, насладитесь свежим воздухом, миром, спокойствием и тишиной, царящими в моем доме, и я отвечаю за здоровье девушек, которых вы выбрали.

После короткой прогулки каждый из нас отвел свою избранницу в комнату на первом этаже. Девушка, которую я выбрал, имела некоторое сходство с Коралиной, так что я отдал ей должное. Нас призвали к столу, где мы довольно неплохо пообедали, но едва мы выпили кофе, – тут как тут кривая с часами в руке, которая отозвала двух девиц, говоря нам, что наша вечеринка закончилась, но, заплатив еще шесть франков, мы можем развлекаться до вечера. Патю ответил, что он согласен, но хотел бы выбрать другую, и я присоединился к его мнению.

– Пойдемте, вы хозяева.

Мы снова входим в сераль, снова выбираем, и отправляемся погулять. В этот второй раунд, естественно, нам показалось, что времени слишком мало. Нам пришли объявить об этом в самый неподходящий момент, но пришлось смириться и подчиниться правилам. Я позвал Патю на переговоры, и после философских рассуждений мы решили, что эти удовольствия, ограниченные временем, несовершенны.

– Пойдем снова в сераль, – сказал я ему, – выберем по третьей и договоримся о том, что остаемся до-завтра.

Патю согласился с моим проектом, и мы отправились сообщить об этом аббатисе, которая сочла нас людьми мудрыми. Но когда мы вошли в залу, чтобы сделать новый выбор, и те, кого мы выбирали раньше, оказались отвергнуты, все остальные стали насмехаться над ними, и те в отместку нас освистали и назвали быками.

Но я был поражен, когда я увидел, какая третья красотка. Я возблагодарил небо, когда она, наконец, убежала, потому что увидел, что занимался ею четырнадцать часов. Ее звали Сент-Илер; это та, которая, под этим же именем, стала знаменита год спустя, будучи с милордом, который увез ее в Англию. Она смотрела на меня с видом гордым и презрительным. Я должен был потратить больше часа, прогуливаясь с ней, чтобы ее успокоить. Она сочла меня недостойным ложиться с ней, потому что я имел дерзость не выбрать ее ни в первый, ни во второй раз. Но когда я объяснил ей, что моя оплошность была вызвана тем, что мы хотели ее выбрать оба, она стала смеяться и была со мной очаровательна. Эта девочка имела ум, культуру и все то, что нужно, чтобы сделать карьеру в профессии, в которой она подвизалась. Патю сказал мне по-итальянски, когда мы ужинали, что я опередил его лишь на мгновенье, но он хочет получить ее через пять-шесть дней. Он уверил меня на другой день, что проспал всю ночь, но я вел себя иначе. Сент-Илер была очень довольна мной и расхвалила своим подругам. Я возвращался к м-м Париж более десяти раз, перед тем, как переехать в Фонтенбло, и у меня не хватало смелости брать там другую. Сент-Илер праздновала победу, привязав меня к себе.

Отель дю Руль стал причиной того, что я охладел к преследованию Коралины. Венецианский музыкант по имени Гуаданьи, красивый, знающий в своем искусстве и полный ума, понравился Коралине две или три недели спустя после того, как я порвал с ней. Красивый мальчик, обладающий лишь видимостью мужественности, заинтересовал Коралину и стал причиной ее разрыва с принцем Монако, который застал их на месте преступления. Но Коралина сумела обернуть дело так, что восстановила отношения с принцем месяц спустя, и так удачно, что подарила ему через девять месяцев малышку. Это была девочка, которую назвали Аделаида и которой принц дал приданое. Потом принц покинул ее, после смерти герцога де Валентинуа, чтобы жениться на мадемуазель Гриньоль, генуэзке, и Коралина стала любовницей графа де ла Марш, который в настоящее время принц де Конти. Коралины уж больше нет, как и ее сына, которого этот принц от нее имел, и которого назвали графом де Монреаль. Но вернемся к моим делам.

Мадам Дофин разрешилась от бремени принцессой, которая получила титул мадам де Франс. В августе я смотрел в Лувре новые картины, которые художники королевской Академии живописи представили публике, и, не увидев там батальной живописи, решил пригласить из Венеции в Париж моего брата Франсуа, который проявил талант в этом жанре. Поскольку Паросселли, единственный во Франции художник-баталист, умер, я решил, что мой брат сможет поймать здесь удачу; Я написал г-ну Гримани и брату и убедил их, но он прибыл в Париж лишь в начале следующего года.

Король Луи XV, который страстно любил охоту, привык проводить каждый год шесть недель осени в Фонтенбло. Возвращались в Версаль в середине ноября. Это путешествие обходилось ему в пять миллионов. Перевозили с ним все, что могло понадобиться для развлечения всех иностранных министров и всего двора. Его сопровождали также французские и итальянские комедианты, и актеры и актрисы Оперы. Фонтенбло в эти шесть недель выглядел намного более блестящим, чем Версаль. Несмотря на это, большой Париж не оставался без спектаклей. Имелись опера, комедии французская и итальянская, поскольку обилие актеров позволяло заместить тех и других.

Марио, отец Баллетти, вполне восстановивший свое здоровье, должен был ехать вместе со своей женой Сильвией и всем своим семейством, и пригласил меня с собой, предложив занять квартиру в доме, который он снял, и я согласился. Я не мог бы найти лучшего случая, чтобы узнать двор Людовика XV и всех иностранных министров. Кроме того, я был там представлен г-ну де Морозини, сегодня Прокуратору Сен-Марк, тогда – послу Республики при короле Франции. В первый день, когда давали оперу, он предложил мне его сопровождать; это была музыка Люли. Я сидел в партере, как раз под ложей, где находилась мадам де Помпадур, которую я еще не знал. В первой сцене появилась знаменитая Мор, которая вышла из-за кулисы и на втором стихе испустила крик такой силы и такой неожиданный, что я решил, что она взбесилась; я издал непроизвольно смешок, не ожидая, что его сочтут неуместным. «Голубая лента», находящийся рядом с маркизой, спросил меня сухо, из какой я страны, и я сухо ответил, что из Венеции.

– Когда я был в Венеции, я тоже смеялся над речитативами ваших опер.

– Я уверен в этом, и я также не сомневаюсь, что никто и не подумал помешать вам смеяться.

Мой ответ, слегка поспешный, заставил засмеяться мадам де Помпадур, которая спросила меня, вправду ли я из тех мест.

– Из каких тех?

– Из Венеции.

– Венеция, мадам, это не «Те места», а «Эти».

Этот ответ сочли еще более странным, чем первый, и вот, вся ложа принялась совещаться, является ли Венеция «там» или «тут». Сочли, что я, безусловно, прав, и на меня больше не нападали. Я дослушал оперу без смеха, и поскольку я был простужен, часто сморкался. Тот же «голубая лента», которого я не знал, и который оказался маршалом де Ришелье, сказал мне, что очевидно окна моей комнаты плохо закрыты.

– Прошу прощения, месье, они даже законопачены.

Все засмеялись, и я почувствовал себя оскорбленным, потому что догадался, что неправильно произнес слово «законопачены». Я надулся. Полчаса спустя г-н де Ришелье спросил у меня, какая из двух актрис мне больше нравится по своей красоте.

– Вот эта.

– У нее некрасивые ступни.

– Это не видно, месье, и потом, при оценке красивой женщины первое, что я отбрасываю, это ступни.

Это словцо получилось у меня случайно, и я даже не понял его остроты, но оно оказалось столь удачным, что привлекло ко мне внимание всей компании в ложе. Маршал узнал, кто я такой, от г-на Морозини, и тот мне сказал, что с удовольствием меня хвалил. Мое словцо сделалось знаменитым, и маршал де Ришелье оказал мне любезный прием. Из иностранных министров, которым я был представлен, самым любезным был милорд маршал Шотландский Кейт, который представлял короля Пруссии. Мне представился случай говорить с ним.

Это было на третий день после моего прибытия в Фонтенбло. Я пошел один ко двору. Я увидел прекрасного короля, идущего к мессе, и всю королевскую семью, всех придворных дам, которые удивили меня своей некрасивостью, как дамы двора в Турине – своей красотой. Но, наблюдая поразительную красотку среди стольких уродов, я спросил у кого-то, как зовут эту даму.

– Это, месье, мадам де Брионн, которая выделяется своим умом даже больше, чем красотой, поскольку не только не имеет на своем счету ни единой истории, но даже никогда не давала ни малейшего повода, чтобы злословие могло использовать его, чтобы придумать такую историю.

– Может быть, просто не знают.

– Ах, месье, при дворе знают все.

Я пошел в одиночку бродить повсюду, вплоть до внутренних апартаментов короля, когда увидел десять-двенадцать некрасивых дам, по виду скорее бегущих, чем просто идущих куда-то, причем бегущих очень неловко, так что казалось, что они вот-вот упадут лицом об пол. Я спросил, откуда они идут и почему так неловко ходят.

– Они вышли от королевы, которая сейчас будет обедать, а ходят они плохо потому, что каблуки их туфель, высотой с полноги, вынуждают их ходить на полусогнутых ногах.

– Почему они не ходят на каблуках поменьше?

– Потому что хотят казаться повыше.

Я вошел в галерею и увидел короля, который шел, опираясь на плечо г-на д’Аржансон. Голова Людовика XV была восхитительно красива и поставлена на шее как нельзя лучше. Ни один самый умелый художник не смог бы изобразить поворот головы этого монарха, когда он оборачивался, чтобы на кого-то взглянуть. Мгновенно возникала потребность его любить. Я, впрочем, ожидал увидеть величие, которого напрасно искал в лице короля Сардинского. Я твердо уверен, что мадам де Помпадур влюбилась в это лицо при первом знакомстве. Может быть, это и было не так, но лицо Луи XV заставляло зрителя так думать.

Я вошел в залу, где увидел десять-двенадцать прогуливающихся придворных и стол, убранный для обеда и пригодный для дюжины людей, но с одним кувертом.

– Для кого этот стол?

– Для королевы, которая будет обедать. Вот она.

Я вижу королеву Франции, не нарумяненную, в большом чепце, с видом старым и набожным, которая благодарит двух монашенок, ставящих на стол тарелку со свежим маслом. Она садится, десять-двенадцать прогуливающихся придворных располагаются вокруг стола полукругом на расстоянии десяти шагов, и я погружаюсь вместе с ними в глубокое молчание.

Королева начинает есть, ни на кого не глядя, не поднимая глаз от тарелки. Она поела от одного блюда, и, удовлетворив свой вкус, вернула его, при этом обежав взглядом всех присутствующих, по-видимому, чтобы увидеть, с кем она может поделиться впечатлением о вкусе блюда. Найдя его, она обратилась к нему со словами:

– Месье де Ловендаль.

При этом оклике я увидел красивого мужчину, на два дюйма выше меня, который, склонив голову, и сделав три шага к столу, ответил:

– Мадам.

– Я полагаю, что самое предпочтительное рагу это фрикасе из цыпленка.

– Я того же мнения, мадам.

После этого ответа, данного самым серьезным тоном, королева продолжила еду, и маршал де Ловендаль отошел тремя шагами и занял свое прежнее место. Королева больше ничего не сказала, окончила обед и вернулась в свои комнаты.

Мечтая увидеть этого знаменитого воина, победителя битвы при Берг-оп-Зум, я был счастлив, что мне удалось присутствовать при этом случае, когда королева Франции сообщила ему свое мнение о качестве фрикасе, и он высказал ей свое мнение тем же тоном, каким произносят смертный приговор на военном совете. Обогащенный этим анекдотом, я отправился попотчевать им слушателей у Сильвии, на элегантном обеде, где нашел избранное и приятное общество.

Восемь-десять дней спустя я находился в десять часов в галерее, в ряду других людей, чтобы испытать удовольствие, всегда новое, – увидеть проход короля, направлявшегося к мессе, и странное – видеть обнаженные кончики грудей медам де Франс, его дочерей, которые, в соответствии с модой, являли их всему народу, вместе со своими голыми плечами, когда был поражен, увидев Кавамакчи, Джульетту, которую оставил в Чезене под именем м-м Кверини. Если я был удивлен при виде ее, то она была не меньше удивлена, увидев меня в таком окружении. Тот, кто держал ее под руку, был маркиз де Сен-Симон, первый джентльмен двора принца де Конде.

– Мадам Кверини, вы в Фонтенбло?

– Вы здесь? Я вспоминаю королеву Елизавету, которая сказала: Pauper urbique jacet.

– Сравнение очень верное, мадам.

– Я шучу, дорогой друг, я пришла сюда, чтобы увидеть короля, который меня не знает; но завтра посол меня представит.

Она встала в ряд пятью-шестью шагами от меня ближе к двери, откуда должен появиться король. Король входит, держась рядом с г-ном де Ришелье, и я вижу, что он, прежде всего, лорнирует так называемую м-м Кверини, и слышу, как он говорит на ходу своему другу такие слова:

– Здесь у нас есть из самых хорошеньких.

После обеда я прихожу к венецианскому послу и застаю его за десертом в большой компании, сидящим рядом с м-м Кверини, которая, увидев меня, говорит мне сплошные любезности – вещь неожиданная от этой ветреницы, которой нет ни повода, ни смысла меня любить, поскольку она знает, что я ее вижу насквозь и знаю ее проделки. Но я понимаю смысл происходящего и решаюсь пойти на все, чтобы доставить ей удовольствие и даже лжесвидетельствовать в ее пользу, если ей будет нужно.

Она начинает говорить о г-не Кверини, и посол хвалит его за то, что тот легализовал ее положение, женившись на ней.

– Я, – говорит посол, – этого раньше не знал.

– Прошло уже более двух лет, – говорит Джульетта.

– Это так, – говорю я послу, – потому что два года назад генерал Спада представил мадам под именем Кверини всему благородному сообществу Чезены, где я имел честь находиться.

– Я в этом не сомневаюсь, – говорит посол, посмотрев на меня, – поскольку сам Кверини мне об этом писал.

Поскольку я хотел уйти, посол отвел меня в соседнюю комнату под предлогом, что даст мне прочитать некое письмо. Он спросил меня, что говорят в Венеции об этом браке, и я ответил, что никто ничего не знает, и что говорят даже, что старший дома Кверини женился на девице Гримани.

– Я напишу об этой новости послезавтра в Венецию.

– О какой новости?

– Что Джульетта действительно Кверини, поскольку Ваше Превосходительство представит ее как таковую Людовику XV.

– Кто вам сказал, что я ее представлю?

– Она сама.

– Возможно, она изменит теперь мнение.

Потом я пересказал ему слова, которые я услышал исходящими из уст короля, которые его привели к выводу, что Джульетте больше не стоит надеяться быть представленной. Г-н де Сент-Квентин, тайный министр частных пожеланий монарха, явился лично после мессы сказать прекрасной венецианке, что у короля Франции дурной вкус, потому что он нашел ее не более красивой, чем многие другие при его дворе. Джульетта выехала из Фонтенбло на другой день рано утром. Я говорил в начале этих Мемуаров о красоте Джульетты; ее лицо излучало необычайное очарование, но оно потеряло часть своей силы ко времени, когда я ее увидел в Фонтенбло, помимо этого, она белилась – средство, которое французы не прощают, и они правы, потому что белила скрывают природу. Несмотря на это, женщины, профессия которых – нравиться, применяют их все время, потому что надеются напасть на такого, который обманется.

После поездки в Фонтенбло я встретил Джульетту у посла Венеции; она мне сказала, смеясь, что развлекалась, назвавшись м-м Кверини, и в дальнейшем я доставлю ей удовольствие, называя ее подлинным именем – графиней Преати; она сказала, чтобы я зашел к ней повидаться в отель дю Люксембург, где она остановилась. Я заходил туда очень часто, развлекаясь ее интригами, но никогда не был в них замешан. В те четыре месяца, что она провела в Париже, она свела с ума г-на Занчи. Это был секретарь посольства Венеции, человек любезный, благородный и образованный. Она влюбила его в себя, он говорил, что готов на ней жениться, она его обнадеживала, но затем стала так третировать, заставила его так ревновать, что бедный несчастный потерял разум и умер некоторое время спустя. Граф Кауниц, посол королевы-императрицы, питал к ней слабость; также и граф де Сизендорф. Посредником в этих мимолетных амурах был аббат Гуаско, который, будучи небогатым и очень некрасивым, не мог надеяться на ее милости иначе, чем став ее конфидентом. Тот же, на ком она остановила свой выбор, был маркиз де Сен-Симон. Она хотела стать его женой, и он бы женился на ней, если бы она не давала ему фальшивые адреса, когда он хотел навести справки о ее рождении. Фамилия Преати из Вероны, которую она присвоила, не признала ее, и г-н де Сен-Симон, который, несмотря на любовь, смог сохранить здравый рассудок, нашел силы ее покинуть. Она не слишком заработала в Париже, потому что оставила там в закладе бриллианты. По возвращении в Венецию она вышла замуж за сына того г-на Учелли, который шестнадцать лет назад вытащил ее из нищеты и отправил на тротуар. Она умерла десять лет назад.

В Париже я ходил ежедневно брать уроки французского у старого Кребийона, но, несмотря на это, мой язык пестрит итальянизмами, заставляя меня часто говорить в компании не то, что я хочу сказать, и отсюда почти ежедневно возникают забавные ситуации, о которых потом рассказывают; но мой жаргон не наносит ущерба суждению о моем уме, он доставляет, наоборот, мне замечательные знакомства. Многие женщины из тех, с кем следует считаться, просили меня учить их итальянскому, с тем, чтобы иметь удовольствие, как они утверждали, преподать мне французский, и в этом обмене я выигрывал больше, чем они. М-м Преодо, бывшая одной из моих учениц, приняла меня однажды утром, находясь еще в постели и говоря, что не имеет желания учиться, потому что вечером приняла лекарство..

Я спросил у нее, хорошо ли она разгрузилась ночью.

– Что это вы спрашиваете? Что за шутки? Вы невыносимы.

– Черт возьми, мадам: зачем принимают лекарство, если не для того, чтобы разгрузиться?

– Лекарство для того, чтобы прослабило, а не для того, чтобы разгрузиться, и это в последний раз в жизни вы употребляете это слово.

– Я хорошо понимаю, что я имею в виду и что можно меня неправильно понять, но вы должны говорить то, что вы хотите, простыми словами.

– Хотите завтракать?

– Нет, мадам. Это точно. Я выпил кАфе с двумя савоярами внутри.

– О боже мой! Я пропала. Какой ужасный завтрак! Объяснитесь.

– Я выпил кАфе, как я пью его каждое утро.

– Но это глупость, мой друг; кАфе – это лавка, где продают кОфе, и то, что продают, это чашка кофе.

– Ладно! Разве вы пьете чашку? Мы в Италии говорим, что пьем кофе и понимаем, что мы не пьем лавку.

– Надо говорить правильно. Ну, а ваши два савояра, как вы их съели?

– Размочил внутри. Они были не больше тех, что лежат у вас на ночном столике.

– И вы называете их савоярами? Говорите «бисквиты».

– Мы называем их в Италии савоярами, мадам, потому что мода на них пришла из Савойи, и это не моя ошибка, если вы решили, что я съел двух из этих комиссионеров, которые болтаются на углу улиц, доставляя услуги публике, и которых вы называете савоярами, хотя они, может быть из другой страны. На будущее, я буду говорить, что съел бисквиты, чтобы приспособиться к вашим привычкам, но позвольте вам сказать, что термин савояры более правильный.

Появляется ее муж, она ему отчитывается о наших спорах, он смеется и говорит ей, что я прав. Входит племянница. Это девица четырнадцати лет, умная и очень симпатичная; я ей давал пять-шесть уроков, и, поскольку ей нравился язык, и она хотела попрактиковаться, она начала говорить. Вот роковой комплимент, который она мне сделала:

– Signore sono incantata di ci vedere in buona salute.

– Я благодарю вас, мадемуазель, но чтобы перевести «я рад» надо говорить ho piacere. И еще, чтобы перевести «вас видеть», надо говорить di vedervi, а не di vi vedere.

– Я думала, следует ставить «vi» впереди.

– Нет, мадемуазель, мы ставим его сзади.

И вот вам месье и мадам, заливающиеся смехом, краснеющая девица, и я, ее поправляющий и безуспешно пытающийся избежать глупостей подобного рода, но это факт. Я беру книгу, надувшись и тщетно ожидая, что их смех прекратится, но он продолжается больше недели. Эти несносные двусмысленности обегают Париж и приводят меня в ярость, но я наконец осознаю значение языка, а моя удача от меня убегает. Кребийон, отсмеявшись, говорит мне, что следует говорить après (потом), а не derrière (сзади). Но если французы развлекаются ошибками, которые я допускаю в их языке, я не прочь взять реванш, подмечая смешные обороты, употребляемые в этом языке.

– Месье, – спрашиваю я, – как себя чувствует мадам ваша жена?

– Вы оказываете ей честь.

– Речь не идет о чести; я спрашиваю, как она себя чувствует.

Молодой человек в Булонском лесу падает с лошади; я подбегаю, чтобы его поднять, и вот он стоит и в порядке.

– С вами приключилась неприятность?

– Совсем наоборот, месье.

Падение доставило вам удовольствие.

Я у мадам Президентши, в первый раз, приходит ее племянничек, весь в бриллиантах; она меня представляет и называет мое имя и страну.

– Как это, месье, вы итальянец? По мне, вы так хорошо смотритесь, что я бы поспорил, что вы француз.

– Месье, при виде вас я бы тоже рискнул и держал бы пари, что вы итальянец.

– Я не знал, как они выглядят.

Я сидел за столом у миледи Ламберт, обратили внимание на халцедон на моем пальце, где была превосходно выгравирована голова Людовика XV. Мой перстень совершает тур вокруг стола, все отмечают поразительное сходство; одна молодая маркиза возвращает мне перстень и говорит:

– Это действительно антик?

– То-есть, камень? Да, мадам, конечно.

Все смеются, и маркиза, напрягая мозги, не удерживается от вопроса, почему смеются. После обеда говорят о носороге, которого показывают за двадцать четыре су с человека на ярмарке в Сен-Жермен – «Пойдем посмотрим, пойдем посмотрим». Мы садимся в экипаж и приезжаем на ярмарку, обходим кругом аллеи, разыскивая ту, где находится носорог. Я единственный мужчина, я поддерживаю под руку двух дам, мудрая маркиза нас обгоняет. В конце той аллеи, где, как нам сказали, находится животное, сидит в дверях его хозяин и собирает деньги с желающих войти. Это мужчина, одетый в африканское платье, смуглый, огромных размеров, имеющий вид монстра; но маркиза должна, по крайней мере, признать в нем мужчину. Отнюдь.

– Это вы, месье, носорог?

– Входите, мадам, входите.

Она видит, что мы задыхаемся от смеха, и, увидев настоящего носорога, считает себя обязанной просить прощения у африканца, объясняя, что никогда в жизни не видела носорогов, и поэтому он не должен обижаться на ее ошибку.

В гостиной Итальянской комедии, куда во время антрактов заходили зимой погреться самые знатные сеньоры и развлекались разговорами с актрисами, что сидели там в ожидании своего выхода на сцену, я сидел рядом с Камиллой, сестрой Коралины, и смешил ее разными байками. Молодой советник, которому не понравилось, что я ее занимаю вопреки его усилиям, напал на меня с предположением, что я пересказываю итальянскую пьесу, и проявил свое дурное настроение нападками на мою нацию. Я ответил ему, рикошетом глядя на Камиллу, которая смеялась, и на остальную компанию, следившую со вниманием за перепалкой, которая, будучи лишь упражнением ума, не содержала пока ничего обидного. Но, повидимому, дело пошло всерьез, когда щеголь, свернув в своем рассуждении на тему о полиции города, сказал, что какое-то время стало опасно ходить ночью по Парижу.

– В прошлом месяце, – сказал он, – Париж увидел на Гревской площади семерых повешенных, пятеро из которых были итальянцы. Это удивительно.

– Это неудивительно, – сказал я, – потому что порядочные люди стремятся быть повешенными вне пределов своей страны, в подтверждение чего шестьдесят французов были повешены в течение последнего года между Неаполем, Римом и Венецией. Поскольку пятью двенадцать будет шестьдесят, вы видите, что это простой обмен. Насмешники стали все за меня, и юный советник ушел. Любезный сеньор, который счел мой ответ удачным, подошел к Камилле и спросил у нее на ушко, кто я такой, и вот, знакомство состоялось. Это был г-н де Мариньи, брат мадам Маркизы, и я был рад этому знакомству, поскольку мог представить ему своего брата, которого ждал со дня на день. Он был суперинтендантом строений короля, и вся Академия художеств от него зависела. Я сказал ему о брате, и он обещал ему протекцию. Другой молодой сеньор завязал со мной беседу и просил прийти с ним повидаться, сказав, что он граф де Маталоне. Я сказал ему, что видел его ребенком в Неаполе восемь лет назад, и что дон Делир Караффа, его дядя, был моим благодетелем. Этот юный граф был этим очарован и обратился ко мне также с просьбами его посетить; мы стали близкими друзьями.

Мой брат прибыл в Париж весной 1751 года, поселился вместе со мной у мадам Кинзон и начал с успехом работать на частных заказчиков, но его главным намерением было создать картину и выставить ее на суд Академии. Я представил его г-ну де Мариньи, который его поддержал и ободрил, обещая свою протекцию. Он принялся старательно за учебу, чтобы не упустить свой шанс.

Г-н де Морозини, завершив свое посольство, вернулся в Венецию, и г-н Мочениго приехал на его место. Я был рекомендован ему г-ном де Брагадин, и он открыл передо мной двери своего дома, так же, как и перед моим братом, приняв в нем участие как в венецианце и молодом человеке, который хочет сделать карьеру во Франции с помощью своего таланта.

Г-н Мочениго был характера очень мягкого; он любил игру, и все время проигрывал; он любил женщин и был несчастлив с ними, потому что не умел принять нужный тон. Два года спустя после своего прибытия в Париж он влюбился в м-м де Коланд; она была с ним жестока, и посол Венеции покончил с собой.

Мадам Дофин разродилась графом Бургундским, и торжества, которые я видел, кажутся невероятными сегодня, когда наблюдаешь, как этот самый народ выступает против своего короля. Народ хочет быть свободным; его стремление благородно и разумно и он ведет свое предприятие к зрелости под правлением этого монарха, который странным и уникальным образом сочетает в себе душу, лишенную честолюбия, и наследие шестидесяти пяти королей, всех более или менее честолюбивых и дорожащих своей властью. Но правдоподобно ли, что его душа содержится в теле их преемника?

Франция видела на троне многих других монархов, ленивых, ненавидящих труд, врагов всяческих усилий и озабоченных единственно собственным благополучием. Запертые в своих дворцах, они предоставляли деспотизм своим женам, которые действовали от их имени, и оставались при этом всегда королями и монархами; но мир никогда еще не видел такого короля как этот, который искренне стремится стать главой того народа, который объединился, чтобы лишить его трона. Он, кажется, обрадован возможностью стать, в конце концов, выскочкой, который должен думать лишь о том, чтобы подчиняться. Он, стало быть, не рожден, чтобы царствовать, и кажется очевидным, что он выглядит так, как предполагают его собственные враги, все те, кто, движимые собственными интересами, присоединяются к декретам ассамблеи, направленным на то, чтобы унизить королевскую власть.

Нация, которая восстает, чтобы стряхнуть власть деспотизма, которую она называет и называла всегда тиранией, – вещь нередкая, потому что это явление естественное; доказательством этому служит то, что монархия всегда этого ожидает и опасается отпустить вожжи, поскольку очевидно, что в этом случае нация не замедлит закусить удила. Редка, уникальна и удивительна монархия, являющаяся главой двадцати трех миллионов своих подданных, которые ей не оставляют ничего, кроме пустого звания короля и главы, но не для того, чтобы ими командовать, но чтобы выполнять их приказы. «Будьте, – говорит он им, – законодателями, и я заставлю исполнять все ваши законы, если только вы окажете мне поддержку против мятежников, не желающих подчиняться; и при этом вы будете вольны их растерзать и разорвать на куски без всякого формального суда, поскольку кто сможет противиться вашей воле? Вы фактически займете мое место. Вам будут возражать знать и священники, но их всего один против двадцати пяти. От вас зависит подрезать им крылья, как физические, так и моральные, чтобы лишить их государственной возможности определять границы вашей власти и вам вредить. Чтобы достигнуть этого, вы будете обуздывать спесь священников, давая церковные должности своим сторонникам и выделяя им жалование, лишь необходимое для их содержания. Что касается знати, вам нет необходимости ее разорять, достаточно того, что вы больше не будете воздавать ей почести за пустые знаки их рождения; больше не будет знатных; возьмите за пример разумные правила у турок: поскольку у них нет ни герцогов, ни маркизов, эти господа смиряют свои амбиции и единственное удовольствие, что им остается, это тратить свои деньги на роскошь, и тем самым на народ, поскольку их деньги обернутся заработком для этого народа, который пустит их в оборот в торговле. Что касается моих министров, они станут разумными, поскольку будут зависеть от вас, и не от меня будет зависеть оценка их полезности; я буду выбирать их только формально, но смещу их, когда вы захотите. Таким образом, я, наконец устраню их тиранию, в условиях которой они меня угнетают, заставляя делать то, что хотят они, при этом часто меня компрометируя и обременяя государство под моим именем. Я об этом не говорил, но я и не мог ничего сделать. Но вот, наконец, мы добрались до конца. Моя жена, со временем – мои дети, братья, кузены, то есть принцы крови – они меня осудят, я знаю; но только между собой, поскольку они не осмелятся говорить мне об этом. Я для них стану более опасен, под вашей высокой защитой, чем сейчас, когда у меня нет другой защиты, кроме моего дома, бесполезность которого я, с вашей помощью, установлю.

Те, кто будет недоволен и кто переедет жить за границы королевства, могут в любой момент вернуться, если захотят, в противном случае пусть делают, что хотят; они говорят, что они мои истинные друзья, но я над этим смеюсь, потому что у меня не может быть других друзей, кроме тех, чей образ мыслей совпадает с моим. Самое важное в мире, по их мнению, это древние права нашего дома, господство королевской власти в соединении с деспотизмом; по моему же мнению, самое важное – это, прежде всего, мир, затем – искоренение тирании, которую мои министры осуществляют надо мной, и, в-третьих, удовлетворение ваших потребностей. Я мог бы еще сказать вам, если бы был шарлатаном, что я забочусь о богатстве королевства, но это не так: это вы должны об этом думать, это касается только вас, потому что королевство больше мне не принадлежит; я больше не являюсь, благодаренье богу, королем Франции, а лишь, как вы очень хорошо сказали, королем французов. Все, что я у вас прошу, это чтобы вы поторопились и позволили мне, наконец, отправиться на охоту, потому что я устал от забот».

Это длинное историческое рассуждение, верное на бумаге, доказывает, полагаю, что контрреволюция невозможна. Но оно показывает также, что она наступит, если король сменит свой образ мыслей, но не похоже, чтобы это произошло, как непохоже, чтобы появился последователь такого направления.

Национальное Собрание будет делать то, что оно захочет, несмотря на знать и клерикалов, потому что оно опирается на озверевший народ, слепой исполнитель своих приказов. Сейчас французская нация подобна пороху, заряженному в пушку, либо шоколаду; и то и другое состоит из трех ингредиентов; действие смеси зависело и зависит только от их дозы. Время покажет, каковы ингредиенты, доводящие до революции, и каковы они сейчас. Все, что я знаю, это что зловоние серы смертоносно, и что ваниль это яд.

Что касается народа, у него везде одна природа: дайте работяге шесть франков, и он будет кричать: «Да здравствует король», доставит вам это удовольствие, а за три ливра закричит: «Смерть королю». Поместите ему запал в голову, и он разнесет в один из дней мраморную цитадель. Нет ни закона, ни системы, ни религии; его боги – это хлеб, вино и праздность, он считает, что свобода – это безнаказанность, что аристократ означает тигр, что демагог – это пастырь, любящий свое стадо. Народ, наконец, это животное громадных размеров, которое ничего не смыслит. Парижские тюрьмы переполнены заключенными – выходцами из восставшего народа. Если кто-то им скажет: я открою вам двери вашей тюрьмы, если вы согласитесь отправить на воздух зал Собрания, они согласятся и они это сделают. Весь народ – это объединение палачей. Французское духовенство это знает, не думает ли оно, что сумеет внушить народу религиозное рвение, которое, возможно, окажется сильнее, чем стремление к свободе, знакомое народу лишь как абстрактная идея, на понимание которой материалистические головы неспособны.

Впрочем, не стоит думать, что в Национальном собрании найдется хоть один член, озабоченный единственно лишь благом родины. Душой каждого движет собственная выгода, и нет среди них ни одного, который, став королем, повторил бы действия Людовика XVI.

Герцог де Маталоне познакомил меня с принцами доном Маркантонио и доном Жан-Батистом Боргезе, римлянами, развлекавшимися в Париже и жившими без всякой пышности. Я заметил, что когда эти принцы представлялись французскому двору, они выступили под титулом всего лишь маркизов. По этим же соображениям не давали при представлении титул принцев русским – они выступали под титулом «cnez» (князей). Для них это было все равно, потому что это слово и означает принц. Французский двор всегда скрупулезно относится к вопросу о титулах. Достаточно посмотреть газету, чтобы заметить это. Он скуп к титулу «месье», который, впрочем, имеет хождение на улицах, при дворе говорят «sieur – сьер» о любой нетитулованной персоне. Я обратил внимание, что король не называет «епископ» никого из своих епископов, он называет их «аббатами». Он также делает вид, что не знает никого из сеньоров своего королевства, имя которых не значится среди тех, что находятся на его службе. Высокомерие Луи XV, однако, внушено ему лишь его воспитанием, оно не присуще его характеру. Когда посол представляет ему кого-нибудь, то этот возвращается домой, уверенный, что король его увидел, и это все. Это самый вежливый из всех французов, особенно с дамами и со своими любовницами на публике; он подвергает опале любого, кто осмеливается пренебречь им по малейшему поводу, и никто не заботится больше, чем он, о королевском достоинстве в вопросах скрытности, сохранения тайны и благодарности, когда он уверен, что знает то, что неизвестно никому другому. Маленький пример тому г-н д'Эон, который был женщиной. Один король знал и был в этом уверен, что он был женщиной, и вся эта перебранка, которую этот фальшивый шевалье вел с бюро Иностранных дел, была сущей комедией, которую король допустил для своего развлечения вплоть до ее окончания.

Луи XV был велик во всем, и не имел бы никаких недостатков, если бы не лесть. Как бы он смог узнать о том, что неправ, если ему все время твердили, что он лучший из королей? Принцесса д’Ардор родила мальчика. Ее муж, который был в то время послом Неаполя, хотел, чтобы Луи XV был ему крестным, и король согласился. Подарком, который он сделал своему крестнику, стал полк. Роженица не хотела этого, потому что не любила военных. Г-н маршал де Ришелье мне сказал, что никогда не видел короля таким смеющимся, как тогда, когда тот узнал об этом отказе.

Я познакомился у герцогини де Фульви с мадемуазель Госсэн, Лолоттой, которая была любовницей милорда Альбемарль, посла Англии, человека умного, очень знатного и очень благородного, который посетовал ей однажды ночью на прогулке, когда она восхищалась красотой звезд на небе, что не может преподнести их ей в подарок. Если бы этот лорд оставался министром во Франции до самого разрыва между своей нацией и французами, он бы все уладил, и несчастная война, которая привела к потере Францией всей Канады, не случилась бы. Несомненно, добрая гармония двух народов зависит чаще всего от соответствующих министров, которые либо придерживаются нужного курса, либо такого, который ведет к опасности все взорвать.

Что же касается его любовницы, все, кто ее знал, придерживались о ней единого мнения. Она имела все качества, чтобы быть достойной стать его женой, и самые высокие дома Франции считали, что ей не хватает только титула Миледи Альбемарль, чтобы быть допущенной в их общество, и ни одна из женщин не была шокирована, видя ее сидящей рядом с собой, потому что знали, что у нее нет другого титула, кроме как любовница милорда. Она перешла из рук своей матери в руки милорда в возрасте тринадцати лет, и ее поведение было всегда безупречно; у нее были дети, которых милорд признал, и она умерла графиней д’Эрувилль. Я буду говорить о ней в свое время.

Я познакомился у г-на Мочениго, посла Венеции, с венецианкой, вдовой шевалье Винн, англичанина, которая приехала из Лондона со своими детьми. Она находилась там, чтобы получить свое приданное и наследство своего покойного мужа, которое не могло перейти к ее детям, пока они не перейдут в англиканскую веру. Она добилась этого и возвратилась в Венецию, довольная своим вояжем. У этой дамы имелась старшая дочь, в возрасте двенадцать лет, но с уже сформировавшимся превосходным характером и с прекрасным лицом. Она живет сегодня в Венеции вдовой покойного графа Розенберга, умершего в Венеции послом королевы-императрицы Марии-Терезии; она блистает на своей родине мудрым поведением, умом и своими выдающимися общественными добродетелями. Все говорят, что ее единственным недостатком является то, что она небогата. Это правда, но никто не может об этом сожалеть; она одна может это чувствовать, когда бедность мешает ей быть щедрой.

В это время я заимел некую небольшую ссору с французским правосудием.