Шесть месяцев назад, – рассказывает Мюррей, – я был у дверей монастыря со Шмитом, нашим консулом; я не помню, по какому случаю. Увидев, среди десяти-двенадцати монахинь, ту, о которой мы говорим, я сказал Шмиту, что я, ни на секунду не усомнившись, отдал бы пять сотен цехинов за то, чтобы провести два-три часа с ней. Граф Капсучефало меня услышал и ничего не сказал. Шмит сказал мне, что с ней можно увидеться лишь у решетки, как это делает посол Франции, который часто наносит ей визиты. Капсучефало на следующий день сказал мне, что если я говорил всерьез, он уверен, что может предоставить мне возможность провести ночь с монахиней в таком месте, которое мне понравится, при условии соблюдения тайны. Он сказал, что поговорил с ней, и когда он назвал ей мое имя, она ответила, что видела меня вместе со Шмитом, и что она охотно поужинает со мной, с учетом пяти сотен цехинов. Он сказал, что он единственный, кому она доверяет, и что он отведет ее в Венецию, в казен посла Франции, когда она скажет. Он сказал мне, наконец, что я могу не опасаться обмана, потому что именно ей я отдам сумму, принесенную с собой; и в конце он достал из кармана этот портрет, который вы уже видели. Я купил его у него через два дня, после того, как подумал, что переспал с ней. Это случилось через две недели после нашего соглашения. Хотя и в маске, она пришла в одежде монахини; однако я усомнился в том, что это она и предположил обман, увидав ее длинные волосы, потому что знал, что монахини должны их состригать. Она сказала, что те, кто желает их сохранить под капюшоном, суть начальницы, и я ей поверил.

Мошенница говорила правду, но мне не было нужды объяснять это Резиденту в тот момент. Я был заинтересован, внимательно изучая черты ее лица с ее портретом в руке, на котором она была изображена с обнаженной грудью. Я сказал, что в том, что касается груди, художники выдумали, и распутница улучила этот момент, чтобы показать мне, что копия была верна. Я развернул ее спиной. Факт тот, что в эту ночь я посмеялся над аксиомой Quas sunt sequalia uni tertio sunt sequalia inter se потому что портрет был похож на М. М. и похож также на эту потаскуху, а между тем она сама не походила на М. М. Мюррей согласился со мной, и мы провели час в философских рассуждениях. Поскольку она утверждала, что невиновна, мы поинтересовались узнать, каким образом мошенник заставил ее согласиться на маскарад, и вот ее рассказ, который мы склонны были принять за правду:

– Я знаю графа Капсучефало два года, и знакомство с ним мне полезно. Хотя он и не платил мне денег, он знакомил меня со множеством людей. В конце прошедшей осени он пришел однажды ко мне и сказал, что если я могу замаскироваться в монахиню, с помощью одежд, которые он мне принесет, и притвориться ею для англичанина, который проведет со мною ночь как счастливый любовник, я получу пятьсот цехинов. Он заверил, что мне нечего опасаться, что он сам отведет меня в казен, где меня будет ждать простак, и заберет меня оттуда в конце ночи в мой предполагаемый монастырь. Эта интрига мне понравилась. Я заранее посмеялась. Я сказала ему, что готова… Притом, что, – спрашиваю я вас, – может ли женщина моей профессии противиться желанию получить пять сотен цехинов. Находя дело весьма забавным, я его похвалила и заверила, что сыграю свою роль хорошо. Дело было сделано. Мне не нужно было других инструкций, кроме тех, что касаются диалога. Он сказал, что англичанин может разговаривать со мной только о моем монастыре и, для проформы, о любовниках, которые у меня могут быть, и эти разговоры я должна пресекать и отвечать со смехом, что я не знаю, о чем он спрашивает, и даже говорить, дурачась, что я монашенка только для маскарада, и чтобы убедить его, должна, смеясь, показывать свои волосы. Это ему не помешает, говорил он, поверить, что я монашка, которую он любит, потому что он должен быть уверен, что я и не могу быть иной. Понимая всю ловкость этого тонкого мошенничества, я не озаботилась даже узнать, как зовут ту монахиню, которую я должна изображать, и из какого она монастыря. Единственное, что меня интересовало, были сотни цехинов. Это настолько верно, что, несмотря на то, что я с вами спала, и что нашла вас очаровательным и заслуживающим скорее, чтобы платили вам, а не вы сами, я не удосужилась узнать, кто вы. Я не знаю этого и сейчас, когда говорю с вами. Вы знаете, как мы провели ночь, я нашла вас восхитительным, и бог знает, с каким удовольствием согласилась провести сегодня с вами подобную. Вы дали мне тогда пять сотен цехинов, но, как сказал мне Капсучефало, я должна теперь удовольствоваться сотней, которой поделюсь с ним. Я все вам рассказала, но я ни в чем не виновата, потому что могу наряжаться как хочу, и не могу помешать тем, кто спит со мной, считать меня святой, если им это нравится. Вы нашли у меня оружие, но нельзя меня за это винить, потому что я взяла его только для защиты жизни, если кто-то захочет учинить надо мной некое насилие. Я ни в чем не виновата.

– Ты меня знаешь? – спросил я.

– Нет. Я вижу вас, однако, проходящим часто под моими окнами. Я живу в С.-Рок, в первом доме слева, переходя мост.

После этого рассказа мы сочли Капсучефало сто раз достойным железного ошейника и галер, но женщина нам показалась невинной в своем качестве шлюхи. Она должна была быть на десять лет старше, чем М. М., она была симпатичная, но блондинка, а моя дорогая подруга была светлой шатенкой и выше, по меньшей мере, на три дюйма.

После полуночи мы сели за стол и поели то, что приготовила нам Антуанетта, с большим аппетитом. Мы согласились оставить там бедную дьяволицу, не дав ей ни стакана вина. Нам показалось правильным поступить таким образом. В наших застольных беседах Резидент прокомментировал, как друг и как умный человек, мои усилия, чтобы убедиться, что речь не шла о М. М. Он сказал, что было бы неестественно, чтобы я все это проделал, если не был влюблен в нее. Я ответил, что, будучи приговорен и ограничен приемной, я могу об этом лишь сожалеть; он ответил мне, что охотно платил бы сто гиней в месяц за одну лишь привилегию наносить ей визиты к решетке. Говоря это, он дал мне сотню цехинов, что был мне должен, поблагодарив меня за доставленное удовольствие. Я без стеснения положил их в карман.

В два часа после полуночи мы услышали тихий стук в дверь со стороны улицы.

– Ну вот, дружок, – говорю я ей, – будьте благоразумны и будьте уверены, что все выяснено.

Он входит и видит Мюррея и красотку. Он замечает, что здесь имеется третий, только когда я запираю на ключ дверь в прихожую. Он поворачивается и видит меня. Он меня узнает. Он говорит мне, не теряя самообладания:

– А! Это вы? Проходите. Вы должны знать о необходимости соблюсти секрет.

Мюррей смеется и говорит, чтобы тот сел. Он спрашивает, держа в руках пистолеты мошенницы, куда он ее отведет до того, как наступит день, и тот отвечает, что отведет ее к ней.

– Может так статься, – говорит Резидент, – что обоим придется идти в тюрьму.

– Нет, – отвечает он, – потому что это наделает много шума, и над вами будут смеяться. Пойдем, говорит он девице, одевайтесь и уходим.

Резидент протягивает ему стакан Понтака и сутенер пьет за его здоровье. Мюррей играет красивую кадриль бриллиантом на его пальце, и, показывая, что заинтересован, снимает его. Находит, что он хорош, и спрашивает, сколько он стоит.

– Он стоит, – отвечает Капсучефало растерянно, – четыреста цехинов.

– Я беру его за эту цену, – отвечает Резидент.

Тот опускает голову. Эта великая скромность заставляет Мюррея хохотать. Он говорит женщине одеваться и следовать за своим другом. Это мгновенно было проделано. Они вышли, отдав нам глубокий поклон.

Я обнял Мюррея, сделав ему комплимент и поблагодарив за то, что он так спокойно окончил это дело, потому что шум мог задеть троих невинных. Он ответил мне, что виновные будут наказаны, и никто не догадается о причинах. Я позвал Тонину, которую англичанин пригласил выпить, но она уклонилась. Он смотрел на нее воспламенившимся взором. Он ушел, поблагодарив меня самым сердечным образом. После его ухода Тонина в моих объятиях убедилась, что я не проявил по отношению к ней ни малейшей неверности. Проспав шесть часов и пообедав вместе с ней, я пошел в приемную дать отчет благородной М. М. обо всей этой истории.

Мой рассказ со всеми подробностями, описание всех моих переживаний, которые она выслушала, не сморгнув глазом, выказывал на ее лице различные оттенки чувств, вызванных переживаниями ее прекрасной души. Опасения, гнев, негодование, одобрение моих действий, направленных на прояснение истины, радость оттого, что все, что я делал, показывало меня как любящего ее и преданного ей, все говорило, что я не заслуживаю упрека в предательстве, и заставляло ее верить, что моей единственной целью было подготовить проект ее перемещения во Францию.

Она была польщена узнать, что маска, бывшая со мной, – это Резидент Англии, но я увидел, что ее благородные чувства были задеты, когда я сказал, что знатный иностранец готов был платить сотню гиней в месяц за право видеться с ней у решетки. Ей показалось, что она имеет право обидеться на него за то, что он наслаждался ею в своем воображении, и что портрет, который я ей показал, похож на нее. Она не могла с этим согласиться. Она заметила мне с тонкой усмешкой, что уверена, что я не показывал своей малышке фальшивую монахиню, потому что она может ошибиться.

– Ты знаешь про мою юную служанку?

– И которая к тому же красива. Это дочь Лауры. И если ты ее любишь, я этому очень рада, и К. К. также; но я надеюсь, что ты найдешь способ показать мне ее; К. К. же ее знает.

Пообещав, что я ее покажу, я рассказал в подробностях всю историю этой любви и увидел, что она ей понравилась. В тот момент, когда я собрался уходить, она мне сказала, что считает своим долгом убить Капсучефало, так как он ее обесчестил. Я ей поклялся, что если Резидент не отомстит за нас в течение недели, я сделаю это сам.

Этими днями умер прокуратор Брагадин, старший брат моего доброго покровителя. В результате этой смерти тот становился весьма богат. Но фамилия должна была угаснуть, вспомнили о женщине, бывшей его любовнице, подарившей ему сына, который был жив, и родилась идея, чтобы он на ней женился. С этим браком сын становился законным, и род не кончался. Властью ассамблеи Коллегии она должна была стать гражданкой, и все было бы замечательно. Она написала мне письмо с просьбой повидаться. Мы с ней не были знакомы. В тот момент, когда я собрался идти, г-н де Брагадин вызвал меня к себе. Он попросил меня обратиться к Оракулу с вопросом, должен ли он следовать совету де ла Хэйе в деле, которое тот просил мне не сообщать, но которое для Оракула должно быть ясно. Оракул ответил, что он не должен следовать ни чьему совету, а только собственному разуму, после чего я пошел к даме.

Она рассказала мне обо всем, представила мне своего сына и сказала, что если брак будет заключен, будет составлен в присутствии нотариуса документ, согласно которому после смерти г-на де Брагадин я стану хозяином компании, дающей пять тысяч экю в год. Сразу догадавшись, что это дело, должно быть, то самое, которое предложил г-ну де Брагадин де ла Хэйе, я ответил даме без колебаний, что, поскольку де ла Хэйе говорил уже об этом с г-ном де Брагадин, я не хочу вмешиваться в это дело. После этого короткого ответа я откланялся.

Я нашел странным поведение этого де ла Хэйе, который без моего ведома интриговал, чтобы женить моих друзей. Два года назад он, если бы я не воспротивился, женил бы г-на Дандоло. Я не беспокоился об угасании рода Брагадин; но многое в жизни моего дорогого благодетеля говорило о том, что женитьба ускорила бы его смерть. Ему было шестьдесят три года, и у него был апоплексический удар.

Я отправился обедать с миледи Мюррей. Англичанки, дочери лордов, сохраняют их титул. После обеда Резидент сказал мне, что он сообщил всю историю с фальшивой монахиней г-ну Кавалли, секретарю Государственных инквизиторов, и что этот секретарь ему передал накануне, что все сделано к его удовлетворению; но вот что он узнал в кафе. Граф Капсучефало был отправлен в Кефалонию, свою родину, с приказом не возвращаться больше в Венецию. Куртизанка же исчезла.

В этих решениях Трибунала хорошо то, что никто не знает их причины. Секретность – душа этого грозного магистрата, которая, хотя и вопреки конституции, необходима для сохранения публичных действий. М. М. была обрадована, когда я ей поведал об этом событии.

В это время я предался беспорядочной игре. Играя на мартингал, я потерял очень большие суммы; подбадриваемый М. М., я продал все ее бриллианты, и у меня осталось только пятьсот цехинов. Больше не ставился вопрос о бегстве. Я продолжал играть, но по маленькой, меча банк в казенах против бедных игроков. Я ждал возвращения удачи.

Английский Резидент, пригласив меня на ужин в своем казене со знаменитой Фани Мюррей, попросил меня устроить также ужин в моем маленьком казене на Мурано, который я сохранял еще только из-за Тонины. Я оказал ему эту любезность, но без особой щедрости; он находил мою маленькую Тонину веселой и вежливой, но не отвечающей его вкусу. Но на другой день он написал мне записку, вот ее копия:

«Я неодолимо влюблен в вашу Тонину. Если вы можете мне ее уступить, вот что я готов для нее сделать. Я сниму казен на ее имя и меблирую его, передав ей всю мебель, при условии, что волен буду заходить повидаться с нею, когда захочу, и буду обладать перед нею всеми правами счастливого любовника. Я дам ей горничную и кухарку и буду давать ей тридцать цехинов в месяц за стол на двоих, не считая вина, которое буду поставлять сам. Кроме того, я учрежу ей пожизненную ренту в двести экю в год, которой она сможет распоряжаться по истечении года нашего знакомства. Даю вам для ответа восемь дней».

Я ответил, что мне достаточно и трех, что у Тонины есть мать, которую она слушается, и что, судя по обстоятельствам, я полагаю, что она беременна.

Я видел, что, не соглашаясь на это, я становлюсь палачом судьбы этой девочки. Я поехал в тот же день в Мурано и рассказал ей все.

– Ты хочешь меня бросить? – сказала мне она, плача. Ты меня больше не любишь.

– Я люблю тебя от всего сердца, и думаю, что то, что я тебе предлагаю, должно тебя убедить.

– Нет, потому что я не могу принадлежать двоим.

– У тебя будет только один новый любовник. Подумай, что ты станешь хозяйкой приданого, которое может обеспечить тебе очень хорошее замужество, и что я не в состоянии дать тебе ничего подобного.

– Приходи ужинать со мной завтра.

Назавтра она мне сказала, что англичанин прекрасный человек, что когда он говорит по-венециански, он ее смешит, и что она могла бы его полюбить, если мать на это согласится.

– В случае, – сказала она, – если мы не сможем сойтись характерами, мы разойдемся через год, и я получу ренту в двести экю. Я согласна. Поговори с моей матерью.

С тех пор, как Лаура отдала мне свою дочь, я с ней не виделся, и у меня не было времени о ней подумать. В разговоре она сказала мне, что Тонина станет, таким образом, способна себя содержать, и что она покидает Мурано, где должна была прислуживать. Она показала мне сто тридцать цехинов, которые Тонина заработала на моей службе, и сказала, что оставит их себе. Ее дочь Барберина, которая была на год младше Тонины, подошла поцеловать мне руку. Я был ею поражен, я отдал ей все свое серебро и сказал Лауре, что жду ее вместе с сестрой.

Эта добрая мать дала Тонине свое материнское благословение, сказав, что она будет брать с нее только три ливра в день для оплаты проживания в Венеции всего семейства, и та обещала ей это. У нее был еще мальчик, которого она хотела сделать священником, и Барберина, которая должна была стать превосходной портнихой. Старшая ее дочь была уже замужем. Закончив это важное дело, я отправился в приемную, где М. М. сделала мне подарок, выйдя к решетке с К. К. Я почувствовал истинную радость, увидев ее еще более похорошевшей, хотя и грустной и в трауре по случаю смерти матери. Она оставалась там со мной не более четверти часа, опасаясь, что ее заметят и сделают выговор, потому что ей было запрещено выходить в приемную. Я рассказал М. М. всю историю с Тониной, которая переходила жить в Венецию с Резидентом, и увидел, что она недовольна этим событием. Она сказала, что пока я жил с Тониной, она была уверена, что будет меня видеть часто, и что теперь я буду бывать у нее реже. Но приближалось время нашей вечной разлуки.

В тот же вечер я принес Мюррею эту новость. Он сказал, что я мог бы прийти с ней ужинать в казен, который он мне укажет, послезавтра, и оставить ее там, и я так и сделал.

Великодушный англичанин вручил в руки Тонине в моем присутствии контракт на годовую ренту в двести венецианских дукатов на Братство булочников. Это был эквивалент двухсот сорока флоринов. Другой распиской он дарил ей все, что находится в казене, за исключением посуды, по истечении года жизни с ним. Он сказал, что у нее будет цехин в день на стол и слуг, и если она беременна, он озаботится пригласить ей акушера со всеми его принадлежностями и отдаст мне ребенка. Кроме того, он сказал мне, что она вольна будет видеться со мной и даже оказывать мне знаки своей нежности вплоть до окончания своей беременности, и что она сможет встречаться со своей матерью и даже ходить к ней повидаться по своему желанию. Тонина обняла его, выказав самую живую благодарность и заверив, что с этого момента она будет любить только его, и что испытывает ко мне лишь чувство дружбы. Во время этой сцены она смогла сдерживать слезы, но я не смог сдержать свои. Мюррей был счастлив, но я не смог долго при этом присутствовать. Мы расстались через четверть часа.

Три дня спустя у меня появилась Лаура, которая, сказав, что она теперь поселилась в Венеции, попросила отвести ее к дочери. Я, удовлетворив ее просьбу, был очарован, слыша благодарности то богу, то мне и не понимая, кому из двух посвящены ее более громкие благодарности. Тонина возносила громкие хвалы своему новому любовнику, не жалуясь на то, что я не прихожу ее повидать, что мне весьма понравилось. Казен Тонины был в Каннареджио, а ее мать поселилась в Кастелло. Когда я проводил ее, она попросила меня выйти из гондолы, чтобы посмотреть ее маленький домик, где у нее был сад. Я доставил ей это удовольствие, помня, что там есть еще и Барберина.

Эта девочка, такая же красивая, как и ее сестра, хотя и в другом вкусе, сразу возбудила мое любопытство. Именно любопытство делает непостоянным мужчину, склонного к пороку. Если бы все женщины были на одно лицо и с одинаковым складом ума, не было бы не только непостоянства, но и влюбленности. Брали бы себе инстинктивно одну и удовлетворялись бы ею до самой смерти. Наш мир устроен иначе. Новое – тиран нашей души; мы знаем, что то, чего мы не видим, почти такое же самое, но то, что мы у них видим, заставляет предполагать что-то иное, и этого достаточно. Скупясь, естественным образом, показывать нам то, что есть у них общего со всеми остальными, они возбуждают наше воображение, стремясь показать, что они совсем другие.

Юная Барберина, которая держала себя со мной как старая знакомая, которой ее мать приказывала целовать мне руку, которая несколько раз появлялась в моем присутствии в рубашке, не допуская, что это может меня волновать, которая знала, что я устроил судьбу ее сестры и всей ее семьи, и которая, естественно, полагала себя более красивой, поскольку была белее, с более черными глазами, понимала, что может завоевать меня, лишь подпустив с первого раза. Ее здравый смысл говорил ей, что, не подходя к ней, я никогда не смогу в нее влюбиться, по крайней мере, пока она не убедит меня, что у нее есть для меня все удовольствия, которых я могу пожелать, без малейших затруднений. Этот образ мыслей был у нее от природы, ее мать ничему этому не учила.

Показав мне две их комнаты, маленькую кухню и все хозяйство, Барбарина спросила, не хочу ли я посмотреть сад. Мать сказала дать мне зеленых фиг, если они спелые.

В маленьком садике, в шесть квадратных туазов, рос только салат и фиговое дерево. Я не видел фиг, но Барберина сказала, что видит наверху и достанет их, если я подержу лестницу. Она поднимается и, чтобы достать несколько в удалении, тянет руку и, держась другой за лестницу, теряет равновесие.

– Ах! Моя очаровательная Барберина! Знала бы ты, что я вижу.

– То же, что вы должны были часто видеть у моей сестры.

– Это правда. Но я нахожу тебя красивее.

Не пытаясь мне ответить, делая вид, что не может достать фиги, она ставит ногу на высокую ветку и предоставляет мне картину, соблазнительней которой не может вообразить и самый изощренный ум. Она видит мое восхищение, она не торопится, и я признателен ей за это. Помогая ей спуститься, я спрашиваю, сорвана ли уже фига, которую я трогаю, и она позволяет мне это выяснить, оставаясь в моих руках, с улыбкой и с нежностью, которая мгновенно привязывает меня к ней любовными узами. Я награждаю ее поцелуем любви, который она мне возвращает с душевной радостью, которая блестит в ее прекрасных глазах. Я спрашиваю, не хочет ли она позволить мне ее сорвать, и она отвечает, что ее мать должна завтра поехать в Мурано, где останется на целый день, что я найду ее одну, и что она мне ни в чем не откажет.

Вот язык, который делает мужчину счастливым, когда он отрывается от новых губ, потому что желания – это настоящие пытки, они положительно заставляют страдать, и наслаждение ценится именно потому, что оно от них избавляет. Отсюда мы видим, что тем, кто предпочитает хоть немного сопротивления, не хватает здравого смысла.

Я встаю с помолодевшей душой, я сжимаю ее в объятиях, в присутствии ее матери, которая, смеясь, говорит, что Барберина – бесценная игрушка. Я даю очаровательному ребенку десять цехинов и ухожу, поздравляя себя и одновременно жалуясь на судьбу, которая, издеваясь надо мной, помешала мне проделать сначала с Барбериной то, что я проделал с ее сестрой.

Моя дорогая Тонина сказала мне, что вежливость требует, чтобы я приходил к ней ужинать, и если я приду в этот вечер, я застану там Ригелини.

Что меня позабавило на этом ужине, это полнейшее согласие между Тониной и Резидентом. Я сделал ему замечание относительно того, что он утратил вкус. Он ответил, что сам недоволен, что несколько потерял вкус.

– Вам стала нравиться, – сказал я ему – любовь, не вуалирующая некоторые свои тайны.

– Это вкус Анчилы, но не мой.

Этот ответ мне понравился, потому что я не мог, без сильного огорчения, наблюдать знаки нежности, даваемые Тонине. Заговорив о том, что у меня нет больше казена, Ригеллини мне сказал, что я мог бы получить по хорошей цене две комнаты на Новой набережной.

Это большой квартал Венеции, расположенный к северу, так же приятный летом, как неприятный зимой. Мурано находится напротив него, а я должен по крайней мере два раза в неделю туда ездить. Я сказал Ригелини, что с удовольствием посмотрю эти комнаты.

В полночь я сказал adieu богатому и счастливому Резиденту и пошел спать, чтобы завтра пораньше отправиться к Св. Иосифу в Кастелло, где собирался провести день с Барбериной.

– Я уверена, – сказала она мне сразу, что моя мать вернется только к вечеру, а мой брат обедает в школе. Вот холодная курица, ветчина, сыр и две бутыли вина из Скополо. Мы пообедаем по-походному, когда вы захотите.

– Как это ты сумела приготовить такой аппетитный обед?

– Моя мать все это приготовила.

– Ты сказала ей, что мы собираемся делать?

– Я ей только сказала, что вы сказали, что придете меня повидать, и я дала ей десять цехинов. Она ответила, что будет неплохо, если вы станете моим возлюбленным, поскольку моя сестра не живет больше с вами. Эта новость меня удивила и мне понравилась. Почему вы покинули мою сестру?

– Я ее не покинул, поскольку я ужинал с ней вчера вечером; но мы не живем больше вместе как любовники. Я уступил ее другу, который обеспечил ее судьбу.

– Очень хорошо. Прошу вас сказать ей, что я ее заменила, и что вы нашли меня такой, как вы об этом сможете судить, и я никогда никого не любила.

– А если эта новость ее огорчит?

– Тем лучше. Вы доставите мне это удовольствие? Это моя первая к вам просьба.

– Обещаю, что скажу ей все.

После этого вступления мы позавтракали, затем в самом полном согласии улеглись в кровать, скорее похожие на тех, что собираются принести жертву Гименею, чем Амуру.

Праздник был в новинку Барберине, ее движения, незрелые идеи, что она сообщала мне с абсолютной наивностью, ее ласки, приправленные очарованием неопытности, меня не удивили бы, если бы я сам не чувствовал себя по-новому. Мне казалось, что я вкушаю плод, сладость которого я в прежние времена не распробовал. Барберина постыдилась показать мне, что я причинил ей боль, и эта скрытность побудила ее сделать все, чтобы показать мне, что удовольствие, которое она ощущает, значительно больше, чем то, что она ощутила на самом деле. Она была еще маленькая, и розы ее зарождающихся грудей еще не распустились; настоящая зрелость проявилась лишь в ее юной голове.

Мы поднялись, чтобы пообедать; после этого мы снова легли в кровать, где оставались до вечера. Лаура застала нас по своем возвращении одетыми и довольными. Сделав подарок в двадцать цехинов прекрасному ребенку, я ушел, заверив ее в вечной любви и, разумеется, без намерения ее обмануть; но то, что готовила мне судьба, не могло совпасть с моими проектами.

На другой день я пошел с врачом Ригелини смотреть две комнаты; они мне понравились, и я их снял, заплатив авансом за три месяца. Там была дочь хозяйки дома, вдовы, больная, у которой было кровотечение; доктор Ригелини лечил ее в течение девяти месяцев и не мог вылечить. Я вошел вместе с доктором в ее комнату, и подумал, что вижу статую из воска. Я сказал, что она очень красива, но скульптор должен был бы придать ей красок; статуя улыбнулась. Ригелини сказал мне, что ее бледность не должна меня удивлять, потому что происходит от кровотечений, повторяющихся уже в сто четвертый раз. Ей было восемнадцать лет, и, ни разу не воспользовавшись преимуществами возраста, она чувствовала себя умирающей три-четыре раза в неделю, и она бы умерла, сказал он мне, если бы ей не отворяли каждый раз вену. Он советовал ей переехать в провинцию, очень надеясь на перемену воздуха. Сказав мадам, что я поселюсь у нее с сегодняшней ночи, я ушел вместе с врачом. Говоря мне о болезни этой девушки, он сказал, что действительным средством, которое ее излечит, был бы крепкий любовник.

– В качестве ее врача, – ответил я ему, – вы могли бы ей быть также и аптекарем.

– Я ввязался бы в слишком серьезную игру, потому что мог бы оказаться обязан жениться, чего я боюсь больше, чем смерти.