Я каждое утро ходил повидаться с ней, и, хотя меня действительно интересовало ее состоянием, она не могла согласиться принять мою помощь в своем затруднительном положении. Не видя больше во мне влюбленного, она не могла не отнести мое отношение к чему-либо иному, чем к сентиментальности. Я видел, что она довольна моей переменой, но ее довольство могло быть лишь видимым. Я знал, что, даже не любя меня, она должна быть задета тем, что я так легко смирился с моим положением. Утром, похвалив меня за то, что я, по-видимому, усмирил свою страсть, она, смеясь, добавила, что моя страсть и мои желания, должно быть, не были достаточно сильны, если я смог менее чем за неделю их укротить. Я ответил ей очень мирным тоном, что обязан своей победой моему самолюбию.

– Я понимаю, – сказал я, – что достоин любви, и, видя, что вы так не считаете, я возмущен. Поймете ли вы действие возмущения?

– Очень хорошо. Оно ведет к пренебрежению тем объектом, который его породил.

– Это слишком сильно. Мое ведет к возвращению к себе и к проектам мщения.

– Какого рода?

– К тому, чтобы заставить вас уважать меня, одновременно доказав, что я могу обойтись без ваших сокровищ. Я привык теперь их видеть без того, чтобы стремиться ими овладеть.

– И думаю, вы решили, что эта ваша месть отвечает моим желаниям; но вы ошибаетесь, потому что неделю назад я уважала вас не меньше, чем сегодня. Лишь на одно мгновение я сочла вас способным меня покинуть в наказание за то, что я отвергла ваш порыв, и я очень рада, что поняла вас.

Затем мы стали говорить об опиате, который я сказал ей принять и для которого она хотела увеличить дозу, потому что не видела эффекта, но я оставил ее высказывание без внимания; я знал, что доза больше, чем пол-гросса, могла ее убить; и тем более я не согласился на третье кровопускание. Ее горничная, которую она посвятила в секрет, привела хирурга – своего возлюбленного, который сделал ей кровопускание. Я сказал Мисс, что она должна быть щедра со своими людьми, и она ответила, что у нее нет денег. Я ей их предложил. Она сказала, что возьмет у меня пятьдесят луи, которые будет мне должна, и что они нужны ей для ее брата Ричарда. Не имея денег при себе, я в тот же день послал их ей с запиской, в которой просил не обращаться с такими проблемами ни к кому, кроме меня. Однако ее брат обратился ко мне с гораздо более важной просьбой.

Он пришел ко мне на следующий день, чтобы поблагодарить меня и просить о помощи в серьезном деле. Он показал мне язву, весьма неприятного вида, которую он получил, посетив одно нехорошее место. Он просил меня поговорить с его матерью, чтобы она его вылечила, жалуясь на г-на Фарсетти, который, отказав ему в четырех луи, не захотел в это дело вмешиваться. Я сделал, что он хотел, но когда его мать узнала, о чем одет речь, она сказала, что будет лучше оставить его таким, каков он есть, что он у нее третий, и она уверена: вылечившись, он пойдет и получит все снова. Я вылечил его за свои деньги, но его мать была права. В четырнадцать лет его распутство было безудержным.

Мисс Кс. К.В., будучи на шестом месяце, была в отчаянии; она не хотела больше сходить с постели и сильно меня огорчала. Не считая меня более влюбленным в нее, она показывала мне свои бедра и живот, чтобы доказать, что ей нельзя больше никому показываться. Я играл для нее роль акушерки, показывая полную индифферентность к ее прелестям и не проявляя ни малейшего признака эмоций, но я больше уже не мог это терпеть. Она говорила о том, чтобы отравиться, тоном, который заставлял меня дрожать. Я был в самом жестоком затруднении, когда судьба пришла мне на помощь очень комическим образом.

Обедая тет-а-тет с м-м д’Юрфэ, я спросил у нее, знает ли она надежное средство для аборта. Она ответила, что Ароф Парацельса – верное средство, однако трудное в изготовлении, и, видя мое любопытство, пошла за манускриптом, который и вручила мне в руки. Речь там шла о том, чтобы изготовить мазь, ингредиентами которой являлись шафран в порошке, мирра и некоторые другие, и связующее на меду. Женщина, желающая опустошить свою матку, должна поместить порцию этого опиата в конец специального цилиндра, продвинуть его в вагину, прикасаясь этой дозой округлого тела, находящегося внутри нее. Цилиндр одновременно должен шевелить канал, касаясь закрытой дверцы маленького домика, где покоится маленький враг, которого хотят заставить выйти. Это действие повторяется три или четыре раза в день, шесть-семь дней подряд, ослабляя таким образом дверцу, так что в конце концов она открывается и плод вываливается наружу.

Посмеявшись над этим рецептом, абсурдность которого бросалась в глаза здравому смыслу, я вернул мадам ее ценный манускрипт и провел два часа, читая Парацельса и все время удивляясь, затем – Бохераве, который рассуждает об этом Арофе с видом умного человека.

Находясь на другой день дома в одиночестве и думая о Мисс Кс. К.В., я решил сообщить ей об этом средстве абортирования, надеясь, что ей, может быть, я понадоблюсь для введения внутрь цилиндра.

В десять часов, застав ее, как обычно, в постели, грустящей, что опиат, который я ей предписал, не оказал никакого эффекта, я заговорил с ней об Арофе Парацельса как о верном топическом средстве, ослабляющем кольцо матки. В этот момент мне в голову пришла идея сказать ей, что Ароф должен быть амальгамирован со спермой, которая не должна терять ни на мгновение своего естественного тепла.

– Надо, – сказал я ей, – чтобы, едва выйдя, оно коснулось кольца. Если повторить операцию три или четыре раза в день, пять-шесть дней подряд, дверца должна открыться и плод должен выйти сам под действием собственной тяжести.

Растолковав ей дело и внушив, что описание действия этого средства, по-видимому, похоже на правду, с физической точки зрения, я сказал, что, поскольку ее возлюбленный отсутствует, ей необходимо будет завести друга, который поселится с ней и кого никто не сможет заподозрить, который послужит ей три или четыре раза в день галантным лекарством. При мысли об этом она не смогла удержаться от смеха. Она серьезно спросила меня, не шутка ли это, и, наконец, перестала сомневаться, когда я предложил ей принести манускрипт, где изложена вся та теория, что я ей рассказал.

Она не стала настаивать, чтобы я его принес, когда я сказал, что манускрипт на латыни; но я увидел, что убедил ее, когда стал рассказывать о чудесах Арофа и о том, что об этом говорит Бохераве.

– Ароф, – сказал я ей, – великое средство, чтобы провоцировать месячные регулы.

– И, – ответила она, – поскольку месячные регулы не могут появиться, когда женщина беременна, Ароф становится средством, чтобы произвести аборт. Сможете ли вы его изготовить?

– Это легко. Это пять ингредиентов, которые берут в виде порошка и размешивают в меду или сливочном масле. Это мазь, которая, когда касается кольца, должна привести его в любовное возбуждение.

– Нужно также, мне кажется, чтобы тот, кто его применяет, любил.

– Разумеется, по крайней мере если это не существо, которое, подобно ослу, не нуждается в любви.

Она оставалась в задумчивости добрую четверть часа. При всем ее уме, наивность ее души не позволяла ей предположить обмана. В свою очередь, удивленный тем, что, выдал ей эту сказку со всеми чертами правды без всякого предварительного замысла, я молчал.

Прервав, наконец, молчание, она сказала мне с грустным видом, что не может и думать использовать это средство, которое, впрочем, кажется ей замечательным и натуральным. Она спросила, много ли времени требует приготовление Арофа, и я ответил, что требуется только два часа, если можно достать английский шафран, который Парацельс предпочитает восточному.

Вошедшая вместе с г-ном Фарсетти ее мать прервала нашу беседу. Она просила меня остаться обедать, и я согласился, когда Мисс сказала, что также придет к столу. Она явилась туда с талией нимфы. Я не мог и подумать, что она беременна, несмотря на то, что она меня в этом убеждала. Г-н Фарсетти занял место рядом с ней, а ее мать – рядом со мной. Мисс, думая об Арофе, вздумала спросить у своего соседа, который слыл великим химиком, знает ли он о нем.

– Думаю, – ответил он, – что знаю о нем больше, чем кто-либо другой.

– Для чего он пригоден?

– Вы задаете мне слишком широкий вопрос.

– Что означает это слово Ароф?

– Это арабское слово. Об этом нужно спросить у Парацельса.

– Оно не арабское, – сказал я ему, – и ни с какого-либо другого языка. Это слово обозначает два: Аро: арома; ф: философорум (Aro: aroma; ph: philosophorum).

– Это Парацельс придал вам такой эрудиции? – возразил желчным тоном Фарсетти.

– Нет, месье, но Бохераве.

– Позвольте посмеяться, потому что Бохераве ничего не говорит об этом; но мне нравятся храбрые умы, которые его цитируют.

– Смейтесь, сколько вам угодно, но это пробный камень. Я никогда не цитирую наугад.

Говоря так, я бросаю на стол свой кошелек, полный луи. Фарсетти неприязненно говорит, что он никогда не держит пари. Мисс, смеясь, говорит, что это верный способ никогда не проигрывать. Я возвращаю кошелек в карман и, как бы по надобности, выхожу и отправляю моего лакея к м-м д’Юрфе принести том Бохераве, в котором я прочел это накануне. Я возвращаюсь к столу и развлекаю всех разными разговорами, пока не возвращается мой лакей, который приносит книгу. Я сразу нахожу место и приглашаю г-на Фарсетти убедиться, что я цитировал правильно. Вместо того, чтобы посмотреть, он встает и уходит. Мадам говорит, что он ушел, разозленный, и что он больше не вернется; Мисс предлагает пари, что он вернется завтра же, и она выигрывает. Этот человек после этого стал моим открытым врагом, и при случае это всегда доказывал.

Мы все отправились в Пасси на концерт, который давала Ла Попелиньер, и остались ужинать. Я встретил там Сильвию и ее дочь, которая на меня дулась; она была права, я не мог видеться с ней каждый день, но я не знал, что мне с этим делать. Человек, который развлекал весь стол и сам ничего не ел, был Сен-Жермен. Все, что он говорил, было фанфаронадой, но все было исполнено благородства и ума. Я за всю мою жизнь не знал более искусного и обольстительного обманщика.

Я провел весь следующий день у себя, чтобы ответить на большое количество вопросов, которые мне направила Эстер, но очень уклончиво на все, касающиеся коммерции. Помимо опасения скомпрометировать мой оракул, я дрожал, сознавая, что, вовлекая ее отца в ошибку, я могу повредить его интересам. Он был самый порядочный из всех миллионеров Голландии. Что касается Эстер, она осталась в моем уме лишь как нежное воспоминание.

Мисс Кс. К.В. полностью занимала меня, и, несмотря на мое кажущееся безразличие, я слишком понимал, что люблю ее и что могу быть счастлив, лишь став ее любовником без всяких оговорок. Но я переживал, сознавая, в каком затруднении я окажусь, когда она не сможет больше прятать свою полноту от семьи. Я раскаивался, что говорил ей об Арофе; видя, что в течение трех дней она со мной не говорила, я решил, что вызвал у нее подозрение, и что уважение, которое она испытывала ко мне, сменилось неприязнью. Это предположение меня унижало; я не находил больше в себе смелости пойти с ней повидаться, и я не знаю, решился ли бы на это, если бы она не написала мне записку, в которой говорила, что у нее нет иного друга, кроме меня, и что она не просит у меня другого знака внимания, кроме того, чтобы приходить к ней каждый день, хотя бы на секунду. Я принес ответ лично, заверив ее, что моя дружба к ней постоянна, и что я ее никогда не покину. Я обрадовался, понадеявшись, что она будет говорить об Арофе, но напрасно. Я, впрочем, решил, что она об этом не думала, и что я не могу более на это рассчитывать. Я спросил у нее, не желает ли она, чтобы я пригласил к себе обедать ее мать вместе со всей семьей, и она ответила, что это доставило бы ей удовольствие.

Этот обед получился очень веселый. Я пригласил Сильвию и ее дочь, итальянского музыканта по имени Магали, которого любила сестра Мисс, и Ла Гарда, музыканта и певца бас-профундо, которого приглашали во все приличные компании. Никогда не видел Мисс более веселой, чем в этот день. Покидая меня к полуночи, она сказала прийти к ней завтра пораньше, потому что у нее есть что сказать мне очень важного.

Не колеблясь, я явился в восемь часов. Она сказала, что находится в отчаянии, так как Ла Попелиньер настаивает на ответе и ее мать ее торопит. Она должна подписывать брачный контракт и портной должен прийти снять с нее мерки, чтобы делать корсеты и всякую одежду. Она говорила, и была права, что невозможно, чтобы портной не заметил, что она беременна. Она готова скорее убить себя, чем выходить замуж, будучи беременной, или открыться своей матери. Я объяснил ей, что любой выход предпочтительней, чем самоубийство, и что в любом случае можно избавиться от Ла Попелиньера, поведав ему о своем состоянии. Он примет свою участь со смехом, будет деликатен и не будет говорить больше о свадьбе.

– И потом, каково будет мое положение?

– Я берусь усмирить вашу мать.

– Вы ее не знаете. Чувство гордости заставит ее меня спрятать, но она заставит меня так страдать, что по сравнению с этим жестокая смерть окажется предпочтительней. Но почему вы не говорите больше об Арофе? Было ли это шуткой?

– Я считаю, что это серьезное средство, но с какой стати вы говорите об этом? Подумайте о деликатности, которая мне мешает. Поведайте о своем состоянии своему возлюбленному в Венеции, и я найду способ передать ему это письмо с надежным человеком в пять или шесть дней. Если он небогат, я дам вам полный кошелек золота, чтобы он мог приехать сюда и вернуть вам честь и жизнь, применив с вами Ароф.

– Проект прекрасный и очень благородный с вашей стороны, но не относится к числу возможных, и вы это поймете, если все узнаете. Но предположим, я решусь применить Ароф с другим, кто не является моим любовником, скажите, как я смогу это проделать. Даже мой любовник, прячась в Париже, не смог бы провести семь или восемь дней со мной в полной свободе, как, мне кажется, необходимо, если следовать точно предписанной методе. Так что, вы видите, невозможно больше и думать об этом средстве.

– Итак, вы решились для спасения своего счастья обратиться к другому человеку?

– Разумеется, будучи уверена, что никто ничего не узнает. Но где этот мужчина? Неужели вы думаете, что я могу отправиться его искать, и что будет легко его найти?

Эти ее слова заставили меня окаменеть, потому что она знала, что я ее любил. Я ясно увидел, что она хочет, чтобы я попросил ее позволить послужить ей своей персоной. Несмотря на свою любовь, я не мог решиться получить отказ, который стал бы жестоким унижением; впрочем, я не считал ее способной так меня оскорбить. Чтобы заставить ее объясниться, я поднялся, собираясь выйти и сказав грустным и чувствительным тоном, что я более несчастен, чем она.

Она остановила меня, спросив, как я могу называть себя более несчастным, чем она, на что я, задетый, ответил: она меня должна достаточно знать, чтобы понять, что таким образом выказывает мне презрение, если, оказавшись в такой вынужденной ситуации, предпочитает мне услуги незнакомца, так что я не собираюсь его искать. Она ответила, что я жесток и несправедлив, и что я не люблю ее, что я хочу воспользоваться ее трудной ситуацией для своего торжества, что она не может это воспринять иначе, чем как мою месть.

Говоря это, она отвернулась, проливая слезы, которые тронули меня, но я бросился перед ней на колени:

– Зная, что я обожаю вас, как вы можете предполагать у меня наличие планов мести и считать столь бесчувственным, когда вы ясно говорите мне, что в отсутствие вашего возлюбленного не знаете, к кому из мужчин обратиться за помощью в вашем деле?

– Разве могу я обратиться к вам после моих отказов?

– Что ж, вы полагаете, что истинный влюбленный может перестать любить из-за отказа, который, может быть, происходит из-за стыдливости? Позвольте вам сказать: в этот счастливый миг я убедился, что вы меня любите, и что вы ошибаетесь, полагая, что я могу вообразить, что вы никогда бы не осчастливили меня, если бы не необходимость, в которой вы оказались.

– Вы абсолютно верно выразили мои чувства, мой милый друг, но остается понять, как мы сможем оказаться вместе со всей необходимой нам свободой.

– Я внимательно это обдумаю, а между тем займусь изготовлением Арофа.

Это изготовление меня не заботило, потому что я заранее решил, что это будет просто мед, но я должен был провести с ней без перерыва несколько ночей, и это было сложно. Я сам предложил этот способ и не мог теперь и подумать отказаться. Одна из сестер спала в ее комнате, и я не мог заставить ее проводить ночи вне их отеля. Случай, как и почти всегда, пришел мне на помощь.

Естественная надобность заставила меня подняться на четвертый этаж, и я встретил там поваренка, который сказал мне не идти в кабинеты, так как там кто-то есть.

– Но ты только что вышел оттуда.

– Это правда, но я только заглянул.

– Ладно, я подожду.

– Пожалуйста, не ждите.

– Ты развлекался с девочкой, я хочу на нее взглянуть.

– Она не выйдет, потому что вы ее знаете. Она заперлась.

Я подхожу к двери и в щель вижу Мадлен, горничную Мисс. Я успокаиваю ее, обещаю молчать и прошу открыть, так как мне невтерпеж. Она отпирает, я даю ей луи, и она убегает. Сделав свое дело, я спускаюсь и встречаю на середине лестницы поваренка, который, смеясь, говорит, что я должен обязать Мадлен отдать ему двенадцать франков. Я обещаю ему луи, если он мне все расскажет, и он сообщает мне, что видится с ней на чердаке, где проводит с ней ночи, но что уже три дня хозяйка, поместив там дичь, запирает чердак на ключ. Я велю провести меня туда и вижу через замочную скважину, что дичь не мешает тому, чтобы поместить там матрас; я даю поваренку луи и ухожу, чтобы обдумать мой проект. Я решил, что Мисс легко смогла бы, договорившись с Мадлен, приходить проводить со мной ночи на чердаке. В тот же день я запасся отмычкой и несколькими фальшивыми ключами, а также приготовил жестяную коробочку с несколькими порциями так называемого Арофа. Я смешал для него немного меда с толченым оленьим рогом.

На другой день утром я явился в отель Бретань, где предварительно имел удовольствие открыть и закрыть чердак, не прибегая к отмычке. Я вошел в комнату Мисс, держа ключ в руке, и в немногих словах сообщил ей мой проект, показав, что Ароф готов. Она говорит, что может выйти из своей комнаты, только проходя через комнату, где спит Мадлен, и нам придется посвятить ее в наш секрет, и что она предоставляет мне заботу убедить ее обычными способами, какими договариваются со слугами. Заботил нас лишь поваренок, который, проведав обо всем окольным путем, мог бы решить нам помешать. По этому поводу я должен был проконсультироваться с Мадлен. Я ушел, пообещав Мисс действовать и сообщить ей обо всем через саму служанку.

Я сказал, выходя, что буду ждать ту у Августинцев, и мы обо всем договоримся, и она туда пришла. Полностью разобравшись во всем деле и пообещав, что ее собственная кровать будет находиться в назначенный час на чердаке, она указала, что мы не сможем обойтись без поваренка, и что наши интересы требуют, чтобы он был посвящен в секрет. Она гарантировала его преданность и сказала, что я должен разрешить ей все ему рассказать. Я дал ей ключ и шесть луи, сказав, что все должно быть готово к завтрашнему дню, и что она должна все согласовать с Мисс. Горничная, имеющая своего любовника, была весьма довольна, получив кое-что, в чем была от нее зависима ее собственная хозяйка.

На следующий день я вижу у себя в Маленькой Польше поваренка; я уже его ожидал. Прежде, чем он начал говорить, я предупредил, что он должен остерегаться любопытства моих слуг и не являться ко мне без особой необходимости. Он обещал мне быть осторожным и не сообщил мне ничего нового: на чердаке все будет в порядке к завтрашнему дню, как и обещала Мадлен, когда вся семья отправится в кровати. Он мне отдал ключ от чердака, сказав, что приготовил себе другой, и, похвалив его за такую предусмотрительность, я дал ему шесть луи, которые возымели большую силу, чем все мои слова.

На следующий день я повидал Мисс лишь на минуту, чтобы известить ее, что она найдет меня на чердаке в десять часов, и точно к этому времени прошел туда, убедившись, что никто меня не заметил ни входящим в отель, ни поднимающимся на чердак. Я был в рединготе. В кармане были коробка с Арофом, надежное огниво и свеча. Кроме матраса я нашел подушки и доброе одеяло, необходимое, потому что было холодно и нужно было провести там несколько часов. В одиннадцать часов легкий шум вызвал у меня сердцебиение, которое всегда бывало у меня добрым предзнаменованием. Я выхожу и вижу перед собой Мисс, говорю несколько слов, чтобы убедиться, что это она. Затем я провожу ее в наше пристанище и закрываю его на засов. Быстро зажигаю свечу, и она тревожится. Она говорит, что свет может нас выдать кому-нибудь, кто окажется поблизости. Я отвечаю, что мы должны рискнуть, потому что в темноте ей невозможно будет приладить мне Ароф как следует. Она соглашается, говоря, что потом мы погасим свечу. Мы быстренько раздеваемся, без тех предварительных действий, которые обычно предшествуют этому событию, когда оно происходит из-за любви. Каждый в своей роли, мы оба исполняем их превосходно. В очень серьезной манере, мы имеем вид хирурга, который готовится к операции, и пациента, который ему подчиняется. Мисс в данном случае оператор. Она берет открытую коробку в правую руку, затем ложится на спину и, раздвинув ляжки и подняв колени, она сгибается и в то же время, при свете свечи, которую я держу в левой руке, помещает маленькую капсулу с Арофом в устье отверстия, откуда средство должно попасть на головку существа и, растворившись, начать действовать. Самое удивительное, что мы не смеемся и не испытываем желания смеяться, настолько мы вошли в свои роли. После полного введения, тихая Мисс гасит свечу, но две минуты спустя должна согласиться, чтобы я снова ее зажег. Дело было сделано, в том, что касается меня, превосходным образом, но она в этом усомнилась. Я услужливо сказал ей, что не прочь повторить процедуру. Вежливый тон реплик заставил нас обоих рассмеяться, и ей не составило труда снова приладить мне средство, увидев часть Ароса, который амальгамация заставила, как и следовало ожидать, частично изменить цвет.

В этот второй раз применение средства продлилось четверть часа, и она заверила меня, что все прошло отлично. Я был в этом уверен. Она показала мне, с видом, который выражал любовь и благодарность, что амальгамация была двойного качества, потому что то, что произошло с ней, было вполне наблюдаемо. Она сказала, что, поскольку дело еще не закончено, нам надо бы поспать.

– Вы видите, – сказал я ей, – что я в этом не нуждаюсь, – и она это признала. Новое приготовление, новая схватка до еще более счастливого конца, которая завершилась довольно долгим сном.

Экономическое соображение, которое мне понравилось, заставило ее меня поберечь. Мы должны были сохранить себя для последующих ночей. Она спустилась в свою комнату, и на рассвете я вышел из отеля, сопровождаемый поваренком, который вывел меня через незнакомую мне дверь.

К полудню я явился с визитом у Мисс. Она говорила со мной разумно и старалась выразить свою благодарность, которая меня на самом деле раздражала.

– Я удивлен, – сказал я, – что вы не сознаете, что ваша благодарность меня унижает и указывает, что вы меня не любите, либо, что если вы меня любите, вы не предполагаете во мне любви, равной вашей.

Она согласилась со мной, и мы оба расслабились, но нам нужно было сохранить себя для ночи. Моя ситуация была странной. Хотя я ее любил, я не мог избежать того, чтобы ее не обманывать. Это была моя маленькая месть для моего самолюбия. Она, в свою очередь, чувствовала себя наказанной за то оскорбление, которое мне нанесла, отклонив мою любовь, поэтому у меня были основания сомневаться в ее любви. Чего я действительно добился от нее за время ночей, впустую проведенных в попытках добиться абортирования, было то, что она обещала мне больше не думать о самоубийстве и во всем, что будет, целиком положиться на меня и следовать моим советам. Она говорила мне несколько раз во время наших ночных коллоквиумов, что она чувствует себя счастливой и не перестанет ею быть, если, тем не менее, Ароф не окажет эффекта; но, несмотря на эту прекрасную мысль, она все время на него надеялась и не прекращала применять его в наших встречах, вплоть до последней ночи наших сражений. Она сказала мне при последнем расставании, что все, что мы проделали, представляется весьма способным породить в ее органе новое образование, которое должно бы внушить организму отвращение, последствием которого будет заставить его выбросить плод, которому он являлся хранилищем. Рассуждение как нельзя более здравое.

Убедившись в том, что нельзя более рассчитывать на аборт, и не имея возможности и дальше откладывать подписание брачного контракта с Попелиньером и избегать портных, она сказала мне, что решилась убежать, и поручила мне подумать о способах. Это стало моей единственной заботой. Решение было принято, но я не хотел ни оказаться уличенным в похищении, ни помочь ей покинуть королевство. При этом мы никогда не думали, ни тот ни другая, о том, чтобы соединить наши судьбы путем женитьбы.

С этой заботой, я пошел однажды на концерт духовной музыки в Тюильери. Давали мотет, сочинение Мондонвиля на слова, написанные аббатом Вуазеноном, полное название которого было: «Евреи на горе Хореб». Было первое исполнение. Собственно, это я дал любезному аббату идею, которую он записал прелестным верлибром. Выходя из своего экипажа в тупике Дофина, я вижу м-м дю Рюмен, в одиночестве выходящую из своего. Она обрадована, что встретила меня. Она говорит, что тоже пришла слушать новинку, что у нее абонированы два места, и я доставлю ей удовольствие, согласившись занять одно. Оценив всю ценность предложения, я соглашаюсь. В Париже не болтают, когда приходят в театр, чтобы послушать музыку, так что мадам не приписала мое молчание грустному настроению, однако она догадалась о нем после концерта по моей физиономии, на которой отпечатались уныние и боль, терзающие мою душу. Она пригласила меня провести часок у нее, чтобы разъяснить ей три-четыре заботивших ее вопроса, и проделать это сейчас, так как она приглашена на ужин в городе.

Все было разъяснено в полчаса, однако очаровательная женщина не могла отказать себе спросить у меня, что со мной.

– Я нахожу вас, – сказала она, – очень необычным; вы явно пребываете в ожидании какого-то большого несчастья; вам настоятельно необходимо дружеское участие. Я не любопытствую о ваших делах, но если я могу вам быть полезна при дворе, скажите, пользуйтесь моим полным кредитом; я готова поставить все, чем располагаю, на вашу карту, даже завтра с утра отправиться в Версаль, если дело срочное; я знакома со всеми министрами. Поделитесь же со мной своими заботами, дорогой друг, и если я не смогу их уладить, сделайте, по крайней мере, так, чтобы я их разделила, вы можете рассчитывать на мою скромность.

Эта маленькая проповедь показалась мне настоящим гласом с небес, внушением моего доброго гения открыться полностью влиятельной женщине, которая заглянула мне в душу и объяснила мне недвусмысленно весь интерес, который она питает ко мне. Посмотрев на нее молча, глазами, полными признательности, я сказал:

– Да, мадам, Я нахожусь в тисках самого жестокого кризиса и, возможно, накануне моей погибели; но объяснение, которого вы меня удостоили, дает мне надежду. Я расскажу вам о моем жестоком положении, сделав вас хранительницей секрета, который честь заставляет считать нерушимым, но, уверенный в вашей скромности, я не побоюсь вам его раскрыть. Если вы окажете мне честь, дав совет, обещаю вам ему последовать, и клянусь, что никто никогда не узнает, что он исходил от вас.

После этого маленького вступления, которое должно было приковать ко мне все ее внимание, я описал ей в деталях все дело, не касаясь ни имени девушки, ни малейшего из обстоятельств, что ставили меня в необходимость думать о ее спасении. Я также не рассказал ей и слишком комичную историю Арофа, но сказал, что давал ей средства, чтобы вызвать аборт.

Проведя с четверть часа в молчании, она встала, сказав, что ей абсолютно необходимо идти к м-м де ла Мар, чтобы поговорить также с епископом де Мон Руж, но она надеется, что будет мне полезна.

– Между тем, – сказала она, – прошу вас прийти ко мне повидаться послезавтра в восемь часов и не предпринимать ничего до нашего разговора. Прощайте.

Она посеяла мне утешение в душу, и я решился делать все, что она мне скажет.

Епископ де Мон Руж, с которым она должна была поговорить о деле, хорошо мне известном, был аббатом Вуазенона, и его называли так вследствие того, что он там часто бывал. Это была территория в окрестностях Парижа, принадлежащая г-ну герцогу де ла Вальер.

На другой день я ничего не сказал Мисс Кс. К.В., ожидая, что смогу сообщить ей добрые вести в ближайшие два-три дня. Я не замедлил явиться на следующий день к м-м дю Рюмен в назначенный час. Швейцар сказал мне, улыбаясь, что я столкнусь там с врачом, но при моем появлении тот удалился. Это был Херреншуан, к которому обращались все хорошенькие женщины Парижа. Такой же, какого изобразил несчастный поэт Пуансине в «Круге» – маленькой одноактной пьесе, имевшей в Париже большой успех.

М-м дю Рюмэн начала с того, что сказала, что решила мое дело, сохранив нерушимо мой секрет.

– Я пошла вчера, – сказала она, – в К… и поведала аббатисе, которая является моей близкой подругой, всю историю. Она примет девушку в своем монастыре и даст ей монахиню, которая послужит ей во всем, в том числе и при родах. Девица явится одна, с письмом, которое я вам дам, и по которому ее впустят. Она будет принята и поселена. К ней не будут допускать ни визитов, ни писем, кроме тех, что выйдут из ее рук, и она должна будет посылать свои ответы только через меня, потому что, вы же понимаете, она не должна иметь никакой другой корреспонденции, кроме как с вами. Также и вы будете ей писать только через меня, с не подписанным адресом. Я должна буду, однако, сказать аббатисе имя девицы, но не скажу ей вашего, и она не будет любопытствовать. Информируйте ее обо всем, и, когда она будет готова, скажите мне, и я дам вам письмо. Ей не надо брать с собой ничего, кроме самого необходимого, никаких бриллиантов, ни ценных украшений. Могу вас также заверить, что аббатиса будет ее время от времени навещать, что она будет относиться с ней по-дружески и приносить приличные книги. Что касается прислуживающей ей монахини, ее не следует посвящать ни в какие секреты. Расскажите ей обо всем этом. Девица после родов пойдет к исповеди перед Пасхой, и аббатиса даст ей свидетельство в очень хорошей форме, с которым у нее не будет никаких трудностей предстать перед матерью, которая будет счастлива ее снова увидеть, и больше не будет никаких вопросов по поводу свадьбы, которую она должна будет выдать за единственную причину своего добровольного бегства.

Излившись в благодарностях и воздав хвалы ее осторожности, я попросил дать мне сразу письмо, поскольку нельзя было терять времени. Вот маленькое письмецо, которое она мне написала:

«Девица, которая передаст вам это письмо, дорогая аббатиса, это та, о которой я вам говорила. Она желает провести три или четыре месяца под вашим покровительством в вашем монастыре, чтобы обрести спокойствие, исполнить обряды и быть уверенной, что, когда она выйдет, у нее не будет больше вопросов относительно замужества, которое она ненавидит, и которое является причиной ее решения удалиться на некоторое время от своей семьи».

Она дала мне его распечатанным, чтобы мадемуазель могла его прочесть. Эта аббатиса была принцессой; в порыве своей благодарности я бросился перед дамой на колени; она мне оказалась еще раз полезной, как я расскажу еще в своем месте.

Выйдя из отеля дю Рюмэн, я направился к отелю Бретань, где Мисс не нашла другого времени, кроме этого, чтобы мне сказать, что она занята на целый день и что она придет на чердак в одиннадцать часов, где у нас будет много времени, чтобы поговорить. Это было замечательно, так как я предвидел, что после этого дня у меня не будет более случая заполучить ее в мои объятия. Я поговорил с Мадлен, которая известила поваренка, и все случилось наилучшим образом.

Я пришел на чердак к десяти и в одиннадцать увидел Мисс; я дал ей прочесть письмо, и, загасив свечу, мы провели ночь как истинные влюбленные, не поднимая вопроса об Арофе.

Я передал ей в точности все инструкции, полученные мной от дамы, и она согласилась с тем, чтобы я скрыл от нее имя этой дамы. Я объяснил, что она должна выйти из отеля в восемь часов со свертком своих вещей, взять фиакр и поехать до площади Мобер, где отошлет этот фиакр. Там она должна взять следующий, до ворот Сен-Антуан, и оттуда должна проследовать на третьем до монастыря, который я ей назвал. Я попросил ее не забыть сжечь все письма, полученные ею от меня, и писать мне так часто, как будет возможно, запечатывая письма, но не надписывая адрес. Я закончил, заставив ее принять от меня двести луи, объяснив, что они могут ей понадобиться, хотя мы и не знаем, зачем. Она плакала, думая о трудностях, которые она мне доставила, но я ее заверил, что у меня много денег и очень мощная протекция. После всех этих переживаний мы расстались. Она обещала мне уехать послезавтра, и я обещал ей прийти в отель спустя день после ее бегства, сделав вид, что я не в курсе, и написать ей обо всем, что будут говорить. Ее отъезд меня беспокоил. Она была умна, но как часто опыт опровергает разум, скорее в дурную сторону, чем в хорошую. Я сидел в фиакре на углу улицы, откуда видел, как она приехала, вышла на аллею, расплатилась и отослала экипаж. Минутой спустя я увидел, как она отошла, с головой, укутанной капюшоном, села в другой экипаж, который уехал. Уверившись, что она выполнит в точности все остальные мои поучения, я отправился по своим делам.

На другой день, это было воскресенье Квазимодо, я почувствовал необходимость пойти в отель Бретань. Заходя туда каждый день, я не мог прекратить эти посещения, не возбудив подозрений. Но какое это трудное дело! Нужно было показывать веселость и спокойствие в семье, которая, я уверен, должна была испытывать, смущение и печаль!

Я пришел в час, когда вся семья должна была быть за столом, и, соответственно, направился прямо в залу. Я вхожу, по своему обыкновению, веселый и смеющийся, и сажусь к столу напротив мадам. Я делаю вид, что не замечаю ни ее удивления, ни вспыхнувшего лица. Минуту спустя я спрашиваю у нее, где Мисс; она смотрит на меня и не отвечает.

– Она не больна?

– Я ничего не знаю.

По ее сухому тону я понимаю, что надо быть серьезным, я делаюсь задумчив и остаюсь таким добрую четверть часа, не говоря ни слова. Я нарушаю, наконец, молчание, вставая и спрашивая у нее, не могу ли я чем-нибудь быть полезен. Она благодарит меня весьма холодно. Я выхожу из залы и иду в комнату Мисс, где нахожу Мадлен в одиночестве. Я спрашиваю у нее, подмигивая, где ее хозяйка, и она сразу просит меня сказать ей, если я сам это знаю.

– Она ушла одна?

– Я ничего не знаю, но думают, что вы знаете все. Прошу вас оставить меня.

Притворяясь удивленным, я медленно ухожу и сажусь в свою коляску, весьма довольный, что выпутался из этой неприятности. Я полагаю, что, действуя естественно, я не должен больше показываться у этой дамы, которая должна знать, что я очень мало замешан, и что, виновный или нет, я должен это подтверждать.

Во вторник, очень рано, я вижу, как у моей двери останавливается фиакр, и из него выходят м-м Кс. К.В. вместе с г-ном Фарсетти. Я выхожу к ним, благодарю, что они пришли позавтракать со мной, и прошу присесть перед огнем. Мадам отвечает, что она пришла не завтракать, а поговорить о важном деле. Она садится, и г-н Фарсетти устраивается рядом. Я отвечаю, что я весь к ее услугам.

– Я пришла просить вас вернуть мне дочь, если она находится в вашем распоряжении, или сказать мне, где она, и по любому, я добьюсь своего.

– Мадам, я ничего не знаю, и я удивлен, что вы подозреваете меня в преступлении.

– Я не обвиняю вас в похищении, я не явилась сюда обвинять вас в преступлениях, ни угрожать вам, я прошу вас о проявлении дружеского участия. Помогите мне ее найти, сегодня же; я уверена, что вы все знаете; вы ее единственный друг; она проводила с вами по два-три часа каждый день; невозможно, чтобы она вам не доверила всего. Явите жалость к отчаявшейся матери. Все будет спасено, потому что никто ничего еще не знает. Ее честь не пострадает.

– Я все это понимаю, мадам, но повторяю, что я ничего не знаю.

Она бросается передо мной на колени, утопая в слезах, в то время, как Фарсетти говорит, что она должна постыдиться так унижаться перед человеком моего сорта.

– Объяснитесь передо мной, – говорю я, вставая, – относительно моего сорта.

– Люди уверены, что вы все знаете.

– Те, кто уверен, дураки. Выйдите и подождите меня в коридоре. Вы увидите меня через четверть часа.

Я толкаю его в плечо, и он выходит, говоря мадам следовать за ним, но она остается, чтобы меня успокоить, говоря, что я должен извинить человека влюбленного настолько, что он хотел жениться.

– Я это знаю, но ваша дочь ненавидит его еще больше, чем Генерального фермера.

– Она ошиблась; но речи больше не идет об этой женитьбе. Вы знаете все, потому что вы дали ей пятьдесят луи, без которых она никак не смогла бы уйти.

– Это неправда.

– Это правда. Вот кусок вашего письма.

Она дала мне фрагмент письма, которое я написал Мисс, когда отправил ей пятьдесят луи, чтобы поддержать потребности ее старшего брата. Вот слова, которые можно было прочесть:

«Я надеюсь, что эти несчастные пятьдесят луи смогут вас убедить, что я не пожалею ничего, и самой жизни, чтобы убедить вас в моей любви».

– Хотя я и должен подтвердить, – сказал я ей, – что посылал эту сумму, скажу вам также, что дал их только для того, чтобы она могла оплатить траты вашего старшего сына. Он их получил, и он благодарил меня.

– Мой сын?

– Да, мадам.

– Я полностью возмещу их вам.

Она спускается во двор, где ее дожидается Фарсетти, и приказывает ему подняться, чтобы он услышал от меня самого, что пятьдесят луи, которые я дал, были предназначены для ее сына, но наглец мне говорит, что это неубедительно. Я смеюсь ему в лицо и прошу мадам подтвердить этот факт, заверив ее, что всегда старался убедить ее дочь выйти замуж за Попелиньера.

– Как вы смеете говорить такое, – прервал меня Фарсетти, – в то время как в вашем письме вы говорите ей о вашей любви?

– Я признаю, – отвечаю я, – что люблю ее, и что, стараясь внушить ей мысль выйти за этого рогоносца, я этим подрываю основы. Моя любовь, преступная или нет, была темой разговоров, которые я вел с ней все время, пока был с ней. Если бы она доверила мне, что хотела бы убежать, я бы ее или отговорил, или уехал бы вместе с ней, потому что я был и остаюсь влюблен в нее. Никогда я не дал бы ей денег, если бы она бежала без меня.

– Мой дорогой Казанова, – говорит мадам, – я хотела бы верить, что вы невиновны, если вы хотите объединиться со мной, чтобы ее разыскать.

– Я готов, мадам, и предлагаю сегодня же начать поиски.

– Когда вы что-нибудь узнаете, дайте мне знать.

В соответствии с этим обещанием, я не видел препятствий, чтобы пойти на следующий день переговорить с г-ном Шабан, начальником полиции, чтобы просить провести расследование по поводу бегства этой девушки. Я просто посчитал, что этот демарш с моей стороны послужит тому, чтобы лучше меня прикрыть. Этот человек, вполне обладавший умом, присущим этой профессии, и хорошо ко мне относившийся с тех пор, как Сильвия познакомила меня с ним у себя пять или шесть лет назад, рассмеялся, когда понял, по какому поводу я прошу провести расследование. Он спросил меня, действительно ли я считаю нужным, чтобы было раскрыто место, где находится англичанка. Со своей стороны, мне нетрудно было понять, что он готов ткнуть меня в него носом. Я перестал в этом сомневаться, когда, выходя от него, столкнулся с г-ном Фарсетти.

На следующий день я направился отчитаться о моем бесполезном демарше перед м-м Кс. К.В. Она ответила мне, что была более счастлива, чем я, в своих изысканиях, и что если я хочу пойти вместе с ней в тот дом, где находится ее дочь, она уверена, что я уговорю ее вернуться домой. Я ответил с безмятежным видом, что готов сопровождать ее всюду. Поймав меня на слове, она поднялась, взяла свою накидку, и, дав мне карточку, сказала приказать моему кучеру следовать по указанному в ней адресу.

Тяжелый момент для меня! Сердце забилось, угрожая выскочить из груди. Я ожидал увидеть адрес монастыря, где находилась Мисс. Не знаю, как бы я это проделал, но, разумеется, я бы туда не поехал.

Душа моя вернулась на свое место, когда я прочел название той самой аллеи на площади Обер.

Я отдал приказ кучеру, мы вышли на аллее, и я выдал сатисфакцию этой бедной матери, сопровождая ее со всей возможной вежливостью по всем окрестным апартаментам, и, в конце концов, по всем этажам. По окончании этого странного безуспешного обыска я увидел ее огорченной, но удовлетворенной, и с видом, просящим у меня извинения. Она даже знала фиакр, на котором ее дочь приехала на эту аллею. Она сказала мне, что поваренок отеля говорил, что два раза был у меня, принося письма, и что Мадлен говорила только, что была уверена, что я влюблен в Мисс, как и она в меня.

Отвезя м-м Кс. К.В. к ней домой, я направился к графине дю Рюмэн, чтобы дать ей отчет и подробно написать обо всем юной затворнице.

Три или четыре дня спустя м-м дю Рюмэн передала мне первое из ее писем, в котором она писала мне о спокойствии, которым наслаждается ее душа, и о благодарности, которой она проникнута за все, что я для нее сделал. Она воздала хвалы аббатисе и монашенке и назвала книги, которые ей передали, в соответствии с ее вкусом. Она платила шесть франков в день и дала четыре луи монашенке, пообещав ей платить так каждый месяц. Ее стесняло лишь то, что аббатиса просила ее не выходить из своей комнаты.

Но что доставило мне еще большее удовольствие, это письмо, которое аббатиса написала графине. Она воздала самые высокие похвалы прекрасной страдалице, ее нежности, ее уму и благородству ее манер. Она заверила, что заходит навестить ее каждый день. Удовольствие м-м дю Рюмэн меня очаровало. Я дал ей почитать письмо, которое написала мне Мисс, и видел, что она еще более довольна.

Единственно недовольными были м-м Кс. К.В., Фарсетти и старый Генеральный фермер, о приключениях которого рассказывали в светских кругах, в Пале Рояль и во всех кафе. Обо мне говорили тоже, но я это игнорировал.

Что касается ла Попелиньера, он настолько хорошо воспринял свою роль, что сделал из нее сюжет одноактной пьесы, которую сам написал и которую поставил в своем маленьком театре в Пасси. Таков был характер этого человека. Его гербом был петух, со словами Fovet et Favet. Эмблема толерантности, которую, однако, он проявил слабо в знаменитом приключении на дороге.

Три месяца спустя после исчезновения англичанки, как ее называли, он отправил одного из своих клевретов в Бордо, где заключил по доверенности брак с очень красивой девицей, дочерью городского головы. Она подарила ему, по прошествии двух лет, мальчика, который родился через шесть месяцев после его смерти. Бесчестный бродяга, наследник этого богатея, обвинил вдову в адюльтере и заставил объявить новорожденного бастардом, к позору парламента, вынесшего такое решение, вопреки законам, божественным и человеческим, всей знати и всем чувствительным людям Франции, которые говорили о вопиющей несправедливости такого решения. Скандал был всеобщий, и невинная вдова ла Попелиньер не смела больше появляться после невероятного проигрыша процесса, который был возобновлен слушанием в том же самом парламенте, который в другой раз объявил легитимным ребенка, родившегося одиннадцать месяцев спустя после смерти своего отца, то-есть мужа вдовы.

Восемь-десять дней спустя после бегства Мисс я окончательно прекратил визиты к ее матери: дурной прием, оказываемый мне ею, принудил меня к этому.