Министр иностранных дел спросил меня, не склонен ли я и не чувствую ли в себе способностей к секретным поручениям. Я ответил, что чувствую склонность ко всему, что представляется мне порядочным, дает возможность заработать денег, а что касается таланта, то оставляю это на его усмотрение. Он сказал мне переговорить с аббатом де Лавиль.

Этот аббат, первый помощник, был человек холодный, глубокий политик, душа своего департамента, где совершались важные дела. Он хорошо послужил государству, будучи управляющим делами посольства в Гааге, признательный король, в благодарность, дал ему аббатство, которое он и получил в день своей смерти. Получилось немного слишком поздно. Наследником всего того, что он получил, явился Гарнье, человек случая, который был поваром г-на д’Аржансон и стал весьма богатым человеком, извлекши пользу из дружбы, которую аббат де Лавиль всегда к нему питал. Эти два друга примерно одного возраста оставили у нотариуса свои завещания, в которых каждый из них завещал другому все свое состояние. Соответственно, тот, кто пережил другого, был Гарнье.

Итак, этот аббат, изложив мне краткую диссертацию о природе секретных поручений и об осторожности, которую должны соблюдать те, кто этим занимается, сказал, что прежде всего должен разъяснить мне, что из себя представляет некое дело, на которое я могу согласиться, и приглашает меня пообедать. Я познакомился за столом с аббатом Галиани, секретарем посольства Неаполя. Он был братом маркиза, о котором я говорил, когда описывал мое путешествие в эту страну. Этот аббат был весьма умен. Он обладал в высшей степени талантом придавать всему, что он говорил самого серьезного, комическую окраску, притом без всякого смеха, говоря превосходно по-французски, с легким неаполитанским акцентом, что делало его ценимым во всякой компании. Аббат де Лавиль сказал ему, что г-ну де Вольтеру понравилось, как он перевел его «Генриаду» неаполитанскими стихами, так, что вызывал смех у читателей. Тот ответил, что Вольтер ошибся, потому что такова природа неаполитанского языка, на который невозможно переложить стихи, не вызывая смеха.

– Представьте себе, – сказал он, – что мы бы имели перевод Библии и Илиады, и они вызывали бы смех.

– Оставим в стороне Библию, но относительно Илиады я удивлен.

Возвратившись в Париж накануне отъезда м-ль де ла М-р, ставшей м-м П., я не мог себе отказать пойти к м-м ХХХ, чтобы принести той свои поздравления и пожелать ей хорошего путешествия. Ее непринужденный и удовлетворенный вид, вместо того, чтобы меня уколоть, мне понравился. Явный знак моего выздоровления. Мы поговорили без малейшей враждебности. Ее муж показался мне очень достойным человеком. Отвечая на его авансы, я предложил нанести ему визит в Дюнкерке, без намерения сдержать свое слово, но я его сдержал. Итак, Тирета остался один со своей куколкой, чья привязанность становилась с каждым днем все более безумной.

В спокойствии души я продолжал питать чистую любовь к Манон Баллетти, которая ежедневно демонстрировала мне все новые знаки своей сердечной привязанности. Дружба и уважение, которые привязывали меня к ее семье, удерживали меня от всякого намерения ее соблазнить, но, делаясь день ото дня все более в нее влюбленным и не думая просить ее в жены, я не вдумывался, какова же может быть моя цель. В начале мая аббат де Берни написал мне явиться в Версаль переговорить с аббатом де Лавиль. Этот аббат спросил, не буду ли я любезен посетить восемь-десять военных кораблей, стоящих на рейде Дюнкерка, чтобы познакомиться с офицерами, которые ими командуют, с тем, чтобы быть в состоянии сделать ему доклад обо всем, что касается их снабжения, численности матросов, разного рода боеприпасов, управления и полиции. Я ответил, что могу провести такое исследование и по возвращении подам ему письменный рапорт, и что он сам скажет, хорошо ли я справился с поручением.

– Это будет, – сказал он, – поручение секретное, я не могу дать вам никакого письма. Я могу только пожелать вам доброго пути и дать вам денег.

– Мне не надо никаких денег. Вы дадите мне по моем возвращении столько, сколько сочтете нужным; и до отправления мне понадобится не менее трех дней, потому что я должен обеспечить себя несколькими письмами.

– Постарайтесь только вернуться до конца месяца. Это все.

В тот же день я имел во дворце Бурбон получасовую беседу со своим покровителем, который, не одобрив мою деликатность при отказе от выдачи денег авансом, дал мне сверток в сотню луи, будучи, как всегда, сам человеком деликатным. С этого момента я больше не прибегал к заимствованиям из кошелька этого щедрого человека, за исключением случая в Риме, четырнадцать лет спустя.

– Что касается секретного поручения, – сказал он, – я сожалею, что не могу дать вам паспорт, но вы сможете получить его под неким предлогом у камергера этого года, по протекции Сильвии. Вам надо будет вести себя крайне осмотрительно, и, в особенности, в отношении коррупции, поскольку, вы, полагаю, понимаете, что если с вами случится какая-нибудь неприятность, жалоба вашему поручителю вам не поможет. От вас откажутся. Единственные признаваемые шпионы – это послы. Вам необходимо проявлять сдержанность и осторожность. Если по вашем возвращении вы покажете мне свой доклад, прежде чем нести его к аббату де Лавиль, я скажу вам свое мнение относительно того, о чем следует умолчать.

Весь захваченный этим делом, в котором я был совершенным новичком, я сказал Сильвии, что поскольку я собираюсь сопровождать до Кале неких англичан и затем вернуться в Париж, она оказала бы мне большое одолжение, если бы достала мне паспорт от герцога Жевр. Готовая мне помочь, она написала герцогу, сообщив мне, что я должен лично передать ее письмо в его собственные руки, поскольку такие паспорта выдаются только под расписку людям, которых рекомендуют. Они считаются действительными только в провинции Иль де Франс, но признаются по всему северу королевства. Я отправился туда вместе с ее мужем. Герцог был в своем поместье Сен-Туэн. Как только он меня увидел и прочел письмо, он приказал выдать мне паспорт, и, покинув Марио, я направился в ла Вийетт спросить у м-м ХХХ, не желает ли она, чтобы я что-нибудь передал от нее племяннице. Та сказала, что я мог бы отвезти ей коробку фарфоровых статуэток, если г-н Корнеман их еще не отправил. Я пошел к банкиру, который мне их отдал, и передал также ему сотню луи, попросив перевести эту сумму в вексель на надежный дом в Дюнкерке, с приватным поручением, потому что собираюсь туда для развлечения. Корнеман сделал все это с удовольствием, и к вечеру я уехал.

Три дня спустя я остановился в Дюнкерке, в гостинице Консьержери. Через час после приезда я сделал приятный сюрприз очаровательной м-м П., передав ей коробку и приветы от ее тети. В тот момент, когда она воздавала хвалы своему мужу, который сделал ее счастливой, пришел он сам и, обрадованный, что меня видит, предложил мне комнату, не спрашивая, надолго ли я в Дюнкерке. Разумеется, поблагодарив его и получив от него приглашение отобедать чем бог послал, я попросил его отвести меня к банкиру, которому меня рекомендовал г-н Корнеман.

Этот банкир, прочтя письмо, тут же выплатил мне сотню луи и попросил подождать его в моей гостинице к вечеру, чтобы представить меня коменданту. Это был г-н де Барай. Этот человек, очень вежливый, как все французы в должности, задав мне обычные вопросы, пригласил пообедать вместе с его супругой, которая была еще в комедии. Прием, который она мне оказала, был таков же, как и ее мужа, и, будучи отпущен для игры, я начал знакомиться со всеми – наземными и морскими офицерами.

Разглагольствуя о флотах всей Европы и выдавая себя за знатока, поскольку служил в военном флоте моей Республики, мне понадобилось всего три дня не только, чтобы свести знакомство лично со всеми капитанами кораблей, но и подружиться с ними. Я рассуждал, кстати и некстати, о конструкции кораблей, о венецианских способах маневрирования, и я замечал, что бравые моряки, которые меня слушали, интересовались мной больше, когда я болтал всякие пустяки, чем когда говорил о вещах тонких. Один из этих капитанов, который пригласил меня обедать на свой борт на четвертый день, сделал так, что меня приглашали все остальные, либо на завтрак, либо на полдник. Каждый, кто оказывал мне эту честь, занимал меня на весь день. Я проявлял любопытство ко всему, я спускался в трюм, задавал сотни вопросов, и находил повсюду молодых офицеров, которые старались произвести впечатление солидных, так что мне совершенно не пришлось вызывать пересуды. Я выяснял в доверительных беседах все, что мне было нужно для подтверждения моего доклада. Прежде чем лечь в постель, я записывал все, что выяснил за день хорошего и плохого об интересующем меня судне. Я спал только четыре-пять часов. За пятнадцать дней я счел, что в достаточной мере все выяснил.

В этом путешествии глупости и пустяки меня совершенно не занимали, мое поручение было единственным объектом моих размышлений и всех моих демаршей. Я обедал один раз у банкира де Корнеман, один раз – у м-м П. в городе и еще один – в ее маленьком доме в провинции, в одном лье от города. М-м П. меня туда отвезла, и, оказавшись наедине с ней, я видел, что она очарована моим поведением.

Я оказывал ей только те знаки внимания, которые присущи истиной дружбе. Видя, что она очаровательна, а мое любовное предприятие с ней закончилось лишь пять-шесть недель назад, я был удивлен своей холодностью. Я себя знал слишком хорошо, чтобы приписать мое поведение собственной добродетели. Отчего же это? Итальянская поговорка, описывающая природу этого явления, называет истинную причину: C… non vuol pensieri [15]К…не желает сложностей
.

Моя миссия была закончена. Я попрощался со всеми, сел в почтовую карету и возвратился в Париж, поехав для собственного удовольствия другой дорогой, чем та, которой отправлялся. Приехав к полуночи не помню на какую почту, я заказал лошадей до следующей. Почтальон мне сказал, что следующая почта будет в Эр, военном городке, в который нельзя въезжать ночью. Я ответил ему, что меня впустят, и повторил приказ выдать двух лошадей для моей коляски. И вот Эр. Стучат и говорят: – курьер. Заставив прождать час, мне открывают и говорят, что я должен пойти поговорить с комендантом. Я иду, ругаясь, и меня проводят до самого алькова человека в элегантном ночном колпаке, лежащего с женщиной, как я замечаю, хорошенькой.

– Чей вы курьер? – спрашивает он.

– Ничей, но поскольку я тороплюсь…

– Я не желаю ничего больше знать. Мы поговорим завтра. А пока вы останетесь в кордегардии. Дайте мне спать. Идите.

Меня отводят в кордегардию, где я провожу остаток ночи, сидя на земле. Наступает день, я кричу, я ругаюсь, я говорю, что хочу уйти. Никто не отвечает. Звонит десять часов, я говорю офицеру в кордегардии, повысив голос, что комендант волен меня убить, но он не может отказать мне в письменных принадлежностях, ни отправить курьера в Париж. Он спрашивает мое имя; я даю его прочесть в моем паспорте; он говорит, что отнесет его прочесть коменданту, я вырываю паспорт из его рук; он говорит мне идти вместе с ним говорить с комендантом, и я соглашаюсь.

Идем. Офицер входит первый и выходит четыре минуты спустя, чтобы пригласить меня. Я представляю коменданту свой паспорт, он читает, поглядывая на меня, тот ли я человек, затем возвращает мне, говоря, что я свободен. Он приказывает офицеру позволить мне взять почтовых лошадей.

– А теперь, – говорю я ему, – я уже не тороплюсь. Я должен отправить кое-кому курьера и подождать его возвращения. Задержав мое путешествие, вы нарушили право.

– Это вы его нарушили, сказавшись курьером.

– Я, наоборот, сказал вам, что я не курьер.

– Вы сказали это почтальону, и этого достаточно.

– Почтальон ошибся. Я сказал ему только, что заставлю мне открыть.

– Почему вы не показали мне ваш паспорт?

– Почему вы не дали мне для этого времени?

– Через три-четыре дня мы узнаем, кто из нас ошибся.

– Делайте, что вам угодно.

Меня отводят на почту, которая в то же время и гостиница, и минуту спустя я вижу у дверей мою почтовую коляску. Я спрашиваю у начальника почты экспресс, готовый отправиться по моему приказу, комнату с хорошей кроватью, письменные принадлежности, хорошего бульону сразу и добрый обед на два часа. Я приказываю принести мой багаж и все, что находится в моей коляске, раздеваюсь, моюсь и собираюсь писать, сам не знаю, кому, так как, по правде говоря, понимаю, что не прав; но я притворялся важной персоной, и мне кажется, что надо придерживаться этой роли. Однако мне досадно, что я вызвался оставаться в Эре до возвращения экспресса, который я запросил. Я решил провести тут ночь и отдохнуть. Я был в рубашке и пил заказанный бульон, когда увидел перед собой коменданта.

– Я сожалею, – сказал он очень вежливо, – что вы соизволили рассердиться, в то время, как я лишь исполнял свой долг, поскольку я должен доверять словам вашего почтальона, которые он ни за что бы не сказал без вашего прямого приказа.

– Это возможно, но ваш долг не простирается до того, чтобы выгнать меня из вашей комнаты.

– Мне нужно было поспать.

– У меня сейчас такая же потребность, но вежливость мешает мне последовать вашему примеру.

– Осмелюсь ли я спросить, служили ли вы?

– Я служил на море и на суше, и я покинул службу в возрасте, когда другие начинают.

– Если вы служили, вы должны знать, что ворота военного города не открывают ночью иначе, чем для курьеров короля, либо высшего военного командования.

– Но после того, как их откроют, можно быть вежливым.

– Не будете ли вы столь любезны, чтобы одеться и прогуляться со мной?

Это предложение мне понравилось, хотя его высокомерие меня задело. Удар шпаги, нанесенный или полученный, предстал перед моим воображением во всей своей соблазнительной прелести. Я ответил ему со спокойным и уважительным видом, что честь пойти с ним прогуляться заставит меня пренебречь всеми моими другими делами. Я попросил его присесть, поскольку я не одет. Я беру штаны, брошенные на кровати, с пистолетами в карманах, вызываю парикмахера, который в две минуты причесывает мне волосы, достаю из клеенчатого футляра мою шпагу и прицепляю ее сбоку. Закрыв комнату, я даю ключ хозяину, и мы выходим.

Пройдя три или четыре улицы, мы входим через ворота во двор, который я счел проходным, но он останавливается в конце перед открытой дверью, и я вижу многочисленную компанию мужчин и женщин. Я чуть было не надумал убежать.

– Вот моя жена, – говорит мне комендант, и затем, без запинки, говорит им – вот, г-н де Казанова, который будет с нами обедать.

– Это здорово, – говорит красивая дама, поднимаясь, после того, как разложила свои карты, иначе, месье, я бы никогда не смогла простить вас за то мучение, которое вы причинили нам этой ночью, разбудив нас.

– Это, однако, ошибка, которую я хотел бы искупить, мадам. После подобного чистилища, позвольте вам сказать, я ощущаю себя оказавшимся в раю.

Она смеется и, предложив мне место рядом с собой, продолжает свою партию. Я мгновенно почувствовал себя захваченным во всех смыслах, но мне не оставалось ничего другого, как сохранять спокойствие, тем более что этот симпатичный фарс меня уберег, к моему большому счастью, от очень плохого шага и дал мне вполне удачный предлог отказаться от отправки, уж не знаю, кому, курьера, которого я заказал. Комендант, который чувствовал удовольствие от своей победы, стал очень весел, разговаривал о войне, о дворе, о текущих делах, непринужденно обращаясь ко мне, как будто между ним и мною никогда не было ни малейших разногласий. Он наслаждался, чувствуя себя героем пьесы; но, со своей стороны, я чувствовал себя молодым человеком, желающим заставить старого офицера дать ему сатисфакцию, поскольку там присутствовала некая особа, которая могла бы оказать мне всю честь, на которую я мог претендовать.

Нас обслужили, и для успеха своей роли, зависящего только от манеры игры, мне, не выспавшемуся ночью, к счастью, не приходилось во время обеда вступать в разговор, бросая лишь изредка удачные реплики, дававшие возможность блистать мадам. Она была не менее чем на тридцать лет моложе своего мужа, и за столом совершенно не говорилось о недоразумении, заставившем меня провести шесть часов в кордегардии, но на десерт сам комендант не удержался и побил стекла, выдав насмешливую фразу:

– Вы проявили себя простаком, – сказал он, – подумав, что я буду биться с вами. Я вас поймал.

– Не знаю, подумал ли я именно так, – ответил я, – но знаю, что мне стало вдруг любопытно, к чему приведет эта прогулка, и я восхищен вашим умом. Далеко не ощущая себя пойманным, я чувствую, что удовлетворен, и я даже вам благодарен.

Он мне не ответил, и мы вернулись к столу. Мадам приняла меня в свою игру под названием «Три», затем мы пошли прогуляться, и, ближе к вечеру, я откланялся, но уехал только на следующий день, после того, как переписал набело свой доклад.

В пять часов утра я спал в своей почтовой карете, когда меня разбудили. Я был у ворот города Амьен, и разбудил меня служащий бюро, в котором оплачивают право проезда въезжающие в город торговцы. Этот служащий спрашивает, не везу ли я чего-либо противного указам короля. В раздраженном состоянии, в которое впадет всякий, кого грубо лишают сладости сна, чтобы задать бессмысленный вопрос, я ответил ему с проклятием, что у меня ничего нет, и чтобы, черт побери, он дал мне поспать.

– Поскольку вы грубите, – отвечает он, – мы вас осмотрим.

Он приказывает почтальону заехать с моей коляской, велит развязать мою поклажу, говорит мне выйти, спрашивает мои ключи и заставляет меня ждать, пока они все не осмотрят.

Я понимаю свою ошибку, но не могу уже ничего поделать, Не имея ничего запретного, я могу не опасаться, но моя несдержанность заставила меня терпеть пару часов скуки, молчаливого раздражения, и позволила этим негодяям воспользоваться своим правом, что они и проделали. Я вижу на их наглых рожах мстительное наслаждение. Во Франции чиновники, служившие в то время при городских воротах для проверки пассажиров, представляли собой самую накипь из отбросов, но когда с ними обращались как с людьми достойными вежливого обращения, они старались также быть более сносными. Монетка в двадцать четыре су, выданная с надлежащей охотой, делала их гуманными, Они отвешивали пассажиру реверанс, желали ему доброго пути, не чиня никаких препятствий. Я знал это, но бывают моменты, когда человек теряет чувство юмора и забывает или пренебрегает тем, что знает.

Мучители опустошили мои чемоданы и перетряхнули мои рубашки, между которыми, как они говорили, я мог бы прятать английские кружева. Осмотрев все, они вернули мне ключи, но этим дело еще не кончилось. Оставалось еще осмотреть коляску. Мерзавец, который ее обыскивал, победно закричал, обнаружив пачку табаку, который, уезжая из Дюнкерка, я купил в Сен-Омере. Главарь банды торжествующе воскликнул, что они конфискуют мою коляску и что я должен уплатить две сотни франков штрафа.

Но тут я уже потерял терпение, и оставляю читателю представить себе все, что я наговорил этим сбирам. Я потребовал, чтобы они отвели меня к Интенданту, но они ответили, что если я хочу, могу отправляться к нему сам. Окруженный многочисленной толпой каналий, которая все возрастала, я вошел в город, шагая как бешеный. Я вхожу в первую лавку, которую вижу открытой, и прошу хозяина послать кого-нибудь со мной, чтобы отвести меня к Интенданту; я рассказываю ему мое дело, и человек доброго вида, находящийся там, говорит мне, что отведет меня сам, но что я ничего не добьюсь, поскольку ему должны уже были доложить обо всем. Он сказал, что если я не заплачу или не оставлю залога, я не выпутаюсь легко из этого дела. Я прошу меня проводить и предоставить там действовать самому. Он говорит мне, что прежде я должен избавиться от каналий, оставив им луи в ближайшем кабаке и велев идти позавтракать. Я даю ему луи и прошу его оказать мне такую любезность. Он с этим превосходно справился, и все канальи исчезли, испуская крики радости. Таков этот народ, который сейчас полагает себя королем Франции. Человек, который пошел меня проводить к Интенданту, сказал, что он является прокурором по этим делам.

Мы приходим к Интенданту, но портье говорит, что тот вышел в одиночку, что он вернется домой только ночью, и он не знает, где тот обедает.

– Ну вот, – говорит мне прокурор, – день потерян.

– Пойдем поищем его там, где он может быть, у него должны быть друзья, привычки. Я заплачу вам луи за потерянный день.

– Я в вашем распоряжении.

Мы потратили четыре часа в напрасных его поисках в десяти или двенадцати домах. Я разговаривал во всех этих домах с хозяевами, либо с хозяйками, преувеличивая повсюду важность моего дела. Меня выслушивали, мне сочувствовали, и единственное, что говорили мне утешительного, было то, что он непременно вернется к себе ночевать, и в любом случае он меня выслушает.

– В полвторого прокурор отвел меня к пожилой даме, уважаемой в городе. Она сидела за столом, в одиночестве. Выслушав меня внимательно, она сказала совершенно хладнокровно, что не думает, что проявит нескромность, сообщая иностранцу, куда делся человек, который по своему статусу не должен никогда оказываться вне доступа.

– Итак, месье, могу разъяснить вам то, что не является тайной. Моя дочь говорила мне вчера вечером, что была приглашена к м-м ХХ, и что Интендант также должен там обедать. Так что идите сейчас туда, и найдете его за столом в компании лучших людей Амьена. Советую вам, – сказала она с улыбкой, – пойти туда без предварительного представления. Тамошние слуги, ходящие там от кухни к зале, где все едят, укажут вам дорогу, не спрашивая вас ни о чем. Там вы с ним и поговорите, вопреки его желанию и вопреки тому, что вы с ним незнакомы; он выслушает все, что вы мне тут рассказали ужасного в своем подлинном гневе. Я сожалею, что не могу присутствовать при этом театральном зрелище.

Я быстро отвесил ей реверанс и бегом направился к указанному дому с уже приуставшим прокурором. Я вошел без всяких затруднений вместе со слугами и с моим гидом в залу, где увидел двадцать человек, восседающих вокруг стола в большом веселье.

– Извините, дамы и господа, – сказал я им, – что в том ужасном положении, в котором, как вы видите, я нахожусь, я вынужден явиться нарушить мир и веселье вашего застолья.

При этом комплименте, сказанном голосом гневным, все вскочили. Я был встрепан и весь в поту, лицо было ужасно; можно представить себе удивление компании, состоящей из элегантных женщин и мужчин, готовых за ними ухаживать.

– Я ищу, – продолжил я говорить, – в течение семи часов по всем домам этого города г-на Интенданта, которого, наконец, нахожу здесь, потому что знаю, что он здесь, и, если он имеет уши, он меня сейчас выслушает. Прежде всего, я хочу ему сказать, чтобы он приказал своим сателлитам, которые реквизировали мой экипаж, чтобы они мне его просто вернули, чтобы я мог продолжить свое путешествие. Если каталанские законы предписывают, что за семь унций табака, взятого мной для собственного употребления, я должен заплатить двенадцать сотен франков, я их не признаю, и я объявляю ему, что не хочу платить ни су. Я останусь здесь, я отправлю курьера моему послу, который пожалуется королю, что в Иль-де-Франс нарушают права человека в моем лице, и я получу сатисфакцию. Луи XV достаточно велик, чтобы не желать быть причастным к этому странному способу убийства. Это дело, во всяком случае, если мне назначат репарации, станет делом большой государственной важности, потому что отмщение моей Республики не обратится к убийству французов, путешествующих у нас, но к изгнанию их всех из наших пределов. Вот, кто я такой. Читайте!

Кипя гневом, я швыряю на середину стола мой паспорт. Человек его подхватывает, читает, я соображаю, что это Интендант. В то время, как документ переходил из рук в руки и сотрапезники удивлялись, он, сохраняя высокомерный вид, заявляет, что он находится в Амьене, чтобы следить за исполнением ордонансов, и что, соответственно, я проеду, только заплатив или оставив залог.

– Если такова ваша обязанность, вы должны рассматривать мой паспорт как ордонанс. Будьте сами моим поручителем, если вы джентльмен.

– Разве в вашей стране дело чести – ручаться за нарушителей?

– В моей стране делом чести является не опускаться до бесчестных дел.

– На службе короля нет бесчестных дел.

– Слова палача.

– Выбирайте слова.

– Выбирайте ваши действия. Знаете ли вы, месье, что я человек свободный, чувствительный и оскорбленный, и что я ничего не боюсь. Вы вынудите меня выбросить вас в окно.

– Месье, – говорит мне дама тоном хозяйки, – у меня никого не бросают в окно.

– Гнев, сударыня, часто заставляет терять голову. Но я у ваших ног, чтобы получить прощение. Но соблаговолите принять во внимание, что это первый случай в моей жизни, когда я оказываюсь в силках мошенничества в пределах королевства, где я полагал, что могу опасаться насилия лишь со стороны воров с большой дороги; против них у меня есть пистолеты; против этих месье у меня есть паспорт, но я вижу, что он ничего не стоит. За семь унций табаку, которые я купил в Сен-Омере три недели назад, этот месье спускает с меня шкуру, он прерывает мое путешествие, в то время как король – мой гарант, что никто не посмеет его прервать; хотят, чтобы я платил пятьдесят луи, меня обрекают ярости разнузданной черни, от которой порядочный человек, которого вы видите перед собой, избавляет меня лишь с помощью денег; я вижу, что меня здесь принимают за преступника, а человек, который должен меня защищать, скрывается, прячется. Его сбиры, стоящие на воротах этого города, перевернули мою одежду, мои рубашки, чтобы покуражиться и наказать меня за то, что я не выдал им монеты в двадцать четыре су. То, что со мной произошло, станет завтра новинкой для дипломатического корпуса в Версале и в Париже, и через несколько дней об этом прочтут во многих газетах. Я не хочу платить ни су. Говорите, месье Интендант, должен ли я отправить курьера к герцогу де Жевр?

– Платите. И если не хотите, делайте, что хотите.

– Итак, прощайте, дамы и господа.

В тот момент, когда я, взбешенный, выхожу из залы, я слышу голос, который говорит мне по-итальянски минутку подождать. Я вижу пожилого человека, который говорит Интенданту следующие слова:

– Прикажите, чтобы месье разрешили следовать дальше. Я внесу за него залог. Слышите ли вы меня, Интендант? Вы не знаете итальянского пыла. Я провел в Италии всю прошедшую войну и несколько раз с ним сталкивался. Я нахожу, что месье прав.

– Очень хорошо, – говорит мне Интендант; платите только тридцать или сорок франков в контору, потому что это уже записано.

– Я не хочу ничего платить, повторяю вам. Но кто вы, честный человек, который ручается за меня, не зная, кто я такой?

– Я военный комиссар, меня зовут ла Бретоньер, и я живу в Париже в Отеле де Сакс на улице Коломбье; я буду там послезавтра. Окажите мне честь прийти ко мне, и мы вместе пойдем к г-ну де Бритар, который, основываясь на нашем изложении, освободит меня от поручительства, которое я оказываю вам с истинным удовольствием.

Выразив ему мою полную признательность и заверив, что он увидит меня у себя в самое ближайшее время, я попросил прощения у всей компании и пошел обедать в трактир вместе с моим добрым прокурором, который был вне себя. Поднявшись из-за стола, я дал ему два луи. Без этого человека и бравого военного комиссара мне бы пришлось туго, потому что, хотя у меня и были деньги, я никогда не мог бы решиться выкинуть пятьдесят луи.

Моя коляска стояла готовая у дверей трактира; в тот момент, когда я в нее садился, я вижу одного из служащих, которые меня задерживали, который говорит мне, что я найду там все, что в ней было.

– Это поразительно, – отвечаю я; – найду ли я там и мой табак?

– Табак, мой принц, конфискован.

– Мне это досадно. Я подарю вам луи.

– Один момент. Я сейчас возьму его.

– У меня нет времени ждать. Трогай, почтальон!

Я прибыл в Париж на следующий день. Четыре дня спустя я направился к ла Бретоньеру, который отвел меня к генеральному фермеру Бритару, который освободил его от поручительства. Это был молодой и очень любезный человек, который краснел от того, что заставили меня пережить.

Я сразу отнес свое донесение министру, в Отель де Бурбон, который провел два часа для того, чтобы снять вместе со мной все, что он счел неясным. Я потратил ночь, чтобы привести все в окончательный вид, и на завтра отнес его в Версаль аббату де Лавиль, который, прочитав, сказал мне холодно, что даст мне знать о результате в свое время. Месяц спустя я получил пятьсот луи, и имел удовольствие узнать, что г-н де Гремиль, министр морского флота, счел мой рапорт не только точным, но и весьма поучительным. Многие естественные опасения помешали мне получить те почести, которые хотел оказать мне мой покровитель.

Когда я рассказал ему о двух приключениях, которые со мной случились, – одно в Эре, другое в Амьене, – он посмеялся, но сказал мне, что великая доблесть человека, облеченного секретной миссией, должна состоять в том, чтобы никогда не ввязываться в некие дела, потому что когда, тем не менее, он ввязывается в них на собственную голову, они заставляют о нем говорить, а это то, чего ему следует избегать.

Эта комиссия стоила департаменту Морского флота 12 000. Министр мог бы легко узнать все, что я ему рассказал в своем докладе, не потратив ни су. Самый молодой офицер мог бы для этого ему прекрасно послужить, не прилагая особого ума. Но таковы были при монархическом правлении все департаменты французского министерства. Они проматывали деньги, которые им ничего не стоили, на своих ставленников, на тех, кто им нравился; они были деспотичны, народ растоптан, государство обременено долгами и финансы – в таком плохом состоянии, что надвигалось неминуемое банкротство: революция была необходима. Это язык тех, кто правит сейчас во Франции, притворяясь министрами, верными народу, хозяину Республики. Бедный народ! Глупый народ, который мрет от голода и нищеты, либо бросается творить резню по всей Европе, чтобы обогатить тех, кто его обманул.

Сильвия сочла весьма забавными приключения в Эре и в Амьене, а ее дочь проявила большое сочувствие по поводу плохой ночи, которую я вынужден был провести в кордегардии Эра. Я ответил ей, что я бы не отчаивался, если бы рядом со мной была жена, и она отметила, что эта жена, будучи доброй, должна была бы отправиться в кордегардию вместе со своим мужем. – отнюдь нет, моя дорогая дочь, – сказала ей умная Сильвия, в таких случаях верная жена, оставив в надежном месте экипаж, пошла бы разыскивать должностное лицо, чтобы освободить своего мужа.