Мадам Сакс была создана, чтобы вызывать поклонение влюбленных мужчин; и если бы при ней не было ревнивого офицера, который никогда не терял ее из виду и выглядел угрожающе для любого, кто осмелился бы воздать ей справедливость, пытаясь ей понравиться, вероятно, у нее не было бы недостатка в обожателях. Этот офицер любил игру в пикет, но при этом следовало непременно, чтобы мадам сидела рядом с ним, и делала она это, казалось, с удовольствием.

В послеобеденное время я с ним играл, и это продолжалось пять или шесть дней. Мне, наконец, надоело, потому что стоило ему выиграть у меня десять-двенадцать луи, он поднимался и оставлял меня. Этого офицера звали д’Антраг, он был красивый мужчина, хотя и худощавый, и не был обделен ни умом, ни светскими манерами.

Два дня мы не играли, когда, после обеда, он спросил у меня, не желаю ли я, чтобы он дал мне реванш.

– Мне все равно, – сказал я, – потому что мы игроки разного уровня. Я играю для удовольствия, потому что игра меня забавляет, в то время как вы играете, чтобы выиграть.

– Как это? Вы меня обижаете.

– У меня нет такого намерения; но каждый раз, когда мы с вами встречаемся, вы через час меня покидаете.

– Вы должны мне быть за это благодарны, потому что, будучи не столь сильным игроком, как я, вы наверняка проиграли бы много.

– Это может быть, но меня это не беспокоит.

– Могу вам это доказать.

– Согласен; но первый, кто покинет партию, теряет пятьдесят луи.

– Согласен, но деньги на стол.

– Я по другому и не играю.

Я велю гарсону принести карты и достаю четыре или пять свертков по сотне луи каждый. Мы начали играть по пять луи за сотню, отложив каждый по пятьдесят луи на заклад.

Было три часа, когда мы начали играть, и в девять часов д’Антраг сказал, что мы могли бы пойти поужинать.

– Я не голоден, – ответил я, – но вы можете подняться, если хотите, чтобы я положил сотню луи себе в карман.

Он засмеялся и продолжил игру, но прекрасная дама на меня надулась, при том, что я ее не задерживал. Все наблюдатели пошли ужинать и вернулись составить нам компанию за полночь; но к этому часу мы остались одни. Д’Антраг, который увидел, во что он ввязался, не говорил ни слова, и я раскрывал рот только, чтобы вести счет в игре; мы играли самым спокойным в мире образом. В шесть часов утра любители и любительницы попить воды стали ходить вокруг и выражали нам восхищение нашим упорством, нам аплодировали, а мы сердились на это. Монеты лежали грудой на столе; я проигрывал сотню, но при этом игра склонялась в мою пользу.

В девять часов пришла прекрасная Сакс, и несколько минут спустя – м-м д’Юрфэ с г-ном де Шомбург. Дамы сообща посоветовали нам принять по чашке шоколаду. Д’Антраг согласился первый и, полагая, что я готов кончить, сказал:

– Договоримся, что первый, кто попросит есть и будет отсутствовать более четверти часа или заснет на своем стуле, проиграет заклад.

– Я ловлю вас на слове, – воскликнул я, – и присоединяюсь к любому другому отягощающему условию, которое вам угодно будет предложить.

Шоколад прибыл, мы выпили и продолжили игру. В полдень нас позвали обедать, но мы оба дружно отвечали, что не голодны. В четыре часа мы согласились выпить бульону. Когда настал час ужина, все стали находить, что дело зашло далеко, и м-м Сакс предложила нам присоединиться к пари. Д’Антраг, который выигрывал у меня сотню луи, готов был согласиться с предложением, но я воспротивился, и барон де Шомбург нашел, что я прав. Мой противник мог уступить заклад и выйти из игры; он все равно оказался бы в выигрыше; но жадность снедала его более, чем самолюбие. Для меня же потеря была чувствительна, но сравнительно меньше, чем честь. У меня был свежий вид, в то время как он выглядел как труп, выкопанный из земли, чему способствовала его худоба. Поскольку м-м Сакс настаивала, я сказал ему, что я в отчаянии, что не могу пойти навстречу просьбам очаровательной женщины, которая заслуживает, со всех точек зрения, гораздо большего внимания; но что в данном случае дело идет на принцип, и, соответственно, я решил победить, или, по крайней мере, не уступить победу моему противнику, пока не упаду мертвым.

Говоря так, я преследовал две цели: запугать д’Антрага своим решением и ожесточить его, внушив ему ревность; известно, что ревнивец видит все в преувеличенном виде, и я надеялся, что его игра от этого пострадает и, получив пятьдесят луи заклада, я не испытаю огорчения, потеряв сотню из-за превосходства его игры.

Прекрасная м-м Сакс метнула на меня негодующий взор и ушла, но м-м д’Юрфэ, которая считала меня непогрешимым, отомстила за меня, сказав г-ну д’Антраг тоном глубокого убеждения:

– Боже мой, месье, как мне жаль вас!

Общество, поужинав, не вернулось; нас оставили решать наш спор тет-а-тет. Мы играли всю ночь, и я наблюдал за лицом моего противника больше, чем за игрой. По мере того, как оно искажалось, он делал все больше ошибок; он путал карты, плохо считал и сбрасывал часто неправильно. Я был изнурен отнюдь не меньше него; я чувствовал слабость и каждую минуту надеялся увидеть, что он упадет замертво, в опасении, что я сам буду побежден, несмотря на мое сильное телосложение. Я получил свои деньги на рассвете, когда д’Антраг вышел, и я объявил его побежденным, прождав более четверти часа. Этот пустой спор его подкосил, а меня пробудил – естественный результат разницы темпераментов, игровой тактики и предмет изучения для моралиста и психолога, и моя хитрость мне удалась, потому что не была известна, и потому, что ее нельзя было предугадать. Речь не идет, другими словами, о генералах армии, военная хитрость должна родиться в голове у простого капитана, благодаря случаю и привычке быстро использовать отношения и противостояния людей и вещей.

В девять часов пришла м-м Сакс; ее любовник был в проигрыше.

– Теперь, – обратилась она ко мне, – от вас зависит уступить.

– Мадам, в надежде доставить вам удовольствие, я готов вернуть мой заклад и отказаться от остального.

Эти слова, произнесенные тоном нарочитой галантности, вызвали ярость у д’Антрага, который заявил язвительно, что, в свою очередь, он покинет игру только тогда, когда один двоих упадет мертвый.

– Вы видите, любезнейшая дама, – сказал я, ласково глядя на нее, – кто, в моем положении, является более неуступчивым.

Нам принесли бульону, но д’Антраг, который находился в последней стадии истощения, выпив его, испытал настолько сильный приступ дурноты, что, зашатавшись на своем стуле и весь покрывшись потом, лишился чувств. Его поспешили унести и я, дав шесть луи маркеру, который бодрствовал в течение сорока двух часов, и положив мое золото в карман, вместо того, чтобы идти спать, отправился к аптекарю, где принял легкое рвотное. Улегшись затем в постель, я поспал несколько часов и к трем часам обедал с наилучшим аппетитом.

Д’Антраг вышел только назавтра. Я ожидал какой-то ссоры, но ночь принесла успокоение, и я ошибся. Увидев меня, он подошел ко мне, обнял меня и сказал:

– Я согласился на глупое пари, но вы дали мне урок, который я запомню на всю жизнь, и я благодарен вам за это.

– Я очень рад, если только это напряжение не сказалось на вашем здоровье.

– Нет, я чувствую себя очень хорошо, но мы больше не будем играть.

– По крайней мере надеюсь, что не против друг друга.

Через восемь-десять дней я доставил м-м д’Юрфэ удовольствие, проводив ее, вместе с поддельной Ласкарис в Базель. Мы остановились в знаменитом отеле Имхоф, в котором с нас содрали шкуру; но «Три Короля» – лучшая гостиница города. Я уже говорил и повторю, что одна из странностей города Базель в том, что здесь полдень приходится на одиннадцать часов, – абсурдное положение, происходящее из-за одного исторического факта, который князь де Порантруи мне объяснил, но который я забыл. Базельцы говорят, что они подвержены некоторого рода безумию, от которого их избавляют воды Сульцбаха, но которое вскоре снова возвращается, вынуждая прибегать вновь к этому средству.

Мы бы остались на некоторое время в Базеле, если бы не произошло некое событие, которое заставило меня ускорить наш отъезд. Нужда заставила меня в какой-то мере простить Кортичелли, и когда я возвращался домой рано, поужинав с этой ветреницей и с м-м д’Юрфэ, я проводил ночь с ней; когда я возвращался поздно, что случалось довольно часто, я спал один в своей комнате. Плутовка спала одна в кабинете, примыкающем к комнате матери, и следовало пересечь эту комнату, чтобы пройти к дочери.

Вернувшись как-то в час после полуночи и не желая спать, переодевшись в пижаму, я взял свечу и пошел проведать мою красотку. Я был слегка удивлен, найдя дверь комнаты синьоры Лауры приоткрытой, и в момент, когда я собирался пройти, старая протянула руку, взяла меня за пижаму, умоляя не ходить к ее дочери.

– Почему? – спросил я.

– Она очень плохо себя чувствовала весь вечер, и ей надо поспать.

– Ладно. Я тоже буду спать.

Говоря так, я отталкиваю старуху, вхожу к дочке и вижу ее лежащей с кем-то, кто прячется под одеяло.

Оценив картину, я принимаюсь смеяться и, усевшись на кровать, спрашиваю, кто этот счастливый смертный, которого я вынужден буду заставить выпрыгнуть в окно. Я вижу рядом на стуле одежду, штаны, шляпу и трость этого персонажа, но, имея добрые пистолеты в кармане, знаю, что мне нечего опасаться; однако я не желаю делать шума.

Дрожащая, со слезами на глазах, она хватает меня за руку, умоляя ее простить.

– Это, – говорит она мне, – молодой синьор, имени которого я не знаю.

– Молодой синьор, имени которого ты не знаешь, негодница! Ладно! Он сам мне его скажет.

Говоря эти слова, я беру пистолет и твердой рукой раскрываю этого голубя, который не смеет нести яйца в моем гнезде. Я вижу молодое лицо, мне незнакомое. Голова закутана в платок, но все остальное голое, как у маленького бесстыжего Адама. Он поворачивается ко мне спиной, чтобы взять свою рубашку, которую он забросил за кровать, но, схватив его за руку, я не даю ему двинуться с места, потому что ствол моего пистолета говорит самым неотразимым языком.

– Кто вы, прекрасный сударь, будьте любезны?

– Я граф Б., Базельский каноник.

– Вы здесь собираетесь заняться церковными делами?

– О нет, месье! Прошу вас извинить меня, как впрочем и мадам. потому что только я здесь единственный виноват.

– Я не об этом вас спрашиваю.

– Месье, мадам графиня здесь совершенно не виновата.

Я был в самом счастливом положении, потому что, совершенно не гневаясь, с трудом удерживался от смеха. Картина в моих глазах представилась пленительная, будучи одновременно комической и соблазнительной. Сочетание этих двух обнаженных, присевших на корточки, было воистину сладострастно, и я созерцал их добрую четверть часа, не произнося ни слова и пытаясь подавить желание возлечь вместе с ними. Я победил его только из опасения встретить в лице каноника дурня, неспособного сыграть с достоинством роль, которую на его месте я исполнил бы превосходно. Что до Кортичелли, для которой переход от слез к смеху ничего бы не стоил, она сыграла бы свою восхитительно; но если, как я опасался, я имел дело с дураком, я был бы унижен.

Уверенный, что ни тот ни другая не поняли, что творится у меня внутри, я поднялся, велев канонику одеться.

– Это дело, – сказал я ему, – должно умереть в молчании, но мы двое отойдем немедленно, шагов на двести отсюда, и будем стреляться в упор на этих пистолетах.

– Ах, месье! – воскликнул сударь, – вы отведите меня, куда хотите, и убейте меня, если вам угодно, потому что я не рожден, чтобы сражаться.

– На самом деле?

– Да, месье, и я стал священником именно для того, чтобы избавиться от этой фатальной обязанности.

– Вы, стало быть, скот, который готов подвергнуться ударам палкой?

– Все, что вам угодно; но вы поступите как варвар, потому что меня ослепила любовь. Я вошел в этот кабинет всего четверть часа назад, мадам спала, и ее гувернантка тоже.

– Далее, лжец.

– Я успел только снять рубашку, как вошли вы, а до того я никогда не встречался с этим ангелом.

– Что касается этого, – живо добавила мерзавка, – это так же верно, как евангелие.

– Знаете ли вы, что вы оба бессовестные лжецы? А вы, прекрасный каноник, городской совратитель, вы заслуживаете того, чтобы я вас поджарил, как маленького Св. Лаврентия.

Между тем несчастный каноник натянул свои одежды.

– Следуйте за мной, месье, – сказал я ему ледяным тоном и отвел его в свою комнату.

– Что вы сделаете, – спросил я, – если я вас прощу и дам вам выйти из дома без позора?

– Ах, месье! Я испарюсь и вы меня больше здесь не увидите; везде, где вы сможете меня в будущем увидеть, вы найдете во мне человека, готового все для вас сделать.

– Очень хорошо. Уходите и помните, что вы должны в будущем быть осторожней в ваших любовных авантюрах.

После этого похода я отправился спать, очень довольный тем, что видел, и тем, что сделал, потому что это полностью развязывало мне руки по отношению к распутнице.

На другой день, как только я поднялся, я направился к Кортичелли, которой заявил тоном спокойным, но повелительным, чтобы она собирала свои вещи и не смела покидать свою комнату вплоть до момента, когда будет садиться в коляску.

– Я скажу, что больна.

– Как тебе угодно, но никто не будет обращать внимания на твои речи.

Не ожидая других объяснений, я направился к м-м д’Юрфэ и, рассказав ей ночную историю и расцветив ее забавными подробностями, заставил ее смеяться от всего сердца. Это было как раз то, что мне следовало сделать, чтобы склонить ее консультироваться с оракулом по поводу этого очевидного доказательства совращения юной Ласкарис черным гением, переодетым в священника. Оракул ответил, что мы должны выехать завтра же в Безансон, что оттуда она поедет со своими горничными и слугами ожидать меня в Лионе, в то время как я провожу юную графиню и ее гувернантку в Женеву, где распоряжусь отправить их на их родину.

Добрая фантазерка была обрадована этим распоряжением и увидела в нем знак благоволения к ней доброго Селениса, который обеспечивал ей, таким образом, счастье увидеться с малышом д’Аранда. Что до меня, мы решили, что я присоединюсь к ней весной следующего года, чтобы совершить великое превращение, которое должно возродить ее в образе мужчины. Она считала это превращение неизбежным и абсолютно реальным.

Все было готово к следующему дню, и мы уехали. М-м д’Юрфэ и я – в берлине, Кортичелли и ее мать, с двумя горничными – в другой коляске. По прибытии в Безансон м-м д’Юрфэ покинула меня со своими людьми, а я на следующий день взял путь на Женеву вместе с матерью и дочерью. Я, как всегда, остановился в «Весах».

Во время всего пути я не только не обратился к своим спутницам ни словом, но даже не удостоил их ни единого взгляда. Я усаживал их есть вместе со слугой из Франш-Конте, которого я решил взять по рекомендации г-на де Шомбург.

Я пошел к моему банкиру, чтобы попросить найти мне надежного возчика, который отвезет в Турин двух женщин, о которых я должен позаботиться. Я передал ему также пятьдесят луи, чтобы он выдал на них обменный вексель на Турин.

Вернувшись в гостиницу, я написал шевалье Рэберти, отправив ему этот обменный вексель. Я предупредил его, что три или четыре дня спустя после получения этого письма он увидит пришедшую к нему болонскую танцовщицу с матерью и с рекомендательным письмом. Я просил поместить их в пансион в приличный дом и оплачивать за мой счет. Я сказал ему в то же время, что он меня весьма обяжет, если сможет устроить так, чтобы она танцевала, пусть даже задаром, во время карнавала, и предупредить ее, что если, при моем приезде в Турин, я услышу о ней сомнительные истории, я от нее отвернусь.

На следующий день порученец от г-на Троншена пришел представить мне возчика, который сказал, что готов ехать сразу после обеда. Подтвердив его договоренность с банкиром, я вызвал Кортичелли и сказал возчику:

– Вот две персоны, которых вы отвезете, и они вам заплатят, когда вы отвезете их в Турин, в безопасности, вместе с их багажом, за четыре с половиной дня, в соответствии с контрактом, имеющимся у вас, дубликат которого находится у них.

Час спустя он явился грузить вещи в коляску.

Кортичелли утопала в слезах. У меня не хватило жестокости проводить ее без некоторого сочувствия. Она была в значительной мере наказана за свое дурное поведение. Я усадил ее пообедать со мной и, передав рекомендательное письмо к г-ну Рэберти и двадцать пять луи, из которых восемь следовали на текущие расходы, я пересказал ей то, что написал этому месье, который, согласно моему распоряжению, позаботится обо всем. Она попросила у меня чемодан, в котором у нее были три платья и превосходное манто, которое подарила ей м-м д’Юрфэ, когда она еще вела себя хорошо; но я сказал ей, что мы поговорим об этом в Турине. Она не посмела заикнуться о ларце и ограничилась слезами, но сочувствия у меня не вызвала. Я оставил ее гораздо более в порядке, чем она была при приезде, потому что у нее были прекрасные наряды, белье, украшения и прекрасные часы, что я ей дал. Это было больше, чем она заслуживала. В момент отъезда я проводил ее в коляску, скорее не для проформы, а чтобы еще раз рекомендовать ее возчику. Когда она уехала, я, почувствовав освобождение от тяжкой обузы, пошел проведать моего синдика, которого читатель еще не забыл. Я не писал ему со времени моего пребывания во Флоренции; он не должен был ничего обо мне знать, и я собирался насладиться его изумлением. И действительно, оно было велико; но после первого момента удивления он бросился мне на шею, расцеловал, проливая слезы радости и сказал наконец, что потерял надежду меня увидеть снова.

– Что поделывают наши дорогие подружки?

– Они чувствуют себя прекрасно. Вы – постоянный сюжет их воспоминаний и нежных сожалений; они сойдут с ума от радости, когда узнают, что вы здесь.

– Надо поскорее им сообщить об этом.

– Не сомневайтесь, я тотчас пойду их предупредить, что мы ужинаем сегодня вечером все вместе. Кстати! Г-н де Вольтер уступил свой дом «Отраду» (Délices) г-ну герцогу де Вилару и переселился в Ферней.

– Мне это безразлично, так как я не собираюсь повидать его в этот раз. Я останусь здесь две или три недели, и полностью посвящу их вам.

– Вы нас осчастливите.

– Прежде чем уходить, прошу вас, дайте мне возможность написать три или четыре письма; я займусь этим до вашего возвращения.

Он оставил в моем распоряжении свое бюро, и я написал сразу моей гувернантке, м-м Лебель, что проведу двадцать дней в Женеве, и что если буду уверен, что увижу ее, охотно приеду в Лозанну. К своему несчастью, я написал также в Берн этому Асканио Погомас, или Джакомо Пассано, генуэзцу, плохому поэту, противнику аббата Кьяри, с которым я познакомился в Ливорно. Я сообщил ему, чтобы он ехал в Турин, ждать меня там. Я написал в то же время моему другу г-ну Ф., которому я его рекомендовал, передать ему двенадцать луи на дорогу.

Мой злой гений внушил мне мысль об этом человеке, который имел импозантную внешность, лицо настоящего астролога, чтобы представить его м-м д’Юрфэ как великого адепта тайных знаний. Вы увидите через год, дорогой читатель, насколько я вынужден был раскаяться, что последовал этой пагубной идее.

Отправившись вечером вместе с синдиком к нашим прелестным кузинам, я увидел, что продают красивую английскую коляску, и купил ее взамен моей, доплатив разницу в сто луи. Пока я торговался, дядя прекрасной теологини, что столь замечательно толковала различные тезисы, и которой я преподал столь нежные уроки физики, узнал меня, подошел меня обнять и пригласить на обед к нему на завтра.

Перед тем, как прийти к нашим любезным подругам, синдик известил меня, что мы там найдем очень красивую девушку, которая еще не посвящена в наши нежные мистерии.

– Тем лучше, – ответил я, – я буду вести себя соответственно и стану, может быть, ее проводником.

Я положил в карман шкатулку с дюжиной очень красивых колечек. Я давно понял, что эти пустяки могут многому поспособствовать.

Момент, когда я снова увидел этих очаровательных девушек, уверяю вас, был одним из самых приятных в моей жизни. Я встретил в них радость, удовлетворение, искренность, благодарность и страсть к наслаждениям. Они занимались любовью без ревности, без зависти и без любого из тех чувств, которые могут помешать их добрым отношениям между собой. Они воистину чувствовали себя достойными моего уважения, потому что наделяли меня своими милостями без всякой унизительной мысли, движимые тем же чувством, которое притягивало меня к ним.

Присутствие их новой подруги вынуждало нас ограничивать наши первые объятия тем, что называют благопристойностью, и юная вновь посвящаемая оказывала мне те же знаки внимания, краснея и не поднимая глаз.

После обычных речей, этих общих мест, что произносятся после долгого отсутствия, и некоторых двусмысленностей, которые нас заставляли посмеяться и должны были заставить эту юную Агнес задуматься, я сказал ей, что нахожу ее прекрасной как Амур, и что я готов поспорить, что ее разум, столь же прекрасный, как ее очаровательное лицо, не чужд некоторых предрассудков.

– У меня, – сказала она скромно, есть все предрассудки, диктуемые чувством чести и религией.

Я увидел, что следует ее поберечь, действовать деликатно и выждать время. Это был не тот случай, когда можно предпринять прямой штурм. Но такова моя природа, я в нее влюбился.

Синдик назвал мое имя.

– Ах! – воскликнула девушка, – это, стало быть, вы, месье, два года назад обсуждали очень странные вопросы с моей кузиной, племянницей пастора? Я очень рада познакомиться с вами.

– А я – с вами, мадемуазель; и надеюсь, что, говоря с вами обо мне, ваша очаровательная кузина не нашла во мне ничего предосудительного.

– Как раз наоборот, потому что она вас очень высоко оценила.

– Я буду иметь честь обедать завтра с ней и не премину высказать ей мою благодарность.

– Завтра? Постараюсь быть на этом обеде, потому что очень люблю философские дискуссии, хотя и не смею сама вставить в них хоть слово.

Синдик воздал должное ее благоразумию и похвалил ее сдержанность с такой теплотой, что я ясно увидел, что он в нее влюблен, и что если он ее еще не соблазнил, он будет изыскивать все средства, чтобы добиться своего. Это юное создание звали Элен. Я спросил у девушек, не сестра ли им эта прекрасная Елена, и старшая ответила с тонкой улыбкой, что она сестра, но у нее нет брата, и, выдав это объяснение, поспешила ее поцеловать. После этого мы, синдик и я, изощрялись по отношению к ней в тонких комплиментах, говоря, что мы надеемся стать ее братьями. Элен краснела, но на все наши галантные предложения не отвечала ни слова. Достав мой ларец и видя, что девицы очарованы красотой моих колец, я пригласил их выбрать себе те, что им нравятся, и очаровательная Елена последовала за подружками, заплатив мне скромным поцелуем. Вскоре затем она нас покинула, и мы остались в полнейшей свободе.

Синдик был прав, влюбившись в Элен, потому что эта девушка не только обладала всем, что нужно, чтобы нравиться, но и способна была внушить подлинную страсть, но три подруги не льстили себя надеждой включить ее в круг своих развлечений, так как полагали, что ей свойственно непреодолимое чувство целомудрия по отношению к мужчинам.

Мы поужинали очень весело, а после ужина принялись за наши игры: синдик, по своему обыкновению, оставался просто зрителем наших утех, и очень этим был доволен. Я перебрал по очереди трех нимф по разу каждую, обманув их надежды для их же пользы и щадя их, когда готов был уступить натуре. В полночь мы расстались и добрый синдик проводил меня до дверей моего жилища.

На следующий день я обедал у пастора, где нашел многочисленное общество, среди прочих г-на д’Аркур и г-на де Хименес, который сказал мне, что г-н де Вольтер знает, что я в Женеве и надеется меня увидеть. Я ограничился в ответ глубоким поклоном. М-ль Эдвига, племянница пастора, сделала мне очень лестный комплимент, который мне доставил не большее удовольствие, чем вид ее кузины Элен, которая находилась около нее, и которую она мне представила, сказав, что, поскольку мы уже знакомы, мы вполне можем общаться. Это было то, чего я хотел больше всего. Двадцатидвухлетняя теологиня была прекрасна, аппетитна, но в ней не хватало, уж я не знаю чего, что жалит и прибавляет надежды на удовольствие, этакого кисло-сладкого, что пробуждает само сладострастие. Однако это ее общение с кузиной было тем, что мне было нужно, чтобы постараться внушить ей нужные мне чувства.

Мы превосходно пообедали и во время перерывов говорили только о вещах нейтральных; на десерт, пастор попросил г-на де Хименес задать несколько вопросов племяннице. Зная его как известного ученого, я ожидал вопросов о какой-то проблеме геометрии, но я ошибся, так как он спросил, знает ли она, что мысленная оговорка делается для самооправдания персонажа.

Эдвига скромно отвечала, что, за исключением случая, когда обман может быть необходим, мысленная оговорка всегда – мошенничество.

– Скажите же мне тогда, как Иисус Христос мог сказать, что момент конца света ему неизвестен?

– Он мог так сказать, потому что он этого не знал.

– Значит, он не был Богом?

– Соответствие ошибочно, потому что из того, что Бог повелитель всего, не следует, что он знает будущность.

Словцо «будущность», примененное столь кстати, мне показалось превосходным. Эдвига зааплодировала, и ее дядя обошел стол, чтобы ее поцеловать. У меня на губах было вполне естественное возражение, которое, применительно к сюжету, могло вполне ее опровергнуть, но мне хотелось ей понравиться, и я промолчал.

Г-н д’Аркур был приглашен также задать вопрос, но ответил, вместе с Горацием, что nulla mihi religio est. Тогда Эдвига, повернувшись ко мне, сказала, что это напоминает амфидромию – языческий праздник.

– Но я хотела бы, – добавила она, – чтобы вы спросили меня о чем-то, касающемся христианства, что-нибудь трудное, на что вы сами не можете найти ответ.

– Оставьте меня, мадемуазель.

– Тем лучше, это значит, что вы не испытываете потребность думать.

– Я думаю, стараюсь найти новое. Ну, вот. Согласитесь, что Иисус Христос обладал всеми качествами человека?

– Да, всеми, за исключением слабостей.

– Относите ли вы к слабостям способность к деторождению?

– Нет.

– Соблаговолите тогда сказать мне, какой природы было бы создание, которое бы родилось, если бы Иисусу Христу пришло в голову сделать ребенка Самаритянке?

Эдвигу бросило в краску. Пастор и все присутствующие переглянулись, а я уставился на теологиню, которая задумалась. Г-н д’Аркур сказал, что следует послать за г-ном де Вольтером, чтобы разрешить столь затруднительный вопрос, но Эдвига подняла решительно глаза с видом, что готова отвечать, и все затихли.

– У Иисуса Христа, – сказала она, – было две совершенные природы, в совершенном равновесии; они были неразделимы. Таким образом, если бы Самаритянка соединилась бы телесно с нашим Искупителем, она бы, разумеется, зачала; потому что абсурдно предположить за Богом действие такой важности, не возымевшее естественных последствий. Самаритянка бы через девять месяцев разродилась ребенком мужского пола, не женского, и это создание, рожденное женщиной-человеком и мужчиной-Богом, имело бы в себе четверть божественного и три четверти человеческого.

При этих словах все собеседники захлопали, и г-н де Хименес восхитился разумностью этого подсчета, а затем сказал:

– Естественным образом, если сын Самаритянки женится, дети от этого брака будут иметь семь восьмых человеческого естества, а одну – божественного.

– Если только он не женится на богине, – добавил я, что заметно изменило отношение к дискуссии.

– Скажите мне точно, – снова обратилась Эдвига, – сколько будет божественного в ребенке к шестому поколению.

– Подождите минутку и дайте мне карандаш, сказал г-н де Хименес.

– Нет нужды в расчетах, – сказал я, – в нем будет небольшая частица того разума, что вас интересует.

Все хором отметили эту любезность, которая не задела ту, которой я ее адресовал.

Эта прекрасная блондинка захватила меня чарами своего ума. Мы поднялись из-за стола, окружив ее кольцом, и она отвергала все наши комплименты самым достойным образом. Отозвав Элен в сторону, я попросил ее сделать так, чтобы ее кузина выбрала в моей шкатулке одно из моих колец, поскольку я пополнил ее после того, как она была опустошена накануне; очаровательная кузина охотно взялась за мое поручение. Четверть часа спустя Эдвига подошла показать мне свою руку, и я с удовольствием увидел кольцо, которое она выбрала; я с удовольствием поцеловал эту руку, и она должна была почувствовать по горячности поцелуев все то, что она мне внушила.

Вечером Элен пересказала синдику и трем подругам вопросы, заданные за обедом, со всеми подробностями; она рассказывала легко и непринужденно, мне не нужно было ни разу ей помогать. Мы просили ее остаться ужинать, но она, отозвав подруг в сторонку, объяснила им, что это невозможно; но она сказала, что ей можно будет провести пару дней в сельском доме, что они имели на озере, если они лично попросят об этом ее мать.

Настойчиво побуждаемые синдиком, три подруги отправились к матери на следующий день, и через день поехали в загородный дом вместе с Элен. В тот же вечер мы поехали туда ужинать с ними, но мы не могли там оставаться спать. Синдику пришлось проводить меня в дом, расположенный неподалеку, где мы прекрасно бы устроились все вместе. Это нас не слишком озаботило, и старшая, желая доставить удовольствие своему другу, сказала, что он может отправляться со мной, когда хочет, а они идут спать. Говоря так, она берет Элен за руку и уводит в свою комнату, а две остальные уходят в свою. Некоторое время спустя после их ухода, синдик идет в комнату, где находится Элен, а я иду к двум остальным.

Прошел едва час, как я пребывал меж двух подруг, когда вошел синдик, прервав мои эротические забавы, и предложил мне уехать.

– Что вы сделали с Элен? – спросил я.

– Ничего, это неуступчивая дурочка. Она закуталась в одеяло и не хотела смотреть на шалости, что я вытворял с ее подругой.

– Вам надо было адресоваться к ней.

– Я пытался, но она меня многократно отталкивала. Я больше не могу. Я сдался, и я уверен, что ничего нельзя поделать с этой дикаркой, по крайней мере, если вы не возьметесь ее приручить.

– Что делать?

– Идите туда завтра обедать; меня не будет, так как я должен провести день в Женеве. Я приеду туда к ужину, и если бы мы могли ее подпоить!

– Это было бы прискорбно! Предоставьте мне действовать.

Я отправился к ним один, упрашивая пообедать завтра, и они приветствовали меня со всем возможным красноречием. После обеда, на прогулке, предвидя мое пожелание, три подруги оставили меня наедине с прекрасной недотрогой, которая сопротивлялась моим ласкам, моим настояниям и почти заставила меня потерять надежду ее укротить.

– Синдик, – сказал я ей, – влюблен в вас, и этой ночью…

– Этой ночью, – прервала она меня, – этой ночью он развлекался со своей давней подругой. Я не против того, чтобы каждый действовал согласно своей фантазии и для своего удовольствия; но желаю, чтобы меня оставили свободной в своих поступках и своих вкусах.

– Если бы я мог надеяться завладеть вашим сердцем, я был бы счастлив.

– Почему бы вам не пригласить пастора пообедать, вместе с моей кузиной? Она позовет меня также с собой, потому что мой дядя ценит всех, кто любит его племянницу.

– Вот что мне следовало бы знать. Есть ли у нее любовник?

– Нет никого.

– Как это возможно? Она молода, красива, весела, и к тому же полна ума.

– Вы не знаете Женевы. Ее ум как раз и является причиной, почему ни один молодой человек не осмеливается объясниться ей в любви. Те, кто мог бы привязаться к ней, отдаляются от нее из-за ее ума, потому что спотыкаются во время беседы.

– Но разве молодые люди Женевы столь невежественны?

– По большей части. Можно сказать, что многие получили хорошее воспитание и вполне образованы; но, в общем, у них множество предрассудков. Никто не хочет выглядеть глупым или пошлым; и к тому же, здешняя молодежь далека от того, чтобы стремиться к умным женщинам, получившим хорошее образование. Совсем наоборот. Если молодая женщина обладает умом или образованием, она должна стараться это скрывать, по крайней мере, если надеется выйти замуж.

– Теперь я вижу, дорогая Элен, почему вы не раскрывали рта во время обеда у вашего дяди.

– Я знаю, что мне нет нужды скрываться. Это не было причиной, чтобы мне соблюдать молчание в тот вечер, и могу вам сказать, без тщеславия и гордости, лишь удовольствие заставляло меня держать рот закрытым. Я любовалась моей кузиной, которая говорила об Иисусе Христе, как я бы говорила о моем отце, и не боялась показать себя ученой в области, в которой другая девушка, если бы ее затронули, показала бы себя несведущей.

– Несведущей, даже если бы прожила столько, сколько ее бабушка.

– Таковы здесь нравы, или, скорее, предрассудки.

– Вы рассуждаете поразительно, моя дорогая Элен, и я с удовольствием поужинаю в той компании, которую вы столь разумно мне посоветовали.

– Вы будете иметь удовольствие встретиться с моей кузиной.

– Я отдаю ей должное, прекрасная Элен; Эдвига очаровательна и интересна; но поймите, что именно из-за вашего присутствия эта встреча меня так интересует.

– А если я вам не поверю?

– Вы ошибетесь и вы меня весьма огорчите, потому что я вас нежно люблю.

– Несмотря на это вы попытались меня обмануть. Я уверена, что вы дарили знаки своей нежности этим трем девицам, что мне очень нравится.

– Почему?

– Потому что ни одна из них не может вообразить себе, что вы любите только ее одну.

– И вы верите, что эта деликатность чувств делает вас более счастливой, чем они?

– Да, я в это верю, хотя в этой области у меня совершенно нет опыта. Скажите мне, пожалуйста, думаете ли вы, что я права?

– Да, я так думаю.

– Я рада; но если я права, согласитесь, что, желая объединить меня с ними, вы отказываете мне в любви, такой, какую я могла бы желать, чтобы быть уверенной, что подлинно любима вами.

– Да, я с этим также согласен, и прошу искренне прощения. Теперь скажите, божественная Элен, что мне надо сделать, чтобы пригласить на обед пастора?

– Это нетрудно. Пойдите к нему и просто пригласите его, и если вы хотите быть уверены, что я буду участвовать, попросите его пригласить меня вместе с моей матерью.

– Почему вместе с вашей матерью?

– Потому что он влюблен в нее вот уже двадцать лет и все еще любит ее.

– И где я могу устроить этот обед?

– Г-н Троншен ваш банкир?

– Да.

– У него есть прекрасный загородный дом на озере; попросите у него этот дом на один день, он даст его вам с удовольствием. Сделайте так, но не говорите об этом ни синдику, ни его трем подругам – мы скажем им потом.

– Но вы уверены, что ваша просвещенная кузина охотно согласится встретиться со мной?

– Более чем охотно, будьте уверены.

– Отлично! Уладим все это завтра. Послезавтра вы вернетесь в город, и я назначу нашу встречу на три-четыре дня позднее.

Синдик присоединился к нам к закату, и мы весело провели вечер. После ужина девицы отправились ложиться спать, как и накануне, я пошел в комнату старшей, в то время, как мой друг пошел к двум младшим. Я знал, что все, что я мог бы предпринять, чтобы уговорить Элен, будет бесполезно, поэтому ограничился несколькими поцелуями, после чего пожелал им доброй ночи и пошел с визитом к младшим. Я нашел их глубоко спящими, а синдик скучал в одиночестве. Я не обрадовал его, когда сказал, что не смог добиться никаких милостей.

– Я вижу, – сказал он мне, – что теряю лишь время с этой маленькой глупышкой, и хочу прекратить это занятие.

– Полагаю, – ответил я, – что это самое простое и, возможно, самое лучшее, что вы можете сделать, потому что томиться рядом с бесчувственной и капризной красоткой – глупо. Счастье не должно быть ни слишком легким, ни слишком трудным.

На следующий день мы вместе отправились в Женеву, и г-н Троншен оказался счастлив доставить мне то удовольствие, которое я у него попросил. Пастор принял мое приглашение и сказал, что уверен, что я буду рад познакомиться с матерью Элен. Было легко заметить, что этот бравый мужчина питает к этой женщине нежные чувства, и если она отвечала ему хоть немного, это лишь способствовало моим намерениям.

Я рассчитывал отправиться тем же вечером ужинать с подругами и очаровательной Элен в дом на озере, но полученное мной срочное письмо заставило меня немедленно выехать в Лозанну; моя бывшая гувернантка, м-м Лебель, которую я люблю до сих пор, пригласила меня поужинать с ней и с ее мужем. Она писала, что договорилась со своим мужем, что он отвезет ее в Лозанну, как только получит мое письмо; она добавляла, что уверена, что я брошу все, чтобы доставить ей удовольствие меня видеть. Она назвала время, когда она приедет к своей матери.

М-м Лебель – это одна из десяти или двенадцати женщин, которых я нежней всего любил во время моей счастливой молодости. У нее было все, чего можно желать для счастья в семейной жизни, если бы в моей судьбе мне было дано испытать это блаженство. Но с моим характером, возможно, я правильно сделал, что никогда не связывался бесповоротно ни с кем, хотя, в моем возрасте, моя независимость оборачивается разновидностью рабства. Если бы я был женат на женщине, достаточно опытной, чтобы мною руководить, чтобы меня подчинить, так, чтобы я не мог замечать эту мою зависимость, я бы позаботился о своей судьбе, я бы заимел детей и не был бы, как сейчас, одинок в мире и без ничего.

Но оставим сетования о прошлом, которое невозможно исправить, и, поскольку я счастлив своими воспоминаниями, было бы безумием предаваться бесполезным сожалениям.

Сообразив, что, отправившись немедленно, я смогу прибыть в Лозанну за час до моей дорогой Дюбуа, я, не колеблясь, известил ее о моем намерении. Должен сказать здесь моим читателям, что, хотя я и любил эту женщину, учитывая, что сейчас я был охвачен другой страстью, никакое сладострастие не примешивалось к моему стремлению. Моего уважения к ней мне было достаточно, чтобы держать мою любовь к ней в узде, но я уважал также и Лебеля, и я бы никогда не решился подрывать счастье моих старых друзей.

Я наспех написал записку синдику, сказав, что неожиданное и важное дело вынуждает меня выехать в Лозанну, но послезавтра я буду иметь удовольствие ужинать с ним в Женеве у трех подруг.

В пять часов я высадился у матери Дюбуа, умирая от голода. Удивление доброй женщины при виде меня было велико, потому что она не знала, что ее дочь приезжает с ней повидаться. Не долго думая, я вручил ей два луи, чтобы она приготовила нам ужин, столь мне необходимый.

В семь часов м-м Лебель прибыла со своим мужем и полуторагодовалым ребенком, которого я без сомнений признал за своего, без того, чтобы его мать мне об этом сказала. Наша беседа была исполнена счастья. В течение десяти часов, что мы провели за столом, мы плавали в веселье. На рассвете она укатила в Золотурн, где у Лебеля было дело. Г-н де Шавиньи передавал мне тысячу комплиментов. Лебель уверил меня, что посол был безмерно добр к его жене и благодарил меня за подарок, который я сделал, уступив ее ему. Я мог увериться, что он счастлив и что он составил счастье своей жены.

Моя дорогая гувернантка рассказала мне о моем сыне. Она сказала, что никто не предполагает правды, но что она знает, на кого ей опереться, так же как и Лебель, который свято соблюдал договоренность не вступать в брачные отношения ранее чем по истечении двух обговоренных месяцев.

Эта тайна, – сказал Лебель, – никогда не будет раскрыта, и ваш сын станет моим наследником, один или вместе с моими детьми, если у меня они будут, в чем я сомневаюсь.

– Друг мой, – сказала его жена, – есть некто, кто действительно сомневается, по мере того, как растет ребенок; но мы можем ничего не опасаться с этой стороны – ему заплачено за сохранение тайны.

– И кто же это, моя дорогая Лебель?

– Это мадам де…, которая вас не забыла, потому что частенько говорит о вас.

– Не хотите ли передать ей мой привет?

– О! Охотно, друг мой, и я уверена, что доставлю ей большое удовольствие.

Лебель показал мне мое кольцо, а я ему – его перстень, передав ему для моего сына превосходные часы с моим портретом.

– Вы передадите ему их, – сказал я, – когда сочтете нужным.

Мы встретимся с этим ребенком в Фонтенбло через двадцать один год.

Я потратил более трех часов, рассказывая детально обо всем, что со мной произошло за двадцать семь месяцев, что мы не виделись. Что касается их истории, она не была длинной; их жизнь протекала в однообразии, составляющем мирное счастье.

М-м Лебель была по прежнему прекрасна, я нашел ее совершенно не изменившейся; но я – я изменился. Она нашла меня менее свежим и менее веселым, чем в момент нашего расставания; она была права, фатальная Рено меня иссушила, и фальшивая Ласкарис причинила мне много горя.

После самых нежных объятий двое супругов уехали в Золотурн, а я к обеду вернулся в Женеву; но настоятельно нуждаясь в отдыхе и не собираясь отправиться ужинать к синдику и его подругам, я написал им, что будучи не в форме, я буду иметь удовольствие увидеться с ними лишь назавтра, и лег спать.

На следующий день, накануне обговоренного обеда в сельском доме Троншена, я заказал моему хозяину еду, ничего не упуская. Я не забыл назвать ему лучшие вина, самые тонкие ликеры, мороженое и все, что необходимо для пунша. Я сказал ему, что нас будет шестеро, так как предвидел, что г-н Троншен захочет присоединиться. Я не ошибся, так как он был в своем красивом доме, чтобы нас встретить, и я без сомнений пригласил его остаться. Вечером я счел, что не стоит делать тайну из этого обеда от синдика и трех подруг, в присутствии Элен, которая сделала вид, что ничего не знает, сказав, что ее мать сказала, что поведет ее ужинать в одно место.

– Я счастлива, – добавила она, – что это будет именно в красивом доме г-на Троншена.

Мой обед состоял из всего, что можно было бы пожелать из гастрономических изысков, и особое очарование ему придала Эдвига. Эта удивительная девушка трактовала теологические вопросы с такой мягкостью и придавала рассуждениям такую привлекательность, что невозможно было не испытывать увлечения, даже если не был убежден ее доводами. Я никогда не видел теолога, способного сразу же обсуждать самые абстрактные положения этой науки с такой легкостью, полнотой и истинным достоинством, как эта молодая и красивая особа, которая, во время этого обеда смогла меня зажечь. Г-н Троншен, который никогда не слышал Эдвигу, благодарил меня сотню раз за то, что я доставил ему это удовольствие, и, вынужденный покинуть нас, когда мы встали из-за стола, пригласил нас повторить встречу послезавтра.

Особенностью, заинтересовавшей меня более всего, были взаимные воспоминания, которым предался пастор о своей давней любви к матери Элен. Его любовное красноречие нарастало по мере того, как он смачивал свою глотку винами Шампани, Кипра или ликерами с островов. Мамаша слушала его с сочувствием, повернув к нему голову, в то время, как девицы, как и я, пили лишь умеренно. Между тем череда напитков, и особенно пунш, произвели свой эффект, и мои красотки немножко захмелели. Их веселость была очаровательна, но весьма значительна. Я уловил эту общую обстановку, чтобы испросить у двух пожилых влюбленных позволения повести девиц прогуляться в сад на берегу озера, и получил согласие от всего сердца. Мы вышли, взявшись под руки, и через пару минут оказались вне видимости всех остальных.

– А вы знаете, – обратился я к Эдвиге, – что вы похитили сердце г-на Троншена?

– Я к этому не стремилась. В конце концов, этот почтенный банкир задавал мне глупые вопросы.

– Вы не должны думать, что любой может предложить для вас что-то путное.

– Надо вам сказать, никто и никогда не задавал вопроса, который бы понравился более, чем ваш. Теолог – дурак и ханжа, который сидел в конце стола – показался мне скандализованным этим вопросом, и еще более – ответом.

– А почему?

– Он считает, что я должна была ответить, что Иисус Христос не мог бы оплодотворить Самаритянку. Он сказал мне, что объяснил бы мне причину, если бы я была мужчина, но поскольку я женщина, и к тому же девушка, он не может себе позволить говорить вещи, способные породить в моей голове мысли о строении богочеловека. Хотелось бы мне, чтобы вы рассказали мне то, что этот глупец не захотел сказать.

– Я охотно сделал бы это, но надо, чтобы вы разрешили мне говорить ясными словами, и, предположительно, что вы в достаточной мере образованы по части строения мужчины.

– Да, говорите ясно, потому что никто нас здесь не может услышать; но хотела бы вас заверить, что я образована по части строения мужчины только в теории и по литературе. Нет никакой практики. Я видела статуи, но никогда не видела и, тем более, не изучала настоящего мужчины. А ты, Элен?

– Что до меня – я этого не хочу.

– Почему нет? Это хорошо – все знать.

– Ну ладно, милая Эдвига, ваш теолог хотел сказать вам, что Иисус не был способен к эрекции.

– Что это такое?

– Дайте мне руку.

– Я это чувствую и представляю себе, потому что без этого природного феномена мужчина не мог бы оплодотворить свою подругу. И этот глупец теолог полагает, что в том случае проявилось бы это несовершенство!

– Да, потому что это явление происходит из желания, и правда то, что оно бы не проявилось во мне, прекрасная Эдвига, если я бы не находил вас очаровательной, и если бы, при взгляде на вас, во мне не возникало соблазнительное представление о прелестях, которые мне не видны. Скажите мне откровенно, в свой черед, разве, чувствуя это отвердевание, вы не испытываете сильный приятный зуд?

– Признаю это, и как раз в том месте, к которому вы прижимаетесь. Разве ты не чувствуешь, как я, моя дорогая Элен, непреодолимое желание в этом месте, слушая очень правильное объяснение, что дает нам месье?

– Да, я чувствую, но я чувствую его очень часто и без того, чтобы какой-то разговор его возбуждал.

– И при этом, – говорю я, – не побуждает ли вас природа утихомиривать его вот таким образом?

– Отнюдь нет.

– О да! – говорит Эдвига. Даже во сне наша рука помещается там инстинктивно; и без этого облегчения, я читала, у нас были бы ужасные болезни.

Продолжая это философское обсуждение, которое юная теологиня поддерживала вполне профессорским тоном, и которое придало прекрасному цвету лица ее кузины ясный оттенок сладострастия, мы подошли к краю прекрасного бассейна, с которого можно было спуститься по мраморным ступеням, чтобы искупаться, Хотя и было свежо, головы наши разгорячились, и мне пришло на ум предложить им погрузить ноги в воду, уверяя их, что им будет приятно, и если они мне позволят, я буду иметь честь их разуть.

– Давай, – говорит племянница, – я этого хочу.

– И я тоже, – говорит Элен.

– Садитесь же, милые девицы, на первую ступеньку.

Они уселись, и вот я, сидя на четвертой ступеньке, занялся их разуванием, превознося красоту их ступней и не показывая виду, что любопытствую увидеть повыше колена. Затем я помог им спуститься до воды и, предложив подобрать подол платья, подбодрил.

– Ладно, – сказала Эдвига, у мужчин тоже есть бедра.

Элен, которой стыдно было показаться менее храброй, чем кузина, не осталась сзади.

– Вперед, мои очаровательные наяды, – сказал я им, – этого достаточно; вы можете простудиться, оставаясь дольше в воде.

Они поднялись, пятясь задом и поддерживая подол, опасаясь замочить свои платья, и я занялся тем, что осушил их с помощью всех моих платков. Это приятное занятие позволило мне видеть и трогать все, к полнейшему моему удовольствию, и читателю не требуется, чтобы я заверил его под присягой, что проделал все в лучшем виде. Прекрасная племянница сказала, что я слишком любопытен, но Элен позволила все проделать с видом столь нежным и столь томным, что я должен был сделать над собой усилие, чтобы не пуститься дальше. Под конец, надев им чулки и башмаки, я сказал, что я в восхищении, что увидел секретные красоты двух самых прекрасных обитательниц Женевы.

– Какое действие это на вас произвело? – спросила Эдвига.

– Я не смею вам сказать или показать, но почувствуйте сами.

– Искупайтесь тоже.

– Это невозможно, работа слишком долгая для мужчины.

– Но у нас есть еще добрых два часа, чтобы оставаться здесь, без того, чтобы нас кто-то хватился.

Этот ответ дал мне понять все счастье, что меня ожидало; но я не решался рискнуть заболеть, бросившись в воду в том состоянии, в котором я находился. Увидев невдалеке павильон и будучи уверен, что г-н Трончин оставил его открытым, я взял своих красавиц под руки и повел их туда, не давая им понять моих намерений.

Этот павильон был полон ваз, горшков и красивых эстампов и т. д.; но что меня больше всего устраивало, там был широкий и красивый диван, пригодный для отдыха и для развлечения. Там, сидя меж двух красоток и расточая им ласки, я сказал, что хочу показать то, что они никогда не видели, и в то же время предъявить им главную движущую силу человечества. Они встали, чтобы любоваться мной, и, взяв каждую из них за руку, я предложил им искусственное наслаждение; однако во время этого действа обильное истечение жидкости повергло их в великое изумление.

– Это Глагол, – сказал я, – великий творец человеков.

– Это замечательно! – воскликнула Элен, смеясь над этим названием «Глагол».

– Но я тоже, – говорит Эдвига, – у меня тоже есть Глагол, и я его вам покажу, если вы подождете один момент.

– Садитесь на меня, прекрасная Эдвига, и я избавлю вас от стараний заставить выйти его наружу, и сделаю это лучше, чем вы.

– Я этому верю, но я никогда не делала этого с мужчиной.

– И тем более я, – говорит Элен.

Поместив их прямо передо мной, оплетенный их руками, я заставил их снова потерять сознание. Мы делали это сидя, в то время, как я своими руками пробегал их прелести, предоставляя им возможность развлекаться, также трогая меня, где им вздумается, вплоть до того, что, наконец, я омочил их руки, повторно испустив семенную жидкость, которую они с любопытством рассматривали на своих пальцах.

Вернувшись снова в приличное положение, мы провели еще полчаса, обмениваясь поцелуями, затем я сказал им, что они сделали меня наполовину счастливым, но чтобы завершить дело, они должны, я надеюсь, подумать над способом предоставить мне свои первые милости. Я показал им маленькие предохранительные мешочки, которые изобрели англичане, чтобы избавить прекрасный пол от всяческих опасений. Эти маленькие кошельки, способ пользования которыми я им объяснил, вызвали у них восторг, и теологиня сказала своей кузине, что она подумает над этим. Сделавшись близкими друзьями, в надежде стать еще ближе, мы направились к дому, где нашли мать Элен и пастора, которые прогуливались по берегу озера.

По возвращении в Женеву, я провел вечер с тремя подругами, постаравшись скрыть от синдика мою победу над Элен, потому что эта новость могла привести к возобновлению его надежд, и он лишь зря потратил бы свое время и свои хлопоты. Я же, в отсутствие теологини, не мог бы ничего добиться, в то время как ее кузина, восторгаясь ею, боялась показаться ей слишком слабой, отказываясь повторять за ней ее вольные поступки, которые для нее свидетельствовали о ее свободомыслии.

Элен не пришла этим вечером, но я увидел ее на следующий день у ее матери, поскольку вежливость требовала, чтобы я явился поблагодарить вдову за честь, что она мне оказала. Она оказала мне самый дружественный прием и представила мне два очень красивых существа, которые были у нее на пансионе и которые меня бы заинтересовали, если бы я намеревался надолго остаться в Женеве, но поскольку у меня было только несколько дней, Элен занимала все мои заботы.

– Завтра, сказала мне эта очаровательная девица, я смогу вам что-то сказать насчет обеда у г-на Троншена, и думаю, что Эдвига знает, как ответить вашим пожеланиям в полной свободе.

Обед у банкира был прекрасен. Он позаботился о том, чтобы показать мне, что еда у ресторатора не идет в сравнение с той, которую предлагает богатый хозяин торгового дома, у которого есть хороший повар, изысканный погреб, прекрасная столовая посуда и первоклассный фарфор. Нас было двадцать персон за столом, и праздник вращался вокруг ученой теологини и меня как богатого иностранца, чьи деньги он, в основном, тратил. Я там встретил г-на де Хименес, который прибыл прямо из Ферней и который сказал мне, что меня ждут у г-на де Вольтера; но я принял глупое решение туда не ехать. Эдвига блистала. Сотрапезники изощрялись в вопросах. Г-н де Хименес попросил ее разъяснить, насколько возможно, поведение нашей праматери, которая обманула своего мужа, заставив его съесть роковое яблоко.

– Ева, – ответила она, – не обманывала своего мужа; она его только соблазнила, в надежде помочь ему достичь совершенства. Впрочем, Ева этим не нарушала запрета Бога, она восприняла его от Адама: он воспринял это как соблазнение, а не как обман, и к тому же, возможно, женский здравый смысл не позволил ей считать запрет серьезным.

На этот ответ, по-моему, полный смысла, ума и деликатности, два женевских ученых и дядя юной ученой принялись тихо шептаться. М-м Троншен суровым тоном сказала Эдвиге, что Ева находилась под божьей защитой, так же как и ее муж; но молодая особа ответила ей только скромно:

– Прошу прощения, мадам.

Та, обращаясь встревожено к пастору, сказала:

– Что скажете вы, месье?

– Мадам, моя племянница не непогрешима.

– Прошу прощения, дорогой дядя, я именно такова, как Святое писание, потому что говорю в соответствии с ним.

– Быстренько Библию, посмотрим.

– Эдвига, моя дорогая Эдвига… по правде, ты права. Вот пассаж. Запрет предшествовал созданию женщины.

Все зааплодировали, но Эдвига, ласковая и скромная, не изменила своего поведения; оставались только двое ученых и дама Троншен, которая не могла успокоиться. Другая дама спросила, можно ли, по совести, полагать, что история с яблоком носит символический характер, на что та ответила:

– Я так не думаю, мадам, потому что воспринимать символически можно было бы лишь совокупление, и полагают, что его не было между Адамом и Евой в Эдемском саду.

– Но мнения ученых в этом вопросе расходятся.

– Тем хуже для ученых-диссидентов, мадам, потому что Писание высказывается ясно в этом вопросе; оно говорит, в первом стихе четвертой главы, что Адам познал Еву после своего изгнания из земного рая, и после этого она родила Каина.

– Да, но стих не говорит, что Адам познал Еву только после этого; так что, соответственно, он мог познать ее и раньше.

– Это то, чего я допустить не могу, так как если бы он познал ее ранее, она бы понесла, потому что мне представляется абсурдным предположить возможность акта деторождения между двумя созданиями, вышедшими непосредственно из рук Бога и, соответственно, настолько совершенными, как только могут быть мужчина и женщина, без того, чтобы воспоследовал естественный эффект.

Этот ответ вызвал рукоплескания всех присутствующих, и каждый шептал на ухо соседу лестные для Эдвиги слова.

Г-н Троншен спросил у нее, можно ли с помощью одного лишь чтения Ветхого Завета установить для себя бессмертие души.

– Ветхий завет, – ответила она, – не устанавливает эту догму; но, при том, что он не говорит об этом, разум ее устанавливает, потому что все, что существует, необходимо должно быть бессмертным, потому что разрушение реальной субстанции противно природе и мысли.

– Тогда я вас спрашиваю, – обратился снова банкир, – установлено ли существование души в библии?

– Эта мысль бросается в глаза. Дым свидетельствует о наличии пламени, его породившего.

– Скажите мне, может ли материя мыслить?

– Этого я вам не скажу, так как это не моя область; но скажу вам, что, полагая Бога всемогущим, я не нахожу достаточного основания для того, чтобы вывести заключение о его неспособности дать материи возможность мыслить.

– Но что вы сами думаете об этом?

– Я полагаю, что у меня есть душа, с помощью которой я мыслю; но мне неизвестно, смогу ли я после моей смерти помнить в своей душе, что я имела честь обедать у вас сегодня.

– Вы, значит, полагаете, что ваша память может не принадлежать вашей душе? Но в таком случае, вы более не теолог.

– Можно быть теологом и философом, потому что философия ничему не вредит, и сказать «я не знаю» значит не то же самое, что сказать «я знаю».

Три четверти сотрапезников испустили крики восторга, и прекрасная философиня радовалась, видя меня смеющимся от удовольствия при звуках рукоплесканий. Пастор плакал от радости и тихо переговаривался с матерью Элен. Неожиданно он обратился ко мне:

– Задайте же несколько вопросов моей племяннице.

– Да, – сказала Эдвига, – но новые, или ничего.

– Вы меня озадачили, – сказал я, – потому что как можно быть уверенным, что вопросы новые? Скажите мне, однако, мадемуазель, надо ли, для того, чтобы понять что-то, обратиться к его первооснове?

– Это необходимо: именно поэтому господь, не имеющий первоосновы, непостижим.

– Бог это выбор, мадемуазель, ваш ответ таков, как я и ожидал. Тогда соблаговолите мне сказать, может ли Господь осознать свое существование?

– Ладно! Это выходит за границы моей латыни; я не знаю ответа. Месье, это по меньшей мере невежливо.

– Зачем же вы попросили чего-то нового?

– Но это естественно.

– Я решил, мадемуазель, что самое новое может вас смутить.

– Это галантно. Господа, соизвольте ответить за меня и меня научить.

Все стали уклоняться, и никто не сказал ничего удовлетворительного. Тогда Эдвига снова взяла слово и сказала:

– Думаю, однако, что, поскольку Бог знает все, он должен осознавать свое существование; но не спрашивайте, прошу вас, как это может быть.

– Это хорошо, – сказал я, – очень хорошо, и никто не может сказать больше.

Все смотрели на меня как на галантного атеиста, поскольку в мире принято судить поверхностно; но меня мало заботило их представление обо мне как об атеисте или верующем.

Г-н де Хименес спросил у Эдвиги, была ли создана материя.

– Я не понимаю слова «создана», – сказала она. Спросите у меня, была ли материя сформирована, и мой ответ будет утвердительным. Слово «создана» здесь неприменимо, так как существованию вещи должно предшествовать образование слова, ее описывающего.

– Какой смысл вы даете слову «создавать»?

– Делать из ничего. Вы видите здесь абсурдность, так как должны предположить предшествующее существование этого «ничто»… Я очарована вашим смехом. Полагаете ли вы, что «ничто» представляет из себя вещь созидаемую?

– Вы правы, мадемуазель.

– Эй! Эй! – говорит один из сотрапезников, нахмурив лоб, – не совсем, не совсем.

Весь народ разражается смехом, так как возражающий, кажется, не знает, что сказать.

– Скажите пожалуйста, мадемуазель, кто был ваш наставник в Женеве? – спросил г-н де Хименес.

– Мой дядя, здесь присутствующий.

– Отнюдь нет, дорогая племянница, потому что я бы скорее умер, чем рассказывал тебе все то, что ты изрекала сегодня. Но, господа, моя племянница ничего такого не делала, она читает, размышляет и рассуждает, быть может, слишком с большой дерзостью; но я ее люблю, потому что она всегда кончает свои речи словами, что ничего не знает.

Дама, до сей поры не сказавшая ни слова, спросила у нее очень вежливо определение разума.

– Мадам, ваш вопрос чисто философский, так что могу вам сказать, что я недостаточно понимаю ни ум, ни материю, чтобы быть способной дать им удовлетворительное определение.

– Но в абстрактном представлении, которое вы должны иметь о реальном существовании разума, – потому что, допуская наличие Бога, вы ведь не можете уклониться от идеи наличия этого существа, – скажите мне, как вы себе представляете, что он может воздействовать на материю.

– Нельзя построить ничего прочного, основываясь на абстрактной идее. Гоббс называет это пустыми идеями: можно их иметь, но надо их оставлять в покое, поскольку, желая их углубить, совершают ошибку. Я знаю, что господь меня видит, но я потерплю неудачу, если стану пытаться убедиться в этом путем рассуждения, поскольку, согласно нашему восприятию, мы вынуждены допустить, что ничего нельзя сделать без органов; однако Бог не может иметь органов, поскольку мы воспринимаем его как чистый разум. Говоря философски, Бог не может нас видеть, как и мы его. Но Моисей и некоторые другие его видели, и я в это верю, не вдаваясь в существо дела.

– Вы поступаете превосходно, – сказал я ей, – потому что, если бы вы стали изучать это, вы столкнулись бы с непостижимым. Но если вы читаете Гоббса, вы сталкиваетесь с риском стать атеисткой.

– Это не то, чего я опасаюсь, так как не признаю самой возможности атеизма.

После обеда все стали осыпать похвалами эту девушку, действительно удивительную, так что мне оказалось невозможно остаться с ней тет-а-тет хотя бы на миг, чтобы выразить ей мою любовь, но я уединился с Элен, которая сказала, что ее кузина должна завтра пойти ужинать с матерью и пастором.

Эдвига останется, – добавила она, – и мы ляжем спать вместе, как это происходит всякий раз, когда она ужинает со своим дядей. Стало быть, речь идет о том, чтобы знать, можете ли вы, чтобы провести ночь с нами, решиться спрятаться в одном месте, которое я вам укажу завтра утром, в одиннадцать часов. Приходите в это время с визитом к моей матери, и я выберу подходящий момент, чтобы показать вам убежище. Вам там будет неудобно, но надежно, и если вам будет скучно, утешьтесь сознанием того, что мы будем все время думать о вас.

– Я останусь надолго запрятанный?

– Примерно четыре часа, потому что в семь часов закрывают дверь на улицу и открывают ее только по звонку.

– А в этом укрытии, где я буду, – если мне вздумается чихнуть, меня смогут услышать?

– Да, это возможно.

– Вот это большая трудность. Все остальное неважно; но пусть, я рискну всем, чтобы достичь счастья, я на все согласен.

На завтра я отправился с визитом к вдове, и Элен, провожая меня, показала мне между двумя лестницами закрытую дверь.

– В семь часов, – сказала она, – она будет открыта, и когда вы туда войдете, вы закроете ее на задвижку. Когда вы придете, улучите момент туда войти, когда вас никто не видит.

В без четверти семь я оказался запертым в этой нише, где нашел сиденье, – весьма счастливое обстоятельство, потому что без этого я не смог бы ни лечь, ни стоять. Это была истинная дыра, и я понял по запаху, что там имеется ветчина и сыры; но всего этого было не видно, так как я вынужден был ощупывать все вокруг себя, чтобы хоть немного сориентироваться в этой кромешной темноте. Передвигая осторожно ноги во все стороны, я почувствовал мягкое сопротивление, протянул руку и нащупал ткань. Это была салфетка, на которой лежала вторая, и две тарелки, на которых лежали прекрасный жаренный рулет и хлеб. Рядом я нашел бутылку и стакан. Я почувствовал благодарность моим прекрасным подругам, что подумали о моем желудке; я уже плотно пообедал, но, ради предосторожности, я чуть позже решил отдать должное этой закуске, вплоть до наступления часа свидания.

В девять часов я принялся за дело, и поскольку у меня не было ни ножа, ни штопора, мне пришлось отбить горлышко бутылки с помощью кирпича, который, по счастью, смог вырвать из пола. Это было восхитительное старое вино из Нейштадта. Мой цыпленок был начинен трюфелями, и эти две стимулирующих составляющих убедили меня, что мои две нимфы имели кое-какое представление о физиологии, или что случай не поскупился прийти мне послужить. Я провел бы довольно неплохо время в моем чулане, если бы не визиты крыс, довольно частые, которых я ощущал по их отвратительному тошнотворному запаху. Я вспоминаю, что такая же неприятность приключилась со мной в Кёльне в сходных обстоятельствах.

Наконец, прозвонило десять часов, и я услышал голос пастора, который спускался, разговаривая; он рекомендовал Элен не заниматься ночью глупостями с его племянницей и спать спокойно. Я вспомнил г-на Розу, который, двадцать два года назад, выходил в такой же час от м-м Орио в Венеции, и, глядя на себя, нашел себя сильно изменившимся, но не ставшим рассудительней; но если я и стал менее чувствительным к удовольствиям, две красотки, что меня ожидали, показались мне намного лучше племянниц м-м Орио.

В моей долгой карьере распутника, во время которой моя непреодолимая склонность к прекрасному полу заставляла меня прибегать ко всем средствам обольщения, я вскружил голову нескольким сотням женщин, чьи прелести завладевали моим разумом, но что мне всегда верно служило, это что я старался штурмовать невинных девиц, тех, чьи моральные принципы или предрассудки ставили препятствие успеху, только в обществе другой женщины. Я рано узнал, что девица с трудом дает себя соблазнить из-за недостатка смелости, в то время как если она с подругой, она отдастся достаточно легко: слабость одной приводит к падению другой. Отцы и матери полагают обратное, но они ошибаются. Они стараются не доверять свою дочь молодому человеку, хоть на бал, хоть на прогулку, но уступают, когда с юной особой в качестве компаньонки присутствует одна из ее подруг. Я повторяю, они ошибаются, потому что, если молодой человек знает, как взяться за дело, их дочь пропала. Ложный стыд мешает и одной и другой противостоять соблазнению, и, как только первый шаг сделан, падение следует неизбежно и быстро. Когда подруга позволяет сорвать самую легкую ласку, чтобы не краснеть, она первая поощряет подругу предоставить более серьезную милость, и если соблазнитель умелый, невинная жертва готова, без сомнений, пройти по пути до точки, откуда уже не убежать. Впрочем, чем невинней молодая особа, тем менее она замечает пути и цели соблазнителя. Бессознательно ее влечет к удовольствию, примешивается любопытство, и случай довершает остальное.

Может быть, к примеру, я, без Элен, решился бы соблазнить ученую Эдвигу; но я уверен, что никогда бы не добился своей цели с Элен, если бы она не видела, как ее кузина допускает мою распущенность и позволяет со мной вольности, которые для нее, несомненно, выглядят как противные стыдливости и приличному поведению воспитанной девушки.

Поскольку, не раскаиваясь в своих любовных подвигах, я далек от стремления к тому, чтобы мой пример послужил для дела развращения прекрасного пола, который, во многих отношениях, заслуживает нашего уважения, я хочу, чтобы мои наблюдения могли призвать к осмотрительности отцов и матерей, и этим самым заслужить их уважение.

Немного погодя после ухода пастора я услышал три легких удара в дверь моего убежища. Я отомкнул, и рука, нежная как шелк, протянулась к моей. Все мои чувства трепетали. Это была рука Элен, она меня электризовала, и этот момент счастья оплатил мне мое долгое ожидание.

– Следуйте за мной тихо, – сказала она мне в полголоса, снова прикрыв маленькую дверь, но в своем счастливом нетерпении я нежно сжал ее в своих объятиях и, давая ей почувствовать эффект, который она производит на меня одним своим присутствием, я убедился также в ее полной покорности.

– Будьте благоразумны, мой друг, – сказала мне она, – и поднимемся тихонько. Я последовал за ней на цыпочках, и в конце длинной темной галереи она ввела меня в неосвещенную комнату, которую заперла за нами; затем она открыла другую, освещенную, в которой я увидел Эдвигу, почти раздетую. Та, едва увидев меня, направилась ко мне с распростертыми объятиями и, страстно обняв, вознаградила меня за терпение, проявленное мной в том грустном убежище.

– Моя божественная Эдвига, – сказал я, – если бы я не любил вас до безумия, я не остался бы и четверти часа в этом ужасном тайнике, но ради вас я готов проводить там по четыре часа каждый день, что я остаюсь здесь. Но не будем терять время, мои дорогие, пойдемте ложиться.

– Ложитесь вы двое, – говорит Элен, – я проведу ночь на канапе.

– О! Об этом, дорогая кузина, и не думай, – воскликнула Эдвига; наша судьба должна быть совершенно одинаковой.

– Да, божественная Элен, да, – сказал я, обнимая ее; я вас люблю обеих одинаково, и одну и другую; и все эти церемонии лишь заставляют нас терять драгоценное время, в которое я мог бы засвидетельствовать вам мою нежную страсть. Следуйте за мной. Я сейчас разденусь и лягу посередине постели, приходите быстренько ко мне, и вы увидите, люблю ли я вас так, как вы того заслуживаете. Если мы здесь в безопасности, я составлю вам компанию вплоть до того момента, как вы скажете мне, что пора уходить; но прошу вас не гасить свет.

В мгновенье ока, продолжая философствовать о стыдливости с ученой теологиней, я предстал перед их очами в полной наготе, как второй Адам. Эдвига, краснея, быть может опасаясь потерять что-то в моих глазах из-за чрезмерной задержки, сбросила последнюю вуаль стыдливости, по выражению Св. Клемента Александрийского, который сказал, что стыдливость заключается только в рубашке. Я высоко превознес ее красоты, совершенство ее форм, с целью ободрить Элен, которая медленно раздевалась; но упрек в ложной стыдливости, брошенный ей кузиной, произвел больший эффект, чем все мои хвалы. Вот, наконец, эта Венера предстает в натуральном виде, охватив плотно себя руками, прикрыв одной часть своих самых тайных прелестей, а другой – одну из своих грудей, и, казалось, смущенная тем, что не может скрыть. Ее целомудренная стыдливость, эта борьба между угасающим стыдом и сладострастием меня восхищает.

Эдвига была крупнее Элен, ее кожа была белее и грудь – вдвое больше по объему; но Элен была живее, формы ее – пленительней, а грудь вырезана по модели Венеры Медицейской.

Постепенно набираясь смелости и следуя в унисон за кузиной, мы прошли несколько этапов взаимного любования и затем легли. Природа требовала своего, и нам оставалось только ей подчиняться. Прикрытый колпачком безопасности, в целости которого я убедился, я ввел Эдвигу в статус женщины, и когда жертвоприношение завершилось, она сказала, покрывая меня поцелуями, что момент страдания ничего не значил в сравнении с удовольствием.

Элен, моложе Эдвиги на шесть лет, тотчас заняла ее место; но самое прекрасное руно, что я когда либо видел, представило некоторую преграду; она убрала его своими руками и, завидуя успеху кузины, хотя и не могла приобщиться любовных тайн без некоторого болезненного взлома, она испускала только вздохи счастья, отвечая на мои усилия и, казалось, бросая вызов моей нежности и страсти. Ее прелести и ее движения заставили меня убыстрить сладкое жертвоприношение, и когда я покинул святилище, мои две красавицы увидели, что я нуждаюсь в отдыхе.

Жертвенник был очищен от крови жертв и благотворное омовение мы совершили совместно, радуясь оказать взаимную услугу.

Мое существо восстановилось под их руками, ловкими и любопытными, и этот вид наполнил их радостью. Я сказал им, сколь сильно я хочу повторять мое счастье во все время моего пребывания в Женеве, но они сказали мне, вздыхая, что это невозможно.

– Через пять или шесть дней, может быть, мы сможем устроить такой же праздник, но это все. Пригласите нас, – сказала Эдвига, – ужинать завтра в вашу гостиницу, и может быть нам подвернется случай сорвать пару нежных поцелуев.

Я учел это мнение.

Снова взявшись за дело, зная себя и охотно их вводя в заблуждение, я наполнял их счастьем несколько часов подряд, переходя пять или шесть раз от одной к другой, перед тем, как исчерпать мои силы и прийти к пароксизму удовольствия. В интервалах, видя их покорными и жаждущими, я заставлял их принимать самые сложные позы Пьетро Аретино, что их забавляло свыше всякой меры. Мы осыпали поцелуями все, что вызывало наше восхищение, и в тот момент, когда Эдвига прилепилась губами к моему стволу, наступил разряд и оросил ее лицо и ее грудь. Она очень этому обрадовалась и развлекалась, жадно пытаясь понять с физической точки зрения назначение этого извержения, которое им обеим показалось удивительным. Ночь казалась нам короткой, хотя мы не потеряли и минуты, и утром, на рассвете, нам пришлось разлучиться. Я оставил их лежащими в постели, и мне повезло выйти так, что меня никто не видел.

Проспав до полудня, я поднялся и, совершив свой туалет, отправился с визитом к пастору, у которого рассыпался в похвалах его очаровательной племяннице. Это было верное средство заманить его ужинать назавтра в «Весы».

– Мы в городе, – сказал я ему, – так что мы сможем оставаться вместе столько, сколько захотим; но постарайтесь привести любезную вдову и ее очаровательную дочь.

Он мне это обещал.

Вечером я пошел повидать синдика и трех подруг, которые, естественно, нашли меня несколько холодным. Я сослался на сильную головную боль. Я сказал им, что даю ужин ученой деве и приглашаю их прийти вместе с синдиком, но я предвидел, что они воспротивятся, так как это может вызвать толки.

Я позаботился, чтобы главную часть моего ужина составили самые изысканные вина. Пастор и его приятельница отдали им должное, и я поощрял их в этом занятии. Когда я увидел, что они дошли до нужной мне кондиции, со слегка затуманенной головой и целиком занятые своими воспоминаниями, я сделал знак двум красоткам, которые вышли, как бы в поисках уединения. Делая вид, что пошел им его показать, я вышел вместе с ними, завел их в другую комнату и сказал им подождать.

Вернувшись обратно и найдя двух бывших влюбленных целиком занятыми сами собой и едва замечавшими мое присутствие, я сделал пунш и, поставив перед ними, сказал, что пойду отнести его и девицам, которые развлекаются, рассматривая эстампы. Не теряя ни минуты, я проделал с ними некоторые операции, которые они нашли весьма интересными. Их радости украдкой были невыразимо приятны. Когда мы более или менее удовлетворились, мы вернулись вместе, и я снова сделал пунш. Элен расхвалила эстампы своей матери и уговаривала пойти смотреть их вместе с нами.

– Мне не хочется, – сказала та.

– Ну что ж! – Ответила Элен, мы пойдем посмотрим их еще раз.

Сочтя уловку великолепной, я пошел вместе с моими двумя героинями, и мы сотворили чудеса. Эдвига философствовала о наслаждении, говоря мне, что не узнала бы его никогда, если бы я случайно не познакомился с ее дядей. Элен не разговаривала, но более чувственная, чем кузина, она лишалась чувств, подобно голубке, оживая снова, чтобы умереть мгновение спустя. Я восхищался этой удивительной, хотя и взаимной, плодовитостью; она четырнадцать раз перешла от жизни к смерти за то время, что я проделал одну операцию. Правда, это была моя шестая, и чтобы насладиться ее счастьем, я несколько умерял свой порыв.

Перед тем, как нам разъединиться, я обещал им приходить каждый день навещать мать Элен, чтобы знать, когда наступит ночь, которую я смогу провести еще раз с ними перед моим отъездом из Женевы. Мы расстались в два часа утра.

Три или четыре дня спустя Элен сказала мне в двух словах, что Эдвига будет сегодня ночевать у нее, и что она оставит свою дверь открытой в то же время.

– Я приду.

– А я приду вас там запереть, но вы будете в темноте, так как служанка сможет заметить свет.

Я был точен, и когда прозвонило десять, я увидел их, радостных.

– Я забыла предупредить вас, – сказала Элен, – что вас ждет здесь цыпленок.

Я был голоден, и мгновенно его съел, и затем мы погрузились в счастье.

Я должен был уехать через день. Я получил два письма от г-на Рэберти. Он написал в одном, что он следовал моим инструкциям относительно Кортичелли, а во втором, что она, возможно, будет танцевать по контракту во время карнавала, в качестве первой фигурантки. Мне нечего было больше делать в Женеве, и м-м д’Юрфэ, согласно нашей договоренности, ждала меня в Лионе. Мне надо было ехать. В этом положении, ночь, которую я проводил с моими двумя очаровательными девушками, была моим последним здесь делом.

Мои уроки были плодотворны, и мои две ученицы становились мастерицами в искусстве получать и давать счастье. Но в интервалах радость сменялась грустью.

– Мы будем несчастны, мой друг, – говорила мне Эдвига, и мы готовы следовать за тобой, если ты готов заботиться о нас.

– Я обещаю вам, мои дорогие, возвратиться не позднее чем через два года, – говорил я им, и они не соглашались ждать так долго. Мы заснули в полночь, проснулись в четыре часа и возобновили наши шалости вплоть до шести. Полчаса спустя я их покинул, изнемогая от усталости, и весь день оставался в постели. Вечером я пошел повидать синдика и его юных подруг. Я нашел там Элен, которая сделала вид, что не более огорчена моим отъездом, чем другие, и чтобы лучше скрыть свою игру, позволила синдику целовать ее, как и других. Что до меня, я, повторив ее уловку, попросил ее передать мои прощальные приветы своей ученой кузине, извинившись, что не пошел попрощаться лично.

Я выехал на следующий день рано утром и назавтра к вечеру прибыл в Лион. Я не застал там м-м д’Юрфэ; она отправилась в Бресс, где у нее были земли. Я получил письмо, в котором она написала, что ей не терпится меня увидеть, и я направился к ней, не теряя ни минуты.

Она встретила меня, как обычно, и я сразу же ей заявил, что должен выехать в Турин, чтобы встретиться там с Фредериком Гуальдо, тогда главой розенкрейцеров, и открыл ей с помощью оракула, что он приедет со мной в Марсель и там сделает ее счастливой. Согласно этому оракулу, ей не следует думать о возвращении в Париж, пока мы с ней не увидимся. Оракул сказал ей еще, что она должна ждать от меня новостей в Лионе, вместе с маленьким д’Аранда, который меня осыпал ласками, уговаривая взять его с собой в Турин. Понятно, что я отклонил его просьбы.

По возвращении в Лион м-м д’Юрфэ понадобилось пятнадцать дней, чтобы найти для меня пятьдесят тысяч франков, которые могли оказаться мне необходимы для этой важной поездки. За эти пятнадцать дней я свел хорошее знакомство с м-м Пернон и потратил много денег у ее мужа, богатого фабриканта, чтобы изготовить себе элегантный гардероб. М-м Пернон была красива и умна. У нее в любовниках был миланец по имени Боно, который занимался делами швейцарского банкира Сакко. Это благодаря м-м Пернон Боно дал м-м д’Юрфэ те пятьдесят тысяч франков, что она мне передала. Она передала мне также те три платья, что обещала Ласкарис, но которые Кортичелли так и не увидела. Одно из этих платьев было из шкурок соболя, редкой красоты. Я выехал из Лиона, экипированный как принц, и прибыл в Турин, где должен был встретить знаменитого Гуальдо, который был никто иной как предатель Асканио Погомас, которого я заставил уехать из Берна. Я думал, что мне будет легко заставить этого клоуна сыграть роль, которую я ему назначил. Я жестоко ошибся, как будет видно в дальнейшем.

Я не мог отказать себе в удовольствии остаться на один день в Шамбери, чтобы повидать мою прекрасную затворницу. Я нашел ее прекрасной, спокойной и довольной, но еще переживающей потерю своей юной пансионерки, которую выдали замуж.

Прибыв в Турин в начале декабря, я нашел в Риволи эту Кортичелли, которую г-н шевалье де Рэберти предупредил о моем приезде. Она передала мне письмо от этого любезного человека, в котором он указал мне дом, который снял для меня, поскольку я не хотел останавливаться в гостинице, и в котором я немедленно и устроился.