Конец моего приключения с монахиней из Шамбери. Мое бегство из Экса.

– Вчера, – сказала мне она, – вы оставили у меня в руках два портрета моей сестры М. М., венецианки. Я прошу вас оставить их мне в подарок.

– Они ваши.

– Я благодарна вам за это. Это первая просьба. Второе, что я у вас прошу, это принять мой портрет, который я передам вам завтра.

– Это будет, мой дорогой друг, самое ценимое из всех моих сокровищ; но я удивлен, что вы просите об этом как о милости, в то время как это вы делаете мне этим нечто, что я никогда не осмеливался бы вас просить. Как я мог бы заслужить, чтобы вы захотели иметь мой портрет?

– Ах, дорогой друг! Он для меня был бы дорог, но боже сохрани мне иметь его в монастыре.

– Я прикажу сделать его в костюме Св. Луиса Гонзага или Св. Антония Падуанского.

– Меня проклянут.

На ней был корсет из бумазеи с тесьмой розового цвета и батистовая рубашка, которая меня удивила, и вежливость мне не позволила спросить, откуда это; однако я оглядел внимательно ее наряд, и, легко догадавшись о моей мысли, она, смеясь, сказала, что это подарок крестьянки, которая видела, что она предпочитает находиться в постели.

– Почувствовав себя богатой, – сказала М. М., – она решила употребить все свои средства, чтобы показать, как она благодарна своему благодетелю. Видите эту большую кровать, – она, разумеется, думала о вас; видите эти тонкие простыни. Но эта рубашка, такая тонкая, – я уверяю вас, она доставляет мне удовольствие. Я лучше спала бы этой ночью, если бы могла защититься от развратных снов, которые бросали мою душу в пламя всю прошлую ночь.

– Не думаете ли вы, что эта кровать, эти простыни и эта рубашка смогут удалить из вашей души мечты, которых вы боитесь?

– Наоборот. Изнеженность порождает сладострастие. Все это останется ей, поскольку, что бы подумали в монастыре, если бы увидели меня лежащей таким образом. Но вы кажетесь грустным. Вы были таким веселым прошлой ночью.

– Как же могу я быть веселым, видя, что не могу больше дурачиться с вами, не вовлекая вас во грех?

– Скажите лучше, – доставляя мне слишком большое удовольствие.

– Согласитесь же получать удовольствие от того, что вы сами мне его даете.

– Но ваше удовольствие невинно, а мое – преступно.

– Что бы вы сделали, если бы мое удовольствие было тоже преступно, как и ваше?

– Вчера вечером вы сделали меня несчастной, потому что я не смогла ни от чего удержать вас.

– Как, несчастная! Подумайте о том, что вы больше не будете сражаться с вашими снами, и что вы будете прекрасно спать. Наконец, крестьянка, давая вам этот корсет, сделала вам подарок, который заставит меня грустить всю жизнь, потому что я, по крайней мере, мог видеть моих деток, не опасаясь дурных снов.

– Но вы не можете винить в этом крестьянку, потому что если она полагала, что мы любим друг друга, она должна была также знать, что ничего нет легче, чем расшнуровать корсет. Мой дорогой друг, я не хочу видеть вас грустным. Это для меня главное.

Ее прекрасное лицо при этих словах бросило в краску, и она позволила, чтобы я осыпал ее поцелуями. Пришла крестьянка, чтобы поставить куверт на новый красивый стол, как раз в тот момент, когда я ее расшнуровывал, не видя на ее лице даже тени сопротивления. Это доброе предзнаменование привело меня в хорошее настроение, но я увидел, что М. М. сделалась задумчивой. Я поостерегся спрашивать ее о причине, потому что я ее знал, и не хотел подтолкнуть ее к тому, чтобы соображения религии и чести стали непреодолимым препятствием. Я пробудил ее аппетит, показывая, в качестве примера, свой, и она выпила белого вина с таким же удовольствием, как и я, не опасаясь, что для нее, не приученной к этому, оно может пробудить веселье – известного врага добродетели воздержания, хотя и друга всех других чувств. Она не могла этого усмотреть, потому что это самое веселье сделало ее ум более блестящим, ее красоту более совершенной, и сделало ее гораздо более чувствительной, чем до ужина.

Как только мы остались одни, я воздал хвалы ее оживлению, заверив, что это все, что нужно, чтобы удалить от меня всякую грусть, так что часы, проводимые с ней, пролетают, как минуты.

– Будь только со мной великодушна, дорогой друг, и одари меня так же, как ты это сделала вчерашним вечером.

– Я скорее хочу быть осуждена, дорогой друг, и умереть сотню раз, чем рискнуть показаться тебе неблагодарной. Подожди.

Она сняла свой чепец и распустила свои волосы, освободилась от корсета и, вынув руки из рубашки, предстала перед моим влюбленным взором как сирена, что мы видим на самом прекрасном полотне Корреджо. Но когда я увидел, что она отодвинулась, чтобы дать мне место, я понял, что теперь не время рассуждать, и что амур требует, чтобы я использовал момент.

Я поспешил, скорее возле нее, чем на нее, и, сжав в своих объятиях, присосался своими губами к ее губам. Минуту спустя она отвернула голову, и, целуя ее груди, я подумал, что она вдруг задремала; я немного отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть бесценные сокровища, которые мне предоставили Фортуна и Амур, и которых я должен был стать обладателем. М. М. спала; она не могла притворяться – она действительно спала. Но если, тем не менее, она притворялась, мог ли я предположить здесь злой умысел и уловку? Действительный или притворный, сон объекта страсти говорил мыслящему любовнику, что недостойно будет воспользоваться случаем, если он сомневается в том, дозволено ему это или нет. Если он действительный, риска никакого нет; если же он притворный, возможно ли найти способ для выражения своего удовлетворения менее справедливый и менее честный, чтобы отказать в своем собственном согласии? Но М. М. была неспособна притворяться. Чары Морфея сделали ее лицо сияющим. Она неразборчиво бормотала какие-то слова: она грезила.

Я решился раздеться, не понимая, для того ли это, чтобы погрузиться в сон, подобно ей, или утишить мой пламень, овладев ею. Но я не замедлил понять, что же я должен делать.

Лежа рядом с нею, я не побоялся разбудить ее, заключив в свои объятия; движение, которое она сделала мне навстречу, убедило меня, что она следует своему сну, и что все, что я могу сделать – это превратить его в реальность. Я окончательно сорвал с нее ее тонкую рубашку, и она вздохнула, пошевелившись, как ребенок, которого распеленывают. Я поглотил сладкий грех в ней и вместе с ней; но перед последним пределом она открыла свои прекрасные глаза.

– Ах! Боже! – воскликнула она умирающим голосом, – значит, это правда.

Произнеся эти слова, она приблизила свой рот к моему, чтобы поглотить мою душу, дав мне свою. Без этого счастливого обмена мы умерли бы оба. Четыре или пять часов спустя, пробудившись в той же позе и видя слабый свет зарождающегося дня, смешанный с дымом, струящимся от обугленных фитилей погасших свечей, мы передали друг другу, счастливые и спокойные, всю череду наших сладких историй.

– Но мы поговорим об этом подробнее этим вечером, – сказала она; – оденемся скорее. Мы любим друг друга, и мы увенчали нашу любовь. Я чувствую себя избавившейся, наконец, от всех моих волнений. Мы подчинились своей судьбе, повинуясь требованиям владычицы природы. Любишь ли ты меня еще?

– Можешь ли ты об этом спрашивать? Я отвечу тебе сегодня вечером.

Я оделся с наибольшей быстротой и оставил ее в постели. Я видел, что она засмеялась, когда подбирала свою рубашку, которую не помнила, как сняла.

Я пришел к себе в разгар дня. Ледюк, который не ложился, передал мне письмо, которое он получил в одиннадцать часов. Я пропустил ее завтрак и отказался от чести проводить ее до Шамбери, но я, однако, не был забыт. Я сожалел об этом, но не знал, что тут делать. Я вскрыл ее письмо и увидел в нем лишь шесть строчек, но они многое сказали. Она советовала мне не появляться никогда в Турине, потому что она там найдет способ отомстить за кровную обиду, что я ей нанес. Она упрекала меня за публичный знак пренебрежения, который я выдал ей, не явившись на ее ужин, что она назвала бесчестьем.

Мне было бы невозможно явиться туда. Я порвал ее записку и пошел к фонтану. Все общество объявило мне войну по поводу того, что меня не видели на ужине у м-м Z; я защищался, ссылаясь в качестве извинения на свою систему здоровья, которая не позволяет мне ужинать; но это объяснение отвергали. Мне говорили, что знают все, и любовница маркиза, опираясь о мою руку, сказала мне без церемоний, что у меня репутация человека непостоянного; вежливость требовала, чтобы я отвечал ей, что у меня нет этого низкого недостатка, но что в любом случае никто не может меня в нем упрекнуть, если я имею честь служить такой даме как она; мой комплимент ей польстил, и я был за него вознагражден, когда она с самым любезным видом спросила, почему я не прихожу иногда позавтракать к маркизу. Я отвечал, что полагал его занятым делами; она отвечала, что это не так, закончив тем, что я доставлю ему удовольствие, если она пригласит меня к ним на завтра, добавив для проформы, что они с ним завтракают каждый день в ее комнате.

Эта женщина была вдова знатного человека, довольно молодая, безусловно красивая и превосходно владеющая жаргоном образованных людей; но она мне не нравилась. Только что, попользовавшись м-м Z и пребывая в апогее своих желаний с монахиней, у меня не было в данный момент возможности думать хотя бы мгновение о новом объекте. Я должен был однако сделать вид, что чувствую себя безумно счастливым, что эта дама отдает мне предпочтение перед всеми остальными. Она спросила у маркиза, может ли она вернуться в гостиницу, и он сказал ей, что должен закончить одно дело с человеком, с которым он говорил, и что я мог бы проводить ее. Дорогой она мне сказала, что если бы м-м Z не уехала, она не осмелилась бы принять мою руку. Я не нашел другого ответа, как поклониться, потому что не хотел никоим образом с ней связываться. Я должен был, несмотря на это, подняться с ней в ее комнату, где мне пришлось сесть и где, поспав перед этим прошлой ночью лишь немного, я зевал. Я попросил у нее тысячу извинений и пожаловался, что болен, и она мне поверила. Я бы совсем заснул, если бы не сунул в нос понюшку табаку, которая заставила меня чихать и тем пробудила.

Пришел маркиз и, показывая, что рад застать меня у нее, предложил мне партию в пятнадцать. Я просил его меня извинить, и мадам, смеясь, сказала, что, продолжая так чихать, я, действительно, не могу играть. Мы спустились к обеду, и я легко согласился на предложение составить банк, тем более будучи раздосадованным прошлым проигрышем.

Я составил банк, как всегда, из пятисот луи, и к семи часам объявил всей компании о последней талье, несмотря на то, что мой банк уменьшился на две трети. Однако, когда маркиз и два других сильных игрока сговорились меня разорить, фортуна повернулась ко мне столь мощно, что к концу я оказался в выигрыше, обладателем двух или трех сотен выигранных луи. Я ушел, пообещав компании организовать такой же банк завтра. Все дамы были в выигрыше, потому что Дезармуаз имел приказ не перебивать их игру, пока она не становилась слишком крупной. Отнеся деньги в свою комнату и сказав Ледюку, что проведу ночь вне дома, я отправился к моему новому идолу, весь промокнув от сильного дождя, захватившего меня на полпути. Я застал мою любовь одетой в монашеское платье и расположившейся на римской кушетке. Крестьянка, обсушив меня, как могла, ушла, и я спросил у М. М., почему она не ждет меня в постели.

– Я никогда себя не чувствовала так хорошо, мой друг, за исключением небольшого недомогания, которое будет продолжаться, как сказала моя повитуха, еще пять недель. Так что я поднялась, чтобы поужинать, сидя за столом. Если это тебе доставит удовольствие, мы потом ляжем.

– Но тебе это также доставит удовольствие, полагаю.

– Увы! Я в растерянности. Я умираю, когда думаю о моменте, когда должна буду тебя покинуть.

– Поезжай со мной в Рим и предоставь мне действовать. Ты станешь моей женой. Мы будем счастливы до самой смерти.

– Я не могу на это решиться, и прошу тебя больше об этом не говорить.

Я был уверен в том, что проведу эту ночь вместе с ней, а пока за ужином мы вели приятную беседу. В конце ужина крестьянка передала ей пакет и пожелала нам доброй ночи. Я спросил у нее, что в пакете, и она сказала, что это подарок, который она мне обещала, ее портрет, но я не должен его видеть, пока она не ляжет. Испытывая любопытство и нетерпение, я сказал, что это каприз, а она ответила, что я его одобрю.

Я захотел раздеть ее сам и снять ее чепец, и, когда она легла, она открыла пакет и дала мне лист веленевого картона, на котором я увидел изображение, очень похожее, ее, обнаженной и в той же позе, в которой была М. М. на портрете, который я ей отдал. Я аплодировал умелому художнику, который так хорошо скопировал портрет, изменив только цвет глаз и волос.

– Он ничего не копировал, – ответила мне она, – потому что у него не было времени. Он только сделал черные глаза, волосы, как мои, и копну волос более густой. Так что теперь ты можешь сказать, что имеешь в одном портрете образ и первой и второй М. М., которая, по правде говоря, должна тебя заставить забыть первую, но также исчезла в этом более приличном портрете, поскольку вот она, я, одетая по-монашенски, с черными глазами. В таком виде меня можно показывать всему свету.

– Ты не можешь себе представить, насколько дорог мне этот подарок. Расскажи же, мой ангел, как ты смогла выполнить свой замысел.

– Я рассказала вчера утром его крестьянке, которая сказала, что у нее есть молочный сын в Аннеси, который учится рисовать миниатюры, но она лишь поручила ему отвезти эти две миниатюры в Женеву самому умелому из художников в этом жанре, который за четыре-шесть луи переделает их, затратив на все два-три часа. Я передала ей оба портрета, и вот, дело сделано. Очевидно, она получила их только сейчас. Когда, ты видел, она мне их передала. Завтра утром ты сможешь узнать от нее самой детали этой красивой истории.

– Твоя крестьянка – выдающаяся женщина, и я должен ей оплатить затраты. Но скажи, почему ты не хотела отдавать мне твой портрет, пока ты не разделась? Могу ли я высказать догадку?

– Догадывайся.

– Чтобы я смог безотлагательно поместить тебя в ту же позу, что и на портрете.

– Точно.

– Прекрасная идея, продиктованная Амуром, но ты, в свою очередь, должна подождать, чтобы я тоже разделся.

Мы оказались оба в чудесных костюмах невинности, я уложил М. М. так, как было изображено на картоне, и она с удовольствием подчинилась. Догадываясь, что я собираюсь делать, она раскрыла свои объятия, но я сказал ей немного подождать, так как у меня тоже есть кое-что, что может быть ей дорого.

Я достал из своего портфеля маленькое одеяние из очень тонкой прозрачной кожи, длиной восемь дюймов, не имеющее выходных отверстий, а у кошеля на входе – длинную розовую ленту. Я показываю его ей, она его рассматривает, смеется и говорит, что я, должно быть, использовал такие одеяния с ее сестрой – венецианкой, и что ей это интересно.

Я сама надену тебе его, – говорит мне она, – и ты не можешь себе представить, насколько мне это будет приятно. Скажи мне, почему ты не использовал его прошлой ночью? Мне кажется, нельзя не догадаться. Несчастная! Что я буду делать через четыре-пять месяцев, когда уже не буду сомневаться в моей второй беременности?

– Моя дорогая подруга, мы не должны об этом думать, потому что если плохое уже произошло, лекарства от этого нет. Могу тебе однако сказать, что опыт и рассуждения сходятся на том, что известные нам законы природы позволяют надеяться, что то, что мы вчера проделали в опьянении своих чувств, не вызовет тех последствий, которых мы боимся. Говорят, и это описано, что этого не следует опасаться до появления некоторых обстоятельств, которых, полагаю, ты у себя еще не наблюдала.

– Ты прав, еще нет.

– Так что прогоним от себя эту ужасную панику, которая сейчас нас может только напрасно тревожить.

– Ты меня утешил. Но, соответственно тому, что ты мне сказал, я не понимаю, почему ты опасаешься сегодня того, чего можно было не бояться вчера. Я в таком же положении.

– События, мой ангел, часто дают опровержение самым ученым физикам, вопреки их предыдущему опыту. Природа – более знающий ученый, чем они; остережемся бросать ей вызов, и простим себя, если мы сделали это вчера.

– Я люблю слушать твои ученые рассуждения. Согласна. Будем осторожны. Ну вот, ты облачен моими руками. Это – почти такое же самое; Но, несмотря на тонкость этой кожи и ее прозрачность, этот маленький персонаж в маске мне нравится меньше. Мне кажется, что этот наряд его портит, или меня портит; либо то, либо другое.

– И то и другое, мой ангел; но отвлечемся в такой момент от некоторых умственных идей, которые лишь могут лишить нас части удовольствия.

– Мы сейчас получим его в полной мере; позволь мне сейчас действовать в меру моего разумения, которое я, за всю мою жизнь, не осмеливалась распустить в этой области; это любовь изобрела эти маленькие одеяния, но необходимо присоединять их с осторожностью, и мне кажется, что это соединение должно его огорчать, так как оно относится к области темной политики.

– Увы! Это правда. Ты меня удивляешь. Но дорогой друг, мы пофилософствуем после.

– Подожди еще момент, потому что я никогда не видела мужчину, и никогда не испытывала такого любопытства, как сейчас. Я говорила, всего десять месяцев назад, что эти мешочки изобрел дьявол, а теперь я нахожу, что изобретатель не такой уж дьявол, потому что, если бы этот горбатый крючок пользовался только ими, он не заставил бы меня потерять честь и самую жизнь. Но скажи мне, прошу тебя, как допускают мирное сосуществование бесстыдных закройщиков, которые делают эти мешочки, потому что, наконец, они должны быть известны и сотню раз отлучены от церкви или подвергнуты большим штрафам и телесным наказаниям, если они евреи, как я думаю. Смотри. Тот, кто тебе его сделал, ничего не понимает в измерениях. Здесь он слишком длинен, здесь – слишком широк; это почти туннель; оно сделано для изогнутого тела. Какой дурак, невежда в своем ремесле. Но что я вижу?

– Ты меня смешишь. Это твоя ошибка. Трогай, трогай! Вот что должно произойти. Я это предвидел.

– Ты не можешь подождать еще момент. И ты продолжаешь… Мне жаль, дорогой друг; но ты прав. Ох, мой бог! Какая жалость!

– Ох! Ничего страшного.

– Как это ничего страшного? Несчастная! Он умер. Ты смеешься?

– Дай мне посмеяться, потому что твоя тревога меня очаровывает. Ты увидишь через малое время, что маленький забавник снова восстанет, и такой полный жизни, что больше не умрет так легко.

– Это невероятно.

Я его обтираю, откладываю в сторону и показываю ей другим, который ей нравится больше, потому что она находит его более соответствующим моему росту, и она разражается смехом, когда видит, что может его надеть. М. М. была незнакома с этими чудесами природы. Ее ум, в значительной степени зажатый, не мог, до знакомства со мной, проникнуть в действительную природу вещей; едва расправившись, с эластичностью пружины, он перескочил через границы со всей быстротой своей природы, с тем, чтобы двигаться дальше более медленно. Она сказала, что если одеяние прохудится в конце во время акта, оно окажется бесполезным. Я объяснил, что такое вряд ли возможно, я рассказал, что делают эти маленькие мешочки в Англии, что продают их по-случаю, в зависимости от размера, и рассказал, как достают такую кожу. После всех этих обсуждений, мы предались любви, затем – сну, затем – снова любви, вплоть до момента, когда мне нужно было возвращаться в мое жилище. Крестьянка сказала мне, что ее молочный сын потратил только четыре луи, и что она подарила ему два. Я дал ей двенадцать. Я спал до полудня пропустив завтрак у маркиза де Прие. Но предупредил его об этом. Его любовница дулась на меня во все время обеда; но она смягчилась, когда я согласился сыграть с ней в банк; однако видя, что она играет по крупной, я не позволил ей это; увидев, что я ее пару раз поправил, она ушла в свою комнату; но ее дружок выигрывал, и я проигрывал, пока не прибыл из Женевы молчаливый герцог де Росбюри, вместе со Смитом, своим гувернером, и двумя другими англичанами. Он вошел в банк, буркнув мне что-то вроде « удиуду сер » [1] , и стал играть, призвав своих двух друзей делать то же самое… После тальи, видя, что мой банк в агонии, я отправил Ледюка в мою комнату, чтобы он принес мой кофр, откуда я достал пять свертков по сотне луи каждый, Маркиз де Прие сказал мне холодно, что идет в половину со мной, и я просил его с той же холодностью разрешить мне не согласиться с его предложением. Он продолжил понтировать, не обижаясь на мой отказ, и когда я бросил карты, чтобы кончить, он был в выигрыше почти на две сотни луи; но большинство остальных проиграли, и особенно один из двух англичан; я оказался почти с тысячей луи. Маркиз напросился ко мне назавтра на чашку шоколаду, я ответил, что сочту за честь. Препровожденный Ледюком к себе вместе со своим кофром, я направился в свою хижину, достаточно довольный проведенным днем.

Я застал моего нового ангела с некоторым выражением печали на лице.

– Молодой крестьянин, – сказала мне она, – племянник моей хозяйки, очень надежный, как она меня заверила, и знакомый с послушницей из моего монастыря, прибыл из Шамбери час назад и сказал ей, что узнал от той послушницы, что послезавтра две послушницы отправляются на рассвете, чтобы забрать меня отсюда и отвести в монастырь. Вот причина моей грусти и моих слез.

– Она должна была отправить их только через восемь или десять дней.

– Она поторопилась.

– Мы несчастны даже в своем счастье. Определяйся. Поедем в Рим.

– Нет. Я достаточно пожила. Оставь меня вернуться в мою могилу.

После ужина я сказал крестьянке, что она должна отправить своего племянника в Шамбери и наказать ему отправиться обратно только в тот момент, когда эти послушницы выйдут из монастыря; таким образом, он, едучи быстро, приедет к нам за два часа раньше их; Я обещал моему ангелу оставаться с ней до самого его прибытия. Таким образом я развеял ее грусть, но я покинул ее в полночь, чтобы быть у себя утром, поскольку пригласил на завтрак маркиза, который прибыл вместе со своей любовницей и двумя другими дамами, сопровождаемыми их друзьями.

Помимо шоколада, я предложил им все, что мог придумать, и что могло быть включено в так называемый завтрак; после этого я приказал Ледюку запереть мою комнату и говорить всем, что я не в настроении и занят написанием писем в постели, не желая никого принимать. Я сказал ему, что буду отсутствовать весь день, ночь и следующий день. Я велел ему, наконец, ожидать моего возвращения, не покидая моей комнаты. Я отправился обедать с моей любимой, решив ее покинуть не ранее, чем за полчаса до прибытия послушниц.

Когда она меня увидела и узнала, что я ее покину лишь за полчаса до прибытия двух женщин, которых аббатиса отправляет за ней, она задрожала от радости. Мы разработали проект пропустить обед, и лишь слегка поужинать, пойти лечь и не вставать, пока молодой человек не известит нас о том, что прибывают две монахини. Мы сейчас же известили об этом крестьянку, которая нашла наш проект замечательным.

Для нас часы летели быстро. В темах для разговоров недостатка не было, так как для двух влюбленных сюжетами были они сами. После весьма умеренного ужина мы провели двенадцать часов в койке, занимаясь любовью и время от времени засыпая. На следующий день, пообедав, мы снова легли, и в четыре часа крестьянка пришла нам сказать, что в шесть придут послушницы. Тогда мы приняли друг от друга все прощальные приветы, которые могли, и я запечатал последний своей кровью. Если первая М. М. такое видела, вторая тоже должна была это увидеть, и она была этим поражена, но я ее легко успокоил. Я попросил ее сберечь для меня пятьдесят луи, заверив, что приду забрать их у нее у решетки ее монастыря, прежде, чем истекут два года, и она поняла справедливость этой просьбы, которая помешала ей отказать мне в этом удовольствии. Она использовала последнюю четверть часа, проливая слезы, и я удержал свои лишь для того, чтобы не увеличивать ее горя. Пообещав крестьянке, что увижусь с ней вечером следующего дня, я вернулся к себе, где лег, чтобы подняться на рассвете и выйти на дорогу на Шамбери. В четверти лье от Экса я увидел моего ангела, которая шла медленным шагом, и двух бегинок, которые попросили у меня именем Бога милостыни. Я дал им луи и пожелал доброго пути. М. М. на меня не посмотрела.

Вернувшись обратно, я направился к крестьянке, которая мне сказала, что М. М., уходя на рассвете, просила только, чтобы та передала мне, что она ждет меня у решетки. Отдав ей для ее племянника все серебро, что у меня было, я пошел распорядиться, чтобы привязали к коляске весь мой багаж, и я бы уехал, если бы были лошади. Меня заверили, что лошади будут к двум часам. Я пошел в гостиницу и поднялся к маркизу, чтобы отдать прощальные приветствия. Я застал его любовницу одну. Я сказал ей, что должен уехать в два часа; она ответила, что я не уеду, что я должен доставить ей удовольствие остаться еще на два дня. Я ответил, что очень чувствительно отношусь к ее пожеланию, но дело большой важности заставляет меня уехать. Повторяя, что я должен остаться, она, стоя перед большим зеркалом, расшнуровала свой корсет, чтобы его поправить после того, как расправила свою рубашку. Производя этот маневр, она позволила мне видеть свои шары, созданные для того, чтобы сломить любое сопротивление, но я сделал вид, что ничего не вижу. Мне ясен был ее замысел, но я решил ускользнуть. Она поставила ногу на край канапе, на котором я сидел, и, под предлогом стремления приподнять подвязку повыше колена, позволила видеть свою стройную ногу и, перепрыгнув на другую, дала полюбоваться красотами, которые заставили бы меня сдаться, если бы не вернулся маркиз. Он предложил мне перекинуться в пятнадцать, дама захотела играть вполовину со мной, я постыдился отказываться; она села возле меня и раздала карты. Когда игра завершилась, я ушел, потеряв сорок луи. Мадам сказала, что должна мне двадцать. На закуску Ледюк объявил мне, что коляска у дверей. Я поднялся, мадам, сказав, что должна мне двадцатку, хотела заплатить и предложила пройти с ней в ее комнату.

Когда мы очутились там, она сказала мне серьезно, что если я уеду, я ее опозорю, так как вся компания знает, что она вызвалась заставить меня остаться… Она сказала, что не представляет себе такого, чтобы ею пренебрегли, она толкнула меня на канапе и вернулась к своим попыткам, перевязывая передо мной свои пресловутые подвязки. Не имея возможности отрицать, что я вижу то, что мне показывают, я сдаюсь, я трогаю, я целую, она падает на меня, и она горда тем, что видит неоспоримое свидетельство моей чувствительности; она обещает мне, присосавшись своим ртом к моему, быть моей завтра. Не зная, что делать, чтобы освободиться, я ловлю ее на слове и говорю, что иду велеть распрягать, как раз в тот момент, как входит маркиз. Я выхожу, как будто бы с тем, чтобы вернуться, слыша при этом, что он говорит мне, что даст мне реванш. Я не отвечаю. Я выхожу из гостиницы, сажусь в мою коляску и уезжаю.

Дочери консьержа. Гороскопы. М-ль Роман.

Я остановился в Шамбери лишь для того, чтобы сменить лошадей, и прибыл в Гренобль, где, имея намерение остановиться на неделю и видя, что в гостинице буду устроен плохо, я не велел распаковывать багаж. Я нашел на почте все письма, что ожидал, среди которых одно от м-м д’Юрфэ, которое содержало в себе другое, адресованное лотарингскому офицеру по имени барон де Валенглар. Она писала мне, что он – ученый, и что он представит меня всем хорошим домам города. Я сразу пошел разыскать этого офицера и он, прочтя письмо, предоставил себя к моим услугам во всем, что от него зависит. Это был любезный мужчина среднего возраста, который за пятнадцать лет до того времени был в друзьях у м-м д’Юрфэ и еще более того у принцессы де Тудвиль, ее дочери. Я попросил у него найти мне хорошее жилье, так как в гостинице я устроился слишком плохо. Немного подумав, он сказал, что может устроить меня в превосходный дом за городом, откуда я смогу видеть Изер. Консьерж его был кулинар и, чтобы иметь преимущество быть моим поваром, он поселит меня за бесценок; поскольку дом продавался, он надеялся найти того, кому дом понравится, и кто его купит. Дом принадлежал вдове уж не помню какого президента. Мы отправились его посмотреть, я занял апартаменты из трех комнат, заказал ему ужин на двоих, предупредив, что я лакомка, гурман, и притом скупец. Я просил г-на де Валенглар отужинать со мной. Консьерж сказал, что если я останусь недоволен, я ему об этом скажу; он отправил, прежде всего, в гостиницу человека с моей запиской, в которой я приказал Ледюку переехать в мое новое жилье со всем багажом. Итак, я устроился хорошо. Я вижу на первом этаже трех очаровательных девиц и жену консьержа, которые делают мне реверанс. Г-н де Валенглар ведет меня на концерт, говоря, что там меня всем представит. Я попросил его не представлять меня никому, предоставив мне самому возможность сказать ему, когда я увижу дам, которые окажутся таковы, что внушат мне желание с ними познакомиться.

Единственная, что поразила меня во всей большой компании, была юная высокая девица скромного вида, брюнетка, весьма хорошо сложенная и одетая очень просто. Эта интересная девица, скользнув по мне разок своими прекрасными глазами, упорно более на меня не глядела. Мое тщеславие заставило меня думать, что это сделано лишь для того, чтобы предоставить мне возможность изучать в полной свободе правильность ее черт. Именно на этой девице я и остановил свой выбор, как будто бы вся Европа была не более чем сералем, предназначенным для моих удовольствий. Я сказал Валенглару, что хочу с ней познакомиться; он ответил, что она умна, что она никого не принимает и что она весьма бедна.

– Эти три качества увеличивают мой интерес.

– Уверяю вас, что тут нечего делать.

– Это именно то, чего я хочу.

– На выходе из концерта я вас представлю ее тетушке.

Доставив мне это счастье, он пошел со мной ужинать. Этот консьерж показался мне повторением Лебеля. Он прислуживал мне за столом с помощью своих двух дочерей, необычайно хорошеньких, и Валенглар был счастлив видеть меня довольным; однако он был поражен, когда на пятой перемене увидел пятнадцать блюд.

– Этот человек, – сказал он мне, – издевается над вами и надо мной.

– Этот человек, – ответил я, – угадал мой вкус. Не находите ли вы все превосходным?

– Это правда. Но…

– Ничего не опасайтесь. Я люблю расходы.

– Тогда извините. Я лишь хотел, чтобы вы были довольны.

Он подал нам изысканные вина и на десерт ратафию наилучшего качества, лучше, чем турецкая вишневка , что я пил у Юсуфа Али за семнадцать лет до того. Когда он появился в конце ужина, я сказал, в присутствии его дочерей, что он достоин быть первым поваром у Луи XV.

– Делайте так же как сегодня и даже лучше, если сможете; но сделайте так, чтобы я всегда имел меню накануне утром. Прошу вас также подавать мне каждый день мороженое и ставить мне на стол по меньшей мере две свечи. Я вижу здесь лампы, если не ошибаюсь, и не хочу их видеть. Я венецианец.

– Это ошибка, месье, вашего слуги, который, сказавшись больным, улегся в постель, предварительно хорошо поужинав.

– Он болен в воображении.

– Он попросил мою жену приготовить вам завтра утром шоколад, который он ей даст; но я сделаю его сам.

Валенглар, удивленный и весьма довольный, сказал мне, что, очевидно, м-м д’Юрфэ посмеялась над ним, порекомендовав ему проследить за моей экономией. Мы оставались за столом до одиннадцати часов, болтая и осушив бутылку божественного гренобльского ликера. Он состоит из водки, сахара, вишен и корицы. Я поблагодарил его, проводив до моей коляски, которая отвезла его домой; я просил его быть моим сотрапезником по утрам и по вечерам, и он обещал мне это, за вычетом дней, когда он будет на службе. Я дал ему за ужином мое кредитное письмо на Цаппату, которое индоссировал, в его присутствии, именем де Сейнгальт, под которым меня представляла м-м д’Юрфэ. Он заверил меня, что завтра же передаст его учесть, и сдержал слово. Банкир привез мне в девять часов четыре сотни луи. У меня было еще тринадцать сотен в кошельке. Я всегда боялся экономить. Я испытал сильнейшее удовлетворение, сознавая, что Валенглар опишет все, что он увидел и услышал, скупой м-м д’Юрфэ, которая всегда была недовольна, проповедуя мне экономию. Я рассмеялся, когда, войдя в свои апартаменты, увидел двух дочерей консьержа.

Ледюк не ждал, чтобы я сказал ему, что он должен найти предлог, чтобы уклониться от прислуживания мне. Он знал, что когда в домах, где я селился, имелись хорошенькие девушки, я не испытываю удовольствия от его присутствия.

При виде этих двух девушек, имевших облик весьма порядочный, старавшихся мне услужить с самым большим доверием, мне явился каприз убедить их, что я его заслуживаю. Они меня разули, причесали на ночь и принесли мне, со всем уважением, рубашку. Когда я лег, я сказал им запереть меня и принести мой шоколад в восемь часов.

Я не мог помешать себе погрузиться в свои мысли и почувствовать себя счастливым. Превосходное здоровье в цветущем возрасте, без малейших обязанностей, без всякой нужды задумываться о будущем, поскольку имел много денег, не зависящий ни от кого, счастливый в игре и, по преимуществу, добивавшийся женщин, которые меня интересовали, я имел полное право говорить себе: « Будь счастлив! ».

Я заснул, думая о девушке, которая меня так поразила в концерте. Уверенный в том, что познакомлюсь с ней, я любопытствовал, что же из этого будет. Она была умна и бедна, а я умен и богат: она не должна была отвергнуть мою дружбу. Назавтра, в восемь часов, я увидел, что моя дверь открылась, и одна из дочерей консьержа, принесшая мой шоколад, сказала, что Ледюк почувствовал лихорадку, и что ее кузина пошла отнести ему бульону в постель. Я нашел, что мой шоколад приготовлен отлично, спросил ее имя, она ответила, что ее зовут Роза, а ее сестру Манон, и та появилась с моей отутюженной рубашкой. Я поблагодарил ее и сказал, что она должна заботиться только о глажке кружевных рубашек. Славная Манон сказала, краснея, что причесывала своего отца, а Роза сказала, смеясь, что она его и брила.

– Итак, – ответил я, – вы обе будете проявлять ко мне ту же заботу вплоть до выздоровления Ледюка.

Любопытствуя посмотреть, как меня будет брить эта девочка, я побыстрей поднялся, в то время как она отправилась за горячей водой. Манон выставила на моем туалетном столике пудру, помаду и все то, что может ей понадобиться. Роза вернулась, и, после того, как она превосходно справилась с делом, я вознаградил ее усилия, подставив ей свое побритое и умытое лицо – она не могла оказаться более умелой. Она меня не поняла; я сказал ей серьезным, но нежным тоном, что она меня оскорбит, если немедленно не поцелует. Она уклонилась с тонкой улыбкой, сказав, что это не модно в Гренобле; я настаивал; я сказал, что она меня больше не будет брить; Вошел ее отец с картой меню, он слышал диалог и сказал, что это модно в Париже, что она его также целует после бритья и должна быть такой же вежливой со мной, как и с ним. После этого она поцеловала меня с покорным видом, заставившим рассмеяться Розу.

– Твоя очередь настанет, – сказал он ей, – когда ты уберешь его волосы.

Это был верный способ заставить меня усомниться на его счет, но это было излишне, я считал его порядочным человеком, и видел, что он ушел от меня весьма довольным. Я установил ему на будущее фиксированную цену за день, не желая иметь заботу изучать счет каждый раз.

Манон меня причесала так же хорошо, как моя бывшая гувернантка, которую я вспоминал каждый раз с удовольствием, и затем поцеловала, показав себя менее стеснительной, чем сестра. Я многого ожидал от обеих. Они вышли, когда увидели, что пришел банкир, заявивший, что принес мне четыре сотни луи.

Этот банкир, молодой человек, сказал, отсчитав мне сумму, что, поселившись в этом доме, я должен почитать себя счастливым.

– Разумеется, – ответил я, – потому что эти две сестры очаровательны.

– И их кузина еще более хороша. Они умны.

– И я полагаю их вполне самостоятельными.

– У их отца две тысячи ливров ренты; они станут женами торговцев и они смогут выбирать.

После его отъезда я спустился, любопытствуя увидеть кузину. Вижу консьержа, спрашиваю, где комната Ледюка, и он показывает мне дверь. Я захожу и вижу его в постели, в комнатном платье, с книгой в руке и с лицом, не похожим на лицо больного.

– Как ты?

– Ничего. Я заболел вчера, когда увидел этих трех принцесс, которые стоили гувернантки из Золотурна, той, что не захотела, чтобы я ее поцеловал. Меня, однако, заставляют слишком долго ждать бульона.

– Месье Ледюк, ты наглец.

– Вы хотите, чтобы я выздоровел?

– Я хотел бы, чтобы эта комедия закончилась, потому что она меня утомляет.

Я вижу, появляется бульон, принесенный кузиной. Я нахожу, что банкир был прав. Я отмечаю, что, обслуживая Ледюка, она выглядела хозяйкой, в то время как мой испанец имел вид обычный.

– Я буду обедать в постели, – говорит он ей.

– Вас обслужат.

Она вышла.

– Она строит из себя принцессу, – говорит он мне, – но она мне таковой не кажется. Вы находите ее хорошенькой, не правда ли?

– Я нахожу тебя дерзким. Ты обезьянничаешь, и ты мне не нравишься. Вставай и иди прислуживать мне за столом. Потом ты поешь один, и тебе окажут уважение; Но ты не ляжешь больше в этой комнате. Консьерж укажет тебе, где будет твоя кровать.

Встретив эту кузину по выходе, я сказал ей, что завидую чести, которую она оказывает моему слуге, и прошу ее больше не беспокоиться. После чего говорю консьержу, чтобы он уложил того в кабинете, куда я мог бы звонить ему ночью, если мне он понадобится. Затем я пошел писать, вплоть до прихода Валенглара.

Я встретил его, обняв и поблагодарив за то, что он поселил меня, как я того хотел. Он сказал, что зашел, чтобы нам пойти нанести визит даме, которой он меня представил. Она была женой адвоката по имени Морен и тетей девицы, которая меня интересует; как он ее попросил, и как ему обещали, за ней было послано, и она должна была провести с ней весь день.

Превосходно поев, мы направились к м-м Морен, которая встретила меня с парижской непринужденностью. Она была матерью семерых детей, которых мне представила. Ее старшая дочь, которой было двенадцать лет и которая не была ни красивой, ни дурнушкой, показалась мне четырнадцатилетней, о чем я ей и сказал. Она пошла за книжкой, в которой показала мне записанными год, день, час и минуту ее рождения. Видя такую точность, я спросил у нее, составляли ли ее гороскоп; она ответила, что не нашлось никого, кто мог бы доставить ей это удовольствие. Я заметил, что это никогда не поздно; и Бог знает зачем захотел добавить, что я – тот, кто ей его доставит.

В этот миг вошел Морен, она его мне представила и после обычных вежливостей вернулась к вопросу о гороскопе. Этот человек разумно заметил, что астрология это либо наука, либо ошибка, по крайней мере вызывающая большое сомнение, как он уже давно убедился, но что в конце концов он от нее отказался, довольствуясь несомненными истинами, которые дает астрономия. Валенглар, который понимал в астрологии, дал ему бой; тем временем я скопировал дату рождения м-ль Морен. Ее отец улыбался, целуя ее в голову, и я видел, о чем он думает; но я был весьма далек от мысли его опровергать. Я решил в этот день быть астрологом.

Но вот вошла прекрасная мадемуазель, и ее тетушка обозначила подарок именем Роман-Купье, дочери своей сестры. Она немедленно поведала всем о горячем желании с ней познакомиться, которое она внушила мне в концерте. Та ответила только тем, что покраснела, отдав мне прекрасный реверанс и опустив черные глаза, прекрасней которых я не припомню, чтобы видел. Ей было семнадцать лет, у нее была очень белая кожа, волосы черные, с очень небольшим количеством пудры, интересный рост, превосходные зубы, и на устах грациозная улыбка, скромная и одновременно любезная.

После нескольких общих фраз г-н Морен удалился по своим делам, была предложена игра в кадриль [2] , в которой меня постигло невероятное горе в виде проигрыша одного луи. Я нашел в м-ль Роман светлый ум, без притворства, без блеска и какой-либо претензии, ровную веселость и замечательное умение делать вид, что не слышит в репликах слишком лестного комплимента или острого словечка, которого она не могла бы оценить, не выказав осведомленности в том, что должна была бы не знать. Одетая очень просто, она не имела на себе ничего лишнего, что демонстрировало бы некоторый достаток, никаких серег, перстней, часов, лишь черную ленточку на шее с маленьким золотым крестиком. Кроме этого, ничто не мешало мне любоваться ее прекрасной шеей, которую мода и воспитание заставили обнажить лишь на треть, с той же невинностью, что позволяла ей демонстрировать свои ланиты, где розы смешивались с лилиями. Изучая ее поведение, чтобы понять, могу ли я надеяться, я не мог ничего понять; она не делала никакого движения навстречу; она не дала мне никакого ответа таким образом, чтобы подать мне малейшую надежду; но она также не давала ни малейшего повода для отчаяния. Небольшой демарш дал мне однако некоторую надежду. Во время ужина, под предлогом поправить ее салфетку, я слегка пожал ей бедро и не заметил на ее лице ничего, что говорило бы о том, что она не одобряет мою вольность. Я просил всю компанию прийти назавтра ко мне обедать и ужинать, заверив м-м Морен, что я не выхожу, и что таким образом она может воспользоваться моей коляской, которая будет ждать у ее дверей. Доставив Валеглара домой, я направился к себе, строя воздушные замки по поводу победы над м-ль Роман. Я сообщил консьержу о том, что завтра мы будем обедать и ужинать вшестером. Ледюк уложил меня в постель, сказав, что, наказывая его, я наказал сам себя, и спросив, будет ли он меня причесывать. Я сказал, что он может пойти прогуляться по Греноблю, возвратившись домой только ко времени, когда нужно будет прислуживать за столом.

– Я подцеплю дурную болезнь.

– Я отправлю тебя лечиться в больницу.

Дерзкий, наглый, распутный, но послушный, неболтливый и верный, – я должен был его терпеть. Назавтра Роза, придя с моим шоколадом, сказала, смеясь, что мой слуга, наняв себе слугу и коляску и одевшись сеньором, со шпагой на боку, отправился, как он сказал, делать визиты. Мы посмеялись. Минуту спустя вошла Манон. Я заметил, что эти девушки явно дали друг другу слово не оказываться наедине со мной друг без друга. Мне это не нравилось. Две или три минуты спустя, поднявшись, я увидел кузину с пакетом под мышкой.

– Я очарован видеть вас, моя прекрасная мадемуазель, и видеть при этом вас смеющейся, потому что вчера вы показались мне слишком серьезной.

– Это потому что г-н Ледюк, очевидно, гораздо более высокий сеньор, чем вы, и вы понимаете, что я не должна была сметь смеяться; но вы не можете себе представить, как я смеялась, когда полчаса назад я видела его, всего в золоте, садящегося в коляску.

– Он видел, что вы смеетесь?

– Ну, если он не слепой.

– Он будет уязвлен.

– Мне это приятно.

– Вы очаровательны. Что у вас в этом пакете?

– Изделия из кожи. Смотрите. Это перчатки, пошитые и покрытые вышивкой, мужские и женские.

– Я нахожу их отличными. Сколько же приносит вам это ремесло?

– Вы занимаетесь торговлей?

– Непременно.

– Будем это знать.

Они немного переговорили между собой, кузина взяла перо, отсчитала дюжину, пометив разные цены, сложила и сказала мне, что все это стоит двести десять ливров. Я дал ей девять луи и сказал, что мне следует вернуть четыре ливра.

– Вы мне сказали, что вы торговец.

– Вы напрасно мне поверили.

Она покраснела и дала мне четыре ливра. Роза меня побрила, и они выдали мне, не ломаясь, мое вознаграждение, и кузина, которая была последней, дала почувствовать мне свой язык, увлажненный нектаром. Я увидел, что она окажется благосклонной при первой же оказии. Роза спросила, могут ли они прислуживать за столом.

– Я прошу вас об этом.

– Но мы хотели бы знать, для кого вы даете обед, потому что если это офицеры гарнизона, – они почти все такие нахалы, что мы не осмелимся.

Я сказал им, что это для м-м Морен и м-ль Роман, и они были рады. Кузина сказала, что в Гренобле нет ни более красивой, ни более умной девушки, чем м-ль Роман, но что ей будет трудно найти мужа, потому что у нее ничего нет; Я ответил, что найдется богатый человек, который оценит в миллион ее красоту и ум. Причесав меня, Манон ушла, вместе со своей кузиной, и Роза, оставшись, чтобы меня одеть, была мною слегка атакована; однако, встретив слишком стойкое сопротивление, я попросил у нее извинения, заверив, что это не повторится. Одевшись, я заперся, чтобы составить гороскоп, который обещал м-м Морен. Я легко набросал восемь страниц наукообразной галиматьи. Будучи осведомлен о том, что могло произойти с ее дочерью до ее теперешнего возраста, и указав об этом правильно, я не дал оснований подвергнуть сомнению мои предсказания на будущее. Я ничем не рисковал, потому что они все были подкреплены всякими « если ». Эти « если » составляют всю суть науки астрологов, всегда глупцов или мошенников. Перечитав этот гороскоп и найдя его замечательным, я не был этим удивлен. Будучи знатоком в кабале, я должен был оказаться таковым же и в астрологии.

Получасом после полудня вся компания прибыла, и в час мы были уже за столом. Я понял, что консьерж был человеком, которого следует скорее сдерживать, чем пытаться поощрять. М-м Морен была весьма грациозна со своими тремя дочерьми, которых она знала очень хорошо, и Ледюк держался все время за ее стулом, очень внимательный в услужении, одетый в платье получше моего. В конце обеда м-ль Роман сделала мне комплимент по поводу трех красоток, которых я имел в услужении в этом чудесном доме, я поговорил об их талантах, и, сходив за перчатками, которые закупил, увидел, что они ей настолько понравились, что она согласилась принять дюжину, ободренная своими тетей и кузиной, которые оказали мне ту же честь. После этого я передал м-м Морен гороскоп ее дочери, который прочел ее муж. Хотя он и не понял ничего, он должен был им восхититься, поскольку все выглядело в соответствии с влиянием планет, которые выражали состояние небес в минуту рождения дочери. Проведя пару часов в разговорах об астрологии, и пару других – в игре в кадриль, мы пошли прогуляться в саду, где, проявив вежливость, мне предоставили возможность поболтать в полной свободе с прекрасной Роман. Все речи, что я с ней вел, касались только страсти, которую она мне внушила, ее красоты, ее ума, чистоты моих намерений и необходимости для меня быть ею любимым, чтобы не остаться несчастным на весь остаток моих дней. Она ответила, что если Бог судил ей иметь мужа, она была бы счастлива, если бы он был похож на меня; Я прилепился губами к ее руке и, весь в огне, сказал ей, что надеюсь, что она не заставит меня томиться в ожидании. Она повернулась, ища глазами свою тетю. Стемнело, и она опасалась того, что могло бы приключиться.

Мы вернулись в помещение, где, для их развлечения, я устроил небольшой банк в фараон. М-м Морен дала денег обеим девицам, у которых не было ни су, и Валенглар настолько хорошо повел свою игру, что, когда я окончил свою талью, чтобы идти ужинать, я имел удовольствие видеть, что каждая из них выиграла.

Мы оставались за столом вплоть до полуночи. Ветер, спустившийся с Альп, был очень силен, и я не осмелился настаивать на прогулке в саду. М-м Морин ушла, осыпав меня благодарностями, и я расцеловал ее, однако со всей благопристойностью.

Услышав пение на кухне, я захожу туда и вижу Ледюка, пьяного настолько, что не может держаться на ногах. Когда он меня увидел, он приблизился, чтобы попросить прощения, и упал, затем его вырвало. Его отнесли в кровать. Я счел этот случай достойным, чтобы над ним посмеяться, и так бы и случилось, если бы не пришли девушки, все вместе. То, что проходит один раз, не годится во второй. Характер этих девиц был таков, что я не мог бы заниматься ими иначе, чем по одной за раз, все время без ведома остальных. Я не мог подвергнуть неуспешной атаке одну, что повлекло бы затем потерю всякой надежды иметь их одну за одной. Я видел, что Роза в открытую ревновала к кузине, шпионя за моими взглядами. Когда я улегся в постель, я поблагодарил их, и они ушли.

На другой день Роза вошла одна, спросив у меня брикет шоколада и говоря мне, что Ледюк болен всерьез. Она принесла мне мой сундучок, и, дав ей брикет шоколада, я взял ее за руку и дал ей почувствовать, что люблю ее; она притворилась оскорбленной и ушла. Пришла к моей постели Манон, показав порванную мной манжету и спросив, не хочу ли я, чтобы она ее зашила. Я взял ее за руку, наклоняясь, и когда она увидела, что я хочу ее поцеловать, она ее отдернула, наклонилась сама и позволила мне принять поцелуй, который я видел на ее полуоткрытых губах; я быстро снова схватил ее за руку, но дело прервалось, потому что вошла кузина. Манон отдернула свою руку и, держа манжету, притворилась, что выслушивает мой ответ. Я сказал ей рассеянно, делая вид, что не вижу кузину, что она доставила бы мне удовольствие, починив манжету, когда у нее будет время, и она ушла.

Доведенный до крайности этими двумя происшествиями, я решил, что кузина от меня не упрыгает, потому что накануне я уже получил от нее авансы. Я попросил у нее платок, она дала его, не упоминая поцелуя, и оставила мне свою руку, и дело было бы сделано, если бы не пришла Роза с моим шоколадом. Ничего не было легче для меня и для кузины, чем принять мгновенно непринужденный вид, но это третье происшествие привело меня в ярость. Я хотел убить Розу; но я должен был успокоиться, я сердился, но имел на это право при том, что она меня оттолкнула четверть часа назад. Шоколад показался мне плохо приготовленным; это было не так, но я ей об этом сказал. Я поднялся, я не захотел, чтобы она меня побрила, но позволил, чтобы Манон меня причесала; две другие вышли, притворяясь, что делают общее дело, но Роза при этом старалась больше, чем Манон. В этот момент появляется Валенглар.

Этот человек, обладающий большим достоинством и здравым смыслом, несмотря на то, что мнил себя знатоком в абстрактных науках, сказал мне за обедом, что находит меня немного грустным, и что если это происходит от мыслей, связанных с юной Роман, он советует от них отказаться, по крайней мере если я не решаюсь просить ее себе в жены. Я ответил, что уезжаю через несколько дней.

Мы увидели ее у ее тети. Она встретила меня с дружеским видом, который меня порадовал и побудил ее поцеловать, усадив себе на колено. Ее тетя рассмеялась, она слегка покраснела и дала мне маленькую бумажку, затем убежала. Я прочел на ней год, день, час и минуту ее рождения; я все понял. Ее бегство из моих объятий должно было сказать, что я могу рассчитывать на некоторые милости с ее стороны, лишь составив ее гороскоп. Думая сыграть на этом, я сказал ей, что отвечу, смогу ли я доставить ей это удовольствие или нет, за следующий день у меня и за ночь танцев. Она смотрит на свою тетю, и мое предложение одобрено.

Объявляют о приходе русского . Я вижу мужчину моего возраста, очень комильфо , одетого по-дорожному, немного тонкокостного. Он представляется, м-м Морен оказывает ему грациозный прием, он хорошо говорит, он грустно посмеивается, на меня почти не смотрит и не говорит ни слова м-ль Роман. К вечеру приходит г-н Морен, и русский дает ему флакон, наполненный белой жидкостью; затем он собирается уйти, но его оставляют ужинать.

За столом говорят о его замечательной жидкости. Г-н Морен говорит мне, что в три минуты она заставила исчезнуть ушиб на лице молодого человека, нанесенный отскочившим поленом, которое, как думали, проломило кость. Месье русский всего только потер его своей жидкостью. Тот скромно сказал, что это только пустяк его собственного изготовления, и он много говорил о химии с Валенгларом. Я был занят только моей красоткой, надежда овладеть ею завтра лишала меня аппетита. Когда я провожал Валенглара к нему на квартиру, тот сказал, что никто не знает этого русского, и, несмотря на это, он принят во всех домах.

– Есть ли у него экипаж?

– Ничего – ни слуги, ни денег, он здесь уже две недели; но он ничего ни у кого не просит. В гостинице ему предоставили кредит; полагают, что он ожидает откуда-то своих слуг и свой экипаж.

– Логичнее предположить, что он бродяга;

– У него не тот вид, как вы сами видели; и к тому же у него перстни с хорошими камнями. Их видели.

– Могут ошибаться. Он их продаст.

Когда я вернулся к себе, пришла Роза, чтобы причесать меня на ночь, продолжая при этом дуться. Я уговаривал ее быть повеселее, но, увидев, что она упорствует, сказал оставить меня спать и сказать отцу, что я хочу дать бал в следующую ночь в зале на первом этаже, примыкающей к саду, и ужин на восемнадцать-двадцать персон. На завтра с утра я подтвердил распоряжение, сказав, что хочу, чтобы его дочери тоже танцевали.

В тот момент, когда он выходил с Розой, вошла Манон и подошла к моей кровати, чтобы узнать, какие я хочу кружева; но это был только предлог: я нашел ее нежной как овечка и влюбленной как голубка, и мы покончили с вопросом; но момент спустя Роза преподнесла нам сюрприз. Она вошла вместе с Ледюком, который пришел спросить моего позволения тоже танцевать, обещая быть разумным, и Роза за него поручилась. Я согласился, сказав, что он должен благодарить м-ль Розу.

Я получил записку от М-м Морен, которая спрашивала, можно ли пригласить на мой бал двух дам, своих знакомых, вместе с их дочерьми, и я ответил, что она доставит мне удовольствие, пригласив также и мужей, имея в виду, что стол будет накрыт на двадцать человек.

Она пришла обедать вместе с племянницей и Валенгларом, ее дочь занималась своим долгим туалетом, а муж был занят делами до ночи; таким образом, мы обедали только вчетвером, но она заверила, что к ужину будет многочисленная компания.

Роман была в том же платье и причесана как обычно, но для меня она не могла показаться более красивой. Сначала, сев передо мной и касаясь своими коленями моих, она спросила, думал ли я о ее гороскопе. Я ответил, взяв ее за руку и заставив сесть мне на колени, что она получит его послезавтра. В этой позиции я десяток раз поцеловал очаровательный рот этого небесного создания, которому я был рожден составить судьбу, но она открыла его только для того, чтобы просить меня умерить свое пламя. Она была скорее удивлена, чем оскорблена, видя меня дрожащим, но, защищаясь от меня, она не нарушала спокойствия своего лба, не отворачивала лица, не отводила своих глаз от моих. Уступая ее просьбам, я успокоился, и она не двигалась. Я увидел в ее глазах выражение удовлетворенности, которую приносит победа, одержанная над сильным противником, когда побежденному говорят: «Нападай на меня еще, если тебе хватит смелости». Я молча аплодировал доблести великолепной Роман.

М-м Морен уселась на мое другое колено, чтобы спросить о некоем выражении в гороскопе ее дочери. Она сказала, что для того, чтобы увериться, что на моем балу будут четыре красавицы, ей пришлось написать лишь два приглашения.

– У меня будет только одна, вскричал я, глядя на ее племянницу.

– Бог свидетель, – сказал Валенглар, – что весь Гренобль будет судачить завтра об этом бале.

– Будут говорить, – заявила Морен своей племяннице, – что дело идет к твоей свадьбе.

– Да. Будут говорить о моем превосходном платье, о моих кружевах и бриллиантах.

– О вашей красоте, – сказал я ей с серьезным видом, – о вашем уме и вашей образованности, которые составят счастье человеку, который вас получит.

Все промолчали, потому что полагали, что я говорю о себе. Если бы я знал, как это подать, я предложил бы ей пять сотен луи, но трудность состояла в том, чтобы договориться, потому что я не хотел их давать впустую.

Мы вошли в мою спальню, и пока Роман развлекалась, рассматривая красивые игрушки, разложенные на моем туалете, ее тетя и Валенглар изучали брошюры на моем ночном столике. Я увидел, как она подошла к окну и внимательно разглядывала вещь, которую держала в руках. Я вспомнил, что оставил там портрет М. М. Я подхожу к ней и прошу вернуть мне этот неприличный портрет. Она отвечает, что нет никакого неприличия, но то, что ее удивляет, это некое сходство.

Я вижу все и вздрагиваю от своей невольной нескромности.

– Мадам, – говорю я ей, – это портрет венецианки, которую я любил семь лет назад.

– Я верю, но это удивительно. Эти два М, эти религиозные принадлежности, посвященные любви, все это усиливает мое удивление.

– Она монахиня и ее зовут М. М.

– И моя дальняя родственница, живущая в Шамбери, зовется так же М. М., и она монахиня того же ордена, что и ваша. Я скажу вам сразу. Она была в Эксе, откуда вы приехали, чтобы излечиться от болезни.

– я ничего об этом не знаю.

– Если вы окажетесь в Шамбери, нанесите ей визит от моего имени, и ваше удивление станет равным моему.

– Мадам, обещаю вам заехать туда после моего возвращения из Италии; но я не стану показывать ей этот портрет, который я сейчас запру.

– Не показывайте его никому, прошу вас.

К восьми часам пришли все приглашенные, и я увидел у себя все, что есть в Гренобле самого красивого среди женщин и самого галантного среди мужчин. Единственное, что меня слегка стесняло, это обилие комплиментов, на которые не скупятся во всех провинциальных городах Франции.

Я открыл бал с дамой, которую мне указал Валенглар, и танцевал по очереди с каждой, но контрдансы – только с одной Роман, которая положительно блистала, хотя и была одета с большой простотой, более всех прочих.

После сложного контрданса я поднялся к себе в комнату, чтобы одеться более легко, и через минуту вижу кузину, которая спрашивает, не нужно ли мне чего.

– Вас кто-нибудь видел входящей сюда?

– Нет, так как я спустилась сверху. Мои кузины в зале.

– Милая моя, вы прекрасны как небесное светило, и я должен заявить, что я вас обожаю.

– Что вы делаете? Нет, нет, кто-нибудь может войти. Погасите свечу.

Я погасил и мне, полному впечатлений от Роман, казалось, что я с ней, но мне не нужно было иллюзий, потому что и она была очаровательна. Я бы не нашел, возможно, Роман столь живой. Она просила меня поберечь ее, и это было сказано как раз в момент, когда это следовало сказать; я хотел возобновить, но она побоялась и ушла. Я снова зажег мою свечу и, переодевшись, спустился.

Мы танцевали вплоть до момента, когда король всех консьержей пришел сказать, что стол накрыт.

Я увидел стол с закусками, уставленный всем, что было самого изысканного; но что понравилось более всего, особенно дамам, это множество свечей. Компания состояла из тридцати человек, я не сел за общий стол, а за другой, поменьше, где вместе со мной с удовольствием расселись ветераны. Они все осыпали меня неотступными просьбами провести в их городе осень, и я уверен, что они бы меня чествовали, так как знать этого города известна своим благородством. Я сказал им, что если я смогу здесь задержаться, я был бы счастлив познакомиться с семьей просвещенного человека, который был большим другом моего отца.

– Что же это за семья? – спросили у меня.

– Бушеню де Вальбонэ.

– Это был мой дядя. Да, месье! Приходите к нам. Вы танцевали с моей дочерью. Скажите мне, ради бога, как звали вашего отца.

Эта басня, которую я тут же придумал, произвела театральный эффект и сделала из меня героя дня. Мы поднялись все вместе и возобновили бал.

После контрданса, видя, что м-м Морэн, ее племянница и Валенглар вышли в сад, чтобы освежиться, я вышел также и, прогуливаясь при свете луны, увлек Роман в укрытую аллею, но соблазнительные речи, которые я с ней повел, оказались напрасны. Зажатая в моих объятиях, одушевленных самой пылкой любовью, она не могла ускользнуть от жара моих поцелуев, но ее прекрасный рот не вернул мне ни одного, и ее прекрасные руки, более сильные, чем мои, ставили все время препятствия моим попыткам. Прибегнув к последнему штурму и находясь в двух или трех пальцах от того, чего я вожделел, я окаменел от ее слов, сказанных ангельским тоном:

– Ах, месье! Останьтесь мне другом и не губите меня.

Я просил у нее прощения на коленях, мы отыскали ее тетю, и мы вернулись в залу, но я был в ярости.

Я сел в углу, я увидел Розу и попросил ее принести мне лимонаду. Она упрекнула меня, принеся его, за то, что я не танцевал ни с нею, ни с ее сестрой, ни с кузиной. Я ответил, что я устал, но если она обещает мне быть ко мне доброй, я буду танцевать менуэт только с ней.

– Что я должна сделать? – спрашивает она.

– Чтобы вы подождали меня без света в моей спальне, когда ваши сестра и кузина будут заняты в контрдансе.

– И вы будете затем танцевать только со мной?

– Даю вам в этом слово.

– Буду вас ждать.

Я пошел туда, я нашел ее влюбленной, и почувствовал себя удовлетворенным. Я воздержался танцевать с ней менуэт, потому что был уверен, что больше танцевать не будут, и по чести я не смог бы уклониться станцевать также и с остальными двумя.

На рассвете дамы начали потихоньку удаляться. Усадив Морэн и ее племянницу в коляску, я сказал, что днем не увижусь с ними, но если они хотят приехать провести у меня следующий день, я дам им гороскоп, который они так хотят получить.

Я направился в буфетную, чтобы поблагодарить славного консьержа, который выполнил все с блеском, и увидел там всех трех его девочек, которые освобождали свои карманы от сладостей; Он сказал им снисходительно, что они могут красть все это на здоровье и в присутствии хозяина. Я сказал ему, что буду обедать в шесть часов, и отправился спать.

Но, проспав только до полудня, я стал работать, не выходя из постели, над гороскопом. Я решил предсказать ей, что ее судьба ждет ее в Париже, где она станет любовницей его владыки, но что она должна отправиться туда, не теряя времени, потому что если она пропустит свою восемнадцатилетнюю годовщину, не попав туда, где монарх сможет ее увидеть, ее судьба свернет на другой путь. Чтобы придать моему предсказанию необходимый кредит доверия, я назвал удивительные события, которые должны с ней приключиться в ее нынешние семнадцать лет. Я перечислил их в беспорядке, как с нею самой, так и с ее тетушкой, придав им видимость, что не обращаю на них внимания. Используя «Книгу эфемерид» [3] , которая у меня была, и другую, трактующую вопросы астрологии, я составил и переписал набело, по меньшей мере, за шесть часов, гороскоп этой девушки, с целью удивить Морэн и Валенглара и внушить женщинам слепую веру в меня. Я надеялся, что меня попросят отвезти самому в Париж прекрасное сокровище, и чувствовал себя вполне готовым заняться этим; я льстил себя надеждой, что меня сочтут необходимым для этой затеи, и что и без любви близкое знакомство предоставит мне все, чего я желаю; Мне казалось даже, что я предвижу свою большую удачу, которая рикошетом может зависеть от моего предприятия. Монарх должен в нее влюбиться, едва он ее увидит, я в этом не сомневался. Впрочем, что же это за влюбленный мужчина, который не воображает себе, что объект его любви должен нравиться всем на свете? В настоящий момент я бы ревновал, но, зная себя, не сомневался, что перестал бы быть ревнивцем, едва овладев моим сокровищем. Я знал, что Луи XV в этой области не вел себя подобно турку. То, что придавало моей пророческой диатрибе видимость божественного пророчества, было предсказание появления сына, который составит счастье Франции и который может произойти только от королевской крови и от избранницы божьей, которые, однако, ничего не смогут сделать, если людские усилия не направят ее в столицу.

Идея прославиться в области астрологии в моем веке, когда разум настолько ее обесславил, наполнила меня радостью. Я наслаждался, видя себя востребованным монархами и ставшим недосягаемым в старости. Если бы Роман разродилась дочерью, я бы, тем не менее, смеялся. Мой гороскоп должен был быть известен только ей и ее семье, которые должны были весьма заботиться о сохранении его в секрете. Закончив, я прочел и перечел мой шедевр, очень хорошо пообедал со своими тремя девицами, не желая выходить из постели. Будучи равным образом любезным с каждой из них, я старался им понравиться; впрочем, я нуждался в передышке. Я был уверен, что они должны быть в равной степени довольны и лишены ревности, потому что каждая должна была полагать себя фавориткой.

На следующий день в девять часов я увидел Валенглара, который сказал, что никто не считает меня влюбленным в Роман, но в трех девушек консьержа. Он спросил меня, может ли он описать все м-м д\'Юрфэ, и я ответил, что он мне этим доставит удовольствие.

Тетя и племянница пришли вместе с г-ном Морэн в полдень, и мы провели час перед обедом, читая гороскоп. Мне трудно описать удивление всех четверых. Роман, очень серьезная, слушала и не знала, что сказать. Г-н Морэн поглядывал на меня время от времени и, видя серьезным, не решался смеяться. Валенглар изображал на своей физиономии фанатизм; и, наконец, – м-м Морэн, которая в конце чтения принялась рассуждать. Не допуская до себя удивление этим предсказанием, она нашла, что ее племянница имеет больше прав, чем Ментенон, стать женой или любовницей короля.

– Это, – говорила она, никогда бы не произошло, если бы она не явилась во Францию, покинув Америку [4] , и если моя племянница не поедет в Париж; гороскоп нельзя будет изобличить во лжи. Речь идет о том, чтобы туда отправиться; но как это сделать? Этот вояж граничит с невозможностью. Предсказание о рождении мальчика вполне божественное, и я тут ничего не понимаю; но она имеет больше шансов стать близкой королю, чем Ментенон; моя племянница молода и умна, та, другая – в своем закате, и у нее были галантные приключения. Но это путешествие нереально.

Валенглар сказал с серьезным видом, что это путешествие получится, потому что судьба должна свершиться, а г-н Морэн сказал, что « Astra influant non cogunt » [5] . Мадемуазель была поражена, и я оставил их за обсуждением. Мы сели за стол.

Мы вернулись к обсуждению за десертом.

– Согласно гороскопу, – снова начала м-м Морэн, – король должен влюбиться в мою племянницу на ее восемнадцатом году: ей сейчас восемнадцать. Что делать? Откуда взять сотню луи, по меньшей мере, которые нужны, для этого путешествия? И, прибыв в Париж, она, что, пойдет к королю и скажет: «Вот она, я, сир»? И с кем она поедет? Не со мной же.

– С моей тетей Роман, говорит мадемуазель, краснея до ушей от бестактного смеха, который никто не мог сдержать.

– Между тем, – подхватила м-м Морэн, – это может произойти очень естественно, потому что м-м Варнье, которая живет на улице Ришелье, над кафе де Фуа, – твоя тетя. Она имеет хороший дом и знает весь Париж.

– Видите, – говорит Валенглар, – эти пути судьбы? Вы говорите о сотне луи. Вам нужно только двенадцать, чтобы отправиться нанести визит м-м Варнье, которая поселит мадемуазель; и когда она будет там, предоставьте остальное судьбе.

– Если вы отправитесь в Париж, – говорю я Роман, – не следует говорить о гороскопе ни вашей здешней тете, ни м-м Варнье.

– Я не буду ни с кем говорить, но поверьте мне, все это лишь красивая мечта. Я никогда не увижу Парижа, и еще менее того, Луи XV.

– Подождите секундочку.

Я беру сверток, где у меня спрятаны пятьдесят дублонов да охо , что составляет более ста пятидесяти луи, и передаю его Роман, говоря ей, что это конфеты. Она находит сверток слишком тяжелым, разворачивает и видит пятьдесят прекрасных медалей, в которых не признает монеты. Валенглар говорит ей, что они из золота, и м-м Морэн добавляет, что ювелир ей даст за них сто пятьдесят луи. Я прошу ее их сохранить и сделать мне вексель на эту сумму, имеющий хождение в Париже, когда она будет богата. Она возвращает мне сверток, заверяя в своей благодарности. Я был уверен в том, что она от него откажется, но был восхищен силой, с которой она удерживала слезы, сохраняя при этом улыбку на лице.

Мы направились в сад, где обсуждение гороскопа между м-м Морэн и Валенгларом возобновилось, а я от них отделился, увлекая мадемуазель за руку.

– Скажите мне, прошу вас, – говорит мне она, – не является ли все это дурачеством.

– Это серьезно, но все зависит от одного «если»: если вы не поедете в Париж, все это окажется впустую.

– Вы должны этому верить, так как без этого вы не захотели бы дать мне пятьдесят медалей.

– Не думайте об этом. Возьмите их сейчас же под секретом.

– Я вас благодарю, но почему вы хотите дать мне столь громадную сумму?

– В надежде, что вы почувствуете ко мне любовь.

– Если вы меня любите, зачем же мне противиться? Вам не нужно покупать мое согласие. Я вам, однако, благодарна. Я думаю о том, что для счастья мне не нужен король Франции. Если бы вы знали, к чему устремляются мои желания!

– Скажите. К чему?

– Иметь нежного супруга, достаточно богатого, чтобы не испытывать нужду в необходимом.

– А если вы его не любите?

– Порядочный и нежный, – как смогу я его не любить?

– Я вижу, что вы не знаете любви.

– Это правда. Я не понимаю этой любви, которая кружит голову, и благодарю за это Бога.

– Вы правы. Бог вас хранит.

– Вы считаете, что как только король меня увидит, он потеряет голову; это, говоря по правде, мне представляется химерическим, потому что, весьма возможно, он не сочтет меня дурнушкой, но я не верю ни в какую крайность.

– Вы не верите? Присядем. Представьте себе, что король воздаст вам такую же справедливость, как я. Дело будет сделано.

– Что вы находите во мне такого, чего нет у многих девушек моего возраста? Может быть, однако, что я вас поразила; но это убеждает лишь в том, что я была рождена, чтобы поразить вас, но не короля. Зачем вы собираетесь искать короля Франции, если любите меня сами?

– Я не могу сделать вас счастливой, как вы того заслуживаете.

– То, что вы говорите, вне очевидности.

– Вы меня не любите.

– Я уверена, что полюблю вас единственно, единственно став вашей женой. Тогда я верну вам тот поцелуй, которым вы меня наградили, и который мой долг мешает мне вернуть сейчас.

– Как благодарен я вам, что вы не вполне лишены чувства удовольствия, которое я испытываю вблизи вас!

– Наоборот, я очень рада, что нравлюсь вам.

– Позвольте, я приду повидаться с вами завтра рано утром и выпью кофе с вами, сидя около вас на вашей постели.

– Ах! Прошу вас даже не думать об этом. Я сплю вместе со своей тетей, и я встаю всегда раньше нее. Ах! Я прошу вас. Уберите эту руку. Ну, хорошо! Спасибо. Во имя Бога, кончайте.

Увы! Я кончил только повиновением. Но то, что делало меня счастливым в воображении, это то то, что по отношению ко мне она сохранила ту же нежность и тот же смеющийся вид, который освещал все время ее лицо. У меня был вид человека, испрашивающего и заслуживающего прощения, а у нее – что она сожалеет о невозможности позволить мне то, что я хочу. Я пошел в свою комнату, где нашел Манон, которая спарывала манжеты, и которая во мгновение ока меня утешила и затем ускользнула. Я раздумывал о том, что я никогда не получу от Роман сверх того, что уже имею, и что бесполезно добиваться большего, по меньшей мере если не хочу приступить к действиям, на которые толкает гороскоп.

Спустившись в сад, я попросил м-м Морэн прогуляться немного со мной. То, что я говорил этой почтенной женщине, чтобы убедить ее принять от меня сотню луи на путешествие ее племянницы, непередаваемо. Я твердил ей, что никто ничего не узнает, но все мое красноречие оказалось бесполезно. Она сказала, что если дело только в этом путешествии, судьба ее племянницы может свершиться, потому что она уже думает о способе помочь ей в этом, если ее муж согласится. Она изъявила мне, впрочем, глубокую благодарность и назвала свою племянницу счастливицей за то, что та мне так нравится. Я ответил, что она мне нравится настолько, что я уехал бы уже завтра, потому что предложение, которое я пытаюсь ей сделать, разрушит великое будущее, которое ей предрекает судьба.

– Я полагал, что буду счастлив просить у вас ее руки.

– Ее счастье, быть может, будет более прочным. Объяснитесь.

– Я не решаюсь объявлять войну предназначению.

– Но вы не уедете завтра?

– Да, мадам. Я буду у вас в два часа, чтобы проститься.

Объявление о моем отъезде сделало наш ужин немного грустным. М-м Морэн, которая, быть может, еще жива, была женщина с превосходным характером. Она решила за столом, что, поскольку мой отъезд есть дело решенное, и что я уеду, зайдя предварительно к ней, честь, которую я пожелал ей оказать, превращала все в церемонию, которая была мне неудобна, и мой отъезд явился решением спонтанным. Я сказал, что буду иметь, по крайней мере, честь проводить ее после ужина до ее дверей. И так и случилось. Валенглар ушел пешком, и м-ль Роман села мне на колени. Я стал дерзок; и она стала добра настолько, что я раскаялся в своем решении уехать; но дело было сделано. У ворот гостиницы коляска перевернулась, и кучер был вынужден остановиться на несколько минут. Я не мог понять, как ему удался такой переворот. Желая увидеть на физиономии ангела, могу ли я различить какие-то признаки моего счастья, я проводил их вплоть до их жилища и, без всякого хвастовства с моей стороны, я увидел грусть любви. Я поцеловал м-м Морэн масонским поцелуем [6] , и она имела любезность посвятить через секунду свою племянницу, которая, наконец, дала мне, очень страстно, поцелуй, которого все время считала своим долгом избегать. Я вернулся к себе, полный любви, но без надежды, и разочарованный, когда увидел в своей комнате всех трех девиц. Мне нужна была лишь одна.

Роза, причесывая меня на ночь, выслушала мое тихое приглашение, но сказала, что. поскольку они спят все трое в одной комнате, ей невозможно будет ускользнуть. Тогда я решил сказать им, что уезжаю завтра, и что я дам каждой из них по шесть луи, если они захотят спать все трое в моей комнате. Изрядно посмеявшись над этим предложением, они очень мирно мне сказали, что это невозможно. Отсюда я догадался, что они не знают друг о друге, но между ними существует явная ревность. Я провел ночь один, сжимая в объятиях обожаемую Роман до самого пробуждения.

Я позвонил довольно поздно. Первой вошла кузина, говоря, что Роза следует за ней с моим шоколадом, и объявив в то же время о приходе г-на Шарля Ивануай , который хочет со мной поговорить. Я догадался, что это русский , но поскольку мне никто его не представлял, я увидел, что могу уклониться от встречи.

– Скажите этому месье, что я не знаю этого имени.

Она выходит и сразу возвращается, говоря, что я его знаю, поскольку ужинал с ним у м-м Морэн. Полагая, что теперь я должен его принять, я приглашаю его войти.

– Я хотел бы иметь честь, – говорит он, – сказать вам словцо тет-а-тет.

– Я не могу, месье, приказать этим девицам выйти из моей комнаты. Соблаговолите подождать снаружи, пока я выйду из постели, и я готов буду выслушать ваши предложения.

– Если я доставляю вам неудобства, я приду завтра.

– Я уезжаю сегодня вечером.

– В таком случае я вас подожду.

Я накидываю небрежно свою домашнюю одежду и иду его слушать.

Он говорит, что должен уехать, и что, не имея денег, чтобы заплатить за гостиницу, он решается прибегнуть к моей помощи, и что он не осмеливается обратиться ни к кому в городе, потому что его рождение не позволяет ему подвергнуться отказу.

– Вы подвергаетесь, однако, в данный момент отказу, и, разумеется, мне невозможно выступить против вас.

– Если бы вы знали, кто я, я уверен, вы бы не отказали мне в маленькой помощи.

– Если вы в этом уверены, назовитесь и будьте уверены в моей скромности.

– Я Шарль, второй сын Ивана, герцога Курляндского, который живет в ссылке в Сибири. Я спасся оттуда.

– В Генуе, – ответил я ему, – вы найдете большее сочувствие в своей беде, так как брат герцогини вашей матери не может вас бросить.

– Он умер в Силезии.

– Когда?

– Уже два года, полагаю.

– Вас обманули. Я видел его в Штутгарте шесть месяцев назад. Это барон Трейден.

Я ясно вижу, что он обманщик, и я чувствую себя оскорбленным тем, что он остановил свой выбор на мне; я решительно не желаю быть его жертвой; не будь этого, я дал бы ему шесть луи, потому что мне не хотелось бы объявлять себя врагом авантюристов, которые все, более или менее, обманщики. Я бросаю взгляд на его перстни, которые полагают уникальными, и ясно вижу, что это крашенные камни, изготовленные в Венеции, отличные подделки под ограненные бриллианты.

– Мне сказали, что ваши перстни – с бриллиантами.

– Это правда.

– Почему вы их не продадите?

– Я обещал моей матери никогда с ними не расставаться.

– Эти перстни, месье, доставляют вам неприятности, потому что вы должны были бы носить их в кармане. Скажу вам, что не считаю их настоящими, и что ложь меня раздражает.

– Месье, я не лгу.

– В добрый час. Убедите меня, что они настоящие, и я подарю вам шесть луи. Вы будете иметь, к тому же, удовольствие убедить меня, что я ошибаюсь. Прощайте, месье.

Он видит Валенглара, поднимающегося по лестнице, и просит меня ничего не говорить ему о нашей беседе. Я пообещал ему не говорить об этом никому.

Валенглар пришел пожелать мне доброго пути, перед тем, как идти к Роман с г-ном де Монтейнаром. Он настоятельно просил меня поддерживать с ним эпистолярные отношения, и я обещал ему это, поблагодарив, потому что отъезд м-ль Роман интересовал меня в высшей степени. Он обнял меня, роняя слезы.

Мой отъезд из Гренобля. Авиньон. Фонтан в Воклюзе. Фальшивая Астроди и горбунья. Гаэтан Коста. Мое прибытие в Марсель.

В то время. как три девушки помогали Ледюку укладывать мои чемоданы, вошел консьерж с меню. Я доволен, он тоже, я заказываю ему обед на четверых, желая иметь удовольствие обедать в этот последний день с его девушками, и почтовых лошадей на вечер. Ледюк говорит ему заказать также верховую лошадь, чтобы ему не пришлось подниматься на запятки позади коляски. Кузина смеется над его фанфаронадой, и дурачок, раздосадованный, говорит ей, что он стоит больше, чем она.

– Но ты будешь прислуживать ей за столом, – говорю я ему.

И он мне отвечает:

–  Как она прислуживает вам в постели .

При этой реплике я бросаюсь к моей трости, но он, проворный, бросается к окну и выскакивает наружу.

Девушки и отец издают крик ужаса, я бросаюсь к окну и мы видим его во дворе, прыгающего как обезьяна. Обрадованный, что он не ранен, я кричу ему, что я его прощаю, он снова поднимается, и я дарю ему часы. Таков был этот испанец, которого я был вынужден выгнать двумя годами позже, о чем часто сожалею.

Я сидел с этими тремя девицами, которых я изо всех сил, но напрасно пытался напоить, и часы текли столь незаметно, что я решил отложить свой отъезд на завтра. По правде говоря, мне хотелось иметь их всех вместе, и я видел, что в течение ночи мне это может удаться. Я сказал, что если они захотят провести всю ночь у меня в комнате, я уеду лишь утром. Пока они чинили мне всякие препятствия, поднялся консьерж сказать, что мне лучше отправиться в Авиньон по воде на удобном корабле, где я смогу также поместить свою коляску, и мне это будет стоить намного дешевле. Я сказал ему, что буду рад, если девицы все три захотят спать у меня в комнате, и он ответил, смеясь, что это их дело. Тут они также изъявили согласие, и консьерж распорядился нанять судно и приготовить легкий ужин на полночь.

Только после этого ужина, согласно истине, что в бутылке, я заявил, что их сдержанность нелепа, после того, как они все трое оказали мне свою милость. При этой новости они с удивлением и возмущением переглянулись, что должно было им показать мое якобы бесстыдство, но я не оставил им времени собраться со духом, для того, чтобы утверждать, что мое заявление клеветническое. Манон первая призналась и поддалась моим призывам, и две другие, в свою очередь, также приняли это мудрое решение. После четырех-пяти часов, проведенных с большой живостью, природа потребовала предаться сну. Утром я хотел сделать им подарки, но они сказали, что предпочитают, чтобы я заказал им перчатки, оплатив их авансом. Я заказал на тридцать луи перчаток, которые, впрочем, так никогда и не озаботился получить. Я выехал в семь часов, провожаемый всем смеющимся и плачущим домом. Я заснул на судне, и меня разбудили только в Авиньоне, где отвели в гостиницу «Сен-Гомер» и где я заказал ужин у себя в комнате, невзирая на красоты, которые мне расписал Ледюк, насчет ужинающих у табльдота.

Лишь на следующий день мне пришла охота туда явиться. Мой испанец сказал, что очаровательная красотка живет со своим мужем в комнате, соседней с нашей. Он принес мне также афишу, которая анонсировала итальянскую комедию, представляемую артистами из парижской труппы, в которой будет петь и танцевать м-ль Астроди; я радостно вскрикнул. Как это очаровательная Астроди, известная негодяйка, могла оказаться в Авиньоне? Увидев меня, она будет немало удивлена.

У табльдота я нашел восемнадцать-двадцать человек, все по виду комильфо, и стол, настолько хорошо сервированный, что мне показалось невозможным, чтобы он стоил всего сорок су; но красивая иностранка, приковывающая к себе внимание всего стола, также заинтересовала меня в высшей степени. Иностранка, очень молодая, совершенная красотка, не говорящая ни слова, смотрящая только в свою тарелку, – могла ли она оставить кого-либо из сотрапезников равнодушным? Когда к ней обращались, она отвечала односложно, лишь скользя взглядом своих больших голубых глаз по лицу говорящего. У нее был муж, сидящий на другом конце стола, который болтал и пересмеивался направо и налево, довольно молодой, с лицом отталкивающим, плотоядным и рябым, с манерами челядинца. Уверенный, что подобный человек не приучен отказываться, я направил ему бокал шампанского, и он осушил его за мое здоровье. Я спросил его, могу ли я предложить то же самое и мадам и, разразившись смехом, он предложил мне самому обратиться к ней. Она ответила мне, слегка наклонив голову, что совсем не пьет. При появлении десерта она вернулась в свою комнату, и муж последовал за ней.

Иностранец, который, как и я, был там в первый раз, спросил, кто она; человек, одетый в черное, сказал, что ее муж назвался шевалье Стюард, что он приехал из Лиона, что он следует в Марсель и что он находится в Авиньоне уже восемь дней, без слуги и со скудным багажом.

Поскольку я собирался остановиться в Авиньоне лишь для того, чтобы осмотреть Воклюз и знаменитый фонтан, который называют каскадом, я не получал здесь писем. Итальянец, который читал и ценил Петрарку, должен быть заинтересован увидеть место, где этот великий человек влюбился в Лауру Сааде.

Я отправился в комедию, где увидел вице-легата Сальвиати, приличных женщин, не красавиц и не дурнушек, и ничтожную оперу-комик, где не увидел ни Астроди, ни каких-либо актеров парижской Итальянской комедии.

– Где же Астроди? – спросил я в конце спектакля у присутствующего там человека. – Я ее не видел.

– Извините. Она пела и танцевала.

– Черт возьми, я ее знаю, и если она стала неузнаваема, то это уже не она.

Я ухожу, и две минуты спустя меня догоняет тот же человек, который просит меня вернуться обратно и пройти в ложу м-ль Астроди, которая меня узнала. Я иду туда и вижу некрасивую девицу, которая бросается меня обнимать, называет меня, и которую, насколько я могу судить, я никогда не видел; но она не дает мне говорить. Я узнаю в человеке, находящемся там, отца прекрасной Астроди, которую знает весь Париж. Она явилась причиной смерти графа д’Эгмонта, одного из самых любезных сеньоров двора Людовика XV. Я соображаю, что дурнушка может быть ее сестра, я сажусь на стул и делаю комплимент ее талантам. Она просит позволения снять с себя театральный костюм и делает это, болтая, смеясь и переобуваясь со свободой, которую, быть может, она бы и не проявляла, если бы то, что она демонстрирует, не было достойно быть увиденным. Я настолько был еще полон Греноблем, что она едва ли тронула бы меня, даже, если бы была хорошенькой; она была худая, темная и почти отталкивающая. Я посмеялся тому доверию, которое она мне оказывает при своих нищенских возможностях; она должна была предполагать во мне аппетит дьявольский, но очень часто девицы этого сорта находят в распутстве те ресурсы, на которые не могли бы рассчитывать в тонком вкусе. Она меня просит, она приглашает меня идти с ней ужинать, но я, в конце концов, твердо отказываюсь. Она добивается, наконец, чтобы я взял у нее четыре билета на завтрашний спектакль, который будет ее бенефисом, и я перевожу дух. Дело идет, в конце концов, о четырех малых экю. Я делаю над собой усилие и беру шесть, и я вижу, что она готова умереть от благодарности, когда я даю ей два луи. Я возвращаюсь в гостиницу, где очень хорошо ужинаю у себя в комнате.

Ледюк, укладывая меня в кровать, рассказывает, что хозяин гостиницы перед ужином нанес визит прекрасной иностранке, в присутствии ее мужа, и сказал ему в весьма ясных выражениях, что настоятельно желает получить свои деньги завтра утром, и что в противном случае они не получат места за его столом; кроме того, он сказал, что их пожитки не покинут его гостиницы.

– Кто тебе это рассказал?

– Я это слышал сам, находясь здесь. Эти две комнаты отделены друг от друга лишь тонкой перегородкой. Я уверен, что если бы они находились в этот момент у себя, они слышали бы все, что мы говорим.

– А где они?

– За столом, где они наедаются на завтра, но дама плачет. Вам везет. Вам везет.

– Молчи, Я не хочу в это вмешиваться. Это ловушка. Приличная женщина скорее умрет от голода, чем станет так плакать на публике.

– Ах! Если бы вы знали, насколько она становится красивее, когда плачет! Я бедный парень, но дьявол меня подери, если я не дам ей двух луи, если она захочет их соответственно заработать.

– Пойди предложи их ей.

Минуту спустя, месье и мадам входят и закрываются в своей комнате, и я слышу рыдания дамы и голос мужчины, который говорит ей раздраженным тоном на жаргоне, которого я не понимаю. Это валлонский диалект, на котором говорят в окрестностях Льежа. Я отправляю Ледюка спать, велев сказать хозяину, что я решительно требую завтра другую комнату, так как в этой легко вскрыть замок, и эта несчастная пара еще более легко может превратиться в воров. Рыдания и отповеди мужа прекращаются лишь в полночь.

На следующий день я бреюсь, когда Ледюк говорит мне, что шевалье Стюард хочет со мной говорить.

– Скажи ему, что я не знаю никакого Стюарда.

В следующий момент он возвращается, чтобы сказать, что, получив такой афронт, тот возвел глаза к потолку и затопал ногами. Он вернулся в свою комнату, выйдя оттуда минуту спустя со шпагой на боку, и спустился вниз.

– Я пойду посмотреть, – добавил он, – насыпан ли порох на полках ваших пистолетов.

Слуга заставил меня рассмеяться; но в отчаянии люди часто делают и не такое. Я снова приказал ему потребовать от хозяина другой комнаты, и тот пришел мне сказать, что может мне ее дать только завтра.

– Тогда я сейчас же съезжаю от вас, чтобы поселиться в другом месте, потому что не могу выдержать эти рыдания. Вы слышите? Это что, забавно? Эта женщина себя убьет, и вы будете тому причиной.

– Я? Я только попросил мои деньги у ее мужа.

– Погодите, послушайте это, я уверен, что на своем тарабарском наречии он говорит, что вы монстр.

– Пусть он говорит, что хочет, лишь бы платил.

– Вы обрекаете их на смерть от голода. Сколько он вам должен?

– Пятьдесят франков, потому что я одолжил ему шесть.

– И вам не стыдно поднимать такой шум из-за этого пустяка? Вот. Пойдите сказать им, что все оплачено, и что они могут пойти вниз есть, но не говорите, что это я вам заплатил.

Он быстро уходит с деньгами, и я слышу, как он говорит, что за них заплачено, но что они не узнают, кто, и что они могут спускаться обедать и ужинать; разумеется, в будущем они будут платить день за днем. Сказав это, он снова возвращается в мою комнату, но я вышвыриваю его вон, называя негодным скотом, потому что он дал им понять правду.

Ледюк оборачивается с глупым видом.

– Чего тебе, тупица?

– Но это же прекрасно. Я обучаюсь. Я хотел бы быть автором. Вы проделали все отлично.

– Ты дурак. Я иду прогуляться пешком; но будь на чеку и не выходи из этой комнаты.

– Хорошо.

Но едва выйдя, я сталкиваюсь с шевалье, который рассыпается в благодарностях. Я отвечаю, что не знаю, за что он меня благодарит, и он отстает от меня. Гуляя по берегам Роны, я развлекаюсь, любуясь старым мостом и рекой, которую географы именуют самой быстрой рекой Европы, и в час обеда возвращаюсь в гостиницу, где хозяин сообщает, что я должен платить шесть франков, не считая вина, за которое делает мне щедрую скидку. Я только там пил такое белое вино из Эрмитажа, четырехлетней выдержки, превосходного качества. Я прошу его найти мне хорошего чичероне на завтра, желая осмотреть Воклюз и фонтан. Я одеваюсь, чтобы пойти на бенефис малышки Астроди. Я встречаю ее в дверях театра, даю ей шесть билетов и иду садиться рядом с ложей вице-легата князя Сальвиати, который прибывает с многочисленной свитой разодетых мужчин и дам. Отец Астроди идет позади меня, говоря мне на ухо, что его дочь просит меня говорить, что она та самая известная дива, что я знал в Париже. Я отвечаю ему, также на ухо, что я не страдаю отсутствием памяти. Легкость, с которой мошенник вовлекает человека чести участвовать в жульничестве, невероятна, но он полагает, что оказывает мне честь.

В конце первого акта двадцать слуг в ливреях Монсеньора раздают мороженое первым рядам лож. Я считаю нужным отказаться. Молодой человек, красивый как Амур, с достоинством подходит ко мне и спрашивает, почему я отказался от мороженого.

– Потому что, не имея чести ни с кем здесь быть знакомым, я не хочу, чтобы кто-нибудь мог сказать, что оказал любезность мне, незнакомцу.

– Вы поселились, месье, в «Сен-Гомере»?

– Да, месье. Я остановился здесь лишь для того, чтобы осмотреть Воклюз, и я испытаю это удовольствие завтра, если найду чичероне.

– Я сам приду вам послужить, если вы согласитесь оказать мне эту честь. Я Дольчи, сын капитана гвардии вице-легата.

– Весьма чувствителен к чести, которую вы мне оказываете, я отложу свой уход до вашего прибытия.

– Вы увидите меня в семь часов.

Я остаюсь, пораженный благородной непринужденностью этого Адониса, которого можно принять за девушку. Я смеюсь над так называемой Астроди, которая столь же плоха как актриса, сколь и дурна собой, и которая во все время пьесы не отрывала своих вытаращенных глаз от моего хмурого лица. Когда она пела, она смотрела на меня с улыбкой, делая мне выразительные жесты, долженствующие показать ее благородство, которое, в свою очередь, должно было выразить сожаление о моем дурном вкусе. Актриса, которая, наоборот, не вызвала у меня отвращения ни своим голосом, ни своими глазами, была высокая и молодая горбунья, но горбунья, подобной которой я никогда не видел; потому что, хотя ее горбы, спереди и сзади, были огромные, рост ее был достаточно большой, так что, если бы не рахит, который сделал ее горбатой, ее рост, очевидно, был бы футов шести. Кроме того, я предполагал, что она должна быть умна, как все горбатые.

Эта девица в конце пьесы оказалась у дверей театра вместе с моей фавориткой Астроди. Она была там, чтобы благодарить, а также чтобы распределять билеты на свой собственный бенефис, который должен был состояться через три дня.

Получив комплимент от Астроди, я выслушал горбунью, которая сказала мне, растянув в улыбке рот от уха до уха и показывая по меньшей мере двадцать четыре великолепных зуба, что она надеется, что я окажу честь также и ее бенефису.

– Если только, – ответил я ей, – я не уеду послезавтра.

Астроди принялась смеяться и сказала мне, в присутствии дам, которые стояли там в ожидании своих экипажей, что я останусь, что она меня не отпустит.

– Дай ему шесть билетов, сказала она подруге.

Та их дала, и, постеснявшись отказаться, я дал ей два луи.

– Послезавтра, – сказала мне Астроди, – мы придем к вам ужинать, при условии, что вы будете один, потому что мы хотим напиться.

Вернувшись к себе, я нашел эту ситуацию в моем воображении столь комичной, что решил остаться.

Я был за столом один в моей комнате, когда шевалье и его жена зашли в свою, и я не услышал ни рыданий, ни перебранки, но был чрезвычайно удивлен, увидев перед собой при первом свете дня г-на Стюарта, который мне сказал, что, узнав, что я собираюсь посетить Воклюз один, в коляске для четверых, он решил просить меня позволить ему разделить со мной компанию, вместе с женой, которая очень любопытствует увидеть каскад. Я сказал, что он окажет мне честь, и он ушел, чтобы подготовиться. Ледюк, который зашел меня причесать, попросил у меня разрешения ехать на лошади, сказав, что он это предсказывал. Было очевидно, что м-м Стюарт станет моей, и приключение не было мне ин, ляске для четверыхь Воклюхидев передо мной при первом свете дня г-на Стюарта, который мне сказал, что, узнав, что я хочу рнеприятно, потому что она была вполне в моем вкусе. Пришел хозяин с чичероне, которого я отпустил, дав шесть франков. Явился Дольчи, прекрасный как ангел; дама была готова, вместе со своим месье, коляска стояла в ожидании, загруженная всем, что могло нам понадобиться, чтобы хорошо поесть и еще лучше выпить, и мы выехали, Мадам и Дольчи сзади и Стюарт и я – спереди.

Я был уверен, что в этой поездке молодая женщина развеется и ее грусть исчезнет, но – ничего подобного. На все мои обращения к ней я получал лишь очень короткие ответы, которые, не будучи крестьянкой, она бы не должна была счесть возможными. Бедный Дольчи, наделенный умом, был в отчаянии. Рассудив, он склонился к мысли, что он причина грусти в этой поездке, но я скоро вывел его из заблуждения, сказав, что когда он предложил мне свою компанию, я не знал, что буду иметь честь оказать услугу этой прекрасной даме, и что когда я узнал об этом в шесть часов утра, я обрадовался, решив, что счастливый случай дает ему столь очаровательную соседку. На этот рассказ дама никак не отреагировала. Молча, она лишь поглядывала по сторонам.

Дольчи, успокоившись, вполне удовлетворенный моим объяснением, стал обращаться к ней с разными предложениями, пытаясь разговорить, но все было напрасно. Он вел долгие беседы с ее мужем, о сотне разных предметов, рикошетом пытаясь вовлечь в разговор даму, но ее прекрасный ротик не раскрывался.

Красота ее лица была совершенна: голубые глаза прекрасного разреза, чистая белая кожа, живой алый румянец, прекрасные руки, пухлые и тонкие кисти, фигура говорила о том, что ее грудь превосходна, и ее волосы светло-каштанового цвета, без пудры, внушали самое благоприятное представление обо всех ее красотах, которые не были видны. Несмотря на все это, я думал, вздыхая, что со своей грустью эта женщина вполне может внушить любовь, но это чувство не может быть долговечным. Доехав до Лилля, я решил не иметь с ней больше дела, потому что, может быть, она безумная, или в отчаянии от того, что должна жить с человеком, которого терпеть не может, и в этом случае она внушает мне жалость; но я не мог ей более простить того, что, будучи порядочной и обладая некоторым воспитанием, она не должна была бы сегодня участвовать в моей прогулке, понимая, что со своей грустью она внушает лишь антипатию.

Что же касается так называемого Стюарта, что был с ней, то ли мужа, то ли любовника, у меня не было особых оснований слишком философствовать над тем, кто он такой. Он был молод, лицом ни хорош, ни дурен, личность его ни о чем не говорила, и его разговоры обличали в нем невежду и животное. Нищий, без единого су и без талантов, как смог он увлечь по Европе эту красотку, он, который, без всякого снисхождения, не смог бы найти, на что существовать, разве что на бирже дураков? Он знал, возможно, что мир ими полон, но опыт должен был научить его, что на них нельзя рассчитывать. Этот ничтожный человек заслуживал презрения.

Прибыв в Воклюз, я целиком обратился к Дольчи, который бывал здесь сотню раз и который любил Петрарку. Мы оставили нашу коляску в Апте и пошли к этому знаменитому фонтану, который был в этот день в самом большом разливе. Природа явилась архитектором обширной пещеры, откуда он изливается. Пещера находится у подножия скалы, прямой, как стена, более ста футов высотой и такой же ширины. Она представляет собой портал в форме арки, в половину этой высоты, откуда поток воды вытекает в таком изобилии, что с самого зарождения заслуживает названия реки. Это Сорг, который затем теряется в Роне близ Авиньона. Нет в мире воды, более чистой, чем в этом фонтане, потому что за столько веков скалы, по которым она течет, нисколько не окрасились. Те, кому эта вода внушает ужас, потому что кажется черной, не понимают, что сама пещера, мрак которой непроницаем для глаз, должна придавать воде такую видимость.

Я захотел подняться на вершину скалы, где стоял дом Петрарки, развалины которого я увидел, проливая слезы, как их пролил Лео Алатиус при виде могилы Гомера; и так же плакал я шесть лет спустя в Арке, где Петрарка умер, и где дом, в котором он жил, существует до сих пор. Схожесть этих мест поражает, потому что из комнаты, в которой Петрарка писал в Арке, видна вершина скалы, напоминающая ту, что я видел там, где, как сказал мне Дольчи, жила Мадонна Лаура.

– Пойдем туда, – сказал я ему, – это недалеко.

Какое удовольствие было увидеть еще существующие следы дома этой женщины, которую влюбленный Петрарка обессмертил этим одним стихом, способным смягчить сердце из мрамора:

Morte bella parea nel suo bel viso.

[8] .

Я бросился на эти развалины с распростертыми руками, целуя их и орошая слезами, прося прощения у м-м Стюарт за то, что бросил ее руку, чтобы воздать поклонение маннам женщины, у которой в любовниках был самый глубокий ум, что может произвести природа. Я сказал ум, потому что тело, несмотря на то, что говорили, не было в этом замешано.

Прошло четыреста пятьдесят лет, мадам, – сказал я этой женщине, которая удивленными глазами смотрела на меня, – как в этом месте, где вы находитесь сейчас, прогуливалась Лаура де Сааде, которая, быть может, не была так красива, как вы, но была весела, учтива, нежна, смешлива и умна. Может ли этот самый воздух, которым вы дышите в данный момент, и которым дышала она, сделать вас такой же, как она, и вы воспримете пламя любви тех, кто вас окружает, вы увидите вселенную у своих ног, и не будет более в мире смертного, который осмелился бы причинить вам малейшее горе. Веселость, мадам, – это удел счастливых, и уныние – это ужасный образ умов, обреченных на адские муки. Будьте же веселы и старайтесь таким образом быть прекрасной.

Мой энтузиазм заставил Дольчи меня расцеловать. Стюарт смеялся, и мадам, которая приняла меня, быть может, за сумасшедшего, не подавала ни малейшего признака жизни. Она снова приняла мою руку, и мы вернулись вполне спокойно к дому Мессера Франческо из Ареццо , где я употребил четверть часа, выскребывая свое имя. E sciolsi il voto. [9] . Оттуда мы отправились обедать.

Дольчи, еще больше, чем я, заинтересовался этой необычной женщиной. Стюарт только ел и пил, пренебрегая водой из Сорга, которая, согласно ему, могла только испортить вино Эрмитажа, и, возможно, и сам Петрарка не думал иначе; мы осушили восемь бутылок без того, чтобы пострадал наш рассудок, но мадам придерживалась умеренности. По возвращении в Авиньон мы отвесили ей поклон у дверей ее комнаты, уклонившись от предложения дурака Стюарта, который хотел пригласить нас зайти. Я пошел провести последний час дня с Дольчи на берег Роны. Этот молодой человек, говоря об этой странной женщине, высказал мнение и попал в точку.

– Это, – сказал он, – куртизанка, очень возомнившая о себе, которая уехала из своей страны, потому что, возжелав слишком многого, она не нашла там подходящего случая. Уверенная в том, что ей подвернется удача везде, где она вновь появится, она отправилась с этим прохвостом, сохраняя по возможности этот грустный вид, который считает единственно пригодным, чтобы влюбить в себя кого-то, кто решится ее завоевать. Она такого еще не нашла. Это должен быть человек богатый, которого она хочет разорить. Она, возможно, обратила свой взор на вас.

Люди, которые, в возрасте Дольчи, так рассуждают, могут стать великими учителями. Я покинул его, поблагодарив, и очень был рад этому знакомству.

Направившись в свою комнату, я увидел на ее пороге подошедшего человека приличного вида, уже в возрасте, который, назвав меня и поприветствовав, спросил вежливо, нашел ли я Воклюз достойным моего любопытства. Я с большим удовольствием признал в нем маркиза Гримальди, генуэзца, человека умного, любезного и богатого, который жил почти все время в Венеции, потому что пользовался там более полной свободой, чем у себя на родине. Мой ответ должен был последовать вместе с рассуждением, я вошел и поблагодарил его за честь его принять. Едва окончив разговор относительно фонтана, он спросил, был ли я доволен прекрасной компанией. Я ответил, что не могло и быть иначе. Оценив мою сдержанность, он решил ее разрушить, говоря следующее:

– У нас в Генуе есть очень красивые женщины, но нет ни одной, что могла бы выдержать сравнение с той, что вы возили сегодня в Лиль. Вчера вечером, за столом, она меня поразила. Подавая ей руку, чтобы помочь подняться по лестнице, я сказал, что если она считает меня способным развеять ее грусть, она должна только заговорить. Заметьте, что я знал, что у нее нет денег. Собственно, ее муж поблагодарил меня за мое предложение, и я пожелал им доброй ночи.

Час назад вы, проводив ее в ее комнату, оставили ее там, и я понял, что свободно могу нанести ей визит. Она встретила меня, сделав прекрасный реверанс, ее муж попросил меня составить ей компанию до его возвращения, и она без колебаний согласилась присесть со мной на канапе. Я хотел взять ее за руку, но она ее отдернула. Я наговорил ей слов о том, что ее красота меня поразила, и что если ей нужна сотня луи, у меня они имеются к ее услугам, при условии, что она сменит свой серьезный вид и будет со мной веселее, чтобы поддержать чувства дружбы, которые она мне внушает. Она отвечала мне только движением головы, которое означало признательность, но в то же время абсолютный отказ от моего предложения. Я говорю ей, что уезжаю завтра, и она не отвечает. Я снова беру ее руку, и она высокомерно ее отбирает. Тогда я встаю, прошу прощения и оставляю ее. Вот что пришло мне в голову за эти полчаса. Я не влюблен, так как вы видите, что я смеюсь; но при той нужде, в которой она находится, ее поведение меня удивляет. Может быть, вы создали для нее сегодня ситуацию, когда она может отвергнуть мое предложение, и в этом случае я что-то понимаю; в противном случае это феномен, который я не могу объяснить. Могу ли я просить вас сказать мне откровенно, были ли вы более счастливы, чем я?

Очарованный благородной откровенностью этого респектабельного господина, я оплатил ему тем же. Я все ему высказал; и мы закончили, оба расхохотавшись. Я пообещал ему дать отчет в Генуе о том, что произойдет в те два дня, что я предполагаю пробыть здесь после его отъезда. Он принял предложение. Он предложил спуститься вместе на ужин, чтобы полюбоваться поведением юной брюзги; я заметил, что отменно пообедав, она не спустится к ужину, но он рассмеялся и сказал, что спорит, что она спустится; и он был прав. Я решил, когда увидел ее за столом, что роль, которую она разыгрывает, притворна. Около нее поместили графа де Бюсси, который только что прибыл, молодого, легкомысленного, красивого, изрядного фата, вид которого не позволял обмануться на его счет. И вот прекрасная сцена, при которой мы присутствовали.

Этот граф, забавник по характеру, шутник, любимый прекрасным полом, и в то же время дерзкий и наглый, собираясь уехать в полночь, принялся, не теряя ни мгновенья, обхаживать и дразнить сотней способов свою прекрасную соседку. Найдя ее безмолвной и не понимая причины, он говорил сам, смеялся и, решив, возможно, что она издевается над ним, счел такое недопустимым. Я наблюдал за г-ном де Гримальди, который, как и я, имел причины сдерживать смех. Молодец, сбитый с толку, задетый, продолжал; он передал соседке хороший кусок, который, попробовав сначала первым, положил ей в рот; вспыхнув от гнева, она этого не захотела, и он поменял ей тарелку, разозлившись, что она не удостоила его ни единым взглядом. Видя, что никто из присутствующих не собирается участвовать в защите форта, он не потерял самообладания, засмеялся и решил ее атаковать. Он силой взял ее за руку и поцеловал ее; она захотела ее вырвать и встала, и он со смехом притянул ее за талию. Но в этот момент поднялся муж, подошел взять ее за руку и вышел с ней из залы. Агрессор, слегка опешив, следовал за ней глазами, затем снова уселся за стол, смеясь сам над собой, потому что вся компания хранила молчание. Он поворачивается, спрашивая у своего курьера, при нем ли его шпага; тот отвечает, что нет. Он спрашивает у аббата, своего соседа, кто был этот человек, что вышел вместе с дамой, и тот отвечает, что это был ее муж; на это он смеется и говорит, что мужья никогда не дерутся.

– Но, – добавляет он, – я пойду, принесу ему свои извинения.

Он встает, поднимается по лестнице, и весь стол начинает комментировать сцену. Минуту спустя он спускается, разозленный на мужа, который, захлопнув перед его носом дверь, сказал, что он может идти в бордель. Высказав сожаление, что он должен уехать, не окончив это дело, он велит принести шампанского, предлагает его всем присутствующим, все отказываются, он пьет один, отдает остаток своему курьеру и уходит.

Г-н Гримальди, провожая меня до моей комнаты, спросил, какое впечатление произвела на меня эта сцена. Я ответил, что воспринял бы все спокойно, если бы даже он того поколотил.

– И я тоже, – сказал он, – но только не в случае, если бы она согласилась принять мой кошелек. Мне любопытно, каким образом она отсюда выберется.

Я снова сказал, что сообщу ему новости в Генуе. Он не хотел, чтобы я его провожал, и отбыл на рассвете.

На другой день утром я получил записку от Астроди, которая спрашивала, жду ли я на ужин ее с подругой, и я ответил, что да. Мгновение спустя я увидел перед собой русского, князя Курляндского, которого оставил в Гренобле. Я был один. Он сказал мне весьма приниженным тоном, что он сын звонаря из Нарвы, что его драгоценности ничего не стоят, и он хочет просить меня о милостыне. Я дал ему четыре луи.

– Осмелюсь ли я попросить вас, – говорит он мне, – сохранить мой секрет?

– Я скажу, что не знаю, кто вы, любому, кто о вас спросит.

– В таком случае я сразу поеду в Марсель.

Я расскажу в свое время, в каком положении нашел я его в Генуе. Я вызвал наверх хозяина и сказал ему с глазу на глаз, что хочу вкусный ужин на три персоны, с хорошими винами, в моей комнате. Ответив, что я буду обслужен, он сказал, что идет устраивать скандал в комнате шевалье Стюарта, потому что тот не оплатил этот день, как они договаривались, и что соответственно он собирается немедленно выставить их за дверь, несмотря на то, что мадам лежит в кровати, задыхаясь от конвульсий.

– Но это, – сказал он мне, – не заменяет мне платы, и сцена, подобная вчерашней, приносит убыток моему дому.

– Идите и скажите ей, что в дальнейшем они с мужем будут есть в своей комнате утром и вечером, и что я за это буду платить, пока я остаюсь здесь.

– Вы знаете, что за еду в комнате платят вдвое.

– Я это знаю.

– В добрый час. Я отправляюсь туда .

Идея выставить эту женщину таким образом за дверь внушила мне ужас, но трактирщики отнюдь не галантны. Секунду спустя явился Стюарт благодарить меня и просить, чтобы я зашел в его комнату убедить его жену сменить свое поведение.

– Она мне не ответит, и вы знаете, что это неприятно.

– Приходите, она знает, что вы собираетесь делать, и она будет говорить, потому что, наконец, чувство …

– Что вы мне говорите о чувствах, после того, что я видел вчера вечером?

– Этот месье отбыл в полночь и хорошо сделал, иначе я бы убил его этим утром.

– Вы меня смешите. Это вчера вечером вы должны были швырнуть ему тарелку в лицо.

Я иду с ним. Я вижу ее в постели, повернувшуюся спиной, укрытую до шеи, и слышу ее рыдания. Я взываю к ее разуму, но она, как и всегда, мне не отвечает. Ее муж хочет выйти, но я говорю ему, что выйду тоже, потому что никто не может ничего для нее сделать, и что он должен сам в этом убедиться после той сотни луи, что она отвергла от маркиза Гримальди, который, единственно, хотел поцеловать ей руку и увидеть ее смеющейся.

– Сотня луи! Проклятье, что за дела! Мы немедленно отправляемся в Льеж, где наш дом. Принцесса позволяет поцеловать руку за просто так; даже аббатиса. Сто луи! Проклятье, ну что за дела!

Он вызывает у меня смех, он ругается, он сыплет проклятьями, и я ухожу, потому что, притворные или настоящие, конвульсии у несчастной возобновляются. Они завершаются движением руки, которую она протягивает, бросая на середину комнаты бутылку с водой, что стоит на ночном столике. Стюарт подбегает, хватает ее за руку, она трепещет, она вытягивает вторую, силится, стараясь освободиться, выворачивается постепенно, с закрытыми глазами, и конвульсии сотрясают ее до бедер и ступней, скидывая одеяло до такой степени, что я вижу вещи, которым, всю мою жизнь, я не мог сопротивляться. Подлец идет искать воду и оставляет меня там недвижимым зрителем этой женщины, которая остается неподвижной, как мертвая, в позе, соблазнительней которой нельзя себе представить. Я чувствую себя захваченным, и я не хочу этого. Я уверен, что это только игра, устроенная гордой дурой, чтобы заставить меня сделать то, что я хочу, и чтобы иметь удовольствие отречься от всего впоследствии. Рискуя лопнуть, я решаюсь расстроить их планы. Я беру одеяло и набрасываю на нее. Это был сильный ход. Я был приговорен терпеть муки от ослепительных красот, которые чудовище желало использовать лишь для того, чтобы меня унизить.

Возвращается Стюарт, держа в руке бутылку воды, он смачивает ей виски, он говорит с ней по-льежски и сует руки под одеяло, чтобы выпрямить ее; она делает вид, что ничего не чувствует. Четверть часа спустя я встряхиваюсь, напряжение рассеивается, я оставляю их и иду прогуляться по берегу Роны.

Я иду большими шагами, разозленный на себя самого, потому что мошенница меня положительно околдовала. Я нахожу, что наслаждение, грубое или нет, всем тем, что я видел, необходимо для восстановления моего сбитого с толку рассудка. Я вижу, что должен купить ее, не только своими заботами, но используя деньги, и еще, поддаваясь на все ее уловки. я был сердит на себя, что воздержался от того, чтобы надругаться над ней, даже если бы муж застал меня за делом. Я был бы удовлетворен и в полном праве ею пренебречь в дальнейшем, и дать ей это почувствовать. В моем замешательстве я видел, что есть еще время, и я решил сказать мужу, что дам ему двадцать пять луи после того, как он устроит мне новую беседу с ней, для того, чтобы закончить дело.

Я вернулся к себе с этой идеей и, не заходя узнать, как она себя чувствует, пошел обедать в одиночку. Ледюк сказал мне, что она также обедает в своей комнате, и что хозяин сказал, что она не будет больше спускаться к столу. Я это знал.

Пообедав, я отдал визит г-ну Дольчи, который представил меня своему отцу, очень любезному, но недостаточно богатому, чтобы отвечать желанию сына путешествовать. Этот мальчик был проворен, как обезьяна; он продемонстрировал мне свою большую ловкость в фокусах. Он был нежен, и, видя, что мне интересно узнать его успехи в любовных делах, рассказал мне несколько небольших историй, которые показали мне, что он находится в том счастливом возрасте, когда только отсутствие опыта приносит неудачу. Он не хотел женщины богатой, потому что она требовала бы от него того, что представлялось ему низким, – давать ласку без любви, и он тщетно вздыхал по одной юной, потому что она требовала уважения. Я сказал, что он, будучи смелым, должен заставить служить себе богатую и щедрую, и с большой учтивостью пренебречь уважением по отношению к молодой, которая, поругавшись сначала, всегда будет готова его простить. Он не был распутник, и склонялся к некоторому нонконформизму; он невинно забавлялся с друзьями своего возраста в саду близ Авиньона, где сестра садовника его развлекала, когда его друзей там не было.

В сумерках я вернулся к себе, и Астроди с Лепи – таково было имя горбуньи – не заставили себя ждать. Когда я увидел пред собой эти две фигуры, я почувствовал что-то вроде растерянности. Мне казалось невозможным присутствовать при том, что, однако, как я знал, должно произойти. Астроди, некрасивая и опытная, была уверена, что дополнит все свои недостатки чрезвычайным распутством. Лепи, совершенная горбунья, но исполненная таланта и ума, свойственного ее состоянию, была уверена, что возбудит желания, со своими прекрасными глазами и своими зубами, которые, казалось, выскакивали из ее рта, чтобы показать свою красоту. Астроди, прежде всего, влепила мне поцелуй по-флорентийски, который мне пришлось так или иначе переварить, а Лепи подставила мне только щеки, которые я сделал вид, что поцеловал. Когда я увидел, что Астроди готова начать делать глупости, я попросил ее продвигаться помедленнее, так как, будучи новичком в подобного рода затеях, мне следовало подготовиться к этим вещам. Она обещала быть разумной.

Перед ужином, не зная, что говорить, я спросил у нее, завела ли она любовника в Авиньоне, и она ответила, что у нее есть только аудитор вице-легата, который, хотя и антипатичный, но любезный и образованный.

– Я не приспособлена к его вкусам, – сказала она очень свободно, – к тому, что в прошлом году в Париже я считала невозможным, потому что воображала, что это должно быть вредно, но я ошибалась.

– Как! Аудитор имеет тебя как мальчика?

– Да. Моя сестра его обожала, так как это ее страсть.

– Но у твоей сестры широкие бедра.

– А у меня? Вот, смотри, трогай.

– Ты очень хороша; но погоди, еще слишком рано. Мы будем творить глупости после ужина.

– Знаешь ли ты, – говорит ей Лепи, – что ты сумасшедшая?

– Почему сумасшедшая?

– Фи! Можно ли подбирать так подол?

– Дорогая, ты сделаешь так же. Когда находишься в доброй компании, пребываешь как бы в Золотом Веке.

– Я удивлен, – сказал я Астроди, – что ты всем раскрываешь тот образ действий, который ты применяешь с аудитором.

– Это не я раскрываю всем, а все мне про это говорят и делают мне комплименты, потому что никто не любит девушек. Мне было бы странным отрицать очевидное. Я удивляюсь моей сестре, но в этом мире ничему нельзя удивляться. Эй, значит ли это, что ты сам не любишь этого?

– Нет, я больше люблю это .

Говоря « я больше люблю это », я протягиваю руку к Лепи, которая стоит передо мной, в то место ее одежды, которое должно соответствовать ее « этому », и моя рука не находит там ничего, а Астроди разражается громким смехом. Она встает, берет мою руку и тянет ее, чтобы поместить туда, где находится « это » ее товарки, она кладет ее не далее чем на шесть дюймов ниже ее горба. Именно там, к моему великому изумлению, мои пальцы ощущают верхушку опоры . Лепи, которой хватает стыда состроить из себя недотрогу, отодвинувшись, начинает смеяться, но я чувствую себя немного озадаченным, так как, вместо того, чтобы иметь это место в центре своей персоны, она имеет его в верхней четверти, остальные три четверти приходятся на ляжки и ноги. Я развеселился, представляя себе удовольствие, которое доставит мне это зрелище, для меня совершенно в новинку, после ужина.

– Может ли быть, дорогая Лепи, что у вас не было любовника?

– Нет, – говорит Астроди, – она девственница.

– Это неправда, – возражает та, – потому что у меня есть любовник в Бордо и другой – в Монпелье.

– Несмотря на это, – парирует Астроди, – ты могла бы говорить, что ты девственница, потому что ты никогда не была иной, чем теперь.

– Это правда.

– Как, – говорю я ей, – вы никогда не были девственны? Расскажите же мне, потому что это уникальный случай.

– Никогда, потому что это факт, что когда мой первый любовник меня трахнул, я была такая же, как и после того, как он меня поимел. Мне было двенадцать лет.

– Что он сказал, когда нашел вас не девственной?

– Когда я поклялась ему, что я такова, он поверил и отнес этот случай на счет радикулита.

– Он причинил вам боль?

– Нет, потому что я просила его действовать осторожно.

– Надо, чтобы ты попробовал, – говорит мне Астроди, – мы проделаем это после ужина.

– Ах! Это – нет, – отвечает Лепи, – потому что месье такой большой.

– Что за беда! Ты боишься, что он войдет туда весь целиком? Полно, я сейчас покажу тебе его.

– Ладно! – говорит Лепи, – я представляю себе его. Никогда он не влезет.

– И правда, – говорит Астроди, – что это немного нечестно; ты поторгуешься, и месье согласится, что ты туда примешь лишь половину.

– Речь не идет о длине, дорогая. Эта дверь слишком тесная.

– В таком случае, ты счастливая. Ты сможешь продавать свою невинность после того, как имела двух любовников. Это, однако, не новинка.

Диалог этих двух девиц меня насмешил, и наивное рассуждение горбуньи, которое имело всю видимость правды, натолкнуло меня на решение попробовать после ужина с нее.

Мне доставило удовольствие наблюдать за столом, как эти девицы набросились на еду как оголодавшие и пили немилосердно. Вино оказало свой эффект, и Астроди первая предложила нам перейти в состояние натуры, и я согласился, улегшись первым и повернувшись к ним спиной. Я повернулся к ним, лишь когда Астроди меня позвала, и Лепи привлекла все мое внимание. Она была стеснительна, но, насколько я мог судить, чувствовала себя передо мной свободно, и я убедил ее пойти лечь около меня, но без Астроди она ни за что бы не смогла лечь на спину, потому что у нее ее не было; был только горб. Но Астроди положила вторую подушку и приладила ее настолько хорошо, что смогла уложить все ее члены параллельно, и дело пошло, в конце концов, наилучшим на свете образом. Она взялась произвести ввод, который прошел настолько хорошо, что Лепи, ободряя меня, сказала, что теперь я могу ничего не опасаться. Таким образом, мы с большим удовольствием окончили первый акт.

В антракте она стала дарить мне поцелуи, которые не могла давать во время своего экстаза, потому что ее голова положительно была утоплена в ее груди.

– Теперь моя очередь, – заявила Астроди, – но поскольку я не имею желания делать рогоносцем моего аудитора, посети сначала мою страну. Я хочу этого, потому что потом ты будешь путешествовать с наибольшей смелостью. Подожди.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал с этой половинкой лимона?

– Запусти сок от него внутрь. Я хочу, чтобы ты был уверен, что ничем не рискуешь. Разве ты не знаешь, что если я больна, я не могу переносить чувство жжения?

– Ну вот, это сделано. Ты довольна?

– Да. Но ты не должен меня обманывать, потому что если я забеременею, моя репутация пропадет. А ты, Лепи, дай дилижанс нашему другу.

– Что это дилижанс?

Я вынужден был прервать дело, потому что умирал от смеха. Она изо всех сил старалась преподать подруге этот маневр, и я должен был с этим согласиться, если хотел, чтобы она сделала мне то же самое. При обязательстве не обманывать ее, дело затянулось, но это было как раз то, чего она хотела. Она поносила Лепи, которая, будучи приставленной к тому, чтобы делать мне « дилижанс » [10] , торопила меня, и настолько хорошо показала, что может обойтись без нее, что мы кончили все вместе.

Отсмеявшись и отработав, полагая, что больше не могу, я сказал им, чтобы они уходили, но Астроди воспротивилась и попросила у меня пуншу. Я хотел его сделать, но, больше ее не желая, оделся.

Пунш, который я им сделал из шампанского, так их возбудил, что они заставили меня возбудиться вместе с ними по-новой. Астроди расположила ту, другую, так, что, не видя ни одного из ее горбов, я вообразил, что насилую великаншу, дочь Юпитера. Лепи мне поклялась, что она кончила, и я в этом не сомневался; однако Астроди, видя, что я мертв, не желала ничего слушать. Она хотела сотворить чудо, но я не захотел терпеть, чтобы она меня убила, с целью воскресить. Я обещал ей другой ужин в том же вкусе, с намерением нарушить свое слово. Когда в момент ухода они увидели десять луи, я думал, они меня сейчас сожрут. Они сели в мою коляску, которая ждала их у дверей, подарив мне тысячу благословений. После восьми часов сна я не счел себя в состоянии предпринять что-нибудь энергичное; я наскоро оделся, чтобы пойти погулять.

Но тут является ко мне Стюарт и говорит с самым удрученным видом, что если я не помогу ему уехать до того, как уеду сам, он бросится в Рону.

– Я могу, месье, потратить для вас двадцать пять луи, но лишь при условии, что я их отсчитаю непосредственно вашей даме тет-а-тет, и она будет кроткая, как овечка.

– Месье, это та сумма, которая нам нужна; дама у себя, идите с ней говорить. Я вернусь только в полдень.

Я кладу двадцать пять луи в красивый маленький кошелек и направляюсь к победе. Я вхожу в ее комнату с почтительным видом и вижу ее в постели. При моем приближении она садится на свой зад, не пытаясь поправить рубашку, которая оставляет открытой одну из ее грудей, и прежде, чем я открываю рот, вот какие слова вылетают из ее рта:

– Ну вот, месье, я собираюсь заплатить вам моей персоной за несчастные двадцать пять луи, которые нужны моему мужу. Делайте со мной, что хотите; вы не встретите никакого сопротивления; но помните, что пользуясь моей нуждой, чтобы удовлетворить ваше зверство, вы должны испытывать гораздо большее унижение, чем я, которая не продавалась бы за такую ничтожную цену, если бы не необходимость. Ваша низость более постыдна, чем моя. Идите. Обслуживайтесь.

При этих последних словах она сбрасывает вниз одеяло, предлагая мне красоты, которые я знал, и которых душа, столь жестокая, недостойна иметь. Я подбираю одеяло и набрасываю на нее в сильнейшем негодовании.

– Нет, мадам, – ответил я, – так не будет, чтобы я вышел из этой комнаты, пристыженный тем, что вы мне только что сказали; но это вас я обличаю, высказав истины, которые, будучи порядочной женщиной, вы не должны были бы игнорировать. Я не зверь, и чтобы убедить вас в этом, я ухожу, не воспользовавшись вашими прелестями, которыми пренебрегаю, и за которые не собираюсь платить, отдав вам несчастные двадцать пять луи. Вот они; но учтите, что даю их вам только из чувства жалости, которое, к сожалению, не в силах побороть. Учтите также, что как только вы отдаете себя мужчине за деньги, будь это за сто миллионов, вы – падшая женщина, если вы, по крайней мере, не сделаете вида, что вы его любите; потому что мужчина, не сумевший догадаться о вашем притворстве, будет считать вас порядочной. Прощайте.

После этого я вернулся в свою комнату, и когда ее муж пришел ко мне, чтобы благодарить, я попросил его больше не говорить со мной о его жене. На следующий день он уехал в Лион вместе с ней. В своем месте читатель узнает, как я нашел их обоих в Льеже.

После обеда зашел за мной Дольчи, чтобы повести в свой сад взглянуть на сестру садовника. Он был красивей ее. Находясь в хорошем настроении, она лишь слегка сопротивлялась его просьбам быть с ним нежной в моем присутствии. Благодаря этому случаю увидев, насколько прекрасно он наделен от природы, я уверил его, что, для того, чтобы путешествовать, он не нуждается в деньгах отца, и он прислушался к моему мнению. Это был Ганимед, который, в своих дебатах с садовницей, легко мог бы превратить меня в Юпитера.

Вернувшись к себе, я увидел сходящего с корабля молодого человека двадцати четырех – двадцати шести лет, у которого на благородном лице запечатлелась печаль. Он обратился ко мне и попросил о помощи, представив мне документ, оправдывающий передо мной его просьбу, и паспорт, который показывал, что он шесть недель назад покинул Мадрид. Он был из Пармы, и его звали Гаэтан Коста. Когда я увидел Парму, у меня возникло подозрение; он меня заинтересовал. Я спросил у него, какое несчастье заставило его просить милостыню.

– У меня нет денег, чтобы вернуться на родину.

– Что вы делали в Мадриде и почему оттуда уехали?

– Я поехал туда четыре года назад, в качестве слуги доктора Писторен, врача короля Испании; однако недовольный моей судьбой, я попросил его меня отпустить. Этот сертификат показывает вам, что он меня не прогнал.

– Что вы умеете делать?

– У меня прекрасный почерк, я могу быть секретарем, я могу быть писателем в моей стране. Вот французские стихи, которые я скопировал вчера, а вот итальянские.

– У вас прекрасный почерк, но можете ли вы писать правильно сами?

– Под диктовку, я могу также писать на латыни и на испанском.

– Правильно?

– Да, месье, когда мне диктуют, так как от того, кто диктует, зависит произвести исправления.

Я увидел, что этот молодой человек невежда; но несмотря на это, я пригласил его в свою комнату, я сказал Ледюку поговорить с ним по испански, и тот ответил ему достаточно хорошо, но когда я диктовал ему по итальянски и по французски, я нашел, что он незнаком с начальными правилами орфографии. Я сказал, что он не умеет писать, и, видя, что он расстроился, я его пожалел и сказал, что отвезу его за мой счет до Генуи. Он поцеловал мне руку и заверил, что я найду в нем верного слугу.

Он мне понравился, потому что обладал своеобразной манерой рассуждения и держал себя, стараясь выделиться; это делалось, очевидно, для того, чтобы привлечь к себе уважение дураков, с которыми он общался вплоть до сегодняшнего дня, и он пользовался этим с успехом. Я рассмеялся ему в лицо в первый же момент, когда он сказал мне скромно, что наука письма состоит в том, чтобы почерк был читаемый, и тот, у кого он более читаемый, и более сведущ в этой науке. Говоря мне это и держа перед глазами мою рукопись, он полагал, не говоря мне этого, что я ему уступаю. Он думал, что, благодаря этому его преимуществу, я должен оказывать ему определенное уважение. Я рассмеялся, подумал, что его можно исправить, и оставил его у себя. Не будь этой странности, я бы оказал ему милостыню, но каприз взять его с собой не пришел бы мне в голову. Он меня смешил. Он говорил, что орфография не нужна, потому что те, кто читает и кто знает язык, не нуждаются в ней, чтобы понять, что означает то, что написано, а те, кто его не знает, не смогут заметить ошибки. Видя, что я с ним не спорю, он решил, что я повержен во прах, и принимал мой смех за аплодисменты. Диктуя ему некий текст по-французски, касающийся Совета Тридцати, я расхохотался, когда увидел, что «Тридцати» написано как 3 и 0, и когда я сказал ему причину своего смеха, он сказал мне, что это все равно, так как читатель прочтет это именно как «Тридцать», если понимает немного в счете. У него был ум, и именно поэтому он был дурень; я счел это оригинальным, и я его оставил у себя. Я оказался дурнее, чем он. Он, впрочем, был славный малый; у него не было никаких пороков, он не любил ни женщин, ни вина, ни игр, ни дурной компании, он уходил крайне редко и в одиночку. Он не нравился Ледюку, потому что держался как секретарь и однажды сказал ему, что все испанцы, у кого костлявые ноги, происходят от мавров. Ледюк, у которого был этот дефект, и который претендовал на то, что происходит от старых христиан, питал к Косте, который, в сущности, был прав, неодолимую ненависть. Из-за этого две недели спустя они подрались на кулаках в Ницце, в Провансе. Коста пришел ко мне жаловаться, с распухшим носом. Я посмеялся над этим. Начиная с этого дня он зауважал Ледюка, который, по причине своей более давней службы у меня, полагал себя старшим. Я говорю об этом Коста, чтобы читатель имел о нем правильное представление, потому что в этих мемуарах я еще должен буду, к несчастью, о нем говорить.

Я выехал на другой день и направился в Марсель, не собираясь останавливаться в Эксе, где находился Парламент. Я остановился в «Тринадцати Кантонах», собираясь пробыть, по меньшей мере, восемь дней в этом старинном городе, который испытывал большое желание осмотреть, и в котором хотел пожить в полной свободе, поскольку не собирался получать никаких писем; запасшись наличными деньгами, я не собирался ни с кем знакомиться. Я сразу уведомил своего хозяина, что обедаю в одиночку у себя в комнате, что намерен хорошо питаться и в любой день со скоромным; я знал также, что рыба, которую едят в этом городе, более нежная, чем из Атлантики и из Адриатики. Я вышел на другой день, взяв в сопровождение с собой местного слугу, чтобы привел меня обратно в гостиницу, когда я нагуляюсь. Прохаживаясь случайным образом, я очутился на набережной, очень широкой и длинной, где мне показалось, что я в Венеции. Я увидел лавки, где продавали вина из Леванта и Испании, и множество людей, предпочитавших им завтрак в кафе и утренний шоколад. Я увидел торопливых людей, которые приходили и уходили, которые толкались и не теряли времени на извинения. Я увидел торговцев, неподвижных и бродячих, которые предлагали публике разнообразные товары, и красивых девушек, хорошо или дурно одетых, в сопровождении женщин с наглыми лицами, казалось, говоривших: «Вы должны пойти со мной». Я увидел там также порядочные пары, которые шли своей дорогой, и которые, чтобы избежать чрезмерного любопытства, ни на кого не смотрели.

Я остановился лишь на момент на углу улицы, чтобы прочесть афишу о комедии, которая давалась в этот день, затем отправился обедать, очень довольный, и еще более довольный после обеда, благодаря отличной рыбе, которую мне приготовили. Барабулька ( султанка ), которую там едят, и которую в Венеции мы зовем барбони , а в Тоскане – тригли , неподражаема. Французы называют ее ружетта , очевидно, потому, что на голове у нее красные ( rouge ) плавники.

Я оделся, чтобы пойти в комедию, и сел там в амфитеатре.

Розали. Тулон. Ницца. Мое прибытие в Геную. Г-н Гримальди. Вероника и ее сестра.

Я увидел, что около меня четыре ложи, справа и слева, заняты красивыми женщинами, хорошо и элегантно одетыми, и не заметил там мужчин. В первом антракте я наблюдаю ухажеров при шпагах и других, без оных, подходящих к этим ложам, разговаривающих без церемоний с этими женщинами или девицами, и слышу молодого мальтийского кавалера, говорящего той, что сидит в одиночку в ложе с моей стороны:

– Я приду позавтракать с тобой завтра.

Большего мне и не требовалось. Я рассмотрел ее чуть получше, и, найдя аппетитной, не замедлил, как только кавалер отошел, спросить у нее, не желает ли она дать мне ужин.

– С удовольствием, мой добрый друг, но я настолько нарасхват, что, по крайней мере, если ты не лучник , я тебя не жду.

– Что я должен делать как «Лучник» , я тебя не понимаю.

– Ты, очевидно, вновь прибывший.

Она смеется и подзывает веером кавалера.

– Объясни, прошу тебя, этому иностранцу, который приглашает меня на ужин этим вечером, что означает слово лучник .

Тот говорит мне, улыбаясь, что мадемуазель, чтобы быть уверенной, что вы не забудете оказать ей эту честь, желает, чтобы вы оплатили ей ужин авансом. Я благодарю его и спрашиваю у девицы, достаточно ли будет луи. Она отвечает, что этого достаточно, и, дав его ей, я спрашиваю ее адрес. У нее нет его при себе, однако она просит шевалье назвать мне ее дом. Он говорит весьма вежливо, что, выйдя из комедии, он отведет меня туда сам, и добавляет, что эта девочка – самая безумная в Марселе. Он спрашивает, бывал ли я раньше в Марселе, я говорю, что нет, и что я только что прибыл, и он говорит, что рад знакомству. Мы проходим в середину амфитеатра и, продолжая разговаривать, он называет мне всех четырнадцать или шестнадцать девиц, что мы там видим, всех готовых дать ужин первому встречному. Он говорит, что у них у всех свободный вход в комедию, и что антрепренер предъявляет им счет, потому что приличные женщины не хотят идти в эти ложи, ложи остаются пустыми и зал не заполняется. Я рассматриваю их и нахожу пять или шесть более симпатичных, чем та, которой я бросил платок; но я рассчитываю на последующие дни. Я спрашиваю у шевалье, есть ли среди этих красоток у него фаворитка, и он говорит, что нет. Он говорит, что любит одну танцовщицу, которую содержит; но, не будучи ревнивым, он отведет меня к ней. Я заверяю, что буду рад; выходит балет, он мне ее показывает, и я делаю ему комплимент. С окончанием пьесы он ведет меня к дверям моей новой победы и, сказав, что мы увидимся, оставляет меня там.

Я поднимаюсь, вижу ее дезабилье, и она мне больше не нравится, но она говорит мне глупости, которые заставляют меня смеяться, и я ужинаю достаточно неплохо. После ужина она идет ложиться и приглашает меня сделать то же, но я отказываюсь, говоря, что никогда не ложусь вне дома. Она предлагает мне чехол, с которым мне будет спокойно, но, найдя его слишком толстым, я его отбрасываю. Она говорит, что тонкие стоят три ливра и что все находят их слишком дорогими.

– Дай мне тонкий.

– У меня есть дюжина, но торговец не желает распродавать их поштучно.

– Я куплю дюжину.

– В добрый час.

Она звонит и приказывает девушке принести пакет, который лежит у нее на туалете. Лицо и приличный вид той меня поражают, и я говорю об этом.

– Ей пятнадцать лет, – говорит она; – но она дура и ничего не хочет делать, потому что предпочитает оставаться девственной.

– Позволишь ли ты, чтобы я ее посетил?

– Она не хочет. Предложи ей, и ты увидишь.

Входит девушка с пакетом. Я встаю в позицию и предлагаю ей показать, какой выбрать, чтобы мне подошел, и она сердито начинает выбирать и замерять.

– Этот не подойдет, – говорю я, – попробуй другой; другой, другой, – и внезапно всю ее обрызгиваю, ее хозяйка смеется, а она, в возмущении от моего дурного поступка, швыряет мне в нос весь пакет и уходит, сердитая. Не имея более желания что-либо делать, я оплачиваю чехлы и ухожу. Девочка, которую я так обидел, выходит между тем посветить мне дорогу, и я компенсирую ей обиду, дав луи. Удивленная, она просит меня ничего не говорить мадам.

– Это, действительно, правда, дорогая, что вы сохранили еще свою девственность?

– Правда.

– И почему вы не хотите, чтобы кто-нибудь вас посетил?

– Потому что это меня возмущает.

– Надо, чтобы вы определились, потому что без этого, такая хорошенька, как вы – непонятно, что с вами делать. Хотите меня?

– Да, но не в этом доме.

– Где же?

– Велите отвести вас завтра утром к моей матери, и я буду там. Ваш местный слуга знает, где я живу.

Вернувшись к себе, я спрашиваю у этого слуги, знает ли он эту девочку, которая мне светила, и он отвечает, что да, и что он был удивлен, увидев ее там, потому что полагал ее порядочной.

– Вы отведете меня завтра утром к ее матери.

– С удовольствием.

На завтра, в десять часов, он отводит меня на окраину города, в бедный одноэтажный дом, где я вижу женщину, которая мотает клубок пряжи, и детишек, едящих хлеб. Она спрашивает, чего я желаю.

– Вашей дочери здесь нет?

– Нет. А когда она придет, вы что, принимаете меня за ее сводню?

В этот момент появляется дочь, и эта мать в ярости швыряет ей в голову бутылку, которая у нее под рукой и которую она бы осушила, если бы не бросила. Я вхожу внутрь, подняв трость, дети кричат, заходит мой слуга и закрывает дверь, но эта женщина не успокаивается, она обзывает во весь голос свою дочь потаскухой, велит ей выйти вон, говорит ей, что она больше не ее мать, и я вижу, что ее невозможно удержать. Мой слуга говорит ей не кричать так громко из-за соседей, и она отвечает:

– Молчи, сводник.

Я даю ей большой экю, она швыряет его мне в лицо, и в результате я открываю дверь и выхожу, вместе с бедной девочкой, которую мой слуга вырывает из рук матери, которая вцепилась ей в волосы. Я оказываюсь обшикан и тесним канальей, которая следует за мной и готова была бы порвать меня в куски, если бы я не спасся в церкви, откуда вышел через четверть часа через другую дверь. За всю свою жизнь я не выпутывался из большей опасности. Меня спас страх перед толпой, чью свирепость я знал.

Пройдя две сотни шагов и прибыв к своей гостинице, я увидел, что меня догнала девочка, повисшая на руках слуги.

– Зная грубость вашей матери, – говорю я ей, – как вы могли подвергнуть меня столь большому риску?

– Я думала, что она вас будет уважать.

– Уймите ваши слезы. Я не знаю, как вам быть полезным.

– Я не вернусь, конечно, туда, где я была вчера. Я на улице.

Я спрашиваю у слуги, знает ли он какую-нибудь приличную женщину, куда ее можно поместить, пообещав, что я ее буду содержать; он отвечает, что знает, где сдают меблированные комнаты; я говорю ему идти туда, а я за ним последую. Он входит в один дом, где старик показывает мне комнаты на всех этажах. Девочка говорит, что ей неважно, какое жилье дадут ей за шесть франков в месяц, и человек поднимается на чердак, открывает своим ключом чулан и говорит:

– Вот что стоит шесть франков; но я хочу аванс, за месяц вперед, и предупреждаю, что в десять часов моя дверь закрывается, и что никто не должен проводить ночь с вами.

Я вижу кровать с большими простынями, но грубыми, два стула, стол и комод. Окно застекленное, с двумя ставнями. Я спрашиваю, сколько он хочет в день за питание, и он запрашивает двадцать су и два су за служанку, которая будет приносить еду и убирать в комнате. Девушка отвечает, что ее устраивает, и платит ему за месяц и двадцать су за сегодняшнюю еду. Я оставляю ее там, сказав, что еще ее увижу.

Спустившись со стариком, я спрашиваю у него комнату для себя, и он дает мне одну за луи, который я ему сразу плачу. Он дает мне общий ключ от двери на улицу, чтобы я мог входить, когда захочу. Он говорит, что у него своя кухня и что он даст мне еду по той цене, что я назову.

Проделав это доброе дело, причиной которого явилась добродетель, я пошел обедать в одиночку, потом зашел в большое кафе, где увидел любезного мальтийского кавалера, который играл в марсельезу [11] . Он вышел из игры, когда увидел меня, положив в карман десять-двенадцать луи, которые выиграл. Спросив, остался ли я доволен девочкой, с которой ужинал, и узнав, что я ничего не делал, он спросил, хочу ли я, чтобы он представил меня своей танцовщице, и мы направились туда. Мы нашли ее за туалетом, на попечении парикмахера. Болтая, она рассказала мне, как было дело с одним из ее бывших знакомых. Она меня не интересовала, но ради шевалье я не подал виду.

После ухода парикмахера, собираясь одеться, чтобы идти в театр, она не церемонилась. Шевалье помог ей сменить рубашку, что она проделала с большой свободой, попросив, однако, у меня пардону. Я сказал ей, смеясь, что она, действительно, доставила мне некоторое неудобство; она не поверила, подошла ко мне, чтобы узнать правду, и, убедившись, что я обманул, назвала меня плутишкой.

Нет города во Франции, где распущенность девок зашла бы так далеко, как в Марселе. Они не только ругаются, не получив ничего, но они первые предлагают мужчине то, что мужчина не всегда осмеливается попросить. Она показала мне репетицию, в которой она разыгрывала лотерею по двенадцать франков за билет, и предложила мне один, сказав, что у нее еще десять. Я взял у нее все десять, дал ей пять луи и затем подарил ей эти билеты. Она пустилась меня целовать, говоря своему кавалеру, что она сделает его рогоносцем, как только я захочу. Он ответил, что будет очень рад. Он просил меня поужинать вместе, и я согласился из вежливости; однако после ужина единственное удовольствие, которое я себе доставил, было увидеть шевалье в постели вместе с ней, передав ему свои обязанности. Я нашел, что ему далеко до Дольчи.

Пожелав ему доброй ночи, я покинул их под предлогом плохого самочувствия и направился в меблированные комнаты, где поместил бедную девочку. Имея ключ, я вошел, служанка встала, чтобы проводить меня в мою комнату. Была полночь. Я спросил у нее, могу ли пройти на чердак, и она сразу меня туда отвела. Она постучала, и когда девочка услышала мой голос, она отперла, и я отправил служанку подождать меня в моей комнате. Я сел на кровать, спросил девочку, довольна ли она, и она отвечала, что чувствует себя счастливой.

– Я надеюсь, что вы будете со мной любезны, и я лягу с вами.

– Вы здесь хозяин; но я вас предупреждаю, что отдавалась моему любовнику, только один раз, это правда, но этого довольно, чтобы вы не сочли меня совсем уж новичком. Извините, что я вас вчера обманула. Я не могла догадаться, что вы меня полюбите.

Нежная, как овечка, она представила перед моими глазами все свои красоты, мои руки по ним пробегали, мой рот их поглощал, и сама мысль, что я стану их обладателем, бросила мою душу в огонь, но сам вид ее покорности меня удручал.

– Дорогая Розали, – таково было ее имя, – твоя покорность меня убеждает, что ты меня не любишь. Почему не идешь ты навстречу моим желаниям?

– Я не смею; я боюсь, что вы предположите, что я притворяюсь.

Уловка, притворство могли дать такой ответ; но в этот момент она не могла его дать иначе, чем искренне. В нетерпении заключить ее в свои объятия, я освободился от всего, что могло помешать моему наслаждению, и улегся рядом с ней и в следующий момент меня ждал сюрприз, что она меня обманула, сказав, что у нее был любовник. Я сказал ей об этом.

– Никогда меня еще девушка так не обманывала.

– Я очарована, что это вам не кажется правдой, но… но это слишком правда, то, что я его имела, и вот как это было.

Два месяца назад моя мать, хотя она и груба характером, меня любила. Я работала в парикмахерской. Я зарабатывала двадцать, а иногда тридцать, су в день, и все ей отдавала; у меня никогда не было возлюбленного, и я не искала этого; мне было смешно, когда хвалили мое благоразумие, в то время, как я не знала, что значит быть разумной. С детства меня приучили не смотреть на лица молодых людей, которых я встречала на улицах, и не отвечать, когда они говорили мне всякие пошлости.

Итак, два месяца назад один молодой человек, довольно зрелый, родом из Генуи, мелкий торговец, познакомился с моей матерью, отдавая ей в стирку чулки. Когда я его видела, он не очень меня занимал, но говорил мне приятные вещи, он мне стал нравиться и стал бывать у нас каждый вечер; моя мать при этом все время присутствовала, сидела возле меня, и он только брал мою руку, чтобы поцеловать. Моя мать, будучи рада видеть, что этот молодой человек меня любит, часто ворчала на меня, что я с ним недостаточно вежлива. Он должен был уехать в Геную на маленьком судне, принадлежащем ему и нагруженном товарами, и он заверил нас, что вернется весной следующего года, и что тогда объявит о своих намерениях, что это зависит от того, буду ли я разумной и не заведу любовника. Этим было все сказано. Рассматривая его, как моего будущего мужа, моя мать позволяла мне болтать с ним у дверей дома, иногда вплоть до полуночи. Когда он уходил, я закрывала дверь и шла ложиться рядом с ней. Она при этом всегда спала.

За четыре или пять дней до своего отъезда он позвал меня отойти с ним на полсотни шагов от нашего дома, чтобы выпить стаканчик хорошего муската у торговца грека, который держал свою лавочку открытой всю ночь. Мы провели там вдвоем только полчаса, и в этот день я позволила, чтобы он дал мне несколько поцелуев. Если бы, вернувшись домой, я увидела, что моя мать проснулась, я бы ей все рассказала, поскольку удовольствие, которое я получила, представлялось мне вполне невинным.

Через день, на просьбы доставить ему то же удовольствие, я согласилась, и любовь разрослась. В ласках, которыми мы обменивались, мы не остались в границах невинности; мы знали, что выходим за рамки, предписанные порядочностью; несмотря на это, нам было простительно, потому что мы воздерживались от главного, что поставили себе препоной.

Наконец, через день, мой возлюбленный должен был отчалить этой ночью, он попрощался с моей матерью, и после того, как она легла, я не поколебалась доставить ему удовольствие, которого желала еще больше, чем он. Мы пошли в то же место, что и обычно, поели, чтобы вызвать жажду, выпили, чтобы ее загасить, и наши разогретые чувства настолько возбудили нашу любовь, что, забыв наш долг, мы сочли, что достигли триумфа. После нашей оплошности мы заснули и, пробудившись, поняли при свете дня ошибку, которую совершили. Мы поднялись, более грустные, чем довольные, и я вернулась к себе, где моя мать, проснувшаяся, встретила меня почти так же, как вы видели этим утром. Я заверила ее, что замужество загладит позор моего преступления, и на это заявление она взялась за палку, которой, быть может, меня бы и прибила, если бы я не убежала.

Я провела все утро в церкви и в обеденное время оказалась, не зная, куда идти, на улице, где встретила знакомую женщину, которая занималась тем, что устраивала в дома служанок. Я обратилась к ней, не может ли она найти мне место, и она ответила, что как раз утром у нее спрашивали девушку, но что хозяйка куртизанка, и что, соответственно, я подвергнусь риску стать такой же, как она. Я ответила, что уверена, что смогу защититься, и добрая женщина устроила меня в тот дурной дом, где вы меня нашли. Мадемуазель встретила меня с удовольствием и сразу согласилась, когда, отвечая на ее расспросы, я сказала, что никогда не имела дела с мужчиной. Но я очень пожалела, что сказала ей эту неправду.

Восемь дней, что я провела у этой развратницы, я терпела каждый день самые ужасные и оскорбительные обиды, которые может только вытерпеть девушка. Все мужчины, что туда приходили, лишь только меня видели и узнавали, что я нетронутая, хотели меня иметь и предлагали мне за это пять или шесть луи, но я должна была после этого начать принимать визитеров. Я этого не хотела, и тогда меня начинали высмеивать. Я должна была пять-шесть раз в день присутствовать при грубых забавах тех, кто приходил развлечься с моей хозяйкой, и ночью, при их уходе, когда я выходила им посветить, они говорили мне самые грубые оскорбления, потому что я отказывала им в том, что они хотели за свои двенадцать су; тогда они совали мне шесть медных грошей, говоря, что я, должно быть, порченая. Когда я уходила в мою конуру спать, я баррикадировалась; я хотела, в конце концов, убить себя, когда вы пришли вчера вечером и обошлись со мной таким образом, которого я не могла себе вообразить более унизительного; но при вашем уходе я нашла вас столь рассудительным и столь вежливым, что не только я вас простила, но и полюбила, решив, что вы именно тот человек, которого посылает мне Провидение, особенно для того, чтобы успокоить мою мать и убедить ее принять меня обратно, будучи уверенной, что мой возлюбленный, вернувшись весной и найдя меня с матерью, женится на мне. Но с того утра я разочаровалась в своей матери, которая считает меня, очевидно, проституткой. Теперь я ваша, если вы меня хотите, и я отказываюсь навсегда от своего возлюбленного, которому, я знаю, я теперь противна. Возьмите меня вашей служанкой, и я буду любить вас постоянно и исключительно, как если бы я была ваша жена, и вы никогда не увидите от меня никаких претензий.

То ли из-за добродетели, то ли по слабости, Розали увидела мои слезы даже прежде, чем я увидел ее. Но она извергла их целый поток, когда увидела, что я растроган.

– Полагаю, – сказал я ей, – у тебя только одна эта рубашка.

– И другая, которая случайно оказалась в моем кармане. Все, что у меня было, осталось у матери.

– Умиротвори свое сердце, дорогая Розали, ты получишь завтра утром все, что необходимо, и ты будешь ужинать завтра вечером со мной в комнате, что я снял на втором этаже. Я позабочусь о тебе, спи спокойно.

– Вы пожалели меня?

– Полагаю, дорогое дитя, это скорее любовь.

– Дай-то Бог.

Это «Дай бог», сказанное от души, заставило меня выйти с улыбкой, и служанка, которая ждала меня свыше двух часов, оттаяла, когда увидела шестифранковый экю. Я велел ей сказать хозяину, что буду ужинать скоромным в своей комнате с Розали, и что я люблю хорошо поесть.

Я направился в «Тринадцать кантонов», действительно влюбленным в эту бедную девочку, которая, в конечном итоге, рассказала мне своим хорошеньким ротиком свою настоящую историю. Я нашел ее столь разумной, что мне показалось, что она не совершала никакой ошибки. Я почувствовал решимость никогда ее не покидать. Так всегда решают, когда влюбляются.

На следующий день я пошел пешком, в сопровождении местного слуги, чтобы он отвел меня туда, где я мог бы купить все, что может понадобиться моей бедной Розали, без изыска и не нищенское. В свои пятнадцать лет она выглядела на двадцать, с полной грудью и пропорционально сложена. Я нигде не ошибся в размерах, я употребил на это все утро, и слуга отнес ей в небольшом чемодане два платья, рубашки, юбки, чулки, платки, чепчики, перчатки, домашние туфли, веер, мешочек для работы и накидку. Радуясь приготовленному для моей души чудесному спектаклю, я с нетерпением ждал ужина.

Мальтийский кавалер пришел ко мне запросто отобедать и доставил этим удовольствие. Потом он уговорил меня пойти в комедию, поскольку, как он сказал, это день отложенных абонементов, и я увижу в ложах все, что есть лучшего в Марселе и никаких девиц в амфитеатре, потому что в этот день они могли являться туда только за плату. Он представил меня жене, которая собирала у себя хорошее общество и которая меня туда приглашала, но я отказался, сказав, что должен уехать. Это было, однако, хорошее знакомство, в свете того, что со мной должно было произойти некоторое время спустя, во время моего второго приезда в Марсель. Ее звали Одибер.

Я не стал дожидаться конца комедии, спеша поскорее к Розали, которую не узнал, когда она предстала передо мной. Это была брюнетка высокого роста, с черными глазами, тонкими бровями, тонкими чертами лица и кожей белой, как лилии. На щеках у нее были две ямочки, появляющиеся, когда она смеялась, а на подбородочке – еще одна. Ее нижняя губка, сияющая кармином, выступала немного впереди верхней, казалась созданной, чтобы принять поцелуй и помешать ему упасть. Ее лицо было изысканным, из тех лиц, что останавливают взор, потому что они разговаривают и рождают желание узнать, что они говорят. Чтобы разглядеть красоту Розали, нужно было видеть ее смеющейся, а вплоть до того момента я видел ее только грустной; грусть исчезла, чтобы уступить место нежным чертам благодарности и удовлетворенности. Внимательно ее разглядев, я почувствовал гордость от своего творения, но должен был поскорее рассеять свое изумление, чтобы не вызвать у нее страха, что она произвела на меня невыгодное впечатление. Я поторопился высказать ей свои мысли, закончив тем, что заверил ее в том, что с такой, какой ее создал Бог, я совершу несмываемую ошибку, если возьму с собой в качестве служанки.

– Ты станешь, моя дорогая Розали, моей настоящей любовницей, и мои слуги будут оказывать тебе такое же уважение, как оказывали бы моей жене.

Розали, как будто возродившаяся от смерти к жизни, высказывала мне все, что чувствует по поводу моих благодеяний, ее смущенные выражения заставляли мою душу купаться в радости, потому что я был уверен в том, что они безыскусны.

Не имея в своем чулане зеркала, она оделась кое-как. Я видел, что она не осмеливается встать перед большим зеркалом, имевшимся у меня, я подбодрил ее посмотреть на себя, и увидел, что она смеется; она сказала мне, что старается воспринимать себя как будто в маске. Она хвалила вкус и простоту своей одежды и сердилась, сознавая, что ее мать сочтет все это дурным.

– Ты должна забыть свою жестокую мать. У тебя приличный вид, и я буду чувствовать в Генуе гордость, когда там будут спрашивать, не моя ли ты дочь.

– В Генуе?

– Да, в Генуе. Ты изменилась в лице?

– Это от неожиданности, потому что я увижу, быть может, человека, которого я еще не забыла.

– Ты хочешь здесь остаться?

– Ах нет! Любите меня! Будьте уверены, что я предпочитаю вас, и это не из-за выгоды.

– Тебе пришла охота поплакать. Обнимемся, мой ангел.

Она пришла в мои объятия и оросила меня сладкими слезами, которые не могла больше сдерживать. В этом состоянии мы сели за стол, обслуживаемые одной домашней прислугой. Нам подавали блюда, более вкусные, чем то, что подавалось в «Тринадцати кантонах». Я ел каракатиц, которых здесь называют « сипионы », и нашел их превосходными, печень угря, крабов, более изысканных, чем из океана; я ел, как у Апиция, и был огорчен, видя, что Розали не может есть.

– С тобой что-то случилось, мое сердечко, что у тебя нет аппетита?

– Ни у кого нет такого аппетита, как у меня, и у меня прекрасный желудок, вы это увидите, когда мои сердце и душа немного справятся с радостью, которая меня обуревает.

– Но ты и не пьешь, а это вино превосходно. Может быть, ты любишь греческий мускат, я пошлю за ним. Он напомнит тебе твоего любовника.

– Если вы хотите быть со мной вполне добры, избавьте меня в будущем от самой большой обиды, которую вы можете мне причинить.

– Никакой обиды, моя дорогая Розали, я прошу у тебя прощения. Это больше не повторится.

– Когда я вас вижу, я в отчаянии, что не узнала вас раньше, чем его.

– Этого чувства мне достаточно, дорогой друг; прекрасно, если оно живет в твоей прекрасной душе. Ты прекрасна и умна, потому что следуешь только любви, и когда я думаю, что ты моя, я в отчаянии, что не уверен, любишь ли ты меня, потому что мой враждебный Гений хочет, чтобы я верил, что если бы я тебя не спас, ты бы меня не полюбила.

– Плохой Гений! Очевидно, что, встретив вас на улице и не зная вас, я бы не полюбила вас до безумия; но я также уверена, что вы бы мне понравились. Я чувствую, что люблю вас, и это не из-за ваших благодеяний, потому что я чувствую, что, если бы вы были бедны, а я богата, я сделала бы все для вас; но я этого не хочу. Мне нравится больше быть вам обязанной, чем чтобы вы были моим должником. Вот что я знаю, и мой ум не идет дальше этого. Догадайтесь сами об остальном.

Была полночь; мы были еще за столом и я увидел старого хозяина, который спросил, доволен ли я.

– Я должен вас поблагодарить. Кто приготовил этот ужин?

– Моя дочь; но он дорог.

– Не дорог; мой друг; вы останетесь довольны мной, как я вами, и завтра вечером вы примете меня таким же образом; и очаровательная особа, что вы видите здесь, будет чувствовать себя лучше и будет есть.

– Она почувствует аппетит в постели. Шестьдесят лет назад со мной случилось то же самое. Вы смеетесь, мадемуазель?

– Я смеюсь от удовольствия, что вы вспомнили об этом.

– Вы не ошиблись. И поэтому я извиняю молодым людям все ошибки, что они совершают по любви.

– Вы мудры, – сказал я ему.

– Если этот человек мудр, – сказала Розали, когда он вышел, – моя мать – большая дура.

– Хочешь ли ты, чтобы я отвел тебя завтра в комедию?

– О нет! Прошу вас. Я послушаюсь вас, но мне это будет неприятно. Ни комедии, ни променада. Какие пойдут разговоры! Ничего в Марселе, но потом все, что угодно, и от всего сердца.

– Будет, как ты хочешь; но ты займешь эту комнату. Никаких чердаков. Мы уедем через три дня.

– Так скоро?

– Да. Ты скажешь мне завтра утром все, что может понадобиться тебе в путешествии, и о чем я могу забыть.

– Другую накидку, утепленную, маленькие боты на пол-ноги, ночной чепец, гребни, мешочек с пудрой, кисточку, тюбик помады и молитвенник, чтобы ходить к мессе.

– Ты умеешь читать?

– Читать и писать.

– Приказывая мне все это, ты даешь мне истинные знаки любви, нельзя любить без доверия. Не бойся, что я смогу что-то забыть; но ты подумай о маленьких ботах; есть сапожник в десяти шагах отсюда; ты зайдешь сразу снять там мерку.

Помимо всех этих разговоров, я провел с Розали замечательную ночь. Мы проспали семь часов, проведя перед тем и после того два часа, лаская друг друга. Мы поднялись в полдень, близкими друзьями. Розали обращалась ко мне на ты, она не говорила больше о необходимости узнать друг друга, она освоилась со счастьем и с презрением смеялась над своей прошлой нищетой. Она стремилась ко мне без всяких просьб и в пылу своих чувств называла меня своим дитятей, своим счастьем и пожирала меня поцелуями; она наполнила меня счастьем, и в моей жизни реальным стало лишь настоящее, я наслаждался им, откинув образы прошлого и чувствуя отвращение к теням всегда пугающего будущего, потому что ведь в нем ничего нет определенного, кроме смерти, ultima linea rerum. [12]

Моя вторая ночь с Розали была исполнена еще большего очарования, чем первая, потому что, почувствовав добрый аппетит и хорошо, хоть и умеренно, выпив, она в постели оказалась более в состоянии вкусить радостей Венеры и отдаться с меньшей сдержанностью страсти, которую ощутила.

Я подарил ей золотой челнок для плетения кружев и часы. Она сказала мне, что мечтала о них, но никогда не осмелилась бы меня попросить, но, видя, что такая сдержанность в высказывании просьб мне не нравится и показывает недостаток доверия, пообещала, поцеловав меня сотню раз, что в будущем никогда не будет скрывать ни малейшего из своих желаний. Мне нравилось воспитывать таким образом эту девочку, и я торжествовал, предвидя, что с этим воспитанием она станет совершенством.

На четвертый день я предупредил ее, чтобы была готова садиться в коляску, как только я приду за ней в ее комнату, чтобы подать ей руку. Я ни о чем не предупредил ни Ледюка, ни Коста; однако я предупредил Розали, что у меня есть двое слуг, с которыми я часто болтаю, смеясь над их глупостями, но что она должна быть с ними очень сдержанной и не допускать с их стороны ни малейшей фамильярности; она должна давать им свои приказания, не сомневаясь в быстрейшем их исполнении, но без высокомерия, и сообщать мне без всякой жалости, если они в чем-то ей откажут.

Я выехал из «Тринадцати кантонов» с четырьмя почтовыми лошадьми, посадив Ледюка и Коста на сиденье кучера. Местный слуга, которому я хорошо заплатил, увязал чемодан Розали позади коляски, велел остановиться у дверей дома, где она меня ожидала, поднялся за ней в ее комнату, и, поблагодарив доброго старика, который огорчился отъездом такой любезной девушки, я поместил ее в мою коляску, велев почтальонам взять курс на Тулон, который хотел осмотреть, прежде, чем отправиться в Италию. Мы прибыли туда в пять часов.

Моя дорогая Розали ужинала вместе со мной, держась с чувством собственного достоинства, направленным, в основном, против Ледюка, который претендовал на то, чтобы именно Коста стоял за ее стулом. Я сказал Розали, не глядя на него, что именно он будет иметь честь ее обслуживать, и чтобы она отчитывала его, когда ей вздумается; он подчинился, отмерив ей реверанс.

На другой день мы отправились осмотреть порт, и сам комендант, случившийся там, оказал нам честь, все нам показав; я великодушно позволил ему подать руку Розали, и он не заставил себя долго упрашивать, согласившись отобедать вместе с нами.

Эта девушка, хотя и не имела никакого светского опыта, говорила мало, но всегда к месту, и принимала с большим достоинством все знаки внимания, оказываемые ей любезным кавалером.

После обеда он повел нас показывать арсенал, и по чести я не смог уклониться от его приглашения поужинать. Не возникло вопроса по поводу представления Розали. Сам комендант представил мне свою жену, сына и дочь. Я с удовольствием увидел, что моя юная подруга держится с женщинами комильфо еще лучше, чем с мужчинами. Эти дамы оказывали ей все знаки внимания, которых только можно было пожелать, и которые она принимала очень достойно, со скромностью, покорностью и с тем ласковым видом, который вызывается и служит действительным признаком хорошего воспитания.

Хозяева хотели пригласить меня обедать на завтра, но я уклонился. Она бросилась мне от радости на шею, когда, по возвращении в гостиницу, я сказал ей, что полностью ею доволен.

– Однако, – сказала мне она, – я все время боялась, что меня спросят, кто я такая.

– Никогда, мое дорогое дитя, в хорошем обществе во Франции тебе не зададут этого глупого вопроса.

– Но если мне его зададут, что я должна буду ответить?

– Уклониться.

– Что это значит?

– Умоляю, мадам или месье, спросить это у моего спутника.

– Понимаю. Это называется уклониться, потому что, отвечая так, уходят от ответа; но, отвечая таким образом, не проявляю ли я невежливость?

– Да, но меньшую, чем персона, задающая тебе этот вопрос.

– И что ты ответишь, если тебе самому зададут этот вопрос?

– Это зависит от персоны, которая мне его задаст. Не желая говорить правду, я знаю, что не останусь краток. А пока, я благодарен тебе, что ты проявляешь интерес к моим урокам. Спрашивай всегда. Ты моя игрушка, и мое дело тебя образовывать и придавать тебе блеску. Идем спать, потому что мы должны завтра выехать рано, чтобы быть послезавтра в Антибах.

В этом городе я нанял фелуку до Генуи и, собираясь возвратиться во Францию через этот же город, велел поместить мою коляску на сохранение, обязавшись письменно платить шесть франков в месяц.

Мы покинули Антибы рано, но два часа спустя поднялся сильный ветер и, видя, что мой ангел умирает от страха, я велел не поднимать парус. Я приказал направить фелуку на веслах в порт Вильфранш и, чтобы найти хорошее пристанище, нанял коляску и направился в Ниццу, где плохая погода вынудила меня оставаться три дня.

Я счел своим долгом пойти нанести визит коменданту, которым был старый военный по фамилии Петерсон. Первый вопрос, что он мне задал, был – знаю ли я русского, который называет себя Шарль Иванофф. Я ответил, что видел его в одном доме в Гренобле.

– Говорят, что он спасся из Сибири, и что это младший сын герцога Бирона Курляндского.

– Мне это также говорили, но я об этом ничего не знаю.

– Он направляется в Геную, где банкир имеет распоряжение, как говорят, выдать ему двадцать тысяч экю; однако несмотря на это, он не нашел здесь никого, кто захотел бы дать ему хоть су. Я отправил его в Геную за собственный счет, чтобы избавить от него город.

Я был весьма рад, что он отбыл до моего прибытия. Старый офицер по фамилии Рамини, живущий в той же гостинице, что и я, спросил, не могу ли я взять с собой пакет, который г-н де Сен-Пьер, консул Испании, должен отправить в Геную маркизу Гримальди. Я с удовольствием согласился, тем более, когда узнал, что это тот же человек, которого я недавно видел в Авиньоне. Тот же Рамини спросил у меня, не был ли я знаком в Авиньоне с м-м Стюарт, которая провела две недели в Ницце со своим так называемым мужем, без единого су, ни с кем не разговаривая, очаровав всех своей красотой и не обменявшись ни с кем ни единой улыбкой. Я сказал ему, что она больше не в Авиньоне, и что это я дал ей, на что оттуда уехать.

– Но, – добавил я, – как смогла она выехать отсюда без денег?

– Никто ничего не знает. Она уехала в коляске, и хозяин заплатил. Я весьма интересуюсь этой женщиной. Г-н де Гримальди сказал мне, что она отказалась взять у него сотню луи, и что она так же повела себя с одним венецианцем. Это, может быть, вы.

– Это я; но я, тем не менее, дал ей денег.

Комендант Петерсон пришел ко мне повидаться к вечеру, и я увидел, что он очарован моей красавицей Розали. Что меня развлекло в этом городе, где скучно и где комары сжирают иностранцев, предпочитая их местным, это маленький банк в фараон, в который играют в кафе, и где я захотел, чтобы Розали тоже играла. Ей везло все три дня, и она выиграла двадцать пьемонтских пистолей. Она сложила их в маленький мешочек, и говорила мне позднее, что мечтала иметь мешок с деньгами. Я на нее рассердился за то, что она нарушила свое слово, не сказав мне об этом желании, но мы легко помирились.

Так я привязался к ней, надеясь, что она останется со мной до конца моих дней, и, живя с ней в довольстве, мне не нужно будет бегать от красотки к красотке. Погода, между тем установилась прекрасная, и мы отчалили в начале ночи, и через день, рано утром, причалили в Генуе, которой я еще не видел. Я поселился в гостинице «Св. Марта», где, ради приличия, снял две смежные комнаты, поместив моих слуг в прилегающем кабинете.

Назавтра я отправил с Костой пакет г-ну Гримальди и затем пошел занести свою визитную карточку к дверям его дворца.

Местный слуга, которого я нанял, отвел меня к торговцу тканями, у которого я накупил кое-чего, чтобы занять Розали, которой не хватало белья. Этот подарок доставил ей большое удовольствие.

Мы были еще за столом, когда мне объявили о маркизе де Гримальди, который меня обнял, поблагодарив за то, что я позаботился о его пакете. Первое, что он спросил, были новости о м-м Стюарт, и выслушав всю историю, он посмеялся и сказал, что он не знает, как поступил бы на моем месте. Поскольку он разглядывал с большим вниманием Розали, я сказал ему, что это девица, ум которой интересует меня столь же, сколь и красота. Я сказал, что хотел бы найти ей хорошую девушку, которая сможет служить ей в ее комнате, работать с ней над бельем, выходить с ней, будучи одетыми по местной моде, и особенно говорить с ней на хорошем итальянском, чтобы она смогла ему научиться, потому что я хочу иметь возможность представлять ее во Флоренции, в Риме и в Неаполе.

– Почему не хотите вы испытать это истинное удовольствие здесь, в Генуе? Я могу, под титулом, который вы мне назовете, представить мадемуазель везде, начиная с моего дома.

– У нее есть причины, весьма уважительные, не показываться здесь никому.

– Этого достаточно. Рассчитываете ли вы провести здесь какое-то время?

– Не более месяца. Наши развлечения будут состоять в осмотре города и окрестностей и в посещении театра. Мы с удовольствием будем проводить часы за столом, где каждый день будем есть превосходные грибы, которые ели сегодня.

– Это замечательно. Не могу вам предложить ничего более счастливого, чем жизнь, которую вы предположили вести здесь. Я попытаюсь, мадемуазель, найти вам девушку, которая будет хорошо вам служить во всем.

– Вы, месье? Вы очень добры, интересуясь мной.

– Бесконечно, и тем более непосредственно, что при этом мне кажется, будто я в Марселе.

Розали краснеет, потому что не знает, как она грассирует, и что поэтому человек, который путешествовал, может сразу распознать ее родину, но я сразу вывел ее из затруднения, объяснив все, и она успокоилась.

Я спросил у г-на Гримальди, как я могу получать «Журнал ученых», «Меркюр де Франс» и все издания в том же духе, и он обещал направить ко мне разносчика, который этим займется. Уходя, он сказал, что придет ко мне завтракать послезавтра, если я позволю ему принести мне в подарок своего шоколада, который, как он надеется, я найду превосходным. Я сказал, что он не может сделать мне более приятного подарка.

После его ухода она попросила отвести ее к модистке, где она хочет закупить лент и прочих вещей, которые ей необходимы, оплатив это из собственных денег и при этом сама торгуясь, так, чтобы я не вмешивался.

– От всего сердца. И потом мы пойдем в комедию.

У модистки, которая оказалась француженкой, я нашел, что моя маленькая любовница очаровательна; она была важной, знающей, она заказала чепчики по самой последней моде, она торговалась и потратила пять или шесть луи очень достойно. Я сказал ей на выходе, что меня приняли за ее лакея, и что я хочу отомстить. Говоря это, я втянул ее в лавку, где торгуют украшениями, и купил прекрасные застежки из стразов, серьги и колье, не дав ей сказать ни слова, заплатил, сколько попросили, и мы вышли.

– Дорогой друг, то, что ты купил, очаровательно, но ты не умеешь тратить свои деньги. Поторговавшись, ты выгадал бы, по меньшей мере, четыре луи.

Мы пошли в комедию, но, ничего не понимая, она так заскучала, что с концом первого акта попросила отвести ее в гостиницу. Я нашел там коробку, которую мне послал г-н Гримальди, содержащую двадцать четыре фунта шоколада. Я сказал Коста, который мне похвастался своим умением его готовить, что завтра, с приходом г-на Гримальди, он должен будет приготовить три чашки.

Он пришел в девять часов с торговцем, который продал мне два больших куска самого тонкого бесцветного хлопка, украшенного фестонами цветов разного цвета, изготовленного в Пекине, из которого Розали должна была пошить два меццаро [13] , чтобы прогуливаться по Генуе с головой, прикрытой по местной моде, как в Венеции носят сендаль , а в Мадриде – мантилью .

Я поблагодарил его за щедрый подарок шоколада, что он мне отправил, и который мы нашли превосходным. Коста раздулся от гордости, удостоившись похвал г-на Гримальди за мусс, который он научил его делать, а затем Ледюк объявил мне о приходе женщины, имя которой я не знал. Г-н Гримальди сказал, что это мать горничной, которую я просил его мне подыскать.

Я увидел женщину, очень хорошо одетую, в сопровождении девушки двадцати трех-двадцати четырех лет, которую, лишь скользнув по ней взглядом, нашел очень хорошенькой. Мать, поблагодарив маркиза Гримальди, представила дочь Розали, дав ей отчет обо всех ее уменьях, сказала, что она умна, заверила, что она будет ей верно служить и что она вполне достойно может выходить вместе с ней. Она умеет говорить по-французски, она найдет ее веселой и послушной во всем. После этого она сказала, сколько платила ей, помимо стола, дама, у которой она служила, и заключила просьбой не сажать ее за стол вместе со слугами, потому что единственная ее слабость – требование уважения. Ее звали Вероника. Розали, согласившись со всем, сказала, что желание уважения – это не слабость, потому что нельзя добиться уважения, не будучи его достойной.

– Я беру ее, и надеюсь, что она меня полюбит.

Вероника взяла ее руку, и Розали скромно и приветливо позволила ее поцеловать. Мать ушла, сказав дочери, что сразу отправит ей все ее пожитки, и Розали увела ее в свою комнату, чтобы начать давать ей свои указания.

Я счел необходимым выдать этому сеньору свою особую благодарность, потому что мне казалось очевидным, что горничная таких качеств была выбрана им более для меня, нежели для Розали. Я сказал, что не премину вернуть ему свои долги и выберу для этого время. Он ответил, что я легко найду его в его казене в Сен-Пьер де Арена, где частенько он и спит.

Комедия. Русский. П-и. Розали в монастыре.

После его ухода, видя, что Розали занята с Вероникой, я занялся на досуге переводом «Шотландки» [14] , чтобы представить ее комедиантам, которые находились в Генуе и показались мне вполне неплохими.

За обедом, видя Розали грустной, я спросил причину.

– Эта Вероника, – говорит она, – красивей, чем я.

– Она ничто, по сравнению с тобой, и ты моя единственная красавица; но чтобы тебя убедить, я попрошу завтра г-на Гримальди сказать ее матери прийти забрать ее, и найти тебе другую горничную, некрасивую.

– Нет, потому что подумают, что я ревнивица, и это меня приведет в отчаяние.

– Верни же свое хорошее настроение, потому что такая грустная ты меня огорчаешь.

– Хорошо, мой нежный друг! Ты увидишь меня веселой, как только заверишь, что ты ее не любишь.

– Уверяю тебя, я даже не видел ее глаз.

– Что за идея у этого месье – дать мне в горничные такую красивую девушку? Может, он решил меня разыграть?

– Он хотел, наоборот, убедить тебя, что ты не можешь опасаться сравнения ни с кем. Впрочем, ты ею довольна?

– Она работает очень хорошо, и она очень уважительно относится ко мне. Она не говорит мне и четырех слов, чтобы не сказать «сеньора», и она объясняет мне тут же то, что говорит по-итальянски. Через месяц я заговорю настолько хорошо, что нам не нужно будет брать ее с собой во Флоренцию. Я велю Ледюку очистить кабинет и пойти спать в другое место, и я предложу ей обедать за нашим столом. Я отношусь к ней хорошо; но помни, что ты меня заверил.

– Мне это будет очень легко, так как я не вижу между нею и мной ничего общего.

– Ты простишь мне эти мои опасения?

– Ты не имела бы их, если бы любила меня меньше.

– Благодарю тебя; но храни мой секрет.

Я обещал себе не взглянуть на эту Веронику, так как слишком любил мою Розали, чтобы причинить ей малейшее горе.

Я провел день, не выходя, работая над «Шотландкой», и на следующий день я оставался у г-на Гримальди до полудня.

Я велел отвести себя в расчетный банк Беллони, где обменял на цехины гильяти [15] все свои золотые монеты; когда я объявил о своем намерении, шеф расчетного центра оказал мне большой почет. У меня было у Беллони двенадцать-четырнадцать тысяч римских экю и у Лепри – двадцать тысяч.

Я купил кусок коленкора, чтобы занять Розали, которая не хотела больше ходить в комедию. Я пошел туда один и, возвратившись в гостиницу, застал г-на Гримальди с ней и с Вероникой, дающего советы им по поводу одежды, над которой они работали. Я обнял сенатора, затем поблагодарил Розали за то, что его приняла, сказав нежно, что она должна прервать свою работу.

– Спроси у него, сердце мое, разве не он просил меня продолжить работу. Он хотел уйти.

Она поднялась и, оставив работать Веронику одну и прекрасно играя роль хозяйки, сумела уговорить маркиза ужинать с нами, догадавшись о моем намерении. Он почти ничего не ел, потому что обычно не ужинал, но я с удовольствием видел, что он очарован моей игрушкой. Мне казалось, что нечего опасаться человека шестидесяти лет, и вместе с тем я пользовался случаем дать Розали воспитание, необходимое женщине комильфо, которая не может иначе получить опыта и одобрения в свете, не будучи кокеткой. Розали, хотя и новичок и даже невежественная в светских манерах, вызывала у меня восхищение своим природным умением; она разговаривала с г-ном Гримальди таким образом, что мыслящий человек мог понять, что она надеется удовлетворить свою жажду знания. Она сказала ему при его уходе, что он доставит ей удовольствие, пообедав у нас следующий раз, потому что она хочет увидеть его за едой.

В следующий момент я обнял ее, чтобы покрыть поцелуями, спрашивая, где научилась она беседовать с людьми большого света.

– Это ты, мой друг, беседуешь с моей душой; ты подсказываешь мне своими глазами все, что я должна говорить и делать.

Переписав с помощью Коста мой перевод «Шотландки», я положил его в карман и пошел относить Росси, главе труппы комедиантов, который, поняв, что я хочу сделать ему подарок, взялся поставить пьесу, не теряя времени. Я назвал ему имена комедиантов, которых я выбрал, и пригласил прийти вместе с ними пообедать у меня в «Св. Марте», чтобы прослушать читку и получить роли, которые я хотел распределить сам.

Розали была очарована обедом с тремя комедиантками и комедиантами, которые должны были играть в пьесе, и тем, что слышала все время обращение «мадам Казанова», и еще более тем, что видела, что мне это доставляет удовольствие; Вероника объясняла ей все слова, которые она не понимала.

Когда они сели в кружок, они попросили меня назвать им имена персонажей, которых я им назначил, но я с этим не согласился; я сказал, что каждый из них должен слушать пьесу, не зная, какую роль я ему предназначил, но узнают об этом потом. Они все подчинились моему требованию, и в тот момент, когда я начал читать, пришли маркиз Гримальди и банкир де Беллони, который пришел отдать мне визит. Я был рад, что они попали, таким образом, на это чтение, которое продолжалось час с четвертью.

Получив одобрение актеров, которые, судя по их похвале, прослушали пьесу всю целиком, я сказал Коста распределить каждую роль в соответствии с именами тех, кому я ее предназначил. Я увидел, что первая актриса недовольна, как и первый актер: она, потому что ей я дал роль Леди Альтон, а он – потому что не дал ему роль Мюррея; однако, они должны были смириться. Я пригласил их обедать послезавтра, чтобы провести репетицию с ролями в руках.

Банкир де Беллони пригласил меня отобедать на следующий день, вместе со своей дамой, которая от этого очень вежливо уклонилась, а г-н де Гримальди согласился составить ей компанию вместо меня.

На обеде у этого банкира я с удивлением увидел обманщика Шарля Иванофф, который, вместо того, чтобы сделать вид, что меня не знает, подошел, чтобы меня обнять; я уклонился и отвесил реверанс. Кое-кто из компании мог бы отнести это за счет уважения. Он был очень развязен, все время говорил, изображая грусть, но величественную, разговаривал о политике, рассуждая довольно здраво. Речь зашла о российском дворе, где царствовала в это время Елизавета Петровна; он не говорил ничего, но вздыхал и вертелся, делая вид, что сдерживает слезы. Во время десерта он спросил меня, есть ли у меня новости от м-м де Морэн, говоря явно для того, чтобы мне напомнить, что это там мы ужинали вместе. Я ответил, что, насколько знаю, она чувствует себя хорошо. Его слуга, который прислуживал ему за столом, носил желтую ливрею с красным галуном. После обеда он улучил момент, чтобы сказать мне, что ему необходимо со мной поговорить.

– А у меня нет никакого желания говорить с вами.

– Вы можете, сказав лишь слово, дать мне возможность получить сто тысяч франков, и я дам вам половину.

Я повернулся к нему спиной и в Генуе его больше не видел.

По возвращении в гостиницу я застал там г-на Гримальди, который давал Розали уроки итальянского. Он сказал, что она его накормила исключительно и что она должна составить мое счастье. Г-н Гримальди в своем рассказе, очень учтивом, показал себя влюбленным в нее, но я продолжал ничего не опасаться. При его уходе она пригласила его быть завтра на репетиции «Шотландки» с вычиткой ролей.

Когда комедианты прибыли, я, увидев среди них молодого человека, которого до того никогда среди них не видел, спросил у Росси кто это.

– Это суфлер.

– Никаких суфлеров. Отошлите его.

– Мы не можем обойтись без суфлера.

– Здесь я распоряжаюсь. Отошлите его.

Он его отослал, но женщины принципиально не хотели слушать резонов. Они говорили мне, что даже когда они знают роль как «Патер Ностер», они уверены, что забудут ее, если не будут видеть его в будке.

– Ему не нужно нам суфлировать, но мы должны его видеть.

– Очень хорошо, – сказал я той, что играла Линдан. Я пойду сам в будку, и я увижу ваши трусики.

– Она их не носит, – сказал первый любовник.

– Вы этого не знаете, – возразила та.

Эта перепалка нас развеселила, и подданные Талии обещали мне обойтись без суфлера. Я остался ими весьма доволен на читке. Они попросили у меня только три дня, чтобы быть готовыми репетировать наизусть, и я был удовлетворен.

Они пришли, но без актрисы, игравшей Линдан, и без того, что играл Мюррея. Они оба болели, но Росси отвечал за них. Я взял на себя роль Мюррея, попросив Розали читать роль Линдан. Она сказала мне на ухо, что недостаточно хорошо может читать по-итальянски и не хочет вызывать смех у комедиантов. Она сказала, что Вероника сможет читать.

– В добрый час.

Она спросила у Вероники, сможет ли та ее прочитать, и та ответила, что ей нет нужды читать, так как она знает ее наизусть.

– Тем лучше.

Я засмеялся про себя, вспомнив Золотурн. Я оказался принужден случаем говорить нежности Веронике, с которой за те две недели, что она у нас была, я не сказал ни слова. Я даже не слишком хорошо разглядел ее лицо, поскольку боялся потревожить чувства Розали.

То, чего я опасался, произошло. В сцене, где я должен был взять руку Вероники и сказать ей: « Si, bella Lindane, debbo adorati» [16] , вся компания зааплодировала, потому что я произнес эти слова так, как их надо произносить. Я покосился на Розали и впал в отчаяние, увидев ее беспокойство, хотя она и хотела его скрыть. Но игра Вероники меня удивила: она покраснела до крайности, когда я говорил ей, взяв и сжимая ее руку, что я ее обожаю; нельзя было лучше сыграть влюбленную. Мы назначили день последней большой репетиции на театре, и комедианты, чтобы подогреть любопытство, начали анонсировать и афишировать день первого представления, за восемь дней до него, в следующих выражениях: « Мы представим „Шотландку“ г-на де Вольтера, переведенную неизвестным пером, и мы поставим ее без суфлера ».

Но что только я ни делал после этой репетиции, чтобы успокоить Розали! Она была безутешна, она плакала и, высказывая мне упреки, говорила вещи самые обидные. Она сказала мне, что я влюблен в Веронику и что я срочно перевел эту пьесу, чтобы заявить ей об этом.

Я убедил ее, что она ошибается, разумными аргументами и свидетельствами самой постоянной нежности, и она, наконец, успокоилась, и на следующий день попросила у меня прощения, говоря, что хочет, чтобы я излечил ее от ревности, говоря с Вероникой в ее присутствии при каждом удобном случае. Она сделала больше. Будучи на премьере, она отправила мне чашку кофе с самой Вероникой, чем та была так же удивлена, как и я. В течение этого дня она не давала мне никаких знаков ревности и удвоила проявления вежливости по отношению к этой девушке, которая обладала глубоким умом, и в которую, я замечал, я мог бы влюбиться, если бы мое сердце было свободно.

В день первого представления она проводила Розали в ложу, которую я снял, где г-н Гримальди от нее не отходил. Комедия имела успех. Генуэзский театр, очень большой, был полон, не только народом, но и всем, что есть самого знатного и самого богатого в этом большом городе. Комедианты, игравшие без суфлера, сочтены были великолепными и, что необычно, пьеса повторялась пять раз. Росси, надеясь, быть может, что я дам ему еще что-нибудь, попросил у меня разрешения преподнести моей предполагаемой супруге подарок – шубу на рысьем меху, что было весьма щедро. Но вот какое несчастное происшествие внесло, по моей вине, разлад в прекрасную душу этого ангела во плоти, которому Господь позволил мне, однако, принести счастье.

– У меня есть некие подозрения, – сказала она мне однажды, – что я беременна. Какая радость для моей души, если я смогу подарить тебе красивого малютку!

– Если он родится в срок, он будет, наверняка, от меня, и он мне будет дорог.

– А если бы он родился двумя-тремя неделями раньше, ты бы не был уверен?

– Уверен – нет; но я бы его любил: он будет твой. Тем не менее, я бы о нем заботился.

– Он может быть только твой, и я в этом уверена. Ну вот, я несчастна. Этого не может быть, мой дорогой друг, чтобы я понесла от П-и, потому что он познал меня только один раз, да и то плохо, очень плохо, в то время, как мы – ты знаешь, с какой нежностью мы были столько раз вместе.

– Ах, сердце мое! Уйми свои слезы, умоляю. Ты права. То, что я тебе сказал, – это возможно, но маловероятно. Плод будет мой, я нисколько не сомневаюсь, успокойся.

– Как же мне теперь успокоиться, если я уверена, что ты можешь иметь сомнения?

Мы больше об этом не говорили, но я часто видел ее грустной и задумчивой. Нежный и влюбленный, я часами сжимал ее в своих объятиях, и она отдавалась любви, но ее радость, мне казалось, часто перемежалась со вздохами, странными для того ощущения надежности, в котором должна пребывать влюбленная душа. Я раскаивался, что сообщил ей мои глупые соображения.

Восемь-десять дней спустя она пришла ко мне и передала мне запечатанное письмо, сказав, что наемный слуга передал его ей, улучив момент, когда я не видел. Она сказала, что была этим оскорблена. Я велел его позвать и спросил у него, от кого получил он это письмо.

– Молодой человек, которого я не знаю, дал мне экю, чтобы я отнес письмо мадам, так, чтобы вы не видели, и пообещал мне два, если я принесу ему ответ завтра на площадь Банчи. Я не думаю, что совершил ошибку, потому что мадам всегда может сообщить вам об этом.

– Это так, но я вас отсылаю, потому что мадам здесь, и она, как вы видите, не распечатывала письмо и находит, что вы проявили неуважение.

Я сказал Ледюку заплатить и отпустить его. Я вскрыл письмо и увидел подпись П-и. Розали оставила меня и пошла в свою комнату работать вместе с Вероникой. Вот это письмо:

«Я увидел вас, дорогая Розали, садящейся в портшез по выходе из театра, в сопровождении его светлости маркиза Гримальди, моего крестного. Я вас не обманывал. Я собирался приехать в Марсель этой весной, как и обещал вам. Я вас по прежнему люблю и если вы хотите стать моей женой, я готов протянуть вам руку в присутствии моих родителей. Если вы совершили ошибки, я никогда не буду вас за них упрекать, потому что понимаю, что сам стал для них причиной. Скажите мне, если вы хотите, чтобы я пошел объявить мои намерения г-ну Гримальди, я надеюсь, что он будет добр ответить вам на ваши вопросы обо мне. Я готов также принять вас, без всяких затруднений, из рук этого синьора, с которым вы живете, если вы не стали его женой. Знайте, что, если вы свободны, ваша честь очистится, как только тот, кто вас соблазнил, женится на вас. П-и». Вот, сказал я себе, благородный человек, который достоин Розали, и вот я, человек явно непорядочный, если я ее ему не уступлю или, по крайней мере, не женюсь на ней немедленно. Розали должна решать. Я зову ее, даю ей читать письмо, она возвращает мне его и спрашивает, советую ли я ей согласиться на предложение П-и. Я отвечаю, что, согласившись на это, она заставит меня умереть от страдания, но что моя честь требует, чтобы, не желая ее уступать, я должен на ней жениться, и что я готов. Она бросается мне на шею, она говорит, что любит только меня и что это неправда, что моя честь требует, чтобы я на ней женился.

– Дорогая Розали, я тебя обожаю, но прошу поверить, что ты не можешь знать лучше, чем я, чего требует моя честь. Если этот П-и человек обеспеченный и может сделать тебя счастливой, я должен, даже ценой своей жизни, посоветовать тебе принять его руку, или предложить тебе свою.

– Ни то и ни другое. Ничто нас не заставляет. Если ты меня любишь, я счастлива. Я люблю только тебя. Я не отвечу на это письмо. Наконец, я не хочу больше слышать разговоров о П-и.

– Я никогда не буду больше о нем говорить, будь уверена; но будь уверена, вмешается маркиз Гримальди.

– Он вмешается; но будь также уверен, что он заговорит об этом со мной только один раз.

– И один раз – также со мной.

После этого соглашения я решил уезжать, получив предварительно письма из Флоренции и Рима, которые попросил у г-на де Брагадин. Я жил с моей дорогой Розали в нежном согласии и любви; она больше не ревновала; один лишь маркиз Гримальди был свидетелем нашего счастья.

Это было на пятый или шестой день после получения письма от П-и, когда г-н Гримальди в своем казене в Сен-Пьер д’Арена сказал мне, что очень хотел бы со мной увидеться, чтобы поговорить о деле, которое должно меня заинтересовать. Сразу догадавшись, о каком деле идет речь, и зная, что я должен ему ответить, я попросил его говорить. Вот этот разговор:

– Известный у нас торговец пришел ко мне два дня назад и представил мне своего племянника, которого зовут П-и. Он сказал, что это мой крестник, и я подтвердил это; он попросил моей протекции, и я ответил, что в любом случае я считаю моим долгом быть ему полезным; я обязан быть ему как родственник.

Этот крестник, оставшись наедине со мной, сказал, что был знаком до вас с вашей любовницей в Марселе, что он обещал ей взять ее замуж этой весной, что он видел ее здесь, выходящей со мной из комедии, последовал за ней, что он узнал, что она живет с вами, что ему сказали, что она ваша жена, но он не поверил, что он написал ей письмо, которое попало в ваши руки, где он написал, что готов на ней жениться, и он не получил ответа. Он решился обратиться ко мне, чтобы узнать, согласна ли Розали на его предложение, и в этом случае льстит себя надеждой получить мою протекцию, изложив мне все свои дела, с тем, чтобы я мог отвечать за него и быть уверенным, что он в состоянии сделать ее счастливой. Я ответил ему, что все зависит от вас, что я с вами поговорю и дам ему знать о результате.

Перед тем, как говорить с вами, я поинтересовался состоянием дел этого молодого человека, и узнал, что он хозяин значительного капитала, что он человек нравственный и пользуется превосходной репутацией. Кроме того, он наследник всего имущества своего дяди, который привел его ко мне. Скажите, какой ответ я должен ему дать.

– Вы ответите, что Розали его благодарит и просит ее забыть. Вы знаете, что через три-четыре дня мы уезжаем. Розали меня любит, так же как и я ее, и она найдет меня готовым жениться на ней, когда она захочет.

– Это ясно. Но я полагаю, что для человека, как вы, свобода должна быть намного дороже, чем брак. Вы позволите мне поговорить самому об этом с Розали?

– Вы не нуждаетесь в моем позволении. Говорите с ней, но разумеется, в моем присутствии, потому что, обожая ее, я не могу дать ей повод вообразить, что я могу желать, чтобы она ушла от меня.

– Если вы не хотите, чтобы я вмешивался в это дело, скажите прямо.

– Наоборот. Я рад, что вы сможете свидетельствовать, что я не тиран моей дорогой Розали.

– Я поговорю с ней этим вечером.

Чтобы дать время маркизу поговорить с ней, я вернулся домой лишь к ужину; он ужинал с нами, и после его отъезда она дала мне отчет обо всем, что он ей сказал. Он говорил с ней так же, как со мной; она ответила ему так же, как я сказал ему, что она ответит, плюс к тому сказав, что попросила его не говорить с ней больше о П-и, и он обещал ей не говорить о нем больше ни слова.

Вот как все это кончилось; мы собрались покинуть Геную.

Три или четыре дня после того, как г-н Гримальди провел последнюю беседу с Розали о деле П-и, когда мы уже решили, что он больше не думает об этом, он попросил меня прийти пообедать вместе с ней в Сен-Пьер д’Арена. Она там никогда не была, и он хотел, чтобы она перед нашим отъездом увидела его сад. Мы согласились.

И вот на завтра в полдень мы в его красивом казене. Мы застали его вместе с двумя пожилыми людьми, мужчиной и женщиной, которых он нам представил, и представил также и меня моим именем, объявив мадемуазель как персону, принадлежащую мне.

Мы пошли все прогуляться в саду, и те два человека окружили Розали и наговорили ей множество лестных слов, нежно приласкав ее; она отвечает им, она весела и говорит с ними по-итальянски; комплименты, которые они говорят, ей приятны; после получаса прогулки приходят сказать, что стол накрыт, мы идем в залу, и я вижу шесть кувертов. Я, наконец, догадываюсь обо всем, но время ушло. Мы садимся за стол, и в тот же миг входит молодой человек. Маркиз говорит ему, что он заставил себя ждать, и очень наскоро представляет мне его как г-на П-и, своего крестника и племянника мадам и месье, которых я здесь вижу. Он усаживает его слева от себя, справа сидит Розали и я – рядом с ней. Я вижу, что она побледнела, как мертвая; я дрожу от гнева с головы до пят. Я нахожу поступок генуэзского аристократа недопустимым; это был сюрприз, кровное оскорбление Розали и мне, которое надо смыть кровью; и в волнении, обуревающем мою душу, я сознаю, что должен прикусить язык. Что я могу сделать? Взять Розали за руку и выйти с ней вон? Я думал об этом, и, предвидя последствия, не находил в себе смелости на них решиться. Я в жизни не проводил за столом часа, столь ужасного. Мы не ели ни крошки, ни я ни она, и маркиз, обслуживая всех сотрапезников, имел осмотрительность не замечать, что мы отправляем тарелки нетронутыми. Во время обеда он говорил только с П-и и с его дядей об их коммерции. В конце обеда он сказал тому, что он может идти по своим делам, и, поцеловав ему руку, тот ушел.

Это был мальчик примерно двадцати четырех лет, среднего роста, с лицом обыкновенным, но тонким и благородным, который очень сдержанно говорил, не слишком с умом, но со здравым смыслом. Я не счел его недостойным Розали, но трепетал, думая о том, что не могу представить ее его женой, не потеряв ее при этом. Маркиз после его ухода попенял его дяде за то, что тот не представлял ему этого мальчика, который является очень полезным в его коммерции.

– Но я уверен, – добавил он, – что буду ему полезен в будущем, и что я позабочусь о его судьбе.

На это дядя и тетя, которые должны были знать все, множеством слов выразили почтение, высказав для проформы, что, не имея детей, они счастливы видеть, что тот, кто должен унаследовать все их состояние, пользуется покровительством Его Превосходительства. Им не терпелось увидеть мадемуазель из Марселя, на которой он собирается жениться, чтобы заключить ее в свои объятия, как если бы она была их собственная дочь. В этот момент Розали, не выдержав, сказала мне, что ей сейчас станет плохо, если я не провожу ее в гостиницу, и я раскланялся с маркизом, сдерживаясь изо всех сил. Я видел, что он недоволен. Не зная, что сказать, он лукавил; он сказал ей, что надеется, что это несерьезно, что, к сожалению, он не будет иметь чести видеть ее сегодня вечером, но что непременно увидит на следующий день, и подал ей руку, проводив до портшеза.

Только приехав в «Св. Марту», мы вздохнули свободно и стали разговаривать, чтобы снять тяжесть с наших душ. Она справедливо заметила, что маркиз сыграл с нами злую шутку; она решила, что я должен написать ему записку, и попросить его не беспокоиться более, приезжая к нам. Я заверил ее, что найду способ отомстить, я сказал ей, что не считаю, что это хорошая мысль – написать такую записку, но мы должны ускорить наш отъезд и принять его завтра таким образом, чтобы дать почувствовать все наше негодование. Серьезный вид, реверансы, вежливость, полная непринужденность, и никаких ответов на все, что он может сказать по поводу того, что он сделал. Говоря о П-и, она сказала, что если бы он ее любил, он бы пожалел ее, потому что она считает его порядочным человеком, и что она не могла пожелать, чтобы он был на этом обеде, потому что он, возможно, не знал, что присутствуя там, он ее теряет.

– Я думала, что умру, – сказала она, – когда наши глаза встретились; потом он не мог больше на меня смотреть, и я не знаю, взглянул ли он на меня при уходе.

– Нет, я смотрел на него, и я ему тоже сочувствую. Он порядочный парень.

– Несчастье позади, и я надеюсь, что у меня будет хороший аппетит за ужином. Ты слушал его тетю? Она, очевидно, была тоже в заговоре; она говорила, что хочет считать меня своей дочерью. Я полагаю, что она очень добрая женщина.

После ужина Амур и Морфей помогли нам забыть унижение, которому подверг нас маркиз, настолько хорошо, что при пробуждении мы оказались в состоянии над этим посмеяться. Он пришел к вечеру и, подойдя ко мне с униженным видом, сказал, удивив нас этим, что знает, что совершил непростительную ошибку, и что готов, если возможно, ее исправить, предоставив мне такую сатисфакцию, какую я могу у него просить. Розали, не дав мне времени ответить, сказала, что если он чувствует, что подвел нас, мы достаточно отомщены и, соответственно, удовлетворены, и, во всяком случае, будем впредь держаться с ним осторожнее, хотя это и будет затруднительно, ввиду нашего предстоящего отъезда. После этого гордого ответа она отвесила ему реверанс и вышла в свою комнату.

Оставшись наедине со мной, вот что он мне сказал:

– Будучи всемерно заинтересован в счастье вашей любовницы и зная по опыту, что весьма проблематично ей быть счастливой долгое время в положении, отличном от того, что может дать девушке с ее характером брак с юношей характера моего крестника П-и, я решился устроить вам обоим это знакомство, потому что сама Розали знакома с ним лишь очень поверхностно. Чтобы достичь этой цели, сознаюсь, я прибег к средству нелояльному, но надеюсь, что вы об этом забудете, ввиду моих добрых намерений. Я желаю вам доброго пути, надеюсь, что вы будете жить долго и счастливо с этой очаровательной девушкой, прошу вас давать мне знать о себе и рассчитывать на мою дружбу, на мой кредит и на все, что может от меня зависеть при любом случае. Это все. Мне остается только передать вам одну вещь, чтобы вы имели верное представление о превосходном характере молодого человека, для которого, как он сам говорит, только Розали может составить счастье. Он оказал мне доверие, поведав о том, что вы сейчас услышите, лишь увидев, что я не хочу взять на себя передачу письма, которое он написал Розали, и потеряв надежду найти другое средство довести это до ее сведения:

Убедившись, что Розали его полюбила и, соответственно, не может иметь против него никакого неприязненного чувства, он добавил, что если она не может решиться стать его женой, полагая себя, возможно, беременной, достаточно будет отложить свадьбу до периода после родов, при этом она может решить остаться в Генуе, в некотором укрытии, где ее пребывание будет скрыто от всех, за исключением него. Он берет на себя все расходы по этому предприятию, сопроводив свой проект весьма здравым соображением. Ее преждевременные роды после ее замужества, – сказал он, – нанесут ущерб ее чести и отношению, которое ее родственники будут иметь к ее детям.

При этих последних словах, едва произнесенных, вошла Розали и обратилась к нам со следующими словами:

– Если г-н П-и не сказал вам, что возможно, что я беременна от него, значит он весьма порядочный молодой человек, но я вам говорю это. Дело представляется мне трудным, но решить его возможно. Скажите ему, что я останусь в Генуе вплоть до наступления родов, если я беременна, или до того срока, когда буду уверена в обратном, и что в этом случае я последую за этим моим другом туда, где он будет находиться. Время, когда наступят мои роды, откроет мне истину. Если я смогу убедиться, что мой ребенок принадлежит г-ну П-и, скажите ему, что я буду готова стать его женой, а если он сам убедится, что ребенок не может быть от него, он удовольствуется тем, что больше не будет думать обо мне. Что касается расходов на мое содержание и места моего пребывания, скажите ему, что он не должен производить ни малейших движений и ни малейших расходов.

От удивления я остолбенел. Маркиз спросил меня, соглашаюсь ли я передать ему это поручение, и я ответил, что не знаю другой воли, кроме желания самой Розали. Он ушел, очень довольный.

– Ты хочешь меня покинуть? – спросил я у Розали.

– Да, дорогой друг, но не надолго, если я могу рассчитывать на твое постоянство. Сердце мое, твое счастье, так же как и мое, приказывают, чтобы я, если я беременна, заверила П-и, что это не от него, и в то же время – что это твой ребенок.

– Я в этом не сомневаюсь, дорогая Розали.

– Ты в этом уже усомнился, и этого мне достаточно. Наша разлука заставит меня лить слезы, но она необходима для мира моей души. Я надеюсь, что ты мне напишешь, и, после моих родов, будет твоей заботой указать мне способ с тобой соединиться, а если я не беременна, наше соединение сможет произойти, самое позднее, к концу этой зимы.

– Я должен соглашаться со всем, что ты хочешь. Думаю, твое укрытие должно быть в монастыре, и я думаю, что маркиз может его подыскать и иметь о тебе попечение как отец. Надо ли, чтобы я поговорил с ним об этом? Я оставлю тебе сумму денег, достаточную для твоих надобностей.

– Сумма не будет слишком большой; но говорить с г-ном Гримальди не обязательно, потому что он сам это предложит. Его честь этого потребует.

Она рассуждала верно, и я любовался ее знанием людского сердца, благородного поведения и требований чести.

Назавтра я узнал, что русский авантюрист удрал, за час до прихода сбиров, которые должны были препроводить его в тюрьму по требованию банкира; тот распознал фальшивку в кредитном письме, которое тот ему предъявил. Он бежал пешком, побросав все, так что банкир потерял очень немного.

На другой день маркиз явился дать отчет Розали, что П-и не имеет что возразить против его проекта, и что он надеется, что Розали решится стать его женой после родов, даже если расчеты покажут, что плод ему не принадлежит.

– Он волен надеяться, – ответила она с улыбкой.

– Он надеется также, что вы окажете ему честь позволить посещать вас. Я разговаривал с настоятельницей монастыря ХХХ, которая является моей дальней родственницей; у вас будут две комнаты и женщина, очень порядочная, которая будет вам для компании, будет вас обслуживать и даже послужит вам акушеркой, если понадобится. Я сам оплачу ваше содержание и буду посылать каждое утро от себя человека, который договорится с вашей гувернанткой и будет приносить мне все ваши распоряжения. Я буду также посещать вас иногда у решетки, когда позволите.

Мне пришлось благодарить маркиза. Я сказал, что поручаю ему мою дорогую Розали, и что рассчитываю выехать через день после того, как Розали поселится в монастыре, что он ей нашел, представив настоятельнице письмо, которое он любезно напишет. Он сразу написал это письмо, Розали сказала, что хочет сама оплачивать все, что необходимо для ее содержания, и он подтвердил это письменно. Когда он уходил, она сказала ему, что отправится в монастырь завтра и будет рада увидеть его у решетки послезавтра. Он обещал это.

Мы провели грустную ночь, которую должны проводить влюбленные души, которые вынуждены на рассвете разлучиться. Жалобы, утешения, нескончаемые переживания и обещания, которые, мы были уверены, мы выполним, но которые должны были бы быть согласованы с самой судьбой, с которой ни один смертный не может никогда согласоваться.

Все утро она была занята приготовлением пакетов, вместе с Вероникой, которая плакала и на которую я не смотрел, потому что считал дурным то, что она мне нравится. Розали согласилась принять от меня только двести цехинов, сказав, что я всегда смогу послать ей денег, если они понадобятся. Попросив Веронику заботиться обо мне те два или три дня, что я решил еще оставаться в Генуе, она сделала мне молча реверанс и ушла, в сопровождении Коста, который проводил ее до портшеза. Два часа спустя слуга г-на Гримальди пришел взять все ее пожитки, и я остался один, и очень грустный, вплоть до прихода этого синьора, который пришел, желая со мной поужинать, и посоветовал посадить с нами Веронику.

– Это очень достойная девушка, – сказал он мне, – которую вы недостаточно хорошо знаете и которую следует узнать получше.

Немного удивленный, я тем не менее пошел позвать ее доставить мне это удовольствие. Она приняла приглашение, заверив меня, что чувствует честь, которую я ей оказываю.

Я был бы последним дураком, если бы не видел, что тонкий генуэзец явился со своим замыслом, играя мною, как настоящей марионеткой. Несмотря на то, что у меня были все основания надеяться, что Розали ко мне вернется, я предвидел, что он использует все свое искусство, чтобы ее соблазнить, и преуспеет в этом. Я должен был затаиться и дать вещам идти своим ходом.

Этот сеньор был человек почти шестидесяти лет; большой эпикуреец, сильный игрок, богатый, красноречивый, великий политик, очень уважаемый в своей стране, который достаточно долго жил в Венеции, чтобы уметь пользоваться ее свободой и радостями жизни, и который открыл секрет вернуться туда, после того, как побыл здесь дожем [17] , несмотря на закон, запрещающий патрициям, достигшим этого сана, покидать в дальнейшем свою родину. Вопреки знакам дружбы, которые он мне все время выдавал, он все время придерживался тона превосходства, который я вынужден был принимать. Если бы он не осознавал этого, он не осмелился бы поймать меня врасплох, заставив обедать с П-и. Он обошелся со мной как с простаком, и я оказался вынужден уступить его желанию, приняв эту игру. Из чувства благодарности он захотел выправить мою дорогу к завоеванию Вероники, после того, как я влюблюсь в нее.

За столом, где я почти не разговаривал, он втянул ее в беседу, и она блеснула. Я ясно видел, что она рада доказать мне, что имеет больше ума, чем Розали, Это был верный способ мне не понравиться. Гримальди, которому было жаль видеть меня грустным, втянул меня силой в разговор, в котором высказал Веронике, что у меня есть все основания молчать после того объяснения в любви, которое я ей сделал, и которое она плохо восприняла. Весьма удивленный, я сказал ему, что не помню, чтобы я ее любил, и еще меньше, – что сказал ей об этом.

Но я должен был рассмеяться, когда она сказала, что называлась в тот день Линдан.

– Это могло произойти только в комедии. Мужчина, который заявляет о своей любви словами – дурак, он должен проявлять свои чувства только в отношениях.

– Но, несмотря на это, мадам была встревожена.

– Неважно. Она вас любит.

– Я это знаю; но, несмотря на это, я видела, что она ревнует.

– Если это так, она ошибается.

Наш диалог очень позабавил сенатора, который сказал мне, уходя, что пойдет завтра с первым визитом к Розали и расскажет мне новости за ужином. Я сказал, что буду ждать.

Вероника, проводив меня в мою комнату, попросила, чтобы за мной поухаживали мои слуги, потому что «поскольку мадам больше нет, могут возникнуть нежелательные суждения».

Я сказал, что она права, и позвонил Ледюку.

Назавтра я получил письмо из Женевы. Оно было от синдика, моего друга, который сказал, что он представил от моего имени г-ну де Вольтеру мой перевод «Шотландки» и мое письмо, очень уважительное, в котором я просил у него извинения, что осмелился сделать итальянской его прекрасную французскую прозу. Он сказал ясно и четко, что нашел мой перевод дурным.

Эта новость и невежливость, которую он проявил, не ответив на мое письмо, задела меня и настолько оскорбила, что я сделался врагом этого великого человека. Я критиковал его в дальнейшем во всех моих работах, что я представлял публике, желая отомстить за обиду. На самом деле, это мне моя критика нанесет вред, если мои труды останутся в будущем. Они поставят меня в число Зоилов, которые смеют нападать на великого гения. Единственное, что можно считать его ошибкой, это его инвективы против религии. Если бы он был хорошим философом, он ничего бы не говорил об этом, потому что, если даже допустить, что он прав, он должен был знать, что народ должен пребывать в невежестве, во имя всеобщего мира нации. Vetabo qui Césaris sacrum vulgarit arcant sub isdem sit trabibus, etc.

[18] .

Я влюбился в Веронику. Ее сестра. Коварство против коварства. Моя победа. Взаимное разочарование

Поскольку я не любил есть один, я приказал поставить два куверта. Вероника, поужинав вместе с нами, заслужила это отличие. Увидев, что за моим стулом Коста, я спросил у него, где Ледюк, он ответил, что тот болен; я сказал ему стать позади стула мадемуазель; он повиновался с улыбкой. Сколь забавна эта спесь слуг! Вероника показалась мне более хорошенькой, чем обычно. Ее манеры, свободные и сдержанные, убедили меня, кстати, что она смогла бы играть роль принцессы в избранном обществе. Осознав с огорчением, что она мне нравится, я с сожалением подумал и о том, что ее мать должна днем прийти ее забрать домой. Таково было состояние моей души.

Мы сидели за десертом, когда пришла эта мать. Она сразу высказала мне отдельную благодарность за честь, которую я оказываю ее дочери. Я ответил, что это она оказывает мне честь, так как она прекрасна, возвышенна и умна.

– Поблагодари месье, – сказала она дочери, – за эти три похвалы, потому что ты некрасива, груба и глупа. Ох, негодница! Ты обедаешь вместе с месье, а я вижу на тебе грязную рубашку.

– Извините, мать моя, она с утра была чистая.

– Скажу вам, мадам, – говорю я матери, – что трудно, чтобы рубашка выглядела белой на ее коже.

Этот комплимент насмешил мать и очень польстил дочери. Когда мать сказала, что пришла затем, чтобы отвезти ее домой, та ответила, что не уверена, что мне доставит удовольствие то, что она меня покинет за двадцать четыре часа до моего отъезда, а я добавил, что наоборот, это меня огорчит.

– В таком случае, – говорит мать, – приличие требует, чтобы я направила вам ее младшую сестру, чтобы та спала с ней.

Я сказал, что это будет прекрасно, и оставил их одних. Я чувствовал, что запутался с этой Вероникой, так как за столом она мне очень понравилась и, зная себя, я больше смерти должен был бояться всяческих препятствий.

Мать зашла, чтобы пожелать мне доброго пути, и дочь принялась за работу над моим бельем. Я сел писать.

Ближе к вечеру служанка входит со своей сестрой Аннет, которая, поцеловав край своего меццаро [19] , подошла, чтобы поцеловать мне руку, а затем, смеясь, поцеловала сестру. Служанка, отложив в сторону пакет, вышла. Желая рассмотреть лицо Аннет, я спросил свечей. Я увидел девушку, совсем юную, блондинку, подобной которой я еще не видел. Ее волосы, ее брови были еще белее, чем ее кожа, слегка загорелая. Она настолько плохо видела, что казалась почти слепой, но ее голубые глаза были прекрасны, очень красивого разреза. Если бы эмаль ее зубов не отдавала слегка в желтизну, эту девочку можно было бы считать редкостной красавицей. Бедная девочка не терпела слишком сильного света. Она стояла, как будто радуясь тому, что я ее рассматриваю, и щедро демонстрируя верхнюю половину двух маленьких грудей, сделанных, казалось, из мрамора, и показывающих моему любопытствующему воображению, что на всем ее теле нет ни малейшего загара. Вероника в этом отношении не была столь щедра, видно было, что ее грудь должна быть очень хороша, но платок всегда прикрывал ее, даже когда она пребывала в самом полном неглиже; она посадила сестру рядом с собой и сразу дала ей работу. Поскольку я был огорчен, видя, что она должна при шитье держать ткань в дюйме от своих глаз, я сказал, что, по крайней мере, к ночи она могла бы воздержаться от работы, и она, как бы по принуждению, перестала.

Пришел маркиз Гримальди, и ему Аннет, которую он еще не видел, показалась, как и мне, удивительной. Он протянул свою высокую руку на ее красивую маленькую грудь, так, что смиренная Аннет не нашлась что возразить, и высказал ей комплимент.

Девушка, которая тем малым, что позволяет видеть мужчине, вызывает у него любопытство видеть остальное, проходит этим самым три четверти пути для того, чтобы влюбить его в себя, потому что, что есть любовь, если не любопытство? Бьюсь об заклад, что в природе не найти стимула более мощного. Аннет вызвала у меня любопытство.

Г-н Гримальди сказал Веронике, что Розали просила ее оставаться со мной вплоть до момента моего отъезда. Я видел, что Вероника удивлена так же, как и я, этой просьбой. Я сказал маркизу передать Розали, что Вероника предвидела ее желание и поэтому вызвала свою сестру Аннет.

– Две лучше, чем одна, – ответил он.

Мы переходим в другую комнату, где маркиз говорит мне, что Розали довольна и что я должен себя поздравить с тем, что сделал ее счастливой, потому что он уверен, что она ею станет, и единственное, что его огорчает, это то, что многие соображения препятствуют мне с ней увидеться.

– Вы влюблены в нее, – говорю я ему.

– Конечно, и мне жаль, что я стар.

– Это ничего не значит. Она вас нежно полюбит, и если П-и станет ее мужем, она не будет никогда чувствовать к нему ничего, кроме холодной дружбы. Вы напишете мне во Флоренцию, как она его приняла.

– Останьтесь здесь еще на три дня, и вы это узнаете. Вы, полагаю, не имеете никаких срочных дел, оставайтесь здесь; эти две девочки вас развлекут.

– Именно потому, что я предвижу, что они могут меня развлечь, я и хочу уехать завтра. Вероника меня пугает.

– Я не считаю вас мужчиной, которого можно напугать.

– Боюсь, она остановила на мне свой зловещий выбор, потому что, полагаю, она пробует на мне парад своих приемов. Я могу любить только Розали.

– Кстати, вот письмо, что она вам написала.

Я распечатываю письмо и отхожу к окну его прочесть. Вот что она пишет:

«Дорогой друг. Ты оставил меня на руках у нежного отца, который не допусти меня ни о чем заботиться, вплоть до момента, когда у меня не буде уже никаких сомнений о моем положении. Я буду писать тебе по адресу, который ты мне назовешь. Если Вероника тебе нравится, я буду неправа, если буду ревновать в такой момент. Я думаю, что она не сможет перед тобой устоять, и что она развеет твою грусть, которая меня действительно огорчает. Напиши мне что-нибудь перед твоим отъездом».

Я захотел, чтобы маркиз его прочел, и я увидел, что он растроган.

– Да, – сказал он, – она найдет во мне заботливого отца, и если она окажется вынуждена выйти замуж за моего крестника, и он не будет с ней хорошо обращаться, она не надолго останется с ним. Она будет счастлива также и после моей смерти. Но слушайте, что она говорит вам по поводу Вероники? Я не считаю ее весталкой, хотя и не знаю на ее счет никаких историй.

Я заказал четыре куверта; Аннета заняла место за столом, не заставив себя упрашивать. Увидев Ледюка, я сказал ему, что если он болен, он может идти лечь.

– Я хорошо себя чувствую.

– Тем не менее. Идите. Вы послужите мне за столом в Ливорно.

Я увидел, что Вероника удовлетворена этой экзекуцией. Я решился повести против нее любовное наступление с развернутыми знаменами, делая ей за столом многозначительные намеки, в то время как маркиз любезничает с Аннет. Поведя разговор о моем путешествии, я спросил у него, могу ли я взять завтра фелуку на Леричи.

– На любое время, с каким хотите количеством гребцов; Но я надеюсь, что вы отложите отъезд на три-четыре дня.

– Нет, потому что эта отсрочка может мне дорого обойтись.

Покосившись на Веронику, я заметил, что она усмехается. Поднявшись из-за стола и предоставив мне отечески наставлять Аннет, маркиз поговорил четверть часа с Вероникой, затем подошел ко мне и сказал, что его подстрекают упросить меня остаться еще на три дня, или, по крайней мере, на завтрашний ужин.

– В добрый час. Мы поговорим о трех днях завтра за ужином.

Маркиз воскликнул «Ура!», а Вероника дала понять, что тронута моей уступчивостью. После ухода маркиза я спросил у нее, могу ли я отправить Коста спать. Она ответила, что в компании сестры никто не сможет предположить чего-то дурного. Она начала причесывать меня на ночь, в то время, как Аннет пошла в свою комнату приводить в порядок свои мелкие дела. Она ничего не отвечала мне на мои любовные намеки. Когда я собрался ложиться спать, она пожелала мне доброй ночи; я хотел ее поцеловать, но ее сопротивление меня застало врасплох. Я сказал ей, что нам надо поговорить, и в ожидании ответа пригласил присесть рядом с собой.

– Почему вы отвергли это маленькое удовольствие, которое, в конце концов, всего лишь простой знак дружбы?

– Потому что невозможно, чтобы мы, такие, как мы есть, оставались простыми друзьями, – и мы не можем быть любовниками.

– Почему мы не можем быть любовниками, будучи людьми свободными?

– Я не свободна от предрассудков, и вы не подаете к этому никакого повода.

– Я полагал, что вы выше этого…

– Какое жалкое превосходство, которое, по сути, есть издевательство над самим собой! Что будет со мной, если я позволю себе следовать чувствам, которые вы мне внушаете?

– Я этого и жду, дорогая Вероника. Нет, Чувства, которые я вам внушаю, это не любовь. Они совпадают с моими. Любовь сметает чувства, которые ей ставят помехи.

– Уверяю, что вы еще не свели меня с ума; но я знаю, что когда вы уедете, я буду некоторое время грустить.

– Если это правда, в этом нет моей вины; но скажите же мне, что я могу сделать, чтобы вы были счастливы во время моего короткого пребывания здесь.

– Ничего, потому что мы ни в чем не можем быть уверены, находясь наедине друг с другом.

– И поэтому я уверен, что никогда не женюсь, если не буду другом моей любовницы.

– То есть, когда вы перестанете быть ее любовником.

– Именно так.

– Вы хотите кончить там, где я хотела бы начать.

– Вы могли бы быть счастливы; но это значит играть слишком по-крупному. Мне кажется, прекрасная Вероника, что мы могли бы баловаться любовью без последствий, проводя вместе счастливые часы., так, чтобы предрассудкам не было времени нас тревожить.

– Это возможно, но я боюсь даже мысли об этом, потому что она может меня далеко завести. Ох, нет! Оставьте меня! Подождите, вот моя сестра, которая тревожится, видя меня обороняющейся.

– Ладно! Я вижу, что я неправ. Розали ошиблась.

– Как! Что она могла подумать?

– Она мне написала, что считает вас доброй девушкой.

– Ей очень повезло, если у нее нет оснований раскаиваться в том, что она была слишком добра.

Она пошла спать, и я – тоже, досадуя, что все это затеял. Я пообещал себе оставить ее с ее правилами, истинными или ложными. Но при своем пробуждении я увидел ее пришедшей к моей кровати с видом настолько нежным, что во мгновенье ока сменил свою позицию. Я решил, что она раскаялась, и понадеялся, что встречу наилучший отклик при второй атаке. Остановившись на этой мысли, я позавтракал, болтая с ней, так же, как и с ее сестрой, и держался таким же образом и за обедом, вплоть до вечера, когда пришел г-н Гримальди и, видя нас веселыми, решил, что может нас поздравить. Видя, что Вероника восприняла поздравления, как будто она их заслужила, уверился, что получу ее после ужина и, в опьянении, вместо того, чтобы оставаться на три дня, пообещал им четыре.

– Отважная, храбрая Вероника! – сказал он ей, – всегда добивайтесь уважения ваших прав. Вы рождены, чтобы пользоваться абсолютной властью у тех, кто вас любит.

Мне казалось, что она должна была, по крайней мере, сказать фразу, уменьшающую слегка уверенность маркиза, но ничуть, она стала еще красивее, она красовалась; я смотрел на нее с видом скромного побежденного, гордящегося своими цепями. Я проявил доброту, принимая это поведение, в убеждении о моей неминуемой победе. Я уклонился от возможности поговорить отдельно с маркизом, чтобы не быть вынужденным разубеждать его, если он начнет задавать мне вопросы. Он сказал, уходя, что будет иметь удовольствие ужинать с нами лишь послезавтра.

Взгляните, – говорит она, когда мы остаемся одни, – насколько легко меня заставить думать так, как вы хотите. Я больше люблю, когда полагают, что я добра, потому что доброй казаться лучше, чем смешной – это любезный эпитет, которым награждают девушку, имеющую принципы. Не правда ли?

– Нет, прекрасная Вероника, я никогда не назову вас смешной, но скажу, что вы меня ненавидите, если вы собираетесь опять заставить меня провести адскую ночь, ускользнув, как вчера, от моей нежности. Вспомните, что за столом вы меня поцеловали.

– Ах, уймитесь, пожалуйста, прошу вас. Завтра вечером я вас не поцелую. Пожалуйста, оставьте меня. Ох! Ну уж нет…

Ее гнев вызван был тем, что, увлекая ее с собой на софу, я запустил свою руку с излишней силой туда, откуда невозможно уже было двигаться дальше. Она быстренько ускользнула, и три или четыре минуты спустя я увидел ее сестру, явившуюся, чтобы меня раздеть. Я нежно сказал ей идти тоже ложиться, собираясь провести несколько часов за писаниной, и, чтобы эта невинная девочка не ушла огорченной, я открыл свой ларец и подарил ей часы.

– Это сестре?

– Нет, это вам.

Я позволил ей поцеловать мне руку, и, расстроенный, написал Розали письмо на четырех страницах, которое сжег, не перечитывая. Я написал ей другое, более разумное, в котором, не упоминая о Веронике, сказал, что уезжаю завтра.

Я лег поздно, очень обозленный на себя, то представляя, что она меня не любит, то – что любит, рассуждая то как влюбленный, то как человек чести. Я позвонил в полдень и понял свою ошибку, когда увидел только Аннет. Когда Коста вышел, я спросил у нее, как себя чувствует сестра, и та ответила, что она работает. Я написал ей записку, в которой, попросив прощения, заверил, что больше не буду ее огорчать. Я просил ее приходить снова, как будто ничего не произошло. Я пил свой кофе, когда увидел ее входящей, с обидой на лице, всю тяжесть которой я не мог не почувствовать. Я сказал ей только, чтобы она поправила мои кружева, потому что я хочу пойти прогуляться за город и вернусь в гостиницу только вечером.

– Я к вечеру проголодаюсь, так что вам нечего будет опасаться и отправлять ко мне Аннет, – сказал я ей.

Я пошел за город и, после двух часов ходьбы остановился в деревенском кабачке, где велел приготовить себе омлет. Не имея сил возвращаться в Геную пешком, я спросил коляску, но их не оказалось. Кабатчик дал мне лошадь, вместе с пешим слугой, который должен был послужить мне гидом и отвести лошадь обратно. Темнело, и у нас впереди было шесть миль. Дождь сопровождал меня до самой Генуи, куда я прибыл в восемь часов, весь мокрый, умирающий от холода и усталости, натерев себе кожу на бедрах от слишком жесткого седла, прорвавшего мои сатиновые панталоны. Переодевшись с помощью Коста, я велел ему прислать мне прислугу. Я увидел Аннет и не увидел Веронику; она сказала мне, что та лежит в постели с головной болью, и передала мне от нее записку. Вот она:

«Я лежу в постели с трех часов с очень сильной головной болью, которая у меня бывает. Сейчас я чувствую себя лучше и уверена, что завтра вернусь к работе. Я пишу вам об этом, потому что не хочу, чтобы вы вообразили, что это плохое настроение или притворство. Полагаю, что вы сожалеете о том, что меня унизили, и прошу вас извинить или пожалеть меня, если мой образ мыслей не совпадает с вашим».

– Пойдите спросите у нее, не хочет ли она, чтобы мы поужинали у ее кровати.

Она вернулась, говоря, что сестра благодарит меня и просит оставить ее поспать.

Я стал ужинать вместе с Аннет, наблюдая с удовольствием, что она ничего не пьет, кроме воды, но ест больше, чем я. Страсть, что я питал к ее сестре, мешала мне думать о ней, но я увидел, что в моем состоянии безразличия она начинает мне нравиться. На десерт у меня зародился проект подпоить ее, чтобы заставить поговорить о сестре. Я дал ей стаканчик люнельского муската.

– Я пью только воду.

– Вам неприятно вино?

– Нет, но с непривычки оно ударит мне в голову.

– Вы пойдете спать, и будете спать лучше.

Она нашла вино превосходным и засмеялась, когда я предложил ей второй стаканчик, и затем я подступил к ней с разговором о ее сестре, в котором она доверчиво рассказала мне все, что я и так себе представлял.

– Я люблю ее, а она меня не выносит; она избегает малейших моих ласк.

– Она сопротивляется вашим ухаживаниям только из опасения, что вы перестанете ее любить.

– Вам кажется, что она права, заставляя меня страдать?

– Нет. Но если вы ее любите, вы должны ее извинить.

Аннет рассуждала слишком здраво, но после третьего стаканчика она сказала, что больше ничего не видит, и мы встали из-за стола. Эта девочка начинала мне слишком нравиться, но я обещал себе ничего с ней не предпринимать, так как опасался, что это окажется слишком легко. Nolo nimis facilem difjï-cilem que nimis. [20]

Эта добрая девочка, нежная, четырнадцати лет и без всякого опыта, не могла осознавать свои собственные права. Сопротивляясь тому, что я мог бы с ней сделать, она могла забыть вежливость. Такое могло нравиться лишь богатому и сладострастному мусульманину.

Я попросил ее уложить мои волосы в колпак, собираясь отослать ее после этого спать, но перед тем, как она ушла, я попросил у нее коробочку помады без запаха.

– Что вы хотите с ней сделать?

– Помазать потертости, которые причинило мне плохое седло, на котором я проделал шесть миль. Она умерит мне чувство жжения, и завтра я буду чувствовать себя хорошо. Мне надо позвать Коста, потому что я не могу просить вас об этой услуге.

– А вы думаете, я справлюсь?

– Это легко, но я боюсь злоупотребить вашей любезностью.

– Понимаю. Но с моей близорукостью, как смогу я увидеть потертости?

– Забравшись на кровать. Поставьте свечи на ночной столик.

– Ну, вот; но завтра утром не поручайте это Коста, потому что он подумает, что сегодня вас лечила я или моя сестра.

– Завтра вы тоже это проделаете?

– Я или моя сестра, потому что она встает очень рано.

– Не ваша сестра, потому что она побоится доставить мне слишком большое удовольствие, касаясь там своими прекрасными ручками.

– А я боюсь сделать вам неприятною Так хорошо? Боже мой, в каком состоянии ваша бедная кожа!

– Дорогая Аннет, это еще не все.

– Я вижу, тут, ниже. Повернитесь.

– Ну вот.

Но тут я вижу, что ею овладевает смех от того, что случай предоставил ей увидеть, и чего услуга, которую она мне оказывает, заставило прикасаться. Думаю, можно держать пари, что, при своей близорукости, она никогда не видела этого столь хорошо, и что оно должно ей нравиться; я убеждаюсь в этом, когда вижу, как ее потерявшаяся рука начинает растирать меня там, где нет никакой потертости. Итак, не имея возможности более терпеть, я ухватил ее за руку, чтобы заставить прекратить свою работу.

Я должен был рассмеяться, видя ее застывшей неподвижно и серьезной, держащей еще в руке баночку с помадой и спрашивающей, правильно ли она делает.

– Ты, мое дорогое дитя, – ангел во плоти, и я уверен, что ты знаешь, какого рода удовольствие ты мне доставляешь. Можешь провести со мной часок в постели?

– Подождите.

Она уходит, закрыв за собой дверь, но не повернув ключа; я уверяюсь, что она вернется, когда убедится, что ее сестра заснула. Она задерживается, я встаю и иду к двери; я вижу, она раздевается, ложится в кровать и гасит свечу. Я возвращаюсь в мою постель, питая еще некоторую надежду, и я не ошибаюсь. Пять или шесть минут спустя я вижу, как она подходит к моей постели в рубашке.

– Иди скорее ко мне, мой ангел, потому что очень холодно.

– С удовольствием; моя сестра спит, и я уверена, что она ничего не заподозрит. Если она даже проснется, кровать широкая, и она не заметит, что я вышла. Я отдаюсь вам; делайте со мной, что хотите, но при условии, что вы больше не будете думать о моей сестре.

– Я не почувствую никакого огорчения, сердце мое, давая тебе такое обещание и поклявшись тебе в этом.

Я нашел Аннет девственной, и не подумал в этом усомниться утром, когда увидел, что алтарь у жертвы не был окровавлен. Это у меня случалось часто. Я из опыта понял, что нет никакой законной связи этого ни с увлажнением, ни с сухостью. Нельзя никак убедиться, что у девушки был любовник, разве что если он ее оплодотворил.

Аннет покинула меня после двух часов дебатов, и к моему пробуждению я увидел ее у моей постели вместе с Вероникой, у которой на лице не осталось никаких следов недовольства. Вероника сказала, что диета и сон ее, как всегда, прекрасно вылечили. Я был того же мнения. Ее сестра Аннет меня также прекрасно вылечила от любопытства, которое гнездилось в моей душе. Я его чувствовал, и я его удовлетворил.

За ужином г-н Гримальди, видя меня веселым и спокойным, решил, что это в связи с тем, что дело сделано. Я пообещал ему, что приду завтра обедать с ним к Сен-Пьер д’Арена. Я явился туда и передал ему длинное письмо для Розали, полагая, что увижу ее теперь лишь женой П-и. Но не сказал ей об этом в своем письме.

В тот же день, ужиная с этими двумя девицами. я делил свое внимание между ними обеими, и Вероника, укладывая мои волосы в папильотки, сказала, когда осталась наедине со мной, что теперь, когда она видит, что я стал разумным, она любит меня намного больше. Я ответил, что мое предполагаемое благоразумие происходит оттого, что я оставил надежду одержать над ней победу.

– Прекрасная Вероника, я смирился со своей участью.

– Ваша любовь оказалась не столь уж сильной.

– Это был едва родившийся ребенок. От вас зависело сделать, чтобы он вырос, и тогда бы он легко мог остаться в живых.

Не зная, что мне ответить, она пожелала мне хороших снов и ушла в свою комнату. Аннет не пришла ко мне с визитом, как я надеялся; я не знал, что и думать.

Я увидел ее утром, когда позвонил. Она сказала, что ее сестра лежит в постели больная, что она всю ночь писала, и она отдала мне письмо. Я понял причину, почему Аннет не пришла.

Это письмо, очень длинное, которое я ей вернул, меня почти насмешило. После рассуждений, пустых и утомительных, она говорила, что ускользнула от моих желаний, потому что любила меня всем сердцем и не хотела рисковать потерять, как только удовлетворит мой каприз. Она ответила бы моим желаниям, если бы я захотел отдать ей то место, которое занимала Розали. Я должен был выехать из Генуи вместе с ней, дав ей расписку, которую подпишет г-н Гримальди и в которой я обязуюсь [2048] жениться на ней к концу года, дав ей в приданое 50 тысяч генуэзских ливров, или, если не хочу жениться, дать ей эту сумму, оставив ее свободной… Если она забеременеет за то время, что будет жить со мной, я должен согласиться оставить после нашего разделения дитя, девочку или мальчика, которого она выведет в свет. При этом условии она соглашается стать моей любовницей и предоставить мне все услуги, которых я мог бы пожелать.

Этот глупый проект дал мне ясно понять, что бедная Вероника лишена разума, который был бы ей нужен для того, чтобы сделать из меня своего дурачка. Я был уверен, что г-н Гримальди не является его автором, и что когда я его ему сообщу, он над ним посмеется.

Аннет, принеся мне мой шоколад, сказала, что ее сестра надеется получить ответ на свое письмо. Я сказал, что она его получит. Я поднялся и сразу пошел к ней лично, держа в руке полученное от нее письмо. Я застал ее сидящей в постели, так что ее неглиже могло бы меня соблазнить, если бы ее безумный поступок не заставил меня выкинуть ее из моей головы.

Я уселся на ее кровать, и Аннет вышла из комнаты, даже закрыв дверь, но она сказала мне впоследствии, что осталась подслушивать.

– Зачем нам писать, – сказал я ей, – если мы можем говорить?

– Часто более удобно писать, чем говорить.

– Это верно в политике и в коммерческих делах, когда пытаются обмануть; но в делах сердечных я с вашим мнением не согласен. Любовь, дорогая моя, дает карт бланш : никаких записей, никаких гарантий; отдайтесь мне, как сделала Розали, и начните с того, что отдайтесь мне этой ночью, не получая от меня никаких обещаний. Доверьтесь любви. Вот проект, который окажет честь нам обоим, и который, если это может доставить вам удовольствие, я представлю на одобрение г-ну Гримальди. Ваш проект, даже если он вас и не позорит, внушает большое опасение относительно вашего ума, потому что может быть одобрен лишь дураком, совершенно лишенным здравого смысла. Невозможно, чтобы вы любили человека, которому делаете такое предложение, и я уверен, что у г-на Гримальди он вызвал бы возмущение, и он отказался бы в нем участвовать.

Мой высокомерный ответ ее не смутил. Она сказала, что любит меня недостаточно сильно, чтобы отдаться, не зная, на каких условиях. Я ей ответил, что, со своей стороны, тем более не люблю ее настолько, чтобы дать ей победу на тех условиях, которые она мне предписала. После этого я ее покинул и приказал Коста известить хозяина фелуки, что хочу уехать завтра на рассвете. Определившись с этим, я пошел попрощаться с маркизом, который сказал мне, что этим утром представил П-и Розали, и она его достаточно хорошо приняла. Я был этим очарован. Я обновил у него мои рекомендации, но они не понадобились.

В этот год две женщины, которых я безумно любил, обе, исполненные достоинств, и с которыми я бы никогда не расстался, если бы это зависело только от моей воли, были отобраны у меня двумя стариками, которым я помог в них влюбиться, сам того не желая. Они решили судьбу той и другой; но косвенным образом они именно мне принесли большое благо, так как избавили меня от обузы. Они должны были бы знать, что моя судьба, несмотря на все ее кажущееся величие, не была прочной. В последствии мой читатель в этом убедится.

Я провел день, раздавая подарки Веронике и Аннет за их хлопоты по укладыванию моих чемоданов. Я не хотел, чтобы с этим связывались Ледюк и Коста. Вероника, ни веселая, ни грустная, имела вид вполне довольной своей судьбой, и говорила со мной, как будто между нами не было никаких разногласий. Я был этим вполне доволен. После ужина они уложили меня в постель, и своим пожатием руки Аннет известила меня, что придет ко мне с визитом. Я был этому рад; Я решил подарить ей пятьдесят цехинов, так, чтобы Вероника этого не знала, поскольку не хотел отметить ее тем же. Я положил сверток цехинов на свой ночной столик, и дал ей его, когда она пришла. Сказав мне, что Вероника спит, она спросила, что бы я сделал, если бы Вероника согласилась оказаться в моей постели.

– Я все слышала, – сказала она, я узнала, что вы ее любите.

– Я уверен, моя дорогая, что она никогда на это не согласится. Я люблю только тебя.

Но полчаса спустя меня ждал сюрприз в виде появления Вероники, которая, с подсвечником в руке, подбодрила свою добрую сестричку взрывом смеха. Я рассмеялся также, не выпуская ее из моих объятий. У Вероники на теле была только рубашка, она была прекрасна, и у меня не было никаких причин ее отпускать.

– Вы пришли, – сказал я ей, – чтобы прервать наши наслаждения и высказать упреки вашей сестре, которую в дальнейшем вы будете презирать.

– Я всегда ее буду любить.

– Рабыня любви, она отдалась мне без всяких условий.

– У нее больше ума, чем у меня.

– В самом деле?

– В самом деле.

– Очень хорошо. Так обнимитесь же.

При этом приглашении она ставит на ночной столик подсвечник и присоединяется к Аннет, которую покрывает поцелуями. Эта сцена пришлась мне по душе. Я приглашаю ее лечь рядом с сестрой, освобождая ей место, и она проскальзывает меж простынями. Я чувствую, как она озябла от холода, и красота этой картины, которую я никак не ожидал, меня соблазняет и вдохновляет. Я не могу себе отказать в желании сделать перерыв. Мне необходим обстоятельный комментарий, чтобы мое сладострастие развернулось во всей моей полноте. Прошу прощения.

– Эта очаровательная игра, что вы со мной ведете, – говорю я двум сестрам, – вы о ней договорились заранее? А вы, Вероника, знали ли вы, где окажетесь в настоящий момент?

– Ничего заранее не было договорено. Я была искренна этим вечером, и я искренна сейчас, когда вы меня видите. Я разработала нелепый проект, который прошу вас забыть, и считаю себя за него строго наказанной; Но вы можете сейчас же прервать мое наказание.

– Каким образом?

– Сказав мне, что вы меня прощаете, и доказав мне это.

– Я вас прощаю; но каким образом могу я вам это доказать?

– Продолжая заниматься любовью с моей дорогой сестрой, не слишком обращая на меня внимания.

Такое мне представлялось верхом комизма, и энтузиазм бросился мне в голову. Моя роль не должна была превратиться во вполне пассивную.

– Что скажешь, душа моя? – обратился я к своей блондиночке, – твоя героическая сестра, превыше всяческих похвал, хочет быть только зрительницей наших любовных трудов. Разве ты не чувствуешь себя достаточно щедрой, чтобы позволить ей стать тоже актрисой?

– Нет, дорогой друг; но это ты должен показать себя щедрым завтрашней ночью, разыгрывая ту же пьесу, с единственным отличием, что это Вероника будет играть мою роль, в то время, как я буду, как она даст нам пример этой ночью, с большим удовольствием, зрительницей.

– Это было бы замечательно, – говорит Вероника неискренне, если бы месье не решил уезжать на рассвете.

– Я останусь, очаровательная Вероника, но лишь для того, чтобы стало очевидно, что вы – обожаемая девочка.

– И что я люблю вас.

Я не мог потребовать, чтобы она объяснилась заранее, и сразу убедить ее в моей благодарности; но это бы получилось в ущерб Аннет и я исказил бы чистоту этой прелестной пьесы, и очень некстати. Аннет была ее автором, всякий раз, когда я вспоминал об этом приятном событии в моей жизни, я видел, что оно было сотворено самой прекрасной природой, и Аннет была здесь всего лишь ее выразителем.

Вероника, утвердившись в качестве зрителя и не желая ни во что вмешиваться, расположилась на своей стороне, приподняв подушку, положив на нее свой локоть и подложив руку под голову. Я приступил к исполнению фарса, как и должно, уверенный, что сыграю превосходно, поскольку зрительница внимательно наблюдала за действием. Я смотрел все время на нее, что она должна была отнести на счет моей вежливости; но она заметила, наконец, что мое доверие основано на интересе, который она испытывает к действию. Аннет ничего не видела, ее близорукость не позволяла ей заметить, куда устремлен мой взгляд. Каждый раз, когда в процессе пантомимы сдвигалось одеяло, Вероника старалась вернуть его на место, предлагая мне, как бы случайно, новую картину и наслаждаясь быстрым эффектом, производимым ею в моей душе, полной старания показать ей то активное воздействие, которое оказывает на мою душу ее шарм. В пылу великодушия она старалась выставить мне все свои сокровища, позволив с улыбкой догадываться, что она довольна тем, что я проникся ее мыслью. Она должна была поверить, что пьеса, которую я представляю, в сущности, не более чем репетиция той, что я должен играть с нею в следующую ночь, и ее воображение лишь усиливало очарование. Я думал так же, как она.

Вынудил отложить эту прекрасную игру Коста, который постучал в мою дверь, чтобы сказать, что фелука готова. Недовольный этим перерывом, я подошел к двери и сказал ему, чтобы оплатил еще день хозяину и сказал, чтобы тот был готов назавтра. Вернувшись в кровать, я увидел, что мои подружки рады моей честности.

Нам надо было поспать, но пьеса не должна была окончиться, из-за задержки, как всегда, неприятной, перерывом. Это должен был быть не более чем антракт, и я должен был продолжить партию после перерыва, который природа сделала для меня необходимым. Я предложил омовение, что вызвало смех у Аннет, и что Вероника нашла честным, достойным и правильным. При этой освежающей процедуре, явившейся новой закуской, я легко уговорил ее нас сымитировать; две сестры оказывали друг другу взаимные услуги в разных позах, исполненных так, что я нашел предпочтительной всем прочим роль зрителя.

После омовений, при которых нежные щекотания сопровождались изящными смешками, мы вернулись на сцену, где я должен был представить последний акт. Мне не терпелось его исполнить, и я был уверен, что справлюсь с ним с честью, рассчитывая, однако, на Аннет. Без нее диалог не мог бы состояться. Но слишком юная девочка, как я уже и предвидел, забыла свою роль. Жестокий бог, который сыграл с ней на этот раз шутку, был Морфей. Вероника рассмеялась, когда увидела ее заснувшей, и я должен был тоже смеяться, поняв, что она спит как убитая. Необходимо было ее оживить, и Амур должен был бы тому способствовать. Такая развязка приобретала вид катастрофы. Какая досада, говорили мне глаза Вероники, но она говорила мне это только глазами. Она опасалась, как и я, взять на себя роль Аннет без того, чтобы попросить у меня позволения, я же ждал, что она меня пригласит. Я счел своим долгом воздерживаться от посягательства на пьесу, которая должна была начаться только в следующую ночь. Вероника пошла спать в свою постель, и я проспал с Аннет до полудня.

Мы провели день в очень интересных разговорах по поводу нашей собственной истории и решили поесть только один раз, усевшись за стол лишь с наступлением ночи. Мы провели там два часа, насыщая свой аппетит изысканными яствами и бросая дерзкий вызов Бахусу. Мы поднялись, когда увидели Аннет добычей неодолимого сна. Мы не сочли, однако, это небольшое несчастье способным помешать нашей маленькой пьесе. Аннет оказалась неспособна играть роль зрителя, и ослепительные чары Вероники захватывали меня так, что не было никакой необходимости смотреть при этом на посторонних. Мы пошли ложиться и, в объятиях друг друга, провели больше часа, ничего не делая и не шевелясь. Догадываясь о причине, Вероника из вежливости мне ничего не говорила, и ее сдержанность мне нравилась. Она сдерживалась, не прерывая своих ласк, но я бесился. Я ничего не понимал. Такое несчастье случалось со мной лишь в результате долгой работы, скрепленной моей кровью, или из-за сильного удивления, способного подавить все мои естественные способности, как это случилось у меня с Жавоттой, когда я вышел из Великого Круга и решил, что меня сейчас поразит молния. Но в этом случае, в котором я находился, в цветущем возрасте, с девушкой, у которой было все, чтобы нравиться, которая меня очаровала, которую я видел согласной и нежной, расположенной не отказывать мне ни в чем, чего бы я ни захотел или смел попросить, – такого я не мог постигнуть, и от этого я приходил в отчаяние. Вынужденный, в конце концов, сбросить маску и поговорить разумно, я первый пожаловался на свое несчастье.

– Вы слишком много сделали вчера, – ответила она, – вы слишком много пили ликеров за ужином. Не переживайте, дорогой друг, потому что я уверена, что вы меня любите. Перестаньте пытаться насиловать природу, потому что ваши усилия лишь приведут к ее ослаблению. Мне кажется, что спокойный сон – единственное средство, к которому вы должны прибегнуть, чтобы снова стать мужчиной. Мне это не нужно, но не беспокойтесь обо мне. Давайте, спите. Мы займемся любовью потом.

После этого краткого вразумления, которое показалось мне и мудрым и скромным, Вероника повернулась ко мне спиной, и я поступил так же. Мне было ясно, что я могу надеяться только на сон, и я решился на это, но впустую. Та же природа, которая лишила меня возможности работать, отринула от меня сон. Мои воспаленные нервы не хотели расслабиться; забытье, которого я желал, им не было необходимо, и им совсем не нравилась идея, что их согласие имеет что-то общее с тем, что мне необходимо, чтобы быть в состоянии удовлетворить мои любовные порывы. Мои пламенные чувства желали, наоборот, бодрствовать, чтобы быть свидетелями моего наслаждения, и, далекие от того, чтобы, вопреки мне, забыться сном, они должны были мне этого желать и имели право сетовать, что, вопреки здравому смыслу, я пытался притушить силу, необходимую для того, чтобы удовлетворить требования Амура, чье действие и божественная радость есть именно то, что их более всего затрагивает, и в чем они участвуют, ведь любовные чары никогда не могут скрыться, если они уже присутствуют. Именно поэтому в горячке и в невозможности заснуть я пытался утешиться, предаваясь физико-метафизическому анализу моих чувств, чтобы иметь полное основание жаловаться только на себя. В заключение, я был удовлетворен. Удовлетворен тем, что счел себя дееспособным! Странное удовлетворение; но единственно пригодное, чтобы философ, удрученный несчастьем, почувствовал себя счастливым. Человек, будучи неправым, обретает великую победу, если, осознав себя виновным, признается сам себе в этом. Это единственное счастье, которое я ощущаю сегодня, когда беседую сам с собой. Во всю мою жизнь все несчастья, что случались со мной, происходили только из-за моих ошибок, и я приписываю случайному сочетанию обстоятельств почти все удачи, что со мной случались; по правде говоря, это немного несправедливо и оскорбительно. Но таков человек. Я буду безумен, если в разговорах с самим собой сочту себя несчастным не из-за моих собственных ошибок, потому что я не буду знать, где искать их причины, по крайней мере если я не считаю себя глупцом. Я знаю, что я не глупец. Глупец – тот, другой, глупый мой сосед, которому нравится меня убеждать, что глупцы рассуждают лучше, чем мы. «Я соглашусь с вами, – скажу я ему, – что они рассуждают лучше, чем вы, но не лучше, чем я». Этот ответ доставит мне врага, хотя и содержит половину его утверждения.

Вероника провела три часа в объятиях сна и была удивлена, когда я сказал ей, что нисколько не отдыхал. Она нашла меня в таком же ничтожном состоянии, как и оставила, и я, в конце концов, обеспокоил ее, когда захотел, может быть чересчур горячо, убедить ее в том, что это несчастье происходит не из-за моей дурной воли. стараясь приписать его себе самой, и в то же время огорченная мыслью, что такое может быть, она стала пытаться разрушить то очарование, которое сделало меня неспособным. Для достижения своей цели, она использовала средства, которые я считал непобедимыми, и я напрасно пытался ей воспрепятствовать, но все было впустую. Мое отчаяние сравнялось с ее собственным, когда я понял, что надо прекращать игру, обескураженный, униженный и раздосадованный почти до слез. Она покинула меня, ничего не говоря, и оставила в печальной необходимости провести в одиночестве два или три часа, что оставались до возвращения Авроры. Багаж мой был собран. Бессонница меня не покидала.

На рассвете Коста пришел сказать, что ветер сильный и противный, и что фелука не сможет его преодолеть.

– Мы отправимся, как только позволит погода, ответил я.

После чего я поднялся, зажег огонь и сел писать.

Два или три часа спустя мне захотелось спать, я лек в кровать и проспал восемь часов. По своем пробуждении я почувствовал себя спокойным, но без всякого желания смеяться. Обе сестры обрадовались этому, и я думал, что замечу в Веронике некий упрек, и она имела к этому основание. Я чувствовал за собой вину, что не остался. Перед тем, как сесть за стол, я сделал ей подарок в сотню цехинови так же поступил с Аннет, которая этого не ожидала, так как думала, что получила достаточно.

Ближе к полуночи хозяин фелуки пришел сказать, что погода хорошая, и я с ними попрощался. Я увидел, что Вероника плачет, но я знал, почему. Я отплыл на Леричи со своими двумя слугами и причалил туда на следующий день, сразу наняв почтовых лошадей, чтобы направиться в Ливорно. Но вот маленькое поучительное событие, вполне подходящее к серьезности моей истории и не очень достойное быть сообщенным читателю, который ее с удовольствием читает.

Ловкое мошенничество. Происшествие в Ливорно. Пиза и Корилья. Мое мнение о косоглазии. Флоренция. Я встречаю Терезу. Мой сын. Ла Корличелли.

Видя, что я внимательно разглядываю четырех лошадей, которых мне запрягают, ко мне подошел человек, на лицо которого я не обратил внимания, и спросил, хочу ли я оплатить проезд вперед или на станции.

– Заплачу сейчас. Вот вам португез , принесите мне сдачу.

– Через секундочку.

Десять минут спустя, а именно тогда, когда я пошел спросить сдачу с моего португеза , появляется хозяин почты, который спрашивает денег за проезд.

– Я уже заплатил и жду сдачу с моего португеза . Разве не вам я его дал?

– Мне? Прошу прощения, нет.

– Кому же я его дал?

– Это у вас надо спросить.

– Проклятье. Это может быть только кто-то из ваших людей.

Я говорю на повышенных тонах. Меня обступают кругом; хозяин почты спрашивает, кто получил от меня португез ; никто ничего не знает. Я ругаюсь, я посылаю все к черту, затем понимаю свою ошибку, плачу во второй раз и смеюсь по поводу ловкого мошенника, который так искусно меня надул. Так и учатся жизни. С этого дня я платил на почте только в верные руки. Нет такой другой страны, где бы мошенники были так ловки, как в Италии, за исключением Греции, древней и современной.

В Ливорно, остановившись в лучшей гостинице, я узнал, что тут есть комедия. Мне, к несчастью, пришло в голову туда пойти; Меня узнал актер, подошел ко мне, выразил радость от того, что меня увидел, я пригласил его поужинать со мной, он представил мне человека, как он сказал, превосходного поэта и большого противника аббата Кьяри, которого я не любил, потому что он сделал на меня оскорбительную сатиру, а я за нее не отомстил. Этот якобы поэт был генуэзец, его звали Джакомо Пассано, и он написал против аббата Кьяри три сотни сонетов. Он сказал мне, что если бы он мог их напечатать, аббат умер бы от ярости. Это меня насмешило. Достав рукопись из кармана, он прочитал мне дюжину, я счел их средними. Когда сонет посредственный, он плох, потому что он должен быть изысканным.

Если бы я дал себе времени рассмотреть физиономию этого человека, которому было лет пятьдесят, я бы понял, что он мошенник; но его сонеты против Кьяри меня отвлекли. Я прочел на фронтисписе его манускрипта: «Чиарейда Асканио Погомаса».

– Это, – сказал он мне, – чистейшая анаграмма моего имени при крещении и фамилии; полюбуйтесь, прошу вас, совершенством моей анаграммы.

Эта глупость снова заставила меня посмеяться. Каждый из его сонетов представлял из себя болтологическую пошлость, заканчивающуюся утверждением, что аббат Кьяри – коллеоне. Он этого не доказывал, но говорил, что так это и есть, и этого могло быть достаточно, чтобы причинить огорчение этому брешианскому священнику, который, впрочем, не был коллеоне , а был человек умный и поэт, который, если знать театр, превзошел Гольдони, потому что лучше владел языком. Это слово коллеоне , которое просто означает «тестикула», принято в Италии в значении дурак, как говорят во Франции колон , а в Германии факен вместо безмозглый . В Германии нет ничего оскорбительнее, чем слово колон , как во Франции – факен [21] .

Чтобы отделаться, я говорю этому Пассано, что ему надо будет напечатать свою Чиареиду .

– Я хочу продать ее печатнику, потому что я недостаточно богат, чтобы печатать ее за свой счет, но печатники здесь все нищие и невежды; и еще – пресса здесь приниженная, считают, что слово коллеоне неприличное. Если бы я мог поехать в Швейцарию, я уверен, что справился бы с этим делом; но у меня нет и шести цехинов. На самом деле, я пошел бы туда пешком.

– А в Швейцарии, где нет комедиантов, – говорю я ему, – как вы там выживете?

– Я умею рисовать миниатюры. Взгляните.

Он дает мне маленькие овальные пластинки из слоновой кости, трех-четырех дюймов с порнографическими изображениями, плохо нарисованными и еще хуже раскрашенными. Я предлагаю рекомендовать его в Берне и после ужина пишу ему письмо и дарю ему шесть цехинов, лишь бы он ушел. Он изо всех сил хочет мне вручить шесть экземпляров своей живописной продукции, но я этого не хочу. Я сделал глупость, рекомендовав его М. М.Ф., отцу очаровательной Сары. Я сказал ему написать мне в Рим через банкира Беллони.

На следующий день я отправился обедать в Пизу, в гостиницу Юзара, где оставался два дня. Я купил у англичанина очень красивую двухместную коляску с откидным сидением еще для двоих. Этот англичанин отвел меня к знаменитой поэтессе Корилле, с которой я хотел познакомиться. Она оказала мне честь сымпровизировать и очаровала меня, но не своим пением и не своей красотой, но прелестными вещичками, которые она говорила хорошими стихами и на безупречном итальянском. Эта женщина была страба (косоглазая) , какой древние рисовали Венеру, я никогда не мог понять, почему, потому что косая богиня красоты мне всегда казалась большой нелепостью. Когда Корила, говорят, фиксирует во время пения свои косые глаза на ком-нибудь из присутствующих, она уверена, что влюбит его в себя. Слава богу, на мне она его не фиксировала; повидимому, она меня не захотела.

Во Флоренции я остановился на мосту Карраха, у доктора Ваннини, который мне сразу сказал, что он недостойный академик де ла Круска . Я занял апартаменты, окна которых выходили на набережную Арно, примыкая к прекрасной террасе. Я нанял также городскую коляску и местного лакея, велев сразу одеть кучера и лакея в голубую с красным ливрею г-на де Брагадин. Я не хотел быть самозванцем, но желал лишь представиться. На следующий день я вышел в одиночку, пешком, в рединготе, чтобы осмотреть Флоренцию, не будучи никем замечен, и после обеда отправился на комедию, чтобы услышать Арлекина Хоффи, который владел, заслуженно, высшей репутацией, и лично иметь возможность судить о флорентийцах, о которых говорили много хорошего, и которые мне не понравились. Лишь Пертичи доставил мне удовольствие. Не имея больше возможности петь, потому что стал стар, он стал комедиантом.

На следующий день я пошел знакомиться с банкиром Сассо Сасси, к которому у меня было значительное кредитное письмо, и, пообедав в одиночестве, оделся комильфо и отправился в оперу на улице Делла Пергола, взяв ложу около оркестра, скорее, чтобы видеть актрис, чем чтобы лучше слышать музыку, к которой я никогда не был расположен.

Но каков был сюрприз, когда я увидел первую певицу! Я узнал Терезу, которую, после того, как она сняла маску Беллино, я оставил в Римини в начале 1744 года. Эта Тереза, на которой, конечно, я бы женился, если бы г-ну де Гаж не вздумалось меня арестовать. Через семнадцать лет я увидел ее на сцене, прекрасную, свежую, и она показалась мне такой же молодой, какой я ее оставил. Я оберегаю ее престиж; я решаю, что это, должно быть, не она, потому что, исполняя арию она случайно бросает взгляд на меня и больше меня не замечает. Потом я решаю, что не ошибся. В конце своей арии она выходит и, едва оказавшись за кулисой, оборачивается и говорит мне жестами, что надо поговорить.

Я выхожу из ложи с сердечным трепетом, которому не нахожу основания, потому что, оставив о Терезе самые счастливые воспоминания, я чувствую по отношению к ней вину лишь в том, что не ответил на ее последнее письмо, которое она мне написала из Неаполя тринадцать лет назад. Я направился в театр скорее увидеть, чем кончится эта беседа, чем узнать, что с ней произошло за эти тринадцать лет, которые теперь в моих условиях казались мне веком.

Я подошел к двери, ведущей на сцену, и увидел ее вверху небольшой лестницы, говорящей с мужчиной из охраны, чтобы меня пропустили.

Я подхожу к ней, и мы оба молчим. Я беру ее руку и подношу к своей груди, чтобы дать ей почувствовать мое сердце, которое, казалось, готово выскочить наружу.

Не могу сказать тебе, что со мною было, – говорит мне она, – но я думала, что от удивления упаду в оркестр, и не знаю, как я смогла окончить свою арию. Несчастная! Я должна ужинать в городе, я не буду сегодня спать, я жду тебя в восемь часов утра. Где ты остановился?

– У Ваннини.

Под каким именем?

– Под собственным.

– С какого дня ты здесь?

– Со вчерашнего.

– Ты надолго во Флоренции?

– На столько, насколько захочешь.

– Ты женат?

– Нет.

– Проклятый ужин! Какой день! Убирайся, я должна выходить. Прощай, до завтра, в семь часов.

Секунду назад она сказала в восемь. Я иду в партер и вспоминаю, что не спросил у нее ни ее имени, места жительства; Но легко все это узнать. Она играет роль Манданы. Потом я рассмотрел ее лучше и в игре, где она исполнила речитатив, и нашел, что она уникальна. Я спрашиваю у молодого человека, хорошо одетого, сидящего рядом со мной, имя этой великой актрисы.

– Вы приехали во Флоренцию сегодня?

– Да, месье.

– Понятно! Ее зовут, как и меня, потому что она моя жена, и мое имя Сирилло Палези, к вашим услугам.

Я делаю ему реверанс и остаюсь недвижим, как будто упал с большой высоты. Он, наверное, сочтет дерзким мой вопрос, если я спрошу у него, где он живет. Тереза замужем за этим прекрасным молодым человеком! И это перед ее мужем я чуть не сел в лужу, когда хотел расспросить о ней!

У меня больше не было сил оставаться в опере. Мне не терпелось остаться одному, чтобы поразмыслить об этой странной авантюре, о визите, который я должен сделать к замужней Терезе завтра в семь часов, потому что надо придерживаться ее последнего слова, и что скажет ее муж, когда меня увидит. Я чувствую, что меня охватывает прежнее пламя, и мне не мешает, что я нашел ее замужней.

Я выхожу и говорю лакею вызвать мою коляску; он отвечает, что можно это сделать только в восемь часов. Из-за холодной погоды кучер поехал в конюшню.

– Тогда пойдем пешком. Скажите мне, – говорю я ему, – как зовут первую виртуозку [22] ?

– Ее зовут Ланти; но уже два месяца, как ее зовут Палези. Могу вам сказать, что здесь нечего ловить. Она богата и замужем за молодым человеком, у которого ничего нет, и который ничем не занимается.

– Где она живет?

– В конце этой улицы. Мы пройдем мимо ее двери. Вот. Она живет на первом этаже.

После этого я с ним больше не говорил, чтобы запомнить дорогу, которую я должен буду пройти завтра в одиночку.

Едва проглотив один кусочек, я бросился в постель, приказав Ледюку разбудить меня в шесть часов.

– Светает только в семь.

– Я знаю.

– Ладно.

И вот я в семь у дверей моей первой большой страсти. Я прохожу на первый этаж, я звоню, и женщина, открывшая мне, спрашивает, зовут ли меня Казанова.

– Да.

– Мадам мне сказала, что вы придете в восемь, но неважно, войдите в эту комнату, я ее сейчас разбужу.

Пять или шесть минут спустя я вижу мужа, который вежливо входит в ночном колпаке, говоря, что его жена встает и сейчас выйдет; однако я сдерживаю смех, когда, разглядев, как следует, меня, он говорит:

– Это не вы тот месье, который вчера вечером спрашивал меня, как зовут мою жену?

– Это я. Мне показалось, что я ее знаю, и мне захотелось узнать о ее супруге. Чувство дружбы, месье, которое я буду питать к вам, будет равно тому, что я всегда испытывал к ней.

Но вот и она, прекрасная, как звезда. Она входит с распростертыми объятиями, я раскрываю свои, и мы обнимаемся как два нежных друга или любовника, которые ощущают счастье от наступления давно желанного момента. После короткого размышления мы целуемся снова, потом она говорит своему мужу сесть. Она увлекает меня на канапе, дав волю слезам, я не могу сдержать свои, но мгновенье спустя, осушив свои глаза, нам приходится поднять их одновременно на лицо г-на Палези, и мы не можем удержаться от некоторого смешка. Его изумление слишком комично.

– Ты видишь перед собой моего отца, – говорит она ему, – и более чем отца, потому что ему я обязана всем. Счастливый момент, которого я ждала десять лет.

При слове «отец» этот муж снова уставился на меня, но патетичность момента не дала мне возможности рассмеяться. Я, однако, насчитал на два года больше, чем Тереза; но дружба приняла имя отца, в том значении, что ей соответствует.

– Да, месье, – говорю я ему, – это моя дочь, это моя сестра, это ангел, не имеющий пола, это одушевленное сокровище, – и это ваша жена.

– Я не ответил, – говорю я ей, – на твое последнее письмо…

– Я все знаю. Ты был влюблен в монашенку, тебя заключили в Пьомби, и я узнала, находясь в Вене, о твоем потрясающем побеге. Некое ошибочное предчувствие говорило мне, что я тебя там увижу. Я узнала потом о твоих приключениях в Париже и в Голландии, но после твоего отъезда из Парижа я ни от кого не могла узнать новостей о тебе. Но вот, теперь я умру, довольная. Когда я расскажу тебе подробно все, что со мной случилось за эти десять лет, ты узнаешь замечательные вещи. Сейчас я счастлива. Вот г-н Палези, римлянин, который женился на мне два месяца назад; мы любим друг друга, и я надеюсь, что ты станешь ему таким же другом, как моим.

Я поднялся, чтобы его обнять, и он пошел мне навстречу, хотя и очень озадаченный, потому что не мог сообразить, какого рода лицо он должен состроить по отношению ко мне, последовательно отцу, брату, другу. Он не знал, следует ли ему терпеть меня как любовника своей дорогой половины. Она же, чтобы его разубедить, очень сердечно его обняла, сделав меня зрителем второй сцены, которую я должен был бы счесть весьма приятной, но которая меня огорчила, так как за эти полчаса Тереза разожгла во мне все то пламя, которое загорелось во мне еще в Анконе, когда дон Сансио Пико познакомил меня с ней.

Г-н Палези спросил, не хочу ли я позавтракать, выпив вместе с ними чашку шоколада, приготовленного им самим, и я ответил, что страстно люблю шоколад. Он пошел его делать.

Тереза снова упала в мои объятия, говоря:

– Будем бесконечно целоваться в этот первый день, мой дорогой друг, а потом остановимся на этом, потому что таково веление судьбы. Завтра мы увидимся лишь как два нежных друга; наши чувства слишком свежи в этот счастливый момент, чтобы мы посмели им воспрепятствовать.

Утолив частично наше пламя, найдя, что мы остались такими же, какими расстались в Римини, мы вздохнули и вернулись на свои места.

Немного собравшись, она сказала мне:

– Ты должен знать, что я еще влюблена в моего мужа и не собираюсь его обманывать. То, что я сейчас сделала, не зависело от меня, и мы оба должны это забыть. С этим покончено. Нам достаточно знать, что мы еще любим друг друга, и в этом нельзя сомневаться. Будем на будущее избегать, дорогой друг, всяких случаев оказаться наедине друг с другом. Это тебя печалит?

– Я вижу, что ты связана, а я свободен. Мы больше не будем разделены; ты снова разожгла все былое пламя, я – тоже, и счастлив, что мог в этом убедиться, и несчастен, что не могу надеяться владеть тобой; я нашел тебя не только замужней, но влюбленной. Увы! Я слишком опоздал; но даже если бы я не остановился в Генуе, я также был бы несчастен. Ты узнаешь все в свое время. А между тем, я следую только твоим распоряжениям. Твой муж, полагаю, не знает ничего из нашей истории; так что я должен умалчивать обо всем, не правда ли?

– Обо всем, потому что он не знает ничего о моих делах, и я очень рада, что он не проявляет любопытства. Он знает, как и все, что я начала свою карьеру в Неаполе, куда я прибыла, якобы, в возрасте десяти лет. Это ложь, которая никому не наносит вреда, и которую в той профессии, которой я занимаюсь, я должна предпочесть многим правдам, которые причинили бы мне вред. Я назначила себе возраст в двадцать четыре года. Как тебе это?

– Мне кажется, что ты говоришь правду, хотя я знаю, что тебе тридцать два.

– Тридцать один, хочешь сказать. Когда я тебя узнала, мне могло быть только четырнадцать.

– Полагаю, пятнадцать.

– Может быть; но скажи мне, прошу тебя, смотрюсь ли я больше, чем на двадцать четыре года?

– Я клянусь, что ты даже на них не смотришься. Но в Неаполе…

– В Неаполе хроникер может знать все, но никто этих людей не слушает. Но я жду тебя, дорогой мой, в момент, который станет одним из самых интересных в твоей жизни.

– Самых интересных в моей жизни? Как это?

– Потерпи, я тебе ничего не скажу. Я хочу насладиться твоим удивлением. Поговорим о серьезных вещах. Как у тебя дела? Если ты нуждаешься в деньгах, я в состоянии отдать тебе твои деньги с любыми процентами, какие назовешь. Мой муж ничем не распоряжается, все, чем я владею, мое. У меня пятьдесят тысяч дукатов реньо в Неаполе и столько же в бриллиантах. Скажи мне, какая тебе нужна сумма. Быстрее, потому что сейчас придет шоколад.

Такова была Тереза. Охваченный нежностью, я бросился ей на шею, прежде, чем ответить, но тут прибыл шоколад. Ее муж вошел в сопровождении горничной – красотки, которая несла на серебряном подносе три чашки шоколада. Палези развлекал нас, пока мы его пили, описывая остроумно свое удивление, когда он увидел, что тот, кто заставил его подняться с постели в семь часов, был тот самый, кто в прошедший вечер спрашивал его в театре, как зовут его жену. Смешки Терезы, сопровождаемые моими, не повредили этому римлянину, который показался мне ревнивым лишь по форме.

Тереза мне сказала, что в десять часов у нее будет репетиция всех арий новой оперы, что я могу здесь остаться и обедать потом вместе с ней, и провести здесь весь день, если у меня нет в планах ничего лучше. Я ответил, что покину ее только после ужина, когда она отправится спать со своим счастливым мужем. На эти слова г-н Палези обнял меня по-мужски, с видом, говорящим, что он благодарен мне за то, что я не выдвигаю ему препятствий к исполнению его прав.

Ему было не более двадцати-двадцати двух лет, он был блондин, и слишком красив для мужчины, поскольку в таком, как он, человечество отразилось своими обоими полами. Я должен был извинить Терезу за то, что она влюбилась в его красивую внешность, потому что слишком хорошо знал силу красивых лиц, но осудил за то, что она сделала его своим мужем, потому что муж приобретает права хозяина.

Молодая горничная Терезы пришла сказать, что моя коляска стоит у дверей.

– Разрешите, – обратился я к Терезе, – чтобы мой местный лакей сюда зашел. Кто вам приказал, – спросил я у этого мерзавца, – приехать сюда с моей коляской?

– Никто; но я знаю свои обязанности.

– Кто вам сказал, что я здесь?

– Я догадался об этом.

– Идите вызовите Ледюка и придите сюда вместе с ним.

Я приказал Ледюку оплатить ему три дня, забрать у него ливрею и спросить у доктора Ванини другого лакея того же роста, который не будет ни о чем догадываться. Чудак обратился к Терезе, которая сказала мне, что я прав.

Я увидел, как в десять часов пришли все актеры и актрисы и некоторое количество любителей, которые все явились поцеловать руку Терезе, и как она их всех мило приняла. Эта репетиция, которая длилась три часа, меня порядком утомила. Я провел время, разговаривая с Палези, который мне понравился, потому что ни разу не спросил меня, ни где, ни когда, ни как я познакомился с его женой.

По окончании репетиции молодая пармезанка по имени Редегонда, игравшая мужскую роль и хорошо певшая, осталась обедать с Терезой, а минуту спустя пришла также молодая приглашенная фигурантка из Болоньи по имени Кортичелли, и поцеловала ей руку. Юное очарование этой девочки меня поразило, но в тот момент, целиком поглощенный Терезой, я не обратил на нее внимания. В следующий момент я увидел старого аббата, очень полного, который вошел размеренным шагом, с ласковым и смеющимся видом, который смотрел только на Терезу, а она подошла и поцеловала ему руку, склонив голову до земли по португальской моде. Тереза, изящная и смеющаяся, усадила его справа от себя, – я сел от нее слева. Я сразу узнал аббата Гама, которого оставил у кардинала Аквавива в Риме семнадцать лет назад, но по нему этого не было заметно. Он был весьма стар, но это был он. Галантный старик, обращаясь только к Терезе, говорил ей пошлые комплименты и больше ни на кого не смотрел. Надеясь, что он меня не вспомнит, я на него не смотрел и говорил всякие пустяки Кортичелли. Тереза призвала меня к порядку, сказав, что г-н аббат хочет знать, узнал ли я его. Я, наконец, взглянул на него, изобразил удивление, поднялся и спросил, имею ли я удовольствие видеть г-на аббата Гаму.

– Его самого, – говорит мне он, поднимаясь и беря меня за голову, чтобы поцеловать в ответ, как он и должен был сделать по своему характеру, будучи, как я знал, тонким политиком и человеком очень любопытным, как я описал читателю в первом томе этих Мемуаров.

После этого начала можно себе представить, что у нас пошли бесконечные разговоры. Он говорил со мной о Барбарукчиа, о маркизе Г., кардинале С.К. и рассказывал, как он перешел со службы Испании на службу Португалии, где сейчас и находится; но тут неожиданно – появление, которое заняло и всколыхнуло все стороны моей души. Молодой человек, на вид пятнадцати-шестнадцати лет, сформировавшийся, как это свойственно итальянцу его возраста, входит и делает реверанс всей компании. Поскольку я был единственный, кто его не знал, бесстрашная Тереза мне его отрекомендовала, говоря: – это мой брат.

Я узнал его, как и должно, но растерявшись и не имея достаточно времени, чтобы взять себя в руки. Этот так называемый брат Терезы был мой портрет, за исключением того, что был менее темноволосый; я сразу увидел, что это мой сын; природа никогда не бывала столь нескромна; это был тот сюрприз, о котором Тереза мне говорила и который удержала при себе, чтобы иметь удовольствие увидеть удивление, нарисованное на моем лице. В своих первых письмах из Неаполя она мне ничего не писала о том, что беременна, и у меня никогда не было мысли о возможности этого. Мне казалось, что Тереза должна была бы избегать этой встречи, потому что у всех были глаза, и их было достаточно, чтобы понять, что этот мальчик должен быть либо моим сыном, либо братом. Я обратился к ней взглядом, но она уклонилась; молодой человек смотрел на меня столь рассеяно, что не придал никакого значения тому, что говорит его сестра. Другие только переводили взгляд с его лица на мое и, считая его моим сыном, не могли подумать ничего иного, кроме как, что я был интимным другом матери Терезы, если верно то, что она его сестра, потому что возраст, который она себе приписывала, не позволял думать, что она сама была его матерью. Тем более нельзя было представить, что я мог бы быть отцом Терезы, потому что я выглядел почти таким же молодым, как она.

Между тем, мне стало очень нравиться прекрасное поведение этого мальчика и ум, который он демонстрировал, говоря на неаполитанском диалекте, на котором он изъяснялся очень точно. Тереза посадила меня за стол между ним и собой. Я нашел его начитанным и воспитанным, с манерами, которые в неаполитанском образовании не были распространены. Тереза сказала ему, что он должен начать говорить на тосканском.

– Всего шесть месяцев, – сказала она мне, – как он вышел из рук того, кто его воспитывал и кто преподал ему все, что он знает, и в частности музыку, которая является его страстью. Вы услышите его за клавесином. Мне на восемь лет больше, чем ему.

То ли из-за веления природы, то ли из-за пристрастия, любви к себе, или из-за чего угодно, я встал из-за стола настолько очарованный этим сыном Терезы, что обнял его с таким волнением, что вся компания зааплодировала. Я пригласил Терезу обедать к себе вместе со всей компанией на завтра.

– Меня тоже? – спросила Кортичелли.

– И вас тоже.

Аббат Гама после обеда мне сказал, что предпочитает позавтракать завтра либо у меня, либо у него, потому что умирает от желания провести со мной пару часов тет-а-тет. Я пригласил его прийти ко мне.

Когда вся компания разошлась, дон Цезарино, так звали красивого мальчика, спросил, не хочу ли я прогуляться вместе с ним. Я ответил, обняв его, что он может прогуляться в моей коляске вместе со своим шурином, потому что я не должен оставлять его сестру одну. Палези был этим доволен.

Когда мы остались одни, я сделал ей комплимент относительно Цезарино.

– Это, – ответила она, – счастливый плод нашей любви. Счастливый, потому что у него есть все. Тот, кто его воспитал, это тот самый герцог, с которым я уехала из Римини, которого сделала хранителем моего секрета, когда узнала, что беременна. Я родила так, что никто об этом не знал, и он отправил его кормилице в Сорренто и крестил его под именем Цезарь Филипп Ланти. Он оставил его там до девяти лет, потом поместил в пансион ученого человека, который его обучил прекрасным и полезным наукам и преподал ему музыку. Он всегда знал меня как свою сестру, с самого раннего детства, и ты не можешь себе представить радость моей души, когда я видела, что чем он становился взрослее, тем больше он напоминал тебя. Я всегда его воспринимала, как настоящий залог нашего союза, который возобновится при нашем первом же свидании, потому что каждый раз, когда я на него смотрела, мне казалось невозможным, чтобы он не произвел в твоей душе такой же эффект, какой производит в моей. Я была уверена, что ты не сможешь отказать этому очаровательному созданию в признании его твоим законным сыном, женившись на его нежной матери.

По смерти герцога я уехала из Неаполя, оставив его в том же пансионе еще на четыре года, под покровительством принца де ла Риччиа, который всегда считал его моим братом. Твой сын – обладатель капитала в двадцать тысяч дукатов де реньо, с которых мне идет рента, и о которых он не знает; но я ему ни в чем не отказываю. Мое сердце кровоточит, что я не могу ему сказать, что я его мать, потому что мне кажется, что он любил бы меня еще больше. Не можешь вообразить себе удовольствие, которое я испытала сегодня, видя твое удовольствие и наблюдая затем ту быстроту, с которой ты его полюбил.

– А это сходство?

– Оно доставляет мне удовольствие. Разве можно поверить во что-то другое, чем в то, что ты был влюблен в мою мать? Ладно. Мой муж верит, что отсюда происходит дружба, что нас связывает, которая могла бы внушить ему подозрение этим утром, когда он увидел наш порыв. Он сказал мне вчера вечером, что Цезарино может быть моим братом по матери, но не по отцу, потому что он видел его отца в партере, и тот никак не может быть моим. Если у меня будут дети от Палези, все мое добро после моей смерти будет принадлежать им, а если их не будет, то все принадлежит Цезарино. Мое состояние в надежных руках, даже если принц де Риччиа умрет.

Потом она отвела меня в свою спальню, где открыла шкатулку, в которой лежали все ее камни, помимо пятидесяти тысяч дукатов в надежных бумагах. Кроме того, у нее было много кружев и ее талант, который обеспечивал ей первые роли во всех театрах Италии.

Я спросил у нее, любил ли уже наш сын.

– Я так не думаю, – ответила мне она, – но полагаю, что моя горничная в него влюблена. Я буду остерегаться.

– Дай его мне. Я научу его понимать свет.

– Проси у меня все, что хочешь, но оставь мне твоего сына. Знай, что я его никогда не целую, опасаясь, что сойду с ума. Если бы ты знал, как он благороден и как он меня любит, потому что я потакаю ему во всем. Что скажут в Венеции, когда увидят через четыре месяца Казанову, который, убежав из Пьомби, стал на двадцать лет моложе?

– Ты приедешь в Венецию на Вознесение?

– Да, а ты едешь в Рим?

– И в Неаполь, повидать герцога де Маталоне, моего друга.

– Я его знаю. У него есть сын от дочери герцога дель Бовино, который женился; очаровательная женщина, которая обладает талантом сделать из него мужчину. Весь Неаполь знает, что он был импотент.

Со множеством подобных замечаний мы провели день, вплоть до прихода Цезарино со своим шурином. За ужином он окончательно породил во мне отцовскую нежность. Он разыгрался, он проявлял всю неаполитанскую живость. Он захотел, чтобы я слушал его клавесин, он аккомпанировал на нем неаполитанским песенкам, которые заставляли нас хохотать во все горло. Тереза то и дело переводила свои глаза с него на меня и с меня на него, потом она обнимала своего мужа и восклицала, что счастливы лишь те, кто любит.

Так я провел этот день, один из самых счастливых в моей жизни.

Ла Кортичелли. Рыжий еврей-антрепренер. Фальшивый Шарль Иванофф и дурная шутка, которую он со мной сыграл. Беззаконный приказ покинуть Тоскану. Я прибываю в Рим. Мой брат Жан.

На следующий день в девять часов мне объявили об аббате Гама, который начал с того, что пролил слезу от удовольствия меня видеть после стольких лет, так хорошо себя чувствующего и во расцвете сил. Здесь читатель может увидеть, насколько аббат был склонен к восхвалениям. Что ни говори, лесть всем приятна. Этот аббат, сладкий, весьма обаятельный, очень тонкий и при том злой, но любопытный по характеру и по роду занятий, такой, наконец, каким я представил его в моем первом томе, не ждал, конечно, что я к нему обращусь с настоятельной просьбой рассказать мне всю свою историю за семнадцать лет, долгую, полную эпизодов, чего он мог бы, на самом деле, и проделать. Он перешел со службы Испании к такой же – Португалии и, будучи секретарем посольства командора Альмада, должен был покинуть Рим по причине того, что папа Риццонико не пожелал позволить благоверному Его Величеству изгнать иезуитов, которые не только связывали ему руки, но хотели его убить. Гама скитался по Италии, связываясь с Альмада и знаменитым Карвальо, ожидая окончания распри, чтобы вернуться в Рим; это было все. Но красноречивый аббат растянул этот рассказ на целый час, чтобы вынудить меня дать ему реванш рассказом о моих приключениях. Мы оба упражнялись в нашем таланте: аббат – продлевая свою историю, я – сокращая мою, не без некоторого удовольствия наказывая его за любопытство. Он спрашивал меня для проформы, что я буду делать в Риме, а я отвечал, что собираюсь предстать перед папой, чтобы склонить его испросить для меня помилование у Государственных Инквизиторов. Это было не так; но если бы я сказал ему правду, что я направляюсь туда только за тем, чтобы посмеяться, он бы не поверил. Тот, кто говорит правду недоверчивому, ее унижает; Это преступление. Аббат просил меня, как бы для удовольствия, поддерживать с ним переписку, и я обещал; затем он сказал, что может, в качестве знака своего расположения, представить меня маркизу Бота Адорно, тогда губернатору Тосканы, которого считали другом императора Франциска 1-го, тогда правившего, и я ответил ему, что этим он меня осчастливит. Он коснулся в разговоре Терезы, и тут наткнулся на мою сдержанность; я сказал, что она была в малых годах, когда я познакомился с ее семьей в Болонье, по поводу же сходства ее брата со мной сказал, что это всего лишь игра случая. Он увидел на моем столе кое-что, очень хорошо написанное, и спросил, не мой ли секретарь обладает таким прекрасным почерком. Коста, который находился там, ответил ему по-испански, что это он. Аббат рассыпался в комплиментах, кончив тем, что попросил отправить его к нему, чтобы скопировать некоторые письма. Я без колебаний отвечал, что этот парень мне настоятельно необходим в течение всего дня. Ему он был нужен только для того, чтобы его разговорить. Таковы эти любопытные.

Любопытство, которое моралисты не желают поместить в категорию страстей, – это прекрасное качество ума, законным объектом которого является все, что касается природы; nihil dulcius quant ornnia scire. [23]

Оно, однако, относится и к чувствам, потому что происходит из способностей восприятия и ощущений. Но любопытство – это порок, когда оно ведет к стремлению проникнуть в чужие дела, когда любопытный хочет просто узнать о них, прямо или косвенно, либо когда он стремится узнать о них, чтобы быть полезным человеку, которого он выспрашивает, или употребить то, что он может узнать, для своей собственной пользы; оно всегда порок или болезнь, потому что разум любопытного всегда озабочен. Раскрытый секрет это кража. Я не говорю о стороне любопытства, касающейся абстрактных наук, которые стремятся узнать будущее, или то, что не заложено в природе; она – дочь невежества и суеверия, и те, кто этим занимаются, дураки; но аббат Гама не был дурак; он был любопытен по характеру и ему за это платили. Он покинул меня, чтобы сделать визиты, пообещав вернуться к обеду.

Доктор Ваннини представил мне нового местного слугу. Тот был из Пармы и такого же роста, как первый; я сказал Ледюку дать ему ливрею. Я сообщил этому ученому трактирщику, что хочу дать большой обед, и был хорошо обслужен.

Первая, кто пришел, была ла Кортичелли со своей матерью, которую звали синьора Лаура , и своим братом, скрипачом, похожим на девочку. Эта мать сказала мне, что никогда не позволяет своей дочери идти обедать к иностранцам одной. Я ответил, что она может вернуться к себе или оставить ее здесь, получив два экю, чтобы пообедать где-нибудь вместе со своим сыном. Она взяла два экю и ушла, сказав, что уверена, что оставляет дочь в добрых руках.

Ее дочь комментировала этот маленький диалог между мной и ее матерью столь забавно, что стала мне нравиться. Ей было тринадцать лет и выглядела она на десять; она была хорошо сложена, белокурая, веселая, забавная, но я не знал ни как ни чем ее влюбить в себя. Она просила меня составить ей протекцию у еврея, антрепренера оперы. Он пригласил ее письмом, которое написал, станцевать в па-де-де во второй опере, и обманул. Она просила меня заставить еврея подтвердить ее ангажемент. Я обещал ей пригласить еврея для беседы.

Вторая прибывшая была пармезанка Редегонда, красивая, высокого роста. Коста, пармезанец, сказал мне, что она сестра моего местного слуги. После двух или трех минут катехизации я счел эту Редегонду достойной изучения. Пришел аббат Гама и поздравил меня, видя между двух красивых девушек. Я пригласил его занять мое место, и он принялся рассказывать им байки; они смеялись над ним, но он продолжал свое. Он полагал, что нравится им, я это видел и хорошо понимал, что тщеславие может ему мешать увидеть, что он смешон; однако я не предвидел, что в его возрасте стану похож на него. В действительности, я об этом не думал. Несчастен тот старик, который не может о себе судить и не замечает, что тот самый пол, который он прельщал, будучи молодым, должен его презирать, когда он показывает, что имеет еще претензии, несмотря на то, что годы лишили его всего того, что необходимо, чтобы нравиться.

Моя прекрасная Тереза прибыла последней, вместе со своим мужем и Цезарино, который был очень красиво одет; я поцеловал его, после того, как расцеловался с его матерью, и сел за стол между ними двумя. Аббат Гама, усевшись между Редегондой и ла Кортичелли, развлекал своими забавными речами весь стол. Я посмеивался, наблюдая, с каким старанием мой местный лакей менял тарелки за своей сестрой Редегондой, которая преисполнилась гордости, что имеет право на те почести, на которые ее брат не может и надеяться; она улучила момент, чтобы сказать мне:

– Это хороший мальчик, у которого, к сожалению, нет никакого таланта.

Я положил специально в карман золотую эмалированную коробочку, внутри которой был мой портрет в медальоне, нарисованный по эмали, очень похожий. Я заказал его в Париже, чтобы сделать подарок м-м д’Юрфэ, и не отдал ей, потому что художник изобразил меня слишком юным. Я наполнил ее великолепным табаком из Гаваны, который г-н де Шавиньи подарил мне и который Терезе очень нравился, и ждал случая, чтобы достать ее из кармана, когда она попросит.

У аббата Гама был очень хороший табак в табакерке из Индии, он передал его Терезе, а она дала ему свой, в табакерке из светлого перламутра, инкрустированного золотыми арабесками – красивей нельзя себе представить. Гама покритиковал табак Терезы, я нашел его хорошим, но смел сказать, что мой лучше. Я достал свою табакерку и предложил ей попробовать, держа ее раскрытой. Она не могла видеть портрет. Она согласилась, что он превосходен.

– Что ж, мадам! Не хотите ли обменяться?

– Охотно. Дайте мне бумажки.

– Этого не нужно. Поменяем табак в коробках, в которых он содержится.

Говоря так, я кладу табакерку Терезы в свой карман и предлагаю ей свою, в закрытом виде. Когда она видит портрет, она издает крик, который заинтриговывает компанию, и не может удержаться и не поцеловать медальон.

– Взгляни, говорит она Цезарино, – вот твой портрет.

Цезарино смотрит на него, удивленный, и коробочка обходит вокруг стола. Все заявляют, что это мой собственный портрет, сделанный десять лет назад, но может сойти и за портрет Цезарино. Тереза поражена и клянется, что коробочка больше не покинет ее рук, поднимается из-за стола и целует снова своего дорогого брата. Я вижу, как аббат Гама строит в своей политической голове развернутый комментарий к этой маленькой историйке. Он уходит к вечеру, сказав мне, что ждет меня завтра к завтраку.

Я провел день, любезничая с Редегондой и с Терезой, которая, видя, что эта девушка мне нравится, посоветовала с ней объясниться, и предложила пригласить ее к себе, как только мне захочется. Но Тереза ее не слишком хорошо знала.

Аббат Гама дал мне на следующий день чашку очень хорошего шоколада; он сказал, что предупредил маршала Бота и что пойдет в четыре часа меня ему представить. Потом, всегдашний раб своего любопытства, он с достоинством упрекнул меня, что в своем коротком рассказе о моих приключениях я ничего не сказал ему относительно своей великой карьеры.

– Моя карьера, месье аббат, не столь и велика, но у меня есть друзья, чьи кошельки для меня всегда открыты.

– Если у вас есть подлинные друзья, вы богаты. Но такие друзья весьма редки.

Выйдя от него, я направился делать визит Редегонде, которую весьма охотно предпочел ла Кортичелли. Она приняла меня в комнате, где я увидел ее мать, ее дядю и трех или четырех детей, ее братьев.

– У вас нет другой комнаты, где вы могли бы принимать ваших друзей?

– Мне не нужна другая комната, так как у меня нет друзей, которых надо принимать.

– Заведите комнату, и вы получите друзей. Эта превосходна, чтобы принимать родственников, но не таких, как я, приходящих, чтобы воздать должное вашему очарованию и вашим талантам.

– У моей дочери, месье, – говорит мне мать, – очень маленький талант, и совершенно нет очарования.

– Она мне, однако, очень нравится.

– Это для нее большое счастье, и она предоставит вам все случаи, чтобы вы с ней повидались, но впрочем, только здесь.

– Здесь, боюсь, вам будет неудобно. Прощайте, мадам.

Я пошел отчитаться перед Терезой о моем визите, и мы посмеялись. Она сказала, что охотно увидит меня в опере в своей уборной, куда я смогу пройти, дав один тестоне человеку, стоящему у маленькой лестницы, ведущей на сцену.

Аббат Гама взял меня с собой, чтобы представить маршалу Бота. Я увидел человека, со всех точек зрения полного достоинств. Он прославился своим делом при Генуе. Он лично командовал австрийской армией, когда генуэзский народ, возмущенный присутствием этих иностранцев, явившихся, чтобы поработить их родину, восстал и заставил их покинуть город. Была восстановлена древняя республика. Маршал Бота был в компании флорентийских дам и сеньоров, которых покинул, чтобы приветствовать меня. Он говорил со мной о Венеции как человек, хорошо знающий мою родину, и, поговорив о Франции, показался мне довольным. В свою очередь, он рассказал о русском дворе, где находился, когда Елизавета Петровна, которая еще царствует, взошла с такой легкостью на трон своего отца, Петра Великого. Он сказал, что только в России в политике широко пользуются ядами.

В час оперы маршал удалился и весь народ разошелся. Проводив аббата, который, разумеется, заверил меня, что я очень понравился маршалу, я также пошел в оперу, где с помощью тестоне поднялся в уборную Терезы, где ее одевала ее хорошенькая горничная. Она посоветовала мне идти в уборную Редегонды, которая должна была переодеваться в мужчину, предоставив мне, может быть, возможность увидеть прелестные вещи.

Я дал себя туда провести, и там мать не хотела позволить мне остаться, потому что в этот момент ее дочь должна была переодеваться, но когда я обещал повернуться к ней спиной, она позволила, сказав мне сесть пред туалетом. Однако на туалете было большое зеркало, которое мне возможность прекрасно увидеть бесплатно все, что было у Редегонды тайного, особенно, когда она неосторожно стала засовывать свои ноги в штаны. Она этим ничего не потеряла, потому что я постарался бы обрести эти радости при любых условиях. Мне казалось невозможным, чтобы она не знала, что из того места, где я находился, я видел все, и эта мысль меня еще больше разогрела. Я повернулся, когда мать мне разрешила, и полюбовался этой изящной девушкой, одетой мужчиной, ростом в пять футов.

Редегонда, переодевшись, вышла, и теперь я смог поговорить с ней тет-а-тет за кулисой.

– Я горю, очаровательная Редегонда, – сказал я ей, – и чувствую, что умру, если вы не осчастливите меня. Никакого притворства, вы знаете, что в вашем зеркале я видел вас всю, и не считаю вас способной зажечь меня, чтобы затем ввергнуть в отчаяние.

– Что вы могли видеть? Я ничего не знаю.

– Ладно. Может быть и так; но ответьте мне. Это главное. Что мне надо сделать, чтобы получить вас?

– Получить меня? Я не понимаю такой язык. Я порядочная девушка.

– Я этому верю, и поверьте также, что после того, как вы меня полюбите, вы не станете непорядочной. Говорите мне ясно, потому что я должен немедленно знать свою судьбу.

– Я не могу вам сказать ничего иного, кроме того, что вы можете приходить меня повидать.

– В какое время вы будете одна?

– Одна – никогда.

– Ну, ладно! Пусть ваша мать присутствует; мне это все равно. Если она разумный человек, она сделает вид, что не видит, и я буду давать вам каждый раз сотню дукатов.

– На самом деле, вы либо сумасшедший, либо мы с вами незнакомы.

Когда я рассказал все это четверть часа спустя Терезе, она посоветовала мне, как следует посмеявшись, предложить сотню дукатов ее матери, и если она их отвергнет, наплевать на это и идти искать удачи в другом месте. Я вернулся в уборную, где мамаша была одна.

– Мадам, я иностранец, и я уезжаю через восемь или десять дней; я богат и влюблен в вашу дочь. Не хотите ли прийти этим вечером ко мне вместе с ней и быть доброй? Я дам вам сто цехинов, и в дальнейшем вы меня продолжите разорять.

– С кем это вы думаете, что говорите? Ваша наглость меня удивляет. Справьтесь о том, кто я, и справьтесь о поведении моей дочери. Вы первый, кто осмелился обратиться к мне с подобным предложением.

– Тогда прощайте, мадам.

– Прощайте, месье.

Я нашел Редегонду за кулисой и передал ей диалог слово в слово. Она прыснула смехом.

– Хорошо ли или плохо я поступил?

– Скорее хорошо, чем плохо; но если вы меня любите, приходите повидаться.

– Прийти повидать вас теперь?

– Почему нет? Кто знает?

– Кто знает? Вы меня не понимаете. Надежда меня отравляет, прекрасная Редегонда, и я говорю вам об этом ясно.

Решив больше не думать об этой девушке, я отправился ужинать с Терезой, где провел, в полной радости души, три прекрасных часа. На другой день, имея много чего написать, я не выходил, и к вечеру вижу перед собой ла Кортичелли с ее матерью и братом. Она пришла напомнить мне о моем обещании по поводу протекции перед евреем-антрепренером, который не хочет дать ей танцевать па-де-де, как обещал в записке. Я пригласил ее прийти завтра ко мне позавтракать, сказав, что буду говорить с евреем в ее присутствии, если, однако, он не придет; я обещал ей за ним послать. Поскольку мне надо было окончить мои письма, и я еще не ел, я приказал Коста сервировать нам ужин.

Покончив с почтой и желая посмеяться, я усадил глупую малышку рядом с собой, чтобы поболтать таким образом, чтобы синьора Лаура не имела чего возразить, но был слегка удивлен, когда молодой человек стал вмешиваться.

– Вы же не девочка, – говорю я ему.

На это замечание маленький негодяй демонстрирует мне, что он мальчик, но столь скандальным образом, что его сестра, сидящая у меня на коленях, разразилась взрывом хохота и оттолкнула его в руки его матери, которая из уважения, хорошо поужинав, держалась в другом конце комнаты. Маленький мерзавец, видя, что его сестра отошла, сделал мне лаццис [24] , который вывел меня из терпения, и я дал ему легкий шлепок. Я встаю и спрашиваю у синьоры Лауры, зачем она привела ко мне этого сорванца. Она же отвечает мне лишь одним:

–  Не правда ли, он очень красивый мальчик?

Я ей велю пойти вон, дав экю миньону , чтобы не обижался за шлепок. Он берет его, поцеловав мне руку.

Я лег спать, смеясь над этим приключением, потому что по своей природе я никогда не был склонен к педерастии, разве что в результате опьянения, побуждаемый большой дружбой.

На следующий день я отправил Коста к еврею, чтобы тот пришел ко мне выслушать несколько слов, что я имею ему сказать. Немного спустя пришла ла Кортичелли вместе со своей матерью, и в тот момент, когда мы завтракали, пришел еврей.

Представив ему жалобу ла Кортичелли, я зачитал ему его записку, я ласково ему заметил, что легко найду способ заставить его дать ей ангажемент. Сославшись на некоторые причины, которые ла Кортичелли признала несостоятельными, он закончил тем, что пообещал мне поговорить в тот же день с начальником балета, чтобы тот назначил ее танцевать с танцовщиком, которого он назвал, и который, как она говорила, был очень рад исполнять с ней па-де-де. Покончив с этим делом, я проводил их.

Я отправился к аббату Гама, чтобы пойти с ним обедать к маршалу Бота, который нас пригласил. На этом обеде я познакомился с шевалье Манн, резидентом Англии, который был идолом Флоренции, – человек богатый, любезный, большой любитель искусств, с большим вкусом… Назавтра я нанес ему визит и в его маленьком саду, среди мебели его дома, среди его картин и изысканных книг я увидел человека гениального. Отдав мне визит, он пригласил меня пообедать и имел любезность пригласить также м-м Палези, ее брата и ее мужа. После обеда Цезарино развлекал общество за клавесином. По поводу портретного сходства, шевалье показал нам портреты в миниатюре, поразительной красоты.

Незадолго до ухода Тереза сказала мне серьезно, что подумала обо мне.

Я сказала Редегонде, – сказала она, – что заеду за ней, что оставлю ее ужинать и что потом привезу ее обратно. Приходи также ужинать, скажи, чтобы твоя коляска подождала у дверей, и сам отвезешь ее обратно домой. Ты останешься с ней наедине только несколько минут, но это уже кое-что. Держу пари, что ты найдешь ее отзывчивой.

– Завтра ты все узнаешь. Я, несомненно, буду на твоем ужине.

Я пришел туда в девять часов. Тереза встретила меня как неожиданного друга, я сказал Редегонде, что рад ее здесь увидеть, и она с живостью отвечала, что не ожидала этого удовольствия. За ужином никто не проявил аппетита, одна Редегонда ела с удовольствием и смеялась над всеми историйками, что я ей рассказывал. После ужина Тереза спросила у Редегонды, не желает ли она, чтобы послали за портшезом, или предпочитает, чтобы я отвез ее; она ответила, что если я хочу оказать ей такую любезность, портшез не нужен. Этот ответ сказал мне все. Пожелали доброй ночи, расцеловались, я подал ей руку, которую она продела под свою, мы спустились, ее брат отдернул занавеску; Редегонда садится, я сажусь вслед за ней, и когда я хочу сесть, я нахожу, что место занято, и слышу одновременно взрыв смеха, и Редегонда мне говорит:

– Это мама.

Я должен был бы проявить любезность, но не нашел в себе силы. Редегонда уселась на свою мать. Я спросил холодно у нее, почему она не поднялась, чтобы ужинать с нами. Подъехав к своим дверям, эта мать примадонны сказала, что я могу подняться, но должен вести себя разумно. При той антипатии, которую внушала мне эта мать, я надавал бы ей оплеух, и мужчины в ее доме имели бы повод для убийства.

В той ярости, в которой я находился, я подумал пойти к ла Кортичелли, час был поздний, и я никогда у нее не был, но неважно. Мне надо было успокоиться, и я был почти уверен, что найду болонку любезной, а синьору Лауру – неспособной противостоять власти денег.

Мой лакей отводит меня к ее комнате.

– Хорошо, ступайте, ждите меня в коляске.

Я стучу, снова стучу, там откликаются:

– Кто там?

Я называю себя, мне открывают дверь, я вхожу в темноте, и синьора мне говорит, что пойдет зажечь свечу, и что если бы я ее предупредил, она ждала бы меня, несмотря на холод; действительно, мне показалось, что я в леднике. Я слышу смех ла Кортичелли, нащупываю ее кровать, нахожу ее, засовываю туда руку и нащупываю слишком очевидные признаки мужского пола. Я догадываюсь, что это ее брат, и вижу его при свете свечи, которую зажгла ее мать. Я вижу ее сестру, лежащую в той же кровати, которая смеется, укрывшись до подбородка, потому что она совсем голая, как и ее брат. Несмотря на свое отношение к этим вопросам, вполне вольное, это безобразие меня отвращает.

– Почему, – говорю я м-м Лауре, – вы не кладете свою дочь с собой?

– Чего мне опасаться? Они брат и сестра.

– Это нехорошо.

Постреленок убирается и идет в постель к матери, и ла Кортичелли мне говорит на своем болонском жаргоне, который меня смешит, что это все ни хорошо, ни плохо, потому что она любит своего брата только как брата, и что он ее любит как сестру. Она заключает, говоря мне, что если я хочу, чтобы она спала одна, мне надо оплатить ей кровать, которую она сама привезет из Болоньи.

Разговаривая и жестикулируя, она показывает мне, сама того не замечая, добрую треть своей наготы, и я не вижу ничего, что стоило бы увидеть, несмотря на это, мне было явлено свыше влюбиться в ее кожу, потому что это все, что у нее было. Если бы она была одна, я бы так и поступил, но ее мать и ее брат были тут, и я опасался сцен, которые могли мне испортить настроение. Я дал ей десять цехинов, чтобы она купила себе кровать, и ушел.

Я вернулся в мою гостиницу, проклиная всех мерзких матерей примадонн-девственниц.

Я провел все утро следующего дня в Галерее Медичи с г-ном Манн, где отметил пять или шесть чудесных произведений искусства, на полотнах, в скульптуре и выгравированных на камне. Прежде чем пойти обедать с аббатом Гамой, куда я был приглашен, я пошел рассказать Терезе о двух приключениях, которые имел ночью, и мы посмеялись. Она сказала, что настоятельно нуждаясь в женщине, мне надо было взять ла Кортичелли, которая наверняка не заставила бы меня страдать.

Аббат Гама, разговаривая за столом все время о политике, спрашивал, не хочу ли я взяться за поручение Португальского двора на конгрессе, который должен состояться, как полагает вся Европа, в городе Аугсбург. Он меня заверил, что отчитавшись аккуратно в поручении, которое он хочет мне поручить, я могу быть уверен, что, будучи затем в Лиссабоне, получу при дворе все, чего мог бы пожелать. Я ему ответил, что готов предпринять все, на что он сочтет меня способным, что ему стоит только мне написать, и я хотел бы, чтобы у него всегда был мой адрес. В этот момент я ощутил в себе большое желание стать министром.

Вечером в опере я поговорил с начальником балета, с танцовщиком, который должен был стать компаньоном моей протеже, и с евреем, который дал мне слово, что она будет танцевать па-де-де через три-четыре дня и все дни остающегося карнавала. Кортичелли сказала мне, что у нее есть теперь кровать, и что она приглашает меня поужинать с ней. Я пообещал ей прийти Будучи уверена, что я все оплачу, ее мать заказала у трактирщика ужин, достаточно хороший, на четыре персоны, и графины лучшего флорентийского вина, кроме того крепленого вина, которое называют алеатико , которое я нашел превосходным, но мать, сын и дочь, которые не были привычны так крепко пить, опьянели. Мать и сын без церемоний отправились спать, и маленькая плутовка – тоже, или притворилась спящей. Я не осмеливался ложиться, было очень холодно, в комнате не было огня и в ее постели было только одно одеяло, если бы я разделся, я бы простудился. Она отдалась мне и хотела меня уверить, что я у нее первый любовник, и я притворился, что поверил. Я ушел, проведя с ней два часа, пообещав провести с ней следующую ночь, при условии, что она отопит комнату с помощью углей, и что она купит одеяло, и оставил ей пятьдесят цехинов.

На следующий день меня весьма заинтересовало письмо из Гренобля. Валенглар мне писал, что Роман поехала в Париж со своей тетей, поверив, что если они туда не поедут, все, что говорил гороскоп, не сможет осуществиться.

Они бы не поехали, если бы мне не пришел каприз выдать им экстравагантный гороскоп, потому что, даже если астрология – наука, я в ней ничего не понимаю. Тысячу событий мы находим в истории, которые никогда бы не случились, если бы их не предсказали. Мы сами – авторы нашей так называемой судьбы, и все заранее предсказанные факты стоиков – не более чем химера; рассуждения, доказывающие силу судьбы, кажутся убедительными только на словах. Цицерон ошибался. Некто, которого он пригласил на обед, который обещал ему там быть и обманул, написал ему, что, не пойдя туда, он был убежден предсказанием, что он там не будет убежден, что он не будет и обманул, написал ему, еде факты стоиков – наука, уществиться. отопит комнату с помощью вала. мой . Цицерон ему ответил: Veni ergo crus, et veni etiamsi ventnrus non sis [25] . Я должен теперь, когда чувствую себя полностью зависимым от моего здравого смысла, дать это объяснение моему читателю, вопреки аксиоме: Fala viam inveniunt [26] . Если фаталисты должны считать, по своей системе, неизбежной а-приори цепь последующих событий, то для человека совсем ничего не остается от моральной свободы, и в этом случае он не может быть ни достойным, ни недостойным. Я не могу согласиться признать себя машиной.

Направляясь в театр, чтобы увидеть, как ла Кортичелли репетирует свой па-де-де, я увидел ее в прекрасной шубе. Когда остальные танцовщицы меня увидели, они стали разглядывать меня с презрением, но моя фаворитка, гордая своим отличием, подошла со мной поговорить и щелкнуть других по носу.

Синьора Лаура за ужином показала мне большую жаровню и дополнительное одеяло на кровать. Она показала мне все, что ее дочь купила, и пожаловалась, что та приодела своего братца. Я ее утихомирил, дав ей шесть цехинов.

В постели я не нашел эту девицу ни влюбленной, ни подвижной, но забавной. Она меня смешила, и я нашел ее забавной. Этого было достаточно, чтобы я сохранил ее. Я дал ей часы и пообещал поужинать с ней послезавтра. Она должна была танцевать свой па-де-де.

Но я был удивлен, когда увидел ее лишь в фигурантках.

Я пришел с ней ужинать, как обещал, и нашел ее в отчаянии; она в слезах мне сказала, что я должен отомстить за эту ее обиду, что еврей возложил вину на портного, но он обманывает. Я постарался ее успокоить, пообещав все, я провел с ней несколько часов и вернулся к себе, решив разобраться и отомстить.

Назавтра я послал Коста сказать еврею, чтобы пришел ко мне. Тот ответил, что он знает, что я хочу, и что если ла Кортичелли и не танцевала в этой опере, она будет танцевать в следующей.

Я понял, что нужно сделать, но также видел, что надо придать этому видимость смешного. Я призвал Ледюка, рассказал ему все, сказав также, что буду чувствовать себя опозоренным, если не отомщу. Я сказал, что это он может отомстить за меня, поколотив палкой этого мошенника, который нарушил данное мне слово таким очевидным образом. Я пообещал ему двадцать цехинов. Я также объяснил ему необходимость соблюдать секретность. Он попросил у меня двадцать четыре часа, обещая потом дать позитивный ответ.

На другой день он пришел к моей постели, чтобы сказать, что прошедшим днем он был занят тем, что узнавал личность еврея и дом, где тот живет.

– Сегодня, – сказал он, – я не упущу его из вида; я знаю, в котором часу он возвращается, и завтра вы узнаете остальное.

– Будь осторожен, и прежде чем доверить кому-то дело, хорошенько подумай.

На следующий день он сказал, что если тот пойдет к себе в то же время и пойдет той же дорогой, он перед сном получит несколько ударов палкой.

– Каких людей ты нашел?

– Я сам, я в себе уверен, и вы дадите мне двадцать цехинов только, когда город узнает об этом деле. Поколотив его, я пойду взять свой редингот там, где я его оставлю, и зайду в гостиницу с заднего хода, проберусь к себе в постель так, что никто не заметит. Сам Коста поклянется, что я не могу быть напавшим, если вдруг его спросят. У меня в кармане есть пара пистолетов, на всякий случай.

На следующий день он приходит меня брить, и я вижу, что он спокоен. Но когда мы остаемся одни, он сообщает, что дело сделано.

– Еврей, – сказал он, – вместо того, чтобы бежать, бросился на землю, и на его крики прибежали люди, и я удрал. Я не знаю, не убил ли я его, потому что пара ударов пришлись ему по голове.

– Это нехорошо.

Я был приглашен на обед к Терезе, где был г-н Сасси, первый кастрат , и аббат Гама. Я выслушал замечательную историю. Я сказал, что мне жаль, хотя он и мошенник. Кастрат сказал, что ему не жаль, и что он уверен, что говорят, что это он приготовил тому этот подарок.

– Говорят, – сказал мне аббат, – что это у вас была причина поступить с ним таким образом.

– Будет трудно такое доказать, – говорю я, – потому что мошенник достал до предела многих честных людей.

Заговорили о других вещах, и мы пообедали очень весело.

Еврей встал с постели несколько дней спустя, с пластырем на носу, и, а основном, все приписывают мне это происшествие, но ничего не доказано, в конце концов говорят, что дело забыть. Одна Кортичелли, сходя с ума от радости, говорила так, как будто она уверена, что это я за нее отомстил, и возмущалась, что я не хочу ей в этом признаться.

Развлекаясь подобным образом, я и не думал покидать Флоренцию так рано, когда доктор Ванини передал мне письмо, которое к нему пришло. Я вскрыл письмо в его присутствии и нашел там вексель на двести флорентийских экю, адресованный на Сассо Сасси, про который Ванини, рассмотрев, сказал мне, что он подлинный. Я пошел к себе в комнату, чтобы прочесть письмо, и вижу подпись Шарля Иванофф. Он писал из почтовой гостиницы в Пистойе, что, испытывая кругом одни несчастья и будучи без денег, он открылся одному англичанину, приехавшему из Флоренции по пути в Луку, который благородно подарил ему две сотни экю, дав прилагаемый здесь вексель на предъявителя, который он подписал в его присутствии.

Я не смею, – говорил он мне, – являться сам во Флоренцию, потому что боюсь, что буду узнан и арестован в связи с моим несчастным делом в Генуе. Я прошу вас проявить ко мне жалость и направить кого-нибудь получить эту сумму и передать ее мне, чтобы я мог выехать отсюда, заплатив хозяину гостиницы.

Услуга, которую просил у меня этот несчастный, была очень невелика, но я мог скомпрометироваться, потому что не только вексель мог быть фальшивый, но, даже будучи настоящим, он выставлял меня другом и находящимся в переписке с ним, чье имя и приметы были выставлены в газетах. Я решил вернуть ему его вексель лично. Я пошел на почту один, нанял двух лошадей и поехал в Пистойю, в почтовую гостиницу; Хозяин лично отвел меня в комнату мошенника и вышел. Я оставался там только на три или четыре минуты, чтобы сказать ему, вернув его вексель, что г-н Сасси меня знает, и что я не хочу, чтобы кто-то знал, что я с ним связан. Я посоветовал ему отдать вексель хозяину, который очень просто пойдет и отнесет его г-ну Сасси и принесет ему деньги. Месье сказал, что последует моему совету, я его оставил и вернулся во Флоренцию.

Не позднее чем послезавтра я вижу г-на Сасси с хозяином пистойской гостиницы в своей комнате. Г-н Сасси представляет мне вексель на двести экю, говоря, что тот, который мне дали, был фальшивый, потому что, во-первых, там была не подпись лорда, а во-вторых, этот лорд, не имея денег на счету, не мог его выпустить.

– Этот человек, – сказал он мне, – учел этот вексель, русский уехал, он пришел ко мне, чтобы получить свои деньги, я сказал ему, что этот вексель фальшивый, а он мне отвечает, что это вы лично принесли его русскому, и что, зная вас, он, не колеблясь, его учел, он претендует на то, чтобы вы его оплатили.

– Я? Он сошел с ума.

Я излагаю всю историю г-ну Сасси, показываю ему письмо, с которым русский отправил мне вексель, и вызываю Ваннини, который его мне дал и который готов поклясться, что видел этот вексель. Г-н Сасси говорит пистойскому хозяину, что тот ошибается, претендуя на то, чтобы я его оплатил, но хозяин не отступает, он хочет, чтобы я его оплатил, осмеливаясь мне сказать, что я наверняка сговорился с русским, чтобы его обмануть. Я направляюсь за моей тростью, банкир меня удерживает, и хозяин убегает. Г-н Сасси говорит мне, что я был прав, что я не должен ни в коем случае делать то, что в своей запальчивости мне говорил хозяин, и он уходит.

Назавтра я получаю записку начальника полиции, которого называют аудитором, в которой тот просит меня прийти к нему. Я не могу отказаться. Как иностранец, я должен идти узнать, что он имеет мне сказать. Достаточно вежливо меня встретив, он ясно дал понять, что я должен возвратить хозяину из Пистойи двести экю, которые тот дал русскому, потому что он никогда бы не дал их ему, если бы не видел, что я принес ему тот вексель; я отвечал, что в качестве судьи он может приговорить меня к оплате этого векселя, лишь допустив, что я участвовал в мошенничестве. Вместо того, чтобы ответить мне ad ungiiem [27] , он повторил, что я должен заплатить.

– Господин аудитор, я не буду платить.

Он звонит, затем делает мне реверанс, и я ухожу. Я иду к банкиру Сасси, я даю ему отчет о диалоге, который имел с аудитором; он этим удивлен, я прошу его пойти и самому выслушать доводы, он готов, и он идет. Я сообщаю ему, что иду обедать к аббату Гама.

Когда я рассказал Гама все это дело, он раскричался. Он сказал мне, что предвидит, что аудитор здесь не отступит, и что если Сасси не добьется успеха, я должен информировать обо всем маршала Ботта.

– Это не обязательно, потому что, наконец, аудитор не может заставить меня платить.

– Он может сделать хуже.

– Как?

– Выдать вам приказ уехать.

– Если это в его власти, я буду удивлен, если он посмеет так ею злоупотребить; но чем платить, я скорее уеду. Пойдем к маршалу.

Мы пришли туда в четыре часа и застали у него банкира Сасси, который уже информировал его обо всем. Сасси мне сказал с убитым видом, что аудитор не желает слушать резонов, и что если я хочу остаться во Флоренции, я должен платить; Я ответил, что уеду, когда получу такое распоряжение, и что я дам в печать историю об этой кричащей несправедливости. Маршал мне сказал, что это решение аудитора недопустимо, и что он сожалеет, что не может в это вмешаться, но что я поступаю правильно, решившись скорее уехать, чем платить.

Назавтра, ранним утром, человек принес мне письмо аудитора, которого у меня больше нет, в котором тот мне говорит, что мое дело таково, что поскольку невозможно заставить меня платить хозяину гостиницы обычным путем, он считает себя обязанным отдать мне приказ покинуть в течение трех дней Флоренцию, и в пять дней – Тоскану. В силу своих обязанностей следить за соблюдением порядка в городе, он вынужден отдать мне этот приказ. Он мне сказал, что я смогу вернуться, как только Его Величество великий герцог, к которому я могу апеллировать, отменит его решение.

Я ответил этому кассиевскому судье [28] двумя строчками, что его приказ будет выставлен на посмешище в прессе.

Смирившись, таким образом, с приговором, я привел все в порядок для своего отъезда, и провел три дня, имея все время письмо аудитора в кармане и развлекаясь им у Терезы, у шевалье Манна и у ла Кортичелли, которой дал слово, что вызову ее лично на время поста и проведу с ней несколько дней в Болонье. Аббат Гама эти три дня меня не покидал. Мне было весьма приятно видеть всеобщую печаль среди своих друзей и поношения в адрес аудитора. Накануне своего отъезда маркиз Бота пригласил меня обедать за столом на тридцать кувертов, и я провел последний день у моей дорогой Терезы, и мы договорились оба поддерживать отныне тесные эпистолярные отношения. Я уехал на следующий день и прибыл в Рим через тридцать шесть часов.

Это было в час по полуночи. В этот великий город можно было входить в любое время; иностранцу надо было пройти таможню, которая была всегда открыта, и где досматривали чемоданы. Строгость соблюдалась лишь в отношении книг. У меня их было штук тридцать, все против религии либо против добродетелей, которые ею предписывались. Я это знал, и настроился оставить их, не вступая в дискуссии, имея необходимость отправиться спать. Чиновник, который осматривал мой экипаж, видя все эти книги, сказал мне добродушно их оплатить и оставить у него, заверив, что все их принесет завтра в гостиницу, где я остановлюсь. Я согласился, и он сдержал слово. Я дал ему два цехина.

После этого я очутился на площади Испании, в « Вилль де Пари », – таково название гостиницы, которую мне рекомендовали. Все спали, кто-то поднялся, и попросил меня пройти в маленькую комнату на первом этаже, чтобы подождать, пока разведут огонь в апартаментах, которые предназначались мне. Все сиденья были увешаны одеждами, юбками или рубашками, я заметил лежащую девушку, у которой видна была только голова, которая сказала, чтобы я садился на ее кровать, где находилась еще одна девушка, которая спала. Я увидел смеющийся рот и два глаза, которые показались мне двумя карбункулами. Я похвалил их ей и попросил позволения их поцеловать. Она ответила лишь тем, что спрятала голову под одеяло, но я подсунул руку вниз, в середине ее фигуры, и, обнаружив, что она совсем раздета, отдернул руку, попросив прощения за свое чрезмерное любопытство. Мне показалось, что она благодарна за мою доброту, которую я проявил, умерив свое любопытство.

– Кто вы, мой прекрасный ангел?

– Я Тереза Боланд, дочь хозяина гостиницы, а это моя сестра.

– Вам есть семнадцать лет?

– Еще не исполнилось.

– Мне не терпится увидеть вас завтра в моей комнате.

– С вами есть дамы?

– Нет.

– Увы. Мы не поднимаемся к господам.

– Опустите слегка пониже ваше одеяло, потому что оно мешает вам говорить.

– Слишком холодно.

– Очаровательная Тереза, ваши глаза сжигают мне душу.

Она снова прячет голову под одеяло, я пользуюсь моментом, снова запустив руку, она садится, я бросаюсь к ней и убеждаюсь, что это ангел в женском обличье.

Ну ладно, довольно. Я вытаскиваю руку, прося прощения, и вижу ее личико, успокоенное, смеющееся, зардевшееся румянцем, с легким налетом гнева, но в то же время удовольствия. Я затеваю с ней разговор, чувствительный, любовный и окрашенный страстью, когда входит прекрасная служанка и говорит мне подняться.

– Адье, до завтра, – говорю я очаровательной Терезе, которая мне отвечает только тем, что поворачивается, чтобы продолжить сон.

Распорядившись подать в час обед, я ложусь и сплю до полудня, и мне снится эта новая Тереза. Коста говорит мне, что нашел дом, где живет мой брат, и он оставил ему записку. Это был мой брат Жан, которому должно было быть тридцать лет, и который был в Риме, в школе знаменитого Менгса, теперь без пансиона, из-за войны, которая вынудила короля Польского жить в Варшаве, поскольку пруссаки оккупировали его Саксонский электорат. Десять лет, как я не видел своего брата.

Я был еще за столом, когда он появился передо мной. Расцеловавшись и потратив час на то, чтобы рассказать друг другу он – свои маленькие, я – свои большие приключения, он заключил, что мне надо уйти из этого отеля, в котором жизнь слишком дорога, и поселиться туда, где мне это не будет ничего стоить, – к художнику Менгсу, у которого есть пустые апартаменты. Что касается стола, он сказал, что трактирщик живет на той же улице. Я ответил, что у меня нет сил идти переселяться в другое место, так как я влюблен в дочь хозяина гостиницы, и рассказал ему о ночной истории. Он посмеялся, потом сказал, что это не любовь, а любвишка, которую я смогу, тем не менее, продолжить, и он меня убедил. Я предложил ему пойти вместе с ним завтра, чтобы переселиться, и мы вышли немного прогуляться по Риму.

Я пошел сначала на пьяцца Минерва , чтобы нанести визит доне Сисилии , и мне сказали, что уже два года, как она умерла. Я спросил, где обитает ее дочь Анжелика, я туда пошел, нашел ее, она встретила меня плохо, так что даже сказала, что едва помнит, что мы были знакомы. Я ее оставил в покое, не сожалея, она, показалось мне, стала некрасивой. Я узнал, где живет доктор, сын печатника, который должен был быть женат на Барбарукчиа, и решил нанести ему визит в следующий раз, так же, как и моему дорогому преподобному отцу Жеоржи, у которого в Риме была очень высокая репутация. Я осведомился также о доне Гаспаре Вивальди, и мне сказали, что он живет в провинции. Мой брат отвел меня затем к м-м Черуфини, и вот, наконец, бонтонный дом! Меня представили, дама приняла меня в римском стиле, я нашел ее привлекательной, ее дочерей – еще более; но я счел, что там слишком большое число обожателей всякого рода, напыщенности, что мне не понравилось, и девиц, из которых одна была хороша как амур, но слишком учтивых со всеми. Они устроили мне подробный допрос, я отвечал на вопрос таким образом, чтобы мне задавали следующий, но мне его не задавали. Мне стало неинтересно. Я заметил, что в этом доме я теряю свойственное мне положение, и что это происходит от значительности персоны, которая меня представила. Я слышал, как один аббат сказал другому человеку, который глядел на меня:

–  Это брат Казановы .

Я ему сказал, что надо говорить: это Казанова, который брат того Казановы, и он отвечал, что это все равно. Аббат сказал, что это не все равно, мы разговорились, и стали добрыми друзьями. Это был просвещенный аббат Винкельман, который двенадцать лет спустя был убит в Триесте.

Прибыл кардинал Александро Альбани, Винкельман меня представил, и это Преосвященство, который был почти слеп, наговорил мне множество вещей, и ничего существенного. Когда он узнал, что я тот, кто спасся из Пьомби, он сказал мне грубо, что удивлен, что я осмелился явиться в Рим, где по малейшему требованию венецианских Государственных Инквизиторов я буду папским ордонансом [29] выдворен из города. Раздраженный этим заявлением, я ответил, что не ему здесь судить о моей смелости, потому что в Риме я ничем не рискую.

– Это, – сказал я ему, – Государственные Инквизиторы могли бы отметить мою смелость, если они сами осмелятся меня допросить, потому что они не в состоянии объявить, каково преступление, за которое они лишили меня свободы. Мой ответ, краткий и резкий, заставил замолчать кардинала, который, ошибочно приняв меня за дурака, не сказал мне больше ни слова. Моей ноги больше не было в доме Черуфини. Мы вернулись в « Вилль де Пари » вместе с аббатом Винкельманом, которого мой брат пригласил остаться поужинать с нами. Этот аббат лицом напоминал аббата де Вуазенон. На следующий день мы, все втроем, отправились в «Вилла Альбани», чтобы увидеться с шевалье Менгсом, который там находился, расписывая плафон.

Хозяин моей гостиницы Ролан, знавший моего брата, пришел ко мне с визитом, когда мы ужинали. Я сказал этому человеку, бывшему авиньонцу и бонвивану, что огорчен тем, что покидаю его дом, чтобы поселиться вместе с моим братом, потому что влюбился в его дочь Терезу, не сказав однако, что видел ее только четверть часа, да и то только голову.

– Спорю, вы видели ее в постели.

– Именно. Мне хотелось бы ее увидеть стоящей. Не смогли бы вы попросить ее подняться, с большим уважением?

– С удовольствием.

Она поднялась, обрадованная, что ее позвал отец. Она была элегантного роста, весела и простодушна, и ее можно было бы счесть красивой, несмотря на то, что в ее лице поражали только глаза. Мой энтузиазм уменьшился, но мой брат, ничего мне не говоря, обратил на нее столь пристальное внимание, что год спустя позволил себя захомутать. Юная Тереза сумела выйти за него замуж, и через два года он увез ее с собой в Дрезден, где я ее видел пять лет спустя, вместе с ребенком. Она скончалась через десять лет.

На следующий день я увидел первый раз, на вилле Альбани , неутомимого художника Менгса, действительно великого в своем ремесле, но большого оригинала в обществе. Я, однако, нашел его почтенным и поздравил себя, что смогу поселиться у него в Риме, куда он думал вернуться через несколько дней вместе со всем семейством. Но вилла Альбани меня удивила. Кардинал Александр велел выстроить этот дом, где, для удовлетворения своей склонности к древностям, он захотел их использовать как свидетельства античности. Не только статуи и вазы, но и все колонны и даже пьедесталы были греческие; и будучи сам большим знатоком и тонким любителем Греции, он все это собрал, затратив совсем немного денег. Он, впрочем, покупал часто в кредит, как Дамасип [30] , поэтому нельзя сказать, что он разорялся. Если бы правитель, захотел построить такой дом Attalicis condilionibus [31] , он обошелся бы ему, быть может, в пятьдесят миллионов.

Не имея возможности завести античные плафоны, он заказал их Менгсу, который без возражений написал самое большое и самое сложное полотно нашего времени; он, к большому сожалению, умер в середине своей карьеры, не имея ни одного достойного ученика, так как мой брат ничего не сделал такого, чтобы быть достойным имени его школы.

1761 год Я буду много говорить о Менгсе, когда буду в Испании, то есть в 1767 году.Поселившись с братом, наняв прекрасный экипаж, местного кучера и лакея, я представился монсеньору Корнаро, аудитору роты [32] , с намерением втереться в высокую компанию, после того, как буду представлен Его Святейшеству; но монсеньор Корнаро, опасаясь, как венецианец, себя скомпрометировать, представил меня кардиналу Пассионеи, который говорил обо мне с великим понтификом, до того, как я удостоился этой чести; вот что со мной произошло при втором визите к этому странному кардиналу, врагу иезуитов, человеку ума, обладателю редкостей литературы.

Кардинал Пассионеи. Папа. Мариучча. Я прибываю в Неаполь.

Он принял меня в большой комнате, где писал; минуту спустя он отложил перо. Он не мог предложить мне сесть, потому что там не было стульев. Сказав, что предупредит Святого Отца, он добавил, что монсеньор Корнаро может думать о ком-то иначе, чем он, потому что папа его не любит.

– Он предпочел бы скорее, чтобы его уважали, чем любили.

– Я не знаю, уважает ли он меня, но знаю, что он знает, что я его не уважаю. Я его любил и уважал как кардинала; но с тех пор, как он папа, он слишком многое стал понимать, чтобы иметь яйца [33] .

– Священная коллегия должна была выбрать Ваше Преосвященство.

– Отнюдь нет, потому что такой нетерпимый ко всему, что кажется мне дурным, я, может быть, наделал бы многое сгоряча, и Бог знает, что могло произойти. Единственный в конклаве, кто создан быть избранным в папы, это кардинал Тамбурини. Но приходите завтра, потому что я слышу, что пришел народ.

Какая отрада для моей души услышать из уст этого Преосвященного, что папа лишен яиц (sic!), и восхваление Тамбурини. Я, конечно, поместил это в свои капитулярии [34] . Но кто такой этот Тамбурини? Я задал этот вопрос после обеда Винкельману, потому что, когда хочешь что-то понять, надо обратиться к философу.

– Тамбурини, – сказал он, – человек, уважаемый за свои добродетели, свой характер, свой ясный ум и свою твердость. Он никогда не скрывал, что думает об иезуитах. Он их презирает, и, по мнению Пассионеи [35] его изберут. Я также думаю, что он будет великим папой.

Но вот, что я слышал в Риме, девять лет спустя, у князя Санта Кроче, от человека, преданного душой иезуитам, которые теперь находятся в агонии: кардинал Тамбурини, бенедиктинец , – сказал он, – был нечестивец; на смертном одре он просил причащения без предварительной исповеди . Я выслушал это и ничего не сказал. Я справился об этом на следующий день у человека, который должен был знать правду, и которому не было никакого резона ее скрывать. Он сказал, что этот кардинал служил мессу за три дня до того, и следует полагать, что если он не просил себе исповедника, значит, не имел, что ему сказать.

Итак, горе тем, кто любит знать правду, но не пытается черпать ее непосредственно из источника. Я надеюсь, дорогой читатель, вы легко извините мне мои отступления.

Назавтра я пошел к кардиналу, и он сразу отложил свое перо, сказав, что я хорошо сделал, придя к нему рано, чтобы рассказать историю своего бегства, разговоры о котором он слышал с восхищением.

– Охотно, преосвященнейший сеньор, но она долгая.

– Пусть. Мне сказали, что вы хорошо рассказываете.

– Мне усесться на паркет?

– О нет! На вас слишком красивая одежда.

Он звонит. Он говорит вошедшему человеку, что надо принести стул, и лакей приносит мне табурет. Сиденье без подлокотников и без спинки заставляет меня удерживать юмор в голове, я рассказываю плохо и укладываюсь в четверть часа.

– Я пишу лучше, чем вы рассказываете, – говорит он, – и если не верите, держите и читайте себе на здоровье, это посмертное Похвальное слово принцу Евгению; я дарю его вам. Надеюсь, вы не сочтете мою латынь дурной. Вы можете пойти поцеловать ногу Святого Отца завтра в десять часов.

Возвратившись домой, думая о странном характере этого кардинала, человека ума высокого, тщеславного и болтливого, я решил сделать ему прекрасный подарок. Это был « Пандектарум либер уникус » [36] , который дал мне в Берне швейцарец г-н Ф., и с которым я не знал, что делать; Это был том in-folio, в твердом переплете и хорошей сохранности. Это был подарок, которому он как главный библиотекарь Ватикана должен был найти применение, располагая, впрочем, прекрасной библиотекой, управляемой моим другом Винкельманом. Я написал короткое письмо на латыни Его Преосвященству и другое Винкельману, который должен был передать от меня дарственную. Мне казалось, что эта редкая книга вполне стоит его Посмертного слова, и я надеялся, что в следующий раз он не заставит меня ждать табурета. Я отправил книгу аббату через Коста.

На другой день в назначенный час я отправился в Монте Кавальо. Мне не надо было ни представляться, ни ждать, чтобы обо мне доложили Святому Отцу, потому что каждый христианин может явиться к нему, как только увидит, что дверь открыта; а впрочем, он меня знал по Падуе, когда занимал там епископское кресло; но несмотря на это я решил его предупредить.

Едва я вошел и поцеловал святой крест на его святой туфле, он сказал, положив руку на мое левое плечо, что помнит, как я покинул его собрание в Падуе, прежде, чем он завершил молитву.

– У меня есть, пресвятой отец, гораздо более крупные грехи, за которые мне надо каяться; поэтому и явился я простереться ниц к вашим святым стопам, чтобы получить отпущение.

Он дал мне великодушно благословение и спросил, о какой милости я хочу его просить.

– Заступничества Вашего Святейшества, чтобы я мог свободно вернуться в Венецию.

– Мы поговорим с послом и потом вам ответим. Часто ли вы ходите к кардиналу Пассионеи?

– Я был там три раза; он презентовал мне свое Посмертное слово принцу Евгению, и в знак признательности я отправил ему в подарок книгу пандектов.

– Он ее принял?

– Полагаю, да.

– Если он ее принял, он отправит к вам Винкельмана, чтобы заплатить за нее.

– Он обойдется тогда со мной как с книготорговцем. Я не приму плату.

– В таком случае он вернет вам дар, мы в этом уверены. Таково его правило.

– Если Его Высокопреосвященство вернет мне подарок, я верну ему Похвальное Слово.

Тут папа так рассмеялся, что на него напал кашель, и откашлявшись он снова стал смеяться.

– Нам будет приятно узнать конец этой истории, так, чтобы народ не узнал о нашей маленькой любознательности.

После этих слов еще более милостивое благословение известило меня о том, что аудиенция окончена.

На выходе ко мне подошел аббат и спросил с любопытством, не тот ли я Казанова, что бежал из Пьомби.

– Тот самый.

– А вы меня не узнаете? Я Момоло, лодочник в те времена у Ка Реццонико.

– Вы стали священником?

– Нет, но здесь мы все одеваемся как священники. Я первый скопаторе (подметальщик) у Святейшего отца.

– Мои поздравления, и прошу меня извинить, если это вызывает у меня смех.

– Смейтесь, потому что моя жена и мои дочери тоже смеются каждый раз, когда видят меня в одежде священника. Приходите нас повидать.

– Где вы живете?

– Позади церкви Троицы на Горах. Вот мой адрес.

– Увидимся сегодня вечером.

Я возвратился домой, радуясь тому, что проведу вечер в семье венецианского баркарола [37] . Обедая с братом, я ничего ему не сказал о том, что имел беседу с папой, но пригласил пойти вместе со мной к баркаролу, ставшему святейшим подметальщиком .

Но тут после обеда появляется аббат Винкельман, который пришел сказать, что принес благодарность от его кардинала, что дар, который я ему отослал, является ценным и редким, и в лучшем состоянии, чем тот, что есть в Ватикане.

– Я пришел, – говорит он, – чтобы вам его оплатить.

– Я написал Его Высокопреосвященству, что дарю его.

– Он не принимает книг в подарок, потому что хочет его для своей собственной библиотеки, и, будучи библиотекарем Ватикана, опасается клеветы.

– Это хорошо, но этот подарок мне ничего не стоил, так что я не хочу его продавать. Скажите кардиналу, что он окажет мне честь, приняв его в подарок.

– Он вам его вернет.

– А я верну ему его Похвальное слово. Я не хочу принимать подарки от кого-то, кто сам не принимает подарков.

Дело сложилось следующим образом: на другой день кардинал отослал мне мою книгу, и в тот же час я отправил ему его Похвальное слово, написав, что нахожу его шедевром. Мой брат меня осудил, но я не слушал. К вечеру мы пошли в дом аббата Момоло, который меня ждал и который представил меня семье как человека замечательного.

Представив ему своего брата, я, в свою очередь, познакомился со всеми членами его семьи: его женой, четырьмя дочерьми, из которых старшей было двадцать четыре года, и двумя мальчиками малого возраста. Все некрасивые. Я там был, мне пришлось там оставаться и веселиться. Была заметна бедность, потому что подметальщик должен был жить на две сотни экю в год. Несмотря на это, бравый человек хотел меня усадить, хотел накормить меня ужином, но ничего, кроме поленты и свиных котлет в доме не было.

– Позвольте, я пошлю к себе принести шесть бутылок вина из Орвиетто.

– Если желаете.

Я пишу записку Коста, в которой приказываю прийти с шестью бутылками и ветчиной. Полчаса спустя он приходит с моим местным слугой, который несет корзину, и все дочки восклицают:

– Какой красивый мальчик!

Я вижу, что Коста польщен, прошу у аббата Момоло позволения оставить его на ужин, все дочери того хотят, и я говорю ему остаться. Коста, обрадованный честью, идет в кухню помочь жене Момоло готовить поленту.

На большой стол стелют скатерть, и полчаса спустя все садятся перед огромным блюдом поленты, достаточным, чтобы накормить на убой двенадцать человек, и кастрюлей, полной свиных котлет.

Стучат в дверь; мальчик говорит, что это синьора Мария со своей матерью. Я вижу, как при этих словах все девочки скорчили мину.

– Кто их звал? – говорит одна.

– Что им тут делать? – говорит другая.

– Они голодны, – говорит отец, они поедят с нами, чем бог послал.

Я вижу этих двух голодных: очень красивую девушку приличного вида и мать, убитого вида, которая, кажется, стыдится своей бедности. Девушка просит прощения, она говорит, что не пришла бы, если бы знала, что здесь иностранцы. Один Момоло отвечает ей на ее слова, говоря, что она хорошо сделала, что пришла, и ставит стул между мной и братом. Я рассматриваю ее вблизи и нахожу в ней совершенную красоту.

Начали есть, больше не разговаривали. Полента превосходная, свинина исключительная, ветчина замечательная; менее чем за час не остается и следа, что на столе было что-то съестное, но вино Орвиетто продолжает веселить компанию. Говорят о лотерее, тираж которой должен состояться послезавтра, и все девушки называют номера, на которые они рискнули тремя су. Я говорю, что если бы мне был известен хоть один номер, я был бы рад; юная Мариучча, сидящая справа от меня, говорит, что если мне достаточно одного номера, она мне его даст. Я смеюсь над ее предложением, но она не смеется; она говорит серьезным тоном, что она уверена в номере двадцать семь. Я спрашиваю у Момоло, можно ли еще играть, и он отвечает, что ставки прекращаются в полночь, и что он сам пойдет играть; я даю ему сорок экю, чтобы поставил: двадцать экю на номер двадцать семь в простом тираже, – я дарю их пяти девушкам, сидящим за столом, и другие двадцать экю – на тот же номер в пятерном тираже, для меня. Он идет туда и возвращается четверть часа спустя, неся мне два билета. Моя соседка обращается ко мне, благодаря и заявляя, что она уверена в выигрыше, но сомневается в моем билете, потому что вряд ли мой номер попадет в пятерной тираж.

– Но я уверен, потому что вы – пятая девушка, что я вижу в этом доме.

– Этот довод вызывает смех у всей компании. Жена Момоло говорит, что я лучше бы сделал, отдав сорок экю бедным, но ее муж предлагает ей умолкнуть, говоря, что она не знает моего ума. Мой брат смеется, но тоже говорит, что я сделал ошибку. Я отвечаю, что я сыграл. Я пожимаю руку скромной Мариучче, и она пожимает мою изо всех сил; я все понял.

Я оставляю их ближе к полуночи, попросив Момоло снова собраться послезавтра, чтобы отпраздновать выигрыш в лотерее.

Возвратившись домой, брат говорит, что если я не разбогател как Крез, я, должно быть, сошел с ума, Но согласился со мной, что Мариучча хороша как ангел.

На следующий день Менгс приехал в Рим, и я ужинал с ним по-семейному. У него была сестра, некрасивая, но добрая, у которой был талант; она была влюблена в моего брата, который, когда она с ним разговаривала, не глядел ей в лицо. Она делала портреты в миниатюре, очень похожие, и я думаю, что она еще живет в Риме со своим мужем Марони. Она мне однажды сказала, что мой брат не пренебрегал бы ею, если бы не был самым неблагодарным из людей.

Жена Менгса была красива, благородна, очень точна в обязанностях жены и матери и покорна своему мужу, которого не могла любить, потому что он не был любезен. Он был упрям и жесток. За столом он был всегда пьян, но когда он обедал на вилле, он имел за правило не пить ничего, кроме воды. Его жена имела терпение служить моделью для всех ню, которые ему приходилось писать. Она мне сказала однажды, что ее исповедник обязал ее повиноваться в этом мужу без всяких возражений, потому что иначе тот возьмет другую модель, которой он попользуется перед тем, как ее рисовать, и этим согрешит.

Выйдя из-за стола, все были навеселе. Винкельман кувыркался на полу вместе с мальчиками и девочками Менгса, которые его обожали. Этот ученый любил дурачиться по-детски, в духе Анакреонта и Горация: Mille puellarum, puerorum mille furores. [38] . То, что случилось со мной однажды утром у него, стоит того, чтобы записать. Я вхожу рано утром, не постучавшись, в его кабинет, где он обычно всегда один занимается расшифровкой античных надписей, и вижу, что он быстро отскакивает от юного мальчика, поспешно оправляя свои штаны. Я делаю вид, что ничего не видел, уставившись на египетского идола, стоящего за дверью кабинета. Батилл, который действительно был красив, выходит; Винкельман подходит ко мне, смеясь, и говорит, что после того малого, что я видел, он не может помешать мне домыслить остальное, но должен для себя самого дать некоторое оправдание, которое просит меня выслушать.

– Знайте, – говорит он мне, – что я не только не педераст, но всю мою жизнь я говорил, что поразительно, насколько этот вкус развращает род людской. Если я говорю это после того, что вы только что видели, вы сочтете меня лицемером. Но таково положение вещей. В моих долгих исследованиях я стал сначала поклонником, а потом обожателем древних, которые, как вы знаете, почти все были мужеложцами и не скрывали этого, и некоторые из них обессмертили в своих поэмах очаровательные объекты своей нежности, и даже в превосходных монументах. Они доходили даже до того, что указывали на свои вкусы как на свидетельство чистоты своих нравов, как например, Гораций, который, чтобы убедить Августа и Мецената в том, что злословие не может его коснуться, бросал вызов своим врагам, заявляя, что ни разу не запятнал себя прелюбодеянием.

Осознав с очевидностью эту истину, я взглянул на самого себя и увидел высокомерие, некоторый род гордости, что не похож в этом отношении совершенно на моих героев. Я увидел, в ущерб своему самомнению, что достоин, в некотором роде, презрения, и не имея возможности оправдать свою глупость холодной теорией, решил просветиться практикой, надеясь, что, проанализировав эту область, мой разум бросит свет на вещи, необходимый, чтобы отделить действительное от ложного. Решившись на это, я три или четыре года работал над предметом, выбирая самых красивых Смердиев Рима, но бесполезно: когда я приступал к практике, ничего не получалось . Я все время убеждался, к своему стыду, что женщина предпочтительнее по всем пунктам, но помимо того, что я не преуспел в этом, я боюсь дурной репутации, потому как что можно сказать об этом в Риме и повсюду, где меня знают, если известно, что у меня есть любовница?

На следующий день я пошел поклониться папе.

Увидев в первой прихожей аббата Момоло, я посоветовал ему поленту на вечер, затем меня провели к Святому Отцу, который мне сразу сказал:

–  Посол Венеции сказал нам, что, желая возвратиться на родину, вы должны предстать перед секретарем Трибунала.

– Я готов, если Ваше Святейшество соблаговолит дать мне рекомендацию, написанную своей рукой. Без этого письма я не предстану перед ним, чтобы не быть заключенным в такое место, откуда только невидимая рука божья сможет меня извлечь чудом.

– На вас слишком галантное платье, в котором вы наверняка не собираетесь идти молить бога.

– Это верно, пресвятой Отец. Но я и не собираюсь также отправляться на бал.

– Мы знаем всю историю возвращения подарков. Признайтесь, вы довольны вашей гордыней.

– Но при этом смирив еще большую гордыню.

Видя, что папа смеется, я склонил голову к земле, чтобы умолить его оказать мне милость принять мой дар Пандектов в библиотеку Ватикана, и вместо ответа я получил благословение, которое на папском языке должно было сказать: поднимитесь, милость вам оказана.

– Мы отправим вам, – сказал он, – знак нашей особой любви , так чтобы вам не пришлось оплачивать в канцелярии расходы на регистрацию.

Повторное благословение указало мне, что надо уйти. Мне любопытно было увидеть знак особой любви , который пообещал мне папа.

Прежде всего, я отослал с Костой мой дар в библиотеку, потом пообедал с Менгсом. Принесли пять номеров лотереи, и мой брат на меня смотрел. Я не помнил, что сыграл.

– Двадцать семь выпало в пятикратном разряде.

– Тем лучше, мы посмеемся.

Мой брат рассказал всю историю Менгсу, который ответил:

–  Это удачные безумства; но от этого они не становятся менее безумными .

Я сказал, что собираюсь провести восемь-десять дней в Неаполе, чтобы потратить пятнадцать сотен римских экю, что подарила мне фортуна, и аббат Альфани сказал, что поедет со мной в качестве моего секретаря. Я поймал его на слове.

Я пригласил Винкельмана поесть поленты у аббата Момоло, поручив брату его привести, затем сделал визит к банкиру, маркизу Беллони, чтобы урегулировать мои счета и чтобы он дал мне кредитное письмо на банкира в Неаполе. Я имел примерно 200 тысяч франков, у меня было по меньшей мере 10 тысяч экю в драгоценностях и 30 тысяч флоринов в Амстердаме.

К вечеру я пошел к Момоло, где нашел Винкельмана и моего брата, но вместо того, чтобы встретить в семействе веселье, я нашел их печальными. Момоло сказал, что его дочери расстроены, что я не сделал им ставки, как себе, в пятерном размере. Они получили двадцать семь экю каждая, и они грустили, в то время как два дня назад у них не было ни гроша и они были веселы. Я с каждым днем все больше убеждался, что истинный источник радости – в уме, не ведающем забот.

Коста ставит на стол корзину с десятком пакетов сластей. Я говорю, что распределю их, когда все соберутся за столом. Вторая дочь Момоло говорит, что Мариучча не придет, но ей передадут два пакета.

– Почему она не придет?

– Они вчера поспорили, – говорит Момоло, – и Мариучча, которая, по сути, была права, заявила, что больше не придет.

– Неблагодарные! – говорю я ласково девочкам, – подумайте о том, что позавчера она принесла вам удачу. Это она навала мне число двадцать семь. Короче говоря, придумайте способ заставить ее прийти, или я ухожу, и уношу пакеты.

Момоло говорит, что это правильно.

Девочки, огорченные, просят отца пойти привести ее, но он отвечает, что они должны идти сами, и в конце концов они решают туда пойти вместе с Коста; двух достаточно. Мариучча была их соседка.

Полчаса спустя я вижу их явившимися с победой, и Коста торжествует, что его посредничество помогло образумить этих девушек. Я распределяю пакеты.

Появляется полента вместе со свиными котлетами, но аббат Момоло, которому знакомство со мной принесло в один день две сотни экю, выставил после поленты тонкие блюда и превосходное вино. Манеры Мариуччи меня воспламеняют. Я могу только пожимать ей руку, и она может отвечать только тем же; но мне не нужен более ясный язык, чтобы быть уверенным, что она меня любит. Спускаясь с ней по лестнице, я спросил у нее, не могу ли я поговорить с ней в какой-нибудь церкви; она отвечает, что завтра к восьми часам будет в церкви Тринитэ де Монти.

Мариучче было семнадцать-восемнадцать лет, она была высока, держалась очень хорошо и казалась вышедшей из-под резца Праксителя. Кожа ее была белая, но не той белизны, как у блондинки, ослепительной, без оттенка, заставляющей думать, что у нее нет крови в венах. Белизна Мариуччи была настолько живая, что ее нежный румянец не смог бы передать ни один художник. Ее черные глаза, тонкого разреза, цвета ее волос, всегда оживленные, влажные, как бы подернутые росой, казались покрытыми самой тонкой эмалью. Эта неощутимая роса, растворявшаяся на воздухе, очень легко восстанавливалась, освежалась при каждом взмахе ее ресниц. Ее волосы, расчесанные в четыре толстые косы, соединялись на затылке, образуя прекрасный свод; пробивались наружу через все преграды прекрасной шевелюры, обрамляя края ее величественного чела, то тут, то там кудрявые локоны, так что не виделось ни искусства, ни порядка, ни замысла. Живые розы цвели на ее щеках, и тихая усмешка украшала ее прекрасный рот и ее пламенные губы, которые, будучи то сомкнутыми, то разделенными, позволяли видеть лишь ровную линию ее белых зубов. Ее руки, на которых не виднелось ни мускулов, ни вен, казались длинными, в сравнении со своей толщиной. Эта красота в Риме не попалась еще на глаза ценителю; только случай представил мне ее на заброшенной улице, где она жила в темноте и бедности.

Я не преминул оказаться назавтра в восемь часов в названной церкви. Когда она увидела, что я ее заметил, она вышла, и я последовал за ней. Она остановилась у большого разрушенного здания и присела на последних ступенях высокой лестницы, сказав, что никто по ней не поднимается, и я могу говорить с ней вполне свободно.

– Очаровательная Мариучча, – сказал я, садясь рядом с ней, – я без памяти влюбился в вас; скажите, что я могу для вас сделать, потому что, стремясь к обладанию вашими милостями, я должен действительно их заслужить.

– Сделайте меня счастливой, и я не стану отдаваться вашей любви в обмен на благодеяния, ведь я вас тоже люблю.

– Что же я могу сделать, чтобы вы были счастливы?

– Извлечь меня из нищеты и мучений, заставляющих меня жить с моей матерью, доброй женщиной, но суеверно набожной, которая мучает мою душу, стремясь обеспечить мое спасение. Она придирается к моей чистоплотности, потому что это вовлекает меня в риск понравиться мужчинам. Если бы вы проявили милость, дав мне деньги, которые я через вас выиграла в лотерее, она заставила бы меня от них отказаться, потому что вы могли мне их дать с дурными намерениями. Она позволяет мне идти одной к мессе после того, как наш исповедник заверил ее, что она может меня отпустить; но я не смею оставаться там ни одной лишней минуты, за исключением праздничных дней, когда за молитвой я могу оставаться в церкви два или три часа. Мы можем видеться с вами только здесь. Но вот о чем идет речь, если вы хотите сделать меня счастливой и можете этого добиться: молодой человек, красивый юноша, умный, хороший парикмахер, увидел меня у подметальщика две недели назад, и на следующий день он ждал меня у дверей церкви, где дал мне письмо. В этом письме он заявляет, что любит меня, и что если я могу принести ему в приданое четыре сотни экю, он женится на мне, открыв лавку парикмахера и закупив необходимую мебель. Я ему ответила, что бедна, и что у меня есть только сотня, в благотворительных взносах, хранящихся у моего исповедника. Сейчас у меня есть еще сто, потому что в случае замужества моя мать даст мне пятьдесят из свой доли. Вы могли бы составить мое счастье, милостиво дав мне еще две сотни экю, отнеся деньги моему исповеднику, старому, святому человеку, который меня любит и который никому никогда не скажет, что получил их от вас.

– Мне не нужно идти просить милостыни, я сегодня отнесу вашему исповеднику две сотни экю, и вы подумаете об остальном. Скажите мне его имя. Я дам вам отчет завтра утром, но не здесь, потому что холод и ветер меня убивают. Позвольте мне приискать комнату, где мы будем в полной безопасности, и где никто никогда не догадается, что мы провели там часок. Вы увидите меня в церкви и пойдете за мной.

Мариучча назвала мне имя старого монаха-францисканца и пообещала завтра пройти за мной. Она с благодарностью, написанной на ее лице, приняла от меня все те знаки любви, которую она ко мне испытывала, и которые я мог ей дать в той суровой обстановке, в которой мы находились, но настолько легкие, что я покинул ее, когда прозвонило восемь часов, гораздо более влюбленным в нее, чем до того, и весьма озабоченным тем, чтобы получить ее завтра, в комнате, которую я должен был подумать, как найти. Это было моей первой задачей.

Я отошел от разрушенного дворца и, вместо того, чтобы спускаться к площади Испании, пошел в обратном направлении и зашел на узкую и грязную улицу, где стояли несколько бедных домов. Я вижу женщину, выходящую из одного из них, как бы специально для того, чтобы вежливо у меня спросить, что я ищу.

– Я хочу, – говорю я, – снять комнату.

– Здесь таких нет, но вы найдете их сотню на площади.

– Я это знаю, но я хочу здесь, но не для того, чтобы сэкономить, но чтобы быть уверенным, что смогу прийти и провести час кое с кем, кто меня интересует. Я заплачу такую цену, как попросят.

– Я поняла вас, и я помогла бы вам сама, если бы у меня было их две; но у моей соседки есть одна на первом этаже, и я могу пойти поговорить с ней, если вы подождете один момент. Вы можете войти.

Я вхожу в лачугу, где вижу бедность и двух маленьких мальчиков, которые пишут свой урок. Пять-шесть минут спустя женщина возвращается и говорит пойти с ней; я иду, оставив на столе десять-двенадцать поло, которые она берет, поцеловав мне руку. Она вводит меня в соседний дом, где я вижу в совершенно пустой комнате на первом этаже другую женщину, которая говорит, что сдаст мне ее за хорошую цену, если я заплачу за три месяца авансом, то есть три римских экю, и сам завезу туда всю мебель, которая мне нужна.

– Я тут же заплачу вам три экю, но не могу заниматься завозом мебели. Займитесь этим сами и сделайте так, чтобы я увидел эту комнату меблированной сегодня в три часа. Я заплачу вам двенадцать экю.

– Двенадцать экю? Какую же мебель вы хотите?

– Кровать, маленький стол, четыре стула и зажженную жаровню с углем, потому что здесь можно умереть от холода. Я буду приходить лишь несколько раз, рано утром, и уходить каждый раз до полудня.

– Раз дело обстоит таким образом, приходите в три часа, и вы здесь найдете мою кровать и все остальное, что вы просили.

Я дал ей три экю, пообещал вернуться в три часа и ушел. Вот как это было.

Я тут же иду в церковь Троицы на Горках, спрашиваю отца исповедника и меня отводят в его комнату. Я вижу француза-монаха, на вид лет шестидесяти, чье красивое и честное лицо внушает доверие.

– Преподобный отец, я увидел у аббата Момоло, подметальщика Святого престола , девушку по имени Мария, отец которой по имени ХХ живет в Тиволи, и с нею ее мать. Я влюбился в нее и улучил момент сказать ей об этом и предложить денег, чтобы ее соблазнить; она мне ответила, что, вместо того, чтобы предлагать ей преступное, я должен был бы позаботиться о ней, чтобы она могла выйти замуж за некоего человека, который сделал ей предложение и сделает ее счастливой. Эта отповедь тронула меня, но не излечила от моей преступной страсти. Я говорил с ней второй раз и сказал, что хочу подарить ей двести экю просто так и иду, чтобы принести их ее матери. Она отвечала, что это сделает ее несчастной, потому что та подумает, что эти деньги будут платой за преступление, и она на это не согласна. Она сказала мне, что это вам, ее исповеднику, я должен отдать эти деньги, и вы ей посоветуете, как она может осуществить это замужество. Вот деньги, которые я вам принес, и я больше не хочу вмешиваться в это дело. Я уезжаю послезавтра в Неаполь и надеюсь по возвращении найти ее замужней.

Он берет сотню цехинов и дает мне расписку, затем говорит мне, что заботясь о Мариучче, я становлюсь защитником невинной голубки, что она исповедуется ему уже пять лет, и что часто он говорит ей идти к причастию, не выслушав ее исповеди, потому что знает ее достаточно, чтобы понимать, что она неспособна совершить серьезный грех. Он добавил, что ее мать святая, и пообещал мне проследить, чтобы этот брак совершился, после того, как разузнает о нравах юноши, за которого она хочет выйти, и заверил, что никто не узнает, откуда пришла ей эта помощь.

Управившись таким образом с этим делом, я пошел обедать с Менгсом и охотно согласился пойти на оперу в театр Альберти со всем его семейством. Но не забыл прежде зайти в маленькую комнату, которую я снял, чтобы убедиться, что она меблирована. Я убедился, что там все сделано, как я распорядился, отдал двенадцать экю и получил от хозяйки ключ от комнаты. Она заверила меня, что я найду комнату каждый день натопленной с семи утра.

Нетерпение, с которым я ожидал наступления завтрашнего дня, привело к тому, что опера показалась мне дурной, и я плохо спал ночью.

На другой день, даже раньше назначенного часа, я иду в церковь Троицы; Мариучча приходит четверть часа спустя, я вижу ее, я выхожу, она издали идет за мной следом, Я вхожу в дом и открываю дверь моей комнаты, которая уже протоплена. Мгновение спустя я вижу Мариуччу, неуверенную, как бы в сомнении, я запираю дверь и, сжав ее в объятиях, призываю на помощь всю ее храбрость. Я отчитываюсь ей о визите, который нанес ее исповеднику и кончаю тем, что показываю ей расписку, что он дал мне в получении двухсот экю и в том, что эти деньги будут потрачены на ее свадьбу. Я уговариваю ее доставить мне счастье, ибо время течет быстро, она говорит, что у нас есть почти три часа, потому что она сказала матери, что будет возносить богу благодарственные молитвы за те сто экю, что он дал ей выиграть в лотерею.

Полный счастья, заранее плавая в блаженстве, в которое я сбираюсь погрузиться, я сжимаю Мариуччу в объятиях, покрываю ее лицо пламенными поцелуями и, раздевая ее постепенно, открываю себе все ее прелести, и моя душа поет, не встречая ни малейшего сопротивления. Мариучча не идет навстречу моим желаниям, но, нежная по натуре, она покоряется моей жадности, не смея оторвать своих глаз от моих, в страхе, как бы они не пошли дальше за моими триумфами, вслед за ее тающей стыдливостью.

Но вот она на кровати, неподвижная, готовая пасть. Вот момент, когда мне нужно действовать, более, а может быть менее счастливому, чем она, в том, что мне не нужно преодолевать стыдливость. Жертвоприношение было совершенным, и у меня не осталось сомнений в чистоте моей жертвы. Иные симптомы, гораздо более щедрые для влюбленной души, уверили меня, что Мариучча до этого момента никогда не любила. Но она сделала больше. Наслаждение сделало сладкой боль. Она заверила меня, что ничего не почувствовала, и при втором приступе я увидел ее полностью предавшейся Венере.

Колокол церкви Троицы на Горках прозвучал в наших ушах повелительным напоминанием о десяти часах. Мы быстро оделись. Решившись отправиться завтра в Неаполь, я заверяю Мариуччу, что единственно надежда снова заключить ее в свои объятия до ее свадьбы заставляет меня поторопиться с возвращением в Рим. Я обещаю ей принести в этот же день еще сто экю ее исповеднику, и она, таким образом, сможет использовать те сто, что выиграла в лотерею, чтобы одеться. Я сказал ей, что проведу вечер у аббата Момоло и буду счастлив ее там увидеть, но что мы должны держать себя так, чтобы устранить всякие подозрения относительно сговора между нами, которые могут теперь возникнуть.

Она заверила меня, покидая, что отдалась гораздо больше из-за любви, чем ради выгоды. Выходя последним, я известил хозяйку комнаты, что десять-двенадцать дней я у нее не покажусь, и направился в монастырь францисканцев, чтобы передать доброму исповеднику моего ангела сотню экю, которые я ей обещал. Когда я сказал этому старому монаху, что даю их ей, чтобы Мариучча могла использовать свои сто экю, выигранные в лотерею, чтобы одеться и накупить себе рубашек, он заверил меня, что пойдет сразу после обеда к ней, чтобы убедить ее мать согласиться на это, и чтобы переговорить отдельно с дочерью, чтобы узнать у нее, где живет юноша, который хочет на ней жениться. Я узнал, по моем возвращении из Неаполя, что он обо всем позаботился.

В два часа пополудни камерарий господа нашего велел объявить о себе шевалье Менгсу. Мы все были за столом. Он спросил, присутствую ли здесь я, и Менгс меня представил. Он вручил мне, прежде всего, от имени своего святейшего господина крест ордена золотой шпоры и диплом, а кроме того патент, скрепленный печатью, который объявлял меня как доктора гражданского и канонического права апостолическим протонотарием extra urbem. Узнав об этой выдающейся чести, я заверил эту персону, что явлюсь завтра поблагодарить моего нового владыку и испросить его благословения; Менгс как собрат по ордену подошел меня обнять; однако я имел привилегию ничего не платить. Шевалье Менгс должен был заплатить двадцать пять экю за доставку диплома. В Риме говорят: sine effusione sanguinis non fit remissio [39] . Все стоит денег, и с деньгами все доступно в святом городе.

Я украсил себя крестом на перевязи, с широкой пунцовой лентой Это цвет золотого ордена солдат Св. Иоанна Латеранского, дворцовых стражей, или по латыни – comités palatini , что теперь переводится как палатинские графы . Бедный Каюзак, автор оперы «Зороастр» сошел с ума в Париже, когда апостолический нунций сделал его палатинским графом подобным образом. Что касается меня, я не сошел с ума, но настолько был очарован этим украшением, что сразу спросил у Винкельмана, могу ли украсить мой крест бриллиантами и рубинами; он сказал, что я волен поступить с ним как хочу, и что он знает, где я смогу закупить все, для этого необходимое, за тысячу экю, хотя это стоит и больше. Я купил все это назавтра, как только увидел, чтобы покрасоваться в Неаполе. Я никогда не осмеливался носить его в Риме. Когда я предстал перед Святым отцом, чтобы поблагодарить его, я поместил крест на бутоньерке, с максимальной скромностью. Я перестал носить этот крест пять лет спустя в Варшаве, когда палатинский князь России, Чарторыжский, спросил у меня, что я делаю с этим крестом.

–  Это ерунда , – сказал мне он, – которую теперь носят только шарлатаны.

Но это подарок, который папы делают послам, хотя и знают, что те передают его своим лакеям; очень легко заставить пренебрежительно отнестись к некоторым вещам, и так и останется всегда.

Момоло вечером, желая отметить мое назначение, устроил мне ужин, но я его вознаградил, устроив банк в фараон. Мне удалось проиграть сорок экю, разделив их между всей семьей, не выделив никак Мариуччу. Она улучила момент сказать мне, что отец исповедник приходил к ней, что она ему все рассказала относительно молодого парикмахера, и он смог убедить мать потратить сотню экю, чтобы ее одеть.

Заметив, что второй дочери Момоло нравится Коста, я сказал ему, что уезжаю завтра в Неаполь, но оставляю его здесь и надеюсь к своему возвращению видеть признаки надвигающегося брака между ними, что я буду этому содействовать, охотно взяв на себя расходы на свадьбу. Факт тот, однако, что Коста не женился на этой девушке из опасения, что я воспользуюсь с ней узуфруктом [40] . Это был редкостный дурень. Он женился в следующем году, обокрав меня. Мы поговорим об этом в своем месте.

На следующий день, хорошо позавтракав и нежно обнявшись с братом, я уехал в своей прекрасной коляске, с аббатом Альфани, с восседающим впереди на лошади Ледюком. Я прибыл в Неаполь в момент, когда весь город был охвачен тревогой, потому что роковой вулкан грозил извержением. На последней станции хозяин почты дал мне прочесть завещание своего отца, который умер после извержения 1754 года: он говорил, что извержение, при котором Господь предрек полное разрушение несчастного города Неаполя, случится зимой 1761 года, он советовал мне, соответственно, возвратиться в Рим. Альфани счел это очевидным: мы должны слушать глас божий. Событие было предсказано, значит, оно должно произойти. Так рассуждают многие люди.

Мое короткое, но счастливое пребывание в Неаполе. Герцог Маталоне, моя дочь, донна Лукреция. Мой отъезд.

Нельзя ни описать, ни представить себе меру радости, что ощутила моя душа, когда я увидел себя снова в Неаполе, где восемнадцать лет назад я выбрал свою судьбу, возвратившись из Мартурано. Я приехал туда только для того, чтобы нанести визит герцогу де Маталоне, как я пообещал ему, когда он был в Париже; но прежде, чем представиться этому сеньору, я захотел осведомиться обо всех моих старых знакомых.

Я вышел рано и пешком, чтобы первым делом познакомиться с банкиром, корреспондентом Беллони. Акцептовав мое кредитное письмо, он дал мне столько банковских билетов, сколько я хотел, заверив, как я хотел, что никто не будет знать о наших делах.

Выйдя от него, я направился к дому, где жил дон Антонио Казанова. Мне сказали, что он проживает на земле, которую купил около Салерно и на которой он носит при своем имени титул маркиза. Я зашел осведомиться о Пало; он умер, и его сын жил на С.-Лючия, с женой и детьми. Я предполагал пойти его повидать, но у меня не было времени. Затем я спросил, где живет адвокат Кастелли; это был муж моей дорогой донны Лукреции, которую я так любил в Риме; мне не терпелось ее увидеть, и я чувствовал восторг, представляя удовольствие, которое мы испытаем, увидевшись. Мне ответили, что он давно умер, и что его вдова живет в двадцати милях от Неаполя. Я обещал себе ее повидать. Я знал, что дон Лелио Караффе еще жив и обитает во дворце Маталоне.

Я пошел пообедать, затем оделся и в наемном экипаже направился в отель Маталоне. Герцог был еще за столом, но все же обо мне объявили; он подошел, разглядывая меня, затем вскрикнул, обнял меня, затем оказал мне честь, обращаясь на «ты», представил меня своей жене, которая была дочерью герцога де Бовино, и всей многочисленной компании. Я сказал ему, что предпринял поездку в Неаполь только чтобы нанести ему визит, как обещал в Париже.

– Разумеется, ты остановишься у меня; живо, пусть кто-нибудь направится в гостиницу, где причалил Казанова и принесет ко мне весь его багаж, и если у него есть экипаж, пусть переставят его в мой сарай.

Я согласился.

Человек с красивым лицом, сидящий за столом, как только услышал имя Казанова, сказал мне с веселым видом:

– Если ты носишь мое имя, ты не можешь быть никем иным как бастардом моего отца.

– Не твоего отца, – ответил я, – а твоей матери.

Мой ответ вызвал аплодисменты, человек подошел меня обнять, и мне объяснили недоразумение. Вместо того, чтобы услышать имя Казанова, ему почудилось Казальново, и то был как раз герцог этого феода.

– Ты знаешь, – говорит герцог Маталоне, – что у меня есть сын.

– Мне об этом говорили, и я едва поверил этому; но теперь я больше не удивляюсь. Я вижу принцессу, которая должна была сотворить это чудо.

Герцогиня краснеет, не глядя на меня, но компания аплодирует, потому что до своей женитьбы герцог Маталоне слыл импотентом; Позвали его сына; я сказал, что он на него похож; монах, сидящий рядом с герцогиней, возразил, что нет, и она ему влепила без улыбки добрый тычок, который монах встретил со смехом.

Веселые разговоры менее чем в полчаса сделали меня любезным всей компании, но, очевидно, не герцогине, которая самым сдержанным тоном мне все время перебегала дорогу. Она была красива, но надменна, глуха и нема кстати и некстати, и ни на кого не глядела. Я работал два дня над тем, чтобы разговорить ее, и наконец, не преуспев в этом, оставил ее с ее гордостью.

Герцог отвел меня в мои апартаменты и, увидев моего испанца, спросил, где мой секретарь; когда он узнал, что это был аббат Альфани, который принял этот титул, чтобы остаться в Неаполе инкогнито, он заметил, что тот очень хорошо сделал, потому что со своими так называемыми антиками он обманул множество народу.

Он показал мне свою прекрасную конюшню, где у него были превосходные лошади, затем свою библиотеку, и, наконец свой маленький кабинет и свои избранные книги, все запрещенные. После этого он заставил меня пообещать сохранить в секрете то, что он даст мне почитать. Это была оскорбительная сатира на весь двор, в которой я ничего не понял. Я ничего так не хранил в тайне, как этот секрет.

– Ты пойдешь со мной, – сказал он, – в театр С.-Карло, где я представлю тебя самым прекрасным дамам Неаполя, ты сможешь туда приходить, когда вздумается, и если тебе надо будет там почувствовать себя свободно, ты можешь воспользоваться моей ложей в третьем ярусе, куда все мои друзья могут заходить, когда захотят. Так что театр не будет тебе ничего стоить. Я представлю тебя также в ложе моей любовницы, куда можешь заходить, когда вздумается.

– Как, дорогой герцог, у тебя есть любовница?

– Да, для проформы, так как я люблю только мою жену; несмотря на это, полагают, что я влюблен в эту любовницу и даже ревную, потому что я никого ей не представляю и не позволяю ей делать какие-либо визиты.

– А герцогиня, молодая и очаровательная, не находит дурным, что ты имеешь любовницу?

– Моя жена не может к этому ревновать, потому что знает, что я импотент со всеми женщинами мира, кроме нее.

– Это замечательно и невероятно, зачем держать любовницу, которую не любишь?

– Я, вообще-то, люблю ее, потому что у нее удивительный ум, и она меня развлекает, но она не интересует мою плоть.

– Так бывает, полагаю, она некрасива.

– Некрасива? Ты ее увидишь этим вечером. Она красива, ей только семнадцать лет, она говорит по-французски, у нее острый ум и она девушка комильфо.

В час оперы он повел меня в большой театр, представил многим дамам, – все некрасивые. В большой центральной ложе я увидел короля, совсем молодого, окруженного многочисленной свитой, одетой в богатые и безвкусные одежды. Весь партер и все ложи были заполнены, сверкали хрусталем и иллюминованы сверху донизу по случаю дня рождения короля. Зрелище было удивительное.

Он отвел меня в свою личную ложу и представил своим друзьям; это были лучшие умы Неаполя. Я внутри себя смеюсь над теми, кто считает, что ум нации зависит гораздо больше от климата, чем от воспитания. Надо отправить этих критиков в Неаполь. Какие умы! Бохераве, великий Бохераве, если бы жил в Неаполе, еще лучше бы познал природу серы и ее воздействие на растения, и с еще большей очевидностью – на животных. Только в этой стране вода – уникальное средство для лечения множества болезней, которые у нас убивают, и фармакопея нисколько не помогает. Герцог, было отлучившись, вернулся и отвел меня в ложу, где находилась его любовница в компании женщины респектабельного возраста. Входя, он ей сказал:

– Leonilda mia, il presento iI cavalier D. Giacomo Casanova veneziano amico mio. [41]

Она встретила меня приветливо и сдержанно и сослалась на удовольствие слушать музыку, предпочитая ее разговору со мной. Когда девушка красива, достаточно мгновения, чтобы это заметить; если для того, чтобы получить благоприятное впечатление о ней, необходимо ее рассмотреть, очарование ее внешности становится под вопросом. Донна Леонильда была поразительна. Я усмехнулся, взглянув на герцога, который мне говорил, что любит ее как отец свою дочь и содержит только для блеска. Он меня понял и сказал, что я должен верить тому, что он сказал. Я ответил, что это невероятно, и она с тонкой улыбкой сказала мне, что может случиться все, что невероятно.

– Я понимаю, – сказал я, – но человек может верить и не верить, когда факт кажется ему трудно объяснимым.

– Это так; но верить мне кажется проще и легче. Вы прибыли в Неаполь вчера, это невероятно, и однако это так.

– Как это может быть невероятно?

– Можно ли поверить, что иностранец прибывает в Неаполь в момент, когда живущие в нем дрожат от страха?

– Действительно, я боялся вплоть до этого момента, но теперь я совершенно избавился от страха. Если вы в Неаполе, Св. Януарий должен его защитить. Я уверен, он вас любит. Вы смеетесь?

– Я смеюсь над занятной мыслью. Если бы у меня был любовник с лицом Св. Януария, он был бы несчастен.

– Этот святой, должно быть, очень некрасив?

– Когда вы увидите его статую, вы поймете.

Так установился тон веселья, который легко сменился тоном дружеским и откровенным. Прелести ума взяли верх над очарованием красоты. Я остановился на любовных материях, и она рассуждала здесь как знаток.

– Если за любовью, – сказала она, – не следует обладание тем, что любят, это не что иное как мучение, и если обладание невозможно, следует воздерживаться от любви.

– Я согласен, тем более, что само наслаждение от прекрасного объекта не есть истинное удовольствие, если ему не предшествует любовь.

– И если она ему предшествует, оно идет вместе с ней, это несомненно. Но можно усомниться в том, что любовь следует за наслаждением.

– Это верно, потому что часто оно ее убивает.

– И если она не умерла в одном или другом из двух субъектов, это, в сущности, убийственно, потому что тот из двоих, в ком любовь выжила после наслаждения, остается несчастен.

– Это так, мадам, и после этого рассуждения, скрепленного самой очевидной диалектикой, я должен заключить, что вы обрекаете чувства на вечную диету. Это жестоко.

– Боже сохрани меня от этого платонизма. Я осуждаю любовь без наслаждения, так же как наслаждение без любви. Оставляю вам выбрать последствия.

– Любить и наслаждаться, наслаждаться и любить, раз за разом.

– Вы таковы.

При этом заключении она не могла себе помешать рассмеяться, и герцог поцеловал ей руку. Дуэнья, которая ничего не понимала по-французски, слушала оперу, но я! Я был вне себя. Та, что так разговаривала, была девушка семнадцати лет, красивая как сердечко [42] . Герцог процитировал вольную эпиграмму Лафонтена по поводу наслаждения и желаний, которую можно найти только в первом издании, из которой вот четыре первые стиха:

Я сказал, что переводил эпиграммы из следующих далее на итальянский и на латынь, и что на итальянском мне понадобилось двадцать стихов, чтобы сказать то, что Лафонтен сказал в десяти, в то время как мне удалось все перевести на латынь в шести стихах. Донна Леонильда сказала, что, к сожалению, не знает латыни. В стиле, с которым ведется в Неаполе приличная беседа, первым дружеским знаком, который сеньор или дама выказывает новому знакомому, является обращение на «ты». Могут также предлагать пари, и что-то другое; но этот стиль не исключает должного уважения.

Донна Леонильда окунула меня в восхищение; если это не пройдет, то оно перейдет в обожание, затем – в неодолимую любовь. Опера, которая длилась пять часов, подошла к концу, а я не почувствовал ее продолжительности.

После отъезда этого юного чуда вместе со своей дуэньей герцог сказал, что мы должны расстаться, по крайней мере, если я не люблю азартные игры.

– Я их не избегаю, когда есть хорошие игроки.

– Прекрасно. Тогда пошли со мной. Ты увидишь десять-двенадцать игроков, подобных мне, за банком в фараон, затем холодный ужин, но это секрет, так как игра запрещена. Я за тебя отвечаю.

Он ведет меня к герцогу де Монте Леоне, на третий этаж, где, пройдя десять-двенадцать комнат, мы оказались в одной, где банкёр со сладким лицом метал талью, а пред ним лежали, золотом и серебром, порядка трехсот-четырехсот цехинов. Герцог усадил меня рядом с собой, представив как своего друга. Я хотел достать свой кошелек, но мне сказали, что здесь играют только на слово, а платят только по истечении двадцати четырех часов. Банкёр сдал мне карты и корзинку, где, одинарными и двойными талонами, лежала тысяча марок. Я сказал, что каждая марка означает неаполитанский дукат, этого было достаточно. Менее чем в два часа моя корзинка опустела, и я вышел из игры. Потом мы поужинали, очень весело. Ужин состоял из огромного блюда макарон и десяти-двенадцати блюд с разными ракушками. Возвратившись домой, я не дал герцогу возможности выразить мне соболезнования по поводу моего проигрыша, так как все время с восхищением говорил о донне Леонильде.

На другой день рано утром герцог сказал, что если я хочу пойти с ним поцеловать руку королю, я должен одеться по-парадному. Я облачился в тонкий бархат розового цвета, обшитый золотым галуном, и поцеловал руку короля, больного, покрытого волдырями. Ему было тогда девять лет. Князь ордена Св. Никандра воспитал его как мог, но он стал настоящим монархом, приветливым, терпимым, справедливым и великодушным, но слишком бесхитростным, а для короля это большой недостаток.

Мне была оказана честь обедать справа от герцогини, которая, оглядев мое одеяние, сочла своим долгом сказать, что не видела ничего более галантного.

– Это оттого, мадам, что я постарался укрыть свою персону от слишком строгого изучения.

Она улыбнулась. Поднявшись из-за стола, герцог спустился вместе со мной, чтобы отвести меня в апартаменты дона Лелио, своего дяди, который хорошо помнил мою персону. Я поцеловал руку этого почтенного старца, испросив прощения за проделки моей юности. Он сказал своему племяннику, что прошло восемнадцать лет, как он выбрал меня ему в товарищи по учебным занятиям, и ему хотелось бы услышать вкратце историю моих превратностей в Риме у кардинала Аквавивы. После часовой беседы он просил меня заходить повидаться почаще.

К вечеру герцог сказал, что если я хочу пойти на оперу-буффо у Фиорентини , я доставлю удовольствие его любовнице, посетив ее в ее ложе, и назвал ее номер, сказав также, что придет за мной к концу представления, и мы поужинаем вместе, как и накануне. Мне не нужно было приказывать, чтобы меня обслужили. Двухместный экипаж всегда стоял во дворе, готовый к моим услугам.

В театре Фиорентино опера уже началась. Я вошел в ложу, где находилась донна Леонильда, и она встретила меня ласковыми словами:

– Дорогой дон Джакомо, вижу вас снова с большим удовольствием.

Она решила, кстати, не обращаться больше ко мне на «ты». Ее соблазнительная физиономия не показалась мне изменившейся, но я не мог объяснить себе появившееся на ней выражение. Леонильда была красива: волосы светло-каштановые, несомненно, своего оттенка, и ее прекрасные черные глаза вопрошали и всматривались во все сразу. Но что меня поражало и что я отметил как совсем для меня новое, – когда она что-то рассказывала, она говорила руками, локтями, плечами и часто подбородком. Ей не хватало ее языка, чтобы объяснить то, что она хотела.

Вернувшись к разговору об эпиграмме Лафонтена, которую, поскольку она была непристойна, я не хотел привести всю целиком, она сказала, что над ней можно только посмеяться. У меня есть кабинет, – сказала мне она, – который герцог мне оклеил китайскими картинками, представляющими множество поз, в которых эти люди занимаются любовью. Мы как-нибудь туда зайдем, и уверяю тебя, что они не оказывают на меня ни малейшего впечатления.

– Это происходит, может быть, от недостатка темперамента, потому что когда я вижу их хорошо нарисованными, они меня захватывают, и я удивляюсь, что, когда вы созерцаете их в компании герцога, вам не приходит желания реализовать некоторые из них.

– Мы испытываем один к другому лишь чувства дружбы.

– Пусть поверит, кто хочет.

– Я могу поклясться, что он мужчина, но не могла бы также поклясться, что он способен дать женщине осязаемые знаки нежности.

– У него есть сын.

– Это правда. Он также может любить, как он говорит, только свою жену.

– Это сказка, потому что вы созданы, чтобы внушать желания, и мужчина, который с вами живет, должен будет убить себя, если эти чувства его не посещают.

– Я очарована, дорогой дон Джакомо, узнать, что ты меня любишь, но, оставаясь в Неаполе лишь на несколько дней, ты легко меня забудешь.

– Будь проклята игра, потому что мы могли бы провести вместе замечательные вечера.

– Мне герцог сказал, что ты проиграл очень по благородному тысячу дукатов. Тебе не везет.

– Не всегда, но когда я играю в тот день, когда я влюбился, я уверен, что проиграю.

– Ты выиграешь этим вечером.

– Это день объяснения в любви, я проиграю опять.

– Тогда не играй.

– Скажут, что я боюсь проиграть, или что у меня нет денег.

– Надеюсь, однако, что ты выиграешь, и что принесешь мне эту новость завтра утром. Ты можешь прийти вместе с герцогом.

Он пришел и спросил, понравилась ли мне опера. Она сама ему ответила, что мы не можем ничего сказать об опере, потому что все время говорили о любви. Она попросила его привести меня к ней завтра, чтобы я мог сообщить ей, что я выиграл. Герцог ответил, что это будет его очередь метать талью, но что он приведет меня утром завтракать с ней, проиграю я или выиграю.

Мы ушли и направились в то же место, где все игроки вместе ожидали моего герцога. Это была компания из двенадцати человек, каждый по очереди метал банк. Они предполагали, что поэтому игра будет ровной. Эта идея меня рассмешила. Нет ничего более трудного, чем установить равенство между игроками.

Герцог де Маталоне занял место, достал свой кошелек и вынул золотом, серебром и банковскими билетами две тысячи дукатов, попросив прощения у компании, что удваивает банк в честь иностранца.

– Я тогда рискну, – сказал я, – тоже двумя тысячами дукатов, и не больше, потому что, как говорят в Венеции, осторожный игрок не должен проиграть больше того, что может заплатить. Каждая из моих марок будет стоить два дуката.

Говоря так, я достаю из кармана десять банковских билетов по сто дукатов и даю их банкёру, который их вчера у меня выиграл. Сражение началось, и менее чем в три часа играя все время на одной карте и со всей возможной осторожностью, я потерял всю свою корзинку. Это был конец. У меня было двадцать пять тысяч дукатов, но я обещал себе, что больше не проиграю, мне было стыдно не сдержать это обещание. Во всю свою жизнь я был всегда чувствителен к убыткам, но всегда достаточно силен, чтобы перенести горе; моя природная веселость фактически удваивалась, потому что усиливалась искусственно. Это давало мне всегда одобрение всей компании и облегчало нахождение новых ресурсов. Я поужинал с превосходным аппетитом, и мой кипящий разум придумывал столько вещей, доставлявших смех, что я смог развеять всю грусть герцога де Маталоне, который был в отчаянии оттого, что выиграл столь большую сумму у иностранца, которого поселил у себя и которого, можно было подумать, принимал только ради его денег. Он был благородный, великолепный, богатый, щедрый и честный человек.

Вернувшись в свой дворец, он не посмел мне сказать, что ему не нужны деньги, что он может предоставить на их выплату столько времени, сколько я хочу; он справедливо опасался задеть мою деликатность, но он не мог удержаться, чтобы не написать мне перед сном записку, в которой говорил, что если мне нужен кредит со счета его банкира, он ответит для меня такой суммой, которая мне может понадобиться. Я ответил, что ощущаю все благородство его поступка, и что когда у меня возникнет необходимость в деньгах, я воспользуюсь его щедрым предложением.

На следующий день я рано утром пошел в его комнату, чтобы его обнять и напомнить, что мы должны идти завтракать к его прекрасной любовнице. Он, как и я, небрежно оделся, и мы отправились пешком к фонтану Медины в красивый дом, где обитал этот ангел.

Она была еще в постели, не совсем раздетая, но уже сидя, приличная, очаровательная, прекрасная как день, в корсете из бумазеи, обшитом широкими лентами розового цвета. Она читала «Софу» элегантного Кребийона-сына. Герцог уселся на кровать у ее ног, в то время как я, без задней мысли, стоял, как остолбеневший, глядя на ее очаровательное лицо, которое я, казалось, уже знал и любил. Это был первый раз, когда я ее хорошо разглядел. Смеясь от того, что видит меня таким растерянным, она сказала мне сесть на маленькое кресло, стоящее у ее изголовья.

Герцог сказал ей, что я очень рад проиграть ему две тысячи дукатов, потому что эта потеря уверяет меня, что она меня любит.

–  Каро мио [44] Джакомо, я сожалею, что сказала тебе, что ты выиграешь; ты лучше бы не играл: я бы тебя все равно любила, и у тебя было бы на две тысячи дукатов больше.

– А у меня меньше, – сказал герцог, смеясь.

– Но я выиграю этим вечером, – сказал я ему, – очаровательную Леонильду, если ты окажешь мне сегодня некоторую милость. Без этого я потеряю душу и умру в течение немногих дней в Неаполе.

– Подумай же, дорогая Леонильда, – говорит ей герцог, – как подарить немного нежности моему другу.

– Ну, я не знаю.

Герцог сказал, что она могла бы одеться и прийти завтракать в китайский кабинет, и она тут же занялась этим, не слишком озабоченная тем, что она нам показывала, ни слишком скупая в том, что старалась от нас скрыть – верное средство зацепить нас чем-то вроде миловидной мордочки, ума или легких манер. Я между тем наблюдал ее прекрасную грудь; это была с моей стороны кража, но у меня ничего бы и не получилось, если бы она не позволила. Я же, со своей стороны, притворился, что ничего не вижу.

В небрежности, которую позволяет себе женщина, когда одевается, она нас придерживает очень продуманно, поскольку девушка умная должна быть более скупа на милости с мужчиной, которого любит, чем с тем, кого не любит, из очень простого соображения: потому что она должна все время опасаться потерять первого, в то время как совсем не старается удержать второго.

Я сказал ей, что в конце концов он покажется ей совсем иным, чем я, и она ответила, что я ошибаюсь.

Китайские картинки, которыми был оклеен кабинет, где мы собирались завтракать, были замечательны более по колориту и рисунку, чем по любовным действиям, которые они изображали.

– Это, – сказал герцог, – не производит на меня никакого впечатления; и, говоря так, он показывает нам свое ничтожество. Леонильда на него не смотрит, но меня он шокирует, хотя я и не показываю вида.

– Я даже не пытаюсь, – говорю я, – что-либо доказать.

Герцог говорит, что не верит, протягивает руку и убеждается, что я не лгу; он удивлен и убирает свою руку; он говорит, что я, должно быть, импотент, как и он. Я посмеиваюсь над результатом и говорю ему, что для того, чтобы убедить его в обратном, мне достаточно взглянуть в глаза Леонильды, он просит ее взглянуть мне в глаза; она поворачивается, уставившись на меня, он снова протягивает руку, чтобы убедиться, и находит, что ошибся. Он хочет его открыть, но я не позволяю; он продолжает его удерживать, он смеется, я ему не мешаю, я завладеваю в нежном исступлении рукой Леонильды, не отрывая моих глаз от ее, приклеиваюсь к ней своими губами, и герцог убирает свою орошенную руку, вскрикивая, смеясь и поднимаясь в поисках салфетки. Леонильда ничего не заметила, но глупый смех овладевает ею, как и мной и герцогом. Это маленькое нежное действо, достаточное, чтобы пробудить любовь – всегда ребенка, чьи игры и смех – настоящий нектар, который делает ее неумирающей. В этой очаровательной игре мы, все трое, переступаем некие границы, продолжая, однако, держать себя в рамках. Мы заканчиваем, обмениваясь поцелуями, и губы Леонильды, склеившиеся с моими, заставляют меня уйти, вместе с герцогом, объятого любовной нежностью, сковавшей цепями разум. Дорогой я сказал герцогу, что больше не приду к его любовнице, по крайней мере, если он мне ее не уступит, получив от меня заявление, что я готов на ней жениться, передав ему выкуп в пять тысяч дукатов.

– Говори с ней, я не против. Ты узнаешь от нее самой, чем она располагает.

Я отправился одеваться и под звуки колокола спустился к обеду. Герцогиня была в большой компании. Она сказала мне с добрым видом, что поражена моим несчастьем.

– Фортуна, мадам, это поденщица; но сочувствие, которое вы мне демонстрируете, должно принести мне счастье. Сегодня вечером я выиграю.

– Я сомневаюсь, ты будешь бороться сегодня вечером против Монтелеоне, который очень везуч.

Я решился, раздумывая после обеда о своих игорных делах, играть на наличные, во-первых, чтобы не подвергаться риску, будучи в расстройстве, опозориться, проиграв на слово больше, чем могу заплатить, во-вторых – чтобы избавить банкёра от опасения разорить меня при третьем проигрыше; и, наконец, надеясь, что смена метода заставит также измениться мою фортуну.

Я провел четыре часа в Сен-Карло, в ложе Леонильды, более нарядной и более блестящей, чем в предыдущие дни. Я сказал ей, что любовь, которую она мне внушает, такого рода, что ей не могут повредить ни соперники, ни отсрочка, ни малейшая видимость непостоянства в будущем.

– Я сказал герцогу, что готов жениться, выделив тебе вдовью долю в пять тысяч дукатов.

– Что он тебе ответил?

– Что это тебе я должен сделать это предложение, и что у него нет никаких возражений.

– И мы уедем вместе.

– Сразу. И только смерть сможет нас разлучить.

– Поговорим завтра утром. Ты сделаешь меня счастливой.

Пришел герцог, она сказала ему, что между нами стоит вопрос о женитьбе.

– Женитьба, – ответил он, – это такое дело, о котором следует думать задолго до того, как совершить.

– Но не слишком долго, потому что когда над этим думают, не женятся, и к тому же у нас нет времени, потому что дон Джакомо должен уезжать.

– Если дело идет о женитьбе, – говорит он, – ты можешь отложить свой отъезд, или вернуться, обручившись с моей дорогой Леонильдой.

– Ни откладывать, дорогой герцог, ни возвратиться. Мы решились, и если мы ошибаемся, у нас будет достаточно времени, чтобы раскаяться.

Герцог смеется; он заявляет, что мы поговорим об этом завтра, и мы направляемся в нашу компанию, где находим перед прекрасным банком, занятого тальей, герцога де Монтелеоне.

– Мне не везет, – говорю я ему, – играть на слово, так что я надеюсь, вы позволите мне играть на наличные.

– Как ты хочешь, все равно. Я ставлю тебе в банке четыре тысячи дукатов, так, чтобы ты смог отыграться.

– И я обещаю вам его снять или потерять четыре тысячи.

Говоря так, я достаю из кармана шесть тысяч дукатов в бумагах, как всегда, отдаю две тысячи герцогу де Маталоне, и начинаю играть с сотни дукатов. После весьма долгой битвы я разорил банк; герцог де Маталоне уже ушел, и я возвратился в свой отель в одиночку. Когда назавтра я сообщил ему добрую новость, он меня расцеловал и посоветовал играть всегда только на наличные. Большой ужин, который давала принцесса де ла Вале, явился причиной того, что в этот день наше собрание игроков не состоялось. Мы направились отдать поклон донне Леонильде, избегая говорить о нашей завтрашней женитьбе, и провели остаток дня, любуясь чудесными окрестностями Неаполя. Я увидел на этом званом ужине первых лиц Неаполя и большое изобилие народа.

На следующее утро герцог сказал, что я могу один пойти к его любовнице, куда он придет позднее, поскольку у него есть дела, и я пошел, но он не пришел. Из-за этого мы не смогли прийти к заключению относительно нашей женитьбы. Я провел два часа наедине с ней, но из-за необходимости сообразоваться с его намерениями, она нашла меня влюбленным только на словах. Покидая ее, я снова поклялся, что только от нее зависит уехать со мной, связанной узами брака с моей судьбой вплоть до самой смерти.

Герцог спросил меня со смехом, осталось ли у меня желание жениться на его любовнице, проведя с ней тет-а-тет два часа.

– Более чем всегда. Что вы думаете об этом?

– Ничего. И если дело обстоит таким образом, поговорим о нем завтра.

Вечером у Монтелеоне я увидел банкёра с довольно приветливой физиономией, и со множеством золота перед ним; Герцог мне сказал, что это дон Марко Оттобони. Он держал карты в левой руке и брал очень ловко карту правой, но так плотно держал в руке колоду, что я ее не видел.

Я решил играть по ставке в дукат. С этим неудачным решением я потерял, после пяти-шести талий, восемнадцать-двадцать дукатов. Банкёр спросил у меня с достоинством, почему я играю против него с такими низкими ставками.

– Потому что, – ответил я ему, – пока я не увижу по крайней мере середину игры, я боюсь проиграть.

В следующую ночь я сорвал банк у принца дю Кассаро, очень любезного и очень богатого, который попросил у меня реванша, пригласив ужинать в красивый дом, что был у него в Посилипо, где он жил с одной виртуозкой, в которую влюбился в Палермо. Он пригласил туда также и герцога Маталоне и трех-четырех других. Я держал талью в Неаполе только этот единственный раз. Я составил банк в шесть тысяч дукатов, предварительно известив, что накануне своего отъезда играю только на наличные. Он потерял десять тысяч дукатов и прекратил игру только потому, что кончились деньги. Все проигрались, и я бы тоже кончил, если бы любовница принца, которая играла на слово, потеряв тридцать или сорок унций, не решила довести дело до сотни. Я продолжил метать талью, надеясь, что она уймется, но в конце концов бросил карты в два часа утра, сказав, что она заплатит мне в Риме.

Поскольку я не желал покидать Неаполь, не повидав Казерты, – а донна Леонильда имела то же желание, – герцог отправил нас туда очень удобным экипажем, запряженным шестью мулами, рысь которых превосходила по скорости галоп лошадей. В этом путешествии я услышал впервые голос ее гувернантки.

На следующий день после этого путешествия мы в двухчасовой беседе договорились о нашем браке.

– У Леонильды, которую ты видишь, сказал мне герцог, – есть мать, которая живет на своей земле недалеко от этого города на шесть сотен дукатов в год, обещанных ей мною на всю ее жизнь, приобретя имение, которое ее муж ей оставил; но Леонильда от нее не зависит. Она уступила его мне семь лет назад, и я оформил ей пожизненную ренту в пятьсот дукатов, которую она принесет тебе в приданое, вместе со своими бриллиантами и прекрасным гардеробом. Ее мать целиком полагается на мою привязанность и на слово чести, что я ей дал, обеспечить ей выгодный брак. Я ее воспитал и, понимая ее вкус, я его развил, избавив от всех предрассудков, кроме тех, что должна иметь девушка, – сохранить себя для того, кого небо предназначит ей в мужья; и ты можешь быть уверен, что ты будешь первым мужчиной, которого моя Леонильда прижмет к груди.

Я сказал ему оформить ее приданое и добавить к нему пять тысяч дукатов де ренья , которые я ему выплачу при подписании брачного контракта; он сказал, что сам возьмет их под ипотеку сельского дома, который стоит вдвое больше, и, повернувшись к Леонильде, которая плакала от радости, сказал ей, что пошлет за ее матерью, которая будет счастлива подписать ее свадебный контракт.

Эта мать жила в Сен-Агате, в семье маркиза Галиани. Это в дне пути от Неаполя. Он сказал, что завтра пошлет за ней коляску, и послезавтра мы будем ужинать вместе, что на следующий день мы завершим все с нотариусом, от которого сразу пойдем в маленькую церковь в Портичи, где священник нас поженит, исполнив свою миссию без публикаций. На следующий день после бракосочетания мать вернется в Сен-Агату вместе с нами, где мы все пообедаем и продолжим свое путешествие, осеняемые ее благословением.

При этом заключении я задрожал, затем рассмеялся; но Леонильда, при всем своем уме, упала без чувств в объятия герцога, который вернул ее к жизни, назвав своей дорогой дочерью, обняв и расцеловав. В конце сцены мы все трое осушили свои слезы.

В этот день я больше не играл. Я выиграл пятнадцать тысяч дукатов, я выглядел как молодожен, я должен был усвоить мудрое поведение.

Ужиная со мной и герцогом после оперы, Леонильда мне сказала:

– Что скажет моя мать завтра вечером, когда увидит тебя?

– Она скажет, что ты сделала глупость, выходя замуж за иностранца, которого знаешь только восемь дней. Ты написала ей мое имя, мою родину, мое состояние, мой возраст?

– Вот три строки, что я ей написала: «Приезжайте, моя добрая мама, подписать мой брачный контракт с человеком, руку которого я получила от г-на герцога и с которым уезжаю в понедельник в Рим».

– Вот также мои три строчки, – говорит герцог: «Приезжай сразу, дорогой друг, подписать брачный контракт и дать свое благословение твоей дочери, которая мудро выбрала мужа, который мог бы быть ее отцом».

– Это неправда, – говорит Леонильда, прижимаясь ко мне, – она подумает, что ты стар, и мне это неприятно.

– Разве твоя мать стара?

– Ее мать, – говорит мне герцог, – женщина очаровательная и полная ума, которой всего тридцать семь-тридцать восемь лет.

– Что делает она у Галиани?

– Будучи близкой подругой маркизы, она живет в ее семье, но платит за свой пансион.

На следующий день, имея необходимость завершить некоторые небольшие дела и сходить к банкиру, чтобы вернуть ему все банковские билеты и взять переводной вексель на Рим, за исключением пяти тысяч дукатов, которые я должен буду внести при подписании контракта, я сказал герцогу ждать меня к ужину у Леонильды.

Я вхожу в восемь часов в комнату, где они находятся, стоя спиной к камину, герцог между матерью и дочерью.

– О! Ну вот.

Я смотрю на эту мать, которая при моем появлении пронзительно вскрикивает и валится на софу.

Я смотрю на нее и узнаю донну Лукрецию Кастелли.

– Донна Лукреция! – восклицаю я, – Как я счастлив!

– Переведем немного дух, дорогой друг. Сядьте здесь. Вы собираетесь жениться на моей дочери.

Я сажусь, я выслушиваю, мои волосы становятся дыбом, и я падаю в самом мрачном молчании. Удивлены Леонильда и герцог: они понимают, что мы знакомы, но не могут пойти дальше этого. Я соображаю о нынешней дате и о возрасте Леонильды и вижу, что она может быть моя дочь; но я понимаю, что донна Лукреция не может быть в этом уверена, поскольку она жила со своим мужем, которому не было еще и пятидесяти лет и который ее любил. Я поднимаюсь, беру свечу и, извинившись перед герцогом и Леонильдой, прошу мать пройти со мной в другую комнату.

Едва усевшись около меня, эта женщина, которую я так любил в Риме, мне говорит:

– Леонильда ваша дочь, я в этом уверена; я никогда не воспринимала ее иначе, даже мой муж это знал, он не был этим недоволен, он ее обожал. Я покажу вам ее свидетельство о крещении и, увидев дату ее рождения, вы подсчитаете. Мой муж в Риме ко мне не прикасался, и моя дочь не была рождена до срока. Вы помните, как моя покойная мать должна была зачитать вам письмо, в котором я писала ей, что беременна? Это было в январе 1744 года. Через шесть месяцев ей будет семнадцать лет. Мой дорогой муж дал ей при крещении имя Леонильда Жакомина, и когда он баловался с ней, он называл ее всегда Жакомина. Этот брак, мой дорогой друг, ввергает меня в ужас, и вы чувствуете, что я не смогу ему воспротивиться, потому что не осмелюсь привести причину. Что думаете вы? Осмелитесь ли вы теперь жениться на ней? Вы колеблетесь. Опробовали ли вы вкусить прелести брака, прежде чем заключить его?

– Нет, мой дорогой друг.

– Я вздыхаю с облегчением.

– У нее нет никаких моих черт в лице.

– Это правда. Она похожа на меня. Ты плачешь, дорогой друг.

– Кто же не заплакал бы. Я выйду с другой стороны и направлю к тебе герцога. Ты понимаешь, что ему надо узнать все.

Я вхожу и говорю ему пойти поговорить с донной Лукрецией. Нежная Леонильда, испуганная, садится со мной и спрашивает, в чем дело. Ужас мешает мне ей ответить, она обнимает меня, дрожа, и льет вместе со мной слезы. Мы остаемся в молчании в течение получаса, вплоть до возвращения герцога и донны Лукреции, которая единственная из нас четырех держит себя разумно.

– Но дорогая дочь, – говорит ей Лукреция, – ты должна быть в курсе этой печальной тайны, и именно от своей матери ты должна ее узнать. Помнишь ли ты, каким именем тебя часто называл мой покойный супруг, когда, держа тебя на руках, ласкал тебя?

– Он звал меня очаровательной Жакоминой.

– Это имя вот этого человека. Это твой отец. Поцелуй его как дочь, и если он стал твоим любовником, забудь свое преступление.

В этот миг нас охватило ощущение истинной трагедии. Леонильда бросилась обнимать колени своей матери, содрогаясь от рыданий:

– Я любила его всегда только как дочь.

Наступила немая сцена, оглашаемая звуками рыданий, и оживляли ее лишь поцелуи этих двух прекрасных созданий, в то время как герцог и я, присутствующие и захваченные в высшей степени этим спектаклем, напоминали две мраморные статуи.

Мы оставались в течение трех часов за столом, грустные, беседуя и переходя от размышления к размышлению при этом более несчастном, чем счастливом узнавании, и расстались в полночь, забыв, что ничего не ели.

Мы понимали, что поговорим завтра за обедом об этом приключении на спокойную голову и более здраво; мы были уверены, что ничто не помешает нам принять самое мудрое решение, и без всяких затруднений, потому что оно было только одно.

Дорогой герцог говорил один, изрекая множество различных суждений о том, что моральная философия может назвать предубеждением. Что соединение отца с дочерью есть нечто противное природе, что нет такого философа, который осмелился бы такое проповедовать, но предрассудок этот так силен, что надо обладать вполне испорченным умом, чтобы его опровергнуть. Это есть плод уважения к законам, которое вложено в прекрасную душу, и, определенный таким образом, он уже не предрассудок, но долг.

Этот долг может также быть воспринят как естественный, в том, что природа требует от нас доставлять тем, кого мы любим, те же блага, что мы желаем и самим себе. Кажется, что заключается самого главного во взаимности любви, – это равенство во всем, в возрасте, в положении, в характере, и, в первую же очередь, такого равенства нет между отцом и дочерью. Уважение, которое она должна оказывать тому, кто дал ей жизнь, входит в противоречие с той нежностью, которую она должна испытывать к любовнику. Если отец соединяется со своей дочерью, пользуясь своим отцовским авторитетом, он опирается на тиранию, которую природа должна ненавидеть. Естественная добропорядочная любовь построена таким образом, что разум находит чудовищным такой союз. При таком смешении происходит лишь путаница и нарушение субординации; такой союз, наконец, омерзителен во всех аспектах; но это не относится к случаю, когда два индивидуума любят друг друга и не знают ничего о том, что какие-то соображения, не относящиеся к их взаимной любви, должны будут помешать им любить друг друга, и к инцестам, вечным сюжетам греческих трагедий, когда, вместо того, чтобы вызвать у меня слезы, вызывают смех, и если я плачу на Федре, то это – лишь искусство Расина.

Я отправился спать, но не мог заснуть. Внезапный переход от любви плотской к любви отцовской, который я должен был совершить, вверг все мои умственные и физические способности в величайшую скорбь. Я заснул два часа спустя, после принятого решения завтра уехать.

По своем пробуждении, сочтя весьма разумным решение, которое я принял, я пошел сообщить его герцогу, который был еще в постели. Он ответил, что все знают, что я был накануне отъезда, и это обстоятельство будет дурно истолковано. Он посоветовал мне принять с ним бульону и рассматривать как забаву проект этой женитьбы.

– Мы проведем, – сказал он, – эти три-четыре дня весело, и мы используем наши умы, чтобы очистить это дело от всего мрачного, придав ему комический окрас. Я советую тебе возобновить твои амуры с донной Лукрецией. Ты должен найти ее такой же, какой она была в восемнадцать лет; невозможно, чтобы она была лучше.

Это небольшое внушение вернуло мне разум. То, что надо забыть идею моей женитьбы, было верное решение; Но я был влюблен, и объект любви – это не товар, который можно, если он недоступен, заменить другим.

Мы отправились к Леонильде вместе, герцог – в своем обычном состоянии, но я – бледный, осунувшийся, истинный портрет печали. То, что меня поразило, это веселость Леонильды, которая прыгнула мне на шею, называя своим дорогим папочкой, ее мать назвала меня дорогим другом, и мои глаза и моя душа задержались на ее лице, на котором восемнадцать лет не смогли нанести ущерб ни одной черте. Мы образовали немую сцену, мы снова расцеловались, затем еще раз; Леонильда давала и получала от меня все возможные ласки, не смущаясь тех желаний, которые они могли бы вызывать; было достаточно того, что, зная, кто мы такие, мы смогли бы им воспротивиться. Она была права. Привыкаешь ко всему. Стыд рассеял мою грусть.

Я рассказал донне Лукреции о странном приеме, который мне оказала в Риме ее сестра, и начался смех; мы вспоминали ночь в Тиволи, и эти образы наполнили нас нежностью. После недолгого молчания я сказал, что если она желает поехать в Рим вместе со мной, ни с каким другим соображением, кроме того, чтобы нанести визит донне Анжелике, я берусь проводить ее обратно в Неаполь к началу поста. Она обещала дать ответ на следующий день.

Обедая между нею и Леонильдой и будучи вынужден забыть эту последнюю, я не нахожу ничего удивительного, что все мое прежнее пламя возгорелось снова. То ли от веселости ее суждений, то ли от потребности в любви, то ли от превосходного качества блюд и вин, я почувствовал себя к десерту столь влюбленным, что предложил ей свою руку.

– Я женюсь на тебе, – сказал я ей, – и мы уедем в понедельник втроем, потому что если Леонильда моя дочь, я не могу оставить ее в Неаполе.

На это предложение мои три сотрапезника переглянулись, и никто мне не ответил.

После обеда, охваченный сильнейшей дремотой, я вынужден был пойти броситься на кровать, в которой я проснулся лишь в восемь часов, удивленный, что вижу только донну Лукрецию, которая что-то писала. Она подошла ко мне, сказала, что я спал пять часов, и что она не пошла в оперу вместе с дочерью и герцогом, чтобы не оставлять меня одного.

Всколыхнулось воспоминание о былой любви, наедине с обожаемой женщиной, возродились желания, и сила, с какой они возобновились, не знала границ. Если двое еще любят друг друга, один стремится к другому; кажется, что они вступают в обладание благом, которое им принадлежит, и которым жестокие обстоятельства препятствовали долгое время наслаждаться. Мы стали такими мгновенно, без всякого предисловия, без напрасных обсуждений, без всяких предварительных переговоров, даже без ложных атак, в которых один из двух должен обязательно лгать. Погруженные в нежное улыбчивое молчание, мы забылись в настоящем, единственном авторе природы, в любви.

Я первый нарушил молчание, при первом антракте. Если у мужчины любезный ум, может ли он остаться отстраненным в минуту очаровательного отдыха, следующего за любовной победой?

– И вот снова, – сказал я ей, – я в той замечательной стране, в которой, под звуки ружейных выстрелов и барабанов первый раз погрузился в темноту.

Она вынуждена была рассмеяться, и память возвратила нам, раз за разом, то, что происходило с нами в Тестаччио, во Фраскати, в Тиволи. Мы обратились к этим воспоминаниям, лишь чтобы посмеяться, но что такое эти поводы для смеха для двух влюбленных, пребывающих вдвоем, как не предлог, чтобы возобновить любовное пламя?

– В конце второго акта, в восторге, в который счастливая и удовлетворенная любовь погружает душу, я сказал ей:

– Будем вместе до самой смерти; будем, таким образом, уверены, что умрем счастливыми; мы одного возраста и можем надеяться умереть в одно время.

– Это мое желание, но останься в Неаполе и оставь Леонильду герцогу. Мы будем жить сообща, мы найдем ей достойного ее супруга, и наше счастье будет совершенным.

– Я не могу, дорогая, остаться в Неаполе. Твоя дочь была готова ехать со мной.

– Скажи же: «Наша дочь». Я вижу, что ты не хочешь быть ей отцом. Ты ее любишь.

– Увы! Я уверен, что моя страсть утихнет, если я смогу жить с тобой, но я ни за что не отвечаю, если тебя не будет рядом. Я смогу только бежать. Она очаровательна, и ее ум соблазняет меня еще больше, чем ее красота. Будучи уверен, что она меня любит, я остановился бы в попытках ее соблазнить лишь из-за опасения быть заподозренным в этом. Эта тревога с ее стороны может уменьшить ее любовь. Я стремлюсь заслужить ее уважение, я не хочу нарушить ее чистоту. Я хочу обладать ею только законным путем и на правах, равных ее собственным. Мы создали, дорогая, ангела. Я не могу себе представить, как герцог…

– Герцог это ноль. Пойми, наконец, все.

– Как это ноль? У него сын.

– Он ноль, я тебе говорю.

– Но…

– Но… Он ноль, и он это знает.

– Позволь, я обниму тебя, как в Тиволи.

– Нет, потому что коляска остановилась.

Какой взрыв смеха у Леонильды, когда она увидела свою мать в моих объятиях! Она осыпала нас поцелуями. Герцог явился минуту спустя, и мы поужинали, очень весело. Он счел меня счастливейшим из смертных, когда я сказал ему, что проведу ночь со своей женой и своей дочерью, вполне пристойно; он был прав, я и был таким.

После его отъезда именно Леонильда раздела свою мать, в то время, как я, обернув волосы платком, бросил свои одежды посреди комнаты. Она сказала дочери лечь около нее:

– Твой отец, – сказала ей она, – будет занят только твоей матерью.

– А я – и тем и другим, – ответила Леонильда; и по другую сторону кровати разделась полностью и легла рядом с матерью, сказав, что как отец, я должен видеть все свое творение. Ее мать в этом не участвовала, она любовалась ею и радовалась, что я нахожу саму ее прекрасной. Ей было достаточно быть посередине и видеть, что именно с ней я гашу то пламя, в котором я пребываю. Любопытство Леонильды восхищало мою душу.

– Это так, сказала мне она, – ты сделал меня восемнадцать лет назад, когда меня зачал?

Но вот момент, который ввел Лукрецию в любовную смерть, как раз в то мгновенье, когда, доведя ее до этого, я счел своим долгом отступить. Леонильда, полная сочувствия, рукой помогает матери вернуть свою душеньку на место, а другой подсовывает белый платок под своего отца, который им вытирается.

Лукреция, благодарная за нежную заботу о матери, поворачивается ко мне спиной, сжимает ее в своих объятиях, осыпает поцелуями, потом, повернувшись обратно, говорит мне взволновано:

– Вот, посмотри на нее хорошенько, она нетронутая, тронь саму ее, если хочешь, ничто в ней не повреждено, она такая, какой я ее сделала.

– Да, – говорит мне, смеясь, Леонильда, – гляди на меня и целуй маму.

Да! Я любил эту маму, без этого ничто бы не смогло гарантировать мое исступление. Война возобновилась, и не прекращалась, пока мы не задремали.

Нас разбудили лучи солнца.

– Пойди же вытяни занавеску, дочь моя, – говорит ей мать.

Леонильда, послушная, обнаженная как ладонь, идет вытянуть занавеску и выставляет мне на показ красоты, которые, когда любишь, недостаточно замечаешь. Увы! Вернувшись в постель, она позволяет мне покрыть поцелуями все, что я вижу, но как только она видит, что я на краю пропасти, она ускользает и передает меня своей матери, которая встречает меня с распростертыми объятиями и настоятельно требует, чтобы я безжалостно делал ей другую Леонильду. В конце битвы, которая была очень долгой, я решил, что подчинился приказу, но моя кровь, которая появилась у нее перед глазами при моем расслаблении, заронила в ней сомнение.

– Ты приучил меня к этому странному феномену.

Заверив невинную Леонильду, что это ничего не значит, мы оделись, и пришел герцог де Маталоне. Леонильда дала ему подробное описание наших ночных трудов. В нищенском состоянии своей неспособности он должен был себя поздравить, что не присутствовал при этом.

Решив уехать назавтра, чтобы оказаться в Риме вовремя и порадовать себя последней неделей карнавала, я обратился к герцогу с настоятельной просьбой, чтобы дар, который я решил сделать Леонильде, не был отклонен. Это мужний вклад из пяти тысяч дукатов, который я должен был ей передать, если бы она могла стать моей женой. Герцог решил, что, по более сильным основаниям, будучи моей дочерью, она должна принять эту сумму как свое приданое. Она согласилась, осыпав меня ласками и заставив пообещать, что я вернусь в Неаполь, чтобы ее повидать, когда узнаю, что она вышла замуж. Я пообещал ей это, и я сдержал свое слово.

Поскольку я решил завтра уехать, герцог захотел, чтобы я собрал всю знать Неаполя в его дворце на большой ужин в том роде, что я видел у принцессы де ла Вале Пиколомини. Соответственно, он оставил меня с моей дочерью, сказав, что мы увидимся за ужином. Мы пообедали вместе и провели остаток дня, держа себя в рамках, предписанных отцу и дочери. Сильное кровотечение прошедшей ночи, возможно, тому способствовало. Мы обнялись только в последний момент перед расставанием, при котором мать оказалась так же чувствительна, как и дочь.

Я пошел одеваться, чтобы идти на ужин. Когда я прощался с герцогиней, вот слова, которые она мне сказала:

– Я уверена, что вы будете чувствовать удовольствие всякий раз, когда будете вспоминать Неаполь.

Никто не мог бы в этом сомневаться. Щедрым образом расставшись со двором герцога, я отбыл, как и приехал. Этот сеньор, который умер три или четыре года спустя, провожал меня до самых ступенек моего экипажа.

Мой экипаж сломался. Замужество Мариуччи. Бегство лорда Лисмора. Мое возвращение во Флоренцию и мой отъезд вместе с ла Кортичелли.

С моим испанцем впереди на лошади, с доном Сиссио Альфани рядом с собой, в превосходном экипаже с четверкой лошадей, пребывая в глубоком сне, я проснулся от резкого толчка, сопровождаемого ударом. Меня выкинуло в полночь посреди большой дороги, за Франколизе, четыре мили не доезжая до Сен-Агаты. Альфани, оказавшийся подо мной, кричал от боли в левой руке, он подумал, что она сломана, но потом оказалось, что всего лишь вывихнута. Мой Ледюк, возвратившись пешком, говорит, что два почтальона спаслись, и что они могут пойти известить воров с большой дороги.

Я легко вылез из экипажа через дверцу, которая была позади меня, но Альфари, старый и с вывихнутой рукой, не мог сам выбраться и его надо было вытащить наружу. За четверть часа мы с этим управились. Его пронзительные крики вызывали у меня смех из-за странных кощунств, которыми он перемежал свои дурацкие моленья, адресованные Св. Францизску Ассизскому, своему покровителю.

Что касается меня, привычного к переворотам, я не претерпел никакого вреда. Это зависит от манеры держаться в коляске. Дон Сиссио, может быть, повредил свою руку из-за того, что высунул ее наружу.

Я достал из коляски свои дуэльные пистолеты, имея еще короткие в кармане, свой карабин и свою шпагу. Я сказал Ледюку сесть на лошадь и отправиться искать крестьян с оружием, с деньгами в руке. В ожидании дон Сиссио прилег на голую землю, стонущий, и совершенно не в состоянии оказать сопротивление ворам, я же решился в одиночку продать ворам как можно дороже свою судьбу и свою жизнь. Моя коляска лежала около кювета, я распряг четырех лошадей, привязал их кругом за колеса и за дышло и расположился позади них со своими пятью огнестрельными орудиями.

В этой беде я не мог помешать себе смеяться над бедным старым Альфани, который прямо агонизировал, как дельфин, умирающий на морском пляже, и изрекал самые ужасные ругательства, когда кобыла, стоящая к нему задом, имела каприз опорожнять на него свой мочевой пузырь. От этого не было никакого спасения, ему приходилось терпеть этот зловонный дождь и извинять мой смех, который я не мог сдержать.

Темнота ночи и сильный северный ветер делали мою ситуацию еще более печальной. При малейшем услышанном шуме я кричал: «Кто там идет?», угрожая смертью тому, кто осмелится приблизиться. Мне пришлось провести два часа в этой трагикомической ситуации.

Ледюк наконец прискакал галопом, издавая громкие крики и в сопровождении группы крестьян с фонарями, которые пришли мне на помощь. Их было десять-двенадцать, все вооруженные ружьями и готовые исполнять мои распоряжения.

Менее чем за час коляска была поставлена снова на четыре колеса, лошади были запряжены и дон Сиссио возвращен на свое место. Я отправил обратно крестьян, хорошо их вознаградив и оставив только двоих, которые, послужив мне почтальонами, доставили меня на рассвете на почту в Сен-Агату. Шум, который я там устроил, был чудовищный:

– Где начальник почты? Быстро найдите мне нотариуса, потому что необходимо начать судебное преследование. Мне необходимо возмещение убытков, и почтальоны, которые сбросили меня на превосходной дороге, где невозможно перевернуться, если не проделать это специально, должны быть, по меньшей мере, приговорены к галерам.

Прибыл каретник; он осмотрел мой экипаж и нашел, что сломана ось, надо делать новую, и решили, что нужно мне пожить там по меньшей мере день.

Дон Сиссио, которому нужен был хирург, пошел, не сказав мне, к маркизу Галиани, которого знал, и который явился лично просить меня поселиться у него, пока моя коляска не будет починена. Я согласился на его приглашение. Он приказал, чтобы поставили мою коляску в его сарай.

Маркиз Галиани был столь же учен, сколь и вежлив, вежлив без вычурности, совсем по-неаполитански. Его ум был не столь блестящ, как у его брата, у которого он искрился, и которого я знал по Парижу как секретаря посольства, как и графа де Кантильяна Мондрагон. Этот маркиз, который меня приютил, был математик; он комментировал в это время Витрувия, которого отдал затем на суд публики; но ploravere suis non respondere javorem speratum merilis. [46]

Он представил меня своей жене, которую я знал как близкую подругу донны Лукреции; это была мудрая мать семейства, у которой были дети малого возраста. Уложили дона Сессио в кровать и пригласили хирурга, который, внимательно его обследовав, утешил, заверив, что это всего лишь вывих.

В полдень мы слышим коляску, которая прибывает крупной рысью; мы подходим к окну, и я вижу выходящую из нее донну Лукрецию.

Она поднимается, обнимает маркизу и, в изумлении, что меня видит, спрашивает, по какому случаю я здесь. Она говорит маркизе, что я старый друг ее мужа, и что она меня теперь встретила в Неаполе у герцога де Маталоне.

После обеда я спросил у этого существа, созданного для любви, не могли бы мы провести ночь вместе, и она доказала мне, что это абсолютно невозможно. Я развернул перед ней свои проекты пожениться в Сен-Агате и уехать оттуда вместе, и она ответила, что если я ее так люблю, я должен купить землю в королевстве, куда она приедет жить со мной, не требуя, чтобы я на ней женился, разве что в случае, если она подарит мне детей.

Я жил бы счастливо с этой очаровательной женщиной, но мне ненавистна была мысль обосноваться где-нибудь. Я мог бы в Неаполе купить землю, которая сделала бы меня богатым; но мне при этом следовало выработать жизненную программу, которая была абсолютно противна моей натуре. После ужина я распрощался со всеми и отбыл на рассвете, чтобы быть на следующий день в Риме. Мне предстояло миновать только пятнадцать почтовых станций по очень хорошей дороге.

Прибыв в Карильяно, я увидел коляску итальянского типа, на двух колесах, называемую « мантисой » [47] , в которую запрягали двух лошадей. Мне нужны были четыре; я спускаюсь и жду, пока запрягут. Я оборачиваюсь и вижу сидящую в этой коляске синьору Диану, с молоденькой красивой девицей: Это виртуозка принца Кассаро, который должен мне триста унций. Она говорит мне, что едет в Рим и была бы весьма рада проделать это путешествие вместе.

– Мы, – говорит она, – проведем ночь в Пиперно.

– Мадам, я остановлюсь только в Риме.

– Мы все равно приедем туда завтра.

– Я это знаю, но я сплю в моем экипаже лучше, чем на этих плохих кроватях в гостиницах.

– Я не осмеливаюсь ехать ночью.

– Тогда мы увидимся в Риме.

– Это плохо. Вы видите, что у меня только бестолковый слуга; моя горничная не более смелая, чем я, и к тому же дует сильный холодный ветер, а коляска открытая. Я поеду в вашей.

– Со мной мой секретарь, который позавчера сломал руку.

– Не хотите ли пообедать вместе в Террачине? Мы бы поговорили.

– Очень хорошо. Пообедаем там.

Мы там хорошо пообедали. Мы должны были прибыть в Пиперно ночью, м-м Диана возобновила свои просьбы провести там ночь. Она была блондинка и слишком дородная, она была не в моем вкусе, но ее горничная мне приглянулась. Я предложил ей, наконец, поужинать вместе, устроить ее в гостиницу и затем уехать, потому что не мог терять десять часов на этой станции.

В Пиперно я улучил момент, чтобы сказать горничной, что если она будет добра со мной ночью, я там остановлюсь.

– Я приду, – сказал я ей, – к вашей кровати, и будьте уверены, я не буду шуметь, и ваша хозяйка не проснется.

Она пообещала мне это и даже позволила, чтобы я своей рукой убедился, что она будет добра.

После ужина они пошли спать; я пошел пожелать им спокойной ночи и увиделся с ними; я не мог ошибиться, дверь была открыта; я был уверен, что все будет в порядке. Я также пошел спать, взяв свечу. Полчаса спустя я иду к их кровати, и мои руки натыкаются на синьору Диану. Это очевидно. Горничная рассказала ей всю историю, и они поменялись местами. Я не мог обмануться, я им был не нужен, моя рука меня в этом в достаточной мере заверила. Я остановился, колеблясь между двумя идеями, которые обе направлены были на то, чтобы отомстить за ловушку. Первая состояла в том, чтобы лечь с ними, а вторая – идти одеться и в течение часа уехать. Последняя победила. Я разбудил Ледюка, тот – хозяина, я заплатил, велел запрячь лошадей, и отправился в Рим. Я виделся три или четыре раза на шествии бородачей с синьорой Дианой, и мы издали приветствовали друг друга; если бы я полагал, что она расквитается со мной, я пошел бы с ней повидаться.

Я нашел своего брата, Менгса и Винкельмана веселыми и в хорошем самочувствии, и Коста обрадованным моим возвращением. Я сразу направил его к аббату Момоло, известить того, что приду вечером к нему есть поленту, и чтобы он ни о чем не беспокоился. Я заказал ему, чтобы он приготовил ужин на двенадцать человек. Я был уверен, что Мариучча придет, потому что Момоло знал, что я увижу ее с удовольствием.

Карнавал начинался на следующий день, я нанял ландо на все восемь дней. Это четырехместная коляска, в которой можно опускать и поднимать империал спереди и сзади, в которой прогуливаются по Корсо с двадцати одного до двадцати четырех часов всю неделю. Туда приходят в масках или без них, как хотят; происходят всякого рода маскарады, на ногах и верхом, бросают в народ конфеты, распространяют сатиры, пасквили и памфлеты. Все, что есть в Риме высокого, мешается с самым незначительным, производят шум, грохот, и смотрят на шествие бородачей, проходящих по Корсо между ландо, движущимися плотно налево и направо. В сумерки весь этот народ заполняет театры – оперные, комедии, пантомимы, танцоров на канате, где все актеры или люди обычные или кастраты. Идут также по ресторанам и кабаре, заполняющимся людьми, едящими изо всех сил, как будто они до этого вообще не ели.

Я пошел сначала пешком к банкиру Беллони, чтобы депонировать свои деньги и взять кредитное письмо на Турин, где должен был встретиться с аббатом Гама и получить поручение португальского двора на конгресс в Аугсбурге, на котором собиралась вся Европа. После этого я пошел проверить свою комнату позади Тринита де Монти [48] , где надеялся увидеть на следующий день Мариуччу. Я нашел все в полном порядке. Вечером аббат Момоло встретил меня криками радости, и вся его семья – также. Его старшая дочь сказала мне смеясь, что была уверена, что доставит мне удовольствие, послав за синьорой Марией; я ответил, что она не ошиблась, и несколькими минутами спустя я увидел ее вместе с ее святой мамашей, которая мне сказала, что я не должен удивляться, увидев ее дочь лучше одетой, потому что она выходит замуж через три или четыре дня. Я ее поздравил, и все девушки дружно спросили: за кого, за кого? Мариучча покраснела и очень скромно сказала одной из дочерей Момоло:

– Вы его знаете: это тот, который увидел меня здесь, он открывает парикмахерскую лавку.

Мать добавила, что это отец ХХХ, ее исповедник, организовал этот брак и внес депозит в четыре сотни экю, которые ее дочь принесет с собой в приданое. Момоло добавил, что это порядочный юноша, который женился бы на его дочери, если бы у нее была такая сумма.

Я увидел, что девушка расстроилась, я ее утешил, сказав, что придет и ее очередь, и она приняла мои слова за чистую монету. Она полагала, что я не упустил из виду, что она влюблена в Коста, и что я собираюсь женить его на ней. Я об этом ничего не знал. Она укрепилась в этой надежде, когда я сказал Коста взять завтра мое ландо и отвезти на Корсо всех девушек Момоло, замаскированных, так, чтобы никто не мог их узнать; я велел ему арендовать одежды у евреев. Они все были очень довольны.

– А синьора Мария? – говорит ревнивица.

– Синьора Мария, – ответил я, – собирается замуж, поэтому не должна участвовать ни в каких праздниках без своего жениха.

Ее мать мне поаплодировала, а коварная девица притворилась, что огорчена. Я повернулся к аббату Момоло и попросил об удовольствии пригласить на ужин жениха Мариуччи, и он обещал.

Поскольку я был очень усталый и уже повидал Мариуччу, у меня не было больше важных дел. Я попросил извинения у всей компании и, пожелав им хорошего аппетита, отправился домой.

Назавтра, в семь часов, мне не понадобилось заходить в церковь. Мариучча меня увидела, пошла за мной, – и вот мы лицом к лицу в нашей маленькой комнате. Она хотела со мной поговорить, мне интересно было все узнать, но эти беседы заняли бы время у любви. Мы располагали только часом, и когда заняты любовью, не занимаются разговорами. Мы даже не подумали раздеться. Она сказала, наконец, мне, после последнего поцелуя и надевая капюшон, что уверена, что свадьба будет в предпоследний день карнавала, что ее исповедник все сделал, что я хорошо поступил, попросив Момоло пригласить на ужин ее будущего супруга, и что мы можем провести вместе четыре часа в это воскресенье, накануне ее свадьбы. Затем она ушла, и я проспал добрый час.

Вернувшись домой, я увидел мчащийся экипаж с курьером впереди… Молодой сеньор, одетый в черное, украшенный голубой лентой, высунул голову наружу, назвал меня по имени и велел остановиться. Я был очень удивлен, увидев лорда Тейлора, которого знал в Париже у графини де Лисмор, его матери, которая жила отдельно от своего мужа, на содержании у г-на де Сен-Альбен, архиепископа Камбрей. Это был побочный сын герцога Орлеанского, регента Франции.

Этот лорд Тейлор был красивый мальчик, полный ума и таланта, но разнузданный и обладающий всеми пороками. Зная, что он небогат, я был удивлен, видя его выезд, и еще более – голубую ленту. Он сказал мне второпях, что едет обедать к Претенденту, но что он будет и ужинать у него, и пригласил меня; я согласился. Он остановился на площади Испании, у английского портного.

Я пришел туда, сначала вдоволь посмеявшись на комедии в театре Тординона , где увидел Коста со всеми дочерьми подметальщика .

Однако я был приятно удивлен, когда, войдя в апартаменты милорда Тейлора, я увидел поэта Пуэнсинэ. Это был молодой человек, маленький, худой, забавный, исполненный огня и театрального таланта. Этот мальчик блистал бы на французском Парнасе, если бы пять или шесть лет спустя не имел несчастье свалиться в Гвадалквивир и там утонуть. Он направлялся в Мадрид за удачей.

– Что вы делаете в Риме, дорогой друг? А где милорд Тейлор?

– Он в другой комнате; но он уже не Тейлор, он граф де Лисмор, его отец недавно умер. Вы знаете, что он был представлен Претенденту. Я выехал из Парижа вместе с ним, воспользовавшись с удовольствием этим случаем повидать Рим, не потратив ни су.

– Милорд, значит, стал богат?

– Еще нет, но он им будет, потому что по смерти отца он становится обладателем огромных богатств. Правда, все конфисковано, но это неважно, его претензии неоспоримы.

– Значит, он богат претензиями; но как он стал кавалером орденов короля Франции?

– Вы шутите. Эта голубая лента ордена Св. Михаила, командором которого является Кельнский Выборщик, который только что умер. Милорд, который, как вы знаете, превосходно играет на скрипке, находясь при его дворе в Боне играл ему концерт Тартини. Этот любезный принц, не зная, что сделать, чтобы дать ему истинное доказательство своего расположения, дал ему эту ленту, что вы видели. Вы не поверите, насколько этот подарок стал дорог милорду, потому что, когда мы вернемся в Париж, все, кто его увидит, решат, что это орден Св. Духа.

Мы вошли в залу, где находился милорд с компанией, которой он давал ужин. Он обнял меня, назвал своим дорогим другом и провел перед всеми, кто образовал это прекрасное общество: семь-восемь девушек, одна красивее другой, три или четыре кастрата, все, пригодные играть женские роли в театрах Рима, и пять или шесть аббатов – мужей всех женщин и жен всех мужей, которые этим хвалились и обличали бесстыдство этих девиц, пытавшихся блистать больше, чем они. Эти девицы не были однако теми, кого называют публичными девками; это были любительницы музыки, живописи и распутной философии. В этой компании я чувствовал себя учеником. Я увидел человека с благородным лицом, который уходил; милорд ему сказал:

– Куда вы, принц?

Тот ответил, что нехорошо себя чувствует. Милорд мне сказал, что это принц де Шимэ, иподиакон, который добивается разрешения жениться, чтобы сохранить свою знаменитую фамилию. Я был восхищен его осмотрительностью.

На этом ужине, где нас было двадцать четыре человека, была осушена, наверно, сотня бутылок, без меня и без поэта Пуэнсинэ, который пил только воду. Так что началась великая оргия. Невозможно описать все эксцессы, которые я наблюдал, но большой распутник может их себе представить. Один кастрат и девушка предложили пойти расположиться в соседней комнате голыми, с условием, что будут с закрытыми лицами, и будут там лежать на кровати на спинах. Они бросали вызов всем, что никто не сможет определить, кто из них женщина, а кто мужчина. Заключили пари, и они пошли. Мы все вошли туда, и никто не решился назвать ответ. Позволялось только смотреть. Я предложил милорду пари на сотню экю против его пятидесяти, что скажу, кто из них женщина. Возможности были равны, и милорд согласился. Я выиграл, но вопрос выплаты не возник. Первый акт оргии завершился проституированием обоих обнаженных тел. Они вызвались содомировать всех мужчин компании, все взялись за это предприятие, исключая меня и Пуэнсинэ, и никто не смог закончить дело; однако потом нам дали спектакль из четырех или пяти совокуплений, где аббаты блистали то активной, то пассивной ролью. Я единственный вел себя пристойно. Милорд, который во всем этом дебоше не подавал признаков жизни, атаковал бедного Пуэнсинэ; тот тщетно защищался, но вынужден был дать себя раздеть и образовать с ним пару милорду, тоже раздетому. Мы обступили их кругом. Милорд взял свои часы и предложил их любому, кто первый вставит, хоть ему, хоть Пуэнсинэ. Желание завладеть часами заставило собраться с духом девиц, аббатов и кастратов. Каждый хотел быть первым; предложили написать на листочках имена каждого и тянуть жребий. Это было место в пьесе, самое интересное для меня, который во всей этой невероятной истории не почувствовал ни малейшей сенсации, если не считать смешного, за исключением беды, свалившейся на Пуэнсинэ, который оказался под угрозой содомизации, потому что пьяный милорд поклялся ему, что если он заставит его потерять свои часы, он его беспощадно содомизирует в присутствии всех актеров. Сцена и пьеса окончилась, когда не оказалось ни одного, кто мог бы польстить себя надеждой выиграть часы. Секрет лесбиянок, между тем, был разыгран только между аббатами и кастратами; девиц он не заинтересовал, они захотели воспользоваться правом пренебречь теми, кто этим занялся, что сказало скорее об их гордыне, чем о стыдливости. Они побоялись оказаться не у дел.

Что я выиграл при этом инфернальном дебоше, – было более полное знание самого себя. Я рискнул своей жизнью. При мне была только моя шпага, и я конечно бы ею воспользовался, если бы лорд в своей вакхической ярости вознамерился заставить меня поступать как все, как он заставил бедного Пуэнсинэ. Я никогда не мог понять, из каких соображений, под воздействием чего он счел себя обязанным меня уважать, потому что он был пьян. Уходя, я обещал ему приходить всякий раз, как он меня пригласит, но с твердым намерением больше к нему не приходить. Покидая зловонную залу, я ощутил себя вновь возвратившимся к жизни. Всякого рода грязь затопляет паркет отвратительного театра. Несмотря на это, я отправился спать, очень довольный, что стал зрителем спектакля, подобного которому я не видел ни до тех пор, ни после.

К вечеру он явился повидать меня под предлогом возвращения мне визита; Он пришел пешком, он сказал, что не стал идти смотреть проход бородачей, и пригласил меня пойти пройтись на Виллу Медичи . Я согласился. Я поздравил его с получением огромных унаследованных им богатств, которые нужны будут ему, чтобы жить так, как он жил, и он ответил, смеясь, что он располагает только полусотней экю, что у него нет никакого кредитного письма, что его отец оставил ему только долги, и что он сейчас должен три или четыре тысячи экю.

– Мне странно, что вам выдали кредит.

– Мне дали кредит, потому что все знают, что я направил обменный вексель на 200 тысяч франков в Париж-Монмартель. Но через четыре-пять дней вексель вернется опротестованный, и я не буду дожидаться этого ужасного момента, а сбегу.

– Если вы уверены, что он будет опротестован, я советую вам уезжать сегодня, потому что, при ожидании такой значительной суммы, могут послать упреждающее извещение.

– Нет, потому что у меня есть еще маленькая надежда. Я написал матери, что я пропал, если она не изыщет средство передать фонды банкиру, которому я выслал запрос, и в этом случае мой вексель будет акцептован. Вы знаете, что моя мать меня любит.

– Я знаю также, что она не богата.

– Это правда; но г-н де Сен-Альбин богат; и, между нами говоря, я считаю его своим отцом. В ожидании, мои кредиторы почти так же богаты, как и я. Все эти девицы, которых вы видели, отдадут мне все, что у них есть, потому что ожидают на этой неделе богатого подарка, но я не хочу их обманывать. Единственный, кого я обману, будучи к этому вынужден, это еврей, который хочет продать мне это кольцо за три тысячи цехинов, в то время как я знаю, что оно стоит не больше тысячи.

– Он вас выследит.

– Посмотрим.

Это был солитер соломенного цвета в восемь-десять карат. Он покинул меня, попросив хранить секрет. Этот экстравагантный вертопрах не вызывал во мне ни малейшего сочувствия. Я видел в нем несчастного, который должен кончить свои дни в крепости или должен себя убить, если ему придет в голову такая мысль.

Я отправился ужинать к Момоло, где увидел парикмахера, будущего мужа Мариуччи. Она передала Момоло, что ее отец приезжает из Палестрино из-за ее замужества, и она не может быть на ужине. Я восхитился мудрому решению моей дорогой Мариуччи, и во время ужина занимался только этим мальчиком, в котором я увидел все, чего Мариучча могла бы желать. Он был красив, разумен, скромен и во всех его проявлениях видны были искренность и порядочность. Эти качества, которые достойно характеризовали бы великого короля, были присущи и этому парикмахеру, который видел свое счастье не дальше, чем в париках. Он сказал мне в присутствии Теклы (это дочь Момоло), что это она составила бы его счастье, если бы смогла найти откуда-нибудь помощь, чтобы открыть лавку, и что он должен возблагодарить Бога, что познакомился с Мариуччей, которая, выслушав его, нашла в своем исповеднике истинного отца во Господе. Я спросил у него, где он будет устраивать свадьбу, и он сказал, что это будет у его отца, садовника, который живет за Тибром и который решился дать ему на расходы десять экю, потому что был беден.

Какая мысль дать ему десять экю! Но что делать? Я был бы раскрыт.

– Он красив, – спросил я, – этот сад вашего отца?

– Не красив, но очень хорошо расположен. Владея этим местом, можно было бы сделать из него хороший, так что можно было бы легко его продать, и он давал бы двадцать экю в год; я был бы счастлив, если бы мог его купить.

– Сколько он стоит?

– Двести экю.

– Это выгодно. Выслушайте меня. Я познакомился здесь с вашей невестой и по всем понятиям счел, что она достойна быть счастливой. Она заслуживает хорошего мужа, такого, как вы. Скажите мне, что бы вы сделали, если бы я сейчас подарил вам двести экю, чтобы вы купили сад вашего отца?

– Я воспринял бы это как добавление в приданое моей жены.

– Очень хорошо. Вот две сотни экю, которые я доверю аббату Момоло, потому что я вас знаю еще недостаточно хорошо. Сад ваш, как приданное вашей будущей жены. Я дал ему эту сумму, и он передал ее Момоло, который взялся совершить покупку завтра, и мальчик на коленях бросился целовать мне руку. Все девушки плакали, и я тоже, но эти слезы имели различный источник: это был альянс между пороком и добродетелью. Я поднял мальчика и обнял его. Он осмелился пригласить меня на свадьбу, я уклонился. Я сказал ему только, что он доставит мне удовольствие, придя ужинать к Момоло в воскресенье – это было накануне его свадьбы. Я попросил Момоло пригласить Мариуччу, если найдет ее, вместе с ее отцом. Я был уверен, что увижу ее в воскресенье утром. В последний раз.

В семь часов мы встретились, и, имея впереди четыре часа, легли в постель. Она начала с того, что сказала мне, что все было проделано вчера в ее доме, в присутствии ее отца, жениха, исповедника, нотариуса и Момоло, который представил квитанцию отца ее жениха, что сад передается ей по контракту как приданое. Она сказала, кроме того, что отец исповедник передал ей милостыню в двадцать экю на нотариальные расходы и на свадьбу.

Сегодня вечером, – сказала она, – мы будем ужинать вместе у Момоло, и ты проделал все очень хорошо. Никто не может ничего сказать. Мой жених тебя обожает. Ты также хорошо сделал, что уклонился от прихода на мою свадьбу в Транстевере . Ты оказался бы в очень бедном доме, и последующие пересуды в будущем попортили бы мне жизнь.

– Что ты будешь делать, если молодожен решится порицать твое физическое состояние, которое, быть может, он ожидал найти нетронутым?

– Мои ласки, моя нежность и мое полное доверие, которые даже не позволят мне думать об этом, послужат мне надежной гарантией того, что мой будущий супруг даже об этом не подумает.

– Но если он все же об этом заговорит?

– Это будет неделикатно; Но что помешает мне ответить ему с чистым и искренним видом полнейшей невинности, что я не знаю, о чем он говорит, что я в этом ничего не понимаю?

Четыре часа прошли очень быстро. Мы разошлись, простившись с любовью и проливая сладкие слезы. После шествия бородачей, где я был вместе с семьей Менгс, члены которой развлекались, бросая из ландо в проходящих конфеты, которых я им предоставил мешок, мы пошли в театр Алиберти, где кастрат, игравший главную женскую роль, привлек внимание всего города. Это был фаворит кардинала Боргезе, который каждый вечер ужинал с ним тет-а-тет.

Этот виртуоз пел очень хорошо, но главным его достоинством была его красота. Я видел его на прогулке на Вилле Медичи , одетого как мужчина, и, хотя и очень красивый лицом, он меня не поразил, потому что сразу видно было, что этот месье калека; но на сцене, одетый женщиной, он очаровывал.

Кажется, что мужчина, одетый женщиной, должен быть узнан, если покажет глубоко свою грудь; но именно этим этот маленький монстр очаровывает своих зрителей. У него, затянутого в очень хорошо сделанный корсет, талия нимфы, женская кожа и грудь более крепкая и милая, чем у женщины. Иллюзия такова, что невозможно отказаться от этого впечатления. Останавливаешься, впечатление возрастает, и поневоле влюбляешься, или надо быть твердокаменней любого немца. Когда он прогуливается по сцене в ожидании ритурнели к арии, которую он поет, его походка импозантна, и когда он устремляет к ложам свои взгляды, нежное и скромное движение его черных глаз захватывает душу. Очевидно, что в качестве мужчины он хочет питать любовь в тех, кто любит его таким, и кто не любил бы его, быть может, если бы он не был мужчиной; но он хочет также влюбить в себя тех, кто, чтобы любить его, должны воспринимать его как настоящую женщину. Рим, священный город, в котором для этого весь человеческий род должен стать педерастом, не хочет на это согласиться, ни принять иллюзию того, что делается все возможное, чтобы породить такое представление в умах зрителей.

– Вы совершенно правы, – шепнул мне на мое замечание известный монсеньор , – да, вы рассуждаете верно. Почему допускают, чтобы этот кастрат выставлял напоказ свою прекрасную грудь, в то время, как хотят, чтобы было известно, что это мужчина, а никак не женщина? И если запрещают участвовать в представлении женщинам, потому что не желают подвергать чувства опасности стать жертвой их прелестей, почему же находят мужчин, которые, наделенные такими же прелестями, вводят в заблуждение и совращают наши чувства и порождают желания, гораздо более предосудительные, чем натуральные, те, что возбуждают настоящие женщины? Упорствуют в утверждении, что это не должно оскорблять род людской, полагая педерастию такой легкодоступной и такой всеобщей, полагая однако, что следует смеяться над теми, кто привержен любви к этим искусственным животным, потому что они все оказываются под ударом, как только это выясняется; но, благодаренье богу, дело обстоит именно таким образом. Отнюдь не чувствуя себя под ударом, они предаются этому с удовольствием и приходят к тому, что находят это столь приятным, что множество людей, отнюдь не лишенных ни ума, ни здравого смысла, предпочитают этих месье всем самым красивым девицам Рима.

– Папа поступил бы хорошо, отменив эту практику.

– Отнюдь! Я скажу вам, что это не так. Нельзя, во избежание скандала, поужинать с прекрасной певицей тет-а-тет, и можно поужинать с кастратом. Это правда, что затем идут с ним спать; но все должны не обращать на это внимания; и если все это знают, нельзя, тем не менее, поклясться, что там будет происходить что-то предосудительное, потому что, в конечном счете, он ведь мужчина, в то время, как нельзя лечь спать с женщиной, не предавшись с ней наслаждению.

– Это верно, монсеньор . Главное здесь лишить предположение уверенности, потому что воспитанные люди никогда не выскажут ненадежного суждения.

Увидав маркизу Пассарини, которую я знал по Дрездену, в ложе с князем доном Маркантонио Боргезе, я пошел с ней раскланяться. Князь, который знал меня по Парижу, десять лет назад, пригласил меня пообедать на завтра. Я пришел, и его не было, мне сказали, что я могу, тем не менее, там отобедать, но я ушел. В первый день поста он послал ко мне своего лакея пригласить меня на ужин к маркизе, которую он содержал. Я пообещал прийти, и он напрасно меня прождал. Гордость, дитя глупости, никогда не отделяется от природы своей матери.

После оперы Алиберти я пошел ужинать к Момоло, где увидел Мариуччу со своими отцом, матерью и женихом. Они ждали меня с нетерпением. Нетрудно сделать людей счастливыми, когда они этого заслуживают. Я прекрасно поужинал в компании этих достойных и бедных людей. Возможно, мое чувство удовлетворения происходило от тщеславия, я чувствовал себя творцом счастья и радости, которые видел нарисованными на красивых лицах молодых супругов; но даже тщеславие должно быть дорого тому, кто, вглядываясь в себя, замечает, что оно часто заставляет его делать добро. После ужина я составил маленький банчок в фараон, уговорив всех играть на марки, потому что ни у кого не было ни су, и я сделал так, чтобы мой банк лопнул. После этого мы все танцевали, несмотря на запрет папы, который считал, что балы прокляты, и позволял азартные игры. Его преемник Ганганелли поступил наоборот. Подарок, который я сделал новобрачному, был очень невелик, чтобы не вызвать у него подозрения: я передал им свое ландо, чтобы они могли им воспользоваться во время карнавала, и поручил Коста снять им ложу в театре Капраника. Момоло пригласил нас всех на ужин в последний день карнавала. Собираясь покинуть Рим на второй день поста, я отправился получить благословение Святого отца точно в двадцать два часа, когда весь город был на ногах. Он оказал мне самый милостивый прием. Он выразил удивление, что я не присутствую на большом представлении вместе со всем народом. Он продержал меня добрый час, разговаривая о Венеции и Падуе, и когда я вновь попросил его защиты, чтобы обрести милость вернуться в Венецию, он сказал, что поручает меня Богу.

Я вышел к шествию на следующий день, в последний день карнавала, на лошади, одетый в Полишинеля, бросая конфеты во все ландо, где видел детей, и опустошив, наконец, свою коробку на дочерей Момоло, которых увидел в моем ландо вместе с Коста. На закате я снял маску и направился к Момоло, где должен был увидеть Мариуччу в последний раз. Наше празднество было почти таким же, как в прошедшее воскресенье, но новым в нем для меня, и очень интересным, было то, что я видел Мариуччу замужней, и ее муж при виде меня имел вид, отличный от того, который был у него в первый раз, когда я его увидел.

Желая узнать все, я улучил момент, чтобы сесть рядом с Мариуччей и свободно поболтать. Она дала мне детальный отчет о первой ночи и воздала похвалы прекрасным качествам своего мужа. Он был нежен, влюблен, все время в ровном настроении и стал ей близким другом, когда узнал от нее по секрету, что я был его единственный благодетель.

– И он не предположил, – спросил я, – наличия тайных отношений между нами и нескольких рандеву?

– Отнюдь нет; я сказала ему, что ты использовал для моего счастья только средства моего исповедника, поговорив со мной лишь один раз в церкви, где я рассказала тебе о прекрасной возможности выйти замуж за него.

– И ты полагаешь, он тебе поверил?

– Я в этом уверена; но даже если он этому не поверил, разве не достаточно, что он сделал вид?

– Разумеется, я буду даже больше при этом его уважать, потому что мне более приятно, что ты замужем за человеком умным, чем за дураком.

Этот верный рассказ Мариуччи стал причиной того, что когда я прощался со всей компанией, собираясь уезжать послезавтра, я обнял парикмахера, который был при моих часах, и дал его жене кольцо, столь же ценное. После этого я отправился спать, сказав Коста и Ледюку, что завтра мы начнем паковать багаж.

Но назавтра, в девять часов, я получил записку от лорда Лисмора, в которой тот просил меня прийти одному около полудня на Виллу Боргезе, чтобы поговорить. Хорошо представляя, о чем он может со мной говорить, я отправился туда. Я мог дать ему добрый совет, и дружба, которую я питал к графине, его матери, заставила меня идти.

Он ожидал меня в таком месте, где я обязательно должен был пройти, и, подойдя ко мне, дал прочесть письмо своей матери, которое получил накануне, и в котором она писала, что Парис де Монмартель только что известил ее запиской, что получил из Рима переводной вексель на нее на 200 тысяч франков, подписанный им, по которому он хотел бы иметь честь получить с нее эти деньги. Она ответила, что даст ему знать в течение трех-четырех дней, сможет ли она перевести ему эту сумму. Она писала сыну, что попросила эту отсрочку только для того, чтобы дать ему время, которым он должен воспользоваться, чтобы оказаться в безопасности, потому что он должен быть уверен, что его вексель будет опротестован.

Я вернул ему его письмо и сказал, что он должен исчезнуть.

– Дайте мне средства, купив это кольцо. Вам должно быть неважно, что оно мне не принадлежит, поскольку я вам об этом не скажу.

Я назначил ему встречу в четыре часа и пошел оценить отдельно камень к одному из первых ювелиров Рима. Сказав мне, что он знает этот камень, он назвал его цену в две тысячи римских экю. Я отдал лорду эти деньги, пять сотен в золоте и пятнадцать сотен долговыми расписками, которые он должен был отнести банкиру, а тот даст ему обменный вексель на Амстердам, на банковский счет. Он сказал, что поскачет с наступлением ночи, один, во весь опор, чтобы оказаться в Ливорно, имея в маленькой курьерской сумке только один несессер и свою дорогую голубую ленту. Я пожелал ему доброго пути, а камень остался мне, и через десять дней я отдал его оправить в Болонье.

Я получил в тот же день рекомендательное письмо от кардинала Франсуа Альбани г-ну нунцию Онорати во Флоренции, и другое от г-на Менгса шевалье Манну, в котором он просил хорошо меня устроить. Я ехал во Флоренцию ради ла Кортичелли и моей дорогой Терезы и счел очевидным, что аудитор сделает вид, что не заметил, что я вернулся в Тоскану, несмотря на несправедливый приказ, который он отдал, особенно если шевалье Манн меня приютит.

На второй день поста исчезновение лорда Лисмора было сенсацией всего города. Английский портной разорился, еврей – собственник кольца был в отчаянии, и все слуги этого сумасшедшего, безутешные, оказались на улице почти голыми, поскольку портной деспотично завладел всем, что только могло принадлежать лорду-мошеннику, который его разорил.

Комическая сторона этой трагедии открылась мне от Пуэнсинэ, который появился у меня, одетый в редингот, под которым была только рубашка. Хозяин отеля, завладев всем, что ему принадлежало, пригрозил заключить его в тюрьму, когда тот сказал, что не состоит на службе у милорда.

– У меня нет ни су, – сказал мне он, даже другой рубашки, я никого не знаю, я собираюсь идти броситься в Тибр.

Ему не суждено было утонуть в Тибре, но лишь в Гвадалквивире в Испании. Я успокоил его в его отчаянии, сказав, что он может поехать со мной во Флоренцию, но не дальше, потому что во Флоренции есть кое-кто, кто меня ожидает. Он остался со мной, занявшись сочинением стихов вплоть до моего отъезда.

Мой дорогой брат Жан подарил мне красивейший оникс. Это была камея, на которой углубленным рельефом была изображена плавающая Венера. Это была античная вещь возрастом в двадцать три века, в хорошую лупу читалось имя скульптора Сострата. Я продал ее потом в Лондоне доктору Матти за три сотни фунтов стерлингов, и она, может быть, находится в Британском музее.

Я отправился в путь с Пуэнсинэ, чья грусть забавляла меня своими замечательными идеями. Через день я прибыл во Флоренцию к Ваннини, который, увидев меня, скрыл свое изумление. Я тут же пошел к Шевалье Манну, которого застал одного за столом; он оказал мне дружеский прием, прочел письмо Менгса, спросил меня, урегулировано ли дело между аудитором и мной, я ответил, что нет, и увидел, что он помрачнел; он сказал мне искренне, что он скомпрометирует себя, если поселит меня у себя, и что я плохо сделал, что вернулся во Флоренцию.

– Я здесь только проездом.

– В добрый час; Но вы понимаете, что вы должны будете встретиться с аудитором.

Я обещал ему зайти туда, и возвратился в гостиницу. Едва я зашел в мою комнату, пришел человек из полиции сказать мне от имени аудитора, что тот хочет со мной говорить и что он ждет меня завтра рано утром. Этот приказ меня обеспокоил, и, с дурным предчувствием, я решил лучше уехать, чем подчиниться оскорбительному предписанию. С этой мыслью я вышел, пошел к Терезе, где мне сказали, что она уехала в Пизу; я отправился к ла Кортичелли, которая бросилась мне на шею и сотворила все болонские гримасы, подходящие к случаю. Факт тот, что эта девочка, довольно красивая, имела в моих глазах лишь то достоинство, что заставляла меня смеяться.

Я дал ее матери денег, велев сготовить нам хороший ужин, и вышел с девочкой, сказав, что мы пойдем прогуляться. Я отвел ее к себе в гостиницу, оставил ее там вместе с Пуэнсинэ, затем вызвал в другую комнату Коста и моего хозяина. Я приказал Коста в его присутствии выехать завтра вместе с Ледюком и со всем моим экипажем и приехать в Болонью, где он найдет меня поселившимся в отеле Пелерен. Хозяин ушел. Тогда я приказал Коста выехать из Флоренции с синьорой Лаурой и ее сыном, сказав ей, что было правдой, что я принял на себя обязательства относительно ее дочери; то же самое я передал и Ледюку. После этого я вызвал по секрету Пуэнсенэ и дал ему десять цехинов, попросив его пойти поселиться где-нибудь в другом месте. Он плакал от благодарности и сказал, что уйдет завтра пешком в Парму, где, он был уверен, г-н Тийо его не покинет.

Я пошел в свою комнату, где была ла Кортичелли; я предложил ей поехать вместе со мной; она полагала, что мы вернемся к ее матери, но, не разубеждая ее, я отправился на почту, велел запрячь двух лошадей в коляску и приказал почтальону ехать в Учеллатойо, первую станцию на пути в Болонью.

– Куда же мы едем? – спрашивает она.

– В Болонью.

– А мама?

– Она приедет завтра.

– Она знает?

– Нет; но узнает завтра, когда Коста ей скажет и привезет ее с собой и со всем моим багажом.

Ла Кортичелли находит путешествие замечательным, она смеется, и мы едем.

Я прибываю в Болонью. Я изгнан из Модены. Я еду в Парму, в Турин. Прекрасная еврейка. Лиа. Р…, модистка.

У ла Кортичелли была двойная накидка на хорошем меху, но у сумасшедшего, который ее увез, не было даже манто. Ветер был очень холодный, но, несмотря на это, я не хотел останавливаться. Я боялся, что меня будут преследовать и заставят вернуться обратно, что казалось мне самым жестоким унижением. Экю, данный почтальону, заставил его нестись во весь опор. Мне казалось, что ветер забросит меня на вершины Аппенин, но ничто не могло меня остановить более чем на три-четыре минуты, необходимые для смены лошадей. Почтальоны думали, что я принц, умыкнувший эту девочку. Мысль, что она смахивает на жертву похищения, заставляла меня снова и снова хохотать во все горло, все пять часов, что мы потратили, преодолев сорок миль. Мы выехали из Флоренции в восемь, а остановился я только в час по полуночи, на посту, принадлежащему Папе, где мне уже нечего было опасаться. Название этого поста было « Разгруженный осел »; это название заставило хохотать мою дурочку, и мы поднялись наверх. Весь дом спал, но шум, который мы подняли, и три или четыре паоли, что я распределил между парнями, заставили развести огонь и подняли всех на ноги, чтобы приготовить нам еду. Мы умирали от голода и холода. Сказали, что нет никакой еды, но я высмеял хозяина, и нашлись масло, яйца, макароны, рис, сыр пармезан, хлеб и доброе вино, и это животное не знало, из чего приготовить нам прекрасную еду! Я заставил его заняться делом и велел приготовить кровать, которая привела в изумление хозяина, поскольку, для того, чтобы ее составить, я велел разобрать четыре других. Ла Кортичелли, которая ела, как в последний раз, сказала вдруг: «Что скажет маман», и безумный смех овладел ею, так, что казалось, что она умирает.

Мы бросились в постель в четыре часа утра, предупредив, чтобы нас разбудили, когда прибудет английская коляска о четырех лошадях. Набитых до отказа макаронами и пьяных от Кьянти и Монте Пульчино, у нас не было никакого желания заниматься любовью, и когда мы проснулись, глупости, которым мы все же предались, заняли очень мало времени. Был уже час по полудни, мы подумали о том, чтобы поесть, и хозяин, следуя моим указаниям, подал нам очень недурной завтрак. Но поскольку я видел, что ночь прошла, а прибытия моего экипажа не видно, я стал думать над тем, что же могло произойти; ла Кортичелли, между тем, не желала думать ни о чем грустном. Я лег после ужина, решив отправить во Флоренцию сына хозяина почты, если мои люди не прибудут за ночь. Они не прибыли, и я отправил срочное послание к Коста, чтобы все узнать, потому что я решил, в случае какого-то насилия вернуться во Флоренцию лично, вопреки ла Кортичелли, которой возвращение во Флоренцию очень не нравилось.

Посланник мой отправился в полдень и вернулся в два часа, сказав, что мои люди прибудут менее чем через час. Мой экипаж едет, запряженный двумя лошадьми возчика, и в нем находится старая женщина и мальчик.

– Это маман, – говорит ла Кортичелли. Ох, как мы посмеемся! Надо приготовить им поесть, и пусть она расскажет всю эту удивительную историю, о которой я буду помнить до самой смерти.

Коста сказал мне, что он задержался на двадцать четыре часа из-за того, что аудитор, чтобы отомстить мне за то, что я пренебрег его приказом, отправил сказать на почте, чтобы не давали лошадей моим людям, но некий Агрести, не подчинившись этому распоряжению, дал их, договорившись, что их вернут в Болонье через два с половиной дня. Но вот какую речь закатила синьора Лаура, которая возрадовалась в душе за свою дочь:

– Я приготовила ужин, как вы приказали, и потратила более десяти паоли, как вы убедитесь и возместите мне, потому что я бедная женщина; но представьте, пожалуйста, мое расстройство, когда я вижу, что проходят часы, затем еще часы, а вы не появляетесь. Я отправила моего сына в полночь к Ваннини, чтобы узнать о вас новости, и вообразите себе мое горе, – ведь я мать, – когда мой сын возвращается и говорит, что о вас ничего не знают в вашей гостинице. Я ночью не прилегла и утром обратилась к властям с жалобой, что вы украли мою дочь, и с просьбой, чтобы послали за вами и заставили ее вернуть; но угадайте, что было: надо мной посмеялись и сказали, что я не должна была позволять ей уходить с вами без меня. Вы видите, что за клевета!

– Клевета, – говорит ла Кортичелли.

– Разумеется, потому что это все равно, что сказать мне, что я как бы согласилась на это похищение, чего эти тупицы не могут предположить, так как если бы я согласилась, я не обратилась бы к ним с просьбой о правосудии. Затем я пошла к доктору Ваннини, где застала вашего лакея, который заверил меня, что вы направились в Болонью, где я вас найду, если хочу следовать за вашим экипажем, и вы, надеюсь, оплатите то, о чем я договорилась с возчиком. Но позвольте вам сказать, что то, что вы сделали, выходит за рамки шутки.

Я ей посочувствовал, заверив, что я все оплачу. Мы отправились на следующий день и прибыли в Болонью рано утром, я поселился там вместе с ла Кортичелли, отправив слуг в гостиницу, куда приходил есть со всей семьей. Я жил там восемь дней, в течение которых эта маленькая сумасшедшая, у которой было полно друзей в ее духе, доставляла мне столько изысканных развлечений, что я вздыхаю всякий раз, когда вызываю их в моей старой памяти. В Италии есть города, где можно найти все те удовольствия, которые чувственный мужчина найдет в Болонье, но он не найдет их там ни столь легко, ни столь свободно, ни так задешево. Помимо этого, там прекрасно едят и пьют, гуляют под аркадами и находят вдосталь ума и учености. К сожалению, то ли от воздуха, то ли от воды или от вина, там, бывает, подхватывают чесотку, что вызывает в Болонье желание чесаться, что не так безобидно, как может показаться, хотя зуд и терпимый. Дамы, принципиально, в месяце марте обнажают свои пальцы, чтобы почесывать себе руки с очаровательной грацией.

Я оставил ла Кортичелли к середине поста, пожелав ей также доброго пути, потому что она уезжала в Прагу, где ее ангажировали на год как вторую танцовщицу. Я пообещал ей заехать за ней и отвезти ее с собой в Париж, вместе с ее матерью. Читатель увидит, каким образом я сдержал слово.

Чисто мой каприз заставил меня остановиться в Модене, куда я прибыл в тот же день. Я вышел на другой день, чтобы пойти посмотреть афиши, вернулся пообедать и увидел какого-то невежду, который приказал мне от имени правительства продолжить мой вояж не позднее чем завтра. Я вызвал хозяина и попросил повторить приказ в его присутствии. Затем я сказал, что я слышал. Он ущел.

– Кто этот человек, – спросил я у хозяина.

– Это сбир.

– И правительство направило ко мне сбира?

– Тот, кто его направил, это не кто иной, как барджелло (шеф полиции).

– Барджелло, значит, и есть правитель Модены? Позор.

– Позор! Молчите! Вся знать к нему обращается. Он содержатель оперы; самые важные сеньоры приходят к его столу и благодаря этому пользуются его дружбой.

– Но почему этот сеньор Барджелло изгоняет меня из Модены?

– Я этого не знаю. Пойдите, поговорите с ним. Он приличный человек.

Вместо того, чтобы пойти к этому Ж. Ф., я пошел повидаться с аббатом Тестагросса , который еще тогда был жив и почивал на лаврах: он, будучи человеком низкого происхождения, прославился своим умом и удостоился от своего покровителя герцога Моденского поручений по части политики. Этот аббат, который знал меня с 1753 года, по Вене, оказав мне весьма любезный прием, был возмущен происшедшим со мной приключением.

– Что я могу сделать? – спросил я его.

– Уехать, потому что этот человек может доставить вам гораздо большие неприятности.

– Я уеду. Но не могли бы вы оказать мне любезность объяснить основания для этого странного поступка?

– Приходите сюда вечером.

Вечером аббат сказал мне, что барджелло, увидев в списке новоприбывших мою фамилию, догадался, что я тот самый Казанова, который бежал из Пьомби, и, поскольку одна из его обязанностей состоит в том, чтобы оберегать город от проникновения дурных личностей, позаботился о том, чтобы заставить меня уехать.

– Я удивлен, – сказал я ему, что, рассказывая мне эту историю, вы не стыдитесь за герцога Моденского. Какая гнусность! Насколько здешняя полиция действует вопреки доброй морали и даже благу государства!

На следующий день, когда я садился уже в свой экипаж, некий человек двадцати пяти-тридцати лет, крепкий, высокого роста, по виду головорез, отозвал меня в сторонку для разговора.

– Если вы, – сказал он, – останетесь в Парме всего на три дня и если дадите мне сейчас слово, что заплатите мне пятьдесят цехинов, когда я приду к вам за ними, а вы уверитесь, что барджелло убит, я обещаю вам убить его, прострелив ему голову из карабина этой ночью.

– Я благодарю вас и прошу оставить его умереть своей смертью. Вот вам экю, выпейте за мое здоровье.

Очевидно, что если бы я был уверен, что этот убийца не строит мне западню, я дал бы ему слово, которое он просил, но я боялся провокации. Я прибыл в Парму на следующий день и поселился на почте под именем шевалье де Сейнгальт, которое ношу до сих пор, потому что, когда порядочный человек берет себе имя, никто не имеет права его оспорить, и он обязан от него не отказываться. Я ношу его уже два года, но часто объединяю его с моей фамилией.

Приехав в Парму, я уволил Косту, но неделю спустя, перед своим отъездом, я его нанял обратно. Его отец, скрипач, очень бедный, должен был содержать свою большую семью.

Я спросил про г-на Антуэна, но его больше не было, и директор монетного двора, Дюбуа Шательро, был в Венеции. Он находился там с позволения герцога-инфанта, чтобы наладить монетный штамп, и он с этим хорошо справился, но его не запустили в дело. Венецианская монета не обрабатывается. Республика суеверно привержена своим древним методам; она опасается, что малейшее изменение любого рода приведет, или может привести, к изменению государственного устройства, в ущерб государству. Ne langas Camerinam. [49]

Образ мыслей венецианского правительства сохраняет свой греческий склад с самого зарождения республики.

Мой испанец, который обрадовался, когда, по приезде в Парму я рассчитал Косту, расстроился, когда я принял его обратно.

– Он не распутник, – сказал мне он, – он трезвенник и он не любит дурную компанию; но я думаю, что он вор, в особенности потому, что у него хватает совести обкрадывать вас по мелочам. Он оставит вас в дураках. Он дожидается случая нанести вам удар, когда вы ему полностью доверитесь. Я поступаю иначе, я немного мошенник, но вы меня знаете.

Этот шалопай видел лучше меня. Пять или шесть месяцев спустя, Коста украл у меня пятьдесят тысяч экю. Через двадцать три года, то есть в году 1784, я нашел его в Вене, в лакеях у графа де Хардегг, и, видя, что он беден, думал его повесить. Я поймал его за руку, так что мог это сделать. Он прибег, однако, к слезам и воспользовался жалостью, которую испытывал к нему порядочный человек по имени Бертран, живший у министра короля Сардинского. Этот человек, которого я уважал, склонил меня к героическому акту помиловать его. Когда я спросил у этого несчастного, что он сделал со всем тем, что у меня украл, в золоте и украшениях, он сказал, что все потерял, играя в бириби , его обобрали его сообщники. Он женился в том же году на дочери Момоло, которую бросил некоторое время спустя.

Но продолжим.

Я поселился в частном доме в Турине, где жил отец Гама, который меня ожидал. Я снял апартаменты на втором этаже, смеясь над предостережением, которое он мне сделал, сразу по прибытии, из экономии. Снова предупредив меня, что я должен быть готов отправиться в Аугсбург в то время, когда там соберутся все министры воюющих сторон, он заверил меня также, что в мае я получу верительную грамоту, и что он предупредит меня о том, что следует делать. Это поручение нравилось мне в высшей степени.

Договорившись с хозяйкой обо всем касательно стола, я отправился в кафе, где первым, кого я увидел, был так называемый маркиз дез Армуаз, которого я знал по Экс-ан Саввой. Первое, что он мне сообщил, было то, что азартные игры запрещены, и что дамы, которых я знал в Эксе, будут, несомненно, очарованы меня снова увидеть. Относительно себя он сообщил, что живет игрой в триктрак, хотя ему и не везет, потому что умение в этой игре имеет большее значение, чем фортуна. Я ожидал, разумеется, что при одинаковом везении тот, у кого умения больше, должен выигрывать, и не понимал, как может быть что-то иное.

Мы пошли прогуляться по прекрасной аллее к цитадели, где я увидел множество хорошеньких девиц. Турин, это город в Италии, где секс предлагает все радости, которых может только пожелать амур, но полиция самая надоедливая, и в городе, небольшом, но очень населенном, шпионы знают обо всем; отсюда следует, что здесь можно пользоваться лишь той свободой, которая связана со множеством препятствий, сводни весьма ловки и приходится им много платить, потому что они рискуют, будучи раскрыты, более чем варварским наказанием. Нет ни публичных девок, ни содержанок, что очень нравится замужним женщинам, и что невежественная полиция должна была бы предвидеть.

Среди всех красоток, что я увидел, я отметил одну, которая меня поразила. Дез Армуаз знал их всех. Он сказал, что это знаменитая Лиа, еврейка, непобедимая, которая отбила атаки самых известных ловеласов Турина; что ее отец барышник, и нетрудно зайти к ней, но там нечего делать. Я решился рискнуть, и он пообещал отвести меня к ней. Я просил его прийти пообедать со мной. Дорогой мы встретили г-на З. и двух-трех других из компании Экса, я давал и получал приветствия, и ни к кому не захотел зайти, кроме маркиза де Прие, к дверям которого занес визитную карточку.

Сразу после обеда он отвел меня к воротам По, к еврею-барышнику. Я спросил, нет ли у него хорошей верховой лошади; он отправил мальчика в конюшню, чтобы вывести одну, и, пока мы ждали, – вот она, очаровательная девица, которая вышла во двор, чтобы получить комплименты по поводу своих прелестей. Я нашел ее выше всяких похвал. Тонкая талия, в возрасте примерно двадцати двух лет, одета просто и со вкусом, причесана так, что налет пудры оттеняет черный цвет волос, кожа лилейная с розовым, глаза веселые и выразительные, которые из под ресниц объявляют войну всем тем, кто воображает, что может одержать над ними победу. Вся ее физиономия выдавала ум и светское очарование. В восторге созерцая ее, я не замечал лошади, что стояла передо мной. Все же рассеянно взглянул на нее, осмотрел повсюду, изображая знатока, открыл ей рот, осмотрел ноги и колени, похлопал по спине, потрепал уши, заставил пройтись шагом, рысью, галопом и сказал еврею, что завтра утром приду в сапогах, чтобы проехаться. Эта лошадь, серая в яблоках, стоила сорок пьемонтских пистолей, то есть около ста цехинов. Прекрасная Лиа сказала, что она очень послушна, и что ее иноходь по скорости сравняется рыси любой другой лошади.

– Я проверяла это несколько раз, – сказала она, – и эта лошадь была бы моей, если бы я была богата.

– Вы были бы обе счастливы, потому что я уверен, едва вы сядете на нее, она вас полюбит. Я куплю ее только если увижу вас на ней верхом.

Она краснеет, ее отец говорит, что она должна доставить мне это удовольствие; она соглашается, я обещаю прийти в восемь часов утра.

Я сдержал слово и нашел ее уже одетой для верховой езды. Какое тело! Какие черты Венеры Каллипиги в ее бедрах, ляжках и коленях! Я стал жертвой своего слова. Она держалась в седле как самый легкий испанец, я сел на другую лошадь, уже оседланную для меня. Я следовал за ней повсюду, лошадь шла очень хорошо, но я думал только о ней. Вернувшись в дом и идя пешком, я сказал, что готов купить лошадь, но лишь для нее, чтобы сделать ей подарок, и если она не хочет на это согласиться, она меня больше не увидит. Я поставил ей единственное условие, что она будет ездить на ней по утрам всякий раз, когда я ее попрошу доставить мне это удовольствие. Я сказал ей, что остановлюсь в Турине на пять или шесть недель, что я влюбился в нее на этой прогулке, и что покупка лошади была только предлогом, чтобы доставить мне сладкое удовольствие ее видеть и выразить ей мою страсть. Она сказала мне очень прочувствованно, что дружба, которую она мне внушила, льстит ей бесконечно, и что дорогой подарок, который я ей делаю, не обязателен для того, чтобы внушить ей такую же дружбу ко мне. Что условие, которое я ставлю, дорого для нее, и что она с удовольствием примет мой подарок, при этом она не уверена, что, отказавшись, она так уж огорчит своего отца; она закончила тем, что попросила меня сделать этот подарок в присутствии отца, повторив, что в случае отказа я лошадь не куплю.

Дело было сделано. Ее отец, которого звали Моисей, счел эту сделку превосходной, похвалил свою дочь, принял от меня сорок пистолей и дал мне квитанцию в их получении, и пригласил прийти позавтракать с ним завтра.

На следующий день Моисей принял меня с большим уважением. Очаровательная Лиа, одетая в платье, сказала мне, что если я хочу сесть на лошадь, она быстро переоденется, как в прошлый раз, и я сказал, что мы проедемся в другой день; но ее отец, который думал только о деньгах, сказал, что если я люблю прогулки, он может продать мне очень красивый фаэтон с двумя превосходными лошадьми. Его дочь сказала, что он должен мне их показать, и он вышел, сказав, что пойдет их запрячь.

– Я их посмотрю, – сказал я Лиа, – но не буду их покупать, потому что не буду знать, что с ними делать.

– Вы будете выезжать на прогулку с дамой, которую любите.

– С вами. Но вы, возможно, не осмелитесь.

– Почему нет, в полях, в окрестностях Турина.

– Хорошо, я их посмотрю.

Подъехал отец в фаэтоне, я спустился вместе с Лиа и увидел коляску и лошадей; я нашел все очень симпатичным.

– Все это, – говорит Моисей, – стоит только четыре сотни цехинов, а после Пасхи я захочу за них пять сотен.

Мы сели в коляску вместе с Лиа, проехали милю, затем вернулись в дом. Я сказал Моисею, что дам ответ завтра; он ушел, и я снова поднялся в дом вместе с Лиа.

– Все это, – сказал я ей, – вполне стоит четырех сотен цехинов, и завтра я заплачу их с удовольствием, но с тем же условием, что и купил лошадь, и еще с одним: что вы меня одарите теми же радостями, которыми дарят влюбленного.

– Вы выражаетесь очень ясно. Я отвечу вам столь же ясно. Я честная девушка, и я не продаюсь.

– Знайте же, прекрасная Лиа, что все женщины, честные или нет, продаются. Когда у мужчины есть время, он покупает их, окружив заботами, когда же ему некогда, как мне, он использует подарки и золото.

– Такоймужчина неумелый, он лучше бы вызвал любовь своими неустанными заботами.

– Это было бы пределом счастья; но я тороплюсь, еще раз повторяю.

Вернулся ее отец, и минуту спустя я ушел, сказав ему, что если я не смогу прийти завтра, я приду в другой день, и тогда мы поговорим о фаэтоне.

Было очевидно, что Лиа приняла меня за человека щедрого, которому назначено быть простофилей. Она хотела фаэтон, так же как она получила лошадь. Со своей стороны, я заранее был готов потерять пять сотен цехинов, но не больше. Мне надо было прекратить свои визиты и понаблюдать, чем кончится дело между нею и ее отцом, которому, любящему деньги, было весьма досадно, что Лиа не может изыскать средство заставить меня купить коляску, то ли отдавшись мне, то ли не отдавшись, потому что ему это было все равно. Я был уверен, что дождусь их прихода.

В субботу я увидел прекрасную еврейку на променаде у цитадели.

– Вас больше не видно, – говорит мне она; либо приходите завтра утром завтракать со мной, либо я отошлю вам лошадь.

Я пообещал ей прийти и сдержал слово. Она усадила меня завтракать вместе со своей тетей, которая присутствовала только из приличия, и после завтрака переоделась в костюм для верховой езды, в моем присутствии, но тетя была там же. Она сбросила свои юбки, имея на себе рейтузы, расшнуровала свой корсет и надела куртку, и при этом позволила мне увидеть то, что я притворился, что не вижу, но она была уверена в обратном. Она попросила меня поправить ее жабо, и при этом я коснулся того, что до того радовало лишь мое зрение. Я понял, что она кое-что замыслила, и что моя удача зависит только от того, удастся ли мне ее переиграть. Я надеялся на победу.

Ее отец явился, когда мы садились на лошадей. Он сказал, что если я хочу купить фаэтон и лошадей, он уступит мне, по меньшей мере, двадцать цехинов. Я ответил, что его дочь вольна заставить меня сделать все, что она хочет, при нашем возвращении с прогулки. Мы отправились шагом, и она мне сказала, что, сказав ее отцу, что она может заставить меня купить коляску и лошадей, я не должен вмешивать ее в это дело.

– Покупайте все, – сказала она, – и сохраните за собой возможность сделать мне подарок, когда убедитесь, что я вас люблю. Заверяю вас, что мы отправимся вместе на прогулку каждый раз, как вы захотите, однако нигде не останавливаясь; но я полагаю, что вы и не захотите этого, ваша заинтересованность – лишь проходящий каприз.

– Чтобы уверить вас, что у меня это не каприз, я куплю фаэтон и поставлю его в сарай в Турине, и я сохраню лошадей в конюшне, не пользуясь ими; но если на протяжении восьми дней вы не сделаете меня счастливым, я их продам.

– Приходите завтра.

– Я приду, но хочу этим утром получить от вас некий залог нежности.

– Этим утром? Я не знаю.

– Я поднимусь с вами, и вы, переодеваясь в женское платье, сможете оказать мне некие милости.

Возвратившись обратно, мы слезли, и она удивила меня, сказав отцу, что фаэтон мой и что нужно его только запрячь. Еврей смеется, он поднимается вместе с нами, и Лиа с серьезным видом говорит мне отсчитать деньги.

– У меня их нет с собой, но я могу дать вам расписку.

– Вот перо и бумага.

Я без колебаний написал банкиру Цапата заплатить по предъявлении сего 380 цехинов. Еврей пошел их получать, и Лиа осталась наедине со мной.

– Я горжусь вами, – говорит мне она, – вы оказались достойны моего сердца.

– Скорее же, разденьтесь.

– Нет. В доме тетя, и она может войти, и я не смею запереть дверь. Вы будете довольны мной завтра. Я пойду раздеться, но останьтесь в этом кабинете. Вы выйдете отсюда, когда я переоденусь в девичье платье.

Я согласился, и она меня закрыла. Осмотрев дверь сверху и снизу, я я заметил щель между двух створок вверху, я поднялся на табуретку и увидел всю комнату, и Лиа, сидящую и раздевающуюся передо мной на софе. Она сменила рубашку, она разулась, она вытерла ноги, рассмотрела палец на ноге, сменила колготы, упала пуговица, и она нагнулась, чтобы ее поднять на канапе; она без устали сменяла передо мной позы, и я был уверен, что она знает, что я наблюдаю за ней в щель. Я не мог заставить себя прекратить мастурбировать.

Когда она оделась, она открыла дверь; Я прыгнул ей на шею, я сказал, что все видел, она не соглашалась, я хотел воспользоваться своими правами, она воспротивилась; и возвратился ее отец, благодаря меня, говоря, что я могу распоряжаться всем его домом, и что он даст мне квитанцию на 380 цехинов. Я ушел, рассерженный, и приехал к себе на улицу По в фаэтоне. Я поставил его в свой сарай и передал лошадей в конюшню кучеру. Я думал, что больше не увижу Лиа. Она понравилась мне своими позами, но удовольствие, что она мне доставила, состояло лишь из раздражения, которое Амур должен избегать. Она заставила его стать вором, и изголодавшийся ребенок на это согласился; но когда, после сделанного, он счел себя вправе потребовать того же питания, но по доброй воле, и когда ему отказали, презрение заняло место уважения. Лиа не захотела стать шлюхой, а мой Амур не хотел признать себя мошенником.

Я познакомился с любезным шевалье, человеком литературы, военным, великим знатоком лошадей, у которого не было других недостатков, кроме занятия барышничеством. Он доставил мне множество прекрасных знакомств, которыми я, однако, не воспользовался, поскольку они требовали от меня лишь чувств; я хотел наслаждаться и оплачивать большие удовольствия лишь деньгами. Шевалье де Брезе не был тем человеком, который был мне нужен. Он купил у меня мой фаэтон и лошадей за сумму на тридцать цехинов меньше, чем они мне стоили, и уехал в деревню.

Г-н Баретти, знакомый мне по Экс-ан Саввой, который служил крупье у маркиза де Прие, отвел меня к Маццони, бывшей танцовщице, а сейчас содержанке шевалье Реберти, человека холодного и очень порядочного, который возглавлял тогда департамент иностранных дел. Эта Маццони, сама не красивая, приглашала для меня к себе девиц, но я не нашел среди них ни одной, способной заменить Лиа, которую, я полагал, я больше не любил. Я ошибался.

Шевалье Кокона, который в тот момент болел триппером, уступил мне свою любовницу; Это была портниха, которую, несмотря на то, что она мне говорила, я никак не решался тронуть. По истечении недели я прекратил с ней видеться. Граф Трана, его брат, знакомый мне также по Эксу, представил меня м-м де Се., которая хотела втянуть меня в криминальное дело. Мой добрый гений меня от этого остерег. Граф Трана оправдался. Некоторое время спустя умер его дядя, и он разбогател. Он женился, и был несчастен.

Я скучал, и Дезармуаз, который обедал каждый день у меня, не был в этом виноват. Я думал направиться в Милан. Мне советовали познакомиться с одной француженкой, торговкой модными товарами, знаменитой в Турине, по имени ла Р… У нее работали семь-восемь девиц, которых она держала в зале, примыкающем к ее лавке. Предполагалось, что, бывая у нее, я смогу какую-нибудь из них прихватить. Имея деньги, я не считал дело трудным. Я отправился в лавку Р., чтобы закупить черных шелковых кружев, которые хотел отправить в Венецию. Зайдя туда, я был удивлен, увидев Лиа, которая торговалась перед каким-то количеством выбранных ею товаров, цену за которые сочла слишком высокой. Она сказала мне с видом упрека, но вежливо, что полагала, что я болен; я ответил ей, что был занят. Она мне нравилась. Я сказал, что она увидит меня завтра. Она пригласила меня на еврейскую свадьбу, где будет, как она сказала, большая компания. Я знал, что это забавно, и обещал ей прийти. Лиа, поторговавшись и не договорившись, ушла, и Р. хотела убрать на место все побрякушки, когда я сказал, что покупаю все это для себя. Она улыбнулась, я заплатил ей деньги, и она спросила, где я живу, и к какому часу она должна прислать мои покупки.

– Вы могли бы, мадам, оказать мне честь прийти ко мне позавтракать и принести их с собой.

– Я не могу, месье, покинуть мою лавку.

– С кем же вы это отправите?

Р., несмотря на свои тридцать пять лет, мне приглянулась. Я сказал, что мне нужны черные шелковые кружева. Она открыла дверь и позвала меня за собой. Я был удивлен, увидев семь или восемь девиц, все хорошенькие, которые продолжали старательно работать, едва на меня взглянув. Р. открыла несколько шкафов и достала превосходные кружева. Отвлекшись от разглядывания девиц, я сказал ей, что хочу их, чтобы изготовить две бауты (маски) по венециански. Она знала, что это такое. Это были в Венеции предметы самого высокого шика. Эти кружева стоили мне свыше сотни цехинов. Она сказала своим двум девицам, что они отнесут мне их завтра со всем тем, что Лиа не захотела взять.

– Да, мадам.

Они поднялись, и я счел их очаровательными. Я вернулся вместе с Р. в ее лавку и, присев на прилавок, воздал хвалы красоте ее учениц; но, сказал я, я все же предпочитаю ее всем прочим. Она меня поблагодарила, сказав четко и ясно, что у нее есть любовник, и она его мне сейчас представит.

Я увидел входящего графа Сен-Жиль. Это был старый человек, который абсолютно больше не мог рассматриваться по галантной части. Я решил, что ла Р. меня обманывала; но на другой день я узнал, что она говорила чистую правду. Я познакомился с ним в кафе дю Шанж, я оставил его с его красоткой, отвесив ему реверанс.

На другой день явились красивые девицы и я заказал шоколада, но они отказались. Выложив мне мои покупки, они хотели уйти, но мне пришел каприз поручить им отнести Лиа все, что она отобрала, и затем вернуться, чтобы рассказать, как она приняла подарок. Они согласились и подождали, пока я писал записку. Оказалось, невозможно выдать этим двум девицам малейшие знаки моей нежности, потому что я не решался закрыть дверь, и хозяйка со своими некрасивыми горничными под разными предлогами сновали туда-сюда. Но при их возвращении я поджидал их под лестницей и, выдав им золотой пистоль, сказал, что только от них зависит завладеть моим сердцем. Они сказали мне, что Лиа приняла прекрасный подарок, и что она меня ждет.

После обеда я прохаживался перед лавкой Р.; она была одна, она позвала меня, и я зашел и с удовольствием присел на ее прилавок. Она поблагодарила меня за то, что я был щедр по отношению к ее девицам, и спросила, не влюблен ли я в прекрасную еврейку. Я откровенно сказал, что люблю ее, но, не будучи счастлив в любви, смирился; Она похвалила меня, сказав, что это мошенница, которая думает только о том, чтобы подцепить всех тех, кто дает себя соблазнить ее прелестями.

– Это, может быть, относится также и к большинству ваших очаровательных девиц.

– Мои девицы любезны только тогда, когда я говорю им, что они могут быть любезны.

– Я обращаюсь, стало быть, к вашей доброте, потому что они не согласились даже принять от меня чашку шоколаду.

– Они должны держать себя подобным образом; вы не знаете Турина. Вы хорошо устроились там, где вы живете?

– Очень хорошо.

– Вы там пользуетесь полной свободой? Можете вы пригласить на ужин, кого хотите, и делать все, что вам угодно, в ваших комнатах? Я уверена, что нет.

– До сей поры у меня не было случая проделать такой эксперимент, но я полагаю…

– Ничего и не пытайтесь сделать. Это дом полицейских шпионов.

– Значит, вы полагаете, что я не смогу пригласить вас поужинать вместе с одной или двумя из ваших учениц.

– Я бы поостереглась туда идти. Весь Турин это знает и говорят, что этого не следует делать.

– А если я сменю жилье?

– Везде то же самое; но я знаю дом, где вы сможете жить, как хотите, и куда мои девицы, соблюдая осторожность, смогут отнести все, что вы у меня будете покупать.

– Где этот дом? Я сделаю все, что вы мне скажете.

Сказав, что я не должен доверять никакому пьемонтцу, она назвала мне один маленький дом, вполне меблированный, где живет только старый консьерж со своей женой. Она сказала, что меня там поселят на месяц, и что если я заплачу за месяц вперед, у меня не спросят даже мое имя. Дом находится в двух сотнях шагов от цитадели, последний на уединенной улице, имеет заднюю дверь, выходящую в поле, куда я могу въехать даже в коляске.

Я сразу туда направился; я нашел все соответствующим ее описанию, снял его на месяц и не позднее чем назавтра уже там спал. Р. была поражена моей быстротой.

На следующий день я пошел на свадьбу, куда меня пригласила Лиа, где позабавился; но я сопротивлялся всем ее попыткам снова завлечь меня в ее сети. Я, однако, нанял у ее отца закрытый экипаж, который перегнал к себе, поместив лошадей в мою конюшню; я оказался, таким образом, волен направляться, куда мне заблагорассудится, и входить и выходить в любое время. Я оказался абсолютно как бы вне города. Я оказался вынужден назвать мое жилище всегда чересчур любопытному аббату Гама и счел разумным не скрывать его от Дезармуаза, которого нужда поставила в полную от меня зависимость, но, помимо этого, моя дверь оказалась закрыта для всех, по крайней мере, пока я не приказывал ее открыть для кого-то, кого ожидал. Я не мог сомневаться в верности Коста и испанца.

В этом счастливом доме я принял по одной за раз, но всегда сопровождаемой другой, всех девочек Р., из которых последняя, по имени Викторина, оказалась полностью закупорена и ничего об этом не знала. Р., которая тем более ничего не знала, выдала ее мне как девственницу, и я должен был держать ее за таковую в течение двух часов подряд, все время пытаясь дойти с ней до конца; но, наконец, изнемогая от усталости, я захотел увидеть, что там есть, держа в руке светильник. Я увидел мясистую мембрану, снабженную отверстием, настолько маленьким, что булавочная головка проходила туда с трудом. Сама Викторина меня ободряла, чтобы я продвинул туда мой мизинец, но безуспешно. Усилие не доставляло ей ни малейшей боли, но препятствием являлась сама ее плоть. Это было внешне продолжение ее вагины, которое простой каприз природы сделал непроницаемым. Викторина, таким образом, была осуждена умереть девственницей, по крайней мере, если доктор-хирург не сделает ей известную операцию; такую же сделали м-ль Шеруфини, на которой некоторое время спустя женился г-н Лепри.

– Твой маленький бог Гимен, – сказал я ей, – препятствует самому крепкому Амуру проникнуть в свой алтарь.

Бедная девочка заплакала.

Когда я рассказал эту историю Р., она смеялась, и она сказала, что Викторина благодаря этому сможет составить свою судьбу. Тот, кто ее вскрыл несколько лет спустя, был граф де ла Перуз. По своем возвращении из Испании я увидел ее беременной.

В святой четверг, великим утром я увидел у себя Моисея с его дочерью Лией. Я их не ожидал. Я оказал им радушный прием. В наши святые дни они не смели появляться в Турине. Я посоветовал им провести эти дни у меня, и понял, что мне нетрудно будет их убедить, когда увидел, что мошенник показывает мне кольцо, которое предлагает купить. Я сказал, что мог бы купить его у его дочери, и он надеялся, что я сделаю ему этим подарок, но я его разочаровал. Я пригласил их обедать и ужинать со мной и дал им комнату с двумя кроватями, где они очень хорошо спали.

На другой день, видя, что я еще не купил кольцо, и имея дела, он попросил у меня экипаж на весь день, сказав, что он вернется к вечеру, к началу его субботы, чтобы вернуться к себе вместе с дочерью. После его отъезда я купил кольцо за шесть сотен цехинов, но на условиях, которые я ей изложил, и, будучи у меня, Лиа не могла мне отказать. Она мне не отказала ни в чем, и ее отец, вернувшись вечером, оказался так же доволен, как и я, но не Лиа, которая ожидала, что в момент ее отъезда я сделаю ей подарок. Я сказал ей, что отвезу ей его лично.

Утром святой субботы человек принес мне записку, в которой меня вызывали в полицию.

Исключено 22 страницы (Прим. Казановы)

Моя победа над викарием, директором полиции. Мой отъезд. Шамбери. Дочь Дезармуаза. Г-жа Морэн. Г-да из Экса. Пансионерка. Лион. Париж.

Удивленный этой ситуацией, которая не сулила мне ничего приятного, я оделся и велел отвести себя в бюро викария. Он сидел перед большим столом, и там находилось восемнадцать-двадцать человек. Это был мужчина шестидесяти лет, у которого половина носа была черной из-за злокачественной язвы.

– Я вызвал вас сюда, – сказал он, – чтобы приказать вам уехать отсюда не позднее трех дней.

– Вы не имеете права, месье, давать мне такой приказ, так что я уеду, когда мне будет угодно.

– Я вышлю вас отсюда силой.

– В добрый час. Я не могу противиться силе, но надеюсь, что вы еще над этим подумаете, потому что не изгоняют из хорошо управляемого города человека, который не совершил ничего противозаконного, и у которого 100 тысяч в банке.

– Очень хорошо. В три дня вы можете упаковать свои вещи и урегулировать счеты с банкиром. Я советую вам подчиниться: Это приказ короля.

– Если я уеду, то стану соучастником вашего беззакония; но поскольку вы говорите со мной от имени короля, я немедленно отправляюсь предстать перед Его Величеством. Я уверен, что он отзовет несправедливый приказ, который вы столь публично мне объявили.

– А разве король не волен заставить вас уехать?

– Да, но используя при этом силу, если я сопротивляюсь. Он может также приговорить меня к смерти, но он должен тогда назначить мне палача.

Я был знаком с шевалье Рэберти через одну танцовщицу, которую он содержал; он был первым чиновником в департаменте иностранных дел. Я велел отвести меня к нему и рассказал ему всю историю, закончив тем, что сказал, что решил говорить с королем, потому что не хочу уезжать по доброй воле. Этот славный человек посоветовал мне пойти еще поговорить с шевалье Озорио, который тогда управлял иностранными делами и говорил с королем в любое время. Его совет мне понравился, и я пошел к маркизу Озорио; это был сицилиец, человек очень умный. Все ему рассказав, я просил его информировать Его Величество, поскольку, считая приказ викария несправедливым, я решил ему не подчиняться. Он обещал мне поговорить с королем и сказал зайти к нему завтра.

Я отправился обедать с аббатом Гама, полагая, что мое дело ему будет внове, но отнюдь не так. Он знал о том, что я нахожусь под действием приказа о высылке, и как я ответил викарию, и когда он узнал, что я упорствую в решении не подчиниться, он не мог осудить мое упорство. Он заверил меня, что в случае моего отъезда он переправит мне все необходимые инструкции туда, куда я скажу.

Шевалье Озорио принял меня на следующий день с более спокойным видом. Шевалье Рэберти говорил с ним обо мне. Он сказал, что говорил королю, а также графу д’Алие, и что я смогу остаться; но я должен пойти сначала поговорить с этим последним, который согласует со мной время, необходимое мне, чтобы окончить мои дела в Турине.

– Я ожидаю, – сказал я ему, – инструкций португальского двора для конгресса, который состоится в Аугсбурге, и куда я направлюсь.

– Вы полагаете, что этот конгресс состоится?

– Никто в этом не сомневается.

– Кое-кто полагает, что он развеется как дым. Я буду счастлив оказаться вам полезным, и я с удовольствием узнаю, как вас встретит викарий.

Я направился к викарию, который сказал мне сразу, как только меня увидел, что шевалье Озорио ему сказал, что у меня есть дела, которые заставляют меня провести еще несколько дней в Турине, и что я могу остаться.

– Но вы могли бы сказать мне приблизительно, сколько еще дней вам необходимо.

– Я не могу знать этого точно, потому что я жду инструкций португальского двора на конгресс, который состоится в Аугсбурге. Я полагаю, что смогу отправиться в Париж в течение месяца, и если это случится позднее, я буду иметь честь вам дать знать об этом.

– Вы меня этим обяжете.

Я вернулся к шевалье Озорио, который сказал мне с улыбкой, что я поймал викария, поскольку не назвал определенного времени. Но каково было удовольствие политика Гама, когда я сказал ему, что шевалье Озорио сомневается в том, что конгресс состоится; Несмотря на это я снова заверил его, что поеду в Аугсбург, и что я выеду в течение трех-четырех недель.

Р. меня поздравила, потому что она должна была быть рада, что я унизил викария; но мы решили, что должны прекратить наши вечеринки у меня с ее девочками. Поскольку я уже их всех перепробовал, я не очень озаботился этой жертвой. Так я прожил до середины мая, когда покинул Турин, получив от аббата Гама письмо для милорда Стормона, который должен был быть в Аугсбурге полномочным представителем Англии. Это с ним я должен был согласовывать свои действия.

Имея в виду нанести визит м-м д’Юрфэ перед тем, как ехать в Германию, я написал ей, чтобы она прислала мне в Лион письмо для г-на де Рошебарона, чтобы я мог к нему прийти, если понадобится. Собираясь также остановиться на три-четыре дня в Шамбери, чтобы навестить у монастырской решетки М. М., о которой я вздыхал всякий раз, когда вызывал ее в моей памяти, я попросил письмо для этого города у г-на Рэберти, и написал в Гренобль моему другу Валенглару, чтобы напомнил м-м Морен, что она обещала мне показать похожую девицу в Шамбери.

Но вот какое случилось фатальное происшествие, нанесшее мне большой ущерб.

За пять или шесть дней до моего отъезда из Турина ко мне в десять часов утра явился Дезармуаз, очень расстроенный.

Я только что получил, – сказал он, – приказ покинуть Турин в двадцать четыре часа.

– И вы знаете основание?

– Это случилось, потому что вчера в кафе дю Коммерс я опроверг графа Скарнафиса, который сказал, что Франция подкупила газетчика из Берна; он вышел из кафе в гневе, я последовал за ним, чтобы объясниться, но напрасно; он сразу направился жаловаться, и завтра, рано, я должен убираться.

– Вы француз, и, потребовав защиты посла, вы можете не уезжать столь поспешно.

– Во-первых, посол отсутствует, а во-вторых, мой суровый отец от меня отрекается. Мне лучше уехать. Я подожду вас в Лионе. Я прошу лишь вас одолжить мне сотню экю, на которые дам вам расписку.

Я дал ему эту небольшую сумму, и он отъехал на следующий день на рассвете. Я сказал ему, что остановлюсь на несколько дней в Шамбери.

Взяв кредитное письмо на Аугсбург, я выехал и на следующий день проехал через Монсени, я, Коста, Ледюк и моя коляска. Три дня спустя я поселился в Шамбери в единственной гостинице, где останавливались все пассажиры.

Увидев весьма симпатичную девицу, выходящую из комнаты, смежной с моей, я спросил у служанки, кто это, и она ответила, что это жена молодого человека, который лежит в кровати, залечивая рану от шпаги, которую получил, приехав из Франции четыре дня назад.

Выйдя из своей комнаты, чтобы пойти забрать на почте письмо, которое должен был послать мне Валенглар, я остановился перед комнатой соседки, дверь которой была открыта, и предложил свои услуги как сосед, она предложила мне войти; я увидел красивого молодого человека, сидящего в постели, и спросил его о его самочувствии. Его жена сказала, что хирург запретил ему говорить из-за раны в груди от удара шпаги, полученного им в полулье отсюда, при возвращении из Франции, которую он надеется залечить в несколько дней и продолжить свой путь в Женеву. В тот момент, когда я собрался выйти, вошла служанка и спросила, хочу ли я ужинать у себя один, в своей комнате, или вместе с мадам. Я ответил, смеясь над ее глупостью, что буду ужинать в своей комнате, добавив, что не имел счастья быть знакомым с мадам; она ответила мне, что я доставлю им счастье и удовольствие, и ее муж тихим голосом сказал мне то же; я сказал, что воспользуюсь их добротой. Эта женщина или девушка была, впрочем, очень хороша. Собравшись проводить ее до лестницы, я позволил себе поцеловать ей руку, что во Франции равно признанию в любви, уважительному и нежному.

Я пошел на почту и нашел там два письма, одно от Валенглара, который написал мне, что м-м Морен готова приехать в Шамбери, если я направлю за ней экипаж. Я вскрыл второе письмо и увидел подпись Дезармуаза. Он писал мне из Лиона. Он говорил, что выезжая из Шамбери встретил свою дочь в коляске с неким подлецом, который ее похитил, и всадил ему в грудь шпагу, но не смог остановить коляску, которая увезла их в Шамбери. Он просил меня информировать его и уговорить его дочь вернуться в Лион, и если она не хочет, употребить силу, вступившись за ее несчастного отца, который этого требует; он заверил меня, что они не женаты, и заклинал сделать все, что от меня зависит, в знак нашей дружбы. Он заклинал меня ответить ему сразу, дав свой адрес.

Мне не нужно было дальнейших подробностей. Его дочь не могла быть никем иной как моей соседкой; но я был далек от того, чтобы что-то делать для возвращения в Лион прелестного создания.

По возвращении в гостиницу я отправил Ледюка в Гренобль с четырехместной коляской к г-ну де Валенглару и с письмом, в которое было вложено другое, адресованное м-м Морен, в котором я извещал ее, что остановился в Шамбери только ради нее и буду оставаться там целиком в ее распоряжении. После этого я погрузился в радость от того, что судьба предоставила мне редкое приключение. М-ль Дезармуаз и ее похититель внушали мне чувства самой нежной дружбы; я не пытался разобраться, было ли то, что двигало мной, добродетелью или пороком.

Я вхожу в их комнату и вижу хирурга, который перевязывает раненого. Рана была не опасная, но нагноилась. После ухода хирурга я его успокаиваю, советую ему диету и спокойствие и ухожу в свою комнату на весь оставшийся день, вплоть до времени ужина, достав перед этим, в присутствии м-ль Дезармуаз, письмо, которое получил от ее отца. Я был уверен, что она придет со мной поговорить.

Я увидел ее, появившуюся у меня с грустным видом, четверть часа спустя, возвратившую мне письмо и спрашивающую меня, что я намерен делать.

– Ничего. Я был бы счастлив, если смог бы оказаться вам полезен.

– Я снова дышу.

– Могли ли вы подумать что-то другое? Когда я вас увидел, вы меня заинтересовали. Вы поженились?

– Нет, но мы это сделаем, как только окажемся в Женеве.

– Садитесь и расскажите мне обо всем. Я знаю, что ваш отец имел несчастье влюбиться в вас, и что вы от него сбежали.

– Значит, он вам рассказал, и я рада. Уже год, как он приехал в Лион, и четверть часа спустя я укрылась у подруги моей матери, потому что ни часу не могу оставаться наедине с ним, не опасаясь самого чудовищного насилия. Молодой человек, которого вы видели в постели, – единственный сын женевского негоцианта, мой отец сам привел его в наш дом два года назад, и мы сразу влюбились друг в друга. После отъезда моего отца он попросил моей руки у моей матери, которая, поскольку отец был в Марселе, не сочла возможным распоряжаться мной. Она написала ему в Марсель, и он ответил, что по возвращении в Лион он определится. В ожидании этого мой любовник уехал в Женеву, где получил согласие своего отца на наш брак, и возвратился в Лион со всеми необходимыми документами, будучи рекомендован г-ну Толосан. Когда мой отец прибыл в прошлом году, я спаслась, как я уже вам сказала, и мой любовник попросил меня в жены у самого г-на Толосан. Мой отец сказал, что даст ему ответ, когда увидит меня у себя. Г-н Толосан сказал мне, что я должна вернуться в отчий дом, и я ответила, что готова, если моя мать вернется, чтобы меня встретить дома. Он снова поговорил с моим отцом, чтобы получить его согласие, но все было напрасно. Восемь-десять дней спустя от уехал, затем мы узнали, что он в Эксе ан Савой, затем в Турине, и наконец, видя, что мой отец не хочет ничего решать, мой любовник предложил мне уехать вместе с ним, заверив, в присутствии самого г-на Толосана, что женится на мне в Женеве; моя мать с этим согласилась. Мы уехали восемь дней назад. К несчастью, случилось так, что мы поехали савойской дорогой, и что встретили моего отца недалеко от этого города. Он узнал нас, велел остановить коляску, подошел ко мне, хотел силой заставить меня спуститься из коляски, я закричала, мой любовник схватил меня на руки, мой отец выхватил шпагу и ударил его в грудь. Видя народ, который сбежался на мои крики и крики возчика, и опасаясь, что мой любовник его убьет, он снова сел на лошадь и ускакал во весь опор. Я покажу вам шпагу, окровавленную до половины, хотя рана не более чем в три дюйма.

– Я обязан ответить вашему отцу на его письмо. Я думаю о том, как вам получить его согласие.

– Это не обязательно. Мы все равно поженимся и будем счастливы.

– Это правда, но, в конце концов, вы не сможете получить ваше приданое.

– Какое приданое? Нет ничего.

– Но по смерти маркиза Дезармуаз, вашего деда, он станет богат.

– Это басня. У моего отца есть только маленькая пожизненная пенсия за то, что он работал тридцать лет курьером. Уже двадцать лет, как его отец мертв. Моя мать и моя сестра живут трудом своих рук.

Пораженный наглым бесстыдством этого человека, который так меня обманул, и обман которого был таким образом раскрыт, я не мог более ничего сказать. Мы пошли ужинать и оставались три часа за столом. Мы только и говорили, что об этом деле, и раненый слушал мои соображения. У м-ль Дезармуаз, в ее девятнадцать лет, было все, чтобы нравиться. Она подшучивала с умом над безумной страстью своего отца, который, как она сказала, полюбил ее с возраста одиннадцати лет.

– И вы ему все время сопротивлялись?

– Я сопротивлялась ему, лишь когда он заходил в своих шутках слишком далеко.

– И эти шутки продолжались долго?

– Два года. Мне было тринадцать лет, когда он, сочтя меня созревшей, попытался меня соблазнить, но я закричала и выскочила голая из его постели и спаслась в постели моей матери, которая с этого дня не хотела, чтобы я спала с ним.

– Вы с ним спали? Как же ваша мать могла это терпеть?

– Она не думала, что он может любить меня как влюбленный, а я сама не ждала злодейства. Я полагала, что все, что он мне делает, и что хочет, чтобы я делала ему, было только шуткой.

– Но вы спасли свою игрушку.

– Я сохранила ее для своего любовника.

Бедный раненный, охваченный голодом, засмеялся, и она встала, чтобы подойти и осыпать его поцелуями. Я впал в состояние неистовства, потому что верность этого рассказа явила перед моим мысленным взором эту Дезармуаз более чем голой. Мне казалось, что будь я на месте ее отца, она не выскользнула бы из моих рук с такой легкостью, и я извинял его за то, что, будучи столь влюбленным, он забывал, что она была его дочь. Когда она пошла проводить меня в мою комнату, я дал ей почувствовать всю силу произведенного на меня впечатления от ее рассказа, и она засмеялась, но, поскольку мои слуги там присутствовали, я вынужден был дать ей уйти. На следующий день я написал очень рано ее отцу, что его дочь настроилась решительно не покидать больше своего любовника, который лишь слегка ранен, и что в Шамбери она находится в полной безопасности под охраной законов. Я пошел в ее комнату, чтобы дать ей прочесть мое письмо, и, видя, что ее переполняет желание выразить мне свою благодарность, я просил ее любовника позволить обнять ее, и он раскрыл мне свои объятия, говоря:

–  И меня тоже .

Моя предательская любовь прикрылась маской отеческого чувства. Я назвал их моими детьми и предложил им свой кошелек, полный золота, если они почувствуют в нем нужду. Пришел хирург, и я вернулся в свою комнату. М-м Морен приехала в одиннадцать часов, вместе со своей дочерью, предшествуемая Ледюком, который щелкал кнутом. Я выбежал, приняв ее в свои объятия и говоря о тысяче милостей, которые она мне оказывает своим приездом. Первая новость, что она мне сообщила, была та, что м-ль Роман, ее племянница – любовница короля, живет в прекрасном доме в Пасси, беременна на пятом месяце и на пути, чтобы стать королевой Франции, как предсказал мой чудесный гороскоп.

– В Гренобле только и делают, что говорят о вас, – сказала она, – и я советую вам туда не возвращаться, потому что вас больше не отпустят. У ваших ног будет вся знать и все женщины, желающие узнать судьбу своих дочерей. Все верят теперь в прогностическую астрологию, и Валенглар торжествует. Он держит пари на сотню луи против пятидесяти, что она разродится принцем, он уверен в выигрыше, если он проиграет, все над ним будут смеяться.

– Он выиграет. Я направляюсь в Париж и надеюсь, что вы дадите мне письмо для м-м Варнье, которая доставит мне удовольствие увидеться с вашей племянницей.

– Это правильно, и я вам дам его завтра.

Я представил ей м-ль Дезармуаз под фамилией ее любовника, спросив у нее, не желает ли она обедать с нами. Так что мы обедали вчетвером, и после обеда мы пошли в монастырь к М. М., которая, когда ей сказали о тете, спустилась к решетке, очень удивленная этим визитом, и еще более удивилась, когда увидела меня. Когда м-м Морен меня представила, она сказала, что видела меня пять или шесть раз у фонтана в Эксе, но я не могу ее узнать, потому что она бывала только закрытая вуалью. Я восхитился ее уму и присутствию духа. Она, как показалось мне, стала еще более красивой. Проведя час в разговорах о Гренобле и о прежних знакомых, М. М. нас покинула, чтобы пойти просить аббатису спуститься и просить принять юную пансионерку, которую она любила и хотела ей представить.

Я воспользовался случаем, чтобы сказать м-м Морен, что она права по поводу найденного сходства, и чтобы просить ее доставить мне удовольствие позавтракать с ней завтра и передать ей от меня в подарок двенадцать фунтов шоколада. Она ободрила меня, сказав, что я сам могу передать свой подарок.

М. М. вернулась к решетке вместе с аббатисой, двумя другими молодыми послушницами и пансионеркой, которая оказалась из Лиона и прехорошенькая. Мне пришлось очаровывать одновременно всех этих монахинь, а м-м Морен сказала своей племяннице, что я хотел бы отведать шоколада, привезенного мной из Турина и приготовленного ее послушницей. М. М. сказала мне передать ей шоколад, и что она с удовольствием позавтракает завтра с нами и с этими монахинями. Я отправил ей шоколад, как только мы вернулись в гостиницу, и мы ужинали в комнате ла Морен всякий раз вместе с Дезармуаз, чьи прелести меня все более возбуждали; но говорил я с ней все время только о М. М., с которой, она все более уверялась, у меня была интрига в Эксе.

На следующий день, после завтрака, я сказал, что ей было бы, наверное, нетрудно организовать для меня обед на двенадцать персон, где мы уместимся за столом одни напротив других; она ответила, что мы усядемся все вместе за одним столом, с той лишь разницей, что половина будет сидеть внутри монастыря, а другая половина, отделенная решеткой от первой, – в приемной. Я ответил, что мне было бы любопытно на это взглянуть, если бы она позволила мне взять на себя расходы, и она согласилась. Этот обед был назначен на следующий день. М. М. взяла на себя все и пригласила шестерых монахинь; я сказал, что отправлю ей вина. Сама Морен, которая знала мой вкус, сказала М. М. ни на чем не экономить.

Проводив до гостиницы м-м Морен, ее дочь и Дезармуаз, я направился к г-ну Маньян, которого мне рекомендовал шевалье Рэберти, чтобы попросить его достать мне хороших вин, и он щедро снабдил меня самыми разнообразными. Я отправил их М. М.

Г-н Маньян был мужчина умный, обаятельный, очень состоятельный, живший в очень удобном доме за городом, имевший жену, еще свежую, и девять или десять детей, четверо из которых были очень хорошенькие девочки, старшей было девятнадцать лет. Он страстно любил хорошо поесть, и, чтобы убедить меня в этом, пригласил меня на обед на послезавтра.

Проведя весь день в приемной монастыря, мы бы поужинали в комнате раненого, чтобы не оставлять его одного, если бы хирург не сказал нам, что ему надо поспать.

Назавтра мы отправились в приемную в одиннадцать часов, и в двенадцать пришли сказать нам, что все приготовлено. Стол являл собой приятное зрелище. Сотрапезников было двенадцать, две трети из них – за решеткой, потому что монахинь, включая пансионерок, было восемь, а нас только четверо; решетка нас разделяла, но издали стол казался единым. Я сидел рядом с М. М., но вполне без пользы, потому что между нами, вплоть до подоконника, была стена, а поверх нее – решетка. Слева от меня была Дезармуаз, которая одна развлекала монахинь забавными разговорами. Прислуживали нам с нашей стороны Коста и Ледюк, а монахинь с их стороны обслуживали их послушницы. При изобилии блюд, бутылок, разговоров это застолье длилось часа три, мы все опьянели, и при отсутствии решетки я мог бы легко овладеть всеми одиннадцатью женщинами, которые там были и которые уже ничего не соображали. Дезармуаз настолько распоясалась, что если бы я ее не удерживал, она скандализовала бы всех монахинь. Мне не терпелось оказаться с ней тет-а-тет при полной свободе, чтобы заставить ее погасить пламя, которое она без удержу разжигала в моей душе с самого начала и до конца этого застолья, уникального в своем роде.

После кофе мы перешли в другую приемную, где оставались до наступления ночи. М-м Морен попрощалась с племянницей, и битва благодарностей между мной и монахинями продолжалась четверть часа. Сказав при всех М. М., что до своего отъезда я буду иметь честь еще раз с ней увидеться, я вернулся вместе со всеми к себе, очень довольный этой вечеринкой, которой радовался всякий раз, как о ней вспоминал.

М-м Морен оставила мне письмо для м-м Варнье, своей кузины, и я дал ей слово описать из Парижа в деталях все, что смогу узнать о ее племяннице. Она уехала в восемь часов утра, с моим испанцем впереди, которому я поручил передать мои приветы всей семье консьержа. Я отправился обедать к сибариту Маньяну, где нашел все восхитительным. Я обещал ему останавливаться у него всякий раз, когда буду проезжать Шамбери, и я сдержал слово.

Выйдя из дома Маньяна, я направился с визитом к М. М., которая вышла к решетке одна. Поблагодарив меня за визит к ней, проделанный мной с таким блеском под наблюдением ее тетушки, она сказала, что я нарушил ее покой.

– Я готов, моя дорогая подруга, перелезть в сад более ловко, чем твой роковой друг.

– Увы! Я уверена, что за тобой здесь шпионят. Они уверены, что мы были знакомы в Эксе. Забудем все, дорогой друг, чтобы уберечься от переживания по поводу напрасных желаний.

– Дай мне твою руку.

– Нет, с этим покончено. Я тебя еще люблю, но мне не терпится знать, что ты уехал… Своим отъездом ты дашь мне настоящее свидетельство твоей любви.

– Ты удивляешь меня. Ты кажешься мне настоящей святой; ты стала еще красивей; я знаю, что ты создана для любви. Я не понимаю, как ты можешь жить довольная в постоянном воздержании.

– Увы! Когда не могут делать все как следует, балуются. Я не скрою от тебя, что я люблю свою юную пансионерку; эта любовь дана мне, чтобы меня успокаивать, это невинная страсть; ее ласки способны утолить пламя, которое привело бы меня к смерти, если бы я не уменьшала его действие шалостями.

– И твоя совесть не страдает?

– Я об этом не беспокоюсь.

– Но ты знаешь, что грешишь.

– Я исповедуюсь в этом.

– И что говорит исповедник?

– Ничего. Он отпускает мне грехи, и я счастлива.

– И маленькая пансионерка тоже исповедуется.

– Разумеется; но она не сообщает исповеднику того, что не считает грехом.

– Я удивляюсь, что сам исповедник не просвещает ее, потому что само это просвещение – большое удовольствие.

– Наш исповедник – мудрый старик.

– Значит, я уеду, даже не получив от тебя хотя бы поцелуя?

– Нет.

– Могу ли я прийти завтра? Я уезжаю послезавтра.

– Приходи; но я не спущусь одна, потому что могут что-нибудь вообразить. Я приду с моей малышкой. Тогда не смогут ничего сказать; ты придешь после обеда, но в другую приемную.

Если бы я не знал М. М. в Эксе, ее религиозность меня бы удивила, но таков был ее характер. Она любила Бога и не думала, что он проявит милосердие из-за того, что у нее нет сил обуздать природу. Я вернулся в гостиницу, расстроенный, что она больше меня не хочет, но уверенный, что Дезармуаз меня успокоит.

Я нашел ее сидящей на кровати ее любовника, которого диета и лихорадка чрезвычайно ослабили; Она сказала мне, что придет ужинать в мою комнату, чтобы оставить больного в покое, и больной пожал мне руку, желая этим выразить мне свою благодарность.

Слишком хорошо поев у Маньяна, я ел очень мало, но Дезармуаз, которая не обедала, ела и пила с отменным аппетитом. Она наслаждалась моим изумлением. После того, как мои слуги меня покинули, я предложил ей отведать пуншу, который привел ее в то состояние веселья, когда хочется только смеяться, и когда смеются над тем, что полностью лишены силы и способности суждения. Я не могу однако сказать, что злоупотребил ее опьянением, поскольку, при всем сладострастии своей натуры, она выходила за пределы всех радостей, к которым я ее подстрекал, вплоть до двух часов утра, когда мы, оба изнемогая, расстались.

Проспав до одиннадцати часов, я пошел повидать ее в ее комнате, где нашел ее свежей, как роза. Когда я спросил, в котором часу она хочет обедать, она ответила с очаровательной грацией, что предпочитает сохранять свой аппетит до ужина. Ее любовник сказал мне вежливым и спокойным тоном, что ей невозможно противостоять.

– В выпивке, – сказал я.

– В выпивке, – ответил он, – и во всем остальном.

Она засмеялась и подошла его поцеловать.

Этот короткий диалог показал мне, что эта Дезармуаз должна обожать этого мальчика, потому что, кроме того, что он был очень красив, у него был характер настоящего мужчины. Я пошел обедать в одиночку. Ледюк вернулся из Гренобля в момент, когда я направился повидать М. М. Он сказал мне, что дочери консьержа заставили его отложить свой отъезд, чтобы мне написать, и представил мне три письма и три дюжины перчаток, что они мне прислали в подарок. В этих письмах содержались только усиленные мольбы провести с ними месяц. Я не решился вернуться в этот город, где я должен был бы, со своей репутацией, составлять гороскопы для всех девиц, или сделаться самым невежливым из мужчин, отказавшись удовлетворить их просьбы.

Известив о своем приходе М. М., я вошел в приемную, которую она мне назвала, и в следующий момент увидел ее перед собой вместе с пансионеркой, объектом ее нежности. Она не завершила еще свой второй десяток, и в ее лице смешивалась нежность с тонкостью черт, она была брюнетка, высокая, хорошо сложенная и, затянутая в корсет, она демонстрировала свою грудь, радуясь, что те, кто ее видит, не могут судить об остальном, поскольку там лишь угадывались те места, о которых мог бы мечтать амур. Можно было лишь догадываться о том, как выглядит остальное, и ее интересное лицо не давало представления о ее прочих превосходных качествах. Я сразу сказал ей, что она очень красива и что она создана, чтобы осчастливить мужчину, которого ей предназначит господь в мужья. Я знал, что этот комплимент заставит ее покраснеть. Это жестоко, но этот язык служит для начала соблазнения. Девица этого возраста, если она не краснеет, глупа, либо полностью всему обучена и опытна по части разврата. Несмотря на это, происхождение краски, покрывающей юное лицо при появлении мысли, внушающей тревогу, заслуживает рассмотрения. Она может говорить о целомудрии, о стыде или смеси того и другого. Это столкновение добродетели и порока, в котором добродетель обычно проигрывает; составляющие порока – желания – ее разбивают. Зная о пансионерке то, что мне сказала М. М., я не мог ошибиться в предположении, откуда происходит краска на ее лице.

Сделав вид, что ничего не заметил, я обратился сначала к М. М., а затем пошел на приступ. Она поначалу растерялась.

– Сколько вам лет, очаровательное дитя?

– Тринадцать.

– Ты ошибаешься, сердце мое, – говорит ей М. М., – тебе еще только двенадцать.

– Настанет время, – сказал я ей, – когда, вместо того, чтобы увеличивать свой возраст, ты начнешь его преуменьшать.

– Я никогда не буду обманывать, я в этом уверена.

– Вы хотите стать монахиней?

– У меня нет пока что такого призвания, но ничто не заставит меня лгать, даже живя светской жизнью.

– Вы начнете обманывать, как только заведете себе любовника.

– Мой любовник, стало быть, тоже будет лгать?

– Не сомневайтесь в этом.

– Если дело обстоит таким образом, любовь – это мерзкое дело, но я этому не верю, потому что люблю мою милую подругу и никогда не искажаю для нее правды.

– Но вы не полюбите так мужчину, как любите женщину.

– Тем не менее.

– Нет, потому что вы не спите с ней, а будете спать с вашим любовником.

– Это все равно. Моя любовь будет такой же.

– Как! Разве вы не легли бы охотнее со мной, чем с М. М.?

– По правде говоря, нет, потому что вы мужчина и вы меня сможете увидеть.

– Значит, вы знаете, что вы некрасивы.

Она поворачивает к М. М. свое красивое вспыхнувшее лицо, спрашивая, разве она столь некрасива. Та отвечает, помирая от смеха, что она, наоборот, очень красива, и зажимает ее коленями. Я говорю ей, что ее корсет ее слишком сжимает, потому что невозможно, чтобы у нее была такая тонкая талия. М. М. отвечает, что корсет настолько слабо зажат, что я могу просунуть внутрь руку. Я говорю, что не верю, тогда она поворачивает свою дорогую пансионерку боком к решетке, говорит мне вытянуть руку и при этом подбирает ее платье. Я протягиваю руку и нахожу, что М. М. была права, но проклятая рубашка и решетка мешают мне продвинуть руку подальше.

– Я полагаю, – говорю я М. М., не убирая руки, – что это маленький мужчина. Могу ли я в этом убедиться?

Однако в то время, как я испрашиваю этого позволения, моя рука столь хорошо работает, не дожидаясь его, что я убеждаюсь, и очень хорошо убеждаюсь, что пансионерка – очаровательная куколка, но что М. М., так же как и она, испытывает удовольствие от моего исследования. Малышка освобождается, награждая поцелуем свою подружку, чей смеющийся вид убеждает ее, что она не совершила ошибки, позволив такое, но я, со своей стороны, почти остолбенел от удивления. Малышка попросила у нас позволения отойти на минутку, должно быть я стал тому причиной.

– Знаешь ли ты, – сказал я М. М., – что разъяснение, данное тобой мне, делает меня несчастным?

– Почему?

– Потому что, найдя твою пансионерку очаровательной, я умираю от желания ее отведать.

– Мне это досадно, потому что ты не сможешь сделать более того, что уже сделал, но даже если бы это было возможно, я бы тебе не позволила, потому что ты мне ее испортишь.

– Дай мне твою руку.

– Ни за что. Я не хочу этого видеть.

– Но ты не хочешь этого также и от моей руки, ни от моих глаз.

– Наоборот. Если ты ей доставишь удовольствие, я буду только рада, и если ты заронишь в ней желания, она будет любить меня еще больше.

– Почему не можем мы быть все втроем вместе, в полной свободе!

– Это невозможно.

– Ты уверена, что нас никто не видит?

– Вполне уверена.

– Высота этой решетки мешает мне достичь твоих прелестей.

– Почему бы тебе не прийти к другой решетке? Она ниже.

– Пойдем туда.

– Нет, потому что я не придумала соответствующего оправдания.

– Я приду завтра, и я уеду завтра же к ночи в Лион.

Малышка вернулась, и я подошел к ней. У меня на часовой цепочке имелось несколько брелоков, и у меня не было времени на то, чтобы привести себя в порядок. Она это сразу заметила, и мои брелоки послужили очень удачным предлогом для проявления ее любопытства.

– У вас там много красивых вещиц. Могу я их посмотреть?

– Сколько вам угодно. И потрогать тоже.

М. М., предвидя, что сейчас произойдет, сказала, что она возвращается. Я мгновенно заставил слишком любопытную пансионерку потерять всякий интерес, который она могла питать к моим брелокам. Она не затаила ни своего восхищения, ни удовольствия от удовлетворения своей любознательности по отношению к объекту, вполне для нее новому, который она могла изучать со всех сторон. Она прервала свои исследования извержения, которым я завершил этот приятный для меня спектакль.

Увидев М. М., приближающуюся неторопливо, я быстро опустил занавес и сел. Поскольку мои часы покоились еще на возвышении, она спросила у малышки, нашла ли та мои брелоки симпатичными, и та ответила, что да, но грустным тоном. Она проделала за эти два часа столь длинный путь, что ей было над чем подумать. Я провел остаток дня, рассказывая М. М. всю историю моего путешествия в Гренобль, в Марсель, в Геную, в Рим и Неаполь, пообещав прийти завтра в то же время, чтобы закончить рассказ. Малышка сказала, что ей любопытно узнать, чем кончились мои отношения с любовницей герцога де Маталоне.

Вернувшись в гостиницу, я поужинал с Дезармуаз и, воздав ей должное в области любви, отправился спать, заверив ее, что только ради нее я откладываю еще свой отъезд. Назавтра, пообедав с ней, я отправился в приемную монастыря. Вызвав М. М., я пошел туда, где решетка была пониже.

Она пришла одна, но сказала, что малышка вскоре придет.

– Вчера, – сказала она мне, – ты зажег ей душу; она мне все сказала, и она проделала со мной сотню безумств, называя меня своим мужем. Ты ее совратил, и я хочу посмотреть, как ты уедешь, потому что я полагаю, что она сойдет с ума. Ты увидишь, какова она стала.

– Ты уверена в ее молчании?

– Вполне уверена. Я прошу тебя, единственно, ничего с ней не делать в моем присутствии. Когда я увижу, что момент настал, я уйду.

Но вот и она, вся веселая, платье открыто спереди, юбка едва прикрывает только половину ног. Едва усевшись, она напомнила мне мой рассказ о положении, в котором я оставил донну Леонильду в постели, и я продолжил, вплоть до конца, когда ее мать, лежа в моих объятиях, показала мне ее всю голую. М. М. вышла, и малышка спросила меня быстро, как я убедился, что моя дочь девственна. Вытянув свою руку и просунув ее в отверстие ее юбки, я дал ей почувствовать, как я это проделал, наслаждаясь ее чувством, которое она не пыталась от меня скрыть. Она дала мне свою руку, чтобы я воспользовался ею для той же цели, но тут вернулась М. М.

– Неважно, – сказала мне малышка, – я ей все рассказала; она добрая, она ничего не скажет.

Я продолжил свою историю, и, наконец, когда я подошел к месту, в котором я дал ей описание очаровательной запертой, и о тех напрасных усилиях, которые я употребил, чтобы ее удовлетворить, малышка настолько заинтересовалась, что предстала перед моими глазами в самой очаровательной из всех поз. М. М. спаслась, увидев меня стоящим, в момент, когда я готов был нарушить данное ей слово; но пансионерка сказала мне стать на колени наверху подпорки, и предоставить ей возможность действовать. Я подчинился ей, догадавшись обо всем. Ей захотелось меня съесть, и она бы приступила к этому, если бы я не разрешился наслаждением, вызванным ее действиями и излившим мое сердце. Она покинула меня, только когда убедилась, что я расслабился. Я сел, и из чувства благодарности приклеился губами к нежнейшему рту, высосавшему эту квинтэссенцию моей души. Я покинул этих ангелов к концу дня, попрощавшись и пообещав снова увидеться с ними в будущем году.

Вернувшись в гостиницу, я попрощался с раненым, которого напрасно просил располагать моим кошельком, он заверил меня, что не нуждается в деньгах. Я обещал ему заставить г-на Дезармуаз отказаться от всякого преследования его, если когда-нибудь он вернется в Лион, и я сдержал слово. Его будущая супруга пришла поужинать со мной и посмеяться вплоть до полуночи, когда она меня покинула, чтобы дать мне поспать до рассвета, когда я заказал лошадей.

Я прибыл на следующий день в Лион, поселившись в гостинице «Парк» и сразу известив Дезармуаза. Я сказал ему, ничего не скрывая, что прелести его дочери меня очаровали, что ее жених очень любезный молодой человек, и что он должен согласиться на их брак, исходя из всех соображений, хотя они и не нуждаются в его согласии. Он сделал все, что я хотел, когда я заявил ему, что могу оставаться ему другом только при этом условии. Он дал мне письмо, подписанное им лично при двух свидетелях, которое я отправил в тот же день экспрессом в Шамбери, раненому.

Дезармуаз захотел пригласить меня на обед, со своей женой и младшей дочерью, в ее бедном доме. Эта девочка не обладала привлекательностью, а жена отнеслась ко мне с глубоким уважением.

Будучи обязанным ехать в Париж, я дал ему денег, которые ему были нужны, чтобы отправиться ожидать меня в Страсбурге, вместе с моим лакеем испанцем. Г-н де Рошебарон был в провинции. Я решил, что лучше, чтобы меня сопровождал только Коста, и я оказался неправ. Я поехал дорогой на Бурбонэ и прибыл в Париж на третий день, поселившись в отеле «Св. Духа» на улице Св. Духа.

Нуждаясь в том, чтобы выспаться, я прежде написал записку м-м д’Юрфэ, отправив ее с Коста. Я предложил ей пообедать вместе завтра. Коста был довольно красивый парень, но говорил по-французски очень плохо, и, поскольку он был слегка туповат, я был уверен, что м-м д’Юрфэ примет его за существо необычное. Она ответила мне, что ждет меня с нетерпением.

– Скажите мне, – спросил я у Коста, – как эта дама вас приняла и как она прочла мою записку.

– Она смотрела на меня через зеркало, произнося слова, которые я не мог понять, затем она душилась, делая круги по комнате. Наконец, она рассмотрела меня внимательно и затем с улыбкой сказала мне вежливо подождать снаружи ее ответа.

Сноски

1

How do you do, sir – как дела, сэр?

2 карточная игра3астрономические таблицы4м-м Ментенон приехала с Мартиники – прим. перев.5Звезды влияют, но не приказывают – лат изречение6с языком, проникающим в уста – прим. перев.7

Светлые, сладкие и свежие воды, в которые

Погружала свои прекрасные члены та, что,

Единственная, мне кажется женщиной.

– Петрарка: Рим, Канцона. 8Смерть стала прекрасной на таком прекрасном лице – Петрарка: Рим; Триумфы9И я исполнил свое желание10я не знаю, что это, и не догадываюсь – прим. перев.11азартная игра – прим. перев.12Mors ultima linea rerum – Смерть есть конец всех дел, – Гораций.13капюшон – прим. перев.14пьеса Вольтера – прим. перев.15генуэзская монета – прим. перев.16Здесь: -О, прекрасная Линдан, как я вас обожаю, – у Вольтера: Я обожаю Вас, и так и должно быть – Шотландка, V, 317генуэзская должность, не вполне аналогичная такой же венецианской – прим. перев.18Правильная цитата: Velabo, qui Cereris sacrum volgarit arcant, sub isdem su trabibus: Я запрещу всем, кто разглашает секретные ритуалы Цереры, жить со мной под одной крышей. Гораций, Оды19генуэзский платок – прим. перев.20Я не люблю ни того, что слишком легко, ни того, что слишком трудно. Марциал21русский аналог – мудак – прим. перев.22исполнительницу первой партии – прим. перев.23Нет ничего слаще, чем все знать.24неприличный жест25Приходи же завтра, и приди, даже если не придешь26От судьбы не уйдешь27прямо – прим. перев.28кассиевсий или сабиниевский судья – представитель одной из школ римского права29ordine santissimo30римский антиквар31даже имея все золото Аттала, – Гораций32церковное звание33быть решительным, смелым – ит. выражение, прим. перев.34здесь – заметки, прим. перев.35тогда – кардинал-директор папской библиотеки – прим. перев.36Пандекты Юстиниана37гондольера – прим. перев.38Пыл тысячи юных дев, тысячи юношей – Гораций39Без пролития крови ничего не получишь. Вульгатa, К Евреям 9-22.40правом первой ночи – прим. пер.41Моя Леонильда, я представляю тебе шевалье дона Джакомо Казанова, венецианца, моего друга.42здесь так! – прим. перев.43Наслаждение и желания – это то, к чему человек всегда стремится. Но они перестают быть удовольствием, когда их разделяют44дорогой мой – ит.45Был ли когда нибудь человек, столь же счастливый, как я. – Петрарка, Канцоны46Жалуются, что ожидаемая благосклонность не соответствует их достоинствам. – Гораций47коляска с откидным верхом48церкви Троицы на Горках49Не касайся Камеринама – из Энеиды Вергилия, предсказание Дельфийского оракула.