Я подарю тебе свой мир: — Смотри! Он опоясан лентою зари. Свидетельница счастья и тревог, Шурша, ложится возле наших ног. Так, некогда, прибой морской шуршал У ног поэта. В блеске его рифм Ничтожен я. Лишь взяв у грота риф, По морю бурному мечты бежал. А, много ли найдётся, что в мечтах, По морю бурному, на полных парусах Носился? Их по пальцам перечтёшь. И в сердце у любого страх найдёшь Перед стихией. Так и тот поэт: — Встречая налетевший жизни шквал, Он парусов своих не опускал. Нашёл он бурю. Пал во цвете лет. И я, возможно, рифы бы не брал, Сразиться мог, и грудью встретить шквал. Но, бури счастья, как и бури бед, Не встретил на пути, как тот поэт. И, с ним, возможно, я поспорить мог В искусстве управленья парусами… Но, рифмами… Нет — нет, судите сами, В искусстве этом дьявол он, иль Бог. Я стал бы спорить, но мои мечты Прервутся, если не поверишь ты, И не ответишь, узел разлюбив, Противоречий и оков любви. Но, сразу, не спеши рубить сплеча, Войди в мой мир, что я тебе дарю, И окунись в горящую зарю. Послушай, что я расскажу сейчас. Блеск утренней зари вошёл в мой мир, Как откровенье жизни. Как кумир Был солнечный восход. А, в свете дня, Бледнеют краски. Яркого огня Боится мир мой, от него бежит Ведь яркий свет подобен темноте, Он ослепляет. В грохоте лучей Всё обгорает, блекнет, и дрожит. Возможно, я любил бы светлый день, Спешил к нему, как тысячи людей. Но, люди заточили блеск лучей В стальную оболочку бомб, смертей. Ослепло солнце в цепких лапах зла, Не светит и не греет, только жжёт, И, больше, чем даёт, себе берёт. На землю прахом падает зола И красит в серый цвет все краски дня. Быть может, ты теперь поймёшь меня? В свой мир я ввёл лишь солнечный восход И чуточку заката. Весь народ, Что населяет мир мой, по утрам Живёт и дышит. Как огонь живой, Смысл жизни в них горит, течёт рекой, Рождается и умирает там. Я двери настежь в этот мир открыл Для всех, кого любил и не любил. Дарил я многим свет, но до конца Не выслушав, и не поняв творца, Одни ушли, захлопнув крепко дверь, Других я выгнал сам. Остались те, Кто по уму, иль в чистой красоте, Мне дороги. И в этот мир, теперь, Я редко допускаю даже тех, В которых в юности искал утех, С которыми делил и хлеб, и кров. Я сбросил цепи дружеских оков, Свободу, вольность, счастье стал искать. И, мне казалось, я вполне прозрел, Отбросил цепь пустых и скучных дел, Вдали людей стал думать и мечтать. Свой мир замкнул я в тесный круг идей, И в узкий круг знакомых мне людей, С которыми я проводил часы. Я по траве вошёл в мой мир босым, Оставив обувь, с пылью всех дорог, Которыми ходил, с той стороны. Ничто не нарушало тишины В том мире, без волнений и тревог. Охоте, как древнейшей из страстей, Я отдавался всей душой моей. Из всех страстей избрал её одну, И в ней сумел измерить глубину. И, отнимая жизнь у Божьих чад, Как безраздельный мира властелин, Верша свой суд, среди лесов, равнин, Не думал: — В Рай я попаду, иль в Ад. Снега зимы, весенний зов травы — Моей душе любезны стали вы. И солнца луч в душе моей светил. Истоки жизни я благословил. Познав её, я зори полюбил, Природы утро и разгул стихий, Но, никогда не складывал в стихи Звериный бег и трепет птичьих крыл. Я полюбил лесную глухомань. Сюда, в рассвет, в предутреннюю рань, Я уходил бродить по целым дням. Ничто не развлекало так меня. Часами можно любоваться ей, Где с переливом свищут соловью, И, падая, иголочки хвои Поют на грампластинках старых пней. А, может быть, охоту я любил За то, что в те часы восход светил Мог наблюдать я, в блеске красных зорь. Я умывался огненной росой И молодел. И чувствовал прилив Душевных сил, в любое время дня, Не возмущала непогодь меня, Я счастлив был, ненастье полюбив. Входил я в лес, торжественный, как храм, Когда он просыпался по утрам. Или, под вечер, отходя ко сну, Последний луч ложился на сосну, И гас, немного отдохнув на ней. И звери просыпались в час ночной. Совиный крик и дальний волчий вой Звучали жутко в сумраке ночей. Приятно поздней осенью срывать С ветвей плодов земную благодать, И чувствовать, что жизни урожай, Бурлит, переливаясь через край. Осенняя охота мне мила Утиной зорью, выстрелами влёт. И, кровь кипит моя, душа поёт, При виде празднично накрытого стола. Хоть весь азарт я оставляю в ней, Но зимняя охота мне милей. В борьбу вступить, и в ней искать успех, Своим шагам придать звериный бег. И резвость мысли, и полёт ума, На тропах кабанов, лис и лосей, Где кружевом след зайца средь полей — Всем этим щедро дарит нас зима. Но редко выстрел эхом прозвучит В лесной тиши. Уснувший лес молчит. С рассвета до заката, в блеске зорь, По белизне снегов, следов узор, Оставив, мы садимся за столом, И, стулья сдвинув, выпьем на крови, Во славу этой страсти, иль любви! Азарт мы тушим крепким, злым вином. И без вина я пьян, когда весной, Вечерней зорью, мимо, вышиной Протянет вальдшнеп. И, признаюсь я — Милей весенней страсти нет, друзья! Люблю её за буйство голосов, Когда всё в мире о любви кричит. Вечерняя заря, сходя, дрожит От крика пересмешников дроздов. Сейчас потянут. Луч зари погас, На маковке сосны последний раз, Чуть задержавшись, песни оборвав, И небо остудив. Вверху стремглав Барашек падает, и, в ясной вышине От страсти хриплый, бурный зов певца, Летит к немому небу без конца. Все чувства поднимаются во мне. Солисты начинают про любовь: — Вдали я слышу хор тетеревов, И, прорезая хрипом тёмный бор, Заводит первый вальдшнеп: — Хорр, хорр, хорр. И вот пошли. Извечный страсти зов По кругу гонит их, и жжёт огнём. Недолог лёт, но, сколько страсти в нём! Вдали стихает песня про любовь, Но не спеши уйти. Притихший зал Концерт свой не окончил. Засвистал, Защёлкал, переливами звеня, Певец ночной любви, к себе маня. Взлетела песня кверху, и погас Безмолвный купол неба. Соловей Присел на самой нижней из ветвей. Его я рядом вижу в первый раз. Теперь всё в мире слушает его, Последнего солиста. Торжество Разлито в каждом звуке, и певец Обрёл своё мгновенье, наконец. Стараясь не дышать, внимаю я, И слышу, как течёт по жилам кровь, И сердце бьётся, требует любовь. Глубокой грустью мысль полна моя. Я вижу, что тебя со мною нет. Как сердцу к сердцу проложить свой след, Как две судьбы в одну соединить, К тебе свою протягивая нить? А ты войди в мой мир, пойдём со мной, Присядем, отдохнём в тени ветвей. И, что я не сказал, пусть соловей Расскажет тебе раннею весной.

Ты помнишь, в неурочный час однажды, Я позвонил тебе. Не знаю сам — Хотел сказать о чём — то, очень важном, Но силы не дал я своим словам. Как это было? Что со мною стало? За суетою неотложных дел, Я в ночь уехал от тебя с вокзала. Уехал. Позвонить забыл тебе. Хотел осмыслить, что мне говорила Сегодня ты. Из путаницы слов Вытягивая мысли, словно жилы, Сплетенные на тысячи узлов, Я думал о тебе. Усталость в сон клонила, На пять минут, враз обрывая мысль, Как вдруг воспоминание пронзило: — Уехал я, тебе не позвонив. Что делать? Станция. Схожу. Обратный поезд Лишь через час. Прокуренный вокзал Гудит от голосов ребячьих, звонких, Как будто, кто — то вечеринку дал. Что я скажу тебе по телефону? Где мне найти слова, сказать тебе: — Ты мне нужна! Под стук колёс вагонных Клокочут мысли, как вода в трубе. Не видишь ты, как медленно краснея, Я в трубку что — то, о делах своих, Причин задержки объяснить не смея, Пробормотал, и вдруг, смущенно стих. Что ж ты молчишь? Я слушаю, как ты Молчишь, но трубку не кладёшь обратно. Я говорю: — Прочту стихи свои, Которые я от тебя всё прятал. Вздыхаешь ты. Что значит этот вздох? Приедешь ты? Да, в пятницу, наверно. Когда уедешь? Нужных поездов До двух часов не будет. Ну, до встречи. Прости, что не сказал тогда тебе, Всего того, что мне сказать бы надо, Сказать: — Люблю тебя; но словно бес Меня держал. Я словно в бездну падал. Мой поезд отправлялся в пять часов, И, сидя в зале, тихом и унылом, Слагал я строчки для тебя стихов, И вспоминал, что ты мне говорила. Ты говорила мне: — Держать не стану, Всю правду о себе хочу сказать. Я не хочу, чтобы ты был обманут — Сама тебе открою я глаза. Сказала мне: — Тебя я недостойна, Испорчена и выпита до дна. Хотя мне говорить и очень больно, Хочу, чтоб пробудился ты от сна. Хочу, чтоб ослеплён восторгом светлым, Ты не летел на яркий свет любви — Тот свет прервётся огненною петлей, Ножами сердце взрежет до крови. Хочу, чтоб усмирив восторг свой первый, Ты трезво оценил свои мечты. Что — ж ты молчишь? Свои скрываешь нервы? Скажи, о чём теперь подумал ты? Что я могу сказать? Случайным словом Боюсь спугнуть тебя, боюсь, уйдёшь в себя. Минуты откровенья рокового Боюсь разбить доверчивость губя. Молчание… Спросил я осторожно: — Но ты меня не гонишь? Нет? Скажи? Я не спешу с ответом. Скажи, можно, Оставить так, как было всё, и жить? Спасибо за минуты откровенья, За честности решительный порыв. В моей душе ты не найдёшь смятенья; Жить не смогу, тебя я не любив. Молчал я, разбираясь в своих чувствах, К твоей душе прокладывал тропу. В твоих словах дорогу для искусства Я не ищу. В твоих словах живу. Все впечатленья дня я разбираю, Раскладывая на частицы чувств. Шепчу слова, тебя я утешаю, Тебя прошу: — Не плачь, себя не мучь! Рвусь к телефону снова, но часы, Показывают где — то час четвёртый. Будить тебя? Нет. В мыслях нет красы, Нет полной ясности. Все мысли будто стёрты. И снова поезд. Вдаль уносит он. А мысли снова вереницей вьются; И, прерываясь, как тревожный сон, Меняются, сплетаются и бьются. Зачем всё это говорила ты? Что мне сказать хотела ты при этом? Сокровища душевной красоты Ты осветила вдруг неярким светом. Любимая, в твоих словах я слышу, Боль истинного чувства, сердца боль. И, как в бреду, тревожно сердце дышит — В твоих словах вдруг услыхал любовь. Я начинаю понимать тебя: — Познав любовь, и испытав несчастье, Не хочешь, неосознанно любя, Меня ты потерять. В случайной страсти Мог разувериться в тебе потом. Тебе казалось, что мои признанья, Мой искренний восторг, слова о том, Что я люблю, непрочны; изваянья Моих стихов хрупки и ненадёжны. Тебе казалось, ветер отрезвит Меня, и разобравшись в этой сложной Задаче, я поправлюсь от любви. Любовь пришла ко мне средь жизни звона. Тогда, поверь, я очень счастлив был, Что в этот день не белую ворону, А пёструю сороку подстрелил. В тебе всего сложилось понемногу: — И белого, и чёрного слегка. Сквозь серые глаза к тебе дорогу Нашёл я, верным шагом ходока. В твоих глазах мелькают искры смеха, А иногда грусть лёгкая сквозит. Всё отражается бездонным эхом. Твоя душа глазами говорит. Ты можешь радоваться, огорчаться, И праведно, и безрассудно жить, Нахмурить брови, нежно улыбаться. Ты можешь ненавидеть и любить. Ты мне явилась Орлеанской Девой. Я понял, что тебя я полюбил, В тот час, когда свет праведного гнева, Тебя священным блеском просветил. В своих словах напрасно сердце губишь, Уча меня, как следует мне жить. Я вижу, что меня уже ты любишь, Иль очень скоро сможешь полюбить. Я говорил: — Скажи уйди — уйду; Скажи: — Не нужен я — тебя оставлю; Теперь же нет. Гони — не отойду, Не убегу, найду тебя, восславлю Твой каждый взгляд и вздох. Твой каждый шаг Я буду сторожить бессонным глазом. Так будет, пока теплится душа, Пока горит во мне тревожный разум. Пойми, тебя любя, другим я стал. Не думай, нет в моих словах обмана. Любимая, я сам не идеал, Но для тебя я идеалом стану.

Полжизни за стихи? Зачем так много? Достаточно улыбки благосклонной, Достаточно слезинки промелькнувшей, Достаточно неровного дыханья, Достаточно неверного движенья, Достаточно, чтоб сердце билось чаще, Достаточно, чтоб голос слегка дрогнул, Достаточно внимательного взгляда, Достаточно двух слов в ответ и только, Достаточно касания ладони, Достаточно пройти два шага рядом, И слишком много будет поцелуя? Достаточно улыбки благосклонной В ответ на песни, что тебе слагаю, В ответ на переливы звонкой лиры, На красочные, нежные картины, Изменчивые, словно акварели, Что дождевыми струйками стекают, Недолговечных красок переливом. Тебе они милы и мне довольно. Я радуюсь, когда сверкнет улыбка В губах твоих чувствительных и тонких. Но только ты не плачь, за все за это Достаточно слезинки промелькнувшей. Достаточно слезинки промелькнувшей По уголку зажмуренного глаза, Что яркую косметику смывая, Как будто акварель с листа бумаги; Она оставит светлую дорожку, Мой светлый путь, к тебе одной ведущий. И я приду, и вытру твои слезы, И научу тебя, как верить жизни, Как уходить от суетной печали, Как радость находить и наслажденье. Какой желать мне от тебя награды? Достаточно неровного дыханья. Достаточно неровного дыханья, Чуть слышного, когда стоишь ты рядом, Прислушиваясь к звукам моих песен, Ловя их смысл и тайный, и туманный. Вдыхая их неясны ароматы: То запах моря, крепкий и соленый, А то пустыни ветер суховейный, Или земли цветущий запах теплый, Дождя пыль водяную и деревьев Пыльцу, летящую покорно ветру. Чтоб я узнал, что ты их понимаешь — Достаточно неверного движенья. Достаточно неверного движенья, Чтоб ноздри твои дрогнули чуть видно, Слегка чтобы ресницы колыхнулись, И губы чуть-чуть дрогнули в улыбке, И сбился шаг твой в сторону немного. Рука, начав движенье, чуть повисла, Не зная, что ей делать дальше. Чтобы Задумалась ты, двигаясь по жизни: Куда идешь и на какой дороге Тебе вдруг счастье нежно улыбнется. А мне, когда тебя я вдруг увижу — Достаточно, чтоб сердце билось чаще. Достаточно, чтоб сердце билось чаще, Пытаясь достучаться до сознанья. И помогало разрешать вопросы, И познавать все тайны мирозданья. В такт сердцу жизнь пусть потечет быстрее, И ярче сделаются краски лета, В душе твоей тревога зародится, Смятение поселится в сознаньи; Когда у сердца ты ответа просишь, Беседуешь с ним, рассуждаешь здраво. И на вопрос невинный отвечая, Достаточно, чтоб голос слегка дрогнул. Достаточно, чтоб голос слегка дрогнул, Когда прочитывая строки эти, Написанные почерком небрежным, Подобранными бережно словами. Я не хотел твою поранить душу Ни словом грубым, ни тревожным смыслом, Ни наглостью, ни силою не буду Внимания так привлекать к себе я. Возьми мои записанные мысли, Читай их просто, все слова простые. И если что-нибудь тебе неясно — Достаточно внимательного взгляда. Достаточно внимательного взгляда — Я объясню все то, что так неясно И самому мне. И ответ у Бога Я сам ищу, безумный в откровеньях, Прочитывая старые страницы, Истлевшие от времени и света, Где смысл слов зарыт под толщей пепла, Исторгнутого огненным вулканом. Ты помоги мне в чувствах разобраться, Познать себя великим или малым. И на мои бесчисленны молитвы Достаточно двух слов в ответ — и только. Достаточно двух слов в ответ, и только. — Скажи мне — я скажу все то, что знаю, — Позволь мне — что тебе я не позволю? — Иди сюда — как тень, явлюсь я рядом, — Ты уходи — исчезну, словно призрак, — Останься здесь — застыну, словно камень. — Люблю тебя — то слышать я мечтаю, И в снах своих не смея это слышать. Любых двух слов достаточно мне будет. И если хочешь, чтобы замолчал я, Губам моим, произносящим слово, Достаточно касания ладони. Достаточно касания ладони, Руки прикосновения простого. Уже его я описать не в силах: Как каждый палец повстречался с пальцем, Как каждой жилкой ощущаешь жилку, Что бьется ровно под упругой кожей. Как каждая шероховатость линий: И жизни, и любви, и мирозданья, Охватывает линии другие. И руки крепко сжав в своих ладонях, Я не зову идти путем тернистым — Достаточно пройти два шага рядом. Достаточно пройти два шага рядом, Не говоря ни слова, просто молча. Чтоб мысль разговаривала с мыслью, Чтобы душа к душе лишь обращалась, Безмолвною беседой наслаждаясь. И мирно разговаривать друг с другом О повседневном деле и заботах, О космосе своем и мирозданьи, И о горящих над землею звездах. Не нужно за беседы мне награды — Достаточно признательного взгляда, И слишком много будет поцелуя. И слишком много будет поцелуя — Доверчивого губ твоих касанья, С которым все слова я забываю И поднимаюсь к небесам, откуда Мне лучше видно на земле влюбленных, Что объясняются неясными словами. Бессвязные их звуки раздаются В ночной тиши, и слух мой услаждают. Из них свои я складываю песни, Как из ударов струн мелодии созвучье. Ты знай, что все слова мои от Бога… Полжизни за стихи? Зачем так много?

Штрафбату выдали винтовки, Патронов злых пятиголовки. Винтовка бьёт наверняка. Ступай, браток, стреляй пока… Охрана носит карабины — Карать виновных и безвинных. Охрана смотрит в спины нам, Чтоб не забыли, где война. Наган висит на лейтенанте… Зачем наган ему в штрафбате? Стреляй своих, стреляйся сам. За что же, брат, попал ты к нам? В пехоте, справа, автоматы У необстрелянных ребяток. Их пули сквозняком летят. Своих не простуди-ка, брат. Нас артобстрел перелетает, Охрану сзади накрывает, Погонов красных рвёт кусок. Не повезло тебе, браток… Лежит безусый пехотинец С лицом растерянно невинным — Крестом нательным росчерк пуль Братишке жизнь перечеркнул. И мины, шлёпаясь по лугу, Рвут лейтенанту ногу, руку. Он осмотрел себя без слёз, Потом наган к виску поднёс… Вдруг вижу в прорези прицела — В меня братишка чей то целит… За что мне? Чем я виноват? Стреляю сам. Прости мне, брат! В глаза, как пламенем плеснули — Песок недолетевшей пули Смывают слёзы с глаз волной. Я плачу по убитом мной… Окончен бой. Идёт охрана, Считая уцелевших, раны: Эй, брат, живой? Патроны есть? Так значит, остаёшься здесь! Воронка бомбы под горою — Я братьев штрафников зарою. Вокруг шуршание лопат — Там брата зарывает брат. Ни надписи, ни обелиска. Как вас найти родным и близким? Прости мне мать, прости жена, Я долг свой отдал им сполна. Во фляжке водки половинка — По братьям правлю я поминки… Земля вам пух свой отдаёт. Вон, пополнение идёт. Закурим, братцы. Злой обоймы Нам хватит до конца всей бойни… Ведь скоро пуля долетит. И брат простит. И Бог простит…

1. Море сонно блестит, синевой синеву отражая. Горизонт чуть дрожит и готов показать миражи. В ожерельи из гор и зеленых долин, витражами Полосатыми скал берег в море, уткнувшись, лежит. Одинокое слово кораблика вдаль провожая, Одинокая чайка над чистой страницей кружит, Как во мгле негатива проявленная запятая. Что написано будет на этом листе, подскажи Ты мне, море, что хочешь, все сделаю, не возражая. 2. Пролетел ветерок, морща гладь неподвижного моря. Словно строчками букв отражения звуков легли. Письмена золотые на нем начертал, звукам вторя: Как дельфины плывут, и как гладь бороздят корабли, Как мы счастье зовем, по волнам убегая от горя, Как в просторе морском мы так страстно желаем земли, Как с Земли мы уходим в зовущую даль акваторий. Как с разбитым челном остаемся мы вновь на мели. Нам расскажет так много простых и лукавых историй. 3. Заплескалась волна чередою подъемов и спусков. Раз и два, два и раз начала свой простой разговор. Это ямб и хорей задают тон веселый и грустный. Это море стихов, бесконечной бессонницы хор. Разбивать их на строки, и складывать в строфы искусно Бесконечно могу, сотни строк собирая на спор. Но бездушны они, пока в них не поселится чувство, И любовь не зажжет из написанных листьев костер, Оставляя лишь те, что отмечены высшим искусством. 4. Разволнуется море, пригонит холодные волны, Распушится на гребнях крутых, словно перья крыла. Расшумится прибой, твердью камня и скал недовольный. И волна, подкатив, в берег бросилась и отлегла. Так и мысли мои — то уйдут, то приходят невольно, То вдруг черными станут, то снова прозрачней стекла. Станет сладко порой, или будет по прежнему больно? И мечтаешь о том, чтоб надежда в груди ожила. Что для этого нужно? Увидеть тебя и довольно. 5. Облака поднялись, громоздя белоснежные горы. Раз, два, три, три, раз, два — изменила волна алгоритм. И шумливый прибой расплескал третьим валом повторы. Амфибрахий, анапест и дактиль сливаются в ритм. Посвежел ветерок и затеял он с волнами споры. А, попробуй напевы у моря, возьми, повтори. Ты услышишь романсы и песни, но очень не скоро. Не молчи со мной море, опять говори, говори, Приноси мне свои и мольбы, и привет, и укоры. 6. Облака потемнели и стали сливаться в громады. И второй третий вал по граниту сильней застучал. Долгозвучных пеонов слышны стали ясно рулады. А кораблик мечты свой спокойный покинул причал. Собирая у моря, как дань, бесконечны баллады, Всплеск руки на волне белопенный прибой укачал. Одинокий пловец повернул, не найдя с морем сладу. И утратив любовь, и оглохнув, я вдруг замолчал. Волны, скалы облив, с них осыпали слез водопады. 7. Вал девятый летит завершить строчку волн четкой рифмой. И слегка задрожит, пеной брызг одеваясь скала. Море глухо ворчит и волнуется неукротимо, Бьет копытами в берег, как конь, закусив удила. Выходи на крыльцо, дверь для встречи скорей отвори мне, Пока сердце в пожаре любви не сгорело дотла. Море мыслей звучит, но мне хочется неповторимых, Чтоб жила в них любовь, чтобы верила ты и ждала. Свет далекой звезды путеводной в ночи сотвори мне. 8. Я у моря возьму его песни, чтоб ты услыхала, Что творится в груди у меня, у тебя и в мечтах, Как волнуется сердце, как биться оно не устало, Как горячий огонь ты в моих зажигаешь глазах, Как душа закаляется в пламени тверже металла. С морем мы солидарны, созвучны друг другу в словах. Мне и морю ведь в сущности надо так мало — Чтобы только в твоих поскорей отразиться глазах, Чтобы только его и моей ты мелодией стала. 9. Я волнуюсь, как море, хочу рассказать свои тайны. Свои песни пою, море мне подарило мотив. Я, как ветер над морем, дыханьем к тебе долетаю. Ты, как море, то ближе, то дальше, прилив и отлив. Блики солнц золотые в глазах, будто искры мерцают, Полукружьем волны повторяется губ перелив, Воздух пряный, морской, в грудь вливаясь, ее поднимает. Откровеньем любви моря лист пред тобой расстелив, На бескрайнем просторе я песни свои начертаю.

Сказала мне: — Как жаль, что нет конца У повести «Египетские ночи». Прими теперь от моего лица: — Я расскажу, что Пушкин напророчил. И знай, что эта повесть о тебе И обо мне. А, впрочем, о судьбе. А. С. Пушкин: Чертог сиял. Гремели хором Певцы при звуке флейт и лир. Царица голосом и взором Свой пышный оживляла пир; Сердца неслись к ее престолу, Но вдруг над чашей золотой Она задумалась и долу Поникла дивною главой. И пышный пир как будто дремлет, Безмолвны гости. Хор молчит. Но вновь она чело подъемлет И с видом ясным говорит: — В моей любви для вас блаженство? Блаженство можно вам купить… Внемлите ж мне: могу равенство Меж нами я восстановить. Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю; Скажите: кто меж вами купит Ценою жизни ночь мою? — — Клянусь, о, матерь наслаждений Тебе неслыханно служу, На ложе страстных искушений Простой наемницей всхожу. Внемли же, мощная Киприда, И вы, подземные цари, О, боги грозного Аида, Клянусь — до утренней зари Моих властителей желанья Я сладострастно утомлю, И всеми тайнами лобзанья, И дивной негой утолю; Но только утренней порфирой Аврора вечная блеснет, Клянусь — под смертною секирой Глава счастливцев отпадет. Рекла — и ужас всех объемлет И страстью дрогнули сердца… Она смущенный ропот внемлет С холодной дерзостью лица, И взор презрительный обводит Кругом поклонников своих… Вдруг из толпы один выходит, Вослед за ним и два других. Смела их поступь; ясны очи; Навстречу им она встает; Свершилось; куплены три ночи, И ложе смерти их зовет. Благословенные жрецами Теперь из урны роковой Пред неподвижными гостями Выходят жребии чредой. И первый — Флавий, воин смелый В дружинах римских поседелый, Снести не мог он от жены Высокомерного презренья; Он принял вызов наслажденья, Как принимал во дни войны Он вызов ярого сраженья. За ним — Критон, младой мудрец, Рожденный в рощах Эпикура, Критон, поклонник и певец Харит, Киприды и Амура… Любезный сердцу и очам, Как вешний цвет едва развитый, Последний имени векам Не передал. Его ланиты Пух первый нежно отенял; Восторг в очах его сиял; Страстей неопытная сила Кипела в сердце молодом… И с умилением на нем Царица взор остановила. И вот уже сокрылся день Восходит месяц златорогий, Александрийские чертоги Покрыла сладостная тень. Фонтаны бьют, горят лампады, Курится легкий фимиам. И сладострастные прохлады Земным готовятся богам. В роскошном, сумрачном покое Средь обольстительных чудес, Под сенью пурпурных завес Блистает ложе золотое. А. А. Казанский: Вот входит Флавий. Он спокоен. Презрительный и твердый взгляд. Так, победивший в битве, воин В нетронутый приходит сад, Что дан ему на разграбленье На ночь одну, а завтра — бой! Взирает он на пляски, пенье; Всего не унести с собой. В азарт победной суеты, Едва насытившись любовью, Как часто женщин животы Он вспарывал, пьянея кровью; Как будто страшный хищный зверь, Что пищу чувствует по следу. Все битвы в прошлом. Он теперь Спокоен, одержав победу. Царица перед ним стоит Так соблазнительно прекрасна. Одежда стан ее бежит, Как легкий пух под ветром страстным. Покорна и нежна с собой Его ведет к последней тризне. Но, что от женщины земной Не видел Флавий в этой жизни? Едва внимая пира шум, Слегка склоняясь к чаше полной, Не внемлет он высоких дум, И не разводит страсти волны. Вкусив достаточно чудес, И на красоты надивившись, На ложе, под пурпур завес С царицей Флавий, удалившись, Своею опытной рукой Одежды легкие срывает; Влеком бестрепетной судьбой, Он прелести ее ласкает. И долго, с силою большой, Как равные, сплетясь в объятьях. И, отдаваясь всей душой, Смывали с тел они проклятья. Летела ночь, как колесница, И таяла, как сладкий сон. Уже задолго до зарницы Истомой Флавий поражен, И лаской умиротворен В глубокий погрузился сон. Царица молча наблюдает И тихо ложе покидает. Рассвет приходит. Флавий спит. Безмолвный страж к нему подходит, Металлом о металл проводит; Секира острая звенит, И сон от Флавия летит. Раскрыв глаза, он потянулся, Увидел стража, усмехнулся И молвил: — Долго же я спал! Клинок рукою твердой взвился И шея приняла металл, И гордый череп откатился. А пир с восходом солнца снова Уже проснулся и шумит. О Флавии вокруг ни слова Уже никто не говорит. Чертоги ожидают ночи Уже пред новым храбрецом. И новый страж секиру точит С недвижно-каменным лицом. И день в Египте на закате; И солнце, обойдя свой путь, Заре лучи косые катит, По небу лишь успев скользнуть И в бездне Нила утонуть. Критон явился. Пылко, страстно Он сыплет речи на гостей. Прошедшей ночью не напрасно Он потрудился. Из очей Свет творчества на всех струится. И звонким голосом живым Он прославляет ночь с царицей И наслаждения… Увы! Бессильны в наши поздни лета, Через завесу долгих дней Мы описать восторги эти, Кипенье пламенных страстей; И прелести младых танцовщиц, Хоров и музыки река… Истлевших списков и сокровищ Нам не оставили века. Его манило совершенство: Успеть за ночь одну испить Неизмеримое блаженство; И в строки стройные отлить. Царица перед ним явилась Богиней неприступных гор. И голова его кружилась; Он мыслей слышал стройный хор. Чтоб уцелеть в огне пожарищ, Ее красот вкусив едва, Ведь ночь, что женщине подаришь, Увы, для творчества мертва. Он требует перо, бумагу, И звучных рифм поток живой Искрящейся и бурной влагой Полился вновь из уст рекой. Он, вдохновением пылая, Восторги передал векам; Все гимны страстные слагая К ее пленительным ногам. Царица приняла игру; И слушала, и улыбалась, И наслажденьем на пиру Его последнем упивалась; И открывала все ему Свои заветнейшие тайны; И вдруг, не зная почему, Ему дарила вздох печальный. И лились звучные слова До самой утренней зарницы. К перу склонилась голова; Не слышал он уход царицы. И, вдохновенно бормоча, Лучей рассвета не заметил. И страж, коснувшийся плеча, Его холодной сталью встретил. И откатилась голова, С губ слово вышло на излете. Так лебедь закричит, едва Ее стрела пронзит в полете. И смелость Флавия воспев, И мудрость мудрого Критона, Пир вновь проснулся, загудев, Восторгом заглушая стоны. Не видно плакальщиц вокруг. Не слышно стонов овдовевших. Танцовщицы, смыкая круг, Хранят от мертвых уцелевших. Бросая золото лучей, Недолгий день струился, длился. Блистая чернотой очей С закатом юноша явился. Огнем горели ярким очи, Безумным, яростным огнем. Увы! Бессонные две ночи Оставили свой след на нем. Роз лепестки легли к ногам; Танцовщиц легкий ряд резвился, И сладострастный фимиам Вокруг счастливчика курился. Все здесь готово для него: И ложе, и фонтан струится; Но он не видит ничего; В его очах одна царица. И светом озарилась ночь. Царица властною рукою Гостей всех отсылает прочь, Оставшись с ним одна в покоях. Одежды легкие, взлетев, Покинули тела младые. Сплетясь и слившись воедино, На ложе смерти с ней присев, Со всей он ей отдался страстью; И, к ней прильнувши, изнемог И зарыдал. И в женской власти И опыте спасенье мог Теперь найти. Царица нежно Его ласкает, уложив Себе на грудь, моля надежду В его груди восстановить. Вот сила вновь к нему вернулась И властно постучалась в грудь. И чувства в нем опять схлестнулись; Не смея на нее взглянуть, Безумной страстию пылая, На приступ вновь и вновь идет. И снова он изнемогает, И снова к жизни восстает. И рук его, и губ бессонных Ей от себя не отвратить. Лишь женщина одна способна В горенье страсти обратить. От неумелых этих рук Она горела и бледнела; И переполнилась. И вдруг С чуть слышным стоном ослабела. Победу одержав над ней, Он засмеялся, содрогнулся, И рухнул навзничь. Сонм теней Над белизной чела сомкнулся. Улыбка легкая уста Уж холодеющие сжала. К нему на грудь она упала И плакала. И ночь, устав, Свои права отдала утру. И с первым солнечным лучом Бессонный страж, войдя, нашел Царицу над прекрасным трупом. Из неутешных ям в глазницах Печальная слеза лилась На юные черты. Царица, Увидев стража, поднялась И вышла. Страж в недоуменьи На юношу глядел в сомненьи. И казни мертвого предать Не мог решиться. И тогда Беззвучно сзади вышла стража, Блеснули лезвия секир; И голова скатилась стража. На окровавленный порфир. Безмолвен пир. Царица с ночи Не появляется на нем. Покорные склонились очи Пред богом посланным жрецом. Жрецов он объявляет волю: Царица на три дня богам Отдаться жертвам и постам Велением небес невольна. * * * Могу быть Флавием вполне Или седеющим Критоном, Но юношей невинным мне Увы, не стать. Тверды законы, Что начертали боги нам. Свою любовь тебе открою: Теперь, царица, пред тобою Слагаю голову к ногам.

Кто мы, откуда и куда идём? Ответы на вопрос, трубящий в уши, Хочу найти, пройдя своим путём. Листая книги о веках минувших, Истории воссоздавая нить, Ловлю себя на том, что я, уснувший, Не то, что не могу восстановить, Но даже и понять, где это было, Когда и кто постановил так быть? Раскрыв страницы книг, в которых сила, Без компаса, хронометра, руля, Вверяю всем ветрам свои ветрила. Как только с глаз скрывается земля, В безбрежном море книг хожу, блуждаю; Маяк не светит в водяных полях, В которых нету ни конца, ни краю. На волны строк растерянно гляжу И мыслями на Солнце угораю. Но вдруг глазами остров нахожу: Там хижина на кромке побережья И я скорей на берег выхожу. А рыбарь местный, в море бросив мрежи: «Зачем лопату не снимаешь с плеч?» С вопросом обращается ко мне же. Услышав человеческую речь: «Да это же весло, а не лопата» Ответил я, в беседу рад вовлечь, В бескрайнем море встреченного брата: «Скажи, какой на свете год и век, Где я сейчас, какая нынче дата?» Невинно отвечает человек: «Ты там, где я, а сами мы не знаем, Что значат дата, год и час и век. Прости меня, совсем не понимаем, Что за нужда тебе об этом знать? Живущим, остров кажется нам Раем. Мы век живём, чтоб детям век свой дать, А мёртвым нет до этого печали, Пускай на них почиет благодать». Потом мы с ним немного помолчали… Сеть с двух концов взяв, я и проводник Пошли туда, где мой челнок причалил… Не верьте датам на страницах книг — Набору цифр, спрессованных в года там. Кто ставил их, тот цель свою достиг, Сокрыв её. Прошу: — не верьте датам! Они нас всех отправят прямо в Ад Ещё раз повторю: — не верьте датам! Четыре цифры — водопадом дат Века — водоворот нас поглощали, В пучину лет бросали, как котят, В ушат с водой мужик, чтоб не пищали. А времени невидимую нить Лахезис, Атропос и Клото ткали. Отдать, продать, предать, забыть, простить: Так дата властелину угождает; И средь людей, рождённых, чтоб любить, Сон разума чудовищ порождает — Гигантов, великанов и богов, Всех взгляд Горгоны в камень обращает. Но есть звезда, там, в небе, высоко, Где вечно всё, что под Луною тленно. Вокруг Земли вращается легко Хрустальный свод — хронометр вселенной, Как мельница, что мелет времена, Бесстрастно видя смену поколений. О! стрелки мои, Солнце и Луна; О! маятник Меркурия с Венерой; Вы, Марс, Сатурн, Юпитер, как стена Оплотом и мерилом стали верным. На небо вас поставил Бог — Отец, Чтоб люди не блуждали в тьме неверной. О! Зодиак, где Скорпион, Стрелец, Рак, Лев, Телец, Овен, Весы и Рыба; О! Дева, Водолей и брат — Близнец, Связал вас полузверь и полурыба — Эклиптику качающий не бес, А Бог — Любовь, кого приняла дыба. Сам Козерог, властитель всех небес, Что зиму в лето обращает строго, Медведиц севера и Южный крест Вокруг остей вращает словом Бога — Спасителя, что из своих палат На каждого из нас взирает строго. Семь стрелок, Зодиака циферблат, Чеканят время в золотые точки, В неповторимый времени расклад, Нам неподвластный, совершенно точный, Который не изменят не на миг Чернила книг и цензор неурочный. Там каждой дате неизменный миг Измерен, взвешен и впечатан чудно. Все, кто часов небесных смысл постиг, Опору обретут не безрассудно, Сомненья и тревоги разрешив, На верный курс своё направят судно. На нужный берег вовремя вступив И, уяснив основы мирозданья, Уйдут, во тьме маяк свой засветив; Как светит сквозь века нам гений Данте!

Вот приходит 60. Гости за столом сидят. Здесь и Вера, и Надежда, Да, и счастье, говорят. За столом сидят отцы — «Свово» счастья кузнецы. А других нам и не надо — Пусть идут во все концы. Ведь кругом — ты ж посмотри: Полозков в секретари, Жириновский в президенты, А Борис глядит в цари. Ну, да, что нам до царей, Спикеров, секретарей… За Ивана выпиваем, И еще давай налей. За него заздравный тост: — Наш Иван совсем не прост. Кто же с нами не согласен — Так подите псу под хвост! Пусть Иван живет сто лет Без печалей и без бед! Продолженье этой сказки Будет через 20 лет. К О Н Е Ц Продолженье сказки этой Ждите через 20 лет.

Сашка Пушкин, ты говорил: — Чтобы писать стихи, нужны две вещи: Особое состояние души И еще свободное время. И у тебя было и то, и другое. И я знаю много твоих стихов. У меня было много свободного времени, Но не было особого состояния души. Я тогда читал тебя И многих других поэтов и писателей, Но, не имея особого состояния души, Я ничего не понимал в этих книгах. Вдруг меня постигло особое состояние души, И я начал писать стихи, Потому, что имел много свободного времени. Эти стихи были не хуже твоих. Я записывал их и дарил женщине, Которая казалась мне лучше всех. И я начал понимать, что пишут в книгах, Когда понял, что особое состояние души — Это — любовь, которая поселяется в ней. Только она заставляет писать стихи И проделывать другие замечательные вещи. И это состояние души мне приносила любимая. Я желал ее и встречался с ней, И часто видел ее во сне, И дарил ей все свои стихи, И самая буйная из стихий Не смогла бы меня остановить, Кроме той, которой стихи я начал дарить. Она никогда мне навстречу не шла, И не говорила мне ни слова в ответ. То ли она от меня ушла, А, может быть, я сам не дошел до нее, Но вдруг я потерял свое Особое состояние души. Когда я его потерял, Я стал убивать свое свободное время И избавляться от него всеми способами. Я женился на другой женщине, Думая, что она, может быть, подарит мне Особое состояние души. Она мне отдала себя, А, может быть, просто, взяла меня. Она мне подарила дочь, Похожую, как две капли воды, на нее, Но среди ее подарков не было Особого состояния души. Я ездил на машине, убивая время, Я ходил на охоту, убивая время, Собирал грибы и ягоды, убивая время, Ремонтировал квартиру, убивая время, Гулял с дочерью, даря ей свое время, И рассказывал ей чужие сказки. Я корчевал пни и копал землю, Я строил дома, и погреба, и гаражи, Я бросал в землю семена и собирал урожай. Давил вино из осенних ягод И пил его за обеденным столом, И убил свое свободное время. А еще я продвигался по службе, Делая себе карьеру. Не отвергая ни одной мысли, И не отказываясь от любого дела. Не мог долго усидеть на одном месте. И не замечал проносящейся мимо жизни. Однажды, проснувшись, ощутил я Особое состояние души. Я знал, откуда оно пришло — Его принесла и подарила мне ты — Женщина со светлыми волосами, Которая вошла в мое сердце. И в душе у меня зазвучали стихи, И стали настойчиво просится на бумагу, Но у меня не было свободного времени, Потому, что я убил его до конца, Потому, что я отдал его целиком, Той женщине, что подарила мне дочь. Я стал искать способы, как сжать, Поймать пролетающее мимо время, Как освободить его для нового дела, Для моих стихов, которые Летят ко мне, как мотыльки на огонь, Который горит в моей груди. Ведь особое состояние души — Это горящий в ней огонь любви, Это ощущение радости бытия, Это трепетное ожидание ответного чувства, Это стихи, которые я дарю тебе И с ними вместе мою любовь.

Весенний ветер Ленинград Ласкал, качал в ладонях зыбких; А наш Владимир был так рад Добиться Сониной улыбки. И, отворяя двери в рай, Молил: «О, милая, решай И одари меня любовью. Ревнивою играя кровью, И, предвкушая многи лета Соединения с тобой, Ответь мне на мою любовь». Фортуна нас несет по свету, И, жизни чувствуя запал, Я тройку свадебную гнал. Слегка поводья натянулись. Еще не сбившийся в галоп Рысак, пристяжные рванулись, Едва раздался крик: «Оп — Оп!» Бубенчик под дугой залился, Растяпа у дороги злился, Облитый дождевой водой Из лужи тройкою лихой. Звенела песня над полями. Обманчивый мотив простой Лился журчащею рекой. Осенними, знать, журавлями. Так наши годы пролетят, Они виски посеребрят. Серебряная свадьба снова Охватит нас своим крылом, Фантазией безумной слова И нежной юности теплом. Я вам скажу, друзья по чести; И с вами снова вспомню вместе Волнующие эти дни. Ласкают снова нас они. Ах, как же молоды мы были, Доверчивы и веселы. И, забегая за углы, Минуты нежности ловили. И мы сегодня за столом Расскажем сказку о былом. За что мы эти годы ценим? Отраду теплых летних дней, Листву весеннюю сиреней, Осенних золото ночей? Так хочется нам эти годы Открытые ветрам холодным И жарким солнечным лучам Сберечь и передать векам. Еще мы смотрим, как на диво Ритм сохранился молодой. Еще гулять на золотой Берем мы слово торопливо. Раздайтесь тосты за столом, Объятым дружбой и теплом. Все было в эти долги лета: Любовь и горе, слезы, смех. А Ленинград остался где-то До Конаковских долгих вех. И Катерина подрастала, Мимозой пышной расцветала; И подарила внука вдруг — Родимых продолженье рук. И с ним вернулись краски рая, Смысл жизни постучался в грудь. Отбрось сомнения и грусть, Философом на мир взирая, И ясно мы на жизнь глядим, Я знаю, лишь, когда родим. Серебряною, звонкой птицей; Еловой веткой в Новый Год, Раскатистою колесницей Еще к нам молодость придет. Бесовским огоньком ворвется, Расплачется и улыбнется. Она встречается с тобой Искрящейся и молодой, Залитой ярким лунным светом, Омытой чистою водой. Лоскутик неба голубой Огнем и солнцем обогретый. Тебе она напомнит вновь О днях, когда пришла любовь.

Упасть. Расколоться на тысячи молний. Грозой прогреметь среди душного лета. Дождями, рыдая, озёра наполнить… Сегодня я видел живого Поэта! Живого поэта? Помилуйте, люди! Поэтов так много — не счесть и в столетье. На улице плюнь — на поэта и будет, И всё прибывают. О чём же тут петь — то? О чём говорить? Мир гудит голосами, И каждый старается петь во всё горло. Не буду я спорить. Послушайте сами, Что я расскажу. Потерпите немного. Вхожу. Электричка. Прокуренный воздух. На улице праздник весенний и шумный. Народ напирает, торопится. Отдых Всех ждёт впереди, беззаботный, бездумный. Сажусь на скамью. У окна старикашка Смолит папиросу, небритый и грязный. Журнал раскрываю на чьих — то стихах я, Он смотрит на них пьяно скошенным глазом: — Стихи? Почитаю Вам, если хотите. Есенина? Блока? Кого — то из новых? Иль Пушкина — первую строчку начните, Я всё наизусть Вам, от слова до слова. Несчастный старик! Ишь, успел нализаться! Привяжется, так не отвяжешься скоро… С усмешкой, желая скорей отвязаться: — Простите, прочтите мне лучше Тагора. Зачем же я так? На меня исподлобья Глазами ребёнка лучистыми смотрит: — Тагора я знаю, читал, но ни слова Сказать не могу — не люблю инородных. Я русской поэзии знаю шедевры, А всех впереди ставлю Блока творенья. Я ставлю его выше Пушкина — первым, Есенина после — поэта деревни. Есенина любите? Все запятые Я знаю в стихах его. До основанья Проник в его душу. Слова золотые Скажу. А напротив — сынок сидит, Ваня. Пожатье руки: — Закурить не найдётся? Не куришь? Ну, ты молодец, как я вижу. Ну, ладно, мужик, будь здоров, перебьётся Без курева старый — сказал тот, и вышел. На сына с отцом я гляжу, и не верю: — На что пьян отец, а глаза молодые. У сына глаза на столетье старее, Как будто табачным подёрнуты дымом. Зачем он тебя мужиком называет? Какой ты мужик! Ты — умнейший из умных! В поэзии вовсе он не понимает. Вот сам он — мужик. Ты о нём так и думай. Меня стариком не зовёт пусть, не надо. Умру молодым. Да уже я и умер. С тех пор не старею. Дар смерти — награда Поэтам достойным и искренним думам. Сейчас в этом мире один Евтушенко Царит безраздельно. А если поэтов По рангу сажать, за Рождественским следом, Шеренгой пустые стоят табуреты. Садись — приходи. Я сидел на каком — то, Писал много очень, не зная пределов. Но, раз оглянулся, назад, ненароком, Где нет никого, и пропал. Перепелось. В глазах странный свет, из души исходящий, Две брови, как две мхом поросшие кочки… И я, виновато, в душе: — Мир, входящий! А вслух: — Прочитайте из Скифов две строчки. Два слова. Ещё. И, так странно и нежно В вагоне звучала поэзия Блока. И, Скифов строфа, вздыбясь в вихре мятежном, Тотчас старика превратила в пророка. Звучали стихи. И, казаться вдруг стали, Площадною бранью вокруг разговоры, Гримасы на лицах звериным оскалом, Пустыми глаза и безумными взоры. Есенин звучал. Евтушенко мотивы, Невиданной музыкой вдруг расколовшись… Меня извини. Пьян сегодня я сильно. Ты видел меня — не увидимся больше — Сказал он, и вышел. А строчки остались, Налитые страшной экспрессией чувства. Он сердце раскрыл — и душа оторвалась, И ввысь вознеслась чистой силой искусства. Как страшно, сорвавшись, на грешную землю Упасть с высоты. Но, наверно, страшнее Всё падать и падать, безмолвие внемля, Объятый желанием встретиться с нею, Упасть. Расколоться на тысячи молний. Грозой прогреметь среди душного лета. Слезами, рыдая, озёра наполнить… Сегодня я видел живого Поэта!

Садись смелей. Я тоже сяду рядом, Чтобы коснуться ног твоих ногами, Чтобы коснуться рук твоих руками, Чтобы глаза вдруг встретились с глазами. Улыбкой на улыбку отвечая, Чтоб губы мои встретились с губами. Когда язык твой языка коснется, Я чувствую, как дух во мне вскипает И слово чувства на бумагу рвется, На волю хочет вылететь из глотки, И зазвучать, как птица в поднебесьи, Льет свои песни на землю весною, Цветным ковром украшенную землю. Хочу я описать тебя подробно: Твое лицо, фигуру и походку, Глаза и губы, волосы и брови, И каждый жест, и звуки твоей речи. Еще теперь хочу сказать я миру, Как все с тобой, встречаясь, оживает, И отражает каждое движенье, И каждую деталь твоей фигуры. И гладь воды, и воздух, и трава, Которую пройдя, слегка примяв, Тебе вослед кивает благодарно. Когда смотрю я на твою фигуру: Упругой, юной, стройной львицы облик В глазах моих все время возникает; Ты — знака зодиака воплощенье. Как будто бы отдельное движенье У члена каждого изгибистого тела. Ты можешь быть крадущейся и резкой, Стремительной в броске, текучей в беге; Или расслаблено лежащей безучастно. Но постоянно жилки все трепещут, Готовые сорваться по команде. В бросок стремительный, неотвратимый, Иль огибающее, мягкое движенье. Как только посмотрю тебе навстречу, Я ощущаю: ты ко мне подходишь, Как молодая, гривистая львица. Под гривой скрыты маленькие ушки, Что чутко ловят звука воплощенье. Ноздрей красивых нервное движенье, Палитру запахов на части разделяет. Слегка нос чуткий, кверху расширяясь, Поддерживает незаметно, мощно Лоб светлый, скрытый бархатною кожей, И двух бровей крылатых полукружья; И взмах ресниц, что очи осеняют. Ланит и подбородка светлый абрис. Движение, в лицо твое вливаясь, Меняет непрестанно выраженье, Переливаясь образом и мыслью. Когда посмотришь на твою походку: Замедленно-ритмичное движенье Двух мягких лап упругой горной пумы, Когда скользя вверх-вниз по острым скалам, По россыпям камней, песков сыпучих, Где каждый камешек готов сорваться в пропасть; Но пальцы лап, слегка его коснувшись, Находят равновесие опоры. И двух стихий летящее движенье Сливается в непостижимом ритме Обманчиво неверном и неровном, Как горная река, что вверх стремится И камни вниз собою увлекает. Когда, глаза прикрыв при ярком свете, Зрачки твои, слегка сужаясь, смотрят. То в серо-голубом мерцаньи глаза Вдруг вспыхивает золотисто-желтый, Чуть карий ободок неуловимый. И золотые искорки резвятся, Переливаясь ярким перламутром. Он прячется тотчас, как расширяясь Ты в темноте выслеживаешь жертву. И пристально, и целеустремленно Глаза твои в одну стремятся точку, И сталью отливает синева их. И пронизает холод позвоночник. Когда в твои я всматриваюсь губы: Две молодые, тоненькие львицы, Изящно изгибающие спинки, Показывая светлые подбрюшья. Они сплелись, и в вечном их движеньи Вкус поцелуя, голос и улыбки Приобретают отблеск перламутра. А то, в цветной вдруг вывалявшись глине, Карминным, красным и лиловым цветом Их бархатная отливает шерстка. И, снова в чистом роднике омывшись, И мокро-розовым сверкая переливом, Росинок бусинки с них скатятся, сверкая, Как бриллианты на весеннем солнце. Когда расступятся твои, играя, губы, Ряд жемчугов под ними засверкает, Рассыпанных по алому кораллу; Достойных лишь в венец или в корону. Нельзя представить, как они, впиваясь, Рвут алые куски дрожащей плоти. И кровью умываются живою. Так кажется, что только светлый, чистый Родник, струясь их омывает вечно, Смывая с них жестокости остатки, И охраняя остроту и прочность Преграды языка, который жадно Лакает чистую, живую воду, Которая стремится вновь обратно, В родник, наполненный живой водою. Когда своими мягкими руками Касаешься ты рук моих иль тела; И нежно-бархатно вливаешь в них прохладу. И коготков холодных ощущаю Я сталь упругую под розовым гранатом, Иль светлым жемчугом, или кровавой яшмой. За мягкостью скрывается их сила. И когти львиные, как будто не изведав Податливости плоти, вкуса крови, Покоятся на беленьких подушках Игривых лап ласкающейся кошки. Когда твое произношу я имя: Певучее и древнее: «Татьяна», Знакомое еще мне до рожденья. Я вижу, за моим пришла ты сердцем, Как будто бы в ночи идущий ТАТЬ- Я-НА! Возьми, зачем в моей груди Оно бесцельно и ненужно скачет, Как будто просто так, насос для крови. Играй им, как котенок с мышью глупой. То отпускает, то слегка когтями Ее придерживает, то в своих зубах Наносит ей мучительные раны. Пускай в моей груди оно болит, И мечется, и плачет, и страдает; И придает мне жизни ощущенье. Когда ты просто говоришь со мною По телефону или сидя рядом; Меня твой голос попросту чарует. И вдаль уносит на волнах блаженства. В тот дальний край предвечного Эдема, Где Ева и Адам бродили рядом, И ни любви, ни ревности не знали. И Лев с Ягненком мирно пасся рядом, И Рыбы не клевали на приманку, А просто ноги, спущенные в воду, Доверчиво и нежно целовали. И птицы пели не в злаченых клетках, А на ветвях или в высоком небе. И можно было в гриву Льва зарыться Лицом своим. И Царь зверей надменный Покой твой охранял и безмятежность. Ты хочешь знать, кто так тебя увидел: Рожденная под Белым Тигром Рыба, Акула белая тропического моря, Что плавниками шевеля лениво, Неся на теле прилипал присоски, Как будто бы парит в прозрачной глади Играющего ярким солнцем моря. И вмиг, перевернувшись кверху брюхом, Она хватает трепетную рыбу Или пловца, заплывшего далеко

Бестселлеры и бюстгальтеры, «Пентхауз» и Богоматери Как в калейдоскопе стеклышки Рябят в витринах «комков». Мне нужно проехать от Внуково К аэропорту Быково. Оттуда без пересадки К площади Трех Вокзалов. Вцепляются у выхода: — Куда везти, куда везти? — Везти куда, соколики, Туда-сюда, а сколько вам? — Сто двадцать — свободен. — Сто десять — прости. — А сколько сможешь? — Полста — не больше. — Нет — отвалились и отстали. Автобус нас за две доставит До Кольцевой и до метро, А дальше ехать не хитро. На Октябрьской хватают за руки. — Куда везти? — Все туда же… — Давай сто десять? — Отваливай! — Что дашь? — Полста. — Уладим. Мафия: — Деньги нам. Водителю не платим. Вот машина — сидай, Мигом докатим. Разбитая «Двадцать четверка» Скрипнула тормозами. Шеф, палочкой подпертый, Еле шевелит ногами. Отдаю деньги лицу Кавказской национальности, Тот объясняет водителю, Я в машину сажусь. Водитель кривится: — Маловато за тридцать пять. В такие концы гонять. Ну, ничего, повожу. Вперед, с разворотом, На красный свет перекресток. Стоп. Тормоза схватились. Остановились: — Что ж везти согласился? Я ж не сам напросился. Когда другим предлагал Полста — никто не брал. — Да, ладно, сегодня день такой. Я только что из больницы, Решил обернуться разок-другой. На месте не сидится. — У меня больше нету. Может в дороге где-то Или в Быково обратно Захватим кого-нибудь? — Кого захватишь — мальчишки Прокатятся на дармовщинку. А это твое Быково — Захолустье, только всего. — А как извоз? — По разному. — А те ребята праздные, Зачем на них работаешь? — А что же делать мне? Клиента самому ловить? Не будет сразу он платить. Или без шин останешься, Или без головы. — У меня инвалидность. Я удрал из больницы Немного подзаработать Надо сегодня мне. — А сколько получается? — Да в день полста случается. Ну, а когда — как вымерли, Нисколечко не выездишь. — Так, что ж, за пару часиков На мне получишь тридцать пять. Там и еще есть время Немного погонять… Пробка, притертая плотно, Улицу перегородила. Машины, машины, Тонны металла и плоти. Сколько тащиться? Вечно. Выскакиваем на «встречку». Фары молнии мечут, Шарахаются иномарки. Летит по «встречке» асом Проспектом Энтузиастов. Благо навстречу малое Противодвижение. Навстречу — пробка. Взвизгнули громко Тормоза. На красный Перекресток срезаем. По тротуару проходим, Распугивая пешеходов. Кто хочет бока помять — Может нас обгонять. «Встречки» и тротуары Выносят нас из запарки. Выскакиваем за Кольцевую, Воздух свободы целуя. — Чего в больнице делал? Что за болезнь изведал? — Болезнь та нервная — Склероз рассеянный. Ничем ее не вылечишь, На время только вылегчишь, Чтобы немного ходить, Жизни глоток схватить. Сидеть на одном месте Не могу, скажу по чести, После вертолетов Очень жить охота. Свое уже я отстегнул: «Подрыв основ государственных» — Валютные операции; В тюрьме четыре тянул. А ведь дела проворачивать Я с Боровым начинал. Вернулся когда я с зоны — Он руку не протянул. Просил его на работу Устроить меня — ну, что ты! Даже не разговаривают, Что господа, что товарищи. До этого я в Афгане Кровью землю поганил. Но говорить про это Не буду. Я не газета. Люберцы и Быково Проходит на полуслове. Подъехав к аэропорту, Берем багаж и попить. Обратная дорога: — Ну, что, борода, ей-богу Вроде неплохо сегодня Мы прокатились с тобой. Сейчас вернусь и к телеку: Посмотрим на Америку. Там Рейнджеры сегодня Играют за кубок Стэнли. А наши легионеры, Ну, скажем, Буре, к примеру. Такое там вытворяют, Что и канадцы не знают. Как за город выезжаю, Тащиться я начинаю — Люблю я эти поездки, Когда с природой сольюсь. А напротив «Славянки» — Такая есть негритянка! Две половинки живые Танцуют в трепаных джинсах. За триста договорился, Так захотелось добиться, Чтобы в руках побывала — Мне ничего не жалко. Мне накататься надо И заработать столько. Потом я спущу все разом — Не моргнувши глазом. Ты смотри, что деется: На днях, у Домодедова На глазах у ментов Раздевают клиентов. Я им: — Вы что, подлюки. Они: — Убери свою клюшку. Если не хочешь загнуться, Нужно тебе заткнуться. Я говорю: — Ну, что же, Кто первый голову сложит? Двух-трех прихвачу с собой. В Афгане был, не впервой. Ну, а менты — куплены. Смотрят — глаза облуплены. Видно, им платят столько, Чтобы не видели только. В Афгане я был капитаном, Ехал не за капиталом; А на такой машине Тоже его не добыть. Хочу взять новую «Волгу», Но денег нет немного, А на «двадцать девятой» Есть мечта порулить. С восьми до восьми возим, Чтоб заработать извозом, Ноги давно пасуют. Несется по автостраде, На ГАИ не глядя. Резко-плаксиво визжат Шины на виражах. — А сидеть на пособии — Не увидишь здоровья, Не посмотришь на небо, Не почувствуешь жизнь. Сын заставил лечиться, Сын заставил лечиться, Знаю, без толку это — Не помогут таблетки. — Не боишься разбиться? Или попасть в милицию? Как ты гоняешь, часто Тебе они докучают? — Кто ж меня остановит, В «Волге», разбитой на «нолик». Вон, полно иномарок. Их пусть и тормозят. Смотрю — на его нарушения У ГАИ — небреженье. То ли вместе повязаны, То ль просто нечего взять. Сигналит у светофора: — Дай закурить шоферу. Через стекло прикуривает, Крутит головой: — Мне курить очень вредно, Только собрался бросить, А возьму сигарету — Тянет рука за другой. Разворот к Ленинградскому — Спасибо за компанию. Счастливо добыть негритянку, Ну, и машину купить. Опираясь на палочку, Открывает багажник: — Мне на эту машину В жизни не накопить. А негритянку эту Я докатаю где-то. Ну, а сейчас я к телеку: Рейнджеры ждут в Америке.