Военная история увлекала меня с юных лет. Я запоем читал книги о войне, играл в солдатиков и бегал на фильмы «про войну», как и большинство мальчишек. Грозная поступь римских легионов, отчаянные штурмы рыцарских замков, героика Суворовских походов и Наполеоновских войн, «волчьи стаи» подлодок — мне было интересно всё!

Годы проносились один за другим. Мои сверстники шли играть в футбол и всё больше оказывали внимания противоположному полу. А я тем временем жадно «глотал» разные учебники и пособия по истории, часами корпел над военными картами, схемами и таблицами. Звон мечей, гром бортовых залпов, треск мушкетов, рычание танков и рёв бомбардировщиков казались мне такими романтичными! Гораздо романтичнее ухаживания за девчонками.

Со временем моими настольными книгами стали мемуары маршалов, воспоминания ветеранов, дневники военных корреспондентов, сборники документов. Я настолько погружался в описание бесконечных войн и сражений, что невольно представлял себя то в македонской фаланге, то в монгольском тумене, в швейцарской баталии или в шведском фирфенлейне, в гренадерском каре или за штурвалом истребителя.

Позднее я начал собирать видеотеку из документальных фильмов о войне и газетный архив. Благо военных кинохроник сейчас показывают много. И наших, и зарубежных. В прессе порой появляются публикации, мягко говоря, расходящиеся с традиционными взглядами на историю и войну.

Отрывочные фразы из интервью с участниками войны, фрагменты репродукций картин, незначительные высказывания в тексте и даже отдельные слова стали складываться в моём сознании в какую-то другую войну. В НАСТОЯЩУЮ войну.

И я всё чаще вспоминал, как в детстве, насмотревшись военно-патриотических фильмов, я спрашивал своего дедушку: «Деда, а ты на войне стрелял?» И мой дед, Николай Фёдорович Воробьёв, прошедший войну танкистом и закончивший её командиром роты, неохотно отвечал: «Стрелял». «А попадал?» — не отставал я. «Не знаю, — уклонялся он от прямого ответа. — Куда-то стрелял, а попадал или нет — не видел». Став взрослым, я понял, что он просто берёг меня от подробностей. Но тогда я был разочарован. Мне бы так хотелось, чтобы мой дедушка рассказал, как он строчил из танкового пулемёта, а фашисты кучами ложились под его очередями. Как в кино.

Но вместо этого дед рассказывал о том, как наши танки стреляли друг по другу из-за неразберихи («Эх, вот тогда мы драпали!»); как солдаты, заходя в венгерские, румынские и австрийские дома, прежде всего сбрасывали свои рубахи, покрытые вшами, и надевали чистые, вытащенные из шкафов; как поднимались вверх по Дунаю на баржах, а навстречу плыли обломки впередиидущих транспортов, подорвавшихся на минах; как мадьяры днём выходили к своим освободителям с цветами и аккордеонами, а по ночам подкладывали взрывчатку под гусеницы советских танков… Он много рассказывал. Но всё это мне по молодости представлялось таким скучным и неинтересным.

«Деда, а ты был ранен?» «Был контужен», — отвечал дед как-то смущённо, словно был виноват в том, что судьба берегла его. И он рассказал о том, как во время бомбёжки прикрыл своим телом новобранца, но осколок пролетел у него под мышкой и убил парня, а дед был оглушён взрывной волной. Он вспоминал, как его приводили в чувство солдаты, а он только по их разеваемым ртам понимал, что они его зовут. «Не сберёг мальчишку», — мрачнел дед, говоря об этом. Мальчишку! Ему самому было тогда едва за двадцать.

«Дед, а за что тебе дали орден?» — показывал я на Красную Звезду. И он рассказал, как во время атаки, под немецким огнём, починил два остановившихся из-за неисправности танка, какими испуганными были их экипажи, как он полз к ним, «словно лягушка»… Но и это мне, дураку, казалось настолько будничным и тыловым, что я слушал вполуха и даже, к стыду своему, уже не помню, за что мой дед получил вторую Красную Звезду.

Как бы я хотел воскресить его и поговорить с ним по-взрослому, задать тысячу вопросов, услышать ответы!

Прошло много времени, прежде чем я стал понимать, что за описанием славных подвигов, за изображением жирных победоносных стрел на картах, за победными реляциями и за сухим языком приказов скрываются события страшные, отрицающие все человеческие нормы и законы. За ними стоят страдания и поступки столь жестокие, что разум отказывается их принимать.

Романтика куда-то ушла, и постепенно на страницах книг, на батальных картинах и в кинокадрах стало проступать что-то уродливое, как в кошмарном сне, что невозможно передать словами, а можно только почувствовать. Словно перед тобой открывается ад, словно ты заглядываешь в глаза самой смерти.

Это и есть лик ВОЙНЫ.

Война выглядит отталкивающе. Только военные парады, разводы и смены караулов смотрятся красиво. Жонглирование ружьями, притопывание сапогами, ритмичное движение сотен белых перчаток. Бравурные марши, развевающиеся знамёна, шитьё мундиров. Что может быть великолепнее? Но настоящая война представляется рядами печных труб сгоревших деревень, «рвами смерти» и братскими могилами, виселицами и дымящимися воронками. И трупами, трупами, трупами… Война застыла в глазах скорчившихся под бомбами детей, обнажённых женщин, окружённых гогочущей солдатнёй. Хотите увидеть войну? Так смотрите на живой безобразный обрубок, некогда бывший человеком, вглядитесь в струпья сожжённых лиц. Смотрите и не отворачивайтесь от стекла глазных протезов, таких похожих на настоящие глаза и таких неподвижно-мёртвых.

Звуки войны мучительны. Она протяжно воет моторами, несущими гибель, выворачивает душу гулом приближающейся канонады, завораживает криком «ура!», который в следующую секунду переходит в отчаянно-тоскливое «…а-а-а!». Война оглушает взрывами, стальным лязгом, грохотом рушащихся зданий, диким ржанием коней и, казалось бы, таким тихим в общей дьявольской какофонии, хрустом человеческих костей, которые пронзает штык, рубит сабля, дробит приклад… Война потрясает рёвом торжествующего врага, воплями избиваемых людей, шокирует жуткими стонами и хрипами искалеченных и умирающих. Войну можно услышать в рыданиях сильных, суровых, изборождённых шрамами мужчин. Звуки войны слышны в ночных криках ветеранов, которые вскакивают с постели с безумными, ничего не видящими глазами, так как, «побывав в рукопашной хотя бы однажды, она будет сниться всю жизнь».

Запахи войны отвратительны. Это гарь пожаров и смрад разлагающихся трупов. Это тяжёлый дух немытых тел и спёртый воздух блиндажей и землянок, вонь армейских отхожих мест и тошнотворный дым крематориев. Война — это запах йода и хлорки госпиталей, которые не в состоянии заглушить настоявшийся запах свежей крови. Кто-нибудь хочет «понюхать пороха»?

Не знаю кто как, но я с некоторых пор, глядя на пламя Вечного огня, вспоминаю не только защитников Отечества, отдавших свои жизни в борьбе с врагом. Но и горящую Гернику, и превращённые в щебень Берлин и Дрезден, и тонущие английские корабли, и японских камикадзе. И ещё почему-то я вспоминаю сотни тысяч тел под Верденом, растерзанных огнём тяжёлой артиллерии и пулемётов, повисших на колючей проволоке и смешанных с грязью окопов. И окоченевшие трупы на Старой Смоленской дороге. И крестоносцев, усеявших своими костями пески Палестины…

Война страшна. Так почему же люди с упорством, достойным лучшего применения, убивают друг друга на протяжении тысячелетий? Может быть, подобное безумие заложено в саму природу человечества?

Джонатан Свифт говорил, что его книга «Приключения Гулливера» «проживёт столько же, сколько наш язык, ибо ценность её не зависит от преходящих обычаев мышления и речи, а состоит в ряде наблюдений над вечным несовершенством, безрассудством и пороками рода человеческого».

В ней есть размышление и о войне:

«…Хозяин спросил меня, какие причины побуждают одно государство воевать с другим. Я отвечал, что таких причин несчётное количество, но я ограничусь перечислением немногих, наиболее важных. Иногда таким поводом является честолюбие и жадность монархов, которые никогда не бывают довольны и вечно стремятся расширить свои владения и увеличить число своих подданных; иногда развращённость министров, вовлекающих своего государя в войну только для того, чтобы заглушить и отвлечь жалобы подданных на дурное правление. Много крови было пролито из-за разногласий во взглядах. Споры о том, является ли тело хлебом или хлеб телом; что лучше: целовать кусок дерева или бросать его в огонь; какого цвета должна быть верхняя одежда: чёрного, белого, красного или серого и так далее, — стоили многих миллионов человеческих жизней.

Иногда ссора между двумя государями разгорается из-за решения вопроса: кому из них надлежит низложить третьего, хотя ни один из них не имеет на то никакого права. Иногда один государь нападает на другого из страха, как бы тот не напал на него первым; иногда война начинается потому, что неприятель слишком силён, а иногда, наоборот, потому, что он слишком слаб. Нередко у наших соседей нет того, что есть у нас, или же есть то, чего нет у нас. Тогда возникает война и длится до тех пор, пока они не отберут у нас наше или не отдадут нам своё. Считается вполне извинительным нападение на страну, если население её изнурено голодом, истреблено чумой или втянуто во внутренние раздоры.

Точно так же признаётся справедливой война с самым близким союзником, если какой-нибудь его город расположен удобно для нас или кусок его территории округлит и завершит наши владения. Если монарх посылает свои войска в страну, население которой бедно и невежественно, то половину его он может законным образом истребить, а другую половину обратить в рабство. Это называется вывести народ из варварства и приобщить его ко всем благам цивилизации. Весьма распространён также следующий царственный и благородный образ действия: государь, приглашённый соседом на помощь против вторгшегося в его пределы неприятеля, после изгнания врага захватывает владения союзника, а его самого убивает, заключает в тюрьму или обрекает на изгнание. Кровное родство или брачные союзы являются весьма частой причиной войн между государями, и чем ближе это родство, тем сильнее они ненавидят друг друга. Бедные нации алчны, богатые — надменны, а надменность и алчность всегда не в ладах. Поэтому войны у нас никогда не прекращаются, и ремесло солдата считается самым почётным…

Кроме того, в Европе существует много мелких властителей, которые по своей бедности не могут самостоятельно вести войну. Эти нищие государи отдают свои войска в наём богатым соседям за определённую подённую плату. Три четверти этой платы они удерживают в свою пользу и на этот доход живут…

Я был довольно сведущ в военном деле и потому мог объяснить ему, что такое пушки, мортиры, мины, мушкеты, карабины, пистолеты, пули, порох, сабли, штыки. Я подробно описал ему сражения, потопление кораблей со всем экипажем. Я попытался нарисовать перед ним картину битвы: дым, шум, смятение, стоны умирающих, смерть под лошадиными копытами, преследование бегущих. Я говорил о полях, покрытых трупами, брошенными на съедение собакам, волкам и хищным птицам; о разбое, грабежах, насилиях, чинимых над мирным населением, об опустошённых нивах и сожжённых городах. Желая похвастать перед ним доблестью моих дорогих соотечественников, я сказал, что сам был свидетелем, как при осаде одного города они взорвали на воздух сотни неприятельских солдат, так что, к великому удовольствию всех зрителей, куски человеческих тел словно с неба падали на землю.

Я собирался было пуститься в дальнейшие подробности, но хозяин приказал мне замолчать».

Когда я думаю о государстве, то я вижу кивающие шеи нефтяных качалок над скважинами, длинные вереницы железнодорожных составов, проносящихся во всех направлениях, ажурные переплетения заводских конструкций. Я вижу огромные табло графиков авиарейсов, движения поездов, судов, автобусов и автомобилей; представляю электростанции, от которых тянутся ниточки проводов; я слышу гул фургонов, развозящих ранним утром свежий хлеб по булочным; вижу почтальонов, деловито снующих по подъездам. Инфраструктуры здравоохранения, муниципалитетов, банков, связи… Каждая из этих служб своей разветвлённой сетью накладывается в моём воображении на карту страны, переплетается с другими и постепенно превращается в густую паутину, живую, пульсирующую, хрупкую. Благодаря ей государство «дышит», как единый организм.

А война представляется мне исполинскими граблями, которые вгрызаются в эту паутину и начинают рвать её в клочья, раздирать, кромсать, жечь и плавить раскалёнными добела зубьями. Тупорылый, неспособный к созиданию инструмент, который несёт с собой только разрушение и смерть. И государственный организм стонет от страшных ран, корчится в мучениях, сжимается в предчувствии следующих ударов и истекает настоящей человеческой кровью.

Считается, что война — кара, ниспосланная свыше за грехи, за «безрассудство и пороки» человечества, бич божий, обрушивающийся на людей. Но это утверждение не устраивает учёные умы. Они ищут объяснения более материальные — социальные, экономические, биологические. Анализируют, сравнивают, экспериментируют.

В уважаемой мной газете «Аргументы и факты», № 28 за 1995 год мне на глаза попалась статья — «Стресс: выживет ли человечество?». Приведу из неё отрывок.

«Известно, что маленькие белочки, попадая в стрессовую ситуацию, распушают хвосты. В начале эксперимента учёные поместили животных в ограниченное пространство. Сначала всё было в порядке, зверьки размножались, вели себя спокойно. Но затем, когда популяция достигла какой-то критической массы, у всех зверьков вдруг распушились хвосты. У самок исчезло молоко. Они стали съедать своё потомство, потом самцов. Далее животные стали формироваться в отдельные группки, которые стали биться между собой не на жизнь, а на смерть. Начались массовые нарушения функций нервной системы, почек, повышение кровяного давления, нарушения половых функций и т. д. В результате этого своеобразного биологического безобразия популяция справилась со стрессом. Выжили самые сильные, и начался следующий этап — для тех, кто остался…

Вам ничего не напоминает этот эксперимент? По мнению некоторых учёных, существуют большие космические законы развития человеческих популяций. Общество развивается фазами. Популяция достигает своего максимума — культурного, научного, экономического — потом начинается спад, период неурожаев, голода, люди начинают делиться на группы, начинаются войны, в это же время почему-то происходят землетрясения. Какая-то часть популяции исчезает, остальные входят в фазу подъёма, процветания.

Но человек тем и отличается от животного, что им руководят не только природные инстинкты, но и разум, знания, мораль. Мы не белки и не должны уничтожать треть человечества, чтобы выжить! Хотя бы потому, что в сегодняшних условиях войны погибнут не самые слабые, а лучший генофонд человечества! У нас есть необходимые знания и средства, чтобы не стать жертвой глобального стресса, не браться за оружие для разрешения конфликтов. Сегодня проблема психоэмоционального стресса стала одной из проблем выживания человечества, — так считает директор НИИ нормальной физиологии академик, профессор, доктор медицинских наук Константин Судаков».

Однако, какая разница: война — кара небесная или «большой космический закон развития человеческих популяций»? Это дела не меняет.

Давным-давно Жозеф де Местр писал в своих «Санкт-Петербургских вечерах»: «Война является божественной сама по себе, так как она является законом мира. Война божественна в той таинственной славе, которая её окружает…» И Иммануил Кант рассматривал войну как «естественное состояние».

Философ эпохи Возрождения Себастьян Франк считал, что «если бы война и смерть не приходили нам на помощь», то «пришлось бы умирать, как бродягам». Тогда же Ульрих фон Гуттен утверждал, что «война необходима для того, чтобы юношество выбывало и население уменьшалось».

Американский контр-адмирал Люс заявлял в конце XIX века, что война «стимулирует творческую деятельность народа и является величайшим средством человеческого прогресса». Ему вторил немецкий социал-антрополог Аммон: «Война является благодеянием для человечества, так как она представляет собой единственное средство для соизмерения сил наций друг с другом и награждает победой более предприимчивых». (Приблизительно в таком же духе распространялся Муссолини. Летом 1940 года в своей речи, произнесённой с балкона Венецианского дворца, он заявил, что война есть «борьба плодовитых и молодых народов против народов неплодовитых и осуждённых на гибель».)

Некоторые рассматривают людские потери во время войны как эффективный способ борьбы с «перенаселением». Например, социолог Бутуль считает, что война «восстанавливает нарушенное равновесие». Согласно его теории, война есть средство поглощать излишки людей, которые беспрестанно дают чрезмерно плодовитые народы.

Странное рассуждение некоторых социологов и политиков, с одной стороны, запрещающих аборты и ратующих за демографический подъём, а с другой — готовых бороться с «перенаселением» при помощи оружия массового поражения.

«Поскольку, — пишет Бутуль, — все общественные формации в истории человечества были отмечены войнами, приходится констатировать, что война выполняет определённую функцию, что она является своего рода социальным институтом. Функция войны заключается, очевидно, в уничтожении излишков накопившегося человеческого капитала…»

А я смотрю на карту нашей планеты, где даже крупнейшие города выглядят не крупнее булавочной головки, сравниваю их с бескрайними просторами американских прерий, лесов Сибири, Канады и Амазонии, пустынями Китая, Средней Азии, Австралии и Африки и никак не могу понять, о каком перенаселении идёт речь?

Сразу после Второй мировой, в 1949 году, когда, казалось бы, ещё не был снят траур по погибшим, когда мир лежал в руинах, французский генерал Шассен сокрушался, что войны не в состоянии приостановить рост населения: «Население земного шара не перестаёт увеличиваться в весьма тревожных пропорциях, и война была до сего времени плохим средством уничтожения людей». В качестве примера Шассен приводит следующее: «Если бы русские могли потерять в молниеносной войне, которую мы сейчас рассматриваем, 30 млн. человек, то у них осталось бы ещё 150 млн. человек, и через десяток лет они восстановили бы свой прежний уровень численности населения». Русские, кстати, и потеряли 30 млн., о чём французский генерал не мог тогда знать. (Он мог об этом только мечтать.) Потери Советского Союза оказались столь страшными, что держались в строжайшем секрете. Это было правильно. Иначе, зная об истинном положении вещей, «ястребы» с лёгким сердцем приписали бы к «запланированным» жертвам ещё нолик. Помнится, Мао Дзэдун приблизительно в те же годы говорил: «Если во время войны погибнет 300 или даже 500 миллионов человек, то в этом нет ничего страшного».

Что хотите со мной делайте, но я не могу назвать таких людей нормальными!

Мало того. Шассен мыслил стратегически. Разглядывая из иллюминатора «Дугласа» горы дымящегося мусора, оставшегося от Европы, он мечтал о том, что «было бы крайне интересно найти военный способ, который уничтожал бы население, не трогая зданий…»

А это уже предтеча нейтронной бомбы. Если уж войны неизбежны, то пусть гибнут люди, а накопленное веками добро остаётся невредимым. И достаётся победителю. Очень чистое, высокоморальное оружие — мечта каннибалов.

Гуманное оружие… Парадоксальное словосочетание, ведь в переводе с латыни — «гуманное» означает человечное. Вероятно, оно заключается в том, что у человека остаются целыми руки и ноги, а гибнет он изнутри, разлагаясь заживо.

«Быстрые нейтроны без труда проникают через броню и стальные каски, одежду и кирпичные стены — так же, как частички пыли проходят через садовую ограду. Их воздействие на человека можно сравнить с миллиардами маленьких инъекций очень сильной кислоты. Человек просто превращается в жижу. Сначала вы ничего не почувствуете. Первый эффект наступит через минуты, часы или даже дни, в зависимости от полученной дозы. Вы будете чувствовать слабость, головокружение, вам будет трудно дышать, исчезнет аппетит, начнут выпадать волосы и зубы. Потом наступит краткий период некоторого облегчения, а затем — агония. Кровавая рвота, потеря сознания, смерть…»

Смерть — общечеловеческая тайна, о которой обычно говорят с почтительным благоговением, вполголоса, из уважения к ушедшим от нас. Но война обесценивает смерть. Люди на войне в каком-то массовом сатанизме почитают за честь быть служителями смерти, её жрецами.

Иначе откуда все эти «рвы смерти», «лагеря смерти», «поезда смерти», «батальоны смерти»? С их помощью решаются очередные «проблемы» перераспределения, переселения, перенаселения…

Любой желающий ознакомиться с результатами подобной деятельности и пересчитать убитых, утонувших, искалеченных и отравленных в бесконечных войнах может прочесть «Историю военных потерь» Б.Ц. Урланиса. Страшная книга. Цифры, таблицы, графики учёта трупов.

Почему история ничему не учит людей, почему они так жаждут новых войн и новых жертв?

Как говорил старый князь Болконский в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»: «Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет».

Кстати, о Льве Николаевиче.

Как известно, он был артиллерийским поручиком, в Крымскую войну сражался под Севастополем, а во время осады Силистрии состоял офицером для особых поручений при начальнике артиллерийских войск Южной группы генерале Сержпутовском и наблюдал за действиями ракетной команды. Он войну знал не понаслышке и никогда не стеснялся в её описании: «…вы увидите войну не в правильном, красивом, блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем её выражении — в крови, в страданиях, в смерти…»

Описывал он и то ожесточение, которое охватывает человека на войне.

«Да, да, — рассеянно сказал князь Андрей. — Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, — начал он опять, — я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите. (…)

Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно изменило бы всю войну и сделало бы её менее жестокой. А то мы играли в войну — вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого телёнка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого телёнка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентёрстве, щадить несчастных и так далее. Всё вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентёрство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже того — убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошёл до этого так, как я, теми же страданиями… (…)

Ежели не было бы великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит только идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведёт Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьёзно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война — это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почётное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны — убийство, орудия войны — шпионство, измена и поощрение её, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия — отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на это — это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число ещё прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их!»

Вот краса и гордость классической русской интеллигенции — офицер. Носитель передовой мысли и знаний тех времён — артиллерийский офицер. Гений литературы, «матёрый человечище» — Лев Толстой. И его выводы. Война не игрушка! Это «самое гадкое дело в жизни». Никаких правил. Пленных не брать. Врага бить картечью, штыками, дубинами до тех пор, пока какой-нибудь сошедший с ума от холода и голода бедняга Жан не начнёт есть окоченевший труп своего товарища Поля. И «надо принимать строго и серьёзно эту страшную необходимость».

«Если враг не сдаётся — его уничтожают», — сказал другой гений литературы, М. Горький. Нет. Даже если враг сдаётся, то его всё равно уничтожают. Потому что «пушки не могут воевать с идеями».

Почему же мы возмущаемся жестокому отношению разных агрессоров к военнопленным и к мирному населению? К каким законам можно апеллировать на человеческой бойне, которая называется войной? Войной на уничтожение.

«Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи — успокоиться в объятиях смерти. Сколько звёздочек надето, сколько снято, сколько Анн, Владимиров (Имеются в виду ордена Св. Анны и Св. Владимира (Примеч. ред.), сколько розовых гробов и полотняных покровов!

…А вопрос, не решённый дипломатами, ещё меньше решается порохом и кровью. Мне часто приходила странная мысль: что, ежели бы одна воюющая сторона предложила другой — выслать из каждой армии по одному солдату? Желание могло бы показаться странным, но отчего не исполнить его? Потом выслать другого, с каждой стороны, потом третьего, четвёртого и т. д., до тех пор, пока осталось бы по одному солдату в каждой армии (предполагая, что армии равносильны и что количество было бы заменяемо качеством). И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы, между разумными представителями разумных созданий, должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата, — один бы осаждал город, другой бы защищал его.

Это рассуждение кажется парадоксом, но оно верно. Действительно, какая бы была разница между одним русским, воюющим против одного представителя союзников, и между восемьюдесятью тысячами воюющих против восьмидесяти тысяч? Отчего не сто тридцать пять тысяч против ста тридцати пяти тысяч? Отчего не двадцать против двадцати? Отчего не один против одного? Никак одно не логичнее другого. Последнее, напротив, гораздо логичнее, потому что человечнее. Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать».

Не многие правители разделяли подобное мнение Л. Толстого. С удивлением для себя я обнаружил, что в основном это были монархи-полководцы: Густав-Адольф, Фридрих Великий, Наполеон. Впрочем, это вполне логично. Кому как не им знать, насколько уродливой бывает война.

Фридрих Великий писал: «…Каждая война сама по себе так плодовита несчастьями, успех её так неверен, а последствия до того пагубны для страны, что государи должны зрело и долго обдумывать своё намерение, прежде чем берутся за меч. Я уверен, если бы монархи могли видеть хоть приблизительную картину бедствий, причиняемых стране и народу самой ничтожной войной, они бы внутренне содрогнулись. Но воображение их не в силах нарисовать им во всей наготе страданий, которых они никогда не знали и против которых обеспечены своим саном. Могут ли они, например, почувствовать тягость налогов, которые угнетают народ? Горе семейств, когда у них отнимают молодых людей в рекруты? Страдания от заразительных болезней, опустошающих войска? Все ужасы битв или осады? Отчаяние раненых, которых лишают не жизни, но членов, служивших им единственным орудием к пропитанию? Горесть сирот, потерявших родителей, и вдов, оставшихся без опоры? Могут ли они, наконец, взвесить всю важность потери столь многих для отечества людей, которых коса войны преждевременно снимает с лица земли? Война, по моему мнению, потому только неизбежна, что нет присутственного места для разбора несогласия государей!»

Император Павел I считал, что монархи свои разногласия должны решать дуэлью друг с другом, не втягивая в это свои армии и народы. И был за это поднят на смех дворами «просвещённой» Европы.

Нас часто сбивают с толку высказывания великих умов и общепризнанных авторитетов, восхваляющих войну, и мы впадаем в заблуждение, не разобравшись в сути сказанного.

Фридрих Ницше однажды сказал: «Я советую вам не труд, а войну… Вы должны приветствовать мир как средство к новым войнам и предпочесть короткий мир длительному… Вы говорите, что хорошая цель оправдывает войну, я же говорю вам: хорошая война оправдывает всё остальное… Чтобы испытание было решающим, война должна вестись со всей беспощадностью…»

Я долго думал, что же натолкнуло философа на столь людоедскую мысль. Ответ я нашёл у биографа Ницше — Д. Гелеви.

«Поступление на военную службу сопровождалось в то время ныне упразднённой торжественностью. Ницше находит даже здоровой и красивой перемену учебников и словарей на лошадь и, сев на неё, делается хорошим артиллеристом, своего рода аскетом для служения родине…

„Солдатская жизнь не особенно удобна, — пишет он, — но она, пожалуй, даже полезна, если её попробовать в качестве "entrements". В ней есть постоянный призыв к энергии, которая особенно хороша, как противоядие против парализующего людей скептицизма, действие которого мы наблюдали вместе с тобой. В казарме узнаёшь свой собственный характер, в ней научаешься приспособляться к чужим людям, в большинстве случаев очень грубым. До сих пор все относятся ко мне, по-видимому, доброжелательно, начиная от капитана до простого солдата, к тому же все свои обязанности я исполняю усердно и с интересом. Разве можно не гордиться, если среди 30 рекрутов получаешь отличие как лучший кавалерист? По-моему, это лучше, чем получение диплома по филологии (…)

…Как ужасный гром грома, воспринимаю я известие об объявлении франко-прусской войны; точно какой-то ужасный демон обрушивается на всю нашу вековую культуру. Что будет с нами?

Друг мой, милый друг, ещё раз приходится нам переживать сумерки мира. Что значат теперь все наши желания! Может быть, мы присутствуем при начале конца? Какая пустыня кругом…“

Как плохо Ницше знал самого себя! Он был ещё слишком молод, слишком предан своей нации, чтобы созерцать эту грозную драму в качестве простого зрителя (…)

Тем временем германская армия переходит через Рейн и одерживает первые победы. Фр. Ницше не без волнения прислушивается к этим известиям. Мысль о великих делах, в которых он принимает участие, об опасностях, которым он лично не подвергается, расстраивает правильный ход его умственных занятий…

Мало-помалу обнаруживается и самое волнение, охватившее его душу. „Как я стыжусь моей праздности, которой я предаюсь в тот момент, когда мог бы применить к делу мои артиллерийские познания. Само собой разумеется, я готов и на решительный шаг, если дела примут дурной оборот. Вы знаете, все кильские студенты в порыве энтузиазма записались добровольцами“… 7 августа он читает в Утренней Газете телеграммы из „Woerth“: „Немецкие войска победили, потери громадны“. Ницше не был больше в состоянии оставаться в своём уединении; он возвращается в Базель, хлопочет и добивается разрешения швейцарских властей на поступление в санитарный отряд и тотчас же едет в Германию, чтобы немедленно принять участие в манящих его к себе военных действиях.

Он проезжает через завоёванный немцами Эльзас, видит братские могилы Виссембурга и Верта и останавливается в объятом пламенем Страсбурге, зарево которого покрывает весь горизонт. Оттуда через Люневиль и Нанси Ницше направляется к Мецу, превращённому в сплошной госпиталь. Больных так много, что их едва успевают лечить; множество людей умирает от ран и от инфекционных болезней. Несколько больных поручают Ницше, он исполняет свой долг с мужеством и кротостью и чувствует при этом прилив какой-то особенной радости, священный страх, почти энтузиазм. Первый раз в жизни он без отвращения смотрит на работу организованной толпы. Перед его глазами проходят тысячи людей; на одних уже лежит печать смерти, другие идут в поход или стоят под огнём. В душе его нет никакого презрения к ним, напротив, скорее чувство уважения. Постоянные опасности военного времени сделали этих людей храбрыми; они забыли свои праздные мысли; они маршируют, поют, исполняют приказания начальства и рано или поздно умирают. Ницше награждён за свои труды, братское чувство наполняет его душу; он не сознаёт себя более одиноким и любит окружающих его простых людей. Во время битвы под Седаном он пишет: „Во мне проснулись военные наклонности, и я не в силах удовлетворить их. Я мог бы быть в Резонвиле и Седане пассивно, а может быть и активно, но швейцарский нейтралитет связывает мне руки“.

Пребывание его во Франции было кратковременно, так как он получил приказание доставить в госпиталь в Карлсруэ находившихся на его попечении больных.

Ницше едет 3 дня и 3 ночи в запертом и плотно закрытом, из-за холода и дождя, товарном вагоне, сопровождая 11 раненых. Двое из них были больны дифтеритом, все остальные — дизентерией. „Страдание есть самый скорый способ для постижения истины“, говорит один немецкий мистик. В эти дни Ницше вспомнил об этом своём любимом изречении. Он испытывает своё мужество, проверяет свои мысли. Он не прерывает их течения даже перевязывая раны больных, прислушиваясь к их зову и стонам. До сих пор он знал только книги; теперь он узнает жизнь…

„Да, — пишет он Герсдорфу, бывшему в это время в рядах действующей армии, сражавшейся во Франции, — наше общее мировоззрение получило, так сказать, боевое крещение. Я испытал то же, что и ты. Для меня, как и для тебя, эти несколько недель создали целую эпоху в жизни, во время которой в душе моей укрепились и утвердились все мои принципы (…) Я чуть не умер ради них (…) Сейчас я в Наумбурге, но ещё не совсем поправился. Атмосфера, в которой я так долго находился, осталась висеть надо мной, как чёрный туман; мне всё время чудятся несмолкаемые стоны и жалобы“…

Раньше, в 1865 году, во время кампании под Садовой, Ницше уже испытал войну и пережил увлечение ею. Великое, непосредственное вдохновение охватило его; на один миг он почувствовал себя слитым воедино со своим народом. „Я переживаю совершенно новое для меня увлечение патриотизмом“, писал он. Ницше тщательно хранит и культивирует в себе это внезапно зародившееся в нём чувство.

Как изменилась теперь его душа!.. Он стал мужем среди мужей, немцем, гордым своей родиной. Война преобразила его, и он восхваляет её: она будит человеческую энергию, тревожит уснувшие умы, она заставляет искать цели слишком жестокой жизни в идеальном строе, в царстве красоты и чувства долга. Лирические поэты и мудрецы, непонятные и отвергнутые в годы мира, побеждают и привлекают людей в годы войны; люди нуждаются в них и сознаются в этой нужде. Необходимость идти за вождём заставляет их прислушиваться к голосу гения. Только война способна преобразить человечество, только она может поселить в нём стремление к героическому и высокому».

Какова эпоха — таковы выводы. После столетних распрей германские народы объединяются в единую семью. «Железный канцлер» Отто фон Бисмарк Шёнхаузен поднимает знамя — «Германия превыше всего!»

Армии фон Мольтке, Герварта, принца Карла и кронпринца Фридриха Вильгельма с неумолимой точностью часового механизма железными клещами душат французские войска. Ещё совсем недавно Наполеон растоптал Пруссию, превратил в покорного вассала, и теперь немцы мстят. Мстят племяннику императора — Наполеону III, мстят французам за пережитое полвека назад унижение. Великолепные орудия из крупповской стали громят Мец и Седан, вынуждая врага позорно капитулировать, бомбардируют Париж. Горы трофеев, армии пленных. Французские солдаты плачут от стыда, бросая свои «шаспо» к ногам забрызганных кровью после штурма Базейля ликующих баварцев. Победно трубят фанфары. Традиции Фридриха Великого восстановлены! Победа!

Интересно, в каком направлении размышлял бы Ницше, сидя в берлинском бомбоубежище в мае 1945-го? Советовал бы он «не труд, а войну»?

Период побед — период заблуждений.

Они простительны философу, оторвавшемуся от книг, от тяжких раздумий и мучительного поиска ответов на вечные вопросы. Философу, впервые прикоснувшемуся к энергии масс, узнавшему в казарме свой собственный характер, переживающего совершенно новое для него «увлечение патриотизмом».

«До сих пор он знал только книги; теперь он узнает жизнь…»

Конечно Ницше мог устать от пыли библиотек, противоречащих друг другу манускриптов и учений, от теорий и бесконечных диспутов: «Вспомните Эмпедокла…» — «Однако, Анаксимандр формулировал это несколько иначе…» — «Но это же есть у Фехнера и Лотце…» — «А Мен де Биран был другого мнения…» — «Ах, бросьте! Это же чистейшей воды софистика!..»

И теперь вместо всей этой демагогии — здоровый солдатский коллектив, далёкий от мировоззренческих головоломок, спаянный сознанием общего долга, общей опасности. Надо сражаться. «А ты стреляй, а то убьют…» Думать ни о чём не приходится, так как «за нас думают командиры». А командиры всегда правы.

И финалом — победа, в которой есть и твой непосредственный вклад.

Романтика войны, всюду многократно воспетая, захватывающая дух героика, примеры отданных жизней за «великую идею» способны опьянить кого угодно и воодушевить на подвиг. И на неслыханные злодеяния. Одурманить. Обмануть. Свести с ума. Жажда битвы, обожание вождя, храбрость, сила, воля, овеянные славой — всё это кажется настолько привлекательным! Вспомним сбегающих на фронт мальчишек, добровольцев в Испании, марширующий «гитлерюгенд» и не умеющих стрелять «мари-луиз» Наполеона.

«Трам-там-там!» — паренёк, закусивший от усердия губу, старательно колотит палочками по барабану. На шевроне его рубашки вышита молния руны «зиг». «Трам-там-там!» — грохочут на весь плац, на весь стадион, на всю Европу барабаны «молодёжи, перед которой содрогнётся мир». «Трам-там-там!» — старшие братья и отцы печатают шаг в чёрных мундирах, матери не могут сдержать слёз умиления, в кинохрониках показывают стада побеждённых врагов, потерявших человеческий облик…

Шестнадцатилетние юноши с любопытством крутят головой под ливнем картечи, впервые оказавшись под огнём. Они ещё под гипнозом победоносных «бюллетеней» за подписью императора. Они просят показать, как правильно заряжать ружьё, чтобы подавать его более опытным товарищам. Безумство храбрых. Как слабенькие, чахлые колоски под серпом, они сотнями ложатся под штыками и прикладами озверевших пятидесятилетних мужиков прусского ландвера, берегущего патроны. И с последним выдохом к небесам отлетает вечное — «Мама…».

Что происходит внутри человека в такие моменты? Не закоренелого философа, в котором «проснулись военные наклонности», а мирного юноши, который вдруг решает стать бойцом?

Может быть так, как описывал В. Гюго?

«Он читал бюллетени великой армии — эти героические строфы, написанные на полях битв; имя отца он встречал там время от времени, имя императора — постоянно; вся великая Империя открывалась его взору. Он чувствовал, как душа его переполняется и вздымается, словно прилив; минутами ему чудилось, будто призрак отца, проносясь мимо как лёгкое дуновение, что-то шепчет ему на ухо. Им всё сильнее овладевало какое-то странное состояние: ему слышались барабаны, пушки, трубы, размеренный шаг батальонов, глухой, отдалённый кавалерийский галоп. Он поднимал глаза к небу и глядел на сиявшие в бездонной глубине громады созвездий, потом снова опускал их на книгу, и тут перед ним вставали беспорядочно движущиеся громады иных образов. Сердце его сжималось. Он был в исступлении, он весь дрожал, он задыхался. Вдруг, сам не понимая, что с ним и кто им повелевает, он встал, протянул руки в окно и, устремив взгляд во мрак, в тишину, в туманную бесконечность, в беспредельный простор, воскликнул: „Да здравствует император!“».

Вот такой прекрасной может показаться война, такими привлекательными её образы, такой заманчивой — идея. Война коварна. Она, как хамелеон, может менять цвета от пепельно-мёртвого до самого радужно-восторженного. Война может поманить внешним блеском, величайшей «искренностью», очищающей от фальши и двуличия. Или надеждой на реванш. Но…

«Война меньше всего сборник приключений. Это дело тяжёлое, неуклюжее, во многих случаях совершающееся вовсе не так, как это первоначально бывает задумано. В войне есть, несомненно, некая общность, и логика то и дело нарушается; война не геометрия. На ней трудно провести прямую линию от „А“ до „Б“. Прямых линий не получится. Будут зигзаги. На пути людей ежедневно будет возникать масса непредвиденных препятствий, и реальных и психологических, потому что, повторяю, война — дело тяжёлое и изобилующее случайностями.

Война связана с беспорядком, с упущениями. Сплошь и рядом невозможно сделать всё так, как намечено, с поправками, которые всё время вносят в план бой, смерть и страх смерти. И хотя план, в общем, выполняется, всё время кажется, что он не выполняется, ибо, беря войну во всём её огромном масштабе, нельзя не видеть того, как миллион неточностей, несообразностей, непредвиденных обстоятельств сопутствует даже самому точному выполнению плана.

И человеку, который видит всё, что не получается у нас и не видит того, что происходит у противника, противник начинает казаться сильней и умней, чем он есть. Начинаешь относиться к его действиям с большим пиететом, чем они того заслуживают. И только люди, находящиеся в той неразрывной связи с противником, которую создаёт война, постепенно привыкают к тому, что противник часто не знает самых простых вещей, что у него ещё больше неточностей, просчётов и невыполненных приказаний, чем у тебя. Что ему приказывают контратаковать, а он не может оторвать от земли солдат. Что он думает, что ты сильнее и будто у тебя больше людей, чем есть на самом деле, и он отступает, и ты наступаешь, хотя тебе каждый день кажется, что ты делаешь это из последних сил…

Всё на войне очень просто, но самое простое и является трудным. Накопляясь, эти трудности вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия… Трение — это единственное понятие, которое, в общем, отличает действительную войну от войны бумажной. Военная машина — армия и всё, что к ней относится — в основе своей чрезвычайно проста, а потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из частей её не является монолитной, что всё составлено из индивидуумов, каждый из которых воздействует своим трением на все другие. Теоретически всё звучит превосходно: командир батальона отвечает за выполнение данного приказа, и так как батальон спаян воедино дисциплиной, а командир — человек испытанного усердия, то вал должен вращаться на железной оси с незначительным трением. В действительности же это не так, и война вскрывает всё ложное и преувеличенное, что содержится в таком представлении».

Так определял сто пятьдесят лет назад Клаузевиц разницу между войной «действительной» и «бумажной».

Эти наблюдения принадлежат Константину Симонову, который, будучи военным корреспондентом, видел войну с 1941-го по 1945-й год, от Карелии до Чёрного моря и от Москвы до Берлина. Лично я с доверием отношусь к его словам.

Говорят, иногда командир не находит в себе сил подняться навстречу смерти, и тогда он отдаёт приказ сделать это своим подчинённым. И берёт при этом на свою душу груз невероятной тяжести. Говорят, голос командира на какое-то время отрезвляет готового запаниковать солдата и заставляет его броситься под пули. Дисциплинарная дрессировка? В такие моменты понятия человеческой морали, совести, ответственности ежеминутно подвергаются чудовищным испытаниям. Выдерживают не все. Но иногда внешний импульс или непредсказуемый внутренний порыв толкают солдата на такие поступки, которые в иное время можно объяснить лишь помешательством. Загадки человеческой психики.

Зигмунд Фрейд тоже интересовался войной. Интересовался с точки зрения психоанализа. И всё, что касалось «индивидуумов, каждый из которых воздействует своим трением на все другие», было предметом его изучения. Он считал воину естественным проявлением «инстинкта агрессии» присущего человеку. В переписке с Эйнштейном Фрейд сообщал: «Кажется, что эта вещь вполне естественная; несомненно, она имеет под собой здоровую биологическую основу и фактически её вряд ли можно избежать».

Фрейд подметил в войне такое, что разом может охладить романтический пыл — военный невроз. Спустя полвека в военной медицине появилось целое направление — боевые психические травмы (БПТ). Помните «Вьетнамский синдром», «Афганский синдром»? Можно быть уверенным что были «Польский синдром», «Нарвский синдром» и т. д. И случаи паники в войсках отмечались во все времена и во все времена солдаты кончали жизнь самоубийством или прибегали к членовредительству.

«…Полководец — отец, одинаково любящий всех своих солдат, и поэтому они сотоварищи. В смысле структуры войско отличается от церкви тем, что состоит из ступенчатого построения масс. Каждый капитан в то же время и полководец и отец своей роты, каждый фельдфебель — своего взвода. (…) Здесь не отводится места идеям отечества национальной славы и другим, столь важным для спаянности армии. Мы отвечаем, что это иной, не столь простой случай объединения в массу, и, как показывают примеры великих военачальников — Цезаря, Валленштейна и Наполеона, — такие идеи для прочности армии не обязательны. Прусский милитаризм убедился в Первую мировую войну в том, что военные неврозы, разложившие германскую армию, признаны по большей части выражением протеста отдельного человека против роли, которая отводится ему в армии. Среди причин, вызывавших заболевания, наиболее частой было чёрствое обращение начальников с рядовым человеком из народа. Каждый человек связан, с одной стороны, с полководцем, а с другой стороны — с другими массовыми индивидами. Главное явление массовой психологии — несвобода в массе отдельного человека.

Паника возникает, когда масса разлагается. Характеристика паники в том, что ни один приказ начальника не удостаивается более внимания, и каждый печётся о себе, с другими не считаясь. Взаимные связи прекратились, и безудержно вырывается на свободу гигантский бессмысленный страх. Конечно, здесь легко возразить, что происходит как раз обратное: страх возрос до такой степени, что оказался сильнее всех связей и забот о других. Но нельзя взваливать вину на степень опасности, так как та же армия, охваченная паникой, безукоризненно противостояла подобной и даже большей опасности; „именно в этом и состоит сущность паники, что она непропорциональна грозящей опасности, часто вспыхивая по ничтожнейшему поводу“.

Теперь, когда человек с опасностью один на один, он, конечно, оценивает её выше.

Но страх и в массе возрастает до чудовищных размеров вследствие заражения (индукции).

Страх у отдельного человека вызывается или размерами опасности, или прекращением связей. Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей.

Если потеряна связь с полководцем, то рассыпаются и взаимные связи между отдельными людьми».

Страх… Война это страх. Безумный, всепоглощающий, животный страх. Если его не учитывать, войну никогда не удастся понять хотя бы чуть-чуть. Она так и останется в представлении обывателя игрой в солдатиков.

Но среди дьявольского грохота, под визжащим свинцом, под взмахами сабель и огненных взрывов мечутся живые люди, чья плоть с такой лёгкостью пронзается, рубится, рвётся, горит… Живым людям свойственно чувство страха. Но в этом кошмаре нужно действовать: бежать, драться, убивать и быть убитым. «Вставай, вперёд!» — кричит командир залёгшему бойцу. «Не могу!» — стонет тот, вжавшись в землю. «Почему не можешь?!» — «Убьют!» — «Ну и убьют, на то и война…»

Кто посмеет сказать, что это не страшно?

«В самом деле, что такое страх перед бедностью и нищетою, охватывающий и преследующий студента, по сравнению с тем страхом, который овладевает солдатом, когда он в осаждённой крепости стоит на часах и чувствует, что неприятель ведёт подкоп, а ему никак нельзя уйти с поста и избежать столь грозной опасности? Единственно, что он может сделать, это дать знать своему начальнику, и начальник постарается отвести угрозу контрминою, а его дело стоять смирно, с трепетом ожидая, что вот-вот он без помощи крыльев взлетит под облака или же, отнюдь не по своей доброй воле, низвергнется в пропасть. А если и это, по-вашему, опасность небольшая, то не менее страшно, а пожалуй, даже и пострашнее, когда в открытом море две галеры идут на абордажный приступ, сойдутся, сцепятся вплотную, а солдату приходится стоять на таране в два фута шириной. Да притом ещё он видит перед собой столько же грозящих ему прислужников смерти, сколько с неприятельской стороны наведено на него огнестрельных орудий, находящихся на расстоянии копья, сознаёт, что один неосторожный шаг — и он отправится обозревать Нептуновы подводные владения, и всё же из чувства чести бесстрашно подставляет грудь под пули и пытается по узенькой дощечке пробраться на вражеское судно. Но ещё удивительнее вот что: стоит одному упасть туда, откуда он уже не выберется до скончания века, и на его место становится другой, а если и этот канет в морскую пучину, подстерегающую его, словно врага, на смену ему ринутся ещё и ещё, и не заметишь, как они столь же незаметно сгинут. Да, подобной смелости и дерзновения ни в каком другом бою не увидишь. Благословенны счастливые времена, не знавшие чудовищной ярости этих сатанинских огнестрельных орудий, изобретатель коих, я убеждён, получил награду в преисподней за своё дьявольское изобретение, с помощью которого чья-нибудь трусливая и подлая рука может отнять ныне жизнь у доблестного кавальеро. Он полон решимости и отваги, этот кавальеро, той отваги, что воспламеняет и воодушевляет храбрые сердца, и вдруг, откуда ни возьмись, шальная пуля (выпущенная человеком, который, может статься, сам испугался вспышки, произведённой выстрелом из этого проклятого орудия, и удрал) в одно мгновение обрывает и губит нить мыслей и самую жизнь того, кто достоин был наслаждаться ею долгие годы».

Так писал Мигель де Сервантес. А к словам автора «Дон Кихота» следует прислушаться хотя бы потому, что он лично сражался с турками в кровопролитном морском бою при Лепанто в 1571 году, командовал взводом испанских солдат, принимал участие в абордажных схватках и был при этом дважды ранен.

Возможно, что именно в кромешном аду трещавших в лицо мушкетных выстрелов, в клубах порохового дыма, его творческий ум и поразила мысль о кошмаре солдатского ремесла. Ремесла практически обречённых людей, бегущих по абордажным мостикам.

Откуда берутся силы, которые заставляют людей карабкаться на стены Карфагена и Сиракуз, стоять под картечью при Бородине и Ватерлоо, бежать на пулемёты под Марной и плыть через Днепр под градом мин? Вопреки здравому смыслу, логике, инстинкту самосохранения. Что это? Чувство чести? Чувство долга? Самопожертвование? Ярость? Патриотизм? Что?!

Впрочем, сколько бы ни подводилось научных баз, ни сочинялось философских трактатов и ни составлялось военно-аналитических трудов, мне кажется, ярче всех безобразный лик войны описал польский журналист Кароль Малцужинский после демонстрации на Нюрнбергском процессе документального фильма, предъявленного обвинением.

«Помню, когда я сел за очередную корреспонденцию для газеты, я не сумел ни описать, ни точно передать того, что видел собственными глазами.

Помню, было много, очень много могил. Голос за кадром называл цифры жертв: 8000, 15 000, 135 000. Убитые мало чем напоминали человеческие тела. Порой они были даже обезглавлены. Порой без ног — это убитые инвалиды войны. Порой тела были обгорелые и походили на манекены. Порой они были заморожены, и тогда вытягивали руки к небу. Порой же в людей стреляли, когда они убегали, и тогда тела лежали в самых невероятных позах. Порой же вообще невозможно было понять, что представляет собой этот обрубок. Некоторые трупы выглядели так ужасно, так чудовищно, что приходилось принуждать себя смотреть на экран.

И тогда я видел женщин, закутанных в платки, бредущих вдоль этих кошмарных километровых, вызывающих отвращение рядов разлагающихся трупов.

Я видел, как эти женщины, одна за другой, бросались вдруг со звериным воем на человеческие останки, я видел, как они целовали пустые, отдающие мертвечиной глазницы. Как с нежностью на суровых морщинистых лицах — её и описать невозможно — они гладили эти безволосые, обгоревшие, уродливые головы.

И опять уже другие, одна за одной, вырываются из неспешно тянущейся цепи и припадают к ногам лежащих тел.

Не понимаю, как узнавали они мужей, братьев, дочерей. ТАМ ничего нельзя было узнать.

Попадались и дети, которые искали родителей. Плачущие, как плачут все дети в мире. Но куда больше встречалось детей тихих и мёртвых. Кто убит в больницах, кто на улице, кто подле матери. У них тоже, как и у взрослых, виднелись на головах следы пуль.

На мостовых, на тротуарах, у стен домов тоже лежали трупы. В сенях, в горницах — повсюду. Некоторых вешали на балконе, некоторых на проволочной ограде местных лагерей, некоторых на решётках местных тюрем. У всех открытые рты. На трупах женщин юбки часто были задраны. Голос из-за кадра говорит, что их изнасиловали…»

Вот это и есть ВОЙНА.