1. Аутодафе отменяется

— Бася?

Она медленно опустила телефонную трубку на рычаг.

Это он. Он знает ее детское имя — бабушка, утепляя и разглаживая изгибы несколько витиеватого имени Василиса, звала внучку на польский манер: Бася.

Время от времени он звонит, произносит ее детское имя и потом молчит, и она слышит его близкое дыхание. Слышит его не только в телефонной трубке. Это спокойное дыхание виснет у нее на плечах повсюду: на улице, в магазине, в аптеке, — и некуда от него деться.

Она отошла к окну, выглянула во двор. У помойки, дремотно щурясь, грелась на солнце рыжая кошка. Внезапно животное напряглось, подняло голову, вскочило на ноги и замерло в тревожном ожидании.

От соседнего дома в направлении помойки неторопливо шествовали двое: сутулый человек с черным обшарпанным футляром под мышкой — форма позволяла предположить, что внутри хранится труба, — и остромордая собачка, приволакивавшая левую заднюю ногу. Кошка от греха подальше метнулась к худосочной липе, ствол которой причудливо изгибался, принимая форму натянутого лука и образуя почти правильную дугу. Она проворно забралась на дерево и застыла в ожидании.

Собака давно ушла, под деревом деловито толкались голуби, алчно склевывая раскрошенную какой-то доброй старушечьей рукой хлебную корку, но кошка все сидела в своем убежище — в неудобной, неловкой позе, припав на передние лапы.

— Ну же, — прошептала женщина, — давай спускайся на грешную землю.

Кошка заметно нервничала, ерзала по наклонной опоре, дергалась, на мгновение ослабляя хватку когтей, впившихся в кору, но всякий раз отшатывалась назад, не решаясь прыгнуть с такой высоты. Природа наградила ее щедро — умом, ловкостью, хитростью, независимым характером, но забыла вложить в нее важный навык: способность спокойно идти вниз по дереву.

— Ну! Давай, решись.

Кошка решилась. Напряглась, сжалась, ринулась вниз. В два коротких прыжка, едва коснувшись ствола лапами, преодолела изгиб ствола и, на мгновение зависнув в пустоте, упала в самую гущу птичьего пиршества.

Шевелившееся под деревом голубиное пятно взорвалось, плеснуло в разные стороны, брызнуло шумными, кувыркающимися осколками — этот резкий внезапный разлет птиц походил на разраставшуюся снизу вверх, по спирали, воронку.

Кошка осмотрелась, медленно двинулась к. каменному бастиону помойки, по краю которого прогуливалась, раскачиваясь, словно подмываемая мелкой волной, ворона.

— Молодец, мне бы так, — сказала следившая за кошкой женщина и вдруг отметила про себя, что погрузилась в ватное состояние рассеянного транса.

И вслед за этим зрение словно переместило женщину в глубинные, осевшие на дно месяцев и лет слои этого старого двора. И она различила в этих донных слоях девочку с кошачьим именем Васька, скачущую через дугу зеленых прыгалок, окатывавшую ее воздушной свистящей скорлупой.

Женщину выплеснуло на поверхность реальности резкое дребезжание за спиной. Она вздрогнула, сжалась, присела на корточки, втянула голову в плечи. Телефон. Опять он звонит. Она сняла трубку.

— Васька… Кис-кис! — тихо промурлыкал он в трубку.

Произнеся ее детское имя, он молчит, дышит, немного наигранно, театрально, — так старательно демонстрирует работу легких пациент, к груди которого прислоняется ледяное ухо докторского стетоскопа.

Шумное его молчание вполне объяснимо: он хочет, чтобы и здесь, в укрытии, в запечатанной на два замка норке своего дома, она не чувствовала себя в безопасности.

— Была Васька… — прошептала она в ответ. — Была — и нет ее. На предмет траурных венков просьба не беспокоиться.

Опустив трубку на место, она прошла в спальню, переоделась в майку и джинсы. Привела в порядок платяной шкаф, в котором царил привычный хаос. Полила цветы. Вытерла с мебели пыль. Разобрала бумаги на столе.

На кухне достала из холодильника бутылку водки, открыла шкаф, повертела в пальцах хрустальную коническую рюмку на высокой ножке, покачала головой, поставила на место. Перебрав все имевшиеся в доме емкости, остановилась на большом, с тяжелой толстой подошвой стакане — в приличных домах из таких пьют виски.

Задернула плотные шторы, опустила пониже лампу с широким, формой напоминавшим шляпу вьетнамского крестьянина плафоном, уселась за стол и налила полстакана.

— Господи, что же я наделала… — пробормотала она, косясь на телефон. — Но теперь ничего не изменишь. А может быть, еще разок попробовать?

Она подняла стакан, глянула на уровень жидкости, плеснула еще. Медленно и неумело, без привычки к таким дозам она не то чтобы пила, а скорее вливала в себя, вталкивала водку, на последнем глотке поперхнулась, долго кашляла, растирая тыльной стороной ладони брызнувшие из глаз слезы.

Восстановив дыхание, закурила. Она успела выкурить две сигареты, прежде чем почувствовала, как разрастается внутри тепло, — значит, кровь быстрее побежала по жилам, это хорошо. Растерев окурок в пепельнице, пошла в ванную, пустила теплую воду и уселась на табуретку, отдавшись созерцанию тугой струи, бившей из-под крана.

— Ладно. Чай, не впервой, — прошептала она. — Который это раз по счету?

Третий.

Вот так же она смотрела на толстую, перекрученную, как корабельный канат, струю — когда же это было последний раз? — месяц назад… Сидела, ждала, когда наполнится ванна. И так же доставала из косметического шкафчика упаковку лезвий, освобождала бритву от бумажной обертки и, уложив ее на ладонь, некоторое время рассматривала заостренную с двух сторон пластинку приветливо поблескивавшей стали, отдавая должное изяществу и совершенству этого миниатюрного предмета, имевшего помимо прямого брадобрейного назначения еще массу бытовых применений: заострение карандашных грифелей, соскребание пятнышек краски со стекол после ремонта, выпалывание какой-нибудь нужной заметки из газетной полосы…

И кое-что еще.

Этой штучкой хорошо резать вены.

И так же она наклоняла ладонь, понуждая стальную пластинку отлипнуть от руки, соскользнуть в углубление для мыла на бортике ванны, и больше на нее не смотрела.

В спальне раздевалась, набрасывала на плечи просторный тяжелый махровый халат.

В ванной напоследок глядела в туманное, мутноватое от близкого дыхания горячей воды зеркало, в котором капля влаги чертила неуверенную скользкую линию, и, плавно поведя плечами, сбрасывала халат.

Долго сидела в ванне, подтянув ноги, обхватив колени руками, отдаваясь теплым ласкам окутывавшей ее воды. Закрыв глаза, протягивала руку, нащупывала на бортике бритву и, крепко зажав ее в пальцах, подносила к запястью.

— Нет… Не могу.

Вода мерно капала из плохо закрытого крана. Все повторялось. Все так было и в тот первый раз, и во второй, и так же она сидела в ванне, наблюдая за медленным разлипанием пальцев, за ускользанием из руки стального малька, который, блеснув, погружался на дно.

На этот раз она просидела до тех пор, пока не почувствовала, что насквозь продрогла: вода совершенно остыла. Не вытираясь, закуталась в халат, добрела до кровати и, прежде чем провалиться в тяжелый сон, успела подумать, что завтра все начнется сначала: бесцельное блуждание в толпе, кружение по переходам в метро, сидение в каких-то дешевых забегаловках, хождение мимо полок в супермаркетах, никчемное толкание на тесных пятачках оптовых рынков, а потом опять метро, ставшая чем-то вроде второго дома кольцевая линия, и до самого вечера — на людях, на людях: говорят, на миру и смерть красна.

* * *

Так оно и было — весь день кружила по городу, шаталась, шлялась, толкалась в узких местах, пока в конце концов не обнаружила себя стоящей неподалеку от станции метро «Парк культуры», на Крымском мосту, глядящей в грязную, шершавую от порывов ветра воду, усеянную занозами древесных щепок.

— Если вы намерены нырнуть, то напрасно. Можете утонуть.

Она обернулась. Голос принадлежал преклонного возраста человеку в туркменской тюбетейке, светлом полотняном пиджаке с обтрепавшимися обшлагами, мятых брюках и с тросточкой, лак на которой давно вытерся. Вяло поникшие усы, жидкая бородка, отвислые щеки, слезящиеся вылинявшие глаза да плюс ветхая, застиранная одежда — он походил на квелое, увядавшее от недостатка полива комнатное растение, и тем удивительней, что от него исходил какой-то бодрый, летний, поразительно здоровый, сладковатый запах — так пахнет скошенная трава, высушенная солнцем.

— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, — отозвалась она.

И вдруг ни с того ни с сего кинулась на старика, схватила его за лацканы и истерично закричала:

— Что вы за мной все ходите? Что ходите целыми днями? Хотите, чтобы я в самом деле сиганула с этого моста?

Старик не делал попыток высвободиться, дожидаясь, пока пройдет истерика. А потом, когда она успокоилась и, облокотясь на перила, тихо плакала, все гладил ее вздрагивавшее плечо, колыбельно нашептывая:

— Ну все, все… Это ничего. Бывает. Такое теперь с каждым бывает, такая у нас с вами жизнь.

Наконец он ушел, постукивая тросточкой, а она еще долго стояла, наблюдая за движением реки, — сморщенная ветром вода напоминала кожу старухи.

Потом, бесцельно покружив по площади, подкованной громадой парадного входа в парк, она направилась к подземному переходу и скоро оказалась у выставочного зала на Крымском Валу.

Зайти? Почему бы и нет?

В просторном зале, где чувствовался избыток пустоты и воздуха и от белых стен веяло чем-то больничным, она долго стояла перед полотном, на котором несчастная клетка-шотландка внезапно испытала приступ почечной колики, и от этого геометрически точный орнаментальный рисунок конвульсивно извивался и даже, чудилось, постанывал, — стояла, ощущая, как флюиды мучительной судороги проникают в тело.

Нельзя сказать, чтобы она набрела на людное место. Откуда-то из глубин выставочного комплекса слышался неясный гул.

Повинуясь инстинкту, — на люди, на люди! — она двинулась в ту сторону, откуда раздавались приглушенные звуки жизни, и очутилась на пороге просторного, разогретого полыханием софитов зала. Где-то в глубинах сознания, на подкорке, отпечаталась, как моментальный полароидный снимок, немая сцена.

В центре зала напряженным каре застыли немногочисленные зрители, один из которых сжимал в руке на уровне плеча темную кеглю шампанской бутылки. Неподалеку от зрителей полуприсел на корточки низкорослый человек с всклокоченной пегой шевелюрой, в коротком грязно-салатовом жилете с множеством кармашков и клапанов и с огромной носатой видеокамерой на плече.

На переднем плане в нескольких метрах от входа, застигнутый в полушаге к правой стене зала, стоял, подавшись вперед, молодой человек в черной форменной рубашке секьюрити, с опрятной стрижкой и миловидным открытым лицом, выражавшим то ли удивление, то ли тревогу. Он распахнул рот, собираясь что-то сказать.

Готовое сорваться с языка восклицание, как нетрудно было догадаться, предназначалось двум молодым людям и девушке, стоявшим возле широкого пустого холста. У всех троих были откровенно азиатские лица, круглые и плоские, и раскосые глаза.

Смысловым центром этого сюжета было трогательное существо, запеленутое в светлый и мягкий, наподобие плюша, материал.

Присмотревшись, она различила вытянутую мордашку, темный, тускло поблескивавший глаз — то, что показалось плюшем, На самом деле было мягкой курчавой шерстью.

Барашек?

Да, маленький барашек. В его позе и особенно же в покорном тупом взгляде угадывались настроение смертника, тоска обреченного. Над барашком стоял молодой человек в белой рубашке с закатанными рукавами, из его кулака торчало длинное лезвие кухонного ножа.

Все это она увидела сразу, в одночасье. Обездвиженный оттиск всей этой сцены мгновенно всосался в подкорку, и в следующее мгновение сцена ожила.

Зрители, как под порывом ветра, качнулись, секьюрити с криком: «Ребята, вы чего? Чего вы?» — кинулся к вооруженному ножом человеку, его на бегу перехватила девушка и принялась — вульгарно, базарно — отпихивать в сторону, а тем временем человек с ножом навис над жертвой и выставил острый локоть.

Локоть коротко, резко дернулся вверх. Веки Баси, вдруг сделавшиеся свинцовыми, опустились.

Открыв глаза, она увидела в руке человека не нож, а вместительную пиалу. Он приникал к ней губами и медленно отклонялся назад. Она догадалась, что было в пиале.

Кровь, сцеженная из распоротого горла барашка, еще живая, дышащая, горячая.

Молодой человек торопливо пил, энергично работая кадыком, кровь стекала по подбородку, и на белой рубахе медленно расползалось обширное пятно.

Белый холст был тоже вымазан кровью.

До нее долетали обрывки чьего-то шепотом произносимого комментария. «Нормальный перформанс, хотя и несколько эпатажный… Да бросьте вы, это не более чем дань типично бытовой традиции… Да помилуйте, кто считал, сколько баранов вот так же режут там у них, в казахских степях, каждый день… Хотя, конечно, они несколько пережали с ритуальностью… Кстати, уж если на то пошло — антр ну, — из этого барана будет приготовлен настоящий плов для гостей…»

Автор, до пояса вымазанный кровью, стоял, привалившись плечом к холсту, и курил. В том, как он часто, порывисто затягивался, угадывалась нервозность, — кажется, начинало попахивать скандалом,

Что-то с ней произошло.

Глядя на заляпанную кровью сигарету, вибрирующую в нервных пальцах, она успокоилась. Успокоилась совершенно. Напряжение последних недель схлынуло.

— Господи, как все просто, — прошептала она. — В конце концов смерть — это не более чем чисто художественный акт. Такой маленький перформанс.

Она повеселела. И решила, что завтра впервые за последние три недели сядет за руль своей машины, без дела стоявшей под окнами.

В унисон с ее новым настроением хлопнуло шампанское.

Маэстро с напряженным лицом продолжал курить, алчно затягиваясь, — должно быть, сигарета пропиталась кровью и намокла.

* * *

Город не успел за ночь остыть от страшного зноя: даже ранним утром чувствовалась духота. Зной и тополиный пух — приметы этого кошмарного лета. Пуха столько, что кажется, будто на город обрушился снегопад.

Хромая собака по имени Сонька, жившая в старом семиэтажном доме, в квартире одинокого человека, зарабатывавшего на жизнь исполнением на трубе похоронной музыки, слонялась по двору в ожидании хозяина, но вдруг насторожилась, подняла голову. Ее чуткий нос пришел в движение: в привычные запахи двора вплелся какой-то новый, Соньке смутно знакомый. Исходил он от женщины, выходившей из крайнего подъезда. На вид ей было лет тридцать пять. Выше среднего роста, неплохо сложена. Походка у нее мягкая и плавная, типично кошачья.

Запах был смутно знаком и связан с чем-то приятным. Да, этот особый аромат был принадлежностью и опознавательным знаком той женщины, которую Сонька однажды видела на кладбище, — в тот самый день, когда хозяин, расщедрившись, накормил ее удивительно аппетитным сухим кормом.

Сонька чувствовала что-то неладное. Прошлой ночью она гуляла во дворе и видела: в потемках какой-то мужчина вертелся около машины, в которую теперь садилась женщина. И потому Сонька начала жалобно подвывать, надеясь предостеречь женщину, но та не обратила на собачий голос никакого внимания, открыла дверцу и уселась за руль.

Женщина вставила ключ в замок зажигания и долго смотрела, как покачивается на цепочке брелок, потом подняла взгляд и вздрогнула.

Перед машиной, опираясь рукой о капот, стоял высокий светловолосый человек.

Он приложил палец к губам: Тсс-с, не шевелись, не делай резких телодвижений — так она растолковала этот жест, и рука, потянувшаяся к ключу, повисла в воздухе.

Человек подошел к левой дверце и постучал согнутым пальцем в стекло: открой. Она подчинилась. Человек вынул ключи из замка зажигания, открыл капот.

Чем он был занят, она не видела — сидела, прикрыв глаза, терпеливо ждала — но чего? Она и сама толком не знала, просто сидела, погружаясь в ватный, какой-то лунатический транс, К действительности ее вернул голос, раздавшийся откуда-то из немыслимого далека.

— Аутодафе отменяется. — Светловолосый тщательно протер платком испачканные маслом руки, задумчиво покачал головой и добавил: — Пока отменяется. До лучших времен.

— До каких? — спросила она не своим голосом.

— Там видно будет.

— Ты собирался приготовить из меня шашлык?

— Шашлык? — удивленно переспросил он, поглаживая крышу автомобиля. — Да нет. Я имел в виду какое-нибудь блюдо-гриль. Женщина средних лет, поджаренная на открытом огне… С аппетитно хрустящей; корочкой. Что-то в этом роде. Если бы ты включила зажигание, твоя машина моментально превратилась бы в жаровню.

Она усмехнулась и кивком указала на сиденье:

— Садись, есть разговор.

— Да-да, разговор, — кивнул он, занимая место справа от водителя. — И догадываюсь о чем… — Он умолк, заполняя долгую паузу стуком пальцев, отплясывавших на крышке бардачка ритмичную чечетку. — Я мог бы сделать эту работу давным-давно. Случаев за это время было предостаточно. Но всякий раз меня что-то останавливало.

— А мне говорили, что ты профессионал…

— Во-первых, — продолжал он, пропустив ее реплику мимо ушей, — я привык иметь дело с сильными, здоровыми и опасными людьми, — он бросил короткий взгляд на женщину. — А ты производишь впечатление слабой, больной и беззащитной… Ты похожа на больного котенка. — Он помолчал. — Вообще в тебе есть очень многое от кошки.

— Да? — изумилась она, — Что именно?

— Ну-у… — неопределенно протянул Он, словно ловил ускользавшую мысль. — Походка, например. Ты очень мягко и плавно ставишь ногу, словно прощупывая надежность опоры. Особая пластика — в твоих движениях нет резких углов, импульсивных всплесков. Такое впечатление, что ты лепишь свои движения из мягкого пластилина. И в то же время в тебе чувствуется поразительная реактивность — малейшая, даже очень невнятная опасность заставляет тебя напрячься и выпустить коготки… И даже имя у тебя кошачье.

«Черт, а ведь он прав», — подумала она.

Между ними повисло минутное молчание.

— А тебя как зовут? — спросила она.

— Я что-то запамятовал.

— Но ведь в твоей профессиональной среде тебя как-то кличут?

— Разумеется. У меня очень звучное имя.

— Какое?

— Бог Огня.

— В самом деле неординарное имя. Оно связано с твоей специальностью?

— Никогда не думал об этом.

— Ладно, будем считать, что мы познакомились. Но ты не договорил… Так почему ты не сделал свою работу?

— Мне было просто любопытно.

— Понимаю. Мне и самой любопытно.

В корытце под ручным тормозом лежал спичечный коробок. Она аккуратно, двумя пальцами, подняла его. Рука описала плавную дугу, и коробок приземлился в распахнутую ладонь собеседника.

Он повертел в пальцах синий картонный пенальчик с рекламой водки «Kremlyovskaya» на одной из плоскостей, вынул толстую головастую спичку, чиркнул, приподнял до уровня глаз и прищурившись наблюдал, как маленькое пламя поглощает спичечное, тело. Потом сунул коробок в карман.

Она вышла из машины, открыла багажник.

Сонька опять начала подвывать — ее потревожил резкий неприятный запах, исходивший, скорее всего, от плоского металлического ящика, который женщина доставала из багажника. Сонька была опытная дворняга, много чего в жизни повидавшая, но сейчас она с удивлением наблюдала за этой странной женщиной. За тем, как, отвинтив крышку, она поднимала над собой ящик и, слегка отклонившись назад, подставляла грудь неровной, толчками выходившей из горлышка канистры струе, а потом роняла опустевшую канистру и стояла, окутанная облаком плотных, почти различимых на глаз испарений. Ладони ее были сомкнуты лодочкой, подпирали вздернутый подбородок, а взгляд устремился куда-то поверх крыш.

— Ну давай же… — тихо произнесла она. — Ведьмам положен костер.

Б. О., равнодушно наблюдавший за странными действиями женщины, облокотившись на крышу автомобиля, покачал головой.

— Давай, братишка, — повторила она. — Я заплатила за это очень большие деньги.

— Ладно, хватит, — ровным, безразличным тоном произнес он. — Давай оставим эти опереточные страсти.

Он взял ее за руку и повел к подъезду. Она не сопротивлялась. Со стороны она походила на марионетку, которую кукловод вел к кулисам.

* * *

Неделю спустя она почти ничего не помнила из того дня: как он наполнял ванну, раздевал ее, сбрасывая пропитанные бензином вещи в большой пластиковый таз, а потом уходил куда-то, и она долго сидела голая на табуретке, дожидаясь его возвращения, ничего не видя, не слыша, точно впала в кому. И начала приходить в себя, только оказавшись в теплой пене, точнее сказать, не совсем в себя.

Да-да, не в себя, а в какое-то иное тело, обтянутое новой, свежей кожей и разогретое бегом какой-то новой крови.

Теперь, неделю спустя, рассматривая себя в зеркале, укрепленном над умывальником, она находила, что Та прежняя, пропитанная бензином женщина ей отдаленно знакома, но не более того, потому что позади были семь странных, безумных дней — рестораны, ночные клубы, кажется, галерея Гельмана — день за днем, ночь за ночью…

— Черт, он какой-то шаман, наверное, — пробормотала она, обращаясь к своему туманному отражению в запотевшем зеркале. — Это невероятно, но мне опять хочется жить.

Она закуталась в халат, вышла из ванной, осторожно заглянула в комнату.

Б. О. лежал на диване с книгой в руке. Всю неделю он спал на этом старом, доставшемся в наследство от бабушки диване, в узкой и темной, без окон, комнатке, отделенной от спальни деревянной перегородкой. Он засыпал мгновенно, и она, слушая его ровное дыхание, недоумевала, почему, пробуждаясь, не находила его рядом: любой нормальный мужчина давно отыскал бы предлог, чтобы перебраться под ее одеяло.

Она присмотрелась к бурому, вытертому переплету книги — в ее библиотеке такой не было. Должно быть, он принес ее с собой в кожаной сумке через плечо, которая составляла весь его багаж.

— Что пишут новенького?

— А? — Он оторвался от чтения и поднял на нее невидящий взгляд. — Да так… Очень, как говорил когда-то вождь трудового народа, своевременная книга. Возможно, она нам поможет хоть как-то разобраться в этой нашей странной теперешней жизни. Понять кое-что…

— Что именно?

— Да как тебе сказать… Контекст. Среду нашего обитания.

Она постояла перед диваном, мерно раскачиваясь с пятки на носок.

— Ты хочешь согнать меня с моего дивана? — улыбнулся он.

— Да. Приходи.

Она вошла в спальню, скинула халат и легла в постель.

* * *

— Смотри, какая любопытная! — улыбнулся Б. О., застыв на пороге и косясь на подоконник. — А ну-ка отвернись и гляди на улицу!

Бася проследила за его взглядом: на подоконнике в рыжем заплесневевшем горшке росла старая герань.

— Думаешь, она за нами подглядывает? — спросила Бася, приподнимаясь на локте.

— Разумеется, — кивнул он, опускаясь рядом на кровать. — Цветы по природе своей очень любопытны.

До чего же он странный человек, подумала она.

Хотя занятно вообразить себя сидящей в горшке на подоконнике и занятой подглядыванием за лежащими в постели мужчиной и женщиной… Свет уличной неоновой лампы, работавшей вполнакала и потому напоминавшей зрелую сливу, проникал в комнату и окрашивал ее в лиловые тона. Оттуда, с подоконника, должно быть, хорошо видно, как его рука шевельнулась и указательный палец принялся описывать на груди женщины медленные круги, постепенно сужая их вокруг соска. Однако то ли добыча оказалась невелика, то ли какие-то хищные, Тамерлановы инстинкты тревожили эту руку, но она двинулась на завоевание новых территорий. На реберной дуге рука уже пробиралась по-пластунски, медленно-медленно… Скользнула по животу, окутала бедро, замерла. И, отдохнув на бедре, двинулась дальше, но в этот момент женщина рывком поднялась, села на постели, натянула на плечи простыню.

— Господи, что мы делаем, — прошептала она.

— А что мы делаем?

— Не знаю…

— Ты знаешь, — тихо, но уверенно произнес он, потянув ее за локоть и понуждая опуститься на спину. И очень скоро той, что наблюдала за мужчиной и женщиной, возможно, показалось бы, что кожа людей пошла трещинами, а из них со свистом рвется горячий пар. И все вокруг начинает раскачиваться так, что Останкинская телебашня гнется напряженной дугой, как спиннинг, на крючок которого попался огромный судак, а кремлевские звезды вспархивают со шпилей и укрываются в стане звезд небесных, и Садовое кольцо извивается восьмеркой, а дома в округе ложатся плавной волной, как косточки в «эффекте домино», и рушится весь предметный мир, низвергаясь в пыль, и наконец частое-частое дыхание женщины перекатывается в прощальный крик — долгий, медленно остывающий и опадающий.

Он встал, подошел к окну, усмехнулся и погрозил пальцем:

— Подглядывать нехорошо. В таких делах третий — лишний… — и задернул штору.

А названная третьим лишним ничего не могла возразить, потому что это была в самом деле комнатная герань, поразительно любопытное растение, жившее в простом некрашеном глиняном горшке на подоконнике. Земля в нем выгибалась полусферой, стекая от глиняного обода, и казалось, что растение стоит на сцене мертвого античного театра, холодного, покрытого пылью тысячелетий, и, заламывая иссохшие руки, представляет публике финал какой-то трагедии.

* * *

Потом они долго лежали обессиленные, тупо глядя в потолок.

— Кстати, а куда ты дел мои вещи? — подала голос Бася. — Ну, те…

— Сжёг их во дворе.

Правильно, подумала она, чулок старой, пропахшей бензином кожи, из которого ты выползла, лучше всего сжечь.

— А теперь расскажи, — нарушил он молчание. — Я много слышал разных историй. Но в первый раз сталкиваюсь с тем, чтобы человек оформил заказ на самого себя.

— Все так сложно… Не знаю, поймешь ли ты. — Она надолго умолкла. — Ладно, расскажу… Только имей в виду, что это история другой женщины — той, чьи вещи ты сжег во дворе.

Это был один из тысяч типичных студенческих браков, говорила она, поженились на третьем курсе. Митя — провинциал, он из тех упорных ребят, что сами прокладывали себе дорогу в этом не верящем слезам городе. Комитет комсомола, само собой, дававший возможность зацепиться в институте, работа на кафедре, потом уход в никуда: тогда только-только начинали шевелиться первые кооперативы. И в итоге к тридцати семи годам — хорошая семья, своя хорошая крепкая фирма, четырехкомнатная квартира на Сретенке…

— А где мы сейчас? — спросил Б. О.

— Это мамина квартира, мама умерла пять лет назад. Ну, да это несущественно. Так вот, Митя — он типичный self made man, и он врос по самые плечи в своё дело, сидел в нем двадцать четыре часа в сутки, а та женщина… Она была дома и понемногу превращалась в типичную японскую жену.

— Японскую?

— Ну, точнее сказать, в этот тип: японские мужья работают на износ и наживают себе ранние инфаркты, а японские жены сидят дома, занимаются живописью, икебаной и почитывают поэтические сборники. Ну так на то они и японки, Восток — дело тонкое. Слишком для той женщины тонкое, и потому прошлой зимой в Труа-Валле в маленьком шале кое-что происходило: ужин при свечах, французское вино в бокалах — как кровь, напротив нее загорелый паренек, с которым всю неделю катались на лыжах, у него бархатные глаза и трогательная детская ямочка на щеке…

— Русский? Откуда он там взялся?

— Оттуда, откуда почти четверть теперешних тамошних лыжников, из Москвы… Так вот, перед отъездом на отдых эта женщина решает купить новые лыжи — что-нибудь свеженькое, из последних коллекций, — они с мужем едут в одну небольшую фирму, торгующую горными лыжами, знакомятся с ее хозяином, обаятельным, симпатичным человеком. Со временем сходятся поближе, обмениваются визитами, — словом, завязываются нормальные дружеские отношения, а за неделю до отъезда у Мити появляется срочная работа — ей придется ехать одной. Почему одной? Их новый знакомый тоже собирается в эти края — налаживать связи с местными отелями.

И они едут — катаются, отдыхают, радуются жизни. Как-то раз, не уследив за временем, задерживаются на горе. Часть подъемников выключена, придется спускаться в Мерибель, а оттуда добираться до Торанса на такси… Это морока. По счастью, подворачивается выход из положения — у хозяина шале, куда они частенько заворачивали передохнуть и выпить пива, день рождения, он приглашает.

И все складывается замечательно: ужин при свечах в веселой французской компании, хорошее вино. Она понимает, что слегка перебрала, приятель вынужден отвести ее в спальню. Это было первый раз за всю жизнь. Потом в Москве с ним изредка встречались… Все так банально, как в анекдоте: возвращается муж из командировки, а жена… Все было поправимо, мы же современные люди, тем более что между нами в самом деле ничего не было, кроме этой маминой постели, но Митя… Он с тех студенческих лет очень изменился внешне, но внутри остался прежним непробиваемым провинциалом. Неделю он пил на даче.

Она знала и говорила себе: пусть, мужикам иногда такие запои идут на пользу… А в воскресенье вечером позвонили из дачного поселка. Пожар…

— Как? — вздрогнул он. — Пожар?

— Да, приезжает она уже на пепелище, пожарные скатывают свои шланги, и один из них говорит: дело привычное, улегся в постель, закурил… Потом следователь подтвердил: так оно, скорее всего, и было, эксперты не обнаружили никаких следов поджога, совершенно никаких.

Ну вот, а когда отошли за спину две самые тяжелые недели — похороны, поминки, девять дней, — эта женщина вдруг чувствует, что начинает заболевать… Нет-нет, днем она в порядке, но по ночам ее преследует маниакальное ощущение кошмарной вины, и это продолжается до тех пор, пока в один прекрасный момент она не встречается на кладбище с человеком, который, как ей казалось, все может устроить. Деньги у Мити были — ей хватило оплатить заказ.

— К чему такие сложности?

— О, это отдельная история.

Она поведала историю одной восьмилетней девочки с кошачьим именем. Девочка бежит через дорогу за ускользнувшим во время игры в «вышибалу» мячом и попадает под машину, у нее травма головы, очень серьезная, почти гибельная. Полгода она лежит пластом в Филатовской, но как-то выкарабкивается, и иногда по ночам ей мерещится, что за чертой она уже побывала… Да-да, в каком-то бесконечном коридоре, лишенном звуков, запахов и движений света.

— Я пробовала справиться сама… Три раза усаживалась в горячую ванну — думала резать вены. Но в самый последний момент понимала, что не могу. Вдруг вставал перед глазами этот кошмарный коридор без звуков и запахов, совершенно пустой. — Она долго молчала. — Я не могу сама сделать этот шаг. Потому и наняла тебя. Чтобы ты меня подтолкнул. Легонько, в спину… — Она села, обхватила колени руками и замерла, глядя на лежавшего рядом Б. О. — Никогда бы не подумала, что придется гулять по кабакам с киллером. И лежать с ним в одной постели.

— Я не киллер, — глухо отозвался он и после долгой паузы добавил: — Так как, говоришь, называлась та лыжная фирма?

 

2. Маленький шедевр в жанре пожара

Удар был мощным и хлестким, пришёлся прямо в левый висок. Прежде чем погрузиться в вязкий сумрак, Б. О. успел подумать, что крайне легкомысленно оставил этого огромного, как шкаф, охранника у себя за спиной.

Впрочем, ничто не говорило о том, что событий могут развиваться настолько энергично. Он зашел в этот спортивный магазинчик, потолкался в демонстрационном зале, потом подошел к одному из продавцов и сказал, что хотел бы переговорить с хозяином — у него есть кое-какие коммерческие предложения.

В сопровождении охранника он прошел в размещавшийся за торговым залом офис. Молодой человек приятной наружности сидел за широким рабочим столом, заваленным бумагами, и, энергично жестикулируя, разговаривал по телефону.

А он в самом деле симпатяга, отметил про себя Б. О.

Через минуту симпатяга бросил трубку и поднял на него усталый взгляд:

— Вы по делу или так, посмотреть пришли?

— По делу, разумеется. Я на минуту. Мне, собственно, нужны хорошие горные лыжи,

— Какие именно?

— «Лакруа».

Хозяин кабинета присвистнул.

— Ничего себе запросы! Да обладателей этих раритетов в нашей стране по пальцам пересчитать можно… — Он смерил Б. О. оценивающим взглядом. — А зачем вам эта редкость? Вы поклонник дорогой экзотики?

— Да нет, — мягко улыбнулся Б. О. — Просто моя хорошая знакомая катается на таких. Хочу составить ей достойную пару.

— Кто такая? — задумчиво склонив голову набок, спросил симпатяга. — Людей с таким оборудованием я должен знать.

Б. О. тщательно и подробно описал внешность Баси.

Молодой человек по ходу его рассказа все больше мрачнел. Он сосредоточенно покусывал нижнюю губу, косясь на телефонный аппарат. Наконец он поднял глаза и, глядя через плечо Б. О., медленно моргнул.

В следующую секунду Б. О. почувствовал, будто в виске его разорвался фугас.

Очнувшись, он нашел себя сидящим в кресле у стола. Тряхнул головой. Этот неосторожный жест отозвался острой болью.

— Катись отсюда, — холодно заметил симпатяга. — Сам дойдешь или тебе помочь?

Б. О. с трудом поднялся. Голова шла кругом. Осторожно ступая, он направился к двери, постоял, прислонившись лбом к косяку, тяжело вздохнул и повернулся.

— Ты совершил большую ошибку, — тихо, с чувством искреннего сожаления произнес он.

— Да? — расплылся в улыбке молодой человек. — И какую?

— Меня нельзя бить. Один мой приятель очень болезненно переносит такого рода выпады против меня.

— Ничего, перебьется.

— Конечно, — кивнул Б. О. и развел руки в стороны. — Но вот беда, он ведь придет к тебе просить сатисфакции.

— Ну так он ее получит.

Б. О. некоторое время молча рассматривал его.

— Жаль… — скорбным тоном произнес он. — Вы мне симпатичны… Что это за звук?

Молодой человек поднял голову и, прикрыв глаза, прислушался. Легкий шуршащий звук в самом деле слышался из дальнего угла офиса.

— А, это… — Он с улыбкой махнул рукой. — Дом-то старый. Внизу подвал. Мышка, наверное. Это еще ничего. А вот на складе у нас… — Он брезгливо поморщился. — Там шастают настоящие крысы.

— Крысы? — удивленно протянул Б. О., пристально всматриваясь в окно, за которым тополиный пух медленно плыл в раскаленном воздухе. Так он стоял пару минут, погрузившись в себя, потом на губах его заиграла странная улыбка. — А вы не боитесь, что кто-нибудь из этих грызунов заглянет к вам — в офис или на склад?

— Я не боюсь грызунов, — твердо произнес симпатяга и жестом дал понять, что аудиенция окончена.

— Напрасно, — тихо сказал Б. О., покидая офис.

Неделю спустя в телепередаче «Дорожный патруль» промелькнуло короткое сообщение о пожаре на складе одной из фирм, торгующих спортивными товарами. Пожарный, дававший репортеру интервью, предположил, что причина возгорания крылась в старой, пришедшей в негодность электропроводке.

Этот молодой парень с закопченным лицом, наверное, очень бы удивился, если б кто-то сказал ему, что именно стало причиной пожара.

* * *

За несколько дней до пожара на диком бесхозном пустыре, который замыкали складские помещения, объявился высокий подтянутый человек в синем рабочем комбинезоне и бейсбольной кепке.

Склады представляли собой старые кирпичные постройки в два этажа, с плоской крышей, обильно, как хлеб толстым слоем паюсной икры, вымазанной битумом. На уровне второго этажа здание опоясывала деревянная галерея, на которую вела крутая лесенка, а под галереей с тыла имелась широкая, в какие-то допотопные времена сложенная из бруса грузовая площадка наподобие дебаркадера, где давно стояли штук десять огромных рулонов бумаги.

Прежде склад принадлежал типографии. По слухам, она разорилась и продала помещение новым владельцам, так и не удосужившись вывезти рулоны газетной бумаги. Они высохли на солнце, растрепались и уже совершенно не годились ни для какого полезного производства.

Выстроены были эти бумажные тумбы так, что образовывали плотное каре, внутри которого складские рабочие устроили что-то вроде помойки: перекусив в тенечке, они швыряли туда остатки своих сухомяточных трапез, бутылки, пустые стаканчики из-под йогуртов, огрызки плавленых сырков, банановые шкурки, напоминавшие растерзанные желтые фраки.

Б. О. сдвинул кепку на затылок и заглянул за бумажные тумбы.

У стены сидел, утопая в огромной горе тополиного пуха, крысак и лакомился куском пиццы, походившей на обкусанный месяц,

— Что, брат, голодный? — спросил Б. О. — Мяса, наверное, хочешь?

Спрыгнув с грузовой площадки, он отступил на несколько шагов и медленно снизу вверх Окинул взглядом складское помещение — от фундамента до залитой битумом крыши.

— Совсем высохла бумажка, — тихо заметил Б. О., ощупывая лохматый торец рулона.

Он повернулся и пошел через пустырь, скрылся из виду и появился опять минут через двадцать.

Это время он потратил на то, чтобы доехать до ближайшего рынка и купить не первой свежести мяса. Вернувшись, бросил за рулоны маленький кусок.

Крысак шарахнулся в узкий лаз между бумажной тумбой и стеной и только спустя значительное время вышел из укрытия: голод заставил забыть об осторожности.

— Ешь, — донесся откуда-то сверху негромкий голос Б. О. — Скоро получишь еще.

* * *

Вернувшись домой, он натянул глухой резиновый фартук и, прихватив пару высоких резиновых перчаток, направился в ванную. Осторожно достав из сумки колбу, он поставил ее на табурет, застеленный клеенкой, долго колдовал над каким-то раствором, потом встряхнул колбу и сказал:

— Бедняга… Тут фосфору столько, что ты наверняка засветишься.

Он вытянул жидкость большим шприцем и занялся тщательной обработкой дурно пахнувшего мяса. В этот момент дверь ванной резко распахнулась и на пороге возникла сжимавшая нос пальцами Бася.

— Господи, откуда эта вонь по всему дому? — Секунду она тупо смотрела на табурет, пытаясь сообразить, что бы могли эти раскисшие куски мяса означать, потом перевела взгляд, на Б. О. — Если ты задумал приготовить из этого аппетитного продукта ужин, то я пас.

Б. О с покаянным видом опустил голову.

— Нет, в самом деле, чем ты тут занят? — сказала она, морщась и помахивая ладонью у лица.

— Изготовлением шедевра. Точнее сказать, не столько самого шедевра, сколько его римейка. Если он мне удастся, я могу себе по секрету признаться, что действительно немного талантлив.

— В своей основной профессии талантлив? — тихо спросила Бася. — Или в какой-то еще?

— В основной, — Б. О. стащил с рук перчатки и положил их на край табурета. — Нет, это в самом деле гениально. На памяти у меня всего один достойный прецедент. Полтора года назад в Англии дотла сгорел один маленький музейчик деревенского быта, размещавшийся в небольшом домике четырнадцатого века.

— Надеюсь, к этому вандализму не ты приложил руку?

— Да нет, что ты… У меня бы рука не поднялась.

— А у кого поднялась?

— Не рука, а лапа.

— Что? — изумленно протянула Бася. — Какая лапа?

— Это долго объяснять… Ну, словом, жила-была там неподалеку крыса.

— Фу-у-у! — скривилась Бася.

— Жила, значит, была, — продолжал Б. О., не обращая вниманий на ее реакцию, — и как-то в один прекрасный день она проголодалась. Пошла на помойку и полакомилась куском мяса. Она, бедняга, не знала, что мясо напичкано ядом против грызунов. Эта отрава изготавливается на основе фосфора… Нажравшись от пуза, крыса забралась на соломенную крышу музея, прилегла отдохнуть, погреться на солнышке и подохла. А дни стояли жаркие — ну, как сейчас в Москве. Животина быстро разлагалась, и наконец фосфор вступил в реакцию с кислородом… Ну вот и все, — с улыбкой развел руки в стороны Б. О.

— Что — все?

— Как это что? — искренне удивился Б. О. — Крыша полыхнула, это же ясно, как дважды два — четыре.

— Ой, нет, я не могу! — махнула рукой Бася, выскакивая из ванной.

— Нет, ну в самом деле! — обиделся Б. О. — Если мне удастся нечто подобное, я, кажется, начну себя уважать. Это будет настоящее произведение искусства.

— Ты нашел в нашем городе домишко под соломенной крышей?

— Нет, крыша там битумная. — Он бросил выразительный взгляд в угол, где лежала горстка тополиного пуха.

Пуха в Москве было столько, что он проникал в раскрытые форточки (и даже, кажется, в закрытые) и скапливался в квартирах, вызывая у их обитателей вспышки аллергии.

— Природа!.. — загадочно улыбнулся Б. О. — Природа нам поможет.

Бася устало пожала плечами и удалилась в комнату.

Покончив со странной работой, он упаковал мясо в полиэтиленовый пакет, скатал клеенку, сунул ее в картонную коробку, куда последовала затем и пустая колба, тщательно протер смоченной в спирту тряпкой фартук и перчатки, переоделся в синий комбинезон, вышел на улицу, бросил коробку в мусорный контейнер, а пакет с мясом аккуратно положил в багажник. Ближе к вечеру Б. О. опять видели у складов. Он стоял, прикрыв глаза, и что-то шепотом бормотал себе под нос.

— Значит, так, — шептал он, — во-первых, этот тополиный пух. Там его столько, что, полыхнув, он тут же зацепит бумагу. Бумага старая, пересохла на солнце, займется за милую душу. Потом перекинется на косые стойки, подпирающие галерею, а там уже и до крыши недалеко. На крыше битум. Он потечет внутрь склада через щели в кровле. Внутри полно картонных коробок… — Он помолчал и шепотом произнес: — Проблем возникнуть не должно!

Их не возникло. Крысак съел мясо, но умер не сразу, а только ночью, окончательно усвоив и впитав яды, которыми был нашприцован кусок. Труп быстро — разлагался под палящими лучами солнца меж бумажных рулонов, и вот в середине дня, в разгар обеденного перерыва, когда у складов никого не было, насквозь пропитанные фосфором останки животного вспыхнули, словно их подожгло солнце, и огонь, соскользнув на клочок бумаги, свисавший из распоротого бока бумажной тумбы, двинулся, куда ему было указано.

* * *

Полыхало на славу… Поэтому никто не обратил внимания на средних лет человека с длинными, забранными в хвост светлыми волосами, прогуливавшегося по краю пустыря. Казалось, он был погружен в свои мысли и потому как-то вяло реагировал на все происходившее: на дым, сочившийся из-под крыши одного из складских помещений; суету неизвестно откуда возникших во множестве людей, вторжение на пустырь красных автомобилей, крики, ругань, шипение тугих пенных струй, подминавших под себя языки пламени, — он просто стоял в сторонке и время от времени сокрушенно покачивал головой. Потом он подошел к огромному старому тополю, коснулся ладонью шершавого, изъеденного глубокими трещинами ствола и спросил, обращаясь неизвестно к кому:

— Что, старик, тебе когда-нибудь случалось видеть такое?

Если б этот старый тополь умел понимать жизнь людей и говорить на их языке, он наверняка покачал бы в знак согласия высокой кроной: конечно!

Потому что когда-то, во времена его юности, он однажды в разгар сочного, похрустывавшего от мороза февральского дня равнодушно наблюдал из глубин анабиотического полузабытья, в какое впадал зимой, за розовыми дымами. Они неподвижно стояли над печными трубами, но вдруг оттенок одного из них изменился. Тот дым был не румян, как все прочие, но черен, имел странную, текучую форму, причем шел не вертикально, а горизонтально. Сочился он из-под крыши двухэтажного дома, в тылах которого за прочным деревянным забором располагались два приземистых лабаза с плоскими крышами. Минут через двадцать уже вовсю полыхала крыша дома, из его окон почему-то вылетали предметы мебели, подушки, перины и даже огромные напольные часы, а на обширном дворе растаскивали длинными баграми полуобгорелые бревна прибывшие на громоздкой повозке люди в горевших на солнце медных касках, но очень скоро их головные уборы покрылись сажей, и потому солнце перестало играть с ними в слепящие игры. Было это в какие-то давние, нешумные и спокойные времена, когда улицы пахли лошадьми, а в ветвях рябины мелькали манишки снегирей. С тех пор старику не приходилось слышать столь плотного запаха дыма и видеть черные хлопья гари, парящие над обширным пустырем.

Отвернувшись от тополя, светловолосый человек направился к краю пустыря, где еще сохранился кусок дикой земли, отданный на растерзание анархически всклокоченному кустарнику, свирепой, баскетбольного роста крапиве, упорной и жизнестойкой травке-пырею, вальяжным придурковатым лопухам и невзрачным, но добросердечным подорожникам, — оживая поздней весной, этот рудимент живой земли метался, как узник в клетке, неистовствовал, выл и скалился. Он карабкался мхами на кирпичи, подпаливал их ядовитым крапивным огнем и алчно сглатывал вторсырье жизни — старые автомобильные камеры, обломки ящиков, промасленную ветошь, пивные банки, анемичные презервативы, сигаретные пачки, выжатые, как лимон, мотки проволоки и прочее барахло.

Оглядев дикий клочок пустыря, человек произнес странную фразу:

— Нас жалуют землями… — и покосился вправо, где в вечном карауле стоял гигантский сановный тополь, а чуть подальше находилось странное сооружение: бетонированная прямоугольная яма метров шести в глубину. В яме стояла вода. Он наклонился над краем ямы, принюхиваясь к запаху гнили и вглядываясь в поверхность воды, драпированную тончайшей пленкой радужных цветов — то ли масляной, то ли керосинной, — и опять с оттенком легкого удивления произнес: — М-да, и водами нас жалуют…

После этого он неторопливо направился к краю пустыря, где на бетонном блоке, опустив голову и безвольно уронив руки между коленей, сидел симпатичный молодой человек в кожаной куртке.

— Поговорим, — тихо произнес Б. О.

Молодой человек угрюмо взглянул на собеседника. Его манера держаться, подчеркнутое спокойствие, расслабленность, доброжелательный тон, совершенное отсутствие внешних признаков агрессии — все это настораживало.

— Сколько?

— М-м-м… — поморщился Б. О., словно от внезапного налета зубной боли. — Молодой человек, послушайте меня внимательно. Я не беру ни борзыми щенками, ни бывшими в употреблении купюрами. Все, что я хочу, — это поговорить. Спокойно так, по-приятельски.

— Что? Что вы хотите знать?

— Ничего особенного. Я тут собрался в горы. В Альпы. Ну так расскажите мне, что там к чему. Я, знаете, люблю вечерком посидеть в какой-нибудь горной хижине. Хорошая компания, ужин при свечах, красное сухое вино в бокалах. Какая-нибудь очаровательная женщина напротив тебя, разговор с ней, потом то да се… Расскажите. Все это так романтично.

— Ага, романтично, — огрызнулся симпатяга. — Полный восторг. Особенно если твою тачку по дороге на дачу притирает к обочине бронированный джип. А из него выходят четыре исключительно приятных молодых человека.

— И что за юноши? Воспитанники православной гимназии? Члены общества добрых самаритян? Студенты института культуры? — Б. О. помолчал. — Как выглядели?

Симпатяга описал.

Понятно. Эскорт тонтон-макутов, которыми у нас принято окружать себя, если ты солидный человек… Чего — хотели?

— Ничего особенного, — ответил молодой человек. — Запихнули в роскошную тачку. За рулем сидел интеллигентной наружности молодой человек. «К тебе наведывалась не так давно симпатичная баба с мужем», — сказал молодой человек… «Да, заходили, женщина взяла хорошие лыжи, дорогие, и что с того?» — «Так вот, баба поедет в горы отдыхать. Одна. Ты составишь ей будто бы невзначай компанию. При случае уложишь в постель». — «А если постель не получится?» — «Тогда нам тебя жаль… Уложишь, уложишь, с такой смазливой рожей это нетрудно. Ну вот, а потом, по возвращении, постараешься еще некоторое время поддерживать отношения — все в той же горизонтальной плоскости. Это все».

— М-да… Это, насколько я понимаю, тот случай, когда принято говорить: «Ему было трудно отказать». А что за интеллигентный парень?

— Странный какой-то… Вроде приличный человек, но что-то в нем было такое, отчего кровь начинала стынуть в жилах. — Хозяин склада задумался. — Да, у него глаза необычные. Круглые, желтоватого оттенка. И взгляд рыбий какой-то… Как у акулы. Я сразу понял, что лучше с ним не связываться.

— Рыбий взгляд… — Б. О. помолчал, наблюдая за тем, как пожарные растаскивают остатки обгоревшего товара. — Добра на этом складе было, насколько я знаю, немного? Не то что на другом вашем складе, ведь так? Хороший склад. Беда только, что он соседствует с хранилищем горюче-смазочных материалов.

— Да, — механически подтвердил молодой человек. — А к чему это вы?

— К тому, — Б. О. ласково погладил собеседника по голове, — что если бы я хотел пустить вас по миру, то давно бы сделал это. Но вы мне почему-то симпатичны. — Он повернулся и медленно направился к выходу с пустыря.

У тополя он задержался и долго смотрел на мощный ствол — медленное движение вверх неудержимой древесной лавы, пробивающей себе путь по извилистым замысловатым руслам и застывающей высоко в небе.

 

3. Тетрадка старого профессора

Бася лежала на диване, свернувшись таким уютным калачиком, что и в самом деле походила на впавшую в полудрему кошку, закрывшую мордочку лапой и обвившую себя пушистым хвостом.

— Где ты все время пропадаешь? Где ты ходишь? — Она приподняла голову, потянула носом, принюхалась. — От тебя дымом пахнет. Насколько я понимаю, твой шедевр состоялся?

Он молча опустился рядом с ней на кровать.

— Почему ты вечно молчишь? Ну… — Она хотела что-то добавить, но перебила цепь телефонных звонков. Бросив короткий взгляд на будильник — половина двенадцатого ночи, — она со вздохом подняла трубку и, зажав ладонью микрофон, вопросительно посмотрела него.

— Тебе, кажется, кто-то звонит, — напомнил он.

Звонили из дачного кооператива: завтра прибудут грузовики вывозить остатки сгоревшей дачи.

— Придется съездить, — вздохнула она.

— Придется, — кивнул он. — Мне надо на все это посмотреть.

— Зачем?

— Затем, что в этой истории что-то не так… А теперь давай спать.

— Ну нет… — сладко потягиваясь, промурлыкала она. — Пора мне забираться на чердак, а оттуда— на крышу.

— Что-что? — поперхнулся Б. О.

— Милый, — прошептала она, мягко улыбаясь. — Ты разве не знаешь, что там, на крышах, пролегает у Нас, у кошек, тропа любви?

В его холодных глазах внезапно промелькнуло тепло. Он кивнул и начал расстегивать пуговки сорочки.

* * *

С утра не хотелось ничего — просыпаться, шевелиться, потягиваться, видеть полосу света в проеме неплотно задернутых штор, улавливать запах кофе, плывущий из кухни, — Б. О., по всей видимости, готовил завтрак.

Она лежала с закрытыми глазами, пытаясь вернуть себя в вязкий, мягкой лавой текущий сон, водвориться обратно в его теплую, засасывающую тину, в глубинах которой так хорошо лежать без движения до самого вечера. Его рука ласково извлекла ее из материи сна — он поглаживал плечо, тихонько подтолкнул, потом еще раз и еще.

— Пора. Просыпайся.

Она ответила протяжным томным постаныванием. — не хочу, оставь меня в покое, еще рано.

— Давай, давай, надо выехать пораньше.

— Куда выехать?

Ах да, на дачу — сегодня прибудут грузовики расчищать пожарище.

Вчерашний полуночный звонок из дачного кооператива она восприняла равнодушно, но сегодня его смысл проявился в полной мере: возвращаться на пепелище, к знакомым деревьям, к пышному, распятому на решетчатой подпорке розовому кусту. К старой березе, нависшей над беседкой. К колодцу в дальнем, захваченном кустами лещины углу участка. К можжевеловому дереву, зеленой свечкой возвышавшемуся у крыльца бани, — там, в тугом переплетении тонких густых ветвей на уровне человеческого роста, Митя прошлым летом обнаружил птичье гнездо и, осторожно раздвигая мягкую хвою, показывал: смотри, как уютно устроились!

Очень уютно, очень: птенцам, надежно укутанным плотным хвойным коконом, было, наверное, тепло, сухо, безопасно. Увидев этот миниатюрный, так умно и рационально устроенный птичий дом, она поймала себя на мысли, что ей хочется сжаться в крохотный пушистый комок, вкатиться в свитую из тонких прутьев чашу гнезда и сидеть там, вдыхая запах теплого материнского пуха.

Когда Б. О. деликатно дотронулся до плеча и позвал — пора ехать! — она почему-то сразу увидела именно гнездо, точнее, в ней пробудилось ощущение тепла и уюта, возникшее тогда при первом взгляде в глубины можжевелового дерева, а уже из него проросло все то, что будто бы схлынуло, ушло в мыльную пену вместе с парами бензина — тогда, в день знакомства с Б. О.

Поэтому она физически чувствовала теперь свинцовую тяжесть прошлых дней и не понимала, как это ему, энергично работавшему мягкой губкой, удалось смыть эту тяжесть, содрать с нее вместе со старой кожей тогда, в день их знакомства.

— А? — вздрогнула она. — Что?

Он стоял у кровати с подносом: кофейные чашки курятся легким дымком, как пробуждающиеся вулканы, загорелые тосты в пятнах аппетитного румянца источают сладковатый запах, малиновый джем в блюдце — аппетитно лоснящаяся горка.

— Завтрак туриста, — пояснил он. Поставил поднос на кровать, отошел к окну, отдернул штору — в комнату хлынул белый утренний свет. Присел на подоконник, скрестил руки на груди — ждал.

— Как тебе это удалось? — спросила она.

— Ну как… Кофе в кофемолке, вода под краном. Хлеб в шкафу. Джем в банке. Все так просто.

— Не все… Ты же знаешь, о чем я. Ведь немыслимо в самом деле — после всего, что со мной было… — Она отхлебнула кофе, поставила чашку на поднос, закурила. — Знаешь, накануне я чуть было не кинулась с Крымского моста.

— Знаю. Я видел. Ты разговаривала с каким-то стариком. Потом вцепилась в него и начала трясти.

— Так ты ходил за мной… Да, я чувствовала. Ты все это время ходил…

— Да.

— Зачем?

Он пожал плечами: неужели так трудно сообразить?

— Тогда почему ты не сделал работу? Я в самом деле заплатила за нее уйму денег.

— Я ведь тебе объяснял.

— Я забыла.

Его глаза похолодели, она поняла, что эту тему, наверное, лишний раз не стоит трогать.

— Не хочешь — не говори.

— Ну отчего же… — Он повернулся к ней спиной, упер ладони в подоконник, долго смотрел во двор. — Я в самом деле мог бы. Много раз. — Он сделал паузу, и ей бросился в глаза его мерно пульсирующий под кожей желвак… — Но дело в том, что я не собирался выполнять этот заказ.

— Вот как?

— Это не моя профессия. Для таких дел в нашей степи существует целая армия специалистов.

Она поперхнулась дымом, закашлялась, кофе из чашек выплеснулся на поднос.

— В степи? При чем тут степь?

Он не заметил ее вопроса.

— Зачем ты тогда согласился?

— Не было выбора. Пришлось… — Он встряхнулся. — Оставим это. Допивай кофе. Нам пора.

— Подожди. Но все эти три недели ты ведь ходил за мной, я чувствовала, да, нутром, инстинктом: ты где-то рядом, за моей спиной. И звонил, молчал в трубку.

— Ходил. Так, на всякий случай. Чтобы ты не наделала глупостей. И потом… — Он подумал. — Мне надо было понять.

— Я хочу видеть твои глаза.

Он подошел, сел на краешек кровати.

— Ну?

— Так ты сразу догадался, от кого исходит заказ?

— Не сразу. Но догадался.

— И что теперь?

Вместо ответа он взял с тарелки тост, намазал его джемом, откусил. Глотнул кофе.

— Что-то во всей этой истории не так. С самого начала не так. Не на месте стоит. Тут какие-то игры. Хорошо бы узнать…

— Что?

— Кто сдает эту колоду. Какие ставки. И вообще, что это — покер? канаста? пьяница? — Зажмурился, помассировал глаза, несколько раз беспомощно моргнул. — Пора ехать.

Она упала навзничь, прикрыла глаза.

— Я не могу. Правда.

— Сможешь. — Он потянул на себя одеяло. — Соберись. Напрягись. Труба играет подъем.

— Как ты не понимаешь!..

Как он не понимает, что просто нет сил возвращаться туда.

Ведь не просто дом сгорел — здоровенный кусок жизни лежит под черными бревнами, которые, наверное, уже оплетает свежая трава.

— Я понимаю, — глухо отозвался он. — Понимаю. — Наклонился, поцеловал в висок. Его левая рука скользнула под спину, правая проникла под одеяло, прошлась по животу, задержалась на мгновение над мягкими шелковистыми волосами, спустилась к бедру, проползла под согнутые колени. Б. О. шепнул: — Давай. Я отнесу тебя на руках. Мы залижем эти раны.

* * *

За поворотом, там, где от трассы ответвляется узкая лента покоробившегося асфальта, с натугой взбираясь на крутой пригорок, чтобы потом с разгона вкатиться под темный свод далекого леса, она закрыла глаза. Сидела, вжавшись в кресло, как пилот, испытывающий в каждой клетке тела тяжесть перегрузок. Давило, вминало в кресло все прежнее, до боли знакомое. Все то, на что не было сил смотреть, но что просачивалось под сомкнутые веки: легкий толчок — да, при въезде на пригорок небольшая пологая ямка, тут машину всегда подбрасывало. Значит, слева по ходу сейчас откроется поле, заставленное кургузыми, наскоро сколоченными из старых досок времянками, и за сетчатыми изгородями можно будет различить согнутых в три погибели огородников.

Б. О. начал сбавлять скорость, притормозил. Она стряхнула с себя полудрему, бросила взгляд в окно. Поле, оправленное у горизонта в темную раму леса, лежало слева по ходу тряской бетонки и походило на взбаламученное, расшевеленное какой-то острой внутренней болью болото, выдыхавшее голубоватую дымку испарений. Над ним волнами стелилась стая черных птиц, рассыпавшаяся то тут, то там бурными, гортанно оравшими брызгами, — эти вспышки подвижной жизни разнообразили унылый пейзаж. Впрочем, не только они. В километре от бетонки, точно выдерживая линию строя, шли три трактора, монотонно месили широкими гусеницами почву, а вокруг них беспорядочно, по-комариному роились микроскопические темные фигуры, в которых, если напрячь зрение, можно было узнать людей.

— Пашут? — недоуменно произнес Б. О., вглядываясь в даль.

— Да нет, — вяло отозвалась она. — Там свалка. Свозят из города вторсырье жизни… А бульдозеры его растаскивают. Окно закрой, а то запашок оттуда тот еще долетает… Эй, что с тобой?

Б. О. будто бы не слышал ее — с минуту он сидел, невидяще уставившись перед собой и приоткрыв рот, и со стороны казалось, что он впал в сомнамбулический транс. Потом медленно повернул голову. В его глазах стояло то странное, неотчетливое выражение, которое ей уже как-то приходилось видеть, — только где и когда? Наконец его взгляд начал проясняться, и в нем появились то ли догадка, то ли озарение.

— Все как по писаному, — произнес он странным тоном. — Нас жалуют пашнями, как мы того желали…

Он быстро посмотрел в сторону огромной помойки и стукнул кулаком по рулевому колесу:

— Эх, степь да степь кругом, путь далек лежит!

— Да ну тебя, — вздохнула она и опять прикрыла глаза.

Б. О. вел машину уверенно, на приличной скорости, профессионально мягко, без шараханий в стороны, подергиваний; краем глаза он видел ее, вжавшуюся в кресло, и потому старался, чтобы рельефы знакомой дороги, ее изгибы, повороты, впадины не отзывались бы избытком перегрузок, — она это чувствовала и про себя благодарила его.

— Сбавь скорость. Сейчас будет развилка, — подсказала она, не открывая глаз. — Нам налево, вторые ворота справа по ходу.

Машина плавно остановилась. Хлопнула дверца. Она продолжала сидеть на своем месте.

В прошлой жизни все было наоборот. Митя оставался за рулем, она выбегала растаскивать тяжелые, скребущие землю створки ворот, потом стояла, придерживая левую: та по инерции закрывалась.

Машина тронулась, она разомкнула глаза.

Левую створку Б. О. подпер кирпичом. Машину он поставил со знанием дела, неподалеку от бани, у забора, между стеной и грудой угля, — Митя ставил туда же. Давно думал построить гараж, но все времени не хватало.

— А тут вполне можно жить, — донесся голос Б. О.

Скорее всего, это он к тому, что баня — сложенное из прочного бруса строение под асимметричной крышей — скромными размерами не отличалась и больше походила на жилой дом. Левое крыло крыши более полого, оно накрывает просторную галерею с высокими резными перилами и длинной, во всю стену, лавкой. Хорошо же было сидеть здесь в облаке пара после того, как окатишь себя, распаренную, разомлевшую из ведра жидким колодезным льдом.

Дверь в тесную, с тремя ярусами полатей парную выходила на галерею. Рядом еще дверь, за ней коридор, чулан, крохотная комнатка, куда едва помещалась кровать. Коридор выводил в просторную комнату с широким, во всю стену, окном — каминную.

— Да, можно жить.

— Побудь там, — сказал он. — Пока я…

— Да, посижу в бане. В каминной.

Она стояла у широкого окна и наблюдала, как Б. О. не спеша направился к бесформенной груде обломков, громоздившихся в центре участка. На ходу обернулся, вопросительно посмотрел на нее: может, и ты? Она покачала головой: нет.

Нет, это когда-то был дом, живой, теплый, хранивший в себе стойкие дачные запахи, отдававшие чем-то ветхим, чуланным, чем-то таким, что истекало из старых кроватных покрывал, пожелтевших газет, забытой на подоконнике высохшей морковки, пыльных занавесок, мышиного помета в духовке, чавкавших домашних тапочек, истекало, и впитывалось в дерево стен, и входило в комнаты вместе с его, дерева, спокойным дыханием — вот это, запахи, она помнила особенно хорошо и потому не могла приблизиться к черным, словно застигнутым в момент игры «куча мала», бревнам, остаткам кирпичной кладки, осколкам волнистого шифера.

Он понимающе кивнул.

Не спеша ходил он по пожарищу, постепенно сужая круги, и наконец оказался в самой его сердцевине, трогал бревна, ощупывал куски проводки, разгребал угли, перетирал их в ладонях, подносил к лицу — все это продолжалось невыносимо долго, и она чувствовала, что в его странной и бессмысленной работе, в самой пластике его движений отчетливо проступает что-то древнее, темное, шаманское, словно он вызывает из прошлого времени давно скомканный, поруганный брандспойтными струями огонь, восстанавливает его и пробует понять.

Она уселась в кресло возле камина, водрузила ноги на стальную решетку и задремала. Пробудило ее сдержанное урчание двигателей во дворе. Приехали грузовики. Б. О., переговорив с шоферами, направился к бане.

Он постоял в дверях, обводя взглядом помещение — книжные стеллажи, диван, низкий столик со столешницей, украшенной керамической плиткой, кресла, — заинтересованно приподнял бровь, увидев камин, по верху которого, на широком бортике, были выставлены экзотических форм бутылки в причудливо застывшей лаве свечного воска — они использовались как подсвечники. Внимательно осмотрел провал каминного ложа, решетку, пощупал кирпичи — он явно тянул время, собираясь с мыслями.

— Как говорил тот пожарный? Лег в постель, закурил, заснул с зажженной сигаретой?

Она попыталась вспомнить лицо пожарного — нет, лицо в памяти не задержалось, но голос его звучал отчетливо.

— Да, так он и сказал. А что?

— Где была ваша спальня?

— На втором этаже.

Б. О. осмотрелся, заметил в углу стопку старых газет, предназначенных для растопки, взял верхнюю, присел на корточки у жестяного настила, предохранявшего пол от раскаленных плевков каминного огня.

— Мы собираемся топить? — спросила она.

— Нет.

— Пойду пройдусь. Подышу воздухом.

— Хорошая мысль.

Когда она вышла, Б. О. осмотрелся, заметил сбоку от дивана пустую картонную коробку из-под обуви. Взял ее, слегка надорвал картон в четырех углах, положил на жесть. Сверху установил согнутую в форме ломаной крыши газету.

Чиркнул зажигалкой, поднес огонек к картону. Чиркнул еще раз. И еще. И еще.

Огонь полз с четырех сторон, медленно взбираясь по картону, потом перекинулся на бумажную крышу, проникая в столбцы текста, пожирая заголовки; он тек плавно и быстро, пуская впереди себя затемнявший бумагу жар, и на месте этого ожога в следующую секунду вырастало желтоватое, в синем оперении пламя.

За спиной скрипнула дверь. Бася стояла на пороге, смотрела, как горит бумажный домик, и вдруг почувствовала холодок в груди.

— Что ты хотел этим сказать?

Он поднял на нее отсутствующий, гипнотический взгляд — такой она уже видела пару раз, когда Б. О. ни с того ни с сего погружался в задумчивость.

— Ничего… — Губы едва двинулись, он обращался не столько к ней, сколько к себе.

Она опустилась в кресло: холодок под сердцем разрастался, набирал объем, устремлялся вниз, затекал в коленные чашечки.

— Что-то зябко, — поежилась она.

* * *

Часам к трем участок расчистили, только из сердцевины обширного гаревого пятна сиротливо торчала похожая на разоренную сванскую башню печная труба, на макушке которой сидела ворона. Б. О., прислонившись к шершавой стене бани, задумчиво разглядывал птицу. Что-то в его позе, в неотчетливом, плывущем взгляде было знакомое — ах да, вот так же он посматривал на притаившуюся на подоконнике герань.

— Хочешь узнать, что она думает? — Бася осторожно дотронулась до его локтя.

Б. О. покосился на Басю и задумчиво протянул:

— Ну-у-у… Это было бы занятно.

— Чу! — насторожилась она, нахохлилась. — Слышишь? Да, тонкий, похожий на протяжное блеянье испуганного барашка звук встревожил меня. Доносился он со стороны соседнего безалаберного, заросшего сорным кустарником участка. Там, в глубине леса, стоит старый дом с такой густо замшелой крышей, что издали казалось, будто крыша эта укрыта лоскутьями грязного серого велюра. Смотри: на втором этаже медленно открылось тонко блеющее окно. И оттуда, полыхнув солнечным зайчиком, — видишь? — выскользнула и начала падать, как рыба, сорвавшаяся с крючка, бутылка. И с тупым ватным звуком нырнула в траву.

— Да-да, — кивнул Б. О., пристально глядя в сторону соседнего участка.

— Видишь, — шептала Бася, — я беспокойно завертела головой. Странно, что обитатель дома еще жив, рассудила я, следя за нырком пустой посуды. Этот человек питается одним ядом, заключенным в высоких стеклянных емкостях, и почти не ест съедобного. И кроме того, он почти не спит. Ночи напролет он сидит за столом напротив окна в свете лампы под зеленым стеклянным абажуром, сидит и сидит… В том, что человек питается ядом и черпает в нем силы для продолжения жизни, я убедилась еще в тот день, когда он тут возник. Знаешь, Бог Огня, из природного любопытства я подлетела к дому и уселась на обломок сосновой ветви как раз напротив окна.

— Да что ты? — слабо улыбнулся Б. О.

— Да-да, уселась. И могла видеть, как человек медленно кружил по комнате. Потом достал из большой дорожной сумки на молнии бутылку, схватил ее горлышко, сделал резкое, скручивающее пробку движение и налил прозрачную жидкость в стакан. Когда первая емкость вылетела из окна, я опять-таки из любопытства опустилась в траву, подтолкнула клювом сосуд и тут же отскочила на безопасное расстояние. Потому что инстинкт подсказал мне — пить жидкость нельзя, она ядовита. Но человек упорно питался ею третий день кряду и не погибал, вот разве что под утро он валился на разложенное кресло-кровать и застывал в неловкой разметанной позе — голова мертво привалена к плечу, рот приоткрыт, левая рука с развернутой вверх ладонью свешивается на пол. В зеленоватом свете настольной лампы он походил на погибшую тропическую птицу.

Б. О. с интересом следил за тем, как Бася, выговорившись, вдруг ссутулилась, опустилась на корточки и так сидела, словно нахохлившаяся птица, а потом подняла лицо и посмотрела на него снизу вверх.

— Скорее всего, так оно и было, — тихо пробормотала Бася и бесцветным тоном добавила: — Это Костя. Скорее всего, он. Я слышала, он впал в запой.

— Костя? — спросил Б. О., приседая рядом.

— Да. Сосед. Сын Павла Емельяновича. Того старика, который тут с Митей… В ту ночь.

— А что, разве с ним в ту ночь кто-то был?

Чертя указательным пальцем сложный иероглифический узор в засыпанной хвоей земле, она кивнула:

— А разве я тебе не рассказывала? Баню, как видишь, огонь не зацепил, так что в ней все осталось на своих местах. В частности, следы основательной пьянки. Пил он, судя по всему, не в одиночестве — на вешалке нашли тяжелое драповое старомодное пальто. Я сразу его узнала — это Павла Емельяновича.

— А кто он такой?

— Да кто… Пенсионер. Раньше работал на филфаке, теперь давно на пенсии. Ну, я тут же понеслась на соседскую дачу… — Она долго молчала. — Старика нашла в кабинете на втором этаже, он лежал в кресле — рука безвольно свесилась к полу, рядом пустая бутылка из-под коньяка. Еще пара пустых на столе, — она тяжело вздохнула. — Потом врач «скорой» сказал, что у старика отказало сердце: в таком возрасте нельзя позволять себе лишнего. А тут такие дозы. — Она глянула в сторону соседней дачи. — Надо бы зайти. А то неудобно.

— Вы давно знакомы?

— Всю жизнь.

Та жизнь пахла сиренью, яблоками, дождевой водой, стоявшей в бочке у крыльца и хранившей на зеркальной поверхности смутные оттиски детских лиц, пахла хвоей, сырой осенней листвой, а жизнь теперешняя пахнет гарью и чуть-чуть водкой — да, на втором этаже этого старого дома стоял характерный кисловатый запах, какой воцаряется там, где долго и основательно пьют.

Костю они нашли в мансарде: всклокочен, шершав, небрит, с воспаленными веками и лиловыми тенями в подглазьях, — он сидел за столом, оборотившись к окну, где на сухом сучке сидела ворона, а в приподнятом и обращенном в сторону птицы кулаке крепко, точно молотком вбитый, сидел стакан.

— Костя, — тихо позвала она.

— Сейчас, — отозвался тот, не меняя позы. — Только вот выпью с мудрой птицей. Ну давай, что ли, ворон.

Тыльной стороной ладони вытер губы, повернулся.

Глаза его были совершенно трезвыми. Такое бывает, подумала она, на долго пьющего нисходит просветление, и водка начинает действовать отрезвляюще.

— Как звать? — Костя повел глаза в сторону Б. О.

Она замялась: в самом деле, ведь не знала имени своего спутника.

— Никак.

— Тоже дело! — слабо улыбнулся Костя, кивком приглашая гостей занять место на табуретках. — Садись, человек без имени. Выпьем с человеком без души. Бась, стаканы там, в гостиной, будь другом, принеси.

В серванте она выбрала хрустальные, с золотистой каймой. Костя налил.

— Давайте помянем. Пусть им… — Пауза, взгляд направлен в потолок. — Пусть им, — произнесено тверже, с нажимом на множественное число местоимения, — земля будет пухом.

— Пусть.

— Только не надо сейчас ничего вспоминать, ладно? Детей в шалаше и всего такого прочего. Ничего.

— Ничего, — протянул Костя, тускло глядя в окно. — У девочки вечно развязывался бант в косе.

Бант в косе! — изумилась она про себя. — Господи, как он смог удержать такое в памяти?

— Ты, значит, не забыл.

Костя, хмуро глядя в угол мансарды, вздохнул:

— Не я… Он.

Павел Емельянович? Последний раз они виделись примерно год назад, Бася забегала к нему за какой-то мелочью — кажется, за солью, — нашла его в кабинете на втором этаже, маленького, сутулого старика. Набросив на плечи плед, он сидел за огромным антикварным бюро темного дерева, с резными перильцами по бокам и множеством выдвижных ящичков для записок, скрепок и бог еще знает для чего. Он что-то торопливо записывал в старомодную, в твердом картонном переплете тетрадь, обернулся, в знак неудовольствия сдвинул к переносице жесткие седые брови, но тут же смягчился и задал странный вопрос:

— И как вам березовый сок?

Накануне Митя, приставив к старой березе лестницу, забирался повыше, делал надрез на коре, вводил в него желобок, вешал на схваченную веревочной петелькой бутылку — по желобку, кап-кап, кап-кап, стекала в емкость мутноватая березовая кровь.

Значит, он видел, наблюдал из окна.

— Не я, — повторил Костя. — Отец. Он же у себя на кафедре занимался концом восемнадцатого века. Но не столичной литературой, а провинциальной. Мелкопоместной, точнее сказать.

— Мелкопоместной? — переспросила она. — У нас была такая литература?

— Да вроде… Огромный пласт нашей словесности, полагал отец, совсем мало изученный. Сидит себе какая-нибудь скромная помещица в глуши и все записывает — все, на что падает взгляд. Характеры крестьян, погоду, приметы, виды на урожай, способы соления рыжиков, визиты молодого соседа, состояние его гардероба… Отец считал, что этот скучный жанр оставил потомкам исчерпывающую картину прошлого быта. — Он помолчал. — Отец и сам грешил этим.

— Чем грешил?

— Ну, бытописательством. Про бант в твоей косе я знаю из его записок. Сам-то, конечно, ничего такого не помню.

— Так он писал? — подал голос Б. О. — До последнего времени писал?

— Возможно… Надо посмотреть в кабинете. Только вы уж сами там… — коротко взглянул на Басю, тут же отвел глаза. — Я не могу. Пока…

— Понимаю. Конечно. Ключ у тебя?.. Мы быстро… Только одним глазком.

* * *

Кабинет — типичная профессорская берлога, какой ее показывают в старых кинофильмах. Стен нет, вместо них книжные полки, тут же деревянная лестница-стремянка с широкой верхней ступенью, на которой можно уютно устроиться, полистывая книгу, старое кресло с высокой жесткой спинкой, огромное бюро, где стоит письменный прибор на тяжелой малахитовой плите: две серебряные полусферы накрывают воронки чернильниц, Тяжелый запах пыли, затхлости, комната давно не проветривалась — скорее всего, с того самого дня, когда здесь нашли Павла Емельяновича.

— Что с этим парнем? — спросил Б. О.

— Кто знает? — пожала она плечами. — В последние годы он редко навещал отца, тот безвылазно жил в этом угрюмом доме. Все работал, беспрерывно мотался по просторам одной шестой, из края в край. Он и на похороны, говорят, толком не успел, примчался прямо из аэропорта, когда гроб уже засыпали землей.

— Что за работа такая беспокойная?

— По образованию он инженер. Строитель. Последние лет десять в шоу-бизнесе. Возводит эти кошмарные металлоконструкции на сцене. Для света, динамиков, спецэффектов. Наверное, у, него неплохо получается.

Б. О. прошелся вдоль книжных полок, пощупал корешки. Она обратила внимание на длинный ряд плотно притиснутых друг к другу тетрадей. Вынула первую попавшуюся. В обложку вклеен прямоугольный листок. Твердым почерком выведено: «1968, лето». Какая седая старина, подумала она, пуская страницы веером. «Июль. 30. Пятница». Строки ровно, тщательно уложены в графленый лист, чернила выцвели, порыжели. Она читала, поражаясь скрупулезности автора, подробно фиксировавшего неторопливое, сонное течение этого исчезнувшего, растворившегося без остатка во времени дня, постепенно проникала в его вылинявшую бытовую ткань и узнала, что у бабушки — у ее бабушки! — утром убежало молоко…

И так погрузившись в испарявшиеся с тетрадного листа краски, звуки и запахи, забыла, где она, зачем она в этом кабинете, а Б. О. тем временем тоже достал одну из тетрадей, уселся к бюро и медленно листал страницу за страницей.

— Черт!

Произнесено было тихо, почти шепотом, тем не менее реплика долетела до ее слуха.

— Что? — очнулась она.

В кабинете висела давящая тишина, разбавленная приглушенным, напоминавшим подскакивающий бег сухих горошин, дробным звуком, — Б. О. сосредоточенно барабанил пальцами по столу. Записями было заполнено листов десять. Он перевернул последнюю страницу. В правом верхнем углу проставлена дата.

Тот день, когда сгорел в доме ее Митя. Старик не изменил своей привычке и очень подробно, тщательно описал день. И тех, кто под вечер приехал к соседу по даче на джипе, тоже.

— Эскорт большого человека, — прошептал Б. О.

— Что? — оторвалась Бася от чтения. — Что ты сказал?

— Ничего, — отрицательно мотнул головой Б. О. и незаметно сунул тетрадку за пазуху.

 

4. Четверо в масках и с пистолетами

Игнатий некоторое время рассматривал открывавшийся за окном офиса городской вид, достаточно унылый (бензоколонка, изгиб трамвайных путей, обнесенная металлической сеткой стоянка), потом перевел взгляд на своего юного ординарца по особым поручениям, который застыл в дверях кабинета и рыбьими своими, холодными, остановившимися глазами уперся в девственно чистую малахитовую пепельницу на столе шефа.

— Мы их засекли, — пояснил он причину своего визита.

— Кого их?

— Женщину. Но она не одна. С ней человек лет тридцати пяти.

— Кто такой?

Ординарец медленно моргнул и пожал плечами.

— У меня к вам просьба, молодой человек.

— Да, Игнатий Петрович.

— Вы меня очень обяжете, если не будете смотреть мне в глаза. Во-первых, от вашего рыбьего взгляда у меня почему-то начинает холодеть кровь в жилах…

— А во-вторых?

— Во-вторых, в ваших глазах написано слишком уж откровенное презрение к христианским заповедям.

Молодой человек отвернулся и уставился в окно.

— Где вы их засекли?

— На даче. Там не все сгорело, осталась баня. Огонь ее не тронул. Она стоит на краю участка.

— На да-а-аче, — с неопределенной интонацией протянул Игнатий. — Мне это не нравится. За каким чертом ее туда понесло?

Молодой человек опустил глаза в пол:

— Собственно, этот визит организовал я.

— Что-о-о? — чуть подался вперед Игнатий.

— Вы же сами просили отыскать ее… Я подъехал в дачный кооператив и убедил его председателя, что участок пора расчищать от мусора. Он и отыскал женщину.

— Толково, — поощрительно кивнул Игнатий. — И где она пряталась?

— Она не пряталась. Жила в квартире матери. Мы просто упустили из виду, что она может находиться там.

— Ну-ну. Присмотрите за этой парочкой. И при случае загляните в квартиру мужа — ту, что на Сретенке. Она ведь там не появлялась с тех пор, как пропала?

— Присмотрим. Я уже посадил там поблизости наших ребят. — Помощник повернулся на каблуках и двинулся к выходу из кабинета.

— Молодой человек! — окликнул его Игнатий Петрович. — Я не понял: что значит — поблизости? Они что, на лестнице караулят?

— За кого вы меня принимаете? — пожал плечами молодой человек. — Трое ребят, как положено, несут в течение двенадцати часов вахту, наблюдая за подъездом. А трое их сменщиков тем временем отдыхают. Через двенадцать часов они меняются.

— А что, нормальный график, — улыбнулся шеф. — А где отдыхает свободная смена?

Ординарец растянул губы в прохладной улыбке:

— Там недалеко есть подпольный бордель.

— Ух! — протяжно выдохнул Игнатий- Прямо камень с души…

— Не понял, — приподнял жидкие брови молодой человек.

— Я же говорю, у ребят нормальный график труда, — пояснил Игнатий. — Стало быть, у них нет повода подавать на нас жалобу в профсоюз… Ну все, идите.

Игнатий вернул взгляд к окну. Заправщики лакали пиво и заедали его воблой. Один из них, круглолицый парень с узким азиатским разрезом глаз, сосредоточенно ковырял чем-то в зубах. Бросив свое занятие, азиат потянулся к бутылке, глотнул, прополоскал рот. Судя по тому, как он двигал туда-сюда нижней челюстью, пивное полоскание не пошло на пользу. Он отломал от скелета воблы тонкую изогнутую реберную кость и опять полез в рот.

Игнатий бросил прощальный взгляд на любителей пива и расхохотался:

— Голь на выдумки хитра!

* * *

— Зачем мы здесь?

Всю обратную дорогу она дремала, свернувшись калачиком на заднем сиденье, убаюкиваемая колыбельным покачиванием автомобиля, мерным гулом дороги, шорохом шин. Отсутствие этих примет движения заставило ее приоткрыть глаза. Машина стояла. Было тихо, только шелестел по крыше мелкий дождь и с отвратительно скользким звуком ерзали щетки дворников по стеклу.

Глядя снизу вверх, она видела грубо отесанный гранитный камень облицовки края витрины — этого было достаточно, чтобы догадаться, где именно они остановились: слишком хорошо все знакомо в этом переулке, убегавшем от Сретенки в глубь квартала… Витрина обувного магазина в угловом семиэтажном доме с высокими узкими окнами, дальше булочная, потом аптека и еще один серый дом, родной брат углового.

Средний подъезд, лифт на пятый этаж, знакомая дверь у окна… Квартиру Митя купил пять лет назад, расселив коммуналку, сделал основательный, с перепланировкой, ремонт — получились три комнаты, большая гостиная, просторная кухня.

— Ты же сама просила, — сказал Б. О. не оборачиваясь. — Что-то из вещей взять, проверить, как тут, все ли на месте… Где здесь можно машину приткнуть?

— Да-да, я как-то забыла.

Она поднялась, осмотрелась. Переулок был плотно заставлен машинами, сунуться совершенно некуда.

— Давай вперед. Слева будет бетонный забор, рядом с ним три «ракушки». Средняя — наша.

— Что, пустая?

— Да. Вот здесь возьми левей… Черт!

Подъезд к «ракушке» был заперт миниатюрным микроавтобусом. В таких развозят продукты и мелкие партии товара. Б. О. обошел микроавтобус, проформы ради постучал в ветровое стекло — водителя на месте все равно не было.

— Не трудитесь, молодой человек. Боюсь, пустые хлопоты. Этот автомобиль тут уже третий день стоит.

Голос принадлежал пожилому человеку в выцветшем болоньевом плаще. Прижимаясь спиной к двери подъезда, он прятался под узким козырьком от дождя. У ног его лежал, уложив острую лисью морду на передние лапы, большой, в роскошной черно-белой шубе колли. Старик зябко поежился, словно уже один взгляд на Б. О., который нисколько не обращал внимания на усиливавшийся дождь, вызвал у него озноб, и он шевелил плечами, чтобы разогнать этот ледяной поток.

А дождь в самом деле нарастал и становился звонче, отчетливей его бег по крышам машин, лужи пошли крупными, как после ожога, волдырями, предвещавшими долгое ненастье. Какой-то человек в темном, изначально, видимо, изящном, а теперь совершенно скисшем от впитанной влаги костюме нелепо, на манер дурачащегося балеруна, высоко задирая колени, на мысках, как на пуантах, пробежал мимо, оставляя в лужах круглые расплывающиеся следы.

Б. О., кажется, не чувствовал, что промок насквозь. Он стоял посреди шипящего тротуара, приоткрыв рот, нисколько не замечая жалившие его капли косого дождя, занозами вонзавшиеся в лоб и губы, и легкая прозрачная водяная пыль парила у его лица. Казалось, он дожидался того момента, когда можно будет окончательно слиться с косо катившейся влагой, врасти в нее и потихоньку заскользить по толстым басовым струнам дождя наверх, где в тяжелом, неторопливо ворочавшем лиловыми бицепсами облаке можно прилечь и отдохнуть. Ну вот, опять это с ним, подумала Бася, опять он будто бы отлетает куда-то в свои сумрачные шаманские миры и слепо блуждает там в поисках одной ему ведомой цели…

— Молодой человек простудится, — заметил, прокашлявшись, хозяин собаки. — Ему надо уйти из-под дождя.

— Пустое… — обреченно махнула рукой Бася. — Это он общается с братом по разуму, насколько я понимаю. Видите, ему не холодно и не жарко, он в родной стихии. Ой, глядите…

Б. О. теперь смотрел не в небо, а куда-то вбок. Она проследила за его взглядом. Возле гаражей, привалившись спиной к бетонному забору, сидело на земле, безвольно раскидав ноги в стороны, существо неопределенного возраста и пола — какой-то замшелый с бурым, сто лет немытым лицом бомж в тяжелой, насквозь вымокшей солдатской шинели. Тускло и бессмысленно глядя перед собой, он лениво грыз корку заплесневелого хлеба, добытого, скорее всего, на ближайшей помойке.

Она вышла из-под козырька, осторожно тронула Б. О. за плечо. Он коротко кивнул в сторону забора и горько усмехнулся:

— Нас жалуют хлебом и жительством, как мы того желали.

* * *

Дома она тут же повесила на плечики его насквозь сырую одежду, включила в ванной горячую воду.

— Полезай, согрейся. Я что-нибудь горячее сделаю. Не знаю, что там на кухне есть. Но кофе должен быть. Я тебе принесу в ванну. Крепкий? Как заваривать?

— Средний.

В ванной зашумела вода. Она чиркнула спичкой, до упора вывернула ручку подачи газа. Голубоватый ободок окатил головку конфорки. Постоял на месте, едва дыша, пропал на мгновение, и вслед за этим конфорка фыркнула, отплюнулась тонкими стрелами пламени и затихла.

— Ну не было печали…

Придется звонить в диспетчерскую. Где-то должен быть телефон — да, вот он, на одном из клеющихся листков, какими облеплена вся торцовая стенка кухонной полки. Странно, дозвонилась с первого раза.

Утомленный женский голос на том конце провода. Проблемы с плитой? А в чем дело? Ах, вон что… Да. Да. Понятно. Адрес. Да ваш, ваш адрес, записываю…

Долгая пауза.

— Как вы говорите? Квартира тридцать шестая? Не путаете?

— Слушайте, ну прекратите! — вскинулась она. — Что я, думаете, не знаю, где живу?

— Хорошо, хорошо, ждите. В течение дня подойдут мастера.

Не иначе как коммунальные службы разжились сотовой связью для оповещения своих работников об оперативных заявках, подумала она, направляясь в прихожую: звонили в дверь. Хотя прошло всего минут пять с того момента, когда она положила трубку.

На всякий случай по привычке посмотрела в дверной глазок.

Взгляду открылась композиция в сюрреалистическом духе: эллипсом скругленное пространство лестничной площадки, слева течет, наподобие циферблата в картинах Дали, выгнувшееся дугой окно, сферически согнутая шахматная доска черно-белого кафеля, с покатого дна которой вырастает странная фигура с грушевидной головой. Девушка. Тщательно артикулируя огромным рыбьим ртом, она что-то пытается втолковать темному зрачку выходящего на лестницу глазка. Что? Ах да, похоже на «службу газа».

Бася открутила колесико запорного механизма — шесть поворотов по часовой стрелке — и только на шестом, когда жало замка, щелкнув, вышло из паза, успела подумать: девушка? — но было уже поздно, дверь шарахнулась внутрь квартиры и отбросила ее к вешалке.

Все происходившее вслед за этим осело в памяти россыпью рваных, сумбурных и дерганых, как в старой кинохронике, кадров:

Первый кадр: на пороге молодая девушка в черной короткой кожаной куртке и длинноносой черной бейсбольной кепке, широко расставленные глаза хищно прищурены, рот кривится, сползает набок и напоминает горизонтально уложенную запятую.

Еще кадр: три черных человека — черные свитера, брюки, кроссовки, шерстяные шлемы с прорезями для глаз и рта.

Еще кадр: в облитой черной лайкой руке черный пистолет.

Еще: рука с растопыренными пальцами наплывает на лицо.

Все как в немом кино — беззвучно. Откуда-то наконец доносится шипящий голос:

— Тихо, молчать!

Другой голос:

— Куда ее?

Опять первый голос:

— В ванную.

Тащат, волокут — дышать трудно, рот и нос зажаты.

И наконец, финальный кадр: белый, с акварельным блужданием светло-салатовых потеков кафель, сугроб пены в ванне, из которого, как поясной скульптурный портрет, торчит Б. О.

Скосив глаза, он шумно выдохнул.

— Ты принесла кофе? Поставь сюда. — Скользнул взглядом по черному человеку. — Я же просил, не заваривай круто.

— Поговори у меня… — глухо протянул черный человек, покачивая дулом пистолета. — Тихо сиди. Как рыба.

— Рыбы не сидят, — Б. О. шевельнул плечом.

— И не думай об этом.

— Я и не думаю. — Плавно, чтобы не нервировать человека с пистолетом, Б. О. откинулся на покатую стенку ванны. — Я законы знаю. Бася, видишь, — заметил он, с туманной улыбкой косясь на черный ствол, — нас жалуют законами, как мы того желали.

Дверь захлопнулась. Она медленно опустилась на пол. Сидела, поджав колени, уложив на них подбородок.

— Господи, какие законы… — прошептала она. — Какие в этой стране могут быть законы, о чем ты говоришь! Их от века тут не было и еще сто лет не будет.

Она прислонилась затылком к кафельной стене и, глядя в потолок, словно из глубин полусна, бубнила себе под нос: у нас же все шиворот-навыворот, тут вода существует в виде пара, а дожди растут из земли, пахарь пашет небеса, а пилот буравит землю, яичницу здесь привыкли жарить на льду, а продукты хранят в раскаленной сауне, здесь вошло в привычку вдрызг напиваться колодезной водой, а жажду в жаркий день утолять водкой, тут проститутка на академической кафедре читает проповеди, а праведница работает вокзальной шлюхой…

— А ты говоришь — законы…

— И тем не менее, — покачал Б. О. головой. — У нас самая совершенная и надежная правовая система. Она сложилась давно, но четко была сформулирована только лет триста назад, в пышные и славные екатерининские времена… — Он вдруг оживился и звонко хлопнул ладонью по воде. — Нет, все точно, все как по писаному!

— Ой, ну брось ты, брось… — вяло отмахнулась она. — Опять шаманишь, опять про свои дурацкие контексты…

— Так надо ведь иметь представление о среде обитания! Чуешь — вольными степными запахами пахнуло! Я их сразу уловил, как только ты открыла дверь и впустила сюда эту сволочь. — Он резким движением оттолкнулся от стенки ванны, с размаху ударил рукой в пену, пушистый клочок ее выскользнул из-под ладони, упал на пол. — Черт, мог бы и догадаться!

— О чем?

— Да фургон этот…

— А что фургон?

— Все очень просто. Подъезжает такой скромный, не привлекающий внимания фургончик в подъезду, стоит себе и никому не мешает. А внутри сидят ребята. Ну вроде наших, — указал взглядом на дверь. — Долго иногда сидят. День, два, три. Ждут, когда появится нужный человек. Войдет в подъезд. Или выйдет из него. А чего бы и не подождать? Ребятам с утра не на завод, к станку торопиться не надо, у них свободного времени много. Кстати, как они вошли? Через окно? Воспарили, как птицы, влетели в открытую форточку?

— Это все твой кофе…

Рассказала: про плиту, звонок в диспетчерскую.

— Понятно, — коротко бросил он. — Все как в учебниках для начинающих налетчиков. Договориться с диспетчерской в РЭУ труда не составляет… — Он вдруг насторожился. — Тихо. Слышишь?

— Нет… — Она прижала ухо к двери. — Ага, вот. Да, теперь слышу.

Перелив слабых-слабых, тонким серебряным ручейком льющихся звуков — тонюсенькая ксилофонная мелодия, всего несколько тактов, скороговоркой проигранная тема, в которой можно распознать разогнавшуюся, сломя голову понесшуюся ламбаду. Такими пьесками начинена электроника, будильники, бытовая техника с таймерами.

— Что это?

— Понятия не имею. Похоже на будильник…

Минут через двадцать за дверью Послышалось приглушенное перешептывание. Потом тихие звуки шагов. Что-то слабо скрипнуло — похоже, входная дверь. Потом тишина — полная; слышно лишь, как шипит оседающая, расползающаяся в воде пена. Б. О. быстро ополоснулся под душем, вытерся, обмотался полотенцем, медленно повернул золотистый шар по часовой стрелке, толкнул дверь, прислушался.

— Пошли. Оценим ущерб.

Ущерб был. Из гостиной исчезли тяжелый стереофонический «Шарп» с колонками, видеомагнитофон — это сразу бросилось в глаза. Больше здесь, похоже, ничего не тронули. Открыли шкаф — шубы на месте не оказалось. Выдвинули ящик серванта — столовое серебро, старое, тяжелое, бабушкино, лежало на месте, как стая задохнувшейся в темном ящике мойвы. Заглянули в спальню: судя по слою пыли на мебели, здесь они вообще не были.

— Сейчас я… У Мити в кабинете посмотрю.

Все как будто на месте. Широкий, опирающийся на две массивные тумбы стол, лампа, стопка чистой бумаги, несколько кожаных папок для документов, пыльный компьютерный монитор.

— Не так уж много они унесли, — констатировала она. — Ну, слава богу, обошлось.

— В этом я не убежден, — задумчиво покачал головой Б. О.

— Пойду прилягу. Слишком много впечатлений за один день… — Она потянула его за руку, — Пошли.

Он обвел взглядом спальню, оформленную в сумрачных, снотворных тонах. Стены обшиты квадратами темных дубовых рам, в которых натянут шелк цвета спелой сливы, иссеченный тончайшими светлыми штрихами, — похоже на оттиск косого остановившегося дождя; две прикроватные тумбочки с лампами, стилизованными под керосиновые; встроенный шкаф с отъезжающей вбок дверцей. Дверца сдвинута с места, из темного, пахнущего косметикой проема высовывает вздернутое плечо темно-синее платье с длинным рукавом.

Он наклонился, поцеловал ее в мягкие, податливые губы и почувствовал толчок ее языка, легкий, разведочный. Потом еще один, уверенный, и, не дожидаясь третьего — зазывающего, — скользнул губами по щеке, прошептал на ухо:

— Отдохни, вздремни. В самом деле, денек выдался тот еще.

Он удалился на кухню. Минут через десять до спальни донесся знакомый аромат. Принюхалась — кофе? Не может быть, ведь плита не работает.

Села, выпрямилась, застыла, словно опасаясь резким движением или звуком аромат спугнуть, потянула носом воздух. Да, кофе.

Как это ему удается? — размышляла, по-балетному вытягивая мысок, чтобы просунуть ногу в узкую джинсовую штанину, наползавшую на икру плотно, как вторая кожа, и потом все так же плотно восходившую выше, к колену.

Как ему удается сварить кофе ни на чем? — раздумывала она, пока пальцы рассеянно переползали по плечам томившихся в шкафу нарядов, как бы пролистывая весь гардероб. Нащупала: руку приятно ласкала тонкая шелковистая ткань — черная просторная рубаха с большим мушкетерским отложным воротником. Вырвала, выдернула эту страничку гардероба, приложила к груди, заглянула в зеркало.

— Подойдет.

Двумя пальцами приподняла за лямку лифчик, валявшийся на низком стульчике, прислуживавшем огромному зеркалу, — бледный этот аксессуар туалета висел в руке вяло, как вытащенный из раковины моллюск. Разомкнула пальцы — нет, обойдемся без него, при каждом движении тонкая ткань рубашки так пикантно шевелится вслед за колыханием груди, пусть он это видит, в другой раз не станет уводить губ.

— Как тебе это удалось? Призвал на помощь братскую стихию природного огня?

Проходя с этими словами на кухню, она окунулась в густой аромат, окутывавший стол, на котором сочно дымилась чашка, — как раз в тот момент, когда Б. О., стоя у плиты спиной к окну, резко приподнимал локоть, вслед за этим что-то едко зашипело.

— Ну вот, убежал…

В ответ на ее приветственную реплику он пояснил:

— Вентиль же был перекрыт. Вон там, за плитой.

Ну конечно: покидая этот дом, она опустила рычажок подачи газа — так, на всякий случай.

— И как я забыла? Мне бы вспомнить, и ничего бы не случилось.

Джезва, сияющий воротничок которой был обтянут потеками кофейной лавы, застыла в полунаклоне, выплеснув на блюдце клочок рыжеватой пенки.

— Ты хочешь сказать, эти ребята тогда не пришли бы? — Б. О. медленно налил кофе в чашку. — Пришли бы, никуда не делись. Не под этим предлогом заявились бы, так под каким-то еще. Случайных налетов не бывает. — Он помолчал, задумчиво помешивая кофе в чашке. — Что это был за звук?

— Звук?

— Ну тот, странный — мы его слышали, сидя в ванной.

С минуту она сидела, прикрыв глаза и уронив голову на грудь, блуждая в глубинах памяти, потом медленно приподняла веки, и в глазах ее обозначилась смутная догадка.

— Ком-пью-тер, — тихо произнесла она, как тугой экспандер растягивая слово.

— Что? — вздрогнул Б. О.

— Да! — Она звонко хлопнула ладонями по коленям. — Ну конечно же! — Порывисто поднялась, торопливо зашагала по кухне, глядя себе под ноги. — Точно. При загрузке он что-то пиликал. Какую-то мелодию. Известную. Я забыла какую.

— Компьютер… — угрюмо повторил Б. О. после паузы. — Если эти ребята приходили исключительно за тем, чтобы поиграть в компьютер твоего мужа, то дело, похоже, дрянь. Видик и прочее барахло они конечно же так прихватили, для отвода глаз. — Он, по-прежнему глядя в кофейную чашку, сокрушенно покачал головой. — Бася, ты же должна понимать, что они не за золотом-бриллиантами приходили, это и первокласснику ясно.

— А за чем?

Он медленно повернулся к ней:

— За чем-то более ценным.

* * *

Б. О. быстро прошел в кабинет, уселся за компактный компьютерный столик с выдвижной панелью под клавиатуру, включил машину. В поле монитора стремительно пронеслась загрузочная информация, и во встроенном динамике прожурчала знакомая мелодия.

— А странная машинка, — Б. О. оттолкнулся от столика, стул на колесиках откатился на полметра. — Очень странная. Тут и намека нет на то, что компьютер принадлежит деловому человеку, — он указал на монитор. — Ни черта же нет из традиционного набора. Зато масса всего, что к бизнесу никакого отношения не имеет. Мама дорогая, зачем ему эти художественные редакторы? Он увлекался живописью?

— Да. В детстве ходил в художественную школу. Потом забросил, конечно… Вообще он очень любил компьютеры. Мог ночь напролет просидеть за монитором. А этот компьютер… Да, он вечно что-то рисовал, картинки сканировал или из Интернета скачивал. Что-то с ними делал. Говорил, что так он отдыхает. А на работе у него все до потолка было этим железом заставлено, на это он денег не жалел… Ой! Диски!

— Диски?

— Да, диски.

Их не было. Большая коробка с прозрачной откидывающейся крышкой, битком набитая дискетами, несколько блоков с си-ди, множество коробочек поменьше — все это стояло вон там, на полке над монитором. Теперь на их месте только пустые квадраты, хорошо заметные на темном, выстеленном пылью дереве.

— Пойди отдохни. Приляг, что ли… А я тут пошурую пока. Иди. Расслабься. Выпей что-нибудь.

— Да уж. Пойду выпью.

В баре она наткнулась на бутылку кампари. Налила в высокий стакан, пошла на кухню, вытрясла из ячеистой пластиковой ванночки лед, опускаясь в жидкость, он тонко потрескивал. Сидела за столом, взбалтывала напиток, наблюдала, как медленно истаивают ледяные кубики, как стачиваются их грани, и вот они уже начинают походить на катышки обточенного морским прибоем стекла.

Б. О. пропадал в кабинете не меньше часа, она успела выпить три дозы, но ни расслабленности, ни привычного покачивания на плавной волне, которое обычно появлялось после нескольких глотков, не почувствовала.

— Тебе плеснуть? — приветствовала она появление Б. О. на кухне, — Нашел что-нибудь?

— Нет. Ничего. В этой машине вообще нет текстов. Только каталоги с картинками. Проглядел их на всякий случай. Пусто. — Он помолчал, медленно чертя пальцем круги по клеенке. — Но что-то ведь они искали. Тут одно из двух. Либо они не нашли, либо нашли, но побили, потерли файлы. Хотя…

— Ну договаривай.

— Я не думаю, что, обладай твой Митя чем-то важным и ценным, он держал бы это в домашнем компьютере. Или на тех же дисках, которые у всех на виду., Но так или иначе, он, похоже, чем-то серьезным владел. И боюсь, что… — Он осекся на полуслове, возникла напряженная пауза. — Ладно, хватит на сегодня, — Б. О. взболтнул стакан, поднес ко рту, но пить не стал, поднялся со стула.

— Ты куда? — спросила она.

— Да так, по делам. Где у вас тут диспетчерская находится?

Она объяснила: через двор, под арку, налево, железная дверь.

* * *

Воздух здесь был спертым, хотя форточка в узком, закрытом мощной тюремного фасона решеткой окне была приоткрыта, и через нее в комнату проникал голос компрессорной установки, изрыгавшей шипящий грохот где-то неподалеку во дворе.

Розовые стены, совершенно пустые, под закопченным потолком — покосившаяся, державшаяся на честном слове жестяная панель с люминесцентными лампами, одна из трубок подмаргивает — похоже на нервный тик. Колеблющийся синтетический свет разливался по огромному пульту с множеством рычажков и серой головкой микрофона на длинной жирафьей шее, тянувшейся к виску сидевшей за пультом женщины.

Висок был бледен и впал, в нем протачивала извилистое русло голубая жилка, рассеивавшаяся на множество притоков у прищуренного глаза, — что-то в этом впалом виске, затянутом шелушащейся пергаментной кожей, было от гербарного листа. Покатый лоб, от которого отброшены назад неопрятно, второпях заправленные за уши каштановые волосы, подрубленные неровной «скобкой» у основания шеи. Примятые крылья заостренного носа, бледная линия рта, к опущенным углам которого подползала стая мелких морщин, слабый подбородок, тонкая кисть с выпиравшей косточкой, сатиновый рабочий халат, приоткрывавший сплетенные с ножками стула ноги в высоких, грубой вязки шерстяных носках и домашних тапочках с отвалившимися, лоснящимися от долгой носки задниками.

— Сюда нельзя, — бросила женщина, не отрываясь от замусоленной тетрадки, куда что-то записывала. — Это диспетчерская, а не проходной двор.

— Да я на минутку, — сказал Б. О. — Шел мимо, подумал: надо бы заявку оставить, а то пока домой добредешь, пока дозвонишься вам… Эй, не зевай, а то проиграешь.

Последняя реплика была адресована девочке с серым пеналом карманного тетриса в руках, сидевшей на краешке стула. Оторвавшись от игры, она смотрела на посетителя. На вид ей было лет десять. Бледное лицо, тени под большими глазами, на темном дне которых стояло выражение то ли испуга, то ли тоски. Обе они — и женщина, и девочка — походили на мух, запутавшихся в липкой паутине и обреченно дожидавшихся прихода хозяина этого сплетенного из тончайших нитей гамака, он придет и начнет медленно пить из них кровь.

— Ну что там у вас? — захлопнула тетрадку диспетчер. — Потоп? Потолок упал?

— Да нет, ничего такого катастрофического. Розетка на кухне искрит, вот я и решил от греха подальше… Пусть электрик посмотрит. Адрес? Ах, адрес… Запишите.

Тонкие губы женщины дрогнули, скривились, простенькая шариковая авторучка выскользнула из руки и покатилась по пульту, нервные пальцы ощупали голубую жилку на виске и резко отскочили, словно коснувшись оголенного провода.

Рука отлетела в сторону, и под эту руку медленно, не отрывая взгляда от посетителя, начала подтягиваться девочка с широко открытыми от страха глазами.

Женщина притянула к себе ребенка, обняла, укрывая своим телом, — так они и сидели, вжавшись друг в друга, тупо глядя на моргание какой-то красной лампочки, ожившей на пульте.

— Успокойтесь. Все в порядке. Никто вас не тронет.

Женщина вздрогнула и еще крепче прижала к себе девочку. Б. О. подвинул к пульту стул, сел напротив них.

— Я думаю, они больше не придут. Мне так кажется.

Женщина опустила голову и некоторое время сидела неподвижно.

— А вы кто? — Долгий выдох, в распахнувшихся глазах стоит надежда.

— Никто. Прохожий… Давайте мы вот как сделаем. Я вам кое-что расскажу. — Он откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. — Некоторое время назад в вашу контору зашли люди, предположительно четверо…

— Он был один.

— Один? Хорошо, пусть будет один. Симпатичный парень, хорошо одет. Сказал, что хочет оставить заявку на мелкий ремонт.

Кивок: да.

— Слово за слово, посочувствовал: работа тут, наверное, нервная, то и дело звонки от разгневанных жильцов, ругань, проклятия, обещания пожаловаться начальству, — ах, как это все утомительно.

— Примерно так… — Медленный неуверенный кивок, тут же поддержанный еще одним, коротким и решительным «да».

— Потом еще немного поболтали — о росте цен, вечной нехватке денег, ну, что у нас обычно обсуждают… Потом молодой человек и говорит: не в службу, а в дружбу, вот вам адресок. Если из этой квартиры поступит заявка, вы уж будьте так любезны, дайте мне знать по телефону. Запишите номер. Мы очень вас просим, очень, а то вы день напролет прикованы к своему диспетчерскому пульту, а девочка ваша из школы одна возвращается. А на улицах сейчас столько подонков развелось, пристать могут, затащить в подвал, не дай бог…

Она крепче прижала к себе ребенка.

— Нет… Он сказал: ты сделаешь это, иначе твоей девочке — хана… Вы не представляете себе, как все это… С ней в школу бежать оттуда сломя голову на работу. Потом опять в школу — и сюда.

— Так она все это время после занятий сидела здесь?

Б. О. обвел взглядом закрытое тюремной решеткой окно, унылые стены, пульт, жесткие конторские стулья, обтянутые вытершимся шершавым коричневым дерматином.

— Здесь… А куда от них деваться? Куда?

— Не знаю, — мрачно отозвался Б. О., погладил девочку по голове. — Ничего, все обойдется. Уже обошлось — будем надеяться.

У выхода он задержался:

— Да, кстати… А номер того телефона, по которому вам надо было позвонить, не сохранился у вас?

— Сохранился… — горько усмехнулась она. — Да я его по гроб жизни не забуду.

— Давайте проверим вашу память?

Она четко, словно вызванный к доске зубрила, отчеканила номер. Б. О. записал его на клочке бумаги.

— Хотя… — задумчиво потер он скулу, — скорее всего, это пустышка. Ничего, проверим. И еще вопрос: как этот молодой человек выглядел?

— Да как… Обыкновенно. Хорошо одет, — она прикрыла глаза. — Да. Лицо у него какое-то неприятное. Вернее — глаза. Желтые какие-то, на человеческие не похожи. Волчьи, что ли…

— А может быть, рыбьи? — спросил Б. О.

— Вот-вот! — кивнула женщина. — Точно, как у рыбы. Круглые и холодные.

Девочка выскользнула из-под материнской руки, вернулась на краешек стула, ссутулилась, низко склоняясь к маленькому экрану.

Б. О. рассеянно поднял взгляд в потолок, потом посмотрел налево, где угол стягивала голубая пелерина паутины, и пробормотал:

— Ты смотри, не обижай их тут.

В ответ на странную эту, адресованную в никуда реплику качнулась паутина: то ли ее подтолкнул сквозняк, то ли маленький, совершенно невидимый постороннему глазу паучок, обитатель этого вознесенного под потолок гамака, свитого из тончайших липких нитей, беспокойно шевельнулся в знак того, что он тут совершенно ни при чем, — эти две мухи слишком велики для него.

* * *

Вернувшись домой, Б. О. молча прошествовал на кухню, уселся за стол, подвинул к себе телефон, набрал номер. Ждать ответа пришлось долго. Наконец на том конце провода ответили.

— Дуся, привет, это я. Да, я в Москве. Нет, ничего, все нормально. Запиши-ка номерок и шурани его в свою базу данных. — Он вытащил из кармана клочок бумаги, продиктовал несколько цифр. — Шуранул? Хорошо, я подожду. Ну разумеется, мне нужен адрес. А что ж еще?

Он откинулся на спинку стула и закурил.

— А что, так просто? — спросила Бася. — Сунул в компьютер номер и получил адрес?

— Ага, — кивнул Б. О. — При том условии, что это Дусин компьютер. В подобных случаях Дуся незаменим.

— Он хакер?

— Да нет, просто коллекционер всякой полезной информации, — Б. О. плотнее прижал трубку к уху, повертел пальцами, требуя карандаш или ручку. Бася сбегала в комнату, принесла. — Ага, так. Пишу. Так, так. Спасибо. Все. Отбой.

Повесив трубку, он подтолкнул листок бумаги в направлении Баси:

— Ты не знаешь, где это?

Пробежав глазами название улицы, она вздрогнула.

— Это? Это в двух шагах отсюда. Во двор через арку. Дальше — сквер. А потом — эти дома. А что там?

— Ты все равно не поверишь, — улыбнулся Б. О., поднимаясь со стула. — Мне надо переодеться. Где мой свадьбишный аглицкий костюм?

На второй день знакомства они сходили в ближайший магазин мужской моды и снабдили Б, О. нормальной городской одеждой: джинсы, несколько маек, пара сорочек, кроссовки. Его темный костюм с тех пор лежал, аккуратно упакованный в плотный защитный чехол, в машине на заднем сиденье.

— Дай ключи, — попросил Б. О.

Минут через десять он предстал перед ней таким, каким Бася увидела его впервые. Она отметила про себя, что Б. О. умеет носить дорогие вещи.

— Ты выглядишь на сто миллионов, — задумчиво протянула она. — А куда мы собрались?

— Не мы, а я, — поправил Б. О., присев к столу. — Видишь ли, помимо адреса, в компьютере моего приятеля значился профиль заведения, обладающего названным мной телефонным номером. Я хочу туда наведаться и забрать похищенные у нас вещи. В основном, конечно, дискеты и компакт-диски.

— Фешенебельный ночной клуб? — предположила она. — Фонд культуры? Консерватория? Заседание парламента? Совещание в кремлевской администрации? Совет министров? Дом кино? Запись на телевидении? Валютная биржа?

Он с минуту молчал, потом покачал головой.

— Нет. Нечто среднее между всеми этими достойными заведениями. — С видом уездного трагика он распахнул руки: — Дорогая, я сейчас иду в бордель!

— Вот черт, у него наверняка нет с собой презервативов, — устало покачала она головой, глядя в стакан, когда услышала щелчок дверного замка.

* * *

Бабочка? Откуда здесь бабочка? Да еще такая приторно-розовая, ширококрылая. Откуда она в замкнутом со всех сторон дворе-колодце, где нет ни пяди живой земли, а есть только камень и асфальт, асфальт и камень и где стоит неподвижный колодезный воздух, прохладный и сырой…

— Эй! — негромко окликнул бабочку Б. О.

Путь, подсказанный Басей, лежал в глубину квартала, где за школьным двором, обнесенным чугунным старого фасона забором, находилось нужное строение.

Именно строение — домом в привычном смысле слова эту конструкцию назвать было трудно. Строение представляло собой миниатюрный квартал, составленный из выкрашенных в салатовый цвет шестиэтажных домов, причудливо сросшихся друг с другом и обступающих три маленьких замкнутых дворика, связанных между собой глубокими арками. Автор этого ансамбля, скорее всего, был человеком взбалмошным, склонным к шараханью из стороны в сторону, — так, внутренние стены одного из колодезных стволов были сплошь облеплены полукруглыми балконами, тогда как в соседнем их не было вовсе, а при разработке внешности третьего архитектора занимали эркеры. Впрочем, эклектика нисколько не раздражала, напротив, в тесных дворах было поразительно уютно, так что те минут десять, что Б. О. пришлось потратить на розыски нужного подъезда, даже подняли настроение, и в довершение всего он увидел огромную розовую бабочку, неподвижно висевшую в темной нише, в глубинах которой и скрывалась искомая дверь.

— Ты кто? — спросил Б. О. — Ночная бабочка?

— Типа того, — донеслось из темноты.

Бабочка шевельнула крыльями и двинулась на него.

При ближайшем рассмотрении она оказалась гигантским атласным бантом, покоящимся на голове девчушки лет пятнадцати. Бант сообщал ее игрушечно-целлулоидной наружности впечатление законченности. Диссонансом были разве что глаза, светло-серые, с поволокой. В них стояло выражение беззащитности, которое так трогает даже самое заскорузлое, стоеросовое мужское сердце.

Это выражение, вспыхнув, тут же погасло, впиталось в туманную поволоку, большие ресницы мелко задрожали. Сейчас заплачет, подумал Б. О. и оказался прав.

Девчушка продолжала плакать, не обращая внимания на то, что Б. О., ласково приобняв ее за плечи, уводит со двора, и они оказываются на какой-то детской площадке с разболтанными качелями, песочницей и лавочкой.

— Посиди тут.

Минут через десять она начала приходить в себя. Взяла протянутую Б. О. сигарету, прикурила.

— Ты похожа на подарочную куклу. Тем более с этим огромным бантом. На Барби.

— А я и есть подарок.

— Да?

— Да. — Она нехорошо как-то, некрасиво улыбнулась. — Клиент звонит в агентство и говорит: у моего лучшего друга сегодня день рождения, пришлите ему какую-нибудь девушку в подарок, посимпатичней которая. Тебя наряжают, напяливают на башку этот бант, розовый или голубой, — она дернула за ленту, и бабочка сложила крылья, растеклась по плечам. — Ну, идешь по адресу, звонишь в дверь. Открывает тебе мужчина… Вы Игорь? Или там Вася, Петя… Ну, я. Ну а я ваш подарок ко дню рождения.

— И что дальше?

— А ты сам не догоняешь? — Она помолчала, наблюдая за сигаретным дымком. — По-всякому бывает дальше. Иногда усадят за стол, покормят, попоят да и отпустят. Бывает совсем наоборот. Один меня прямо на пороге стал лапать, потом потащил в комнату, взгромоздил на стол среди каких-то плошек с салатами и начал трахать.

— А гости?

— А что гости? Сидят себе, пьют, жрут. Какой-то придурок маслину на вилку наколол, тычет: детка, открой рот, закрой глаза.

— Пикантное, должно быть, блюдо из тебя вышло… Так ты сейчас с вечеринки, стало быть? Что там — день рождения? Именины? Банкет по случаю вручения кому-то Нобелевской премии?

Она хотела что-то ответить, но так и застыла с открытым ртом, тупо глядя перед собой. Потом едва слышно выдохнула:

— Хуже.

Медленным взглядом с ног до головы она оценила стоявшего перед лавкой Б. О. — от мысков ботинок до тугого воротничка рубашки — и с подозрением в голосе поинтересовалась:

— А ты, часом, не туда двигал? Не в салон добрых услуг? Четвертый этаж, дверь направо, квартира пятьдесят шесть. Прикид у тебя тот еще, для клиента в самый раз.

Туда, согласился про себя Б. О., но вслух обнародовать это сообщение не стал.

— А и один черт! — махнула Барби миниатюрной рукой. — Если даже и туда, все равно облом бы вышел. Там сейчас закрытое мероприятие. Какая-то братва в черном отдыхает. Обмывают какое-то удачное дело.

— Стоп, — скомандовал Б. О. — Что значит — братва в черном?

— Одежда у них такая, — пояснила девочка, — черная — свитеры, джинсы, кроссовки. Шесть человек, и одна баба среди них, крашеная блондинка, самая из всей кодлы сволочь.

— Так-так, — кивнул Б. О.

Он подумал, какие бы возникли проблемы, заявись он в это заведение: один из чернорубашечной команды его видел. Там, в ванной.

— Шесть человек? Не путаешь?

В квартиру Баси наведывались трое. Возможно, вторая троица была где-то поблизости — на случай, если возникнут сложности: скорее всего, в том фургончике, что стоял у подъезда.

— Шесть, шесть! — огрызнулась Барби. — Я до шести считать умею. В школе научили.

— Давай-ка я у тебя экзамен приму… Сколько там комнат?

Она закатила глаза, припоминая и отсылая в кукольную руку заторможенную команду, понуждавшую пальцы медленно загибаться: один, второй, третий, четвертый, мизинец нерешительно качнулся, но раздумал замыкать своим присутствием маленький кулачок.

— Четыре. И большая гостиная, в нее сразу из прихожей попадаешь. Большая такая, с черной кожаной мебелью и широким столиком для жратвы и водки. Кухня, само собой, потом джакузи. Наверное, там была коммуналка когда-то. — Она умолкла, потеряв канву, в которой двигалась ее мысль. — Ну вот, а потом, значит, заявляется на кухню эта белокурая сволочь, телка ихняя, и говорит: ты, что ли, прошмандовка по заказу? Ну, я… Это, говорит, я тебя для пацанов заказала, ага, сейчас они выпьют и потом хором тебя так употребят, что два дня спермой плакать будешь… Я там от этих слов чуть не родила. Прикинь, а?

— Прикинул, прикинул… Дальше что?

— Дальше в коридоре гвалт начался.

— Драка?

— Если бы… Один из этих деятелей, оказывается, в комнате с девчонкой развлекался. А тут смотрю, он ее за волосы по коридору тащит голую и орет: вот сука, не баба, а простокваша, я кончить не могу… Девки с кухни кто куда, я одна осталась, к полу приросла. Потом потихоньку, бочком-бочком, и ближе к двери. Там в прихожей ниша есть, в ней холодильник стоит, здоровый такой шкаф, и еще немного места остается. Спряталась там, видела… Этот гад девчонку пол языком вылизывать заставил, а потом у мужиков вылизывать… Ну понимаешь что. А потом эта белобрысая сволочь сзади подошла и давай ей бутылку из-под пепси запихивать… Ну, в общем, туда. Тут они отвлеклись, а я к двери, потом на лестницу — и ходу. А тут ты: бабочка, бабочка…

Б. О. достал сигарету, молча выкурил, потом, глядя поверх крыш, тихо произнес:

— М-да. Нас жалуют нравами, как мы того желали.

— Что? — спросила ночная бабочка.

— Ничего, — тряхнул Б. О. головой. — Пошли отсюда. Я тебя провожу. Тебе к метро? Пошли, это тут, рядом.

Расставаясь с девчонкой у турникетов, он прощально похлопал ее по плечу:

— Не волнуйся, мы их накажем.

— Точно? — крайне серьезно спросила она.

— Конкретно, — кивнул Б. О. — В натуре. Век воли не видать.

Она приподнялась на цыпочки, потянула за лацкан пиджака. Он наклонился.

— Тогда знаешь что… — тихо, но твердо произнесла она. — Отрежь им всем яйца. А потом позови меня.

— Светлая мысль. А зачем?

— А я их запихну этой белобрысой сволочи в задницу.

Он взял в ладони ее кукольное лицо и долго всматривался в него.

— Ба-а-арби, — произнес он нараспев, — а ты, оказывается, человек с фантазией.

Когда она уплыла вниз на эскалаторе, Б. О. направился к телефону-автомату, накрытому прозрачным пластмассовым полушарием, и набрал номер, который обнаружил на одном из множества листков, приклеенных к стене на кухне. Помимо номеров ДЭЗа, телефонной станции и прочих бытовых контор, там значился телефон ближайшего отделения милиции — отчего-то именно он врезался в память.

* * *

Дежурный капитан, принявший сумбурное сообщение какого-то гражданина о происходящих в квартире напротив безобразиях, подмигнул сержанту:

— Наша пятьдесят веселая квартирка!

Сержант, застегивая бронежилет, понимающе кивнул: они давно пасли эту пятьдесят веселую квартиру, и пора ее, в самом деле, накрыть, благо есть повод — гражданин прерывистой, с придыханием, скороговоркой сообщал, что там что-то жуткое творится, женские крики, ругань, и вообще похоже, там кого-то убивают.

— Эй! — окликнул капитан сержанта, привычным толчком вгонявшего в автомат свежий магазин. — Ты смотри, чтоб все культурно там…

В ответ на недоумение сержанта, выпятившего нижнюю губу, капитан пояснил:

— Там же у них мебеля хорошие, мягкие, кожаные. — Он обвел взглядом унылое помещение отделения, обставленное казарменной мебелью. — Вот мы и обставимся.

Сержант коротко и звонко хохотнул. Сблизив большой и указательный пальцы, он сомкнул их ноликом и легонько качнул рукой — будь спок! — и вряд ли ему приходило в голову, что, возможно, этим жестом он дело сглазит. Потому что, когда он со своими ребятами вломится в эту пятьдесят веселую квартиру с криками: «Всем на пол! Лежать! Руки за голову!» — в сознании его отпечатается такая вот картинка.

Несколько человек в черном нависают над голой девчонкой, а один, тоже в черном, с коротким светлым ежиком на квадратной голове, сидит в стороне от компании в восхитительно мягком кожаном кресле, тоном с креслом почти сливаясь. Однако растворенность черного в черном не помешала сержанту уловить этот жест: человек кинул руку за пояс, и оттуда, из-за поясного ремня, в руку впрыгнул пистолет.

В ответ на это движение сержант выстрелил наугад и увидел, что попал.

Голова у парня вдруг раскололась, как кокосовый орех в рекламном ролике про шоколадку «Баунти», а из разлома брызнуло на мебель что-то скользкое, бело-желтое и осело на черной коже, как плевки голубиного помета.

— Вот черт, это ж мозги, — пробормотал сержант. — Достанется теперь от капитана за порчу мебели.

Легонько — для; острастки — попинав мыском ботинка послушно распластавшихся на полу, лицом вниз, обитателей квартирки, он медленно обвел глазами поле боя.

Взгляд его наконец приплыл к черному дивану, забрызганному мозгами.

— А неплохой был выстрел! — покачал головой сержант.