Острый приступ голода настиг меня именно в тот момент, когда в застойном воздухе подвала я уловил запах свежей крови. И я уже ничего не мог с собой поделать: наскоро распростившись с Котей, наказал ему вызвать милицию, а сам полетел домой, торопясь успеть до закрытия продуктового магазина. Нельзя сказать, что этот продмаг сильно отличался от остальных ассортиментом или же ценами, но он имел огромное преимущество: в нем был выделен небольшой закуток под мясной отдел.

У магазина был договор с подмосковным хозяйством, и потому на витринном лотке лежали не заскорузлые полуфабрикаты в закатанных мутноватой пленкой пенопластовых ванночках, но настоящая свежатина — в меру сочная, источающая так сладко тревожащие обоняние запахи пропитанной кровью плоти.

Я взял четыре толстых говяжьих ломтя. Продавец в замызганном белом фартуке на голом торсе лишь озадаченно кхекнул, протягивая мне пакет.

У него были отвратительно грязные пальцы с траурными ободками под ногтями, однако соображения гигиены меня в тот момент не волновали — голод не тетка. Я едва дождался, когда раскалится сковорода, не смазанная маслом. Мясо, не приправленное солью и перцем — они лишь портят вкус продукта, — едва успело покрыться корочкой, как тут же перекочевало на тарелку: бифштекс лишь тогда съедобен, когда обильно набухает кровью, это каждому охотнику известно.

Насытившись, я обвел равнодушным взором унылую обстановку моего пропитанного пылью гнезда: с мутноватыми от городской копоти стеклами; с высоким, под потолок, стеллажом, на полках которого выстроились бессистемно (тут Набоков удачно применил хоккейный силовой прием против Чейза, припечатав его к бортику, а Умберто Эко бодался с Платоновым) и, в общем, неряшливо распиханные книги; с бабушкиным сундуком и ее же огромным, совершенно неподъемным платяным шкафом, образующим нечто вроде монументальной стены, отгораживающей от гостиного пространства большой комнаты его спальную половину, где стояла обширная, ревматически постанывавшая кровать.

Я включил телевизор — как раз в тот момент, когда на экране поплыли титры, представлявшие фильм «Однажды в Америке», — убрал звук и так сидел, следя за перипетиями немого кино, и опять не заметил, как рука моя потянулась к телефону, а пальцы уверенно пробежали по клавиатуре.

— А-а-а, это ты, мой милый… — отозвалась она запыхавшимся голосом после множества гудков. — Я выходила с Шерлоком на ночь погулять. Услышала звонок еще на лестничной площадке, понеслась очертя голову к телефону, споткнулась в коридоре, там так темно… Но, слава богу, успела.

— Извини, детка, но зачем же ты бежала… Я бы дождался. Или перезвонил бы потом. И вообще, это мог звонить не я.

— Ну что-о-о-о ты… — протянула она, улыбнувшись. Мне казалось, я воочию вижу эту странную, вызванную приливом не вполне ясного настроения улыбку. — Я знала, что это ты звонишь. Вот и побежала.

— Побежала, споткнулась, ушиблась, наверное, — как мой звонок некстати.

— Да нет, ты всегда кстати. А ушиблась… Ерунда. Локтем стукнулась, до свадьбы заживет. А чем ты занят?

— Ничем. Только что поел, теперь лежу в кресле, перевариваю пищу и смотрю телик.

— А что ты смотришь?

— «Однажды в Америке». Такая, знаешь, сага про благородных гангстеров. А ты не смотришь? Зря, это хороший фильм.

— Сейчас. Я включу. Вот уже включила… — Она некоторое время молчала, тяжело дыша в трубку, а потом странным тоном спросила: — Что ты там видишь?

Я бросил рассеянный взгляд на экран, и какая-то сила выбросила меня из кресла, заставила выпрямиться во весь рост.

В рыжеватом, пропыленном пространстве подсобки какой-то закусочной мальчишка карабкался на груду тарных ящиков и прочей чуланной рухляди. Вот он забрался и припал глазом к щели в стене, затаил дыхание, пораженный открывшимся ему зрелищем, камера двигалась за его взглядом — к щелке в стене, распахивая во весь экран объемную картину соседнего помещения.

Я еле устоял на ногах, пораженный увиденным, — слишком все это было знакомо.

— Господи, что с тобой? — взволнованно прошептала она.

— Не знаю.

Я в самом деле не знаю. Это нечто такое, что прорастает из глубин мышечной памяти: и бездыханность тайного соглядатайства, и гулкость сердца, кулаком стучащего в ребра, и тупая резь в слезящемся от напряжения глазу — с той лишь разницей, что мы, дети, подсматривали не через дырку в стене, а через щелку в чуть приоткрытой двери: там, в большом зале Дома пионеров. Но видел я почти то же, что и мальчик на экране.

Я видел девочку на сцене. Ее хрупкая, поразительно гибкая фигурка окутана нежно-голубым газом концертного платья. Она танцует в полной тишине, прислушиваясь к неведомой музыке, звучащей внутри ее. Увлекаемая немой мелодией, она плавно парила в сиреневом сумраке маленькой сцены, отороченной по бокам тяжелыми складками плюшевого занавеса, и в парении своем казалась невесомой…

Жила ли она в ту пору уже у Модеста? Господи, да конечно же! Ведь мы, дети, уже учились в школе, и я, помнится, задержался на занятиях кружка «Юный биолог», поднялся вечером в актовый зал и увидел ее, разучивавшую новый номер концертной программы, посвященной Первому мая.

То ли возгласом, то ли неосторожным жестом я выдал себя, и она, застигнутая врасплох в летящем полушаге, вздрогнула, съежилась, перекрестив тонкие руки на груди, будто ей вдруг стало холодно. И тут она увидела меня, замершего в оцепенении у двери. Взгляды наши встретились, и мне сделалось жарко. Ее тонкие брови гневно сошлись к переносице, рука вспорхнула от плеча, словно прогоняя соглядатая с глаз долой, — что-то в этом жесте было трогательное и беспомощное, что я вышел из засады и тихо произнес: извини, я не нарочно, просто так получилось.

Она после недолгого раздумья кивнула: смотри, если хочешь, — и, встав в третью позицию, подняла голову, словно призывая ускользнувшую от нее мелодию, на губах ее возникла слабая улыбка, и вслед за этим она опять воспарила, окутавшись легким голубоватым газом концертного платьица. Темными дворами мы вместе возвращались до-; мой, долго стояли у дверей подъезда, и наконец я, отведя взгляд вбок, неумело поцеловал ее в щеку и почувствовал, как вспыхнула под моими губами ее гладкая кожа.

И сколько еще раз потом испытал я ощущение короткого, плавящего губы ожога — особенно часто на чердаке, куда мы, дети, забирались, чтобы укрыться от мира взрослых… Там стоял вязкий запах пыли, кошек, голубиного помета, ветхих тряпок, сырого кирпича и тронутых тленом стропил. Но до чего же было хорошо и уютно сидеть в потайном гнезде, устроенном со всей, тщательностью, на которую только были способны мы, дети, потихоньку стаскивавшие сюда с ближайших помоек все, что годилось в дело: пару рахитичных стульев; низкий столик, весь в бурых ожогах от раскаленных сковород или чайников; вытертые до блеска, набрякшие от пота диванные валики и прочее мебельное барахло, вплоть до почти слепого, с отслоившейся амальгамой зеркала, в которое любила подолгу глядеть девочка.

Потом взгляд ее скользил в направлении кирпичного куба, возраставшего из чердачного пола. Здесь, за вентиляционной трубой, имелась узкая ниша, темный зев которой тревожно чернел в кирпичной кладке. Назначение ниши оставалось неясным — до тех пор пока девочка не придумала ей применение.

Она любила секреты, и вот ей пришло в голову приспособить каменное дупло для обмена пылкими записками, — должно быть, это случилось в то время, когда мы проходили на уроке литературы повесть «Дубровский». Но это было потом, а пока мы просто целовались на нашем чердаке, вдали от чужих глаз — друг к другу руками не притрагиваясь, а лишь вытягивая шеи, пока губы не соединялись.

И до чего же славно бывало потом выбираться на волю через узкое окошко чердачного выхода, забранное решетчатыми ставнями, тонко насекавшими пыльный свет жаркого дня и отсылавшими эти ярко пламенеющие штрихи в серый от пыли чердачный сумрак… На воле теплый ветер до блеска полировал желтый от зноя воздух, жесть кровли питала ровным теплом распластанные на ней маленькие тела, и мы, дети, лежали, забросив руки за голову, смотрели в латунное от зноя небо. Окружающий мир напоминал о себе запахами тополя, пыльного асфальта и борща, поспевающего на одной из коммунальных кухонь. А девочка частенько пропадала куда-то, воспользовавшись моей дремой, ускользала, и я в испуге распахивал глаза, ослепленные солнцем, и тревожно радовался, обнаружив ее на самом краю крыши.

Она стояла, взлетев на цыпочки, широко раскинув тонкие руки в стороны и забросив назад голову, и я пугался всякий раз — ведь она запросто могла упасть вниз, подхваченная порывом ветра, — но не решался окликнуть ее. Потом она сказала: «Мне вдруг показалось, что я умею летать, разве с тобой такого не бывало?» Со мной бывало — во сне, — но я почему-то не хотел в этом признаваться.

— Господи, да что с тобой? — испуганно выкрикнула она на том конце провода.

Я мотнул головой, приходя в себя, — возможно, благодаря ее живому дыханию, которое по-прежнему достигало моей щеки.

— Расскажи.

— Мне надо выпить.

— Хорошо. Выпей, милый, выпей. Говорят, водка помогает одолеть тяжесть в душе… Или не так? Я не знаю, ведь почти не пью. Но у меня есть в холодильнике немного водки, подожди, я составлю тебе компанию, пить в одиночку нехорошо.

Я сходил на кухню, достал из холодильника бутылку водки, плеснул себе в стакан, выглянул в окно.

— А за что мы выпьем? — спросила она. — Хотя нет… Когда плохо, нельзя пить за что-то. Надо просто пить… Давай сделаем так: ты стой на месте, я подойду сзади, обниму тебя, потрусь щекой о твою левую лопатку — там, где отозвался тупой толчок внезапной сердечной боли… Ну как, легче? Вот и хорошо. А теперь выпей. И я тоже… — Я слышал, как она пьет, неловко, мелкими глотками, и задыхается, хватая ошпаренным ртом воздух.

— У них была машина, — вдруг вспомнил я. — «Победа».

— У кого? — прошептала она.

У родителей той девочки, пояснил я. Мне Модест рассказывал — девочка приходилась ему племянницей, она жила с родителями в Ленинграде, и вот как-то они поехали на дачу на своей старой «Победе». И на них налетел грузовик… Родителей до больницы не довезли, а она, спавшая на заднем сиденье, отделалась легкими ушибами. Модест забрал ее к себе — в Питере родных у нее не осталось.

У нее было странное имя — Ванесса. Природа его мне открылась позднее, когда она поведала мне маленькую семейную тайну. Родители очень хотели мальчика и даже выбрали для него загодя это хорошее простое имя — Ваня, — но родилась девочка, и вот мужское имя, приправленное пряным, протяжным «эс-с-с», было вписано сгоряча в ее метрику. Однако инородность его слишком резала слух, и потому очень скоро, уже в младенческом возрасте, девочку стали звать просто Ваней.

Ваня стала жить у Модеста в доме, и уже год спустя, когда девочки скакали во дворе по квадратам классиков, подпихивая носком туфельки банку из-под гуталина, Модест кричал ей из распахнутого окна: «Дочка! Пора домой! Ну же, ласточка моя, пора обедать!»

Ласточка…

Сам того не подозревая, движимый каким-то тайным чувством, учитель ласковым этим обращением к девочке поразительно точно обозначил ее природу, и пусть в ту солнечную пору она была едва пробовавшим крыло птенцом, но все равно в ее облике уже проступали черты красивой, стремительной птицы, вьющей свои гнезда на кручах. Эти черты угадывались в ее летящей походке — легкий наклон корпуса вперед, чуть согнутые в локтях руки на отлете от хрупкого стройного тела, — в обыкновении мгновенно менять векторы своего движения, что было особенно заметно, когда мы играли в салочки. И догнать ее почти никому из водящих не удавалось. В ее типично балетной манере на ходу ставить ногу на носок — оттого-то и возникало впечатление полета — она словно сопротивлялась путам земного притяжения, тяготилась ими, плоскость земли не была ее стихией: оно и понятно, ласточки потому и живут в высоте, что толком не умеют взлетать с земли, им нужен крутой, резко обрывающийся вниз откос, чтобы почувствовать силу своих серпом изгибающихся крыльев.

Знание это придет позже, а пока, стоя на углу дома, я, пораженный совершенным с легкой руки учителя открытием, вдруг неожиданно для себя негромко окликнул стремительно летевшую к подъезду девочку: «Ласточка!»

Она сбилась с быстрого шага, постояла на месте, глядя в землю, и, откликаясь на зов, обернулась.

То ее детское увлечение танцами не исчезло со временем — в десятом классе Ваня уже была настоящей перелетной птицей, то и дело пропадала из школы, участвуя в каких-то гастрольных поездках. Ей это позволялось, потому что училась она хорошо, да и Модест мог замолвить перед директором словцо! А наутро после выпускного вечера мы с ней как-то невзначай стали взрослыми, по тогдашнему нашему разумению, — мужем и женой.

Сначала была ночная поездка на белом речном трамвайчике по черной Москве-реке, была легкая муть в голове от выпитого сладкого винца, были тихие вспышки поцелуев в темноте на мерно раскачивающейся корме. А потом на нас хлынуло серое уныние сумрачного утра, умытого щуплым холодным дождем. На обратном пути вымокли до нитки, и ничего другого нам не оставалось, как, ворвавшись в мой пустой дом (отец был в поле, а бабушка к тому времени уже умерла), сорвать с себя одежду и рухнуть на кровать, согревая друг друга теплом своих тел: вот тут все это и случилось. И длилось потом еще два года — я учился на биофаке, она танцевала в своем ансамбле, — до тех пор пока Ваня вдруг не пропала. Модест на все мои расспросы уклончиво повторял: уехала… Куда, господи?! В загранкомандировку, на полгода. Да как же это? Ну, коллега, в конце концов, она взрослый человек.

Пока я тихо рассказывал ей о событиях давно минувших дней, она дышала теплом в трубку и наконец, после долгой паузы, прошептала:

— Она так и не вернулась?

Голос в трубке походил на гулкое, затухающее эхо — тот самый призрачный звук, что приходит с запозданием, стихая по пути, вынужденный преодолевать не только пространство, но и толщу времени.

— Да нет, вернулась.

Я вычеркнул эти дни из памяти, однако теперь очень — живо припомнил, как это было.

Она вернулась ранней весной, сырой и мутной, прохладно слякотной, об этом как-то вскользь и пряча глаза обмолвился Модест, замеченный мною в винном магазине, где он, к удивлению моему, стоял в плотной толпе возле прилавка, подслеповато щурясь и шаря беспомощным взглядом по полкам, — он совсем не пил, ну разве что по праздникам, и то скорее символически. В те времена с выпивкой были проблемы, к магазинам с утра пораньше липли, быстро распухая, огромные очереди, перед входом дежурили менты, дозируя напирающую на двери толпу и пропуская людей внутрь порциями. Проходя мимо, я скользнул рассеянным взглядом по пыльной витрине и вдруг увидел Модеста. Спустя минут пять он вышел с бутылкой водки в руке — нес он ее на отлете и с таким выражением неуверенности в лице, будто не знал, как именно водку следует употребить.

И я понял: что-то стряслось.

Вот тут, недалеко от нервной, клокочущей, приглушенно матерящейся толпы, он и сказал мне, что Ваня вернулась. И жестко ухватил деревянной рукой за локоть, предваряя мой порыв немедленно бежать к ней. А потом, уведя взгляд в сторону, пробормотал бессвязно: «Нет-нет, не надо, коллега, все само собой, со временем…»

А спустя пару дней из окна кухни я увидел ее во дворе.

Точнее, увидел кого-то другого и лишь с трудом различил в больном, нахохлившемся существе черты прежней Вани. Всклокоченная, с волосами, напоминавшими сальную паклю; поразительно неряшливо одетая, с серым, мутным лицом, она уныло волоклась через двор, едва переставляя ноги, — жалкая, потерянная и беспомощная.

Она подняла лицо к моим окнам, мы встретились взглядами, глаза у нее были мутные, без зрачков. Она тихо покачала головой — нет, не надо! — я, словно в столбняке, опустился на табуретку и потом плохо помнил, что со мной было, до тех пор пока утром следующего дня не выстрелил — оглушительно, до ломоты в барабанных перепонках — звонок телефонного аппарата.

Это была она. Ваня сказала: «Все, Митя… Я улетаю, прости меня и пойми, что другого выхода нет. Я все тебе расскажу, когда при случае заглянешь в наше гнездо на чердаке». Не знаю, сколько времени я пролежал без движения, прислушиваясь к коротким гудкам в трубке. Но вдруг предчувствие чего-то скверного, гибельного, непоправимого сбросило меня с койки, в чем был, а был я в одних трусах, рванулся из дома, отбежал за детскую площадку — там сходились стенами два старых трехэтажных дома, их через год снесли, — там, в углу, куда не попадал свет теплого солнца, еще лежала гора черного снега, взрыхленного дворником, чтоб быстрее таял.

…Она стояла на краю крыши, в том самом месте, где я частенько ее находил, и в той же позе — руки раскинуты в стороны, лицо поднято к небу.

Потом она качнулась вперед — и полетела. Но, видно, в обветшавших ее крыльях совсем не осталось силы, чтобы парить, — она упала на асфальт. Наш дворник дядя Саша потом рассказывал, что нашел меня сидящим в сугробе. Он удивлялся, что я не замерз и даже не заболел — ведь провел я в снегу времени немало, до тех пор пока во двор не вкатила «скорая».

Я открыл дверцу холодильника, достал водку, плеснул еще немного в стакан, выпил, и вдруг в который раз перед моими глазами возникло лицо моей тайной собеседницы. Вот она сидит на кухне, устроившись на краешке табуретки и уронив руки меж разошедшихся в стороны коленей. Она долго молчала, наконец подала голос:

— Да… Извини. Я задумалась.

— Я тоже… Знаешь, мне потом врач со «скорой» рассказывал… У нее все руки были исколоты. Следы от шприцев.

— Понимаю… — загнанным в глубь чрева голосом отозвалась она. — Подожди, я тоже еще. немного налью.

— Налей, детка, налей и выпей так, как надо пить водку, — не принюхиваясь, одним махом, резко забросив голову назад и задержав после хорошего глотка дыхание… Теперь потихоньку выдыхай… Вот так, молодец, я научу тебя пить, но при этом буду внимательно следить, чтобы ты не перебирала лишнего, это ни к чему, иначе глаза у тебя сделаются такими же, как у Вани в тот момент, когда я видел ее в последний раз, — без зрачков.

— Пойдем. Давай я обниму тебя за талию, поведу в комнату. Давай ляжем, уже поздно… Я раздену тебя, уложу и начну раздеваться сама.

— Ты умница, ты самая мудрая и тонкая женщина из всех, что встречались мне в жизни, — ты словно просила прощения за несуществующую бестактность и робко испрашивала разрешения занять место подле меня — там, у стены, где когда-то дождливым утром после выпускного школьного вечера лежала другая. Ведь так?

— Да, — после долгого молчания сказала она. — Все было именно так. Откуда ты знаешь? Ты, как мне показалось лось, отсутствовал, блуждая где-то в других временах.

— Все в порядке, Я здесь. Иди сюда. Иди ложись. Давай я тебе помогу. Тебе удобно здесь, у стенки?

— Она тебе так и не рассказала?

— Рассказала. Потом, припомнив ее последний звонок, я забрался на чердак и в каменном дупле, служившем когда-то почтовым ящиком для тайных записок, нашел тонкую ученическую тетрадку.

— И что ты узнал?

Я промолчал.

— Тетрадку я прочитал прямо на чердаке, у решетчатого окошка, где мы когда-то целовались, закрыв глаза. И с тех пор больше в нее не заглядывал. Она хранится в столе. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь еще раз открыть эту тетрадку.

— Ну все, милый, спи. Боюсь, мне опять придется выйти из дома — Шерлок просится. Наверное, он что-то не то съел — уже пятый раз приходятся с ним выходить. Он выходит, бредет на газон и выискивает какую-то лечебную травку. Собаки ведь умеют лечить себя сами…

— Не только собаки. Но и птицы. Пока, зверек, спасибо тебе, спи, пусть тебе приснится хороший сон, а мне, как и твоему Шерлоку, тоже пора лечиться. Не знаю чем, ведь водка уже не помогает.

…Я положил трубку и потихоньку пил дальше. В темноте раздался телефонный зуммер. И еще один, и еще. Вставать, произносить какие-то слова или даже просто молчать в ответ не было сил.

После пятого звонка должен включиться автоответчик, он доложит звонящему, что меня нет дома: нет, не было и не будет еще долго. И добавит, что не знает, где меня искать. И ничего мне на надо передавать на словах, желать или советовать, потому что все, что нужно для жизни, мне и без того давно известно.

— Хм, а вы занятный человек, Дмитрий Васильевич.

Последний раз я слышал этот голос после возвращения из конторы Селезнева, в самый разгар дневной спячки, потому-то я, разморенный дремой, не смог его опознать.

Но теперь я бодрствовал, дышал в полную силу, все видел и все слышал и потому мгновенно опознал этот голос.

Он зацепился в потемках памяти за саднящую в теле короткой фразы занозу, зудящую этим протяжным, растянутым «зэ» — «з-з-з-анятный», и образ говорящего мгновенно восстановился: его привычка заики произносить слово не просто шевелением губ, но как бы всем лицом сразу — широким распахом округлявшихся глаз, красноречивой подвижностью силящихся отлететь со лба бровей. Голос потянул за собой все остальное: бело-синее крошево на полу, Модест, раскинувший руки, словно в попытке собрать разлетевшиеся фаянсовые осколки, менты у окна, их внезапное напряжение, когда в дверях возник этот человек.

— Это К-к-коржавин.

Да, Коржавин, капитан. Я запомнил звание, когда он поднес к моим глазам раскрытые корочки.

— Отзовитесь, Дмитрий Васильевич, если вы все-таки окажетесь дома, я оставляю номер своего телефона.

— Уже отозвался.

Мне хватило времени подняться с кровати, подлететь к столу у окна и снять трубку.

— Вы спали?

— Не спал. Лежал в постели с женщиной.

Пауза. Наверное, он подыскивал слова.

— Ничего, Коржавин. Мы просто лежали — и больше ничего. Брачный сезон уже миновал. А новый пока не наступил. Так что ты нам не помешал. К тому же это виртуальная женщина, точнее сказать, не женщина даже, а сирена.

Он растерянно кашлянул в трубку.

— Знаешь, такая сладкоголосая сирена, полуженщина-полуптица, она сидит на далеком острове и зазывает идущих мимо мореплавателей непреодолимо сладким пением. И горе тому, кто не залепил уши воском, его ждет верная гибель, когда он направит свой корабль к скалистым берегам… Что касается меня, то свой челн я туда уже направил.

— Да, вы занятный человек, — с усмешкой отозвался он. — И странно, что вы все еще живы.

— Мне и самому странно.

Я вдруг подумал о том, о чем давно пора было задуматься в свете событий последних дней.

— Что-то случилось? — спросил я. — Ты поймал тех, кто наведался в квартиру моего школьного учителя?

— Нет… Но кое-что случилось.

— Отчего это милиция опять заинтересовалась налетом на квартиру рядового пенсионера?

Он помолчал.

— Не телефонный разговор?

— Ты догадливый парень.

Я отметил про себя, что он перешел на «ты» и перестал заикаться.

— Возможно, ты что-то знаешь. Что-то видел. Что-то слышал. Что-то такое, чему прежде не придавал значения, но что поможет мне разобраться в ситуации. Может быть, встретимся завтра?

— Давай, почему нет?

— Хорошо. Встретимся на Лубянской площади… Мне там заодно надо повидаться с приятелем. — Он помолчал, потом все же решился: — Знаешь, я все-таки не понял — что за виртуальная женщина рядом с тобой? И почему ты называешь ее сиреной?

— Она торгует иллюзиями. Работает в службе «Секс по телефону». Я никогда ее не видел. Равно как и она меня. И тем не менее… между нами что-то есть.

— А женщины во плоти тебя не занимают?

— Женщины? Нет… — Я повесил трубку.

Этот страх от рождения вписан в мои генетические коды: я инстинктивно побаиваюсь, сторонюсь открытых ветрам пространств. В них слишком много пустого и призрачного, не замутненного голубоватым дымом дневных теней воздуха, в них негде укрыться от палящего солнца и постороннего взгляда.

Я повертел головой, выискивая, где бы укрыться.

Разве что в пыльном сквере напротив Политехнического музея — там можно перевести дух и скоротать время, созерцая витиеватые изгибы каменного ажура, украшающего музейный фасад. На фоне его пышности особенно сиротливым и бесприютным выглядел Соловецкий камень, гревший стариковские свои бока на желтом солнце, впечатление это усиливали увядшие красные гвоздики у его подножия. На лавочке, вытянув ноги и откинувшись на спинку, сидел средних лет человек в просторной полотняной рубашке навыпуск и с наслаждением шевелил пальцами ног в открытых сандалиях. Лица его я не видел, оно было скрыто под длинным козырьком бейсболки. Казалось, он мирно дремал, разморенный жарой.

— Не помешаю? — спросил я.

Человек указательным пальцем приподнял козырек, глянул на меня бесцветными глазами и разрешающе кивнул. Я уселся рядом. Мы долго молчали. Я смотрел на центр площади, где когда-то стоял памятник.

— Смешно и грустно, — подал вдруг голос сосед, проследив направление моего взгляда. Он снял кепку и, тщательно промокнул красноватый, влажный от пота рубец, оттиснутый на высоком лбу жестким рантом головного убора.

— Это вы про Железного Феликса? — спросил я.

Он неопределенно пожал плечами:

— В ту ночь было свежо. И так легко дышалось.

— Да, — кивнул я. — Легко. Я был здесь в ту ночь.

В ту памятную ночь площадь, перечеркнутая светом прожекторов, деятельно, словно разворошенный муравейник, шевелилась, и шевеление это достигло критического значения в тот момент, когда к памятнику подкатил подъемный кран и какой-то трудолюбивый обитатель муравейника, на вид Formica formicoido (он был определенно из рода наших лесных рыжих), полез на памятник как на скалу, чтобы накинуть петлю стального каната, — накинул под гулкий рев толпы, и памятник, оторванный от основы, нелепо и жалко, чуть скосясь набок, предсмертно напрягая бронзовую шею, повис в черном воздухе… Пожалуй, старик прав. Дышалось в ту ночь легко, и светлы были тронутые розоватым рассветным дымом горизонты.

— Но все без толку, — тусклым тоном заметил человек. — Ничего не вышло.

— Да, вы правы. Не вышло ничего.

Я закурил, прислушиваясь к водовороту площади, лишившейся стержня и потому, казалось, пошедшей вразнос, превратившейся в пеструю воронку, — изъятие памятника из ее сердцевины странным образом развалило некогда живое пространство Лубянки.

Коржавин возник у выхода из подземного перехода, повертел головой, заметил меня. Мой сосед по лавке помахал ему рукой, Коржавин, слегка удивившись, ответил на приветствие и направился к нам.

— Так вы уже познакомились? — спросил он, приблизившись. — Вот и хорошо. А то я спешу. Привет, Паша, — кивнул он человеку с кепкой. — Как дела?

— Да так, — отозвался неведомый мне Паша. — Как всегда, паршиво.

Коржавин помолчал, покусывая губы.

— Я туда наведывался сейчас, — пояснил мой сосед, кивнув в сторону Большого дома. — По нашему делу.

— И что?

— Я же сказал: дела обстоят паршиво.

— Ребята, — вмешался я в разговор, — если у вас здесь конспиративная встреча, то при чем тут я?

— Ах да, — примирительно поднял руки Коржавин. — Знакомьтесь. Денисов. Майор. Московский уголовный розыск. Наша негласная полиция нравов, так сказать. Паша, — обратился он к человеку с кепкой, — это тот парень, про которого я тебе говорил. Он сосед того старика. Ну все, ребята, мне пора. Я думаю, вы найдете общий язык.

— Майор, вы в самом деле служите в полиции нравов? — удивился я, глядя вслед торопливо удалявшемуся в сторону подземного перехода Коржавину.

— Формально — нет. — Он поднялся с лавки. — Просто время от времени занимаюсь делами, которые могут быть связаны с этой стороной нашей жизни.

— Если разобраться, полиция нравов в нашем городе — это нонсенс.

— Вот как? — хмыкнул он, ничуть не удивившись.

— Ага. Бороться; с нравами бессмысленно. Они просто есть. И их не переделать. Тем более с помощью полиции…

— Ну с этим трудно спорить.

Я пригляделся к Денисову. Внешность невзрачная, обычный, замотанный делами человек лет сорока. Не знаю почему, но мне он нравился. Наверное, потому, что на невзрачном лице выделялись живые, умные глаза.

— Ну и как впечатление? — спросил он, будто догадавшись, о чем я думаю.

— Вполне, даже не ожидал, — признался я. — Впервые в жизни встречаю милиционера, который производит впечатление приличного человека.

— О да! — тихо рассмеялся Денисов. — В наблюдательности вам не откажешь.

— Слушайте, может быть, подыщем место поуютней? — предложил я, оглядываясь на массивное здание с круглым пятнышком часов во лбу. — Не могу отделаться от мысли, что кто-то из ваших коллег выглядывает из-за плотной портьеры и читает слова по губам. И приэтом у него странные какие-то глаза. Мраморные, что ли. Понимаете?

— Пожалуй, — согласился Денисов. — Но должен заметить, что сотрудники этого ведомства не мои коллеги.

Пошли, — он хлопнул себя ладонями по коленям, — я тут неподалеку припарковался.

Он приткнул свою «Ниву» поблизости от Политехнического, на самом солнцепеке. Исконный ее цвет определить не представлялось возможным, потому что раскаленный кузов автомобиля был опушен плотным слоем серой городской пыли. Я провел пальцем по дверце и саркастически хмыкнул. Денисов, от внимания которого мой жест не ускользнул, мрачно кивнул:

— Да. Не мешало бы помыться. Куда поедем?

— Давай на Тверскую, а дальше я покажу. Тебе это может быть интересно. Ничего, что я на «ты»? Вот и хорошо. Тебе, майор, как представителю полиции нравов, надо на это посмотреть. Хотя не убежден, что заведение в такой ранний час уже работает в кулинарном жанре.

— Что за заведение?

— Один специфический ресторанчик. Там можно заказать ужин, сервированный на голой девочке. Представляешь, как аппетитно? Тарталетки с сыром и паштетом на животе. Королевские креветки на бедрах. Листы свежего салата чуть прикрывают снизу груди, а соски увенчаны маслинами без косточек. И много еще всего аппетитного разложено. А на лобке стоит рюмочка с ледяной водкой — ее надо выпить, так сказать, не прилагая рук. И закусить загодя очищенным бананом, вырастающим из… — Я сделал многозначительную паузу. — Ну ты понимаешь, откуда он вырастает.

— Да ну…. — Денисов опустил стекло в дверце и смачно сплюнул. — Это скучно. Это мы уже проходили. А повеселей местечка у тебя нет на примете? Ты, насколько я понимаю, в этой области сервиса неплохо ориентируешься.

— Поехали! — На ум мне пришла занятная идея. — Заодно и машину помоем.

— Заодно? — переспросил Денисов. — Ну-ну. Это что-то новенькое. Куда нам?

Существо нелюдимое, ведущее отшельнический образ жизни, я люблю порой наблюдать за выражением лица человека в неожиданных ситуациях. И теперь я с удовольствием следил за тем, как медленно расширяются глаза Денисова, вмявшегося в спинку кресла, как ошарашенно хлопает он глазами, словно не веря увиденному, как, хлопнув ладонью по рулевому колесу, плечом выталкивает дверцу, покидая машину.

Я успел поймать его за локоть, придержал:

— Не суетись, майор. Это пойдет тебе на пользу. И вообще, считай, что ты на задании по линии полиции нравов.

— Твою-то мать… — удивленно пробормотал он.

— Ах, как я тебя понимаю!..

Примерно такой же была и моя реакция, когда я впервые завернул на эту автомойку по просьбе Лис — в компании с одним из ее клиентов, крепким баварцем, осанкой, несколько всклокоченной рыжеватой шевелюрой и особенно выражением угрюмого, настороженного лица поразительно напоминавшим антилопу гну.

Минут десять назад мы прикатили ко въезду на автомойку, внешне никак от прочих помывочных не отличавшуюся, — это был просторный, облицованный зеленым пластиком ангар, в торце его, под навесом, стояло несколько заправочных агрегатов, один из которых как раз в момент нашего прибытия, вытянув тонкую черную шею, совал свой загнутый клюв в бак серебристого «фордика». Левее, за идеально надраенным стеклом маленькой витрины, застыли на полках пластиковые флаконы с автомаслами, смазочными материалами, шампунями и запчастями. Оставив Коржавина за рулем, я двинулся к магазинчику, толкнул стеклянную дверь, миновал торговый зал и без стука вошел в тесный кабинет:

— Привет, Илюша.

Худощавый, лохматый человек сидел за столом, углубившись в потрепанную книгу. Молча кивнув, он кончиком указательного пальца вернул на место сползшую на кончик носа тонкую золотистую оправу очков с совершенно непроницаемыми стеклами — черными, как душа злодея. Мешать в этот момент Илюше было грешно, поэтому я уселся напротив стола и стал ждать.

— Привет! — как ни в чем не бывало отозвался Илюша спустя минут пять после моего прихода и захлопнул книгу.

Готов дать голову на отсечение — книга по истории.

Когда-то Илюша работал в школе учителем. Работал, впрочем, недолго. Насколько я знаю, он ничтоже сумняшеся понаставил двоек какому-то ученику — сынку невероятно важного родителя. От увещеваний умудренных опытом коллег он стоически отмахивался, аргументируя свою оценку тем, что мальчик клинический идиот и к тому же большая сволочь. Кончилось дело тем, что Илью жестоко избили, когда он возвращался из школы. Он лишился левого глаза, поэтому теперь носит черные очки. Из школы его, разумеется, выперли — под предлогом профнепригодности.

Это ложь. Не знаю, каковы его познания в истории, скажем, домонгольской Руси, но в том, что он прекрасно знает историю Москвы, каждый ее уголок и закоулок, я имел случай убедиться не раз.

С полгода Илюша проболтался без работы, а потом его выручил одноклассник, который избежал бремени высшего образования, а сразу после школы пошел служить халдеем в ночной клуб, прижился там, вырос до главного менеджера и приютил Илюшу. Надо сказать, к тому моменту тот был уже вполне готов, чтобы сделаться законченным циником.

Начинал Илюша гардеробщиком, но в один прекрасный момент вдруг обнаружил в себе редкий талант. Приютивший его кабак, насколько я знаю, представлял собой рыбный ресторан в дневное и вечернее время. А с наступлением ночи он превращался в маленький стрип-клуб. И вот однажды Илюше пришла в голову идея: окунуть девчонок в огромный аквариум, без дела простаивавший по ночам посреди заведения, — они там плавали, медленно смывая с себя наряды, пока на них не оставалось ничего.

Публика была в восторге, однако это был всего лишь первый акт. Всякий располагающий лишней парой сотен долларов клиент мог купить огромный подсак и заняться отловом приглянувшейся ему русалки. В случае удачи девчонку доставляли прямо к его столу на огромном блюде, приправив изысканными закусками и пряностями.

Днем и вечером особой популярностью, если верить Илюшиным рассказам, пользовалось блюдо, обозначенное в вечернем меню как форель, запеченная в глине. Способ приготовления такой форели прост: клиент, получив из рук официанта удочку с наживкой, сам ловил в бассейне форель — рыбешек не кормили, потому клевали они шустро — и отдавал добычу караулящему за спиной повару. Спустя определенное время рыбина возвращалась к нему за стол в коросте задубевшей в дровяной печи глины, которую клиент аккуратно разбивал специальным ножичком, добираясь до восхитительно нежного мяса.

Ночью все повторялось, с той лишь разницей, что в качестве форельки выступала — если, конечно, ее удавалось зацепить подсаком — стриптизерша. Ее уносили на кухню, а после доставляли на огромном блюде к столу клиента, закатанную в какой-то быстро твердеющий состав, в точности — цветом и фактурой — напоминающий прокаленную в печи глину. И гурман, медленно постукивая по этой мумии специальным ножиком, пиршествовал, отколупывая оболочку и обнажая белое, пропитанное специальным ароматизатором тело. При желании клиент мог добраться и до любого местечка лежащего перед ним «блюда», удалившись в уютные апартаменты на втором этаже.

Успех идеи был впечатляющим. Илюшу перевели из гардероба в клубный офис, некоторое время он шуршал бумажками за столом, но очень скоро настолько преуспел в генерации такого рода идей и реализации пикантных проектов, что скромный, но тесно спаянный пул из нескольких стрип-клубов отпустил его на вольные хлеба, предоставив — с сохранением приличного ежемесячного содержания — возможность творить.

И Илюшок развернулся…

Насколько я знаю, появление эротических парикмахерских, бильярдных и прочих досуговых заведений — его идея. Что же касается автомойки, куда я привез Коржавина, — это был проект такого же свойства.

Илюша сдвинул очки на кончик носа, глянул на меня поверх оправы. Я отвел взгляд — на его левый глаз лучше не смотреть.

— Привет, Митя. Кого-то привез?

— Да; моя патронесса на днях сделала заказ.

— Опять немчура?

— Да нет. Из наших.

— Вон как… И кто такой?

— Хороший мужик. Мент. Что-то вроде московской полиции нравов.

Сообщение не произвело на Илюшу впечатления:

— Какая глупость.

— Что именно?

— Бороться с нравами.

— Я ему говорил.

— И что?

— Ничего. Похоже, он крепкий мужик, твердый в своем намерении искоренить порок в нашем городе.

— У него ничего не выйдет… — Илюша покачал головой, захлопнул папку, уставился в окно, вдохновение рассказчика разом схлынуло с него, он заметно погрустнел, и мне не составило труда распознать истоки этой печали.

— Илюша, — тихо сказал я, упав грудью на стол, — пришло время исповедоваться.

Он сумрачно глянул на меня живым глазом и промолчал.

— Ты только что поимел одну из своих мойдодырш.

— Откуда знаешь? — вскинулся он, но тут же умолк, поняв, что допустил оплошность.

— Да?

— Ну да… Только не говори никому. Иначе мне крышка, ты же понимаешь.

Да уж понимаю: в его бизнесе такого рода контакт, выходящий за рамки чисто служебных отношений, чреват отставкой от должности.

— Ну ладно… — Он встряхнулся, взял деловой тон и, глядя в окно, на блестящую после помывки «ауди», бросил: — Заезжай.

Я сунул ему в руку банкноту, вернулся в денисовскую «Ниву» и кивнул:

— Трогай помаленьку.

Майор медленно въехал на покатый пандус. Передок его машины уперся в хромированную дверь, которая начала медленно отъезжать вбок, маня нас, истомившихся в жаре раскаленного дня, прохладной темнотой душистого пространства.

— И стоило из-за копеечной помывки машины тащиться на край города? — мрачно спросил Денисов, подавая вперед.

И в этот момент, когда мы, перевалив горку, вкатились в чрево ангара, я остро ощутил всю прелесть тайного соглядатайства, которое неизбежно сопутствует моему охотничьему промыслу.

Я видел и слышал — в то переходное мгновение, пока в ангаре не вспыхнул свет, — как приоткрылся рот Денисова, как он изумленно выдохнул.

Майор отшатнулся от руля, вжавшись в спинку кресла, и напряженно глядел вперед — туда, где на фоне рифленой стены ангара в свете софита вдруг ослепительно ярко проявились белые тела трех девчушек в условных нарядах: на брюнетке были светлые, обтягивающие шорты с черной полосой на бедре; на стоявшей посредине блондинке с маловыразительным лицом — белые ажурные трусики, настолько прозрачные, что непонятно, зачем они, собственно, присутствовали на широких покатых бедрах. Однако наиболее интересное зрелище представляла собой высокая шатенка с красивым лицом и длинными и красивыми ногами, обтянутыми черными ажурными чулками, от которых тянулись тонкие резинки к охватывающему талию поясу. Вот и все, чем она была украшена, если не считать причудливой стрижки в форме трогательного сердечка на лобке.

— Ух ты! — восторженно выдохнул Денисов. — Красота. Очень эффектно.

Девочки, напялив на лица картонные улыбки, подхватили пластиковые ведра, из которых полетели — словно из переполненных пивных кружек — пышные хлопья пены. Пикантно покачивая бедрами, они двинулись в нашему автомобилю, поглаживая себя по обнаженным грудям мягкими моечными губками. Это медленное, исполненное провокационных намеков дефиле повергло Денисова в состояние прострации. Что касается меня, то я отметил качество их бюстов — живых, природно нежных, без намека на силикон, не слишком больших, но при этом тугих, мерно раскачивавшихся на ходу. Приблизившись к нам, они открыли дверцы и, развернувшись к нам спиной, наклонились, чтобы напитать пеной губки.

Надо сказать, что девочки, работающие на автомойке, действовали профессионально. Сюда отряжали танцовщиц не первого ряда, но достаточно умелых, чтобы довести клиента до белого каления. Я с интересом следил, как две из них, изящно оттопырив аппетитные попки, улеглись грудью на капот и принялись медленно протирать намыленными губками переднее стекло, тогда как третья, опустившись на колено Денисова, мягким жестом заставила его чуть приподнять ноги, чтобы извлечь из салона резиновый коврик. Денисов едва сдерживался, отведя взгляд вбок.

— Ну ты тут отдыхай, а я подышу воздухом, — напутствовал я Денисова, вышел из машины и направился в конец ангара к зеленой пластиковой двери.

Здесь было небольшое помещение, напоминавшее театральную костюмерную. Во всю стену тянулись высокие зеркала — в них отражалось множество стоящих на узком столике тюбиков, баночек, скляночек с косметикой.

Трое девочек, отдыхавших в ожидании своей смены, сидели на мягком кожаном диване и сонно курили, стряхивая пепел прямо на черный кафельный пол. Визит постороннего мужчины их нисколько не смутил, хотя одежды на них было примерно столько же, сколько на тех, кто в этот момент отрабатывал смену в ангаре. Двух я знал, встречал здесь прежде. Третью — нет. Это была рослая, хорошо сложенная девочка со смазливой мордашкой и глуповатым взглядом небесно-голубых глаз. И еще она была обладательницей совершенно роскошного бюста. Мой взгляд буквально прирос к этой восхитительной части ее тела.

— Думаешь, силикон? — зевнув, спросила она, проведя ладонью по своим шедевральным округлостям, и убедительности ради приподняла их.

— Сразу это определить непросто, — заметил я, усаживаясь на вертлявый стульчик у косметического столика, и кивнул двум другим: — Привет, девочки. Как поживаете?

Они поживали хорошо.

В отличие от пышногрудой, печальный взгляд которой не оставлял сомнений, кого именно Илюша недавно приголубил.

— А здесь ничего, — улыбнулась вдруг обладательница роскошного бюста. — Даже интересно… Ну с творческой точки зрения.

Такой поворот в разговоре меня несколько озадачил.

— Как бы это сказать… — Она откинулась на спинку дивана, забросила ногу на ногу и уставилась в потолок. — Когда работаешь в зале, то очень разбрасываешься, что ли…

Она умолкла, прикрыв глаза.

— Ну! — ободрил я ее. — Дальше. Это интересно.

Надо же, я, выходит, ошибся в ней, предположив, что ее ай-кью приближается к нулевому значению.

— Когда ты в зале, то почти ничего не видишь. Просто знаешь, что за тобой наблюдают десятки глаз. И потому все, что делаешь на сцене, как бы растворяется в темноте, уходит в никуда, понимаешь? А когда ты наедине с клиентом, то видишь, чувствуешь только его.

Вернулись отработавшие смену девочки. Они были в чем мама родила. Следом за ними в дверном проеме возник Илюша.

— Твой приятель в полном восторге, — сообщил он. — Настолько, что, кажется, тебе придется садиться за руль. Он что-то не в себе.

— Спасибо, девочки, это было, как всегда, здорово. — Я поднялся, собираясь уходить.

Проходя мимо Илюши, я похлопал его по плечу:

— Все в порядке, Илюшок. Я нем как рыба.

Он вздохнул с явным облегчением и попытался впихнуть мне в карман ту самую банкноту, что я недавно вручил ему, но я решительным жестом отстранил его руку.

Денисов поджидал меня на выезде с паркинга. Он был в порядке и, поджав губы, сосредоточенно постукивал пальцами по рулевому колесу. Я уселся в машину.

— Это просто великолепно, — со знанием дела оценил он. — И тут же заключил: — Жаль, что придется прикрыть эту лавочку.

— Ни черта у тебя не получится. Это легальное заведение, которое исправно платит налоги. И, наверное, немалые. Потому что, насколько мне известно, месячный доход такой автомойки составляет примерно тысяч пятнадцать долларов. И потом, это всего лишь стриптиз. А стриптиз у нас не запрещен… — Я глянул на его растрепанную шевелюру и предложил: — Кстати, не хочешь постричься?

Почуяв подвох, он удивленно уточнил:

— Что, и там тоже?..

— Вот именно, — кивнул я. — Есть еще бильярдные. И даже прачечные.

— Да ну их… — Денисов презрительно сплюнул. — Скучно все это. Нет свежих находок. Все одно и то же.

— Ну это ты зря, майор, — усмехнулся я. — В той отрасли бизнеса, которой тебе предстоит заниматься, сложилось положение, когда тривиальный секс в тривиальном борделе мало кого привлекает. Требуется поиск, острые ощущения, дабы удовлетворить самые низменные запросы. Поехали в центр, я покажу тебе результат таких поисков. Там картина совсем другая.

— Вряд ли меня увлекут какие-либо картины. На сегодня хватит. — Денисов повернул ключ в замке зажигания.

— Представляешь, в заведении работают бывшие спортсменки, — не сдавался я. — Пловчихи, бегуньи, лыжницы, ну и так далее. Но самой большой популярностью, если верить рассказам, пользуется девушка по имени Клава.

— Ну-ну, — подал голос Денисов. — Наверняка она шахматистка.

— Не угадал, — возразил я. — Она прежде занималась толканием ядра. После ухода из большого спорта ее разнесло — она стала весить почти полтора центнера. Но нашла себя в новом амплуа. Нечто вроде борьбы сумо. Самое смешное — она пользовалась невероятной популярностью у тщедушных и хлипких клиентов. В одном из номеров был расстелен настоящий татами, и смысл состоял в том, чтобы выпихнуть Клаву за границы ковра. Естественно, спихнуть ее одному клиенту было не под силу, поэтому ребята собирали команду из четырех-пяти человек — общими усилиями им все-таки удавалось опрокинуть Клаву навзничь. А потом они становились к ней в очередь.

Денисов притормозил, свернул к обочине и, остановив машину, с улыбкой покачал головой:

— Я бы с удовольствием составил тебе компанию. Однако — увы… Заведения, про которое ты рассказываешь, уже не существует. Я сам его и прикрыл.

— Ну надо же, какая досада… А я как раз собирался туда сегодня. Да только без толку все это… Ты закрыл одну лавочку, на ее месте завтра возникнут две. Бизнес этот прибыльный, а потому его невозможно прикрыть.

— Ну меня-то ты не учи…. Я ситуацию худо-бедно знаю. И все-таки… С чем, по-твоему, мы имеем сегодня дело?

— Давай займемся простой арифметикой, — начал я загибать пальцы. — В нашем городе сейчас действует как минимум сотня салонов-апартаментов. А сколько выездных фирм, массажных салонов и саун: Итого — четыре сотни заведений этого профиля. В каждом трудятся в среднем по пятнадцать барышень. Плюс к тому порядка трехсот уличных точек, на которых выставлено от двадцати до сорока девчонок.

Денисов тяжко вздохнул.

— Это еще не все, — продолжал я загибать пальцы. — Есть еще индивидуалки, работающие по объявлениям в газетах и Интернете. Их примерно полторы тысячи. Уличных индивидуалок наберется тоже около тысячи. И примерно тысяча девушек, работающих в клубах, барах и ресторанах. Итого получается — тысяч двадцать твоих прямых клиенток… А вообще-то существует иная статистика. Согласно ей, своим телом торгуют в нашем городе до семидесяти тысяч девиц. Нет, майор, тебе не по силам справиться с этим.

— Да ты ценный кадр! Жаль, что не смогу зачислить тебя на службу в своем департаменте. Откуда, кстати, такая осведомленность, если не секрет?

— Это не осведомленность. А необходимость. Я птица ночная. Да и работа у меня такая. Приходится бывать в такого рода местах.

— Ну-ну, — с интересом отозвался он. — И что же за работа такая замечательная?

Я коротко рассказал о своем занятии.

— Так ты спишь с женщинами за деньги? — искренне удивился он.

— Нет, — возразил я. — За деньги я дарю им цветы, вожу в театры, на вернисажи, в рестораны и клубы, развлекаю светскими беседами. А что касается секса… Это уж как получится….

Я прикрыл глаза, пытаясь вспомнить лица своих клиенток — высоких и маленьких, полных и худощавых, симпатичных и не очень, интеллигентных и простоватых, откровенно похотливых и строивших из себя недотрог. Что ж, я со всеми спал, за исключением той, первой, которая баюкала букет, словно младенца, на сгибе локтевого сустава, — я имел их в самых разных местах и ситуациях: в каких-то хозяйственных подсобках кабаков и кабинках туалетов, в кустах и на балконах, в пустых ночных офисах и гулких учрежденческих коридорах, в бассейнах и саунах. Не потому, что мне этого хотелось, а просто следуя природному инстинкту.

Нет, денег за это я не брал — при чем здесь деньги?

— Слушай, майор, — вдруг вспомнил я, — а что ты от меня хотел? Зачем мы, собственно, встретились? Я что-то не понял.

— Да-да, — как-то внутренне подобравшись, кивнул он. — Ты сам виноват, сбил меня с панталыку. Я хотел расспросить тебя о том деле. Ну годичной давности. Чем черт не шутит, возможно, ты что-то знаешь. Коржавин сказал, что вы толком так и не успели поговорить тогда.

Я прикрыл глаза, восстанавливая в памяти жуткую картину разгрома в квартире Модеста: вспоротая мебель, пол, усеянный осколками, странное напряжение ментов в момент появления Коржавина, протянувшего мне красную корочку… И что-то резануло глаз тогда, при взгляде на удостоверение, маленькая деталь.

Да, аббревиатура ОВБ — отдел внутренней безопасности.

Понятно, отчего так напряглись менты. Еще бы — ОВБ…

— Так этот твой Коржавин появился там не случайно… — ошарашенно протянул я. — Ты хочешь сказать, что погром в доме школьного учителя учинили твои коллеги?!

Я тряс его и тряс — жестоко и яростно, будто хотел вытрясти из этого борца за всеобщую нравственность нечто скрытое внутри. Но тут он сдавленно прохрипел:

— Да отцепись ты! Отцепись, псих желтоглазый!

Эти слова вернули мне ощущение реальности. Я ослабил хватку, отступил от него.

— Ну ты и псих… — бормотал Денисов, ощупывая шею и вертя головой. — Придурок припадочный! — Он резко тронул с места, понесся вперед. — Ну все, сейчас я сдам тебя куда надо.

— А куда? — вяло поинтересовался я.

— Как куда, в зоопарк! Таким, как ты, место исключительно в клетке. Чуть шею мне не сломал…

— Ну извини, извини. Я ведь любил его. Ты должен понять…

Минут пять мы молчали.

— А кто он тебе был? — тихо спросил Денисов.

Не знаю. Просто очень близкий человек. Ближе не бывает. Наверное, только мама. Но мамы я не помню. Она умерла, когда мне было всего два года. Несчастный случай. Она ведь, как и отец, была геологом. Утонула в таежной речке. Отец никогда не рассказывал, как это случилось.

— Так все-таки… — не унимался я, — это были менты?

— Да… — мрачно признался Денисов. — Ребята из ОБППСОН.

— Откуда-откуда?

— Отдел по борьбе с преступлениями и правонарушениями в сфере общественной нравственности.

— Ну надо же, какие высоконравственные менты! Ты их достал потом?

— Нет. Они тут же уволились из органов.

— А какого черта полиции нравов понадобилось в квартире скромного пенсионера? — спросил я, и тут же смутная догадка возникла в моей голове: — Ты хочешь сказать….

Денисов сокрушенно покачал головой:.

— Да. На той жилплощади, которую твой учитель сдал некой мадам Синатской, Людмиле Львовне, размещался маленькой уютный бордель… Я поднял дела прежнего ОБППСОНа — все, начиная с момента создания отдела в девяносто седьмом году.

— И что?

— Да странно все это выглядит… Поначалу дела шли шустро, бордели накрывали чуть ли не каждый день — словом, к концу года их количество исчислялось сотнями. Но к девяносто девятому году таких — накрытых — оказалось всего восемь за год.

Я расхохотался и левой рукой слегка крутанул руль влево, потому что Денисов, уставившись на меня, отвлекся от дороги и чуть не протаранил серебристую «шкоду-фабиа», за рулем которой сидела женщина. Симпатичная машинка притормозила у обочины, напротив цветочного магазина, из нее вышла женщина лет тридцати и остановилась напротив витрины, за стеклом которой буйно распустились яркие цветы явно нездешней флоры. Денисов в сердцах пару раз просигналил, она обернулась. Лица женщины мы рассмотреть не смогли — оно было скрыто за дорогими очками в тонкой черной оправе. Я приветливо помахал ей рукой.

— Что тут смешного? — спросил Денисов.

— В самом деле — ничего. Твоя статистика — не более чем иллюстрация одного известного правила из современной жизни.

— Да? И что за правило?

— Что охраняешь — то и имеешь. Аптеку охраняешь — лекарства имеешь. Продмаг — имеешь колбасу. Пасешь ночных бабочек — имеешь девочек.

Денисов фыркнул, хотел было возразить, но я стоял на своем:

— Да брось ты, майор. Ты же лучше моего знаешь: ребята из вашей полиции нравов просто взяли эти очаги разврата под свой контроль. Ведь так? Но тогда тем более непонятно…

— Что?

— С чего это они вдруг наехали на эту курицу, которая несла золотые яйца, как ее там — Синопская?

— Синатская… Не знаю. Возможно, им не слишком понравилось, что она вдруг пришла ко мне в кабинет и написала заявление — о налете милиции на ее заведение. Коржавин был обязан реагировать — вот и пришел посмотреть. Там вы с ним и встретились. А на днях он рассказал об этой истории мне.

— Как курица теперь поживает? Министр внутренних дел вручил ей почетную грамоту? Или наградной пистолет?

— Вроде того… — хохотнул Денисов. — Ее тут же упекли в СИЗО. По статье — за содержание притона. Дело весь год мурыжили в разных инстанциях. Потом легло мертвым грузом в одной из районных прокуратур. А позавчера наша золотоносная курица взяла да и упорхнула.

— Как это? Прямо из-за решетки?

— Нет. Ее выпустили. Но даже не это меня удивило. — На лице Денисова проступило выражение озабоченности. — Вчера в эту прокуратуру явились трое ребят с малоприметными лицами и в малоприметных, серых костюмах. И дело изъяли. Это были ребята из Большого дома.

— Чего-чего? Какого дома?

— Того самого, в одном из окон которого тебе мерещился человек, выглядывающий из-за портьеры. — Он поморщился, как от зубной боли. — Я, собственно, перед встречей с тобой туда наведывался. У меня там приятель работает, однокашник. Наводил справки.

— И что сказал приятель?

— Отвянь. Не лезь. Это не твои дела. Выбрось из головы.

— Ты выбросил?

Он промолчал. Мы неторопливо катили по Волоколамке в сторону центра. Денисов, привалившись плечом к дверце, придерживал правой рукой рулевое колесо и подслеповато щурил глаза, глядя на идущий вперед похоронный автобус с черной полосой на боку. Я думал о том, как все складно устроилось. Ребята из полиции нравов уволились. Курица выпорхнула из СИЗО — ищи ее теперь. Дело исчезло из прокуратуры. Никто не виноват, никто ничего не знает. А учителя не стало…

— По ее делу проходил один деятель, — подал голос Денисов, будто угадав ход моих мыслей. — Насколько я понимаю, дружок Синатской, — он многозначительно кхекнул в кулак, — любовник, точнее сказать. Он был вроде ее охранника и водителя. Ему удалось отвертеться, он проходил как свидетель.

— Зачем ты мне об этом говоришь?

— Да так… Мне вдруг показалось, что ты не прочь повидаться с Людмилой Львовной. Так?

— Угадал. И где ее насест?

— Хм, этот город велик. Кто ж знает где. Но если тебе так приспичило… Она, насколько я могу судить по нескольким встречам, которые у нас были, души не чаяла в этом своем любовнике.

— И что?

— Выйдешь на него, — возможно, найдешь и ее. Что-то подсказывает мне, что она сейчас в жутком трансе.

— Понятно. Глотнула вольного воздуха, голова пошла кругом.

— Нет, не то. Поначалу этот малый проявлял о своей подружке коллеге трогательную заботу — передачки носил, утешал. Но последние месяца три как в воду канул. Пропал. Насколько я знаю, баба она ревнивая. И подозревает, что дело тут в женщине. Не хотел бы я оказаться на месте этой разлучницы… Ладно, поживем — увидим. Тебе куда, собственно?

— Притормози напротив метро. Там, за бензоколонкой.

Я вылез из машины, провел пальцем по капоту. Денисов высунулся в окошко, вопросительно глянул на меня.

— Так пыльно в городе. Похоже, тебе в скором времени опять придется заехать на мойку.

Он вздохнул и уверенно произнес:

— И все-таки я эту лавочку прикрою.

— Вряд ли тебе это удастся. Я могу даже поспорить с тобой на ящик коньяка. Хорошего.

Он недолго размышлял, прикидывая, как видно, потянет ли при его более чем скромной зарплате такое пари, потом кивнул:

— Идет.

Мы ударили по рукам. Он хотел было выдернуть ладонь из моей руки, но я придержал ее.

— Слушай, майор, как ты думаешь, с чего это ФСБ заинтересовалась делом маленького рядового борделя?

Кажется, мы оба поняли бессмысленность вопроса. Значит, там происходило нечто такое, что серьезно задевало чьи-то интересы.

— Брось, — нахмурился Денисов. — Сказано же: выкинь из головы. И кончай психовать! У тебя опять глаза желтеют…

Момент для подлета оказался более чем удачным. Не обнаружив серый «гольф» на тротуаре около подъезда, я поднялся в теплом, плавно восходящем потоке воздуха выше, достиг уровня крыши и, не напрягая крыльев, сделал плавный круг над пространством нашего двора, отметив, что дверца гаража — он стоял в ряду еще пяти боксов-гаражей справа, неподалеку от решетчатой башенки старой голубятни, — открыта.

Стало быть, Лис пытается завести свой страдающий одышкой «фольксваген» — в гараже имелся полный набор необходимых для ремонта инструментов.

Так оно и оказалось. Задрав капот, Лис ковырялась в двигателе и была настолько увлечена своим занятием, что не заметила, как я подлетел. Только когда я сзади вцепился лапами в ее бедра, Лис, тряхнув рыжей шевелюрой, завопила:

— Отцепись, гад пернатый!.. Не видишь, что ли, я тут…

Однако, оценив цепкость моей хватки и угадав серьезность намерений, она тут же затихла и молча позволила снять с нее трусики. Обернулась и, окатив меня бессмысленным взглядом, выдохнула:

— Хоть дверь бы закрыл…

— Да ну, зачем? — возразил я. — Мы ж с тобой вольные, дикие звери. Чего нам стесняться?

…Когда до финиша нам оставалось совсем немного, в кармане моей куртки запиликал мобильник. Не сбавляя темпа, я сунул руку в карман, поднес телефон к уху и услышал в трубке знакомое дыхание.

— Я не ко времени? — спросила она, безошибочно уловив нечто в ритме моего дыхания.

Я шумно выдохнул и остановился.

— Да нет, зверек, почему…. Ты всегда ко времени.

— Ты куда-то бежал? Не отпирайся…. Я же вижу — вспотел весь, запыхался…

— Бежал? Да, наверное. Весь последний год вот так бегу. И финиша в этом марафонском забеге что-то не видно.

— Ладно, беги…. Позвони мне, когда присядешь передохнуть.

— Да. Конечно. Пока, зверек.

Лис призывно качнула бедрами, вопросительно глянула на меня через плечо. Глаза ее по-прежнему были влажными и мутными. Я же почти удивился, обнаружив себя стоящим в гараже и держащим за бедра маленькую распаленную похотью женщину. Враз остыв, я попятился и уперся спиной в стену гаража, потом медленно сполз по ней на бетонный пол. Лис обидчиво помотала головой, тяжко вздохнула, подхватила свои трусики и не вполне изящным движением вернула их на место. Присев рядом со мной на корточки, она ласково погладила меня по голове.

— Эй, пернатый, что с тобой? — Внезапно ласковое выражение исчезло с ее лица, она хищно прищурилась: — Ах вон что… Знаешь, этот твой телефонный роман плохо на тебе сказывается.

— Да? Ты находишь?

— А тут и находить нечего… Знаешь, на кого ты сейчас похож? Думаешь, ты филин? Увы и ах! Сейчас ты похож на мокрую курицу.

— Я останусь у тебя. И буду вести себя как сильный кондор.

— Да ну! — Она протестующе махнула рукой. — Зачем? Сам знаешь, ни черта у нас с тобой не выйдет.

— Конечно, знаю.

Она отстранилась, отступила на шаг, усмехнулась, хищно прищурив зеленый глаз:

— Берегись, пернатый. Когда-нибудь я тебя съем.

— Как же, как же! — покивал я. — Ты сперва меня поймай. Филина ловить — это тебе не деревенских кур из сарая таскать.

Ненароком слетевшее с языка упоминание про глупую домашнюю птицу вернуло мне ощущение реальности.

Выпорхнувшая так неожиданно из следственной тюрьмы наседка сейчас мечется по городу, машет слабыми, не годящимися для полета крыльями, беспокойно квохчет, призывая своего пропавшего неизвестно куда петуха.

— Ты что? — озабоченно спросила Лис.

— Да так. Ничего. Ты куда-то собиралась? — Я кивнул на задранный капот авто.

— Да. За новой тачкой. Ты как раз вовремя. Поехали; на фирму. А эту старушку, — она попинала носком туфельки скат, — можешь забрать себе. Дарю.

— Но, насколько я понял… — я заглянул под капот, — старушка прихворнула?

— С чего это ты взял? — хохотнула Лис, кокетливо дернув плечом.

Черт, она опять провела меня. Все-то она видела — и тень мою, стремительно скользнувшую над землей, и шелест моих крыльев за спиной, и мое дыхание, и мой запах…

— Ты опять провела меня, чернобурая, — улыбнулся я, догадавшись, что она меня здесь поджидала.

— Митя, я все-таки женщина, и ты хоть изредка вспоминай об этом.

Я обнял ее, притянул, к себе, поцеловал в макушку.

— Ты самая лучшая женщина, какую я только встречал в этой жизни. Нет, в самом деле. Я чертовски завидую твоему бременскому музыканту. Передавай ему привет при встрече.

— Сам передашь — при случае.

Я уже садился за руль, поэтому смысл ее слов дошел до меня не сразу.

— Ты хочешь сказать, что не едешь к нему в гости, как планировала?

— Он сам приедет.

«Гольф» завелся с полоборота, подтверждая свою жизнеспособность.

По дороге до техцентра «Фольксвагена» я успел кое-что рассказать Лис, дабы подготовить ее к дальнейшему — она должна выполнить одну маленькую просьбу. Выслушав, она процедила сквозь зубы:

— Гад пернатый… Ты опять влип в какое-то дерьмо?

Я ласково; потрепал ее за ухом.

— При чем здесь это? Ты же сама по природе охотник. И потому тебе прекрасно знаком этот инстинкт.

— Какой? — Она наклонилась, заглянула мне в глаза, а потом догадливо покивала: — Да-да, понимаю.

Разумеется, она понимала: всякий хищник, отправляясь на ночной промысел — даже такой безобидный, как воровство глупых, беспомощных наседок из щелястого, никем не охраняемого деревенского курятника, — должен помнить, что на этой тропе он сам запросто может оказаться объектом охоты.

Она исчезла за дверями офиса и пропадала там довольно долго. Наконец ворота техцентра открылись, и от восторга я зажмурился: это не машина, а роскошный, идеальной формы, поблескивающий на солнце снаряд — новенький серебристый «Passat TDI» торжественно выплыл за ворота техцентра. Лис припарковалась впереди «гольфа», кивнув мне на ходу. Я вышел, сел на переднее сиденье.

— Ну что-нибудь удалось? — спросил я.

— Не знаю. — Она пожала плечами, — Собственно, почти ничего мне не сказали. Да и не было смысла надеяться. Возможно, ты об этом не догадываешься, но в бизнесе существует такое понятие, как коммерческая тайна. И эти ребята, — она кивнула в сторону техцентра, — свое дело знают.

— Ну ты хоть хвостом-то повиляла? — с мольбой в голосе спросил я. — Когда ты игриво виляешь хвостом, ни один нормальный мужик, по-моему, не в силах устоять.

— Да, повиляла! — Она закинула ногу на ногу так рискованно, что взгляду открылось ее бедро — что называется, от и до. — Мной занимался симпатичный такой мальчишечка, менеджер по продажам… — Она хохотнула. — Ага, и он вот так же пялился на мои ноги. — Лис резко переменила позу, одернула подол платья и перешла на деловой тон: — Значит, так. Я разыграла из себя достаточно продвинутую светскую барышню, которая со скуки немного бесится. И поделилась с пареньком своей проблемой. Мол, у меня есть хорошая подруга, недавно сведшая знакомство с одним очень импозантным и состоятельным дядечкой. И он сделал ей роскошный подарок. Да-да, вот такую желтую симпатичную машинку. Презент, позволяющий надеяться на благоприятное развитие отношений… — Лис наклонилась в мою сторону и, отыгрывая, видимо, только что пройденную там, в конторе фирмы, сцену, перешла на шепот: — Но понимаете, этот джентльмен отличается крайней скрытностью и не делится с подругой своими тайнами. Она до сих пор толком не знает, кто он, откуда, чем живет. То, что занимается каким-то весьма прибыльным бизнесом, и так понятно, но хотелось бы знать о нем побольше…

Лис откинулась на спинку кресла и перевела дух.

— И что? — спросил я.

— Ну — что… Назвала ему номер, примерную дату покупки. Он кивнул: да, была такая продажа, и номер был, мы проводим регистрацию в автоинспекции, так что клиент может немедленно сесть за руль новой машины. А что за клиент? — Лис покачала головой. — Вот тут паренек и заткнулся. Единственное, что сообщил: клиент был не персональный, а корпоративный. Что же касается человека, забиравшего тачку, то выглядит он примерно так…

Лис повторила подробное описание, я до конца выслушал ее, хотя давно догадался, о ком речь.

— Спасибо. Я понял. Я знаю этого сурка. Спасибо. Догадывался, что дело обстоит именно так. Но теперь знаю наверняка. Еще раз благодарю. Из тебя вышла бы прекрасная шпионка.

— Шпионка… — медленно повторила она, словно прислушиваясь к тому, как распускается на языке вкус этого многослойного, как пирожное «наполеон», словца. — Нашел чем удивить. Нам, рыжим, без шпионских навыков никуда, сам знаешь.

— Проводить тебя?

Она с минуту прикидывала про себя перспективы такого развития событий, потом отрицательно тряхнула шевелюрой.

— Нет, не стоит. Опять с утра навалится эта печаль… Отчего она появляется вот так, вдруг? И давит, давит…

Я пожал плечами: этого никто не знает.

Когда ее «пассат» медленно уплыл за угол дома, я вернулся за руль, достал мобильник, набрал Пашин номер, но тут же отменил вызов. Просьбу пробить по базам данных очередной номер он наверняка бы расценил как хамство. А впрочем, не в этом дело. Человек опытный и чуткий, он тут же бы стал у меня выпытывать подробности, а втягивать его в эти игры мне не хотелось.

Я позвонил Денисову. Тот с пониманием отнесся к моей просьбе и через некоторое время перезвонил.

Желтый «жук» в самом деле оказался корпоративной покупкой.

— И что за контора? — спросил я.

— Боюсь, название тебе ни о чем не скажет. Это Фонд информационных технологий. Собственно, он является дочерней структурой одного из респектабельных банков. Дельта-банк — слыхал про такой?

Пока я усваивал эту информацию, Денисов продолжил:

— Это солидная и крупная компания. С отменной репутацией на рынке информационных и консультационных услуг по делам бизнеса. Распространяет оперативную и аналитическую коммерческую информацию, имеет массу клиентов, в том числе и корпоративных, вплоть до госучреждений и ведомств… Если ты этой конторой интересуешься в связи с нашими делами, то должен тебя огорчить: фирма вряд ли может иметь отношение к этой сфере услуг… Так что зря ты фантазируешь….

Я поблагодарил его, сунул мобильник в карман и покатил в сторону дома.

Доводы Денисова можно расценить как безупречные — если бы не одно обстоятельство: существо природное, я лишен дара воображения и слабо представляю себе, что такое фантазия.

Я не могу представить себе образы окружающего мира — ветер или дождь, дерево или траву, мышь-полевку или ту же лисицу, рыщущую вблизи моего дерева, — я могу лишь их слышать, чувствовать, видеть.

Сурок, то и дело перебегавший мне дорогу, не абстрактный образ. Он реален, я его слышал, чувствовал, я знаю его запах. А значит, скоро он опять появится.