1

Улица, на которой располагался указанный в визитке офис, прекрасно знакома, первый рейс Харон совершил именно в ее мутноватых от городской пыли водах: панихида по покойному была заказана в храме, чьи прочные стены мощно, стройно и густо текли вверх, словно застывшие во времени и окаменевшие переливы колокольного звона.

Спустя минут двадцать я был на месте.

У накрытых низкой аркой ворот в церковный двор стоял неопределенного возраста служитель культа в черной рясе, туго прихваченной на поясе тонким кожаным ремнем. Лицо в оправе жидковатой рыженькой бороды неподвижно и казалось тотально вылинявшим от неистового солнцепека — ничего ровным счетом оно не выражало, кроме кромешной какой-то пустоты, и только на удивление теплые, светло-голубые глаза излучали тихий покойный свет. Он держал в руках ладный деревянный ящичек, на лицевой стенке которого был изображен тусклый иконописный лик с невыносимо грустными и беспросветно черными глазами. Достав из кармана одну из одолженных Бэмби десяток, протянул монаху:

— Мне одну, пожалуйста.

Он не шелохнулся и поднял на меня вопросительный взгляд.

— Но ведь вы тут торгуете индульгенциями?

Он никак — ни жестом, ни движением в застывшем лице — не отозвался.

— Извините, святой отец. Настроение паршивое.

— Господь простит, — покорно отозвался он.

— А где брат Анатолий?

Я ничего не смыслю в церковной табели о рангах и потому не уверен, верно ли называю Анатолия братом, — возможно, его стоит именовать святым отцом или, скажем, батюшкой, хотя, конечно, вряд ли. Насколько я понимаю, он исполняет при этом храме какие-то чисто хозяйственные обязанности, во всяком случае в момент знакомства, когда ты задом медленно подавал челн в церковный двор с тем расчетом, чтобы удобней парковаться перед боковым входом в храм, через который вносят гробы с усопшими, он меланхолично мел шершаво шуршащей метлой асфальт во дворе. Таскать гробы в обязанности Харона не входило, делать мне было нечего. Роскошный «Дипломат» с покойником извлекли из чрева челна, отнесли в храм, ты вышел размять ноги и попросил у этого дворника в рясе напиться. Он отвел тебя в длинную пристройку, отгораживающую справа пространство церковного двора от мирских пределов, завел на второй этаж, в тесную келью, она, как видно, служила ему домом, налил кружку воды из глиняного кувшина— такой вкусной воды ты сроду не пил, — Анатолий сказал, что она из какого-то святого источника. Потом мы встречались несколько раз — опять-таки по служебной оказии, когда маршруты Харона выводили к храму, — и подружились.

— Он в мастерской, — сказал проситель подаяний, кивком указав на пристройку, где, как я теперь хорошо знал, на первом этаже располагалась столярная мастерская. Кто его. знает, зачем она нужна храму, — наверное, затем, чтобы выполнять мелкие ремонтные работы.

— Я пройду, ладно? Брат Анатолий обещал меня исповедовать.

Монах тупо уставился перед собой, я прошел в ворота, толкнул тяжелую дверь пристройки, прислушался. В сумрачном и поразительно прохладном воздухе длинного коридора плыл — сладковатый запах свежеоструганного дерева. Я вошел. Анатолий в сатиновом рабочем халате, припудренном древесной пылью, сидел у верстака на табурете, сосредоточенно покусывая торчащую из угла рта травинку, и поглаживал узкой ладонью лежащую у него на коленях отполированную шкуркой небольшую плоскую доску. В другой он держал среднего формата книгу, изредка немо двигал бескровными губами, словно проговаривая про себя впитанные глазами тексты.

— Что пишут новенького? — спросил я.

— Новенького? — поднял на меня глаза. — Ничего. Все то же… Время идет, но ничего в наших пределах не меняется.

Он закрыл книгу, использовав травинку вместо закладки, поднялся мне навстречу.

— Заходите, Павел. Вы как-то странно одеты.

— Я нынче не на работе. Харон в краткосрочном отпуске.

Глядя в его худое и прозрачное, словно освещенное каким-то внутренним светом лицо, я подумал о том, что за время работы скорбным лодочником так и не выучился определять возраст этой братии — Анатолию с равным успехом можно было дать как лет двадцать пять, так и сорок.

— Хороший сегодня день, правда, Павел?

Я быстро скалькулировал в уме личные достижения: сломанный нос — один, колотые раны — три. Неплохо. Но еще, как говорится, не вечер.

— Не то слово, брат Анатолий. Просто замечательный денек.

Ознакомившись с перечнем добрых дел, Анатолий сокрушенно покачал головой и, опустив глаза, уставился в лежащую на его коленях плоскую доску.

— Что это будет? — спросил я.

— Икона… — Он медленно поднялся с табурета, пересек мастерскую и, приблизившись ко мне, дотронулся тонкими пальцами до моего лица, что-то в его странном жесте, в том, как медленно перебирались его пальцы по моему лицу, исследуя его формы и текстуры, было от повадки слепца, познающего незнакомый предмет на ощупь.

Наконец он отступил на шаг, окинул меня невыносимо печальным взглядом, прижал заготовку иконы к груди и скорбно произнес:

— Да, воистину мудро сказано… Тут возможны только два варианта. Иного не дано.

— Чего — иного?

— Да так… — Он вздохнул, вернулся к верстаку, уселся на табурет и принялся полировать шкуркой доску, время от времени постреливай в меня короткими взглядами. — Вы, Павел, на мой взгляд, образцово-показательный продукт наших дней.

— Да уж… — Я встряхнул ворот майки. — Жарковатые стоят деньки.

— Ой, да полно вам! — Анатолий, кажется, начал сердиться. — Вы же все понимаете… — Он отложил доску в сторону. — Вот вы мне только что рассказали, что сломали кому-то нос. И троих людей покалечили.

— Ну… — Я несколько смешался. — Это ведь не со зла. Они сами виноваты.

— То-то и оно, что не со зла, — тихо проговорил Анатолий. — Вами в ваших кровожадных деяниях не злой умысел двигал, так? А нечто такое, чего вы и объяснить-то толком не умеете?

Я присел на табурет и с наслаждением втянул носом сладкие запахи струганого дерева.

— Но ведь вы… — Анатолий сделал долгую паузу, минорность которой была подчеркнута глубоким вздохом. — Вы ведь так и убить могли кого-нибудь из этих несчастных.

— Ну, во-первых, несчастными я бы их не назвал. Во-вторых, ни о чем таком я не думал. Во всяком случае, умысла у меня не было. Просто сработал растительный инстинкт. Если хотите, это инстинкт сорного подлеска.

— Что-что? — прищурился Анатолий, отрываясь от работы.

— Подлесок просто растет, тянется верхами к свету, а корнями к питательным слоям почвы. И в этом своем вольном росте способен заглушить хороший, благородный лес. Но у него нет намерения убивать, скажем, сосну или граб.

— Хм, занятно. — С минуту он молча рассматривал меня, по-прежнему покачивая головой. — Но при всех ваших диких, дремучих, первобытных и явно каннибалических каких-то порывах вы производите впечатление порядочного человека, — с оттенком удивления произнес он. — И даже — ранимого, я бы сказал, хрупкого, способного на сильное и искреннее чувство… Вам случалось плакать?

Вопрос сбил с толку: мастеровой монах смотрел на меня прозрачными глазами и как будто угадывал кое-какие глубоко припрятанные тайны: с месяц назад случайно был включен телевизор, шла финальная сцена «Белорусского вокзала» — герои поют песню про то, что мы за ценой не постоим! — мои глаза увлажнились.

— В вас есть какая-то мучительная раздвоенность, Павел, я ее сразу почувствовал, уже в момент нашего знакомства.

— Где это? — Я протянул ему визитку, чтобы уйти от этого разговора.

Подслеповато щурясь, он поднес кусочек картона к глазам.

— Это, насколько я понимаю, соседний дом. — Он вернул мне визитку и углубился в работу.

— Ну ладно, Бог вам в помощь. — Я направился к выходу из мастерской.

— Вы любите читать? — неожиданно спросил он, когда я уже вышагивал в коридор.

И опять его вопрос сбил с толку: читано было много, но скорее из инстинктивной потребности тренировать глазную мышцу — вникать в укрытые между строк смыслы, если они, конечно, там и были, охоты нет уже давно, растительная жизнь тем и хороша, что самодостаточна: все необходимые для здорового существования смыслы растворены в самом воздухе, которым дышишь, влаге, которую высасываешь из почвы. Пригрело солнце, растопив остатки черного от пыли весеннего снега — готовься выбросить ядрышки почек; просыпался скаредный летний дождик — пей от вольного, запасаясь влагой на случай череды долгих раскаленных засушливых дней; пахнуло холодом — ссыпай листву.

— Читать? — переспросил я. — Конечно. Последние девять месяцев я, ложась спать, просматриваю одну книжечку. Ее написал некто Кукушкин.

— Как? — наморщил брат Анатолий лоб. — Куку…

— Кукушкин. Называется она «Ритуальные услуги. Документы, консультации, разъяснения». Издательство «Социальная защита». Очень душевная книга. Ее чтение успокаивает перед сном и настраивает на философский лад.

— Вы невозможный человек, Павел. Вам нравится быть циником?

— Здоровым — да.

— То есть?

— Ну, без изрядной доли здорового цинизма мне в этой реке не выгрести. Тем более что грести всегда приходится против течения.

— Бог в помощь, — напутствовал меня в спину Анатолий.

 

2

Нужный дом соседствовал с храмом. Миновав узкие ворота, прошел в тесный внутренний дворик с аккуратной клумбой по центру, пересек его по диагонали, подошел к глухой черной двери в левом углу и надавил на клавишу переговорного устройства. Из динамика раздалось приглушенное шуршание, после некоторой паузы поверх него наслоился отдаленный, с металлическим оттенком мужской голос, долго выспрашивал, кто я такой, откуда, куда и зачем, муторный разговор затягивался — похоже, парню, бубнящему в микрофон, хотелось узнать всю мою биографию, начиная с безоблачных лет счастливого пионерского детства, и я уже был близок к тому, чтобы послать собеседника куда подальше, но в этот момент дверь цыкнула зубом и разрешила потянуть себя за круглую золотистую ручку.

Ход ее был тяжел и плавен — железа изготовители этого бронированного щита не пожалели.

В тесном предбаннике сразу оказался под обстрелом пристальных зеленоватых глаз рыжего веснуш-чатого молодого человека с квадратным, совершенно неподвижным и бесстрастным лицом. Габариты привратника были настолько внушительны, что оставалось только удивляться, как это он ухитрился втиснуться в крохотную нишу слева от входа, отделенную от прихожей толстым стеклом.

Просветив меня рентгеновским, словно у пограничника в международном аэропорту, взглядом, он дотянулся до пульта, нажал какую-то кнопку и едва заметно кивнул на следующую дверь, за ней в уютном, вытянутом пеналом холле меня принял очередной охранник в темном костюме, который ему был несколько тесноват, во всяком случае небольшое вздутие пиджака в районе левого бока бросалось в глаза: наверняка там, чуть ниже подмышки, он греет не медицинский термометр, а нечто более существенное.

Миновав миноискатель, я свернул направо и двинулся вверх по узкой мраморной лесенке на второй этаж. В обстановке квадратной приемной чувствовалось то, что принято называть отсутствием внимательного женского глаза. Ни тебе розового плеска гераней на подоконнике, ни запаха духов, ни какого бы то ни было иного намека на присутствие секретарши. Ее роль исполнял очередной молодой человек, сидевший за пустым столом рядом с затянутой в бледно-рыжую кожу дверью в кабинет. Взгляд его был устремлен в пустую стену, сжатые в кулаки руки покоились на столе. Движением опустившихся и приподнявшихся век он дал понять, что оповещен о моем присутствии в приемной, и опять уставился на стену.

— У вас тут общество женоненавистников? — спросил я, усаживаясь без приглашения на черный кожаный диван.

— У нас тут, блин, охранное агентство, — беззлобно отозвался он и вдруг изменился в лице, чуть приподнялся со стула и улыбнулся в пространство. Я было воспринял разительные перемены в его настроении на свой счет, но ошибся: в приемную легкой летящей походкой входила молодая женщина.

Одета достаточно строго — светлая юбка до колен, телесного цвета жакет — однако это именно та изысканная строгость, которая имела смутно угадываемое второе дно, она — очень ненавязчиво, контрабандно — несла свою пикантную сексуальность.

Высокий разрез плотно, словно вторая кожа, сидящей на крутых бедрах юбки на ходу обнажал почти «от» и «до» загорелую ногу, в небрежном распахе жакета открывалась белоснежная маечка с круглым вырезом, опущенным ровно настолько, чтобы над кромкой его соблазнительно оттенялась впадинка между высоких плотных грудей, в ложбинку тонким ручейком струились, огибая основание красивой шеи, нити золотой цепочки с маленьким нательным крестиком, — при взгляде на него кровь начала пениться, а рука рефлекторно сунула сомкнутые колечком пальцы в рот.

В ответ на приглушенный свист она вздрогнула и сделала нетерпеливый жест рукой, словно отгоняя надоедливого комара, зудящего над ухом, но было поздно: золотой крестик, приподнятый бюстом на сильном вздохе, соскользнул в тесную ложбинку между грудей, и Голубка махнула крылом, хотя ведь прошедшая мимо женщина нисколько на Голубку не была похожа: та была проста и обжигающе естественна в каждом своем жесте, сокрушительно прямолинейна в любой, даже случайной, фразе, а в этой угадывался человек со вкусом и в самом деле с двойным дном, стремящийся не выплескивать наружу пикантность своих форм, но прекрасно знающий им цену и умевший с максимальной выгодой и при этом без какого бы то ни было намека на вульгарность их подать.

Ее темные волосы были по первому впечатлению уложены без особого тщания и даже несколько беспорядочно, но за этой внешней неряшливостью опять-таки угадывалась уверенная рука парикмахера. Скользнув по мне равнодушным взглядом и коротко кивнув молодому человеку за столом, она пересекла приемную и исчезла за дверью.

Я откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза, стараясь вспомнить, откуда я знаю эту яркую женщину.

Ах да, популярная уже сравнительно давно певичка, за которой шлейфом тянулись скандальные истории пикантного свойства — вплоть до слухов, будто она состоит в интимной связи со своей собакой, огромным мраморным догом: газеты светской хроники в свое время писали о ее случайном знакомстве на роскошном курорте с солидным новым русским, которое тут же переросло в медовый месяц. Куда в таком случае подевалась безутешная псина, оставалось неясным.

В унылой атмосфере приемной рассеялся аромат ее духов — настолько стойкий, что продолжал парить в воздухе все те несколько минут, что она отсутствовала.

А впрочем, я ошибся. Поведя взгляд влево, я обнаружил, что она стоит на пороге кабинета и, склонив голову к плечу, пристально наблюдает за мной. Встретившись со мной взглядом, она резко развернулась на каблуках и прикрыла дверь.

Прошло еще минут десять, в течение которых я развлекал себя тем, что, покуривая, глядел в окна приемной. Наконец дверь открылась, женщина медленно, без прежней решительности вышагнула в приемную, плавно поплыла мимо, покачивая бедрами и обнажая в секундном, ритмически сопровождающем всякий второй шаг распахе юбки красивую ногу. Постояла у выхода, слабо раскачиваясь из стороны в сторону, медленно повернулась, приблизилась к столу, уселась на его край, закинула ногу на ногу, уставилась на меня.

— Ну и что дальше? — Я втоптал окурок в золоченую чашку офисной пепельницы на кованой ножке, стоявшей сбоку от дивана.

— Дальше? — приподняла она брови, помолчала и раздумчиво добавила: — Поживем — увидим.

— И что мы увидим?

— Я тебе объясню — что, — раздался голос Астахова.

Он стоял на пороге кабинета, окунув подбородок в ладонь и задумчиво глядя на визитершу. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом Астахов отрицательно покачал головой.

— Нет. Я ведь вам объяснил только что — это не самая лучшая идея. Мы вам со временем подыщем подходящий вариант.

— Во-первых, — заметила она, слезая со стола и легким жестом оглаживая юбку, — это мне нужно не в будущем, а сейчас. И во-вторых, это именно тот вариант, который мне нужен.

Она наморщила носик, фыркнула и, плавно покачивая бедрами, удалилась из приемной.

— Заходи! — коротким кивком пригласил меня Астахов.

В его кабинете не было ничего лишнего. Простой офисный стол у торцовой стены, на нем серый пенал ноутбука с откинутой крышкой, пара телефонов, факс, вазочка для карандашей и стопка маленьких листков для заметок. Сейфа я не заметил. Наверное, в такого рода конторах его прячут в какие-нибудь укромные ниши, прикрытые картиной. Впрочем, картин на пустых белых стенах не было — от нечего делать я подошел к окну, откуда был видна свежепобеленная пристройка к храму — до нее было от силы метров двадцать.

В узком окне на втором этаже мелькнуло лицо Анатолия — должно быть, он утомился полировать заготовку и зашел в свою келью передохнуть.

Я помахал ему рукой — он кивнул в знак того, что заметил мой жест, и скрылся с глаз долой.

Достав из заднего кармана бумажник, я положил его на стол. Астахов хмыкнул и покачал головой:

— Сказать по правде, не ожидал. По теперешним временам редко встретишь нормального человека.

— А с чего ты взял, что я нормальный? — Я подтолкнул бумажник в его сторону. — Скорее наоборот.

— Ну… — раздумчиво протянул он. — Это слишком сложный философский вопрос. Мы в нашей конторе решаем вопросы попроще.

— А что за идея у это очаровательной женщины? — спросил я, усаживаясь на подоконник.

— Бредовая вполне, — он сделал витиеватый жест кистью руки. — Ей приспичило завести себе личного охранника. Чтобы он опекал ее, следовал за ней везде. Круглые сутки.

— Ей кто-то угрожает?

— Да нет. Ничего похожего. Во всяком случае, она не говорила ничего такого.

— А что в этой идее бредового? — спросил я.

Он усмехнулся и ткнул в мою сторону указательным пальцем.

— А то, что на эту роль она почему-то присмотрела тебя.

Некоторое время я пытался переварить эту информацию.

— Ну и почему бы и нет?

Астахов, спрятав лицо в широкую ладонь, некоторое время молчал, и его серый глаз остро поблескивал в проеме разошедшихся в стороны пальцев.

— Заходи в понедельник, — тихо сказал он. — А от этой бабы держись подальше, мой тебе совет.

— А вот этого я тебе обещать никак не могу.

— Вот как? — Он убрал руку от лица.

— Это долгая история, — заметил я, покидая кабинет, потому что не испытывал никакого желания делиться с ним природой того лихорадочного озноба, что пронесся по моему телу при взгляде на крохотный золотой крестик, прилегший на упругий холмик ее высокой груди: точно такой же был у Голубки, и я всякий раз, укладываясь спать, осторожно прихватывал его губами, отодвигая в сторону, чтобы он не мешал мне легонько щекотать языком ее маленький прочный сосок.

 

3

Ну что за лето — с утра было ясно, на небе ни облачка, а теперь, к середине дня, погода круто переменилась, ветер прилежно мел тротуар, вздымая столб серой пыли у приземистого двухэтажного особняка, фасад которого — весь в ремонтных ссадинах и штукатурных заплатах — был закамуфлирован зеленой строительной мелкоячеистой сеткой. Пылил один из сваленных на углу, расползшихся мешков с сухим цементом. Белое облачко, клубясь, завиваясь в спиральных завихрениях, поднималось выше крыш и вязло в утомленной от городского чада кроне каштана.

Я закурил и не спеша направился в сторону смутно гудящей в конце переулка площади и лишь спустя несколько минут понял, что кто-то мне составляет компанию в моем променаде: черный БМВ с тонированными стеклами неспешно шествовал в шаге сзади, точно хорошо выдрессированный пес на поводке за хозяином. Щелчком отправив окурок в груду строительного мусора, я встал на бордюр. Эскортный БМВ послушно причалил к тротуару. Я дернул дверку, наклонился, заглянул в салон:

— Привет, давно не виделись.

Она сидела, облокотившись левой рукой на руль. Правая рука покоилась на спинке соседнего кресла. Жакет распахнулся, и я опять отдал должное тем: аппетитным округлостям, что мягко очерчивались под белоснежной майкой. Движением глаз она указала на пассажирское место. Я уселся в машину, захлопнул дверку.

— Астахов сказал тебе о моем предложении?

— Да.

— И что ты думаешь?

— Ничего.

— Ничего? — Ее рука медленно перебралась со спинки кресла на мое плечо.

— Я давно разучился думать. Все как-то не было повода. Да и вообще, это вредно для здоровья.

— Ну а серьезно? — Она поерзала в кресле, подтянула правую ногу, уперлась коленкой в рулевое колесо, открывая моему взгляду все вплоть до загорелого бедра.

— Кончай, — похлопал я ее по ляжке. — А то нам придется заняться этим прямо здесь.

— Ты не ответил на мой вопрос, — прошептала она, перехватывая мою руку и удерживая там, откуда она намеревалась соскользнуть; кожа у нее была восхитительная — прохладная, шелково гладкая.

— Почему бы и нет, — усмехнулся я, откинулся на спинку кресла и опять почувствовал, на себе ее пристальный взгляд. — Как тебя зовут?

— Тамара.

— Это имя тебе не подходит. — Я присмотрелся к ее смазливой мордашке, в которой доминировало какое-то откровенно кукольное начало. — Давай я буду звать тебя Мальвиной. Ты в самом деле походишь на очаровательную куклу из детской сказки.

— Мальвина? — нахмурившись, переспросила она. — Звучит пошловато, но… А как тебя величать? Пьеро?

Я прикрыл глаза, восстанавливая в памяти облик безутешного, вечно рыдающего и заламывающего руки персонажа с меловым лицом, на котором полыхают аспидно черные брови и пурпурные, со скорбно опущенными углами губки, и покачал головой:

— Если не ошибаюсь, в этой истории был какой-то парень, которого выстругали из сухого полена. Забыл, как его зовут.

— Ты мало на него похож, носом не вышел, но как знаешь… — Облокотившись на руль, она всматривалась в мой профиль, потом подняла руку и дотронулась до моей скулы. Ее пальчик прочертил медленную мягкую линию до подбородка.

Я усмехнулся и скосил глаза:

— Что-то не так?

— Да нет… — раздумчиво протянула она. — Все так. — Она плавно тронула с места, а через минуту мы вкатились в битком забитую машинами площадь и влипли в основательную пробку.

— Почему я? — рассеянно спросил я, поглядывая на соседние белые «Жигули», водитель которых нервно ерзал за рулем, вертя головой и немо шевеля пухлыми губами; судя по характерной артикуляции, концентрация крепких выражений, слетавших с его губ, скоро должна была привести к запотеванию стекол.

— Ты мне понравился, — ответила она. — Ну что? Ты согласен?

— В принципе да. Но прежде мне необходимо кое-что узнать.

— Что именно? — В ее лице возникло деловое выражение.

Я опустил стекло и отдался созерцанию соседа, который, ритмично молотя кулаком по ободу баранки, продолжал высказывать свои соображения на предмет той пробки, в которой мы засели основательно и, видимо, надолго. Стекло в его дверце было тоже опущено, и до меня долетели обрывки его раскаленных словоизвержений.

Самое смешное, что реплика была всего одна — про то, как он имел чью-то мать, — однако он ухитрялся наполнить ее такой бездной настроенческих смыслов и мелодических акцентов, что я пришел в полный восторг. Вот уж не думал, что это расхожее выражение может таить в себе столько интонационных нюансов.

Наконец он успокоился и, обреченно глядя на меня мутными от бессильной злости глазами, внятно закончил свою бесконечную тираду, напитав хрестоматийную фразу каким-то очень негромким, но поразительно глубоким, типично гамлетовским пафосом.

Я сумрачно кивнул ему в знак согласия и закрыл окно.

— Ты что-то хотел узнать, — напомнила она.

— Да, — крайне серьезным тоном заметил я. — Как сложилась судьба твоего мраморного дога?

С минуту она, недоуменно сдвинув к переносице брови, глядела на меня, потом на ее губы наплыла слабая улыбка.

— Ах вон ты о чем! — сочно расхохоталась она. — Да-да, в свое время одна бульварная газетка запустила этот слушок… Ну, на предмет того, что я будто бы состою в интересных отношениях со своей собакой… — Она усмехнулась. — Что ж, все эти слухи, склоки, мелкие подлянки — просто часть той профессии, которой я занималась. Впрочем, все это давно в прошлом.

Пробка зашевелилась, мы медленно тронулись.

Она слишком резко подала вперед в надежде вписать свой достаточно габаритный автомобиль в крохотный зазор между машинами — в результате мы слегка пнули в задний бампер тот белый «жигуль», что стоял в пробке рядом с нами, а теперь ухитрился протиснуться вперед. Хозяин его выскочил из машины и, истерично размахивая руками, направился к нам. Я тоже вышел.

Он высказал все, что думает о нашем не вполне удачном маневре, заключив все свои представления о добре и зле все в ту же хрестоматийную фразу. Должно быть, прочие слова и выражения были ему просто не знакомы.

Я кивнул в знак согласия, жестко ухватил его под локоток, впихнул в салон и захлопнул дверку.

— А ты неплохо справляешься со своими обязанностями, — улыбнулась она, когда я вернулся на место.

— Куда мы путь держим, если не секрет?

— Для начала надо привести тебя в порядок. Ты неважно выглядишь. А дальше посмотрим.

Я успел выкурить три сигареты за то время, что мы, вырвавшись наконец из плена битком забитой улицы, катили по набережной, потом сворачивали в какой-то круто уползающий в горку переулок и наконец притормаживали у серого, основательной сталинской выправки дома, первый этаж которого опоясывали современные, плохо вяжущиеся с угрюмой архитектурной физиономией широкие витрины, забранные жалюзи: должно быть, этот этаж был оккупирован офисами.

Стояли мы как раз напротив одного из них.

К мраморному крылечку вела выстеленная розовым кирпичом дорожка, вдоль которой застыли в карауле сохнущие в тесных кадках кусты можжевельника.

— Надеюсь, это шутка? — спросил я, глянув на вывеску над входом:

КОМИЛЬФО

Салон по уходу за внешностью истинных джентльменов

 

4

— Нет, не шутка, — коротко бросила она, покидая машину и кивком приглашая следовать за собой.

Дорожка к крыльцу украшена парой следовых цепочек, старательно выведенных масляной краской. Та, по которой я ступал, представляла собой оттиски огромных босых лап, отдаленно напоминавших человеческие, судя по ширине шага и сдвинутости носков по отношению оси движения, косолапая поступь могла принадлежать в лучшем случае неандертальцу. В обратном направлении вела цепочка аккуратных, в форме лодочки, следов, оставленных, судя по всему, изящными штиблетами истинных джентльменов.

— Тропка, говорящая вполне, — улыбнулась она, подталкивая меня в сторону стеклянной двери, за которой нас поджидал щуплого телосложения молодой человек с холеным гладким лицом и замысловатой стрижкой.

На голове у него беспорядочно клубилось нечто такое, что остается у только что выбравшегося из воды и хорошенько протершего влажные волосы купальщика. Крашено это произведение парикмахерского искусства было в едко-желтый цвет. Проброшенные по взъерошенным волосам аспидно-черные перья удачно гармонировали с цветом темных глаз, подернутых мутноватой влажной дымкой. Карамельную внешность этого малого удачно дополняла плавная, точно изваянная из мягкого пластилина, манера жестикулировать.

Выслушав Мальвину, он упер локоть в бедро, опрокинул тонкую ладошку лицом вверх и, переломив кисть в запястье, глянул на меня. Похоже, он не на секунду не усомнился в том, что босые следы на дорожке оставлены именно мной.

Чуть склонив голову к плечу, он продолжал с вежливым безразличием внимать нашептываниям Мальвины и по ходу дела исследовал меня внимательным раздевающим взглядом. Наконец он, поджав тонкие губы, кивнул и улыбнулся мне столь приторно, что я почувствовал привкус патоки во рту.

— Что-нибудь придумаем. — Он потянул носом, словно принюхиваясь ко мне, поморщился, однако тут же справился с невольно отразившимся в его лице впечатлением, растопив его в своей сахарной улыбке, и кивнул на боковую дверь.

— Ну, успехов тебе, — ободряюще пихнула меня в плечо Мальвина, направляясь к выходу, и бросила через плечо: — Я отъеду на некоторое время по делам, а потом захвачу тебя.

Я последовал на молодым человеком и оказался в просторном зале, стены которого были опоясаны зеркалами.

Мой поводырь сдал меня на руки смазливой девчушке в коротком, салатового оттенка халатике. У нее были карие, слегка раскосые глаза, симпатичные ножки и мягкая уютная грудь.

Глаза и ножки я успел заметить и оценить, а ласковое прикосновение бюста ощутил в тот момент, когда она, усадив меня в кресло и набросив на меня пунцовый парикмахерский фартук, зашла за мою спину, наклонилась, на мгновение замерла, вглядываясь в отражение моей физиономии, стоящее в зеркале. Она почти касалась своей щекой моей, от ее лица исходил запах свежести.

— Меня зовут Соня, — прожурчал над ухом её голос. — Расслабьтесь.

Я прикрыл глаза и впал в состояние блаженного полусна, сквозь душистую пелену которого до меня доносились легкие шорохи ее халатика, едва внятное чавканье ее порхавших ножниц, тонкие шелесты струящихся сквозь зубчики расчески волос, скрежет бороды, подрубаемой прохладным лезвием ее бритвы, пушистое пшиканье каких-то спреев, мерное гудение фена, шуршание мягкой щеточки, стряхивавшей колкие отходы парикмахерского производства с моей туго стянутой шнурком фартучного ворота шеи, наконец с задворков этих звуков и шорохов выплыл ее ласковый голосок:

— Вы спите?

— Вроде того, — улыбнулся я, не открывая глаз. — Только, ради бога, не надо делать у меня на голове что-то такое, что носит этот парень с желтыми волосами.

— Ну что вы! — мягко возразила Соня. — У вас будет классический фасон. Сейчас Боря займется вашим лицом. Расслабьтесь.

Спинка кресла плавно откинулась назад. Какое-то время я отдыхал полулежа, потом ощутил слабое касание мягких пальцев. Они медленно переползали по лицу, точно исследуя на ощупь плоскость лба, резкие обрывы бровных дух, линию носа, упругие вздутия ноздрей, шершавую коросту по краю губ. Потом послышался слабый вздох, в котором звучали нотки то ли сожаления, то ли озабоченности, и руки взялись за мое лицо всерьез.

Это были далеко не прежние — Сонины — руки, в их повадке угадывалась уверенность и цепкость ваятеля, неторопливо разминавшего кусок влажной глины, перед тем как начать облекать ее в какую-то одному ему понятную форму.

Я окончательно расслабился, отдавшись причудливым играм тех массажных пассов, что заметно размягчали мое одеревеневшее лицо, наполняя мышечные ткани теплом и дремавшими под спудом энергиями, какой-то неведомой мне доселе эластикой и податливой мягкостью. Нечто гипнотическое было в скольжении этих уверенных рук, вылепливавших заново мои заскорузлые черты моей физиономии, которой в какой-то момент коснулась обжигающая прохлада косметической маски, остро пахнувшей свежим огурцом.

— А это обязательно? — пробормотал я.

Вопрос остался без ответа.

Спустя какое-то время огуречную маску сменила другая, с прохладным мятным привкусом. Я про себя махнул рукой на все эти ухищрения — в конце концов занимавшиеся мной люди, наверное, знали- свое дело и поникали, сколь долог и труден путь эволюции, медленно, шаг за шагом, вылепливающей из косолапого неандертальца джентльмена с легкой, свободной походкой.

Трудно сказать, сколько времени я провел, пытаясь освоить и узнать самого себя изнутри, с изнанки, что ли, — с помощью ощущений, бродящих в обновленных подкожных тканях, и наконец решился открыть глаза.

С губ моих едва не сорвалась та классическая фраза, которую в интонационно бесчисленных вариантах выплескивал из себя водитель белых «Жигулей», но я вовремя прикусил язык.

Из зеркала на меня взирал импозантный человек с идеальной стрижкой, аккуратной эсдековской бородкой и холеным лицом.

— Черт, лицо у меня стало… Какое-то каменное, что ли, — заметил я, вглядываясь в зеркало.

Желтоголовый визажист приподнял брови и сделал витиеватый жест рукой.

— Что-что? Каменное?

— А впрочем, вполне комильфо. Вы просто гений, маэстро. — Я ощупал острый клинышек бородки, модный во времена оны в среде просвещенных меньшевиков, и покосился на стилиста. Стоя рядом, он задумчиво поглаживал размягченный детской ямочкой подбородок. Только теперь я заметил, что ногти его тщательно отманикюрены.

— М-да… — В его устах эта рассеянная реплика прозвучала на французский манер. — Пожалуй, надо бы несколько акцентировать брови… Чуть смикшировать линию верхней губы… Будьте так любезны. — Он наклонился к моему уху. — Сделайте одолжение… Надуйте щеки.

Я послушно исполнил его пожелание и покосился в угол зеркальной комнаты, где, привалившись спиной к белой колонне, стояла Мальвина. Она удовлетворенно кивнула.

Я выбрался из кресла, бросил на подлокотник фартук.

— Ну и что дальше? — спросил я.

Она ответила не сразу. Постояла, скрестив руки на груди и в упор глядя на меня, потом оттолкнулась спиной от опоры и улыбнулась.

— Сейчас мы заедем в один магазинчик… Собственно, это очень милый бутик. Тебе надо приодеться.

— Может, и так сойдет?

Она покачала головой.

— Не уверена. Сегодня вечером мы идем в одно хорошее местечко. Ничего особенного. Очередное великосветское party…

На обратном пути к ее машине я старательно ставил ногу аккуратно по следу мужских штиблет. Получалось с трудом: шаг у истинного джентльмена оказался коротковат — наверное, в этот момент со стороны я походил на цаплю, выискивающую в болотной тине, чем бы поживиться.

 

5

Ее появление в бутике вызвало легкий переполох.

Я давно не заплывал в Замоскворечье, эту некогда сонную, патриархальную заводь старой Москвы, умевшую хранить в своих маленьких, кое-где отгороженных высокими глухими купеческим заборами дворах сладкие запахи цветущей липы, керосина, захламленного ветхим барахлом чулана, густые ароматы поспевающего на шипящих примусах борща, сугробы тополиного пуха по углам дворов, розовые всплески гераней за подслеповатыми, подернутыми пылью столетий, окнами и то особое полуденное беззвучие, которое настраивало на философский лад.

Теперь этот район было не узнать, не в том дело, что на месте прежних кургузых домишек теперь каменели отлакированные фасады офисов и контор, а просто с улиц ушел прежний дух покоя и растворенное в густых запахах неторопливого быта ощущение неподвижности жизни.

Поблескивающая никелем витрина предъявляла пару чопорных манекенов, застывших в причудливо изломанных позах. Один из них стоял вполоборота к улице, слегка расслабив левую ногу, и словно обращался к прохожим с предложением — запросто и не чинясь — забегать на огонек. Подтверждал он приглашение жестом парящей на отлете руки, развернутой ладонью вверх, — не самое удачное пластическое решение витринного декора: вид у этого парня был такой, будто он просит милостыню.

Мальвина с решительностью опытной барахольщицы ринулась в прохладный салон, на ходу переговариваясь с семенящей рядом продавщицей и скользя наметанным взглядом по выставочным витринам, покружила таким манером по залу, с озадаченным видом остановилась у зеркальной колонны и принялась, витиевато жестикулируя, что-то объяснять продавщице.

Пока все это происходило, я рассеянно разглядывал витрину, где на светлом бархате были выложены образцы кожгалантереи, стоимость брючного ремня из темно-рыжей кожи, помеченная на маленькой белой бирке, повергла меня в состояние прострации.

Тем временем в зал впорхнул средних лет отменно упитанный мужчина, в уверенной походке которого, осанке и отсутствии дежурной выставочной улыбки на гладком розовом лице угадывался статус если не хозяина заведения, то во всяком случае какого-то далеко не последнего в здешней иерархии человека. Склонив красивую голову набок, он терпеливо выслушал пожелания Мальвины, стрельнул в меня коротким пронзительным взглядом и сдержанным кивком пригласил следовать за собой.

— А без этой мороки нельзя обойтись? — спросил я у Мальвины, которая вдумчиво изучала выставку шейных платков, сотканных, судя по расценкам, из чистой платины с густыми вкраплениями опушенного бриллиантовой пылью червонного золота.

— Ах, ты не понимаешь, — отмахнулась она. — Это же стиль. А стиль — это…

Что она имела в виду, узнать не пришлось, розоволицый уже влек во внутреннее помещение, отгороженное от торгового зала черной портьерой, сдавал на руки двум миловидным особам в изящных рабочих халатиках цвета слоновой кости, сам отступил к стене, пристально следя за тем, как меня раздевают, обмеряют, а потом заставляют облачаться в сорочки пастельных тонов, брюки и пиджаки всех мыслимых и немыслимых фасонов и оттенков.

Перепробовав с десяток причудливых вариантов, он наконец удовлетворенно хмыкнул, отпустив мою душу на покаяние.

Из примерочного чистилища я вышел облаченным в темный, невычурного фасона, свободно сидевший пиджак, демократичность которого подчеркивала белая майка с круглым вырезом и просторные светло-серые брюки. Сочетание простенькой футболки с пиджаком несколько покоробило, к таком ансамблю больше подходила бы накрахмаленная сорочка с галстуком — соображениями на этот счет я поделился с обладателем розового лица, но он усмехнулся и успокоил тем, что даже культовые фигуры американского кинематографа не считают моветоном заявляться в таком виде на торжественные церемонии, коктейли и чопорные вечерушки: легкий налет богемности сообщает ансамблю ощущение внутренней свободы, презирающей закостенелые правила приличий.

— Таков этот стиль, — подытожил он.

— Возможно, вы и правы, — согласился я, потому что в новой упаковке в самом деле чувствовал себя вполне комфортно, расстегнул пуговку пиджака, продефилировал по салону под присмотром пытливого взгляда Мальвины.

— Это именно то, что надо, — удовлетворенно кивнула она, подхватывая меня под локоть. — Поехали, мы уже опаздываем.

За то время, пока массажисты и визажисты вели меня в кабинетах салона «Шанс» извилистыми тропами эволюции, она успела, должно быть, заскочить домой и переодеться. В широких, тинейджерского фасона, брюках с вывернутыми наружу швами и парой боковых накладных карманов, представлявших собой нечто среднее между шортами и собственно брюками, открывавшими ее красивые загорелые икры, в просторной светлой рубахе навыпуск и легких матерчатых туфельках на плоской подошве она походила на дачницу, собирающуюся на пикник.

 

6

Заскочили на «Аэропорт», я бросил на кровать рюкзачок с «ласточками», майку и прочее траурное барахло, вернулся в машину, мы выбрались на Ленинградку, покатили от центра, поплутав окраинными тропами, выбрались к Строгинскому мосту, а скатившись с него, свернули на пыльный и валкий проселок. Я подумал о том, что предположение о цели нашего путешествия не лишено оснований: слева по ходу лежала Москва-река, песчаный берег круто взбегал к тонущему в густой зелени старому и некогда окраинному кварталу, справа открывался просторный залив, шершавые от свежего крепкого ветерка воды которого старательно расчерчивали прямыми стремительными линиями летящие под легкими парусами виндсерферы.

Неподалеку от берега рекламно выпендривался на мощном водном мотоцикле крепко сбитый парень в туго обтягивающих чресла гидрошортах и желтом спасжилете, голову его плотно охватывала красная косынка, повязанная на пиратский манер, с крепким узлом на затылке. Разогнавшись, он закладывал предельно крутой вираж и в пене веером разлетающихся брызг совершал разворот на триста шестьдесят градусов, рискуя перевернуться, — цирковые номера он исполнял на глазах обширной компании пляжных девочек, парочка из которых выступала топлесс, девочки сонно лакали пиво и походили на стаю пригревшихся на солнце кошек.

Ни с того ни с сего я резко качнулся вперед — Мальвина придавила тормоз и выскочила из машины, я последовал ее примеру. Она сидела перед передним бампером на корточках и, держа на ладони маленькую черепашку, ласково гладила ее пальцами по панцирю:

— Бедняжечка, ну как же тебя угораздило-то, прямо под колеса? Еще чуть-чуть, и быть беде! Ну что ж ты, милая… Твоя старшая сестричка, что живет в старом домике над прудом, куда как осмотрительней… А ты вообще-то чья?

От пыльной зелени придорожных кустов отделилась девочка лет восьми с бледным испуганным лицом и осторожно, бочком, двинулась к Мальвине, та снизу вверх глянула на ребенка:

— Твоя? Ну что же ты не следишь за ней?! Так нельзя. А если б я не успела притормозить?

Девочка шмыгнула носом, по бледной ее щеке скатилась сочная слеза, остановилась на остром подбородке, застыла на мгновение, а потом нехотя оторвалась и улетела в бурую пыль дороги. Поглаживая по головке, Мальвина повела девочку, прижимавшую черепаху к груди, к кустам, сквозь зелень которых сочился шашлычный дымок, густо настоянный на том характерном галдении, которое сопутствует всякому пикнику с обильными, судя по всему, возлияниями. Отсутствовали они минут пять, которые были потрачены с толком: за созерцанием занятной сцены, разворачивавшейся на укромной полянке справа от дороги. Водный мотоцикл стоял уже у берега, а сам каскадер, уединившись с одной из почитательниц своего таланта на полянке, расстегивал молнию гидрокостюма; прислушиваясь к журчанию опускающейся молнии, девочка поглаживала полные груди, на вид ей лет шестнадцать, она была из породы пышечек — ниже среднего роста, плотненько сбитая и в том самом спелом соку, когда все ее пикантные округлости еще хранят свои идеальные тугие формы. Но ведь этому спелому фрукту, налитому сладкими соками, наверное, недолго осталось благоухать, — такова печальная природа всех пышек, пройдет лет пять от силы, и она начнет перезревать, тучнеть, мягчеть и терять те формы, что так радуют мужской глаз. На ее миловидной, трогательно глуповатой мордашке стояло выражение примерно такое, с каким кошка поигрывает с загнанной в угол мышкой — дождавшись, пока отважный покоритель водной глади окончательно разоблачится и уляжется на пыльную траву, она. проделала припухшими губами серию каких-то разминочных движений — наподобие тех, какими профессиональный трубач предваряет первое поцелуйное прикосновение к мундштуку инструмента, — потом медленно опустилась на колени меж широко раскинутых ног парня, наклонилась и вдруг резко откинулась назад, расслышав мой переливчатый свист.

Повертела головой, махнула рукой — ей ведь невдомек, что Голубка пролетела мимо, взбодрив мою мышечную память: Голубка частенько вот так же, угнездившись между твоих разваленных на стороны ног, наклонялась и, пуская гибкое свое тело мягкой волной, чертила сосками теплых и ласковых грудей причудливый узор по моему вдруг напрягшемуся животу, груди, плечам, а я лежал, глядя в потолок, и перебирал в пальцах ее шелковистые волосы, — и теперь девочка, волной накатывая на водного мотоциклиста, поводила при этом плечами, отчего груди ее так мягко и тяжело колыхались, едва касаясь распластанного под ней парня, наконец она выпрямилась и с тяжким вздохом штангиста, примеривающегося к тяжести снаряда, наклонилась — ее хлынувшие вниз светлые полосы скрыли от моих глаз низ живота ее партнера, который по-прежнему лежал, закинув руки за голову, и пялился в небеса с таким выражением, будто высматривал в нем философские глубины не здешнего, а какого-то немыслимо далекого от нас во времени и пространстве неба, аустерлицкого например.

Потом он лениво приподнялся на локтях, повернул голову и глянул на меня через плечо.

Мне стало не по себе: в его стального оттенка глазах не было и намека на какое-то приличествующее ситуации чувство, а между тем девочка старательно делала дело, и он глядел на меня столь прохладно и трезво, словно решал в уме заковыристую арифметическую задачку. Наконец он слабо улыбнулся и, коротко кивнув с тем выражением, с каким приветствуют знакомого, отвернулся.

— Ну и дела! — раздался за спиной приглушенный голос Мальвины, в нем сквозили змеино шипящие интонации. — Тебе доставляет удовольствие подглядывать за этой мерзостью?

— А что такого? — отозвался я, любуясь тем, как в лице Мальвины при взгляде на полянку полыхнул румянец. — Здесь мы видим не более чем проявление простой и мудрой растительной жизни. Ее порывы естественны, а желания так трогательно бесхитростны… Я знаю.

 

7

Знание живет где-то в глубинах подкорки: тебе всего девятнадцать лет, собственно, ты совершенный еще пацан и таким странным манером хочешь что-то доказать Голубке, которая в один прекрасный день сказала, чтоб ты ей больше не звонил: помнишь, ты просто онемел, а потом, собравшись с силами, дрожащим голосом спросил, что она имеет в виду. И она просто сказала: «Ты ведь знаешь, меня нельзя выпускать из руки даже на пару дней, меня надо держать при себе, как ту голубку, что ты подарил мне на смотровой площадке, на Ленгорах, помнишь?»

Знал, конечно, ее летучую природу: держать — и лучше за пазухой, — согревать своим теплом, гладить по головке, а если уж и доставать оттуда, то ни в коем случае не распускать ладони — Голубка выпорхнет из рук… Знал, но выпустил — уехал после летней сессии на практику в Смоленск, вернулся осенью, за время отсутствия она, выходит, нашла новое гнездо — умом это понимал, но поверить все никак не мог, и было что-то тяжелое, свинцовое в том долгом молчании, что встало между вами.

Она тяжело молчала в трубку, ты тоже, прислушиваясь к тому, как что-то странное происходит: сердце срывается с тонких, эластичных постромок, поддерживавших его в груди, и ухает вниз, вяло копошится в области коленей, размякает, теряет форму, плывет, словно талый воск, а потом и вовсе истекает влажным жаром из тела, оставив слева в груди тупо ноющую пустоту, дыхание сбивается, перед глазами плывут лиловые тени. Прислушиваясь к длинным гудкам, оглушительно пульсировавшим в трубке телефонного автомата, ловил себя на том, что упругие и подвижные мышечные ткани странно твердеют, туго обтягивающая их кожа черствеет, делается похожей на древесную кору, по жилам начинает струиться прохладная жидкость, сладковатым вкусом напоминающая то ли березовый, то ли еще какой-то животворный древесный сок, а потом слуха касается едва уловимый, легкий, невесомый шелест, напоминающий тот, что бродит в подсыхающей, предсмертно шевелящейся в ожидании скорых холодов кроне готовящегося к долгой и изнурительной зимней спячке дерева. И только спустя время звук был опознан: слабое шевеление густой, всклокоченной шевелюры, тронутой порывом низкого ветра, метущего пыль по переулку, лениво подползающему к Лесной улице со стороны Миусского сквера.

Поднял голову и встретился взглядом с желтым солнцем, повисшим в акварельно жидком и влажном небе над трамвайным кругом, где девятнадцатый номер истошно стонал на маленьком рельсовом кольце с таким чувством, словно ему тупым ланцетом вскрывают без наркоза брюшную полость. А стоял один из тех особых тихих, покойных прозрачных дней, какими иногда прощально балует осень, — и, что удивительно, глаза не отпарились, встретившись с мутноватым, но все же слепящим полыханием солнца, скорее напротив, был прилив новых и доселе неведомых сил, и впервые возникла острая потребность в этом прямом, упруго накатывающем солнечном свете.

Позднее, лежа на солдатской койке, по ночам пытался оценить странное превращение, случившееся на углу Лесной, и находил не случайным место этой метаморфозы, ведь когда-то на том самом месте, откуда ты звонил Голубке, лежала глухая, разбойная московская окраина, опасливо плутавшая своими кривыми улочками в лесной чаще, и, видимо, ты просто пророс на углу Лесной одним из тех деревьев, чьи мертвые корни еще извиваются в глубинах здешних почв под толстыми накатами асфальтовых слоев. Но это будет потом, а пока негнущейся ветвью ухитрился еще раз набрать номер Голубки, на этот раз ответил мужской голос, деловой: «Подойти Лариса не сможет, потому что принимает ванну». Со всем пылом типичной юношеской горячности ты настаивал, и тогда неведомый собеседник после паузы прохладно заметил, что отнесет телефон к ней в ванну, и это простое сообщение было как выплеск в лицо верной кислоты — как это он отнесет телефон туда?! То есть вот так запросто поднимет аппарат, поддернет длинный провод, выйдет в коридор, откроет дверь и увидит то, что по праву принадлежит исключительно тебе. Он так и сделал: отнес аппарат, вошел. Наверное, посмотрел на нее и увидел то, что видеть никому не положено: небольшие, нежные, чуть разваливающиеся на стороны груди, покатые плечи, тугие округлые бедра, сгусток темного пушка внизу живота, правое колено с белым штрихом маленького шрамчика… Она взяла трубку.

Она ничего не говорила, но было слышно, как она плачет.

Трубка вяло выскользнула из руки, повисла вверх тормашками на толстом проводе в ребристом чехле серебристой обмотки, глядя тебе в спину черным глазом и немо предостерегая: поберегись! Путь сослепу пролегал наперерез трамвайному кольцу, на котором как раз свершал свое круженье очередной девятнадцатый номер, и наверняка завершился бы под истошно скрежещущим на изгибе рельса стальным колесом, не выдерни тебя кто-то в последний момент из-под тупого рыла трамвая: твою мать, жить надоело? — голос был густ и темен, как у протодиакона, принадлежал он невероятных размеров существу с круглым и мясистым, ветчинного оттенка и качества лицом. Немилосердно встряхнутый за плечи, ты начал приходить в себя и увидел огромного человека в военном кителе, расползающемся на пышном, кисельно трепещущем брюхе. Майорская звезда одиноко и тускло поблескивала в истершемся золотце погона. Он спросил строго: «Ты что, парень, под кайфом?» — а ты ответил: «Меня бросила любимая девушка».

Майор тяжко вздохнул, заношенный китель предсмертно напрягся на безразмерном брюхе, майор ухватил мясистой лапой за локоть и отвел к торцовой стене трехэтажного дома, возле которой в прежние времена стояла напоминавшая безоконный авиационный ангар пивная, обшитая черепично волнистыми листами желтого пластика, — о некогда бушевавших тут, под прокисшим задымленным плоским потолком, страстях напоминал квадрат раскрошенного асфальта да бетонные блоки несущих опор по периметру. Майор воровато оглянулся по сторонам и достал из кармана брюк плоскую бутылку коньяка. «Пей!» — приказал он коротко, и ты отрапортовал: «Есть, товарищ майор», сделал пару глотков, окончательно вернувших к жизни, а потом еще пару и еще, и так вы быстро усидели всю бутылку. У майора фамилия Сизов, он работал неподалеку, в военкомате, брил лбы несчастным призывникам, не сумевшим откосить от армии. Район старый, основной контингент здешних жителей составляют люди преклонного возраста, и оттого у майора Сизова из года в год возникают проблемы с выполнением строгих разнарядок по числу забритых лбов, — рассказывая о своих печалях, майор увлажняющимся после очередного глотка взглядом упирался в твой крепкий лоб, словно прикидывая, насколько тебе пойдет солдатская стрижка «под ноль», и ты сказал, что готов помочь ему в выполнении разнарядок на поставку в вооруженные силы пушечного мяса, а спустя полтора месяца он уже по-братски обнимал тебя в своем насквозь пропитанном казенным запахом кабинете и спрашивал, не прошла ли у меня еще охота помирать. И ты сказал: «Нет!» — а он густо и раскатисто голосом хохотнул: «Помирать, так с музыкой»! — и отечески погладил по голому черепу, и лишь прибыв на место службы ты по достоинству оценил эту его прощальную фразу: он закатал тебя в образцово-показательную десантную дивизию.

Голубке с того самого дня больше не звонил, но втайне надеялся, она узнает об отчаянном поступке, все поймет, приедет в часть, падет на колени и зальется слезами: прости меня, если сможешь! — однако она не приехала, даже когда во время прыжков с парашютом ты сломал себе лодыжку и месяц валялся в госпитале, вот разве что она прислала через полтора года — уже пошел счет дней до приказа — весточку. Собственно, никакого письма в привычном смысле слова не было — в конверт вложена кодаковская карточка, на которой Голубка в бирюзовом воздушном Платье стоит на фоне нездешнего субтропического дерева, формой напоминавшего кипарис, а на заднем плане, в разрывах буйной сочной зелени, маячат вычурные контуры белостенного особняка с пышным и типично дворцовым парадным крыльцом, на одном из парапетов которого отдыхает меланхоличный мраморный лев с несвойственной для его рода добродушной физиономией. «Теперь это мое гнездо!» — сообщала надпись на обороте фотографии, однако место его нахождения так и осталось загадкой: письмо пришло на московский адрес, и в часть карточку переслала соседка по лестничной площадке. В сопроводительной записке она сообщила, что письмо по ошибке бросили в ее почтовый ящик.

 

8

— Эй, отомри, — донесся голос Мальвины. — У тебя случаются припадки сомнамбулизма?

— Только зимой, когда все живое впадает в спячку до первого тепла, — сказал я, усаживаясь в машину. — А как поживает жертва дорожно-транспортного происшествия?

— Ты про черепашку? — спросила она, проворачивая ключ в замке зажигания. — С ней все в порядке. Я очень люблю этих милых и безответных животных. У меня живет одна такая — в старой даче над маленьким прудом.

— Тортила?

— Что? — переспросила она, метнув в меня косой взгляд.

— Ну, если следовать логике нашего сказочного сюжета, то в нужный момент на сцене, помимо деревянного мальчика и кукольной женщины, должна возникнуть черепаха, хранящая золотой ключ. И еще где-то поблизости должно располагаться поле чудес, где на деревьях растут бешеные деньги. Не знаешь, где оно?

Краем глаза я отметил, что с Мальвиной происходит что-то странное — напряглась, побледнела и, плотно сжав губы, уперлась обездвиженным взглядом в убегающую на взгорок дорогу.

Я опустил руку на ее колено — вздрогнула, будто очнувшись от забытья, натянуто улыбнулась, тронула с места, мы покатили в горку, оставив по правую руку узкую заводь, размеченную красными буйками, — как видно, для тренировок водных слаломистов — и вскоре уперлись в сваренные из прочных стальных прутов ворота, за которыми просматривалось несколько коттеджей и цивилизованный пляж, утыканный грибками разноцветных тентов.

У ворот слонялся коренастый охранник, чей темный строгий костюм, в комплекте с галстуком, туго стягивавшим ворот голубой сорочки, и пыльными черными штиблетами выглядели на фоне прогуливавшихся за воротами людей в легких светлых одеждах по меньшей мере странно.

— А что, лоно природы у нас уже тоже приватизировано?

— Местами, — ответила она, опуская стекло в дверце.

Секьюрити глянул на водителя, наклонился, перекрестив быстрым взглядом салон, заметил меня, удивленно приподнял бровь, отшатнулся и неопределенно хмыкнул, посверлил меня странным взглядом, пожал плечами, отошел в сторонку, и мы проехали на закрытую территорию, где на обширной поляне, поросшей густой травой, уже вовсю разворачивалась симпатичная гулянка под открытым небом, сотрясаемым мощным гудением басов, ритмичным буханьем барабанов, истеричным повизгиванием солирующей гитары и насморочным блеяньем саксофона. Пятерка не первой свежести рок-музыкантов, сгрудившихся на выросшей посреди чиста поля дощатой эстраде, наяривала незамысловатую мелодию, на которую солист, мучивший микрофонную стойку с таким остервенением, словно этот металлический штырь был его кровным врагом, нанизывал срывающимся голосом обрывки текста.

Сложив обрывки, я докопался наконец до смысла тех стонов, которыми парень глушил публику.

«Девчонка! Сука! Подкинула проблем!»

Этим содержание композиции ограничивалось. Настойчивое повторение бодрого маршевого речитатива заставило предположить, что лирическая героиня песенки, должно быть, в самом деле отменная сука.

По поляне слонялось человек пятьдесят. Публика представляла собой полный спектр корпоративных чинов и положений: от молоденьких смазливых секретарш в легкомысленных нарядах до вальяжных господ солидного возраста. Со стороны огромного кухонного шатра сочились аппетитные запахи барбекю, официанты в идеальных белых сорочках и с галстуками-бабочками сновали меж пластиковых столиков, взявших в осаду огромный коренастый дуб, крона которого была украшена бело-голубым баннером. Неподалеку от него на высоченном шесте полоскался на ветру той же расцветки флаг.

— Это дипломатический прием по случаю государственного праздника? — спросил я.

— Что-то вроде того, — ответила Мальвина. — Скромный корпоративный пикничок в честь юбилея солидной империи.

— Империи? — переспросил я.

Она произнесла название известной финансовой группы.

— Если у них есть свой стяг, — предположил я, — то должно быть и все остальное: гимн, армия, полиция, валюта, охранка, служба внешней разведки и все такое прочее.

— Именно. Все, что государству в государстве положено.

Мы двинулись к дубу, под сенью которого громоздился внушительный штабель пивных упаковок: добрая половина этого основательного боезапаса участниками пикника уже расстреляна, но и того, что оставалось, вполне хватило бы, чтобы утолить жажду только что совершившего изнурительный многочасовой марш батальона. Мы уселись за свободный столик, огляделись по сторонам. Сбоку от кухонного шатра на открытом огне поспевала медленно вращаемая на вертеле туша барашка. Я почувствовал острый приступ голода. Прочитав в моих глазах намек на то, что неплохо было бы перекусить, Мальвина выпорхнула из-за столика и через минуту вернулась с подносом, на котором громоздились пластиковые тарелочки с салатами из свежих овощей, легкими закусками и пара прямоугольных ванночек с жареными куриными крылышками, обсыпанными красным перцем.

— Баранина пока еще не готова. — Сервировав столик, она отошла к накрытому полосатым тентом бару и принесла бутылку джина, баночку тоника и стаканы.

— Да я вроде на работе, — отрицательно мотнул я головой в ответ на ее вопросительный взгляд. — Нельзя при исполнении.

— Да брось ты, расслабься и отдыхай.

Я сходил к штабелю, облегчил пивной боезапас на тройку бутылок «Туборга» и вернулся к столу. Она медленно цедила джин, равнодушно разглядывая музыкантов, которые, покончив с досаждающей проблемами подружкой, перевели дух и дружно грянули новый мотив, мелодическим строем поразительно походящий на предыдущий, с той лишь разницей, что припевный рефрен выглядел менее замысловатым. Мальвина брезгливо поморщилась в ответ на истошное хоровое рычание, от которого, кажется, в смущении зашевелилась дубовая листва: «Яйца! Яйца! Яйца!»

— Интересно, какие они имеют в виду, — заметил я, отхлебнув пива. — Диетические? Или те раритетные, что носят клеймо ювелирного дома Фаберже?

— Я подозреваю, они имеют в виду именно те, о которых ты подумал. — Она отодвинула стакан и окинула поляну взглядом.

— Кстати, если я всё-таки на работе, то неплохо было бы оговорить условия. Нет, честно говоря, мне такая служба нравится, — сказал я, приканчивая салат и приступая к куриным крылышкам. — Но все-таки хотелось бы знать. Мои эскортные услуги оплачиваются? И если да, то как? Посменно или аккордно? Черным налом или по ведомости? Или, так сказать, натурой?

Она смерила меня прохладным взглядом, тронула тонкую золотую цепочку, крестик, прежде чем утонуть в ложбинке между грудей, ослепительно блеснул на солнце — в глазах помутилось.

— Не волнуйся. Мало не покажется.

— Опыт охранника подсказывает мне, что тобой интересуются, — я кивком указал на высокого сухопарого мужчину, который прохаживался неподалеку от благоухающего шашлычного мангала, то и дело постреливая в нашу сторону настороженными взглядами: на вид ему было лет пятьдесят, и, судя по всему, в перечне корпоративных чинов и положений его статус занимал далеко не последнее место, наружность излучает впечатление импозантной солидности. Одет в просторные светлые брюки, голубую сорочку с коротким рукавом и палевого оттенка безрукавку — на фоне изумрудной травы смотрится как переживающий не слишком удачный удар игрок в гольф. — Мне его сразу пристрелить или чуть погодя? — спросил я.

Она оставила реплику без ответа, проследила направление моего взгляда, нехотя поднялась из-за стола.

— Отдыхай пока. Я сейчас.

Оставалось отдаться созерцанию соседствующей с нашим столом девочки лет двадцати, в целом миловидной, если бы не микроскопического роста светлый ежик на идеально круглой головке, сообщавший ей — сходство то ли с постоялицей холерного барака, то ли с бледнолицым новобранцем, еще не успевшим за пару недель солдатской службы освоиться с казарменным бытом, — подперев щеку ладонью, Она внимала рокочущей эстраде с таким видом, словно в песенке про яйца ей открывались сокровенные тайны бытия.

Присмотревшись, я определил, что она в дым пьяна.

Я глянул в ту сторону, откуда сочился шашлычный дымок. Что-то там происходило. Импозантный гольфист, крепко ухватив Мальвину за локоть, что-то, размашисто жестикулируя свободной рукой, ей внушал. О чем он говорил, слышно не было, но свирепое выражение его лица мне не понравилось. Равно как и то, что Мальвина покорно внимала его словоизвержениям. Я поднялся и направился к ним как раз в тот момент, когда гольфист перешел к более решительным полемическим аргументам — схватив Мальвину за плечи, принялся энергично встряхивать ее, словно это была матерчатая кукла, с которой следует удалить нафталинную пыльцу.

— Эй, полегче, — я деликатно тронул его за локоть.

Он не глядя отмахнулся. Я развернул его за плечи и легонько подтолкнул в грудь. Он отшатнулся и с минуту взирал на меня со смешанным выражением недоумения, брезгливости и досады.

— Я неясно выражаюсь? — Перехватив его вспорхнувшую к моему лицу руку, я сдавил запястье так, что симпатичное лицо его исказилось гримасой боли. — Сделайте одолжение, идите вы…

— Что? — вытолкнул он из себя, встряхивая кисть. — Куда?

— В жопу, — сказал я, увлекая Мальвину под прохладную сень дуба. — Что это за деятель?

— Да так… — слабым, утомленным голосом отозвалась она и неопределенно махнула рукой. — Деловой партнер мужа. — Она натянуто улыбнулась и кивнула в сторону берега, в который упирались форштевнями два речных трамвайчика, как видно доставивших на поляну участников пикника. — Пойду пройдусь. А ты отдыхай. Не волнуйся, я в порядке.

Я вернулся на свое место, откупорил очередную бутылку пива и закурил. Бритоголовая девочка сладко дремала, окунув лицо в изгиб локтевого сустава. Музыканты чинно сошли с эстрады, уселись в траву и принялись алчно лакать пиво. Подсевший к пьяненькой девочке розовощекий молодой человек в белой бейсболке обнял ее и опустил голову на ее хрупкое плечо. Судя по размягченной пластике движений, он находился примерно в той же кондиции, что и его приятельница. Тупо глядя перед собой, он свободной рукой принялся деловито ощупывать ее грудь, и девочка медленно распахнула очи, мутным взглядом уставилась на меня. Потом, как видно в результате мучительных раздумий определив, что рукой дотянуться до нее я при всем своем желании никак не мог, приподняла голову, искоса глянула на молодого человека, глупо улыбнулась и вернулась к прежней позе, и так они впали в блаженную дрему и со стороны смотрелись воплощением абсолютной гармонии.

— С ума сошел? — донесся приглушенный голос. Реплика была брошена походя, ее обронил торопливой походкой шествовавший мимо стола средних лет человек с покатыми женскими плечами.

Выдернув из упаковки пивную бутылку, он жестом подозвал официанта, тот сковырнул пробку, удалился к бару, мужчина глотнул из горлышка, поднял голову и сделал вид, будто любуется тем, как полощется на высоком шесте корпоративный стяг, потом встряхнул бутылку, резко развернулся и двинулся в мою сторону.

Его крепко сидящую на маленькой толстой шее голову украшала обширная розовая лысина в обрамлении остатков темной и, видимо, некогда пышной шевелюры. В чертах мясистого лица угадывался восточный корень, армянский, скорее всего.

— Огоньку не найдется? — доставая из пачки сигарету, поинтересовался я, когда он проходил мимо.

Он споткнулся на ровном месте, полез в карман, метнул на стол зажигалку и сокрушенно покачал головой:

— Сегодня суббота!

— Господи, еще один ортодоксальный еврей на мою голову, — вздохнул я.

— А в понедельник материалы аудиторской проверки лягут шефу на стол. — Отмахнувшись от предложения забрать зажигалку, он торопливо затрусил в сторону берега, по обрывистому краю которого, задумчиво глядя под ноги, прогуливалась Мальвина.

Армянин приблизился к ней, принялся что-то говорить, резко жестикулируя, она с той же степенью, энергичности возражала. Увлеченные перепалкой, они не обратили внимания на то, что совсем неподалеку от них, на носу одного из речных трамвайчиков, стоял, обвалившись на поручень ограждения, гражданин отдыхающий с покойницкого оттенка лицом. Он мучительно давился, время от времени изрыгал из себя рвотные лавы — в таком несметном количестве, точно организм его процентов на восемьдесят состоял из вылаканного на свежем воздухе пива, а в момент очередного извержения он сделал неосторожное движение и перевалился за борт. По счастью, этот кульбит не остался незамеченным — двое молодых людей, забавлявшихся неподалеку метанием фризби, ринулись на помощь утопающему. Наблюдая за живописной сценой спасения на водах, я вдруг отметил, что в пасторальном пейзаже залива возник свежий мотив: из-за песчаной косы вынырнул водный мотоцикл и, распахивая гладь воды — словно книгу — своим бурлящим у кормы следом, двинулся в нашу сторону.

Присмотревшись, я определил, что управляет им тот самый любитель эффектного виража, что недавно предавался любовным утехам на укромной полянке. Поравнявшись с берегом, он сбросил скорость и стал неторопливо курсировать туда-сюда — с тем, видимо, расчетом, чтобы не терять из поля зрения происходящее на поляне.

— Знаете, ребята, — сказал я, обращаясь к молодым людям за соседним столиком, все еще пребывавшим в состоянии полнейшей гармонии. — Что-то все это мне начинает надоедать.

Молодой человек встрепенулся, тряхнул головой и украсил свое бледное лицо невыносимо глупой улыбкой, затем наклонился, достал из стоявшей у ножки столика сумки «поляроид», навел на меня объектив и нажал на спуск. Аппарат медленно выплюнул квадратик карточки, в матовом поле которой постепенно начал проясняться мой поясной портрет. Учитывая состояние фотографа, карточка вышла поразительно удачной и четкой.

— Спасибо, друг, — кивнул я, убирая карточку в карман. Затоптав сигарету, я встал из-за стола, подумал, прихватил едва начатую бутылку джина и, крепко ухватив Мальвину за локоть, повлек ее через поляну к стоящей в тени кустарника машине.

— Мы, насколько я понимаю, договорились, — взбеленилась она, усевшись за руль, и резко рванула с места.

— На предмет чего?

— На предмет того, что ты просто присутствуешь рядом и ни во что не вмешиваешься. В конце концов именно за это я тебе плачу.

— Ты пока ничего мне не заплатила, — возразил я.

Она фыркнула, вынула из «бардачка» барсетку.

— Подержи руль.

Я придерживал баранку, пока она копалась в сумочке. Наконец в ее руке возникла смятая купюра. Бросив ее мне на колени, она опять фыркнула и стряхнула мою руку с руля. Я разгладил на коленке банкноту. Из серого овала на меня пытливо взирал президент Франклин, и что-то в каллиграфично выписанных складках его лица, упрямой сомкнутости припухших губ и лишенном какого бы то ни было внятного выражения взгляде было такое, отчего в душу вошел покой.

— Ему будет скучно в одиночестве, — заметил я, засовывая зеленую сотенную в карман пиджака. — Хорошо бы направить к нему в компанию какого-нибудь еще президента. Ну, предположим, Гранта.

— Он перебьется.

— Куда мы путь держим на этот раз? — спросил л, когда мы вывернули на мост.

— Надо переодеться. Я же сказала, вечером мы идем в кабак.

 

9

Спустя полчаса остановились во дворе краснокирпичного дома неподалеку от Чистопрудного бульвара, обшарпанная наружность которого несколько озадачила: я полагал, что люди, катающиеся на БМВ и нанимающие личных охранников, обитают в куда более респектабельных жилищах. Поднялись на лифте на третий этаж, Мальвина, погремев ключами; отперла тяжелую стальную дверь и пригласила заходить, я озадаченно потоптался на пороге — с подобной замысловатой планировкой квартир сталкиваться еще не приходилось: прямо с порога мы — минуя какой бы то ни было намек на прихожую — оказались в узкой, пеналом вытянутой кухне, обставлена она была без претензий, светлой сосновой мебелью. В подернутом мутноватой плесенью горшке на облупленном подоконнике, в предсмертной агонии заламывая руки, изгибалась засохшая герань. Замызганная газовая плита давно и безнадежно тосковала по пригоршне «Комета», который смог бы содрать с нее слой сального налета, причудливо декорированного кляксами расплесканного кофе, обширная пепельница на столе представляла собой братскую могилу разнокалиберных окурков, и разве что черный кружевной бюстгальтер, вяло, словно перегревшийся на тропическом солнце моллюск, ползший по спинке стула, намекал на то, что здесь обитает женщина.

— Ты уверена, что мы попали, куда надо? — Я присел к столу, закурил.

Мальвина потянула носом, принюхиваясь, — в доме стоял плотный запах пыли — в комментарии вдаваться не стала, исчезла за дверью в торце кухни. Отсутствовала ровно столько, что я успел выкурить пару сигарет.

— Прекрасно выглядишь, — приветствовал я ее появление с той долей искренности, на которую способен разве что человек, давно не видевший изысканную женщину, принаряженную в темно-сиреневое вечернее платье с настолько глубоким вырезом на спине, что в его основании угадывалась пикантная вершина ее округлой, мягко расслаивающейся на две сочные доли попки.

Не обратив внимания на мой восторг, она прошествовала к двери, кивком пригласила на выход, — подъемно-спусковой механизм лифта издавал мучительные, утробно клокочущие стоны, словно его донимал приступ тошноты, — мы погрузились в БМВ, понеслись в сторону Садового кольца, а потом в течение трех часов посетили пять респектабельных заведений, куда забегали лишь затем, чтобы повертеться среди изрядно поддавшей публики и быстренько выпить в баре сока или джина с тоником, ее везде узнавали, меня же окатывали то изумленными, то настороженно пытливыми взглядами, которыми в старой, давно устоявшейся компании окатывают нового хахаля всем известной особы. Вела Мальвина себя немного странно, ни с кем меня не знакомила, словно держа на некотором расстоянии от своих приятелей.

Мы побывали в нескольких кабаках, гастрономическая палитра которых простиралась от изысканно французской кухни до пещерно монгольской, и, порядком уставшие, наконец припарковались на охраняемой крепкими ребятами с бритыми затылками стоянке справа от окутанного приглушенным освещением входа в очередное заведение, на статус которого намекала скромная, парящая интимным фиолетом, неоновая вывеска над дверью черного стекла: «Night Club…», название его толком было не разобрать, но судя по отсутствию типичного для злачных мест полыхания витрин и прочих атрибутов попугайского декора, в избыточной рекламе заведение не нуждалось.

Всю дорогу сюда Мальвина молчала, сосредоточенно покусывая губу, — то ли она нервничала, то ли была по самую макушку погружена в какие-то свои мысли — и это странно тревожное, несколько заторможенное состояние продолжало преследовать ее: с деревянной какой-то грацией она прошествовала к входу.

— Что-то не так? — спросил я, нагнав ее и тронув за локоть.

Она ничего не ответила, но я заметил, как мелко подрагивают ее пальцы, вспорхнувшие к уху, в мочке которого искрилась бриллиантовая капелька сережки.

Мы вошли.

В холле сумрачно и прохладно, черный мрамор стен и рассеченного пурпурной ковровой дорожкой пола, сообщавшие интерьеру настроение торжественности и скорби, тут же напомнили мне о статусе похоронного лодочника. Высокий потолок, причудливо декорированный множеством расположенных под разными углами зеркальных панелей, тиражировал обрывочные отражения минорного интерьера, раскидывая их по углам, что должно было создавать у всяк сюда входящего ощущение неустойчивости, зыбкости, разорванности окружающего мира и бренности собственного бытия, — возможно, прежде чем приступить к разработке здешнего холла, автор дизайна вдохновенно трудился над оформлением фешенебельного салона ритуальных услуг, дух высокой скорби продолжал преследовать его в работе над очередным заказом, и странно, что он не украсил интерьер бронзовыми подставками для венков, скромными канапе для отдыха безутешных родственников и миниатюрным органом в сумрачной нише, тянущейся по правой стене.

Молодой человек в кромешно черном костюме, мощная комплекция, бесстрастное обездвиженное лицо и характерный рентгеновский взгляд которого выдавали в нем сотрудника клубного гестапо, едва заметно кивнул и легким жестом руки указал в сторону металлоискателя.

— У меня с собой ничего нет, кроме сущей мелочи, — заметил я ему. — Только магнум тридцать восьмого калибра, пара запасных обойм, граната Ф-1, сотня грамм пластита, пакетик героина да упаковка презервативов. Так что звонить не должно.

Должно быть, такого рода шутки тут были не приняты — в глазах гестаповца вспыхнул какой-то мрачный огонек и тут же потух. Я бесшумно миновал подкову и попал в лапы очередного служителя безопасности, который вежливо подтолкнул меня к очередному пропускному шлюзу, представлявшему собой узкий коридор, по стене которого тянулось слепое тонированное стекло.

Оказавшись внутри проверочного загона, я повернулся к стеклу и попытался изобразить на лице интеллигентное выражение. Судя по тому, что смутно отразилось в темной поверхности стекла, справиться с этой мимической задачей до конца мне не удалось. Зато спустя какое-то время щелкнул запор хромированных воротец, сигналя о том, что путь свободен. Я покинул шлюз и погрузился в ароматы дорогой парфюмерии, табака и пикантные ресторанные запахи, сочащиеся из-за дубовых дверей, справа от которых за столиком с уютной лампой под зеленым абажуром сидел, насколько я мог разобрать, метрдотель. Завидев меня, он поднялся с места. Это был средних лет малый с типичной для выбившегося в люди халдея внешностью. Низкий сплюснутый лоб, чуть более против нормы длинный, остро заточенный нос, смятый подбородок, а также аккуратное брюшко, округляющееся за полами тесного фрака с лоснящимися, будто жиром смазанными, лацканами сообщало ему сходство с пингвином.

— А что это у вас? — кивнул я в сторону второго шлюза.

В его лице возникла улыбка официанта, намекающего на чаевые.

— А то вы не знаете! — шаркнул он ножкой. — Известно что, фейс-контроль. Вы один?

— Как же, один! — толкнул в спину бодрый голос Мальвины, и оставалось только поражаться произошедшей в ней перемене: от странной скованности и угрюмой какой-то сосредоточенности, что преследовала ее начиная с того момента, когда мы покинули ее дом, не осталось и следа — она словно вытаяла из тяжкого анабиоза и, подхватив под локоть, властно повлекла меня в притененный зал, под сводом которого блуждали звуки приглушенной музыки. — Манечка, салют! — приветственно помахала Мальвина пышнотелой мадам в облегающем платье болотного оттенка, фактурно и орнаментально походящем на змеиную кожу, фасон которого подчеркивал ее спелые, поистине рубенсовские формы. Манечка стояла у стойки бара и, тщательно прицеливаясь, сыпала на руку, точно в ложбинку на разветвлении большого и указательного пальца, соль, готовясь опрокинуть рюмку текилы. Мальвина, жестом взлетающей птицы распахнув руки, кинулась ей навстречу. Я повертелся на месте, раздумывая, чем бы себя занять, и уселся за утопающий в глубокой сводчатой нише столик, крытый красной бархатной скатертью, закурил, сдвинул в сторону толстоствольную свечку в серебряной плошке и обвел взглядом зал, в тылах которого, на низкой эстрадке, старательно мучил свои скрипки струнный квартет. Обстановка заведения и сама его атмосфера вызывала ассоциации с чопорным английским клубом.

Я так увлекся наблюдением за мерными движениями смычков, что на какое-то время потерял Мальвину из поля зрения и нашел ее наконец за ближним к бару столиком, где она на пару с рубенсовской женщиной вовсю хлестала текилу, причем обе уже. пустили побоку сопутствующие выпиванию кактусовой водки ритуалы, соль на руку не сыпали, дольками лайма не остужали ошпаренный рот, а просто и незатейливо, натренированным жестом профессионального алкаша, резко закидывая голову назад, метали в себя маленькие, на птичий глоток, рюмочки. Наконец Мальвина, оставив приятельницу коротать время с полупустой бутылкой текилы, нетвердой походкой направилась в мою сторону и, с картонной улыбкой устроившись на стульчике сбоку от столика, медленно облизнулась.

— Скучаешь? — уселась в кресло сбоку от стола и столь рискованно закинула ногу на ногу, что в глубоком боковом вырезе ее платья открылась до самого бедра стройная нога, туго обтянутая черным чулком, и я про себя отдал должное великой мудрости женщины, в широком смысле слова женщины, как особого психологического типа вообще, потому что Голубка, — помнишь? — особенно в моменты размолвок, вот так же провоцировала тебя, закидывая где-нибудь в гостях ногу на ногу и постреливая в тебя короткими, невинными взглядами, в результате, достигнув к моменту возвращения домой точки кипения, ты позорно бубнил что-то извинительное, встав на колени и потираясь подбородком о ее бедро, а она, опустив ладони на покаянную голову, милостиво позволяла твоей руке шарить у нее под платьем. Мальвина пьяненько усмехнулась, лениво переменила позу, придвинулась к столику, тепло ее ладошки вспухло на моем колене. Приоткрыв рот, она поводила кончиком языка по верхней губе, пока ладонь двинулась выше.

— Ого… — промурлыкала она, оценивая сигнал, поступивший из руки, мягкими пассами исследующими мою мошонку.

Эти игры начали забавлять.

— Ну что ж, пора за дело. — Рука опустилась на ее колено. — Пыльца на моих цветах вполне созрела.

— Что? — глупо моргнула она. — К чему это ты?

— К тому, что не испытываю нужды противиться своей природе. Пусть легкий ветерок слизнет эту пыльцу и отнесет ее к жаждущему продолжения рода соседнему растению.

— А-а-а, — лукаво усмехнувшись, протянула она, схватила меня за руку и властно повлекла куда-то. Обогнув эстраду, мы оказались у узкой дверки, притаившейся за тяжелой плюшевой занавесью цвета свежей крови, плюш мягко облизнул лицо, дверка тихо охнула, распахиваясь, и на обратном ходу подтолкнула мягким пинком в темноту. Мы очутились на темной служебной лестнице, торопливой пробежкой преодолели один пролет и остановились у распахнутого окна, выходящего во внутренний двор. Уперевшись руками в подоконник, Мальвина выгнула спину и глянула на меня через плечо. Я наклонился и потянул наверх подол ее платья.

— Возьми меня… — томно выдохнула она, аранжировав этот страстный Призыв идиотскими, типично опереточными интонациями.

— Как скажешь… — усмехнулся я, поглаживая ее попку. — Я всего лишь бедный наемный сотрудник. Что мне прикажет хозяин…

— Сволочь! — оборвала она развитие этой мысли и призывно покачнула бедрами. — Ну же, вонзись в меня!

Не знаю уж, кто составлял для нее тексты этих раскаленных реплик, должно быть, какой-то парень, специализирующийся на создании комических эффектов, во всяком случае я едва сдержал приступ вдруг бурно накатившего хохота и мягким толчком двинулся вперед, а она слабо вскрикнула и застонала. Я завел руки под ее груди, сдавил их. Она со стоном откинула голову назад, словно приглашая идти до конца.

И вдруг в левом плече вспухло ядрышко тупой боли, оно ритмично пульсировало, рассеивая вокруг себя волны нездорового тепла, отозвавшегося мучительной ломотой во всем плече, — это был слишком хорошо знакомый сигнал растительного инстинкта, вошедшего в ткани в тот самый день, когда на одной из троп в Ботлехском ущелье ты поймал плечом пулю.

Секунду я размышлял, перекрестив взглядом внутренний двор: контуры хозяйственных построек, за стеной, огораживавшей двор, — старый дом с заколоченными окнами.

«Падай!» — внятно подсказал инстинкт.

Я рухнул на бок, увлекая за собой Мальвину.

И на микроскопическую долю мгновения опередил стрелка — смачно чпокнув, пуля ударила в стену.

 

10

Падение не разомкнуло наших объятий — лежа на боку, Мальвина шевельнула бедрами, приглашая продолжать, но я отстранился, перевалился на бок, уселся под подоконником и застегнул молнию на брюках.

— Я не добралась до конца, — обиженно скривила она губы.

— Мне искренне жаль. Но придется этим делом заняться в другой раз.

— А что, собственно, произошло? — пьяненько улыбнулась она, вставая на четвереньки.

— Да ничего страшного. Во дворе слонялся какой-то оборванный беспризорник с рогаткой. Должно быть, он заметил в окне твое лицо и вот решил поупражняться в стрельбе каштанами.

Я бросил взгляд на стену, в белом поле которой темнел обширный кратер разрыва, и прикинул про себя, что это тот еще каштан, определенно разрывной, с керамическим наконечником — если, конечно, взявший мою приятельницу на прицел ночной охотник не был поклонником архаики, привыкшим по старинке начинять пулю ртутью и украшать ее вершину крестообразными надпилом: убойная сила такого снарядика ничуть не меньше, чем у современных разрывных пуль. Огонь он вел, скорее всего, со второго этажа старого дома с заколоченными окнами, которые находились как раз напротив того лестничного пролета, где мы предавались любовным утехам, нас разделяло полторы сотни метров от силы, и я не понимал, как стрелок — если он профессионал — ухитрился не влепить свой каштан точно в красивый лоб Мальвины.

Астахов говорил: ей нечего опасаться, но, видимо, был не совсем прав.

Она была пьяна в дым, иначе давно догадалась бы, что произошло. Повертев головой, она сделала попытку подняться в полный рост, однако я рывком усадил ее на место и, плотно прижимаясь к стене с тем расчетом, чтобы не показываться в проеме окна, встал, выглянул наружу и тут же отпрянул. Длился этот маневр всего какое-то мгновение, однако мне его оказалось достаточно; чтобы оценить обстановку.

Внутренний двор освещал прожектор, укрепленный чуть выше того уровня, на котором мы находились, и я заметил, как в одном из окон дома, высившегося за кирпичной оградой, полыхнул на долю секунды тусклый блик — опять-таки странно: уж если ты взялся за отстрел взбалмошных дамочек вроде Мальвины, то мог бы потратиться на современный прицел, который не бликует. Присев на корточки, я нащупал ее руку и потянул на себя.

— Пошли, — шепнул я. — Надо отсюда сматываться.

— Мы играем в индейцев? — с заговорщическим видом повертев головой, шепотом спросила она и икнула.

— Что-то вроде этого. Сегодня, как известно, ночь новой луны, когда, по поверьям апачей, духи предков покидают страну теней и обходят дозором злачные заведения. Всех, кто в эту ночь был замечен в прелюбодеянии, ждет страшная кара. — Я опять осадил ее попытку встать во весь рост. — Не высовывайся и следуй на корточках на мной. Иначе с тебя снимут скальп.

Мы спустились вниз, я постоял перед дверью, через которую мы проникли на лестницу.

— Пойдем вмажем по рюмочке текилы, — предложила Мальвина.

— Боюсь, что тебе уже хватит, — отрицательно мотнул я головой. — Ты уже и так настолько переполнена этими пьянящими соками, что покрылась щетиной из тонких кактусовых иголок.

Она ошарашенно моргнула и дрогнувшей рукой провела по лицу, а я с трудом переборол искушение — рюмка чего-нибудь крепкого мне сейчас никак не помешала бы, — но возвращаться в ресторан было рискованно. Пальнувший в нас ворошиловский стрелок засел у окна в предназначенном к слому доме вовсе не затем, чтобы любоваться красотами лунной ночи.

Он знал, что мы находимся в кабаке. Знал, что именно мы удалились за пурпурную портьеру. Стало быть, где-то в одной из тянущихся вдоль стен зала укромных ниш сидит за уютным столиком наводчик и корректирует действия стрелковой бригады. В том, что отработавший по нас стрелок был не единственным, я нисколько не сомневался: он перекрывал один из возможных наших маршрутов — на случай, если. б нам пришло в голову совершить романтическую прогулку по хозяйственному дворику ресторана и слиться в жарком поцелуе возле сочно благоухающего помойного контейнера. И если уж охотники за скальпом Мальвины предусмотрели даже такую — в принципе маловероятную возможность, то паркинг у входа в клуб они простреливают со стопроцентной гарантией.

Я огляделся. Справа вниз сбегала узкая лесенка, упирающаяся в тяжелую стальную дверь с черным пеналом электронного замка. Это был именно пожарный выход, о чем сообщала выведенная белой краской надпись на двери. Прежде чем надавить пальцем на кнопку замка, я попробовал сориентироваться на местности. Если я верно оценил планировку ночного кабака, то пожарный выход должен выводить в тенистый переулок, отползающий от тылов паркинга в глубь квартала. Со стороны старого дома сектор обстрела перекрывала высокая кирпичная стена, запирающая клубные угодья. Тот, кто держал на прицеле паркинг, вряд ли отвлекался от наблюдения за входом в клуб, тем более что переулок, плотно накрытый бурно, словно черный кипяток, клубящимися кронами старых лип, был погружен в густо-сиреневый сумрак, парящий под единственным фонарем, неоновая лампа которого работала в четверть накала и в разрывах черной листвы напоминала неспелую сливу, даже на взгляд кисловатую.

Я надавил кнопку замка, дверь, тонко и протяжно запищав, цыкнула зубом и подалась под моим мягким нажимом вперед. Ухватив Мальвину за руку, я выскользнул на улицу и прижался к стене. Фонарь с любопытством изгибал тонкую жирафью шею метрах в десяти от нас и таращился сиреневым глазом прямо в темечко средних лет человеку в просторном светлом полотняном костюме, открывавшему дверку фиолетовой «шкоды». Усевшись за руль, он запустил двигатель, вышел, задумчиво воздел очи горе, почесал в затылке, наклонился, залез в салон, извлек из него «дворники» и начал прилаживать их к дужкам у лобового стекла. Увлекая за собой Мальвину, я стремительной перебежкой пересек переулок.

— Вы правы, быть дождю, — заметил я, впихивая Мальвину в салон, прыгнул за руль и включил заднюю передачу. — Ну, как там с «дворниками»? Прицепили?

Человек недоуменно распахнул рот и инстинктивно кивнул.

— Спасибо, вы настоящий друг! — Я помахал ему рукой, захлопнул дверцу, потом чуть сдал назад, вывернул руль и рванул с места в карьер, объезжая хозяина «шкоды», который, по-прежнему разинув рот, следил за стремительным развитием событий и лишь спустя несколько секунд — я видел в зеркальце заднего обзора — очнулся от забытья, чуть присел, хлопнув себя ладонями по коленям — с таким видом, будто собирался отплясывать гопака вприсядку, — и вслед за этим, размашисто жестикулируя, потрусил вслед за своей уносящейся к повороту машиной.

«Шкода» этот спринтерский забег, разумеется, выиграла, хотя и не без приключений, потому что сразу за поворотом под колеса метнулась сетчатая ограда, за которой темнела глубокая воронка, а в ее чреве тускло поблескивали то ли трубы водоснабжения, то ли еще какие-то канализационные кишки, — чиркнув правым крылом по решетке, я резко ушел влево и каким-то чудом удержал машину от того, чтобы не вылететь на тротуар, по которому скользила — с обратным наклоном градусов эдак в шестьдесят — ветхая старушка, из последних сил сопротивлявшаяся мощной тяге очумело прущего вперед на длинном поводке поджарого бультерьера. Эта встряска, похоже, никакого впечатления на Мальвину не произвела. Она сидела на своем месте, тупо глядя на приборную панель, и казалась впавшей в тяжкий ступор.

— Набрось ремень, — тронул я ее за плечо.

Она никак не отреагировала, а мне было недосуг тормошить ее, потому что мы уже вкатывались в широкое русло освещенной улицы, где наверняка могли курсировать гаишники или как там их теперь принято называть. Я сбросил скорость, тихим ходом вывернул влево, под светофор, встал перед пешеходной «зеброй» и дал себе клятву завтра утром пойти в ближайшую церковь — поставить свечку с пожеланием благоденствия владельцу роскошной серебристой «ауди», которая стояла метрах в пяти за перекрестком: его-то в этот момент и потрошил гаишник, потому дела ему до нашей «шкоды» не было.

— Ты в случае чего будь наготове, — бросил я своей онемевшей попутчице. — Если этот сборщик дорожных податей махнет нам своим жезлом, я до отказа придавлю газ.

Она медленно моргнула и глянула на меня так, словно изъяснялся я как минимум на суахили, ничего не ответила и продолжала пребывать в состоянии анемии все те полчаса, что длился наш путь к ее дому.

У въезда в знакомый двор я притормозил.

Не знаю, что именно заставило меня сделать это, должно быть, опять смутно шевельнулся во мне инстинкт и перекинул ногу на педаль тормоза. Выключив свет фар, я проехал еще метров пять и встал. Переулок был пуст, если не считать красных «Жигулей», припаркованных на противоположной стороне улочки. В левом нижнем углу заднего стекла была прилеплена треугольная белая табличка с изображением чайника.

— Этого чайника я уже видел, — пробормотал я.

 

11

Да, машина стояла неподалеку от бутика, где был подобран воплощающий свободный стиль костюм и манекен в витрине простирал свою дожидающуюся милостыни руку в направлении этого автомобиля, но подаяния он не дождался: как только мы тронулись, «Жигули» отшвартовались от бордюра и двинулись за нами. Не исключено, что они так и висли у нас на хвосте вплоть до того момента, когда мы с Мальвиной заезжали сюда, чтобы она переоделась. В темной глубине салона смутно читались контуры двух силуэтов, и время от времени в сумраке вспухали пунцовыми ядрышками раскаляющиеся в момент глубокой затяжки наконечники сигарет. Одна из них вылетела в открытое окошко и, описав искрящуюся дугу, упала на асфальт.

— Слушай, милая. — Я немилосердно встряхнул за плечи по-прежнему каменеющую рядом Мальви-ну. — Сейчас ты потихоньку выйдешь и двинешься домой. Я приду минут через пять. Мы выпьем, а потом мы займемся тем, что не закончили там, на лестнице.

Она вяло вывалилась из машины и скрылась в черной пасти подворотни. Я выждал минуты две. Наконец в крайнем правом окне на третьем этаже вспыхнул свет — значит, она без приключений добралась до дома. Я сдал назад, набросил ремень безопасности, утопил педаль газа в пол — «шкода» продемонстрировала неплохую разгонную прыть и влепилась в багажник «Жигулей», обитателей которых мой маневр застал врасплох.

Секунд десять они пытались сообразить, что же произошло, этого времени вполне хватило, чтобы выскочить, рывком распахнуть левую дверку «Жигулей» и встретиться взглядом с плечистым молодым человеком, чью квадратную голову украшал короткий светлый ежик, фасон которого малый позаимствовал из фильмов про американскую морскую пехоту. В остальном он сейчас мало походил на образцового голливудского сержанта, его густо забрызганную веснушками физиономию без малейшего промелька интеллекта искажала гримаса боли, а увесистую короткопалую лапу, заклеймленную тяжелой золотой печаткой, он с покаянным видом прижимал к груди — должно быть, сильно ударился в момент моего тарана о рулевое колесо.

— Больно, да? — спросил я. — Извини, я нечаянно.

С этими словами я кинул правую руку вперед, костяшки пальцев точно легли ему в переносицу. Послышался слабый жалобный хруст, и я подумал, что нынешний день наверняка принес мне титул чемпиона столицы по сокрушению носов — на моем счету их уже два, но еще, как говорится, не вечер.

— Ничего, зато гайморит тебе теперь не грозит. — Рывком выкинув обмякшее тело на асфальт, густо усеянный окурками, я прыгнул в салон, схватил второго обитателя караульных «Жигулей» за волосы и со всей силы впечатал его лбом в черную панель «бардачка» настолько ловко, что дверка ящичка соскочила с петелек, и мне спустя минуту не пришлось приподнимать ее, чтобы обнаружить в уютной нише, под истрепанной дорожной картой Подмосковья аккуратно запеленутый в мягкую тряпочку «вальтер».

Где-то впереди, там, где в голубоватом неоновом свете катило свои ночные воды неустанное Садовое кольцо, вспух и изогнулся на горке высокой ноты тревожный стон милицейской сирены. Общение с экипажем патрульной машины в мои планы не входило, поэтому я затащил все еще пребывающего в глубоком нокауте водителя в салон и поспешил ретироваться в подворотню,

Лифт за время нашего отсутствия вполне справился с расстройством желудка, во всяком случае намекающих на рвотные позывы утробных стонов не издавал и бесшумно вознес меня на третий этаж, площадку которого перечеркивала полоска света, сочащегося из-за чуть приоткрытой двери.

Меня это немного насторожило, однако, учитывая полуобморочное состояние Мальвины, было неудивительно, что она не заперла дверь. Я вошел на кухню, вставил в рот сигарету, чиркнул зажигалкой — желто-голубой наконечник огонька метнулся из сопла и тут же, согнувшись дугой, поник. Я чиркнул еще раз — с тем же успехом — и только после нескольких безуспешных попыток высечь из маленького «крикетовского» кресала огонь догадался, в чем дело: через кухню к неплотно притворенной двери тек откуда-то со стороны темного коридора плотный сквозняк, шевеля сигаретный пепел в огромной плошке на столе.

В поисках его истока я углубился в коридор, миновал распахнутую дверь ванной и оказался в уютном квадратном помещении, обстановка которого — вешалка, трехэтажный стеллаж для обуви и круглый пуфик перед высоким зеркалом — говорила о том, что это и есть та самая прихожая, отсутствие которой меня озадачило в момент первого появления в этом доме.

Обшитая добротной рыжей кожей дверь справа, у зеркала, была приоткрыта.

Все ясно: квартира имела два выхода — черный, тот, что вел прямо на кухню, и этот, парадный, так сказать. Я выглянул на лестницу. В белой стене напротив двери полыхнул один из образцов той наскальной живописи, которой развлекают себя тинейджеры, таскающие в своих рюкзачках баллончики с краской.

«Fuck you!» — раскаленно вопило выведенное пунцовым цветом обращение.

— Что и требовалось доказать, — вздохнул я.

 

12

Не думаю, что этот хлесткий и смачный, как нагаечный удар, выкрик запечатлела на стене Мальвина, однако я живо представил себе, как она, прежде чем покинуть этот дом, именно в таких вот выражениях прощалась со мной и, возможно, даже присовокупила к ним тот скабрезный жест, каким приветствовал меня утром пацан, шнырявший по палисаднику во дворе в поисках подходящей мишени.

Нестерпимо захотелось выпить.

В поисках горячительного я вернулся на кухню, сунулся в холодильник, нашел в дверце наполовину пустую бутылку «Гжелки», налил себе половину стакана, выпил — водка упала на дно желудка, распустившись там пышным цветком наподобие пунцового георгина.

Проформы ради прошелся по квартире, состоящей из трех комнат, причудливая планировка которой говорила о том, что прежде это была коммуналка. То легкое подозрение, что тронуло при взгляде на этот — явно еще дореволюционной постройки — дом вполне подтвердилось: вряд ли моя новая знакомая жила здесь постоянно. Возможно, просто использовала квартиру для тайных интимных свиданий — спальня, во всяком случае, выглядела очень достойно, обстановку ее составлял один-единственный мебельный предмет — овальной формы кровать размером с посадочную вертолетную площадку, над которой нависал зеркальный потолок, хранящий, должно быть, в своих подкожных тканях воспоминания о тех причудливых позах, позициях и положениях, какими изнуряли себя люди, предававшиеся на этом лежбище любовным утехам.

Я упал на кровать, закинул руки за голову, уставился вверх, и в притененном зеркальном поле вдруг возникли два туманных силуэта — мужчина и женщина — они был голы и розовы от горячих ласк туго хлещущей сверху пушистой струи душа и, стоя друг перед другом на коленях, обнимались, а потом женщина мягко давила мужчине на плечи, понуждая его улечься на спину, наклонялась, ее мелко трепещущий язык вычерчивал на груди мужчины какой-то витиеватый узор, голова медленно опускалась все ниже, а персиково-розовый задик приподнимался; наконец она выпрямлялась и, резким движением головы откинув влажные волосы на спину, седлала распластанного под ней мужчину, выпрямляла колени и начинала медленно опускаться, но в момент их соприкосновения вдруг замирала и, вывернув голову, смотрела вверх, прослеживая направление его взгляда, а потом с лукавым видом грозила отражению мужского лица пальчиком: подглядывать нехорошо!..

Я тихо присвистнул.

Однажды, с месяц после нашего знакомства с Голубкой, забрели в гости к одному из ее бесчисленных знакомых, это была роскошная квартира в «высотке» на Котельнической, и в ней была ванная с зеркальным потолком, в котором мы спустя минут десять после прихода и прописали свои отражения — другого подходящего места почему-то не нашлось, а дотерпеть до возвращения домой Голубка была неспособна просто в силу немыслимо буйного темперамента, желание накатывало на нее, как правило, внезапно и в ситуациях мало для интимных телодвижений подходящих — вроде, например, кабинки «чертова колеса» в парке Горького.

Я нехотя поднялся с кровати, распахнул окно. Темный двор дохнул плотным, сладковатым запахом цветущей липы. Бессонный собачник пересекал его, ведя на поводке меланхоличного черного пса. Я начал впадать в дрему, однако усилием воли заставил себя отказаться от непреодолимого желания растянуться на кровати, спустился черной лестницей во двор, поплутал по подворотням, выбрел к более или менее сносно освещенной улице, повертел головой, пытаясь сориентироваться на местности.

От этих забот меня избавил натужный скрип тормозов, раздавшийся за спиной. Глянув через плечо, я обнаружил, что компанию мне в полночных прогулках составил милицейский «уазик».

Некоторое время этот одышливый, чахоточно подкашливавший на малых оборотах драндулет следовал за мной, потом обогнал и, заехав на тротуар, перегородил мне дорогу.

 

13

Открылась правая дверка, из «воронка» выглянуло существо, чертами откормленной физиономии поразительно походившее на того малого из красных «Жигулей», которому я совсем недавно сломал нос, — квадратную его башку, которую очень удобно было использовать как станину для колки грецких орехов, украшал короткий армейский ежик.

Мент вывалился из машины и, скрестив руки на груди поверх аппетитного брюшка, уставился на меня.

— Какое счастье, что в этом темном переулке я повстречался с представителями закона! — облегченно выдохнул я, двинувшись к менту с таким видом, будто собирался обнять его в порыве трепетных чувств. — Тут наверняка полно хулиганья, но теперь мне нечего опасаться за свою жизнь.

На самом деле я опасался. Мент, судя по всему, был в легком подпитии и нужной формы еще не набрал, а недобравший мент, как известно, страшнее поднятого из берлоги медведя, — он измерил меня тем характерным; пытливым и в то же время отечески теплым взглядом, с каким палаческих дел мастер обласкивает свою жертву, прежде чем начать крутить ворот дыбы, и сочно рыгнул.

— Будьте здоровы. Что вы на меня так смотрите?

— Как? — обнаружил он наконец на удивление тонкий петушиный голосок, совершенно не вязавшийся с монументальной внешностью. — Документы!

В воспаленных глазах этого куска свинины стояла та холодная и кромешная пустота, которая стынет разве что в пустых и мертвых взорах мраморных изваяний. С собой были права, но расставаться с ними мне не хотелось, я запустил руку во внутренний карман пиджака, пошарил там и растерянно помотал головой.

— Какая незадача! Свой дипломатический паспорт я оставил в служебном «саабе», припаркованном у резиденции американского посла. Мы с послом ужинали при свечах, немного выпили, и я не рискнул сесть за руль.

— Шутник, — улыбнулся мент. — Эй, Коля, тут у нас шутник.

На призыв из машины выбрался еще один представитель закона, коренастый, жилистый, заметно сутулившийся и настолько длиннорукий малый, словно родословную свою вел прямиком от орангутанга. В отличие от своего добродушного коллеги Коля был похоронно мрачен и свирепо шевелил кустистыми рыжими бровями, живописно оттенявшими узость его чуть скошенного лба. При этом он задумчиво перетирал пальцами правой руки воздух так, словно в воображении пересчитывал наличность в моем бумажнике. Я прекрасно понимал, что их интересует наличие у меня документов примерно так же, как показатель индекса Доу-Джонса. Что их на самом деле всерьез занимало— так это содержимое моих карманов.

— Ладно, ваша взяла… Сдаюсь. Зачитайте мне мои права, а потом я позвоню своему адвокату.

— Ага, сейчас. Зачитаю, — улыбнулся Коля, осветив обезьянью челюсть, и потянулся к висящей на поясном ремне кобуре. — Стоять. Лицом к стене. Руки на стену. Ноги на ширину плеч.

Я слишком устал, чтобы вдаваться в полемику, послушно исполнил приказ, и это было моей ошибкой: хлесткий удар по затылку оглушил меня, я ткнулся лбом в стену, упал на колени, уронив голову на грудь, второй удар в висок избавил меня от созерцания телесного оттенка предмета, анемичным моллюском ползущего по асфальту, в котором я на излете сознания сумел опознать использованный презерватив.