1

Очнулся я на бетонном полу тесного помещения, ритмично расчерченного тенью решетки из толстых стальных прутьев, обвел пространство бетонной клетки еще расшатанным от глубокого нокдауна взглядом, определил, что отдыхаю в милицейском «обезьяннике», с трудом отжался на руках, сел, прислонился к бетонной стене, из которой в раскаленный от удара чем-то увесистым затылок хлынула целительная прохлада, с трудом ворочая неподатливыми, будто принадлежащими какому-то постороннему человеку, губами, попросил:

— Эй, бойцы, дайте, что ли, покурить перед смертью.

Реплика была адресована в направлении ломящегося от типичных для обстоятельного служебного выпивона яств стола, стоявшего в нише чуть наискосок от клетки: ароматная селедка млела в пластиковых ванночках, купаясь в пряном соусе, пышные ломти неряшливо разваленного тупым тесаком свежего хлеба источали какой-то очень уютный, домашний аромат, сально поблескивали бумажно тонкие куски кореечной нарезки, сочно округлял крутой бок астраханский помидор, слезились прохладной влагой пара загодя остуженных в морозилке бутылок «Привета» и несколько темных башенок бутылок пивных. За столом в живописно расхристанном виде отдыхали мои новые знакомые и привычным тестовым жестом тянули стаканы в направлении восседающего на председательском месте средних лет человека в штатском сером костюме, в манере держаться которого угадывались типичные для выбившегося в люди участкового мента повадки.

Пока холодок бетонной стены тек в затылок, возвращая к жизни, я успел понять, что он когда-то служил в этом отделении, потом двинулся на повышение и теперь скользит в лакированных штиблетах где-то по надраенным мастикой паркетам Петровки. Коля с грацией утомленной гориллы отжался руками от стола, и, пожевывая застрявшую в уголке рта сигарету, направился к моей клетке, остановился у решетки, двумя пальцами извлёк почти прогоревший до фильтра бычок, полюбовался им и упругим щелчком отправил его в мою сторону.

— Кури, чего уж там.

Окурок стукнулся о стену рядом с моим плечом, взорвавшись вспышкой мелких искорок, и упал на пол.

С минуту мы молча глядели друг на друга.

— Да пошёл ты! — устало отмахнулся я.

— Не любишь нас, ментов, да? — сузив свои мраморные глаза, спросил Коля.

— Ну почему же. Я знал одного приличного мента. Впрочем, это было давно.

— И кого же? — повернулся в мою сторону паркетный мент, отвлекшись от созерцания подцепленного на вилку кусочка корейки.

У него было полное и несколько рыхловатое лицо, на котором выделялись рот, настолько большегубый, что казался вывернутым наизнанку, и хищно поблескивавшие стального оттенка глаза — из них сочился в мою сторону могильный холод.

— Его фамилия была Малахов.

Мент медленно опустил вилку, недоуменно приподнял жидкую бровь, сосредоточенно пожевал воздух влажными губами и некоторое время остужал меня своим стальным взглядом.

— Уж не Валентин ли Сергеевич?

— Вроде так.

— Ну-ну. Это интересно. И при каких вы с ним встречались обстоятельствах?

— Да так. Пили пиво.

— Просто пили пиво и все?

— Да нет… Но обстоятельства и детали той давней встречи стерлись из моей памяти. — Мучительно поморщившись, я погладил ушибленный затылок. — Чтобы освежить их, мне нужен хороший глоток. Только глоток «Старого мельника» спасет раненого кота.

Не думаю, что он догадывался, о каком коте идет речь, тем не менее, мотнув головой, бросил взгляд на стол, приподнялся, дотянулся до бутылки «Старого мельника», встряхнул ее, скользнул взглядом по наклейке с таким видом, словно хотел вычитать в ней что-то новенькое, и, поощрительно кивнув Коле, вложил бутылку в его обезьянью ладонь.

Примат в чине старшего сержанта с явной неохотой просунул руку сквозь прутья решетки и передал пиво мне, я зубом сковырнул пробку, глянул на горлышко, выдохнувшее залп мутноватого дымка, поднес его к губам, резко закинул голову назад, наслаждаясь тем, как живительная влага, пощипывая сухую глотку, хлынула в меня, и я вспомнил кое-что из того, о чем помнить не собирался.

 

2

Так уж устроен механизм растительной памяти — ее образы выплывают из глубин подкорки, лишь почуяв наживку в виде какого-то либо обонятельного, либо вкусового ощущения, и это было то самое ощущение легкой и ненавязчивой горчинки, которое сообщает хороший глоток пива этой марки — в тот вечер ты пил именно «Старый мельник», стараясь утопить в его несметных количествах ту в общем-то малоаппетитную картину, что стояла перед глазами: заплеванный и отвратительно влажный пол институтского туалета, на нем распластан молодой человек в дорогом темном костюме из отменной английской шерсти, он лежит, нелепо подогнув левую ногу, немо шевелит окровавленными губами и напоминает едва живую рыбу, выброшенную на берег прибоем, — вялую, с орошенными бледно-розовой кровью жабрами. Ты приседал рядом с ним на корточки, любуясь делом рук своих, а впрочем и ног тоже, переворачивал его на спину, складывая на груди его ладони. В этой позе он выглядел как образцово-показательный покойник, и только студенистые ткани его вытекшего правого глаза продолжали отвратительно колыхаться, пульсировать и сигналить о том, что тело пока еще не есть дань, готовая земле.

Точно в такой же позе — помнишь? — на этом самом полу ты за два дня до этого нашел своего приятеля Отара и вот возвращал копию этого шедевра палаческого искусства тем авторам, которые Отара расписали так, что он из этого туалета прямиком отправился в реанимацию.

Ноги молодого человека, за которым в группе укрепилось прозвище Хорек — в его мимическом рисунке его лица был что-то от грызуна, — были слегка развалены на стороны, а ты с трудом подавил в себе острое желание заехать ему в пах, чтоб уж наверняка избавить его от проблем, связанных с деторождением, плюнул на пол, покинул туалет, повесил на дверь табличку «РЕМОНТ», спустился на первый этаж, вышел на улицу, уселся на лавочку в институтском дворе и закурил, а спустя минут двадцать во двор вкатилась карета «скорой помощи», за ней пара мощных джипов, из которых высыпались крепкие ребята в темных костюмах и ринулись к главному институтскому входу. Вслед за ними проплыл серебристый «мерседес» и встал между джипами. Выскочил шофер, обежал машину, с церемониальной торжественностью открыл заднюю дверцу и замер, сложив руки пониже пояса, как это делают футболисты в «стенке», оберегая от сильного удара мошонку.

Прошло не менее полуминуты, прежде чем из салона показалась нога, обутая в черный, идеально вычищенный штиблет. Опробовав опору, нога встала на скользкий, облитый слюдой гололедицы асфальт, и вслед за этим показался сам хозяин суетящейся во дворе своры ребят в черных костюмах.

В том, что он именно хозяин, сомневаться не приходилось.

Это был человек среднего роста с прямой — и даже слишком прямой — осанкой, лет сорока пяти на вид, с бледным вытянутым лицом, острые черты которого, плотно поджатые тонкие губы и тяжелый взгляд из-под светлых бровей намекали на жесткий характер. На нем было долгополое черное шерстяное пальто, за распахнутыми полами которого виднелся песочного оттенка костюм. Он рассек меня, сидящего на лавке, от плеча до колена острым и хлестким, как удар кривой казацкой сабли, взглядом и направился к карете «скорой помощи», выслушивая на ходу торопливую скороговорку одного из своих тонтон-макутов, в компании которого вовсе не смотрелся пигмеем, скорее напротив: прямая осанка, нервное подергивание бледной щеки в ответ на сбивчивые доклады секьюрити и тот надменно деловой вид, с каким привыкли фланировать на светских раутах наши небожители, говорили о том, что он хорошо знает себе цену. Толпа вокруг кареты «скорой помощи» раскололась, словно паковый лед под носом ледокола, — в образовавшей полынье он в полном одиночестве проплыл к носилкам, выдернул руку из кармана пальто. Что-то резануло по глазам, какая-то крохотная деталь, ах да: тонкая его рука была затянута в черную лайковую перчатку.

Не снимая перчатки, он с оттенком брезгливости, что ли, приподнял двумя пальцами окровавленную простыню, с минуту вглядывался в изуродованное лицо лежащего на носилках молодого человека, потом молча перевел взгляд на доктора, а тот, на японский манер мелко кивая, принялся что-то торопливо объяснять. Человек молча выслушал его, потом распустил пальцы, и простыня опустилась на место. Отдав своей своре несколько коротких односложных распоряжений, он повернулся на каблуках и побрел к «мерседесу». Гордая посадка головы, прямые плечи, вздернутый острый подбородок, решительная походка — все как-то вдруг поплыло, размякло, словно тело его разом освободилось от жестких пут какого-то незримого корсета. Плечи его опустились и дрогнули, голова поникла. Встав у предусмотрительно распахнутой шофером дверки машины, он облокотился на крышу и ткнулся лбом в туго перехваченное манжетой белоснежной рубашки запястье.

Плечи его продолжали вздрагивать. Он беззвучно плакал.

Потом прибыл милицейский микроавтобус. Из него вылез человек в турецкой, явно на шмоточном базаре купленной, куртке, перебросился короткими репликами с доктором, сокрушенно покачал головой, а ты, снявшись с места на лавке, побрел куда глаза глядят и так все шел я шел вперед, словно погруженный в состояние лунатического транса, не замечая, как под ногами насморочно хлюпает талая снеговая жижа, — до тех пор, пока взгляд не скользнул по вывеске, выполненной в форме дородной пивной бочки, красующейся над убегающей в полуподвальное помещение лесенкой. Хотелось ли тогда пить? Нет. Просто перед глазами опять возник кафельный пол, окровавленное лицо и моллюск вытекшего глаза, и надо было слегка промыть память — в занятии этом ты преуспел, одиноко посиживая за столиком в уютном, с низкими покатыми сводами пивном подвальчике, обшитые дубовыми панелями стены которого были украшены оленьими, лосиными и какими-то еще рогами, а также чучелом кабаньей морды, которая скалилась как раз напротив стола. Кабан заинтересованно глядел на тебя с таким выражением смертной муки в стеклянных глазах, будто ему нестерпимо хотелось выпить, и лишь спустя некоторое время ты почувствовал, что тобой в этой пивной интересуется кое-кто еще, помимо изнывающего от жажды кабана.

Тревожные эти флюиды сочились из-за соседствующего с твоим столика, на нем стоял выпитый наполовину пустой бокал с давно выдохшимся пивом, из пепельницы вырастал анемичный росток сигаретного дыма, из пакетика выбегал, кидаясь врассыпную, жареный арахис, посеребренный соляной пылью, а что касается любителя выдохшегося пива, то известно о нем было разве то, что на левом его носке ослабла резинка, и тонкая ткань, съехав вниз, собралась гармошкой над черным ботинком — он читал газету, кажется «Известия», почти полностью скрываясь за мелко трепещущим полотнищем тонкой бумаги, и только макушка с жестким упорным вихром виднелась над краем полосы.

Наконец он опустил газету, склонил голову набок, глянул на тебя глазами доброго сказочника, поднялся с места, прошел к стойке бара, взял бокал свежего пива и без приглашения уселся за твой столик. Это был тот самый парень из милицейского микроавтобуса — с той лишь разницей, что турецкой куртки теперь на нем не было, — и ты с оттенком угрозы в голосе проворчал, что здесь занято. Он солнечно улыбнулся: «Вы кого-то поджидаете?» Ты сделал большой глоток: «Вот-вот должна подойти Алла Борисовна, мы с ней договорились размяться пивом, перед тем как отправиться на ее Рождественские вечера в Останкино, меня зовут Филипп, если вам это интересно, а на себя не совсем похож потому, что мой стилист предложил мне новый имидж».

Он устало махнул рукой и откинулся на высокую жесткую спинку монументального деревянного стула: «Да бросьте вы, Павел Емельянович, да, кстати, я не представился», извлек из кармана два предмета и положил их на стол: красная корочка, обладатель которой, как оказалось, являлся сотрудником отдела по борьбе с экономическими преступлениями Малаховым Валентином Сергеевичем, и второй предмет выглядел не менее внушительно — пистолет Макарова, табельное оружие ментов.

«Это я на всякий случай, — заметил Малахов, убирая пистолет в карман, и добавил: — Не люблю оружие, но приближаться к вам, Паша, на расстояние вытянутой руки, не имея при себе пистолета, крайне рискованно, насколько я успел заметить!» — сделал глоток, промокнул; тыльной стороной ладони вспухшие над верхней губой пенные усы и с интересом глянул на тебя, чего-то выжидая. Тот факт, что ему известно имя, тебя не удивил и не встревожил: старый мельник в крови уже обжился, сознание слабо отзывалось на внешние движения, голоса и запахи, но вдруг из глубин памяти опять поднялась картина, которая, казалось, надежно похоронена под толщей пива.

Малахов этот настрой угадал и досадливо поморщился: «Дурак же ты, Паша, что же ты наделал, ты выбил ему глаз, раскрошил все зубы, отбил почки и печень, а кроме того…» Вот тут ты резко его оборвал: «Нет, печень ни при чем. Только почки, зубы и глаз. Я просто рассчитался по долгам. Когда я ушел, этот парень представлял собой точную копию Отара. Точнее, копию того, что они с ним сделали. Зубы, глаз и почки. Ничего больше я не трогал, хотя меня и подмывало отбить ему яйца. Я точно следовал в русле той правовой нормы, которая регулирует нашу жизнь». Малахов поморгал и переспросил: «Норма? Я, как ты догадываешься, неплохо разбираюсь в законодательных актах. И что это за норма?» — «Вы ведь и сами прекрасно знаете. Око за око. Зуб за зуб. Нигде не сказано, что зуб можно разменять, предположим, на печень. Поэтому я ее и не тронул… А как поживает молодой человек, уже ракеткой машет на корте?»

Малахов затушил в пепельнице окурок, вставил в рот новую сигарету, прикурил и, мучительно поморщившись оттого, что дымок затек ему в уголок глаза, вздохнул: «Если и поживает, то паршиво, ты так его отделал, что он отдыхает в реанимации, врачи опасаются, как бы он после курса лечения не начал заговариваться и писаться под себя, и это обстоятельство сильно печалит его родителя».

Тема начала надоедать, поэтому ты откинулся на спинку стула и тупо уставился в большой экран установленного на высокой полке справа от стойки бара телевизора, в экране стоял унылый, болотного оттенка пейзаж, казавшийся совершенно мертвым, если б не пыхтящая мутноватыми облачками выхлопов танковая колонна, бурым, облепленным грязью потоком текущая вперед по расквашенной проселочной дороге. В бубнение дикторского голоса вплетались напряженно тревожные интонации, похоже, началась война, до которой тебе не было никакого дела, и ты протянул Малахову руки с мирно сомкнутыми кулаками, подставляя запястья под браслеты наручников, но он невесело усмехнулся в ответ на этот театральный жест и покачал головой: «Тебе следовало бы хорошенько подумать, прежде чем прикасаться к этому парню».

Замечание взбесило: «А он что, внебрачный сын папы римского или внучатый племянник далай-ламы? В любом случае, кем бы он ни был, это большая сволочь. А всякую сволочь я привык мочить. Где достану, там и мочу. На улице так на улице. В сортире так в сортире».

Он загадочно улыбнулся, обернувшись и глянув на экран, неожиданно спросил: «Тебе есть куда спрятаться? Тебя ищут. Вернее сказать, пока они ищут не конкретно тебя, а того неизвестного вандала, который приготовил из сына уважаемого родителя отбивной шницель с кровью. И я не сомневаюсь, что скоро они выяснят, что этим кулинарных дел мастером был именно ты. И в этот момент ты смело можешь заказывать себе место на кладбище». — «Догадываюсь». — «Догадывается он… — невесело усмехнулся Малахов. — Папаша сотрет тебя в порошок. — Он сделал паузу, спрятал свою краснокожую книжечку в карман. — Ты и часа не протянешь после того, как он выяснит, кто именно до полусмерти отделал его сынишку. Шума он, понятное дело, поднимать не станет. Тем более морочить себе голову судебным преследованием и прочими процессуальными глупостями. Тебя просто пристрелят при первой же возможности». «А тебе-то откуда известно, что это моих рук дело?» В его взгляде вдруг возникло то неподвижное, свинцовое, неподъемно тяжелое выражение, какое стоит в глазах бредущего за гробом покойника родственника. Он повздыхал и изменившимся голосом протянул: «Откуда известно, роли не играет, только знаю, что ты приговорен, и я ничем не смогу тебе помочь, — закурил, сделал пару глубоких затяжек и опять тихо сказал — Иди и постарайся не высовывать носа хотя бы в течение ближайшего месяца». — «А институт? Сессия на носу». — «Ты мне поначалу не показался идиотом». — «Выходит, ты — мент, и, несмотря на это, меня отпускаешь?» — «Да. Иди. Я тебя отпускаю». — «Почему?» — «У меня есть на то причины. — Он умолк, глаза его начала застилать та характерная влажная муть, которая туманит взгляд погрузившегося в какие-то не самые приятные воспоминания человека, он вдавил окурок к пепельницу и покачал головой: — Какие причины? Они есть, но про них я тебе ничего не скажу, пока же тебе надо найти укромное местечко, где хотя бы на время можно было укрыться».

Решение пришло просто и естественно, вместе с очередным взглядом на экран, где все еще шел репортаж о войне: «Есть где спрятаться!» И майор Сизов озадаченно дернул пухлой щекой, когда ты на следующий день предстал перед ним в душном кабинете военкомата и спросил: «Опять бросила любимая девушка? — А когда ты ничего не ответил, он мрачно заметил, пролистывая твое личное дело: Знаешь, парень, мне абсолютно по барабану, что именно опять привело тебя сюда, я только знаю… — Он нацепил на мясистый нос очки в тонкой серебристой металлической оправе, которые смотрелись на его ветчинной физиономии совершенно неуместно, и пошелестел бумагами: — Знаю из этих характеристик, что ты был хорошим солдатом».

Да, я был хорошим солдатом.

Он покачал головой и протянул контракт, ты спросил: «Там меня сам черт не достанет, ведь так?» И майор глянул поверх оправы: «Положим так, но насчет черта постучи по дереву!» Но ты отмахнулся, не постучал, и напрасно, черт не достал, это верно, зато достал снайпер, в левое плечо.

Теперь оно изредка ноет. И вот ни с того ни с сего заныло теперь, когда я сквозь решетку «обезьянника» глядел на паркетного мента, и что-то в его вопросительном взгляде мне очень не нравилось.

— Вы хотите узнать, чем мы с Малаховым занимались, когда вместе пили пиво? — спросил я.

— Ну, предположим.

— Вели конфиденциальную беседу.

Мент скрестил руки на груди и промолчал, однако весь его вид говорил о том, что он хотел бы узнать — о чем.

— О бабах, — заговорщически притушив голос, сообщил я. — Ему, оказывается, нравились худые блондинки, а мне полные шатенки. Мы так живо полемизировали на этот счет, что едва не подрались.

Он собрал в поцелуйный бутон свои негритянски пышные губы и, звонко чмокнув воздух, сокрушенно вздохнул:

— Выходит, ты не хочешь мне помочь.

Я принялся размышлять, чем и зачем должен помогать бывшему работнику здешнего отделения, он тяжело вздохнул и перебросился парой быстрых взглядов с коллегами. Коля одобрительно зашевелил бровями, его партнер с видимой неохотой, натужно кряхтя, поднял свой добрый центнер отборной свинины со стула, махнул полстакана без закуски, отпер замок клетки, взял меня за шкирку, резким рывком водрузил в вертикальное положение, прислонил к стене. В правой руке, которую он до этого держал за спиной, возникла черная полицейская дубинка.

Я сделал ошибку, неосторожно двинув левую руку вверх, — растительный инстинкт скомандовал поставить блок, однако я был слишком слаб, чтобы уберечься от хлесткого, с оттяжкой, удара, и в следующую секунду показалось, что в больном левом плече разорвался фугас. Не знаю, последовал ли второй удар, потому что мне и первого хватило, чтобы провалиться в небытие.

 

3

— Лежи спокойно. Все путем. Будь спок.

«Все путем!» — присказка отдаленно знакома, она настояна на привкусе крови: облизав разбитые губы, я уловил этот привкус, такой знакомый, и потому перед глазами вдруг всплыло — однако не до поверхности — лицо Сани Кармильцева, сапера разведгруппы, грязное и злое, запудренное пылью и пороховой гарью. Виделось оно туманно, словно отделенное слоем мутноватой прудяной воды, — оно склонялось надо мной, и на слабо двинувшихся губах вспухла эта реплика, ты не столько слышал ее, сколько видел: «Все путем, парень, все путем».

— Саня? — прошептал я, пытаясь приподнять налившиеся свинцом веки. — Да-да, все путем.

Все путем, Саня, только оттащи меня вон туда, за камень. Вот так, вот так. И сам ложись. Твою мать, Саня, осторожней, он, кажется, снес мне левое плечо, посмотри, на месте плечо? Да? Ну слава богу, уже легче. Ага, при тебе твой любимый АКС с подствольником. Вижу. Ну же давай, шмальни вон туда, метров пятьсот выше по склону, — кустарник видишь между камней? Он там, точно, сукин сын, а, черт, как больно. Давай, Саня. Разнеси его на клочки, ты это умеешь. Твою мать, почему ты стоишь во весь рост? Падай, твою мать, падай. Ты шел сзади и видел. Это снайпер работает. Он аккуратно работает, профессионально. Он мог бы мне снести сразу башку, но не сделал этого. Что почему? Потому. Он ждет, когда кто-то придет меня вытащить. Ты пришел. Сейчас он снесет тебе череп, а потом примется за меня. Хорошо бы там сидела не сука. Мне жаль мои яйца. Бабы ведь всегда в такой ситуации стреляют в яйца, на то они и бабы, суки, суки. Все бабы суки, я знаю. Иначе я бы не оказался здесь. Все началось с бабы, Саня, я тебе не рассказывал, но теперь расскажу… Ее звали Голубка. Твою мать, как больно. Мое плечо на месте или его уже нет? Посмотри, Саня. Да падай же ты! Падай. Мне больно говорить, как будто в рот натолкали камней.

В самом деле больно говорить, во рту демосфеновы камни, они тяжелы, громоздки, они ранят острыми гранями нежное нёбо, коверкают язык, крошат зубы, но надо, надо, несмотря на боль, преодолевать немоту, ведь разве только способностью внятно артикулировать свои мысли мы и отличаемся от зверей — мы ведь, Саня, не звери, да?

— Он бредит, — донесся откуда-то издалека голос, однако это не голос Сани, а какой-то другой, густой и низкий. — Надо в него влить дозу. Твою мать, что ты мне суешь? Это же пиво. Водки тащи. Вот так, парень, хорошо. Пей и будь спок.

Губы вспыхивают, горят, словно не обмакнулись в водку, а целовались с напалмом, однако густое тепло покатилось по жилам и наконец взошло к лицу, подтопило свинец в веках — можно попробовать их приподняты

Приподнял.

В мутноватом колыхании желтоватой прудяной воды, медленно формируясь по мере движения откуда-то из донных глубин, возникло огромное и дремучее, закованное в пышный овал темной всклокоченной бороды лицо, его крупные и тяжелые черты складываются в образ смутно знакомый, вот разве что надвинутая на глаза черная гестаповская фуражка с серебряной кокардой в виде скалящегося «веселого Роджера» скверно монтировалась с обликом таежного существа, расплывающегося в улыбке, заплутавшей в буреломных зарослях косматой бороды, существо повторило колокольно гулким, медно гудящим голосом:

— Будь спок.

«Будь спок!» — говорил Майк Медведь, прежде чем в момент ритуала посвящения в бойцы крылатой пехоты отправить тебя ударом своего огромного кулака в нокдаун, и это был именно он, Майк Медведь по прозвищу Гризли, только если в армии он походил на молодого игривого хищника, то теперь выглядел заматеревшим, всего на своем веку повидавшим зверем.

— Майк? Ты опять меня вытащил.

— Выходит, так.

— У меня опять сломана лодыжка?

— Да вроде нет. Я пощупал. Но отделали тебя знатно.

— Моя милиция меня бережет.

— Понятно. Они умеют.

— Ничего. Не срубили под корень — и на том спасибо. Обрасту новой корой, приду в форму. А где мой парашют?

— Брось, парень. Это было давно. И неправда.

— Ты же знаешь, что правда.

Правда состояла в том, что Майк в самом деле тащил тебя потом на себе пятнадцать километров, когда в момент приземления ты сломал лодыжку, а взводу предстоял марш, и в том так же состояла, что потом навестил в госпитале, принес сигарет и пакетик с невыносимо приторными и каменно прочными конфетами «подушечки», разгрызать которые было небезопасно, потому что густая их паточная начинка склеивала рот не хуже сапожного клея, и что-то в облике этого огромного существа, возникшего на пороге палаты и заполнившего своей массой весь дверной проем, а затем смущенно протянувшего пакетик с конфетами, было настолько трогательное, что впору было расплакаться.

— Где мы? — Я сделал робкую попытку приподняться на локтях. — И почему так воняет бензином?

— На базе. В гараже. Будь спок, менты сюда не суются. А если и сунутся, им же хуже.

— Приподними меня.

Майк осторожно усадил меня, прислонив спиной к бетонной стене, и я наконец получил возможность осмотреться, но тут же инстинктивно зажмурился: ослепительно яркий зайчик, соскочив с покатого бока хромированного бензобака, залетел точно в глаз — прямо напротив стены стояла мощная «ямаха», в кресле которой сидела затянутая в черные кожаные доспехи девчушка лет семнадцати с немыслимым кавардаком в типично клоунской шевелюре цвета фиолетовых сумерек и болтала ножками, закованными в тяжелые армейские ботинки на шнуровке.

Она улыбнулась, осветив стройный ряд на удивление белых зубов, в остальном же производила впечатление второй свежести: бледное, отдающее в голубизну, угловатое лицо казалось полинявшим, а в тусклых водянистых глазах стояло такое выражение кромешного безразличия ко всему на свете, словно в течение этого дня она искурила целый стог конопляной соломки.

Яркий свет низко свисающей с потолка лампы под широким, напоминающим шляпу вьетнамского крестьянина, абажуром из жести истаивал по мере того, как долетал до потаенных углов и окраин достаточно обширного ангара, в котором стояла еще добрая дюжина мощных мотоциклов, меж которыми сидели или меланхолично бродили закованные в черные кожаные доспехи персонажи, каждый из них обладал яркой индивидуальностью, но объединяло их то, что все они дружно лакали из темных бутылок пиво, запасы которого, судя по внушительному штабелю тарных ящиков в углу, вполне позволяли выдержать многомесячную осаду.

Парочку живописных голов украшали точно такие же фуражки, что и медвежью голову Майка. Когда-то в далеком прошлом он показывал в казарме свою до-армейскую фотокарточку, на которой был изображен восседающим на мотоцикле, и делился сокровенными соображениями на предмет будущей гражданской жизни: сидеть в седле, чувствуя под собой как минимум двести лошадиных сил, лакать пиво и иметь все, что шевелится на расстоянии вытянутой руки и хотя бы отдаленно напоминает представительниц прекрасного пола, а заодно иметь: попов, банкиров, политиков, газетчиков, писателей, школьных учителей, фининспекторов, докторов из поликлиники, ментов — этих в первую очередь! — работников торговли, гаишников, домохозяек, почтальонов, юристов, дворников, юмористов, звезд эстрады, актеров драмтеатров, депутатов Думы, муниципальных чиновников, дипломатов, тюремных надзирателей, дикторов телевидения и так далее и тому подобное.

Выходит, Майк осуществил свою мечту, и я искренне за него порадовался, тем более что такого рода умонастроения были мне всегда по душе.

— Хочешь с ней прилечь? — пихнул он меня в бок, стрельнув взглядом в белозубую байкершу.

— Не сейчас… Как я попал в ваше уютное логово?

Майк задумчиво поскреб бороду, дотянулся до бутылки водки, плеснул немного в стакан, протянул мне:

— С днем рождения, парень.

— Да-да, сегодня родился Харон. За это надо выпить.

Я молча выпил.

— Не знаю уж, кто там у тебя родился… А что касается тебя, то ты прилег отдохнуть тут неподалеку, за поворотом, в двух шагах от нашего байк-клуба. И что характерно — прямо на дороге. Тебе сильно повезло. Она, — Майк отослал короткий кивок в сторону белозубой, — заметила тебя. Ты был в полном ауте. Ближайший же грузовик превратил бы тебя в отбивную на ребрышках.

— Ты сказал — тут? Где это — тут?

Майк пояснил. Я знал эту окраинную дорогу, у которой располагалось логово байкеров, приходилось бывать тут проездом и видеть охраняющее въезд в клуб характерное изваяние: вознесенный на высоком камне матерый волчара хищно скалился, словно намекая случайному прохожему, что соваться за ворота постороннему небезопасно.

— А где ты принял низкий старт в этом забеге? — спросил Майк.

— В районе Чистых прудов.

— Да ты марафонец.

Я сунул руку в карман брюк и, к своему огромному удивлению, на месте ожидаемой пустоты обнаружил приятно холодящий ладонь глянец свежей банкноты — эта была та самая, полученная от Мальвины, сотня долларов.

— Что-то тут не так, Майк.

В самом деле немыслимо: менты не озаботились тем, чтобы обыскать карманы, в такое верилось с трудом, и вдвойне странно, что деньги они не тронули. Права тоже были на месте. Ребята, оглушившие меня в «обезьяннике», свое дело знали: место тут темное, и первый же вылетевший из-за поворота автомобиль в самом деле приготовил бы из меня то блюдо, о котором говорил Майк. Хотя я и не убежден, что после такого наезда во мне осталось бы хоть одно целое ребрышко.

— Как зовут мою добрую фею? — спросил я.

— Тэ-Жэ.

— Что?

— Сокращенно от «тормозной жидкости», — пояснил Майк в ответ на мое искреннее недоумение. — Она немного тормознутая, но, в общем, хорошая баба. Своя.

Тэ-Жэ соскользнула или, точнее сказать, медленно стекла с сиденья «ямахи» — в пластике ее заторможенных движений в самом деле было что-то от ленивого струения вязкой, тягучей жидкости, — прошаркала, почти не отрывая от пола тяжелые подошвы башмаков, к стене, молча протянула руку, у нее была маленькая жесткая ладошка, хиромантические рисунки которой я ощутил столь отчетливо, словно они были рельефно проточены в прочном куске дерева, особенно же — тугое вздутие венериного бугорка, ну совершенно такое же, как у Голубки! — одна из смутных ипостасей которой тут же дала о себе знать.

Совместными с Майком усилиями они поставили меня на ноги. Я оперся на ее плечо и на деревянных негнущихся ногах пошаркал к выходу из гаражного ангара, он, как оказалось, примыкал стеной к обшарпанному срубу, одно из окон которого было освещено тускло-желтым, очень уютным домашним светом. Дотащившись до крыльца, мы остановились перевести ДУХ.

Посвистывать с разбитыми губами трудно, звук вышел шершавый и невнятный, но Тэ-Жэ отозвалась на него тихим смехом:

— Тебе надо поспать.

Поразила звонкая чистота ее голоса, очень детская, звучащая разве что в прозрачных, не успевших переспеть от возраста, мальчишеских дискантах, а потом мы лежали на продавленном диване под грубым солдатским одеялом, и она, уютно устроившись под моей рукой, прижималась ко мне своим маленьким, но поразительно уютным тельцем, ровное тепло ее дыхания мягко стелилось по моей груди. Погруженная в глубокий сон, она вряд ли догадывалась о том, как у меня ноет сердце, потому что именно так всегда засыпала на моем плече Голубка.

 

4

Очнувшись от тяжелого сна, я пошевелил левым плечом, отчего в нем вспухла тупая боль — ее тихо тлеющие очаги тускло замерцали и в других частях моего приглушенно ноющего тела, словно расставляя сигнальные вешки у синяков, гематом и ссадин, а впрочем, голова была чиста, пуста и невесома, и первая мысль, с тихим шелестом легких крыльев прошуршавшая сквозь этот блаженный вакуум, была о лежавшей рядом со мной маленькой уютной девочке.

Выходит, еще не все потеряно.

Я пошарил рукой по бугристому ложу дивана, но Тэ-Жэ на месте не обнаружил, сел, испытав приступ головокружения, собрался с силами, встал и добрел до окна, выходящего в старый, изношенный фруктовый сад. Меж давно переживших свой плодоносный век яблонь, плутая в мучительных изломах заскорузлых древесных тел, тек рыжеватый свет и мягко ложился на поросшие густой травой покатые могильные холмики, в которых с трудом можно было опознать четкие контуры некогда ухоженных огородных грядок. Сад спокойно дышал чуть сладковатыми запахами утомленной полуденным зноем травы, но в это его пасторальное дыхание упорно вторгались едкие ароматы гаражного ангара.

Окончательно придя в себя, я осмотрелся. Одежда валялась на полу у кровати и находилась в настолько плачевном состоянии, что годилась разве что на половые тряпки, я был девственно гол, зато жив и располагал капиталом в размере ста долларов.

— Ничего, будем жить, — улыбнулся я пенсионному саду, выбрел из комнаты, спустился по шаткому, ревматически постанывающему крылечку во двор.

Ворота ангара распахнуты, бригада байкеров предавалась тем же занятиям, в которых коротала прошлую ночь, то есть лениво лакала пиво, покуривала, вяло перебрасывалась сонными репликами, а единственным деятельным персонажем в этой живописной компании выглядел Майк, сидевший на корточках перед мощным «Уралом» и ковырявшийся в его двигателе. Он покосился, удовлетворенно хмыкнул:

— Все путем.

Явление абсолютно голого человека не произвело на публику абсолютно никакого впечатления, разве что в тусклых глазах Тэ-Жэ, опустившихся к низу моего живота, метнулся промельк какого-то внятного чувства, вытолкнувшего из бледного, чуть распахнувшегося рта острый язычок, — изогнувшись, он медленно облизал верхнюю губу. Одета она была в знакомые мне уже черные кожаные штаны и безразмерную майку явно с чужого плеча, смотревшуюся на ней чем-то вроде ночной рубахи. Приглядевшись к компании, я столкнулся с еще парочкой такого рода характерных взглядов, пытливо осваивавших формы и объемы моего мужского достоинства, — выходит, Тэ-Жэ была не единственной тут представительницей прекрасного пола, чего ночью я как-то не заметил, ибо все обитатели ангара были одинаково косматы, одинаково закованы в черные кожаные доспехи, а запястья большинства из них украшали широкие напульсники.

Я прошел к пивному штабелю, выдернул из ящика бутылку «Невского», сковырнул пробку, сделал хороший глоток и уселся на пол рядом с Майком.

— У меня есть пара проблем.

Он отер руки ветошью, бросил ее на пол, и в его дремучей бороде возникло движение, напоминавшее ласковую ухмылку.

— Всего-то пара?

— Во-первых, неплохо бы немного приодеться… Я еще не вполне созрел для подлинного нудизма.

— Это как раз не проблема.

Майк с поразительным для его портосовской комплекции проворством поднялся, распахнул дверку обшарпанного платяного шкафа, стоявшего в дальнем углу ангара рядом с верстаком, покопался в его темных глубинах и вернулся с грудой каких-то темных одеяний, из которой я извлек вполне сносные джинсы и короткую Джинсовую куртку, в широкой спине которой расправлял могучие крыла с филигранной тщательностью вытканный золотистыми нитями орел, хищно косящийся на меня налитым кровью глазом, в зеницу его был впаян напоминающий рубин камешек. Последними из груды я извлек высокие черные ботинки из грубой кожи сорок пятого размера — они оказались впору.

Джинсы уселись на бедрах плотно, как вторая кожа. Куртка тоже сидела прилично.

Экипировавшись, я повертелся перед Майком и поймал на себе взгляд Тэ-Жэ. Она слабо улыбнулась, соскользнула с тарного ящика, на котором сидела, подошла и, сложив крестом тонкие руки, ухватила подол своего бесформенного шлафрока, потянула его наверх, медленно открывая моему взгляду плоский живот, тугие изгибы реберных дуг, маленькие, остро торчащие груди и уютные лунки подмышек. Ее клоунская шевелюра хлынула наверх, увлекаемая вырезом майки, а потом мягко осыпалась, приняв первозданную форму косматого шара.

— Как тебя зовут? — спросил я, принимая от нее майку.

— Ты же знаешь.

— Нет.

Она помолчала, закусив губу с таким видом, будто мучительно продиралась сквозь буреломы памяти в поисках своего давно забытого имени, потом вдруг потупилась, и на ее щеках вспух бледный румянец.

— Тоня, — тихо выдохнула она.

— Спасибо, Тоня. — Я наклонился и прикоснулся губами к уютной впадинке меж ее маленьких грудей.

Она погладила меня по плечу.

От ее тела исходил терпкий запах пота и еще какие-то смутные, но настолько естественные, без намека на фальшь косметики, туалетного мыла или парфюмерии, глубоко природные ароматы, что я почувствовал легкое головокружение.

— Оставайся, если хочешь, — прожурчал надо мной ее дискант.

Ощущая губами жесткое ядрышко какой-то выпирающей между ее мягкими грудями косточки, я подумал о том, как это было бы, наверное, здорово: жить в волчьем логове байкеров, лакать пиво и от души иметь все, что шевелится, согласно тому списку, который очертил когда-то Майк, собираясь на гражданку. Усилием воли отогнал от себя эти навевающие сладкую грусть мысли.

— Спасибо, Тоня, — повторил я, выпрямляясь.

— А вторая проблема? — спросил Майк.

— Мне нужны колеса.

С минуту он размышлял, почесывая бороду, потом махнул рукой и опустил свою медвежью лапу на бак «Урала».

— Подойдет?

— Конечно.

— Он старый, конечно, конь, но в хорошем состоянии. Такой конь борозды не испортит. — Майк почесал всклокоченную бороду и двинулся к выходу. — Сейчас доверенность тебе сварганим. Мало ли. К нам как раз Аркаша наведался, друг пионерского детства. Он выбился в люди и теперь работает в нотариальной конторе.

Аркаша оказался бледнолицым молодым человеком, чей образцово-показательный еврейский нос украшали изящные очки с полуовальными стеклами, позволяющими глядеть поверх оправы. В алюминиевом его кейсе хранился набор необходимых нотариальных причиндалов, включая бланки и печати, и спустя минут десять доверенность покоилась в кармане моей куртки.

Я оседлал «Урал», запустил двигатель.

— Есть еще одна проблема, — усмехнулся Майк, проходя к стене и сдергивая с нее тусклое блюдце запыленного зеркала.

Заглянув в зеркало, я недоуменно отшатнулся. Макушку мою украшала тщательно выстриженная тонзура, виски были выбриты, и в целом я походил на монаха-францисканца.

— Я подумал, у тебя башка разбита, — пояснил Майк. — Все волосы на макушке в крови. Вот я немного и состриг — мало ли, думал, может, швы придется накладывать. Оказалось, ерунда, просто ссадины. И на виске тоже.

Я живо представил себе, как выглядел только что, возникнув на пороге гаража в чем мать родила, да плюс к тому со столь замысловатой прической, и порадовался за байкеров, чью монументальную невозмутимость вряд ли покачнуло бы даже явление в ангаре самого Иисуса Христа.

В лучшем случае Мессии предложили бы выпить «Невского».

— В целом внешность импозантная, — пожал я плечами. — На любом клубном междусобойчике, где собирается бомонд и деятели отечественной культуры, я выглядел бы своим в доску.

— Ой, не думаю, — задумчиво пробасил Майк. — Чтоб стать в этой шобле своим, надо быть педиком. А ты на него не похож.

— И жаль, — грустно заметил я. — Все гомики, которых я знал, в общем, хорошие ребята. Тихие, интеллигентные, начитанные, доброжелательные. Следят за своей внешностью. Не пьют, как лошади. Не матерятся, как сапожники. Не дерутся топорами в ходе семейных разборок за вечерней стопкой. Ты представляешь, если бы все мужское население нашей страны вдруг стало геями?

В темных глазах Майка всплыло смешанное выражение сомнения, ужаса и тоски.

— Нет, ты только подумай! — продолжал развивать я вдруг увлекшую меня тему. — Если б вдруг такое случилось, то мы бы завтра проснулись не здесь, а в какой-нибудь чистенькой и уютной Голландии, где все друг дружке улыбаются, шаркают ножкой и при встрече приседают в книксен.

— Да мне и тут пока неплохо, — тряхнул косматой башкой Майк, проходя к верстаку и доставая с укрепленной над ним полки опасную бритву с желтоватой костяной ручкой. — Давай слезай с коня, я приведу тебя в порядок.

Резким кистевым движением он выкинул плоское лезвие и с деловым видом направился в мою сторону.

Спустя какое-то время я опять взглянул в зеркало. Оставалось искренне пожалеть о пропавших втуне трудах сотрудников салона «Комильфо», изваявших из лица нечто такое, что хоть и отдаленно, но все-таки напоминало физиономию джентльмена: теперь на меня угрюмо взирал из зеркала бритый «под ноль» человек с крупными чертами лица, резко очерченными скулами, упрямо сжатым ртом и тяжелым подбородком.

— Где-то я эту рожу уже видел. — Я провел ладонью по голому черепу, принял от Майка черный шлем с темным тонированным забралом, натянул его на голову оседлал своего железного коня и выехал из гаража.

Ты видел это лицо в свой первый день в Ботлехском ущелье — сапер Саша Кармильцев вызвался привести тебя в порядок и привел, побрив наголо и счистив с лица шершавый слой трехдневной щетины, а потом вы ушли по каменистой тропе, взбиравшейся вверх по склону, Саня шел впереди и издавал на ходу отвратительные звуки, от которых у тебя шел мороз по коже. У него была скверная привычка дергать себя за пальцы, звонко щелкая фалангами. Ты тронул за плечо и сказал что-то резкое… Ах да: если он не прекратит издавать эти кошмарные звуки, ты его вырубишь ударом приклада по башке.

 

5

Я давно не сидел за рулем мотоцикла, потому не особенно прикручивал ручку газа. Пристроившись за синеньким потрепанным «Жигулем», за рулем которого сидел, скорее всего, какой-то чинный отец дачного семейства, неторопливо кативший в медленном правом ряду, я потихоньку следовал в его фарватере и имел неплохую возможность проветриться, а заодно привести в порядок свои мысли, чтобы прикинуть возможные варианты действий: для начала наведаться в «Комильфо» — сложилось впечатление, что желтоголовый парень неплохо знаком с Мальвиной.

Жара уже вовсю давила на город, казавшийся вымершим, желтоватого оттенка зной жидким студнем обтекал в тесных руслах переулков, которыми я медленно плыл, сглатывая горьковатую слюну при взгляд де на редких граждан, не сподобившихся улизнуть из городского пекла на лоно природы, поближе к воде, и потому восполнявших недостаток влаги природной тем, что, растекаясь в чашеобразных ложах пластиковых кресел, сонно лакали пиво под тентами уличных кафешек или просто на газонах в тени изможденных кустов сирени — одному из этих ленивцев, не давших себе труда дотянуть хотя бы до Серебряного Бора, я и составил компанию — с того места, где он отдыхал, лежа в патрицианской позе на пыльной траве, был виден вход в салон,

Это был человек неопределенного возраста, длинноносый и почти без подбородка, лукавоокий, выражение и отчасти даже вытянутая форма его отдающего в нездоровую желтизну лица раздваивалось смутной копией в физиономии престарелого колли, который пухлым ковриком лежал на боку возле своего хозяина, не подавая признаков жизни, — возможно, он, бедняга, совсем спекся в своей несколько поизносившейся, но все же еще достаточно пышной шубе. В ответ на шершавый звук моих шагов по сухой траве колли приподнял веко и приглушенно заворчал для порядка, тогда как хозяин его никак не отозвался на мое появление под кустом, за исключением того, что красноречиво пошевелил пальцами босых ног — его расквашенные шлепанцы валялись рядом с пластиковым пакетом, в котором, судя по пухлому объему, хранился приличный запас живительной влаги.

Я снял с головы шлем, стянул с себя куртку, потом и майку, утер ею вспотевшее лицо, покосился на бутылку «Балтики».

— Хочешь? — почти не размыкая губ, каким-то спрятанным глубоко в недрах грудной клетки голосом осведомился желтолицый с предельной степенью равнодушия.

— Хочу.

— Ну так глотни.

— Не могу. — Я откашлялся и сплюнул. — Я за рулем.

— Да кому ты нужен? — усмехнулся он, поднимаясь, и, скрестив по-турецки ноги, потянулся к бутылке. — Все нормальные люди парятся на пляже. И менты тоже. — Он запрокинул голову, широко распахнул сухой жесткий рот, который со стороны походил на разошедшиеся лапы плоскогубцев, и начал медленно не то чтобы пить, а вот именно вливать себе в глотку пиво, и его остро отточенный кадык задвигался настолько живо, что мне показалось: еще немного — и он пропорет кожу его шеи, усыпанную дробинками крохотных родинок.

Насытившись, он промокнул тыльной стороной ладони губы, шумно, с чувством исполненного долга, выдохнул, взболтнул бутылку и, глядя на пышный хоровод пенных пузырьков, закончил свою мысль:

— Менты — они тоже люди.

— Ну, это спорный тезис, — возразил я, наблюдая за тем, как он сцеживает немного пива на согнутую лодочкой ладонь и подносит к морде собаки.

Колли выразительно подвигал черным сухим носом, открыл глаза, приподнял голову и принялся лакать пиво с руки, куда хозяин по мере истощения запасов время от времени добавлял новую порцию напитка, а потом ватно рухнул на траву — черт возьми, эта псина была в дым пьяна… Это наблюдение меня если и забавляло, то недолго: где-то я читал, что некоторые наши городские собаки не только неравнодушны к алкоголю, но еще и занимаются проституцией: с кем поведешься, от того и наберешься.

Я совсем было уже созрел для хорошего глотка пива, но в этот момент за стеклянной дверью салона проявился неясный очерк женской фигурки, мне отдаленно знакомой, и вслед за этим на крылечко выплыла гримерша Соня. Расстегнув верхние пуговки салатового рабочего халатика, она встряхнула воротничок в надежде немного освежить тело, сокрушенно покачала головой, вставила в рот сигаретку, чиркнула зажигалкой и поперхнулась дымом, глядя на то, как я ловко и непринужденно вышагиваю по следам неандертальца, ведущим к крылечку. В ее васильковых глазах стояло смешанное выражение ужаса и того чисто профессионального интереса, который я иногда замечал во взгляде Вадима, когда он с напряженным прищуром пялился в мертвое лицо очередного своего клиента, прежде чем начать над ним работать. Должно быть, стражи порядка нынешней ночью навели на мою физиономию слишком выразительный макияж, а бритва Майка окончательно счистила с нее последние нюансы джентльменской наружности — девочка меня явно не узнавала.

Я приветливо помахал ей рукой.

— Соня, не пугайтесь, я один из ваших клиентов. — Завершив косолапый дефиляж по размеченной следами первобытного человека тропке, я поднялся на крылечко. — Не вышло из меня джентльмена. Наверное, все дело в генетике — все мои предки до десятого колена были дворниками.

Про себя я отметил, что соображение спорное — генетика тут ни при чем: вся наша так называемая элита рекрутирована на одну треть из числа председателей заштатных райисполкомов, на вторую из матерых обитателей зоновских бараков и на последнюю — из нештатных сотрудников госбезопасности.

— Ой! — Она придавила ладошкой удивленный выдох и, справившись с первым впечатлением, дотронулась до моей скулы. — Что у вас с лицом? Да и вообще…

— Да так… Похоже, меня хотели было пустить на дрова. Но мне удалось зацепиться корнем за почву.

— Жаль, — тихо пробормотала она.

— Мне тоже. — Я погладил себя ладонью по бритой голове. — Ваши старания пошли коту под хвост. Да, кстати. — Я помолчал, дожидаясь, пока она медленным профессиональным взглядом освоит и оценит мою исконную внешность. — Мне бы надо повидаться с маэстро. Ну, с тем желтоголовым парнем. Он на месте?

— С Борей? — Она приподняла старательно обработанные бровки. — Он сегодня выходной. — Она глянула на знакомую мне парочку, отдыхающую на газоне, и пожала плечами. — Клиентов нет. Такая жара…

— Да уж, — согласился я, отирая ладонью влажный лоб. — И где его можно разыскать?

— Скорее всего, в Строгино.

— Ну вот, опять…

— Что?

— Да так. Просто я был там вчера. И это плохо кончилось. — Я ласково потрепал ее по щеке. — Соня, Строгино — оно большое.

— Мне кажется, я знаю, где его искать. — Она покрутила в пальцах фильтр прогоревшей сигареты, пульнула его в урну, достала из кармана халатика узкую светлую пачку, вынула новую сигаретку, наклонилась к зажигалке, и в вырезе ее халатика взгляду открылись ее маленькие, остро торчащие груди — наверняка она чувствовала мой взгляд, но не сделала и попытки переменить позу, напротив — намеренно тыкалась пару раз кончиком сигареты мимо шуршащего огонька, сочащегося из сопла.

— Ты просто прелесть. — Я погладил ее по голове.

— Хочешь пива? — неожиданно и с трогательной надеждой в голосе спросила она, глянув на газон, где хозяин колли открывал очередную бутылку.

— Очень. — Рука, соскользнув с ее шелковистой головки, опустилась на плечо, под ладонью возник мягкий рельеф ее ключицы, поплыл, как свечной воск вблизи открытого огня, потому что тень Голубки прошелестела над нами, она проросла в руке ощущением вот этого тугого рельефа — мягкая округлость плечного бугорка, уютная впадинка, жесткий выступ косточки, теплая лунка в основании шеи, плавно возрастающий уклон груди — и лишь странное впечатление некоей посторонности этой формы, ее скромного объема и тугого качества вернуло к реальности, заставив руку сконфуженно отпрянуть. — Извини.

— Ничего, — просто отозвалась она со слабой улыбкой.

— Мы выпьем с тобой пива, обязательно. Но не теперь. Сначала мне надо повидаться с Борей. Так где его искать?

— Переедешь через мост, потом налево вдоль реки. И дальше мимо базы воднолыжников — вперед к вершине мыса. Там маленькие песчаные пляжи на берегу залива. И перелески. Там у них что-то вроде клуба под открытым небом. — Она хохотнула. — Ага, клуба по интересам.

— Увидимся. — Я с братским чувством поцеловал ее в горячий висок и двинулся к газону, стараясь попадать ногой в следовую дорожку джентльмена, ведущую в обратном от салона направлении, но быстро сбился с шага, обернулся — Соня в ответ на мои неловкие телодвижения прыснула в кулачок, прощально помахала рукой и растворилась в мутноватом поле двери, а на ее месте в пыльной поверхности стекла распустилось отражение канадского клена, настолько утомленного зноем, что он не отозвался — ну хотя бы легким шевелением листвы — на мой ободряющий прогноз:

— Потерпи, сегодня к вечеру пойдет дождь. Это точно. У меня плечо ноет.

 

6

Я ехал той же дорогой, что и вчера с Мальвиной, с той лишь разницей, что притормозил несколько раньше того места, где мы чуть было не задавили черепашку, потому что боковым зрением отметил нечто очень занятное во внешности человека, которого обогнал на разбитой грунтовке, ведущей к заливу, взятому в осаду оградой воднолыжной базы.

Это было воздушное существо с лицом поистине ангельским, младенческая молочная бледность буквально полыхала на фоне аспидно-черной шевелюры, находящейся в том аккуратнейшем беспорядке, за которым угадывалось прикосновение внимательной руки опытного парикмахера. Черный тон его прически абсолютен — настолько предельных в своей однозначности тонов в природе не встречается. В остальном малый стилистически держался образа ангела: ослепительно белая маечка, беленькие шорты, высокие теннисные носочки без единой помарки в виде пятнышка или пылевой перхоти, того же идеального свойства кроссовки — ансамбль достойно завершал матовый, молочно-белый шарик, скверный вкус мог бы уловить отдаленное его сходство с надутым презервативом. Шарик он придерживал за веревочку двумя пальцами парящей несколько на отлете от тела руки, оставшейся на ходу совершенно неподвижной, как если бы он нес некую неимоверно хрупкую драгоценность, рискующую рассыпаться прахом от малейшей встряски, — словом, зрелище было восхитительное, я инстинктивно нажал на тормоз и встал на обочине. Крашеный ангел скользнул по мне заинтересованным взглядом, мило улыбнулся и зашагал к бугру, зелень которого была витиевато проточена рыжими руслами песчаных тропок.

— Этот поводырь приведет меня туда, куда надо, — сказал я себе и потихоньку тронулся в объезд бугра, холку которого венчал густой кустарник — сквозь заросли на тяжелом мотоцикле было просто не продраться.

Когда я выбрался на пыльную тропу, петляющую мимо тонущих в белом песке коренастых низкорослых сосенок, ангела уже и след простыл, а впрочем, тут же за зеленью прибрежных кустарников мелькнул белый шарик, указывая направление дальнейшего следования — пляж, над пляжем, просторной белой пиалой опрокидывающимся к болотного оттенка воде, я притормозил — нестерпимо захотелось искупаться, — оставив мотоцикл на взгорке, спустился вниз, припомнил, что купальных принадлежностей при мне нет.

Впрочем, здешняя публика к такого рода условностям почтения, кажется, не питала — во всяком случае, та компания, в двух шагах от которой я в нерешительности остановился, раздумывая, не шокирую ли отдыхающих явлением в нижнем белье. В эпицентре шумно галдящего общества чинно восседали две крепко сбитые тетки, их мощные чресла туго обтягивали эластичные спортивные шорты, составлявшие, собственно, и весь их пляжный туалет. Их тяжелые, валко раскачивавшиеся при всяком даже мелком движении груди были отменно загорелы — возможно, именно этот здоровый оттенок и сообщал их несколько перезрелым телам впечатление поздней, но все-таки свежести и не слишком резал глаз. Хотя: девушки были явно в осеннем возрасте — обеим далеко за тридцать — и вполне могли бы сойти за мамаш той четверки пацанов, по виду еще совсем школьников, которые роились вокруг них, с вульгарной непринужденностью жестикулируя и восторженно обсуждая какой-то футбольный матч, на котором возникла потасовка между фанатами. Кончилось тем, что ребята повыломали стулья из трибун и стали забрасывать ими ОМОН, бойцы которого в ответ на это здорово вломили всем любителям футбола без разбора — вот это был полный кайф! Девушки рассеянно внимали рассказам о боевой доблести своих приятелей и время от времени прикладывались по очереди к бутылке красного вина — это были матерые пляжные кобылки, всего на своем веку повидавшие, и потому они лишь сонно щурились в ответ на провокационные взгляды пацанов, то и дело окатывающие их обнаженные прелести, или поглядывали друг на дружку, словно прикидывая про себя, что четверо на двоих — это удачный для их кондиций и опыта расклад.

Я со спокойной душой стащил с себя одежду — на явно не купального свойства плавки никто не обратил внимания, — энергично разбежавшись, нырнул в теплую, чуть пахнущую тиной воду. Она нисколько не освежала, а просто слизывала с тела едкий лотовый налет. Поплыл размеренным, неторопливым кролем на другой берег залива, прогулялся по припорошенным сосновой хвоей тропкам, вернулся на пляж, растянулся на песке, задремал, но сквозь вязкую дрему пророс смутный сигнал инстинкта, подсказавший, что кто-то проявляет ко мне интерес.

Это был средних лет человек, пухлые щечки сообщали ему отчетливое сходство с прожорливым хомячком, да и вообще формы чуть припухшего лица состояли исключительно из одних мягких покатостей и округлостей, плавно перетекавших друг в друга, не спотыкаясь о какой-нибудь острый угол, и даже очки в тонкой металлической оправе, седлавшие короткий тупой нос, были идеально круглой формы… Кого-то парень поразительно напоминал.

— Привет, — сказал он, усаживаясь без приглашения рядом. — У тебя красивое тело.

— Ага. — Я стряхнул его мягкую руку со своего колена. — Еще раз тронешь меня, я тебя отволоку на тот берег — в царство теней. Причем бесплатно. Одним оболом больше, одним меньше — какая разница.

Он прищурился, склонил круглую, коротко стриженную голову набок и улыбнулся.

— Ты мало похож на Харона.

Я сел и с интересом глянул на неожиданного собеседника.

— Тот, насколько я помню, был угрюмым желчным стариканом, — сказал он и почему-то с оттенком глубокой печали в голосе добавил: — У меня, между прочим, два высших образования.

— У всех свои недостатки, — отозвался я, встретившись взглядом с одной из переспелых кобылок, которая теперь лежала на животе и, подперев скулу ладонью, пялилась на меня.

Я вдруг вспомнил, кого он мне напоминает.

— Ты поразительно похож на Элтона Джона.

— Ага, — минорно кивнул он, — Мне часто об этом говорят. Но в отличие от сэра Элтона я не гей. Точнее, я скорее тот персонаж из известного анекдота, который пришел к врачу жаловаться на свои проблемы.

Я этого анекдота не знал, и, видимо, приглушенная вспышка вялого любопытства отразилась в моих глазах.

— Ну, приходит мужик к врачу, — монотонно начал рассказывать двойник поп-звезды. — И говорит: доктор, у меня проблема, мне кажется, что я гей. Да что вы, изумился врач, так вы, наверное, работаете в Большом театре? Нет, говорит мужик. Ну тогда, говорит доктор, вы заняты в нашем шоу-бизнесе? Нет, возражает мужик. Ну тогда, продолжает предполагать доктор, вы определенно принадлежите к кругу столичной богемы… Да нет же, теряет терпение мужик, я просто инженер на бюджетном окладе! Ну тогда я вас могу успокоить, — облегченно вздыхает доктор, — никакой вы не гей. А кто же? — недоумевает мужик. Ну кто? — раздумчиво тянет доктор. Самый что ни на есть обычный пидор!

Он отчего-то погрустнел и после долгой паузы закончил:

— Вот я и есть самый обычный пидор.

— Ну и что? — пожал я плечами. — У каждого свои достоинства.

— Да? — многозначительно протянул он.

— Просто я не шовинист в этом смысле.

Он вздохнул, обвёл медленным взглядом пляж и, притушив голос, доложил мне конспиративным шепотом:

— Я снимаюсь.

— Какая досада. Мне жаль, но свой «поляроид» я оставил дома.

— Ну кончай… Ты же понимаешь, о чем я. Мы можем сходить ко мне домой, это недалеко, за мостом. Там рядом с метро старый дом, в котором магазин «Военторг». — Он назвал подробный адрес, код на входе, этаж, номер квартиры.

— Ты всем даешь свой адрес? — спросил я.

Он пожал плечами.

— О'кей! Пошли, сэр Элтон. Только не к тебе домой, а вон в тот лесок.

Пляжная девушка приподнялась на локтях, демонстрируя мне свои тяжелые груди, и ошарашенно поморгала, наблюдая за тем, как мы поднимаемся с песка и мой дружок ласково берет меня под локоть.

— Что поделать, такова жизнь, — сказал я ей, в очередной раз стряхивая с себя руку Элтона.

В жидком березовом лесочке, кошмарно замусоренном отходами пикников, было ненамного прохладнее, чем на раскаленном блюдце пляжа. Я прислонил своего попутчика к шершавому стволу и погрозил у него перед носом пальцем.

— Вот что, приятель. У меня к тебе дело. Но вовсе не того свойства, о котором ты подумал. Тебя, кстати, как зовут?

— Сева, — после минутного колебания представился он.

— Вот что, Сева. — Я кивнул в сторону одной из дальних полянок, по которой фланировали голые мужики. — Ты: ведь здешнее общество знаешь?

— Разумеется, — с достоинством и даже приосанившись, отозвался он.

— И это очень хорошо. Я ищу тут одного человечка. Ну, из вашей компании… Симпатичный, лет двадцати пяти.

Я старательно описал внешность желтоголового визажиста.

— Да, — пристально глядя мне в глаза, произнес Сева.

— Что — да?

— Я его знаю. Кто же не знает Бореньку.

Сева отвел взгляд вбок и горестно вздохнул.

— В чем дело? — спросил я.

— Да так. — Он с неопределенной витиеватостью повертел кистью руки. — Я его, конечно, знаю, но мы слишком разные люди.

— В каком смысле?

— В том, о котором толкует тот анекдотец… Он гей.

Я вдруг испытал прилив сострадательного чувства по отношению к этому педику, плюшево-мягкое лицо которого вдруг зачерствело, а скорбная носогубная морщина отчетливо и жестко прочертилась от раздувшегося крылышка носа и дотянулась до уголка поджавшегося рта, — в этот момент Сева выглядел настолько глубоко и искренне несчастным, что я просто не мог не похлопать его по плечу.

— Брось, Сева, брось. Все мы люди. А что до Бореньки, то мне он нужен исключительно по делу.

— Боюсь, что ты опоздал.

— То есть?

— А то и есть, что у Бореньки на сегодня уже есть пара.

— Сева, я ж тебе сказал. Я не по этому делу.

— Они прекрасно смотрятся, — продолжал он, пропустив мимо ушей мою реплику. — Боря худ и строен. Его друг плотен и крепок. Они в самом деле прекрасная пара. Особенно это было заметно, когда они катались на водном мотоцикле.

— Вон как? Боря любитель острых ощущений?

— Да что ты! — снисходительно улыбнулся Сева. — Он сидел сзади. Рулил этот парень в черном гидрокостюме и с красной повязкой на голове. Они еще…

— Стоп! — оборвал я Севу, встряхнув его за плечи. — Такой крепкий парнишка, накачанный такой… В красном платке на голове, завязанном на пиратский манер — с узлом на затылке?

Сева кивнул. Я задумчиво ощупал шероховатый березовый ствол, прикидывая про себя, что бы это могло означать: что-то уж слишком назойливо этот парень мозолил глаза. Я припомнил вчерашнюю сцену показательного секса, очень выразительно отыгранную им дуэтом с пышнотелой малолеткой — там, в кустах у дороги, — и усомнился в искренности его чувств по отношению к Боре. В памяти тут же всплыло его появление напротив полянки, на которой происходил пикничок, — вряд ли он там просто так прохлаждался, потихоньку курсируя вдоль берега.

— Ну-ка, сэр Элтон, пошли. — Я властно потянул Севу за собой, увлекая его по узкой глинистой тропке, убегающей в глубь перелеска. Поплутав в жидких зарослях, мы выбрались наконец на солнечную полянку, с которой распахивался вид на пойму, и увидели их. Они медленно пробирались по высокой траве к маленькому островку кустарника, одиноко и неприкаянно торчащему в чистом поле. Желтая голова Бори покоилась на крепком плече любителя водномоторного спорта — они шли, трогательно обнявшись, и вот уже их силуэты впитались в подвижную ткань кустарника, по которому то и дело прокатывались волны светлой дрожащей ряби, там, где листва под налетом легкого ветерка обращалась к нам своим бледным исподом.

Минуты три я ждал, толком не понимая, чего именно, Сева сосредоточенно дышал за спиной, то и дело причмокивая губами. Вдруг зеленый полог разомкнулся, обнажив плотную фигуру, затянутую в черное, — поправив сползший низко на лоб пурпурный платок, человек повертел головой, обозревая окрестности, потом резко развернулся и торопливой походкой начал удаляться к берегу, где на мелкой волне лениво покачивался пришвартованный у ствола рискованно склонившейся к воде ивы водный мотоцикл.

Я побежал.

Дыхание Севы некоторое время висло у меня на плечах, потом оно отдалилось и вовсе потухло и вот вдруг мощными и шумными толчками накатило опять — к тому моменту я, наверное, уже минуты две стоял на укромной и тесной полянке в самом чреве кустарникового островка, тупо глядя на Борю.

Он лежал в примятой траве, нелепо подогнув под себя ногу, и по красивому лицу его медленно и чинно шествовал рыжий муравей.

Я присел на корточки, дотронулся до Бориной шеи, пытаясь уловить в артерии упругие толчки пульса или хотя бы их отголосок. Под пальцами было тихо.

— Господи, у него обморок… — донесся до меня свистящий шепот Севы. — Надо же что-то… Что-то делать. За «скорой» бежать. Туда, на берег, к людям… Возможно, там врач есть…

Я успел выкинуть вперед руку и поймать его запястья, прежде чем он дернулся с места, и рывком усадил его рядом с собой.

— Сева, тебе когда-нибудь случалось видеть, как в деревне сворачивают курице голову?

— Что? — тупо моргнув, прошептал он, указательным пальцем продвигая на место сползшие на кончик носа очки.

— Понимаешь, чтобы избавить несчастную птицу от лишних мучений, надо убивать ее сразу. И тут важно резкое вращательное движение. — Я сжал кулак, продемонстрировал его Севе и, резко крутанув его, одновременно поддернул вверх. — Вот так. Решает дело именно вращательный импульс в сочетании с мощным толчком кверху. Собственно, фактически, ты отрываешь ей голову.

— К чему ты это? — мертвым голосом спросил Сева.

— К тому, что человек в принципе мало чем от курицы отличается, если, конечно, его шея оказалась под умелой рукой профессионала. А здесь отметился именно профессионал.

— Откуда… — раскрыл было Сева рот, но проглотил остаток фразы, потому что до него, кажется, дошло.

— Откуда я знаю? — Я невесело усмехнулся и опустил руку на его плечо. — Видишь ли, я ведь тоже подумывал в свое время о том, чтобы обзавестись высшим образованием. Для начала — одним… Ну да не пришлось, так уж печально сложились мои обстоятельства. Из-за женщины, если тебе это интересно. Впрочем, это не важно… — Я облизал пересохшие губы и сглотнул подкативший к горлу комок. — Словом, заканчивал я свои университеты в местах, мало походивших на аудиторию, да и науки там преподавали специфические. — Я повел взгляд в сторону Бори и помолчал. — Такого рода науки, в частности, тоже. Не могу сказать, что я в них преуспел. Ломание шейных позвонков — не моя специализация. Но как грамотно и быстро следует отрывать человеку голову, я знаю.

Я коснулся Бориного лица, провел, по нему, опуская его веки.

— Ему не нужна «скорая», Сева. Теперь он — мой пассажир. Все, чем я могу ему помочь, — это подогнать сюда своей челн и начать грести. А он будет смирно сидеть на корме и слушать напоследок, как тихо журчит за бортом вода.

Сева вдруг тихо и беззвучно заплакал.

— Тебе надо хорошенько выпить, — сказал я, помогая ему подняться на ноги. — Найдешь там где-нибудь на берегу, чем промочить горло?

— У меня есть, — кивнул он. — В сумке. Правда, водка.

— Вот и хорошо. Глотни от души. Потом найди ментов, они тут часто слоняются на своем «уазике» — ловят тех, кто пролез на машине в эту якобы охраняемую природную зону. На самом-то деле они просто стригут деньжата с автомобилистов. Ну вот. Скажешь им, что отошел в эти кусты пописать и наткнулся на Борю. Испугался и побежал искать доктора. А про меня помалкивай, ладно?

— Да? — тупо отозвался он.

— Да. Просто мне нужно спокойно потолковать с этим водным мотоциклистом при удобном случае. А менты могут меня этой приятной возможности лишить, Я могу на тебя рассчитывать?

— Да. — Он опустил светлые ресницы.

— Черт возьми, — сказал я, бросив последний взгляд на Борю.

— Да, — кивнул Сева. — Черт бы эту сраную жизнь побрал.

— С этим трудно спорить. — Я подтолкнул его в плечо, и мы вышли в поле, над которым сонно колыхался желтый зной.

Он вдруг резко встал на месте, оглянулся на кустарник, тяжело вздохнул и изрек сакраментальную фразу, которую мне едва ли не каждый день приходилось слышать от Люки:

— Что ж, все там будем, — потом подумал и добавил: — И, судя по всему, очень скоро.

— Ну, не знаю, как ты, а я пока на другой берег не тороплюсь. А к чему это ты — насчет скоро?

Он снял очки, мелко поморгал и глянул на меня — близорукий взгляд его был поразительно рассеян и беспомощен.

— Да так… Вчера получил результат теста — положительный.

Я смутно догадывался, о каком тесте идет речь, — ребята с его ориентацией находятся в той же группе риска, что и проститутки.

— Да брось ты, ерунда. Один тест еще ни о чем не говорит.

— Это уже третий. И все — положительные. Да плюс к тому — гепатит. Ну и кое-что еще по мелочи. — Он нацепил очки на нос и вздохнул. — Так что в самом деле — скоро. Ты таких, как я, возишь в своей лодке?

— Конечно. — Я похлопал его по плечу, не зная, как еще ободрить этого несчастного малого. — Но знаешь… Имея такой пышный букет синдромов, ты ведь пригласил меня к себе в гости. Нехорошо. Так добрые самаритяне не поступают.

— Да нет, — слабо улыбнулся он. — Ничего такого я не думал. — Он помолчал, глядя сквозь меня. — Просто ты первый, кто за последние пару лет говорил со мной по-человечески. — Он вяло махнул рукой и побрел к берегу пруда.

 

7

Штормящая грунтовка, бьющаяся рыжим прибоем в основания мостовых опор, валяла с боку на бок ползущий мне навстречу пыльный милицейский «уазик» — я было приготовился вступать в полемику со сборщиками взяточного налога, но их разболтанный тарантас, одышливо рыча, продрейфовал мимо, таща на буксире густое облако желтой пыли, — должно быть, Сева поднял на пляже тревогу и кто-то из отдыхающих позвонил по мобильнику куда следует. Метрах в ста впереди замаячил низкий заборчик, огораживающий заставленный белыми столиками участок берега, на котором возвышался пивной шатер — родной братец того, в котором я когда-то работал, с той лишь разницей, что этот закусочный вигвам был красного цвета и еще от него растекался во все стороны света запах поспевающих шашлыков. Хороший глоток плотной пыли, воспоследовавший за вздохом облегчения при виде совершенно не заинтересовавшихся мной ментов, осел в глотке шершавым чехлом — мне надо было срочно промочить горло.

Слева от дороги за воротами водно-спортивной базы анемично увядали на высоких флагштоках поникшие небесно голубые баннеры Nokia, приглашающие поглазеть на соревнования серферов, что при полнейшем отсутствии ветра над заливом было лишено какого-то бы ни было смысла, — крохотные фигурки спортсменов безнадежно и обездвиженно маячили далеко от берега, то и дело растворяясь в слепящих всполохах стальных бликов, скользящих по глади воды. Свалив паруса, они отдыхали на своих досках, даже не предпринимая попыток тронуться с места.

Чуть ближе к берегу стояла размеченная яркими буями слаломная трасса — покуда серферы дожидались у моря погоды, водные мотоциклисты развлекали публику эффектными разминочными виражами и разворотами на триста шестьдесят градусов, потом, сбившись в пеструю, глухо пофыркивающую стаю, потянулись вслед за судейским катером к открытой воде — как видно, к месту старта.

Приткнув «Урал» на вытоптанной полянке по соседству с зеленой кабинкой туалета, я прошел на территорию забегаловки, настолько плотно забитую публикой, что мне пришлось несколько раз перешагивать через чьи-то не подававшие признаков жизни тела, служившие — судя по валявшимся по соседству пустым бутылкам «Смирновской» — липшим напоминанием о непреложности хрестоматийного тезиса: пить водку на такой жаре надо уметь.

Окинув взглядом млевшее на солнцепеке общество, я заметил знакомую — ту самую пышечку, что вчера предавалась любовным утехам с мастером лихого виража. Должно быть, она относилась к разряду бич-девочек, лето напролет кочующих по модным пляжам и находивших особую прелесть в таком способе растительного существования. Она лениво потягивала за пластиковым столиком пиво в обществе щуплого молодого человека, время от времени прикладывавшегося к бутылочке спрайта, — малый идеально воплощал в себе рекламный слоган шипучки, призывающий потребителя не дать себе засохнуть: болезненно худощавый, тонкокостный, с узкой цыплячьей грудью и кожей молочного оттенка, он смотрелся на фоне загорелых тел бройлерным цыпленком.

Я заглянул под сень шатра, взял маленькую бутылку «Аква минерале», пристроился от них в двух шагах прямо на траве и, с наслаждением промакивая маленькими глотками пересохшее горло, уставился в слепящую даль залива, где, вспарывая блесточно поигрывающую воду, в сторону трассы двигался судейский катер, свалив на бок по правому борту длинный шест со стартовым флагом, за которым на коротком поводке, азартно порыкивая в предстартовой лихорадке, ползла стая водных мотоциклов. У первого изгиба трассы флаг резко взмыл вверх, берег огласился страшным ревом моторов — участники рванули по длинному виражу, рассеяв над водой голубое облако выхлопов. Рев стоял такой, что я безнадежно оглох и остро ощутил, как в полости моей черепной коробки вдруг возникла вакуумная звенящая пустота.

Впрочем, слух мой довольно скоро вполне адаптировался к звенящей пустоте — настолько, что можно было разобрать фразу, слетевшую с губ девочки:

— Все тут лохи. Был бы здесь Король, он бы всех сделал.

Я проследил направление ее взгляда — кавалькада ревущих быстроходных снарядов удалялась к дальнему виражу трассы, где возникла изрядная толкучка, и два участника, столкнувшись на приличной скорости, вылетели из седел, перевернув мотоциклы вверх днищем. Судейский катер отчаянно засигналил флагом, обрывая гонку, рев стих, однако его отголоски еще некоторое время звенели в голове до тех пор, пока окончательно не выветрились, восстановив привычную гамму блуждавших над закусочной полянкой звуков: плотное чпоканье пивных пробок, голоса, свистящий шелест автомобильных шин на дороге и даже тонкое пиликанье чьего-то мобильника.

Цыпленок поднес к уху маленький черный пенал, отошел в сторонку и, сосредоточенно глядя на одного из начавших шевелиться любителей теплой водки, некоторое время кивал в ответ на пространное сообщение своего невидимого собеседника, потом, почти не разжимая губ, произнес несколько коротких фраз, вернулся к столику, развел руки в стороны:

— Мне надо срочно отъехать.

— Ну ты же обещал, — надула губки девочка.

— Бизнес есть бизнес.

С этими словами он сунул телефон в карман шортов, крутанул на пальце автомобильные ключи, не обременив себя каким-либо прощальным жестом или иным знаком внимания, зашагал к дороге, прыгнул в серебристую «тойоту» и укатил.

— А что он тебе обещал? — спросил я. — Жениться?

Она повернула голову, сонно сощурилась.

— Не верь мужикам. Они всем это обещают.

— А ты? — В глазах возник промельк вялого интереса.

— А я нет.

Сходил в шатер, взял обжигающе ледяную — прямо из морозильной камеры — бутылку «Туборга», вернулся за столик, поставил ее напротив девочки, она кивнула, вульгарно улыбнулась — во весь свой большой рот. С минуту мы молчали.

— О чем задумался? — спросила она.

— Да так. Собираюсь с мыслями.

— С мыслями? — удивленно переспросила она. — Зачем?

— Готовлюсь сделать тебе комплимент.

Она откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и облизнулась.

— Ну?

— У тебя очень соблазнительный бюст. И восхитительная попка.

Рискованное для завязки знакомства откровение ее нисколько не покоробило, скорее напротив — она опять широко улыбнулась, продемонстрировав мне ровненький ряд ослепительно белых зубов.

— А ты откуда знаешь? — и дотронулась до воротничка своей светлой просторной рубахи, словно намекая, что под этим безразмерным балахоном взглядом освоить ее пикантные формы я вряд ли мог.

— Да уж знаю. Вчера я проезжал вон там, — я простер руку в сторону тонущей в мутноватом мареве узкой полоски суши, отсекающей залив от реки. — И кое-что видел на маленькой полянке.

— Так ты подглядывал? Это нехорошо. Так настоящие пионеры не поступают.

— А я и не был в пионерах — из-за двоек. Меня не приняли, чтоб я не позорил ряды юных ленинцев. А что до подглядывания… Это не нарочно. Просто ехал мимо и видел. И подумал, что неплохо бы оказаться на месте того парня. Кто он такой?

— А зачем тебе? — Она лукаво улыбнулась и провела пальцем по орошенной испариной бутылке, оставив на стекле смутный слезящийся след.

— Да так… Хотелось бы на него быть похожим. Не знаешь, где мне этого парня найти?

— М-м-м… — красноречиво протянула она, я вздохнул, живо представив себе, что она имела в виду. — Ты меня не так понял, — поспешила она внести ясность. — Я не проститутка.

— У тебя еще все впереди. — Я поднялся из-за стола и кивнул на свой «Урал». — Прокатимся?

Секунду она пребывала в нерешительности, глядя на нетронутый «Туборг», потом махнула рукой, последовала за мной, уселась сзади и, заключив меня в кольцо своих рук, прижалась настолько плотно, словно спешила развеять мой последние сомнения относительно восковой спелости своего бюста. Мы тронулись в обратном направлении. Разбитая грунтовка пыльными волнами катила под колеса «Урала», я сбросил скорость до минимума — не потому, что беспокоила раскованность быстрой езды по пересеченной местности, а просто перед глазами вспух мутноватый туман, в медленном наплыве которого я по привычке угадывал скорое явление очередного отголоска Голубки — какого-то ее жеста или вздоха, позы или реплики, — и к тому моменту, когда мы оказались на знакомой уже мне по вчерашнему пикнику поляне, этот отголосок зазвучал в полную силу, обретя стройность формы: это была ее жестоко, чуть ли не до крови, закушенная губа.

Губы побаливали, саднили, так что посвист вышел не вполне звонким, однако подозвать Голубку все-таки удалось: и вот уже губа ее начала ритмично раскачиваться вверх-вниз прямо перед глазами, ее бескровная бледность разрасталась, формируясь в черты знакомого лица, то и дело пропадавшего за пологом вспененных волос — встречный ветер дул ей строго в затылок, потому что вы неслись сквозь лес по узкой, вспухающей корневыми жилами высоких сосен тропке на мотоцикле, это было на Николиной Горе, куда как-то отправились в гости к одному из ее бесчисленных приятелей, обитавшему в массивном старом доме с полукруглой открытой верандой, напоминавшей маленький сценический подмосток для домашних спектаклей, с шестью громоздкими колоннами, подпиравшими огромный, тяжело парящий над входом в сумрачные глубины дома балкон — там было скучновато, потому что на уютную эту усадебку время от времени накатывали волны каких-то в дымину пьяных молодых людей, а разговоры вертелись исключительно вокруг того, какой замечательный гол только что засадил в ворота соперников тутошний житель и большой любитель футбола Никита Михалков, или о том, что замечательная группа «Звуки Му» собирается завтра дать тут, в некоем подобии летнего театрика, что неподалеку от продуктового магазина, концерт на свежем воздухе. Вы послонялись по огромному участку, обнаружили в гараже мотоцикл и поехали покататься — на ваше исчезновение никто не обратил внимания, — заехали в лес, остановились, и Голубка пересела с заднего сиденья на топливный бак, лицом к тебе, подалась вперед, — ты толком и не заметил, когда она успела стащить с себя трусики, но под юбкой у нее ничего не оказалось — и вот она начала медленно опускаться, а опустившись, сказала, чтоб ты гнал, и ты погнал через лес: оттого-то так прочно и осела в памяти ее закушенная губа.

— Эй, ты что? — спросила пляжная пышечка, дотронувшись пальцем до моего виска. Прикосновение вернуло к реальности, я огляделся, обнаружив, что остановились мы как раз под тем дубом, возле которого громоздились вчера ящики с пивом, а теперь на их месте покоились, привалившись к стволу, тучные пластиковые мешки с мусором.

— Да так, жарко, — сказал я. — Голову напекло.

Руки девочки юркнули под балахон, покачивая бедрами, она исполнила какое-то змеиное телодвижение, по ногам ее сползла, опустившись на щиколотки, полоска салатового бикини — в лице моем, как видно, ожидаемого впечатления не отразилось, потому она, капризно поджав губки, хмыкнула и тут же испуганно ойкнула, подхваченная под мышки, легко оторванная от земли и водруженная на топливный бак. Смутная догадка мелькнула в ее глазах.

— Хм, интересно, — прошептала она, быстро разобралась с моим поясным ремнем, затем с замком молнии на джинсах, чуть привстала, подвигаясь ближе, и так замерла, шумно дыша мне в бритый лоб. — Ну… Зажигание…

Я включил зажигание — она начала медленно опускаться.

— Сцепление.

И опустилась еще ниже, поморщилась, шевельнула бедрами.

— Газ.

Я настолько резко крутанул ручку газа, что наш «Урал» встал на дыбы, буквально обрушив этим рывком девчушку вниз до самого конца — и я с головой ухнул в те ощущения, что полыхали во мне когда-то давно там, на Николиной Горе, когда мы с Голубкой неслись вот так же на мотоцикле через прозрачный и светлый сосновый бор, лишь каким-то чудом избегая столкновения с неосторожно метнувшимся под колеса мотоцикла стволом, и все кончилось так же быстро, как и тогда, — я почувствовал страшное облегчение оттого, что очередная ипостась Голубки медленно покидала меня, испаряясь с поверхности залитой жарким потом кожи, а чьи-то посторонние припухшие губы, шевельнувшись, приоткрылись, отпуская на волю раскаленный выдох.

— Вот это да… — Она неловко сползла с меня, подвигаясь назад, к баку, посидела на нем, раскачиваясь из стороны в сторону, и добавила: — Ну ты даешь. Может, повторим?

— Нет. — Я помог ей слезть с мотоцикла, перекинул ногу через бак, спрыгнул на землю и, приставив ко лбу козырек ладони, поглядел в ту сторону, где маячило на противоположном берегу красное пятнышко закусочного шатра: оттуда доносилось приглушенное далью рычание моторов, наверное, дали очередной старт гонке.

— Лохи, — проследив мой взгляд, повторно вынесла вердикт девочка. — Был бы там Король, он бы всех их сделал.

— Это я уже слышал. А почему — Король?

— Не знаю. — Она дернула плечиком. — Так его зовут. Я вообще-то его плохо знаю. Так, встречались пару раз на пляже.

— Занятное прозвище. Интересно, откуда оно взялось.

— Черт его знает. Может, оно от присказки, которая у него вечно вертится на языке.

— Присказка?

— Ну да.

— Какая?

— Чудная такая. Чуть что, он не «блин!» ляпнет или что-то типа того.

— А что?

— Ек-королек… Эй, ты что опять?

Она встряхнула меня за плечо.

— Да так. Не самые приятные воспоминания.

«Ек-королек!» — речевое это родимое пятнышко из разряда редких, я бы сказал, что, по теперешним временам, исключительных, именно оно так поразило меня своей ласковой, по-домашнему уютной мягкостью и засаднило занозой в долетевшей до твоего слуха фразе в тот момент, когда ты пропускал парочку одетых в темные костюмы молодых людей, выходивших из дверей институтского туалета, — «Как бы этот парень, ек-королек, не склеил ласты!» — а спустя мгновение после этого нашел на кафельном полу не подававшего признаков жизни Отара.

 

8

Странно, но весь остаток того дня ты ловил себя на мысли, что то и дело перед глазами встает Отарово Древо желаний, распустившееся пышным цветом в самой сердцевине промозглого, беспросветно серого декабря — и когда нес Отара на руках на первый этаж, а потом на улицу, к институтскому подъезду, куда через добрый час после вызова подкатила карета «скорой помощи», в чрево которой два санитара с внешностью служителей морга равнодушно впихнули носилки. И потом, когда, схватив частника на «Жигулях», ехал в Склиф, прибыл на место раньше санитарного «рафика», потому что он застрял где-то в районе совершенно непроходимых Брестских улиц в мертвой пробке. И, слоняясь поблизости от пологого въезда к дверям приемного отделения, тоже думал о Древе, пытаясь отогнать не вполне его приличествующий ситуации образ, — до тех пор, пока на улицу не вышел уже в сумерках высокий щуплый доктор в зеленом хирургическом костюме. Он неторопливо, обстоятельно закурил, с наслаждением затянулся, а ты все не решался спросить его — как там дела? — и он не торопился вводить в курс дела, все стоял рядом, подняв лицо к черному небу и вслушиваясь в приглушенное гудение близкого Садового с прищуром настолько едким, что от уголков глаз брызнули к вискам фонтанчики бритвенно тонких морщин, а потом просто отечески попихал в плечо, вздохнул, развернулся на каблуках и побрел к вратам приемного покоя. Взявшись за дверную ручку, он обернулся и сказал: «Все обошлось, жить этот парень будет, так что иди домой!» — но ты не двинулся с места, и тогда он вернулся и, потирая скулу, под туго натянутой кожей которой напряженно пульсировал желвак, пояснил: «Жить он, конечно, будет, но я не убежден, что он будет прежним человеком, потому что у него напрочь отбиты почки, есть внутренние кровотечения, выбит глаз и зубы», и успокоительно тронув за локоть, сказал: «Жаль, он был такой красавец, наверное, девчонкам он очень нравился!» — и только в момент прикосновения стальной хирургической руки к локтю до меня дошел смысл его диагноза: Отар — будет. Кем-то, но уже не самим собой, потому что прежний Отар надежно прописан во времени прошедшем, и, значит, Древу желаний суждено засохнуть, роняя по весне вместе с талым снегом свои вечные цветы.

Оптимизма доктора — он будет жить! — ты, положа руку на сердце, не разделял тем смутным вечером, когда брел неизвестно куда по Садовому прочь от больницы, потому что Отар ведь был не просто умным, душевным, симпатичным малым, он был именно тем, про кого: принято говорить: он человек желания… Типичный кавказец, наделенный взрывным, пороховым темпераментом, он умел полностью отдаваться желаниям, вспыхивавшим в нем по поводу и без повода, — интимного свойства порывам, кстати, далеко не в первую очередь, а скорее между делом, походя — и всякий раз добивался своего, потому что был ко всем своим достоинствам еще и умницей, умевшим и любящим думать. Не окажись его рядом, ты наверняка спустя месяц после восстановления в институте бросил бы учебу — армия надежно выбила способность соображать, возведя растительное начало в значение абсолюта и наделив очень скромным набором простых желаний и незамысловатых потребностей, — и только благодаря Отару были найдены силы оттаять и хоть как-то зацепиться корнями за ту почву, что ускользала из-под ног. Очнулся ты, помнится, только на «Маяковке», в состоянии анабиоза отмахав от «Сухаревской» пяток километров по насморочно хлюпавшим под ногами тротуарам Садового кольца, вдрызг промочил ноги — влажный холодок, окутавший щиколотки и уже двинувшийся выше к коленям, загнал в какой-то барчик, свивший себе уютное гнездо в левом плече старого дома, где некогда благоухал ресторан «София», — там стоял плотный запах попкорна, который живо напомнил о Светике, Светлане Николаевне, преподавательнице английского, которая так любила лакомиться этими взорвавшимися зернами запашистой кукурузы: на переменах она частенько бегала в соседствующий с институтом продовольственный магазин, возвращалась с пакетиком и аппетитно хрустела лакомством, привалившись плечом к стене напротив своей кафедры. Ей было лет тридцать, наверное, однако возраст никак и ничем не отливался во внешности этой маленькой и хрупкой девочки, походившей скорее на восьмиклассницу, — уже потому хотя бы, что она носила типично девчачью прическу, заплетая соломенные свои волосы в две косички, перекинутые на грудь. Да и в остальном она была ребенком — в походке, обыкновении размашисто и резко жестикулировать, азартно и пылко вгрызаться в какие-то изредка возникавшие между нами споры по поводу форм так и не постигнутого мною давно прошедшего времени, в способности вспыхивать детским румянцем в ответ на чей-то слишком откровенный взгляд, в трогательной своей любви к старым советским детским мультикам, добрым и нравоучительным, и даже в этой манере со смехом отбиваться от ваших попыток подбить под нее клинья: ах нет, ребята, ваше предложение поехать на дачу я принять не могу, ведь у меня есть жених, он большой и красивый, но при этом он очень ревнив и — кстати, осторожней! — носит с собой пистолет!

Пистолет вы, разумеется, списывали на полеты ее по-детски расторопной фантазии — равно как и Хорек, который как-то после занятий подкатился к Светику с предложением, как видно, настолько непристойным, что она, вспыхнув, просто потеряла дар речи, а очнувшись, шлепнула его ладошкой по щеке, а потом, все еще полыхая румянцем, выбежала из аудитории. Глотая пиво в благоухающем попкорном баре, ты отчетливо вспомнил, как Хорек, глядя ей вслед, пробормотал, покусывая губу: ты об этом сильно пожалеешь, сучка! — а вам с Отаром разъяснил: я вашего Светика поимею, как хочу! — и вы только с усмешками покивали в ответ, потому что обыкновение его вот так, на словах, наезжать на всякого, кто ему был не по ноздре, нам было известно, так ведет себя подавляющее большинство воспитанных в семействах новых русских детей, полагающих себя центром вселенной… И напрасно вы саркастически кивали на тот его агрессивный выпад, потому что спустя два дня Светик не явилась на пару, вы прождали минут двадцать в аудитории, а потом смотались на кафедру и буквально покачнулись на пороге — уж слишком густо было настроение скорбного минора, тяжело парившего над столами и стеллажами при кромешном каком-то молчании собравшихся там преподавателей, и наконец кто-то из глубин этого сумрачного беззвучия, то и дело разбавляемого женскими всхлипами, пояснил нам, что занятий в этот день не будет, потому что Светика больше нет: острый, гибельный приступ сердечной недостаточности. Выпихнувший за порог заведующий кафедрой сквозь беспрестанные тяжкие вздохи рассказывал, что знал: ее нашли вчера на обочине загородного шоссе, она была без одежды и признаков жизни уже не подавала, а из каких-то своих достоверных источников завкафедрой узнал, что — только об этом, молодые люди, никому ни слова, ни-ни! — ее изнасиловали: у нее ведь в самом деле было плохое сердце, врожденный порок, и она просто не выдержала.

Вы как в тумане вернулись в аудиторию, Хорек с улыбкой красноречиво глянул, вы все поняли — с этим сукиным сыном, как правило, повсюду следовали крепкие ребята, так что увезти ее прямо из институтского двора труда им никакого не составляло, — и тогда Отар молча подошел к Хорьку и заехал ему по морде так, что тот опрокинулся со стула. Покидая аудиторию, ты краем глаза отметил, что Хорек, вытирая кровь с разбитого носа, что-то торопливо наговаривает в мобильник, и потом страшно жалел, что не придал этому значения. Потом в коридоре Отар сказал, что ему надо заскочить в туалет: подожди меня в холле, я мигом! — но своими ногами он уже оттуда не вышел, а когда ты минут через двадцать поднялся на второй этаж, то столкнулся в дверях с ребятами, внешность которых совершенно в памяти не осела, зато занозой саднила с тех пор оброненная одним из них фраза, вот эта самая:

— Как бы этот парень, ек-королек, ласты не склеил!

 

9

— Что? При чем тут ласты? —

Как видно, фраза была произнесена вслух, смысл ее не вполне дошел до пляжной девочки, она сидела в траве, глядя на замутившуюся от зноя воду, лениво посасывающую глинистый берег.

— На нашем языке склеить ласты означает сыграть в ящик, если ты понимаешь, о чем я говорю.

— Понимаю, — прищурилась она. — Так ты, выходит, бандит?

— А разве не похоже?

Если она и удивилась, то виду не показала, поднялась на ноги, погладила меня ладошкой по щеке:

— Что с тобой? Ты в порядке?

— С чего ты взяла, что я не в порядке?

Поморщившись, она посмотрела на свою ладошку с тем смешанным выражением боли и пытливо-тревожного чувства, какое проступает в лице человека, выискивающего в руке невзначай пойманную занозу.

— У тебя лицо какое-то сделалось… Деревянное какое-то.

— Это ты верно подметила.

Именно с таким лицом два дня спустя ты входил в тот самый туалет, дождавшись, когда туда забежит на минутку Хорек с намерением облегчить организм от избытка пива, которое он в первой половине дня попивал, сидя в своем джипе, припаркованном у входа в институт, а потом, заметив тебя, перегородившего ему выход, вжимался спиной в кафельную стенку, тоном лица с бледно-голубой, смутно поблескивавшей облицовкой почти сливаясь, и все бубнил: «Ты что? ты что? ты что?» — а ты усмехнулся: «А вот то!» Легко и непринужденно, натренированным движением, импульс которого вдруг мощно и призывно пророс в одеревеневших тканях тела, ударил его сперва по лицу, сломав челюсть, а потом методично и расчетливо, не испытывая ровным счетом никаких эмоций, все бил его и бил — до тех пор, пока он точной копией Отара не распластался на полу.

— Как тебя, кстати, зовут? — спросил я.

Она сладко потянулась, подставляя лицо солнцу:

— Офелия.

В этот момент я как раз прикуривал, и плотный комок дыма встал поперек горла.

— Как-как? — сипло спросил я, едва откашлявшись.

— У меня дедушка был армянин, — пояснила она отчего-то с оттенком виноватости в голосе. — Его звали Гамлет. Меня этим дурацким именем в честь деда наградили.

— Ах вон что.

В самом деле, в чертах ее миловидной мордашки смутно угадывался восточный корень, возможно и армянский.

— Ну почему же — дурацким?

Это был не первый случай, когда встречались шекспировские имена среди армян, в нашем батальоне служил, например, славный паренек из Саратова по имени Ромео, родом он был из Нагорного Карабаха, точнее, оттуда происходили его родители, в семидесятые годы перебравшиеся в Москву.

Разглядывая ее, я пробовал про себя прикинуть, есть ли в ее семействе какие-либо еще хрестоматийные персонажи, Макбет, например, или Фальстаф, однако мысль эта смазалась — оттого, наверное, что в возникшей вдруг паузе она капризно поджала губки, скомкав их в тот самый бутончик, каким отозвалась на сообщение, ее приятеля о необходимости куда-то отъехать по делам бизнеса — там, неподалеку от закусочного шатра… Там, среди грохота и визга мощных моторов, меня ведь тронуло легкое подозрение, что молодой человек — субтильным сложением, манерой держать себя — кого-то сильно напоминает, да только невозможно было припомнить, кого же именно. Зато теперь вспомнилось — Малька, заправлявшего делами в зеленом пивном шатре.

Должно быть, менты, за неимением под руками боксерской груши потренировавшиеся на мне, помимо всего прочего немного отшибли мозги — во всяком случае, после общения с ними я никак не мог свести концы с концами и хотя бы приблизительно выстроить в более или менее стройную схему цепочку странных событий, в которых мне довелось участвовать за последние полтора суток.

Вряд ли и теперь, немного проветрив голову, я улавливал в них стройный смысл, но зато угадывал момент их неторопливого старта — там, под сенью шатра, где я перед бегством в Казантип пил лимонад и удостоился внимания роскошной женщины в белой широкополой шляпе, что в общем-то было нисколько не удивительно, за исключением маленького нюанса: вслед за этим она заказала у Люки дорогие похороны, расплатившись наличными. Через некоторое время этой церемонией, которая, в сущности, для посторонних глаз и ушей не предназначена, отчего-то заинтересовались братки, наведавшиеся в наш офис, — с чего бы это. Спустя несколько часов после наших торопливых разборок какой-то ночной охотник за скальпами едва не всадил разрывную пулю в красивый лоб другой женщины, которую я вызвался сопровождать в ее вояжах по дорогим кабакам. Потом она потихоньку улизнула через запасной ход своей квартиры и сгинула во мраке ночи, откуда на меня выплыли не добравшие дозу менты и отдубасили так, что лишь цепкий глаз байкерши по прозвищу Тормозная Жидкость спас меня от верной смерти под колесами безглазого ночного грузовика. И вот робкая попытка внести хоть какую-то ясность в ситуацию со странным поведением Мальвины окончилась тем, что несчастному желтоголовому стилисту свернули голову, как предназначенной для бульона курице.

Из всего этого следовало, что стоит повидать Малька: он определенно был знаком с той красоткой в шляпе и наверняка знал ей цену, раз уж сам вызвался доставить к столу презентационный бокал пива.

Офелия, как видно, восприняла мою заторможенность на свой счет — усевшись на бак, она провела кончиком языка по верхней губе и, выразительно поглаживая свои груди, предложила:

— Прокатимся?

Я подхватил ее под мышки и ссадил с мотоцикла.

— Увы и ах… Мне нужно срочно отъехать.

— Ну вот… — потерянно прошептала она. — И ты туда же.

— Бизнес есть бизнес, — мне оставалось лишь пожать плечами и отвести взгляд, потому что в этот момент мне стало ее отчего-то искренне жаль. — Эх, Офелия, о нимфа, что бы тебе посоветовать?

— Посоветуй.

— Пойди да утопись.

— Да ну тебя, — отмахнулась она, усаживаясь сзади. — Подвези хоть до моста.

— Нет проблем, — кивнул я и включил зажигание.

 

10

До пивной точки я добрался только к шести вечера. Дождь, обещанный канадскому клену, отражавшемуся в стеклянной двери салона «Комильфо», в самом деле прошел в центре, но был он, видимо, короток, вял — хватило его лишь на то, чтобы немного прибить пыль да чуть-чуть прояснить сладковатый запах липы, доносящийся с аллеи, берущей начало в тылах станции метро. Народу под сенью шатра было мало. Совершенно сомлевшая за день Таня дремала на табуретке за стойкой, окунув подбородок в распаxнувшиеся вазочкой ладони. Уловив сквозь зыбкий полусон дыхание возникшего у стойки клиента, она с трудом подняла потяжелевшие веки и слабо улыбнулась.

— Ну и пекло, — сказал я. — Здравствуй, Танюш. Как ты?

— Совсем сварилась. Я уже похожа на креветку?

— Есть немного. Тебя вполне можно вкушать под пиво.

— Тебе плеснуть?

— Да нет, спасибо. Мне надо повидаться с одним человечком.

— Да? — почти безынтонационно протянула она, обозначая вопросительную интонацию разве что мимически — слегка приподняв правую бровь.

— Ты будешь смеяться, но мне нужно повидать Малька.

Смеяться у нее сил уже не было, однако сообщение мое ее явно озадачило.

— Ты разбогател и купил себе пивной завод?

— Да нет. Все по-прежнему гребу в лодке марки «кадиллак».

— И много клиентов?

— Как обычно. Так что, наш начальник сегодня появлялся?

— И не появится. — Она кулачком придавила спазматический зевок. — Ни сегодня, ни завтра. Он перетрудился в последние дни — сам понимаешь, в таком пекле народ лакает пиво просто цистернами. Ну и, насколько я знаю, взял отгулы.

— Твою мать, — вяло отреагировал я.

С минуту мы молчали.

— Он на даче, — прервала наконец паузу Таня.

— А где это?

— Да где… В Подмосковье, где ж еще. Подожди минутку. — Она поднялась с табуретки, сунулась в ящик своей хозяйственной тумбочки, покопалась в нем, извлекла оттуда листок бумаги, протянула мне.

Я развернул его и прочел: название поселка километрах в сорока от Москвы, улица, номер дома.

— Ну и что? — спросил я.

— Возможно, он там. Даже скорее всего.

— Откуда это у тебя?

Она уселась на табуретку, с наслаждением вытянула натруженные за смену ноги и помолчала, тупо глядя на высокий белый шкаф с прохладительными напитками.

— Ты не поверишь, но этот мальчишечка вдруг начал подбивать под меня клинья.

— Да что ты?

— Ага. Это уже после твоего ухода началось. То да се, может, вечерком забежим в ресторанчик? Ну и все такое прочее в этом духе. А тут, прежде чем отправиться на отдых, он сделал мне предложение, от которого я, по его мнению, не смогла бы отказаться.

— Что, так вот и предложил — открытым текстом?

— Ну, не совсем открытым…

— Я ему морду набью, хочешь?

— Да ну!.. — Она вяло махнула рукой и усмехнулась: — Представляешь, прежде чем отбыть на природу, сунул мне этот листок, говорит: обязательно приезжай, там будет весело и вообще, хватит тебе стоять у крана, я смогу, наверное, помочь тебе перебраться на работу в офис нашей фирмы, там и зарплата нормальная, и пьяные рожи не маячат день-деньской перед глазами… Ну, ты ж понимаешь, как я его за это благодеяние должна была бы отблагодарить.

— О'кей, я передумал бить ему рожу.

— Вон как?

— Ага. Но вместо этого я так отобью ему яйца, что надолго забудет, что такое эротический инстинкт.

— Да брось ты, Паша, — заметила она, вглядываясь в мое изрядно помятое ментами лицо. — Ты уж лучше свои побереги.

— А знаешь, это дельный совет. — Я живо припомнил события последних полутора суток. — Пока, Танюша. Я ему передам от твоего лица искренние сожаления по поводу того, что ты не смогла составить ему компанию.

— Только не прикладая рук, ладно?

— Договорились.

Из Москвы транспортный поток был жиденький — не в пример встречному, в котором плотной и крайне неторопливой лавой текли в город дачники, — потому на дорогу до места ушло меньше часа и в рыжем предвечернем свете я уже сворачивал на ответвляющуюся от трассы бетонку, вдоль которой тянулись рахитичные, из тарных ящиков, обрывков жести и прочего помоечного мусора кургузо склепанные заборчики огородников, то и дело прерываемые свалками проржавевших, искореженных металлоконструкций, а справа от дороги, на взгорке, поросшем курчавым кустарником, маячили потускневшие луковки деревенской церковки — издалека она казалась уютно закутавшейся в зеленый каракуль.

Дачный поселок, название которого Малек черкнул на листке бумаги, нашелся километрах в десяти за деревней, он прятался в старом лесу и, судя по всему, сам был уже в почтенном возрасте — на тенистой аллее за ветхим забором, который, пошатываясь, словно в дым пьяный, полз вдоль глубокой канавы, то спотыкаясь, то заваливаясь набок, мимо проплыла пара вросших в землю дачек послевоенной постройки, а дальше начинались новые владения, вполне респектабельные: глухие каменные ограды, бронированные стальные ворота, башенки кирпичных коттеджей в глубинах обширных участков.

Сверяться с запиской на предмет розыска нужной аллеи и номера дома не пришлось, слева по ходу на посыпанной гравием обочине стояло с пяток приличных иномарок, из распахнутых ворот сочился дымок, настоянный на терпких шашлычных ароматах, приглушенных мужских голосах и женских повизгиваниях — их тембр и характерно расшатанная интонация говорили о том, что отдыхающее на природе общество уже изрядно подшофе. Я заглушил двигатель, прислушался: над поселком висела сонная предсумеречная тишина, и только здесь происходил шумный пикничок в том духе, на который намекал Тане Малек, — будет весело.

Я поехал к окраине поселка, спрятал мотоцикл в густых зарослях бузины, мощным прибоем бившейся в бетонный пограничный забор дачной территории, вернулся пешком, миновал распахнутые ворота — с десяток участников пикника, в живописных позах валявшихся на зеленой лужайке сбоку от массивного краснокирпичного коттеджа, внимания на меня не обратили. Малек сидел на травке в обществе пышногрудой крашеной блондинки с немыслимо вульгарным пунцовым ртом и пялился на курящийся дымком закопченный мангал.

— Пацаны, а что, шампанское кончилось? — хрипловатым голосом осведомилась блондинка, встала на четвереньки и таким манером пустилась на поиски игристого напитка — в вертикальном положении она передвигаться, похоже, уже не могла. Покружив по тускло бликующей бутылочными стеклом лужайке, она ватно свалилась на бок, полежала немного, потом опять встала на четвереньки и, подняв голову к небу, завыла как навылет простреленная волчица:

— Ё-мое, кончилось! Ну что за дела, пацаны?!

— Я сейчас сгоняю, — махнул рукой Малек, с неохотой подымаясь на ноги. — Только не ори ты так, ради всего святого! — отряхнул шорты, повертел головой и кивнул в сторону ворот: — Мужики, у меня что-то стартер барахлит.

— Возьми мою, — гулко пробасил рыжий молодой человек, комплекцией напоминавший начинающего борца сумо, приподнял пухлую лапу с груди черноволосой девочки, которая спала, уронив голову ему на колени, и махнул в сторону ворот. — Серый «опель-кадет». Он не заперт.

С трудом выудив из кармана шортов ключи, он швырнул их Мальку — метатель из него был, надо сказать, тот еще: промазал метра на полтора. Пока мой работодатель ползал в траве в поисках ключей, я успел юркнуть в «опель» на заднее сиденье, лег, притаился. Спустя минуту появились Малек, сел за руль, включил зажигание и шумно выдохнул. Мне захотелось закусить — настолько густ был изрыгаемый им в тесный салон перегар. На выезде из поселка я покинул свое укрытие.

— Водитель «опеля»! — рявкнул я тоном автоинспектора. — Прижаться к обочине. Стоять. Туши зажигание. Руки на руль!

Малек настолько был сбит с толку, что послушно выполнил все приказы.

— Как же так, товарищ водитель? — скорбно произнес я, похлопывая его по плечу. — Вы же управляете транспортным средством, будучи в задницу пьяным. Придется лишить вас прав.

Он медленно повернул голову, искоса глянув на меня, и дернулся вперед, но я успел ухватить его руками за тонкую шею, заключив ее в замок захвата — пока щадящего.

— Не дергайся. А то я в самом деле лишу тебя прав — не только автомобильных, но и всех прочих; конституционных в том числе. Включая право на жизнь.

— Чего тебе надо? — прохрипел он.

— А дергаться не будешь?

— Нет.

— Тогда поговорим. — Я ослабил хватку, перегнулся через спинку кресла, выдернул ключи из замка зажигания, вылез из машины, уселся на переднее сиденье.

— О чем? — прошептал он, тупо глядя перед собой.

— Да брось ты, расслабься. — Я дружески пихнул его под локоть, и его рука соскользнула с баранки, опрокинулась на ногу, безвольно вывернувшись ладонью вверх, словно дожидаясь, пока в нее капнет грошик милостыни. — Увы, сегодня я не подаю.

— Что тебе надо? — повторил он, вжавшись в кресло.

— Помнишь ту очаровательную женщину, которая не так давно наведывалась в наше заведение?

— Их много к нам наведывается.

— Но ни перед одной из них ты не лебезил. Мне показалось, ты готов был лечь ковриком у входа в кабак, чтобы она вытерла о тебя ноги. — Я закурил и помолчал. — Вспоминай, вспоминай… Большая шляпа, а под ней роскошные белокурые волосы. Темные очки, а за ними — восхитительные голубые глаза.

Малек недоуменно моргнул и, как мне показалось, мгновенно протрезвел.

— Валерия? — едко усмехнулся он. — Брось. Это не твоего поля ягода.

— Это уж предоставь мне разбираться — с полями и ягодами.

— Я же говорю, она не твоего…

Я взял его за подбородок, резко развернул лицо к себе.

— Ну все, все! — Он примирительно поднял ладони. — Хм, Валерия… В общем-то это было шапочное знакомство. Я тут недавно смог вырваться в отпуск, смотался на недельку на Лазурный Берег…

— Куда-куда? У меня плохо с географией.

— Ну, это французское побережье. — Откинувшись на спинку кресла, Малек прикрыл глаза, сложил рот трубочкой и шумно втянул в себя воздух, а потом на выдохе пошевелил губами, словно дегустируя воспоминания об отпускной неделе на степень сочности их букета. — В общем-то это не слишком дорогое удовольствие, и средний человек вполне может его себе позволить. — Он саркастически покосился на меня. — Так вот, о чем это я… Ах да, Валерия. Я встретил ее в винном магазине. Ей нужно было хорошее, неординарное красное вино, но она не знала, как объясниться с продавцом. Я ей помог выбрать то, что надо. Думаю, она осталась довольна, в хорошем вине я кое-что смыслю. Слово за слово, познакомились, обменялись координатами. — Он повертел кистью у лица, привстал, залез в задний карман шортов, извлек из него портмоне из черной кожи. — Где-то у меня должна быть ее визитка… Ах да, вот… Она там на обороте черкнула на всякий случай номера своих мобильников. Эй, ты что?

Я выдернул кусочек плотного картона из его пальцев и опустил его в карман куртки.

— Дальше что?

— Ну что… Потрепались у прилавка о том о сем. Когда вышли из магазина, подкатил черный «сааб», из него вылез мужик, помахал нам рукой. Как выяснилось, это был ее муж.

— Что за мужик?

Малек прикрыл глаза.

— Мужик и мужик… Средних лет. Одет стильно. Темный пиджак, светлые брюки, белая майка… Внешне как будто очень простенький гардероб, но на самом деле очень импозантен и явно недешев. Вроде бы обрадовался, что встретил соотечественника, предложил прокатиться по набережным. Мы прокатились, потом закусили в рыбном ресторанчике. Вот, собственно, и все.

Он умолк, постукивая пальцами по рулевому колесу.

— Это очень богатые люди, — тихо произнес он после долгой паузы.

— С чего ты взял?

— С того, что из ресторанчика мы поехали в их резиденцию.

Малек пустился в описание роскошного особняка из белого мрамора, старинного, выполненного в испанском стиле, — внешне строгом и даже несколько суровом — он ослепительно белел на пологом холме в окружении пышной субтропической зелени, и к нему вела мраморная же лесенка, взбирающаяся вверх через несколько белокаменных террас, украшенных цветниками, а в ее оснований на двух приземистых тумбах сонно дремала парочка меланхоличных мраморных львов… Изваяния эти настолько, видимо, врезались в память Малька, что он начал живописать их в деталях, и мне пришлось его оборвать.

— Ты уверен, что это их дом?

— Не их. Какого-то делового партнера ее мужа. Точнее сказать, его патрона. — Он многозначительно глянул на меня. — Если твой патрон имеет возможность покупать такие белокаменные особняки на Лазурном Берегу, значит, ты сам далеко не бедствуешь.

— Ну хорошо, давай вернемся в наши пенаты. Вы с ней о чем-то переговаривались, там, в пивной.

— Ах это… Все вышло случайно. Она остановилась взять бутылку минералки, узнала меня. Мы немного потрепались.

— О чем?

— О тебе.

Некоторое время я соображал, что бы этот интерес роскошной мадам к отдыхающему в дрянной забегаловке Харону мог означать.

— Она спросила, кто ты такой, — пояснил Малек. — Ну я ей и рассказал.

— Догадываюсь, в каких выражениях ты меня описал.

— В тех самых — уж извини за откровенность, — каких ты заслуживаешь. — Он осекся на полуслове и покосился на меня.

Я дружески похлопал его по колену:

— Давай-давай, колись… Я питаю слабость к комплиментам.

— Ну что… — надув губы, раздумчиво произнес Малек. — Сказал, что ты форменный раздолбай. Что любишь поддать.

Я кивнул: да, после возвращения из госпиталя я здорово пил.

— Что у тебя, в сущности, нет ни кола ни двора, — продолжал монотонно перебирать мои достоинства Малек. — Что по теперешним меркам ты человек почти конченый — в том смысле, что в этой жизни, где нужно сутками вкалывать, у тебя нет никакого будущего. Что если ты от бомжа чем-то и отличаешься, то разве от тебя пока не воняет псиной. Что ты, наверное, по-своему счастливый человек, потому что живешь, как сорняк под забором, и тебя такой образ жизни вполне устраивает. — Он помолчал и, прищурившись, метнул на меня быстрый взгляд. — Я не прав?

— Ну отчего же, — пожал я плечами. — На мой вкус, ты даже польстил мне… И вот твоя приятельница, расчувствовавшись, решила угостить меня пивом, так?

— Ага. Чем-то ты ее задел. Помнится, она перед уходом что-то пробормотала себе под нос, прежде чем попросить меня отнести тебе бокал.

— И что же?

— Что-то странное. — Малек потер кончик носа. — Ах да. Сказала: черт, а ведь это идея! И ушла.

— Ладно, попробую разыскать эту голубоглазую Валерию, — сказал я, возвращая Мальку ключи от машины.

Он встряхнул их на ладони и закусил губу.

— С чего ты взял, что она голубоглазая?

Я уже вышагивал из «опеля», когда тихая реплика Малька догнала меня. Тряхнув головой, я вернулся на место.

— Не понял.

Я не страдаю дальтонизмом и на зрительную память не жалуюсь — прекрасно помню, как она, приподняв полу шляпы, опустила темные очки на кончик носа и глядела поверх оправы, пока я переносил бокал с пивом на столик жаждущего пенсионера: тогда еще изумил поразительный тон ее голубых глаз — удивительно густой и сочный, почти невсамделишный.

— Я так думаю, это были контактные линзы, — сказал Малек. — Когда мы виделись на Лазурном Берегу, глаза у нее были карие. И волосы совсем другие — темные, коротко стриженные. Я бы и не узнал ее в этом светлом парике, если б она просто прошла мимо и не окликнула меня. Сказать по правде, этот имидж голубоглазой блондинки ей, на мой вкус, не подходит. В оригинале она выглядит куда привлекательней.

— Слушай, Дима, — сказал я, дружески обнимая Малька, и отметил про себя, что впервые обращаюсь к нему по имени. — Ты меня очень и очень обяжешь, если подробнее опишешь оригинал.

Он достаточно ясными и не лишенными известной образности штрихами набросал портрет своей знакомой.

— И что дальше? — спросил он, закончив составлять набросок.

— Да ничего, — мотнул я головой. — Она в самом деле очень импозантная женщина, если верить твоему описанию. Куда как привлекательней той кобылки, которой ты собирался привезти шампанское…

— Да ну ее! — поморщился Малек. — Я передумал. Пивом обойдется. Там этого пива еще два ящика. — Он в нерешительности крутанул ключи на пальце. — Хотя, конечно, если я вернусь пустым, она поднимет жуткий вой.

— А ты ей скажи, что все шампанское из сельпо вылакали местные селяне по случаю дня урожая.

— Хорошая мысль, — слабо улыбнулся он и включил зажигание.

Я проводил «опель» взглядом, дождавшись, пока он не приткнется на свое место у обочины. Малек вышел, повертел головой, широко раскинул руки в стороны и, приподнявшись на цыпочки, сладко потянулся, а у меня вдруг заныло в плече, и вслед за первым толчком смутной, рассеянной боли такой знакомый холодок потек по жилам быстро деревенеющего тела — слишком хорошо знакомый, и потому я, словно подрубленный под самый корень, рухнул на дно канавы и так застыл, потеряв дыхание, не шевелясь и сделавшись одной крови с надежно укрывающей меня сочной, жилистой крапивой, бритвенно режущих касаний которой ни на лице, ни на руках почему-то не ощущал — потому, наверное, что растительное начало вдруг опять мощно заявило о себе, когда со стороны одного из заброшенных участков, прячущихся за пьяным забором, раздался плотный хлопок, и в следующее мгновение голова Малька, взорвавшись багровым фонтанчиком на лбу, раскололась пополам.