1

Харон немного сдал — накопившаяся за века усталость наваливалась так тяжело, так свинцово, что рука его инстинктивно правила веслом, понуждая лодку скользить в направлении берега, беззвучного и сумрачного оттого, что дикий виноград застит в окне хижины белый свет. Он камнем свалился на жесткое ложе кровати, разрешив себе хотя бы полчаса сна. Убаюканный колыбельным тиканьем будильника, он, уже наполовину погрузившись в мутноватые воды своих сновидений, возможно, с запозданием припомнил, что думал было на время короткого отдыха выдернуть из розетки телефонный штепсель, да вот почему-то не сподобился. И напрасно — презрение такого рода мелочами оборачивается беспокойством: зуммер, волнистые переливы которого поначалу, воспринятые из глубин сна, казались просто шелестом накатывающих на песчаный берег низких волн, наконец подмыли каменное основание сна и подтолкнули слепую руку в направлении невыносимо унылого в его ритмичном однообразии звука.

— Алло, поверьте, мы искренне скорбим вместе с вами…

— Ой, ну не надо меня лечить! — оборвала Люка традиционный мой приветственный спич. — Ты как там, жив?

— Черт его знает. Подожди, дай я себя ощупаю. Да… Вроде жив. Во всяком случае, руки-ноги целы.

Разбавив паузу характерным придыханием, она с искренним беспокойством в голосе осведомилась:

— А между ног цело?

Спросонья я не понял, о чем это она, и глянул на часы, стоявшие на табуретке возле кровати: уже пять вечера. А впрочем, ничего удивительного: пока отвозил стрелка до места, пока выскребал из-под его онемевшего языка положенный мне обол, пока правил лодку к заводи, где меня сморил сон, — прошло время, так что прилег я, выходит, всего полчаса назад.

Я сел на кровати, тряхнул головой, и до меня дошло, чем именно она интересуется.

— Да вроде бы цело, — отрапортовал я.

— Ну, слава тебе господи! — Она испустила вздох облегчения и тут же соскочила на деловой тон. — Отдохнул маленько? Давай тогда немного потрудись. Ты мне нужен.

— В каком качестве? — зевнул я.

— В сугубо профессиональном.

Я попытался сообразить, зачем ей в такой час понадобился водитель траурного «кадиллака», но ничего вразумительного на ум мне не пришло.

— А ты где? — спросил я.

— Где-где! В… — Она обрисовала свое местоположение в тех же сугубо гинекологических выражениях, что и Мальвина в телефонном разговоре с Аркадием Евсеевичем. — Ты что, забыл?! Я весь день сегодня на ВВЦ торчу.

— Где?

— На ВВЦ, твою мать! Выставка достижений народного хозяйства.

— А-а-а, понимаю, — протянул я, припомнив, что перед моим бегством в Казантип Люка что-то говорила про ВВЦ…

Ах да: там должна была проходить традиционная ежегодная выставка достижений похоронного хозяйства под названием «Некрополь», и наше бюро, будучи конторой респектабельной, в таких занятных экспозициях участвовала просто по определению.

— Ну вот и хорошо, что припомнил, — заметила Люка. — Давай, греби быстрей сюда на нашем траулере.

— На кой черт нам там «кадиллак»?

— Да так, для пущего антуражу. Мы поставим его при входе, я уже договорилась с дирекцией.

Смутная догадка проплыла в моем еще вялом и не слишком поворотливом со сна воображении.

— Ты хочешь сказать, что мне предстоит торчать рядом с нашим челном в черном костюме с траурной повязкой на рукаве и зазывать посетителей каким-нибудь веселеньким кличем вроде: «Эй, ребята, садитесь, прокачу с ветерком до самой до могилы!»

Она хрипловато хохотнула на том конце провода.

— Черт, а это дельная мысль… Но нет. Это уже излишество. Просто повесим на ветровое стекло наш логотип и координаты — в порядке лишней рекламы, так сказать.

— Уже легче. Ладно, жди. Скоро подгребу.

 

2

Всякий раз, садясь за руль катафалка, я начинаю испытывать блаженное состояние абсолютно полного душевного покоя, и так, убаюкиваемый тяжелым и плавным, воистину минорным каким-то ходом громоздкого «кадиллака», уношусь в воображении к тем далеким временам, когда автомобильная промышленность еще находилась в состоянии зачаточном, и тем не менее в водах этой реки где-то в начале двадцатого века впервые появился диковинный, изукрашенный пышной резьбой и окаченный позолотой катафальный короб, усаженный на шасси с мотором.

— Имя отважного похоронных дел мастера, дерзнувшего идти в ногу с прогрессом, история, к сожалению не сохранила, — торжественно произнес я, выплывая в мутные воды Садового кольца. — Но память о его первопроходческом деянии будет вечно жить в сердцах коллег, моем во всяком случае.

Пообвыкнувшись в должности Харона, я начал потихоньку изучать историю вопроса, так что теперь вполне могу прочитать короткую лекцию по этому поводу.

На этот раз аудиторию мою составляла Галя, наш бухгалтер, которой позарез понадобилось подписать у Люки какие-то испещренные колонками цифр бумаги. Усевшись рядом со мной в обтянутую темным мягким велюром кабину, она терпеливо выслушала вводную часть лекции — рассеянно, как мне показалось, потому что по. ходу моего повествования она пролистывала кипу прихваченных с собой документов, однако впечатление мое оказалось обманчивым, потому что, стоило мне умолкнуть, она осторожно тронула меня за локоть.

— А дальше что было?

— Ну что… Просвещенные народы пылко приветствовали всякое проявление прогресса, так что заказы на новые гробы на колесах посыпались как из рога изобилия. Впрочем, не обошлось в начале пути без скандала,

— Что, покойника уронили в кювет?

— Да нет, покойник остался цел и невредим. Чего нельзя сказать о каком-то приходском священнике, который должен был хмурым сентябрьским утром девятьсот девятого года провожать усопшего в мир иной… Это просто потеха. При въезде на погост в местечке Стоунвилидж — кажется, это где-то в штате Огайо — мой коллега задел ступицей переднего колеса правую опору ворот. И от сотрясения дрогнула выведенная на воротах хрестоматийная надпись из трех букв.

Галя, оторвавшись от бумаг, недоуменно моргнула и придавила ладошкой скорбный вздох:

— Что, и они — туда же?

— Да нет, — рассмеялся я. — Это слово ничего общего с нашей заборной словесностью не имеет. К тому же оно было отлито из латуни и траурно сверкало в лучах осеннего солнца. Три буквы, о которых я веду речь, составляли аббревиатуру RIP.

— И что это значит?

— Ай-ай-ай! — погрозил я ей пальцем. — В таких сущностных основах ремесла должна была бы ориентироваться.

— Знаешь, мне и вот этих основ, — она встряхнула кипу покоившихся на коленях бумаг, — хватает.

— RIP, — назидательно пояснил я, — происходит от выражения Rest In Peace. Почивай в мире, по нашему… Ну вот. Шарахнул мой коллега, значит, ступицей в этот чертов столб, а от надписи на воротах возьми да и отвались увесистая латунная литера «Р». Да и тюкни того святого отца прямо по темени. Словом, вышел большой скандал, попы, по обыкновению, подняли вой, и многие кладбища перекрыли нашим скорбным пирогам кислород.

— И все из-за какого-то там попа?

— Ну, это был всего лишь повод. Аргументы у этих чернорясников были вполне весомые. Во-первых, наши гробы на колесах представлялись им недостаточно торжественными по сравнению с конными экипажами. Во-вторых, выхлопные трубы дышали угаром. Кроме того, скорость доставки тела— по тем временам это было что-то около пятнадцати миль в час — казалась отцам церкви кощунственной демонстрацией неуважения к усопшему.

— Как же эти ребята выкрутились?

— Да как… Прогресс ведь не задушишь. Автомобильные гиганты нос по ветру держать умеют. Они быстро унюхали, что катафалк с мотором — это золотое дно. В Штатах это были «Кадиллак», «Паккард», «Студебеккер». В Англии — «Роллс-Ройс» и «Даймлер». В Германии «Мерседес» и «Хорхь». Ребята смекнули, что к чему, и быстренько запустили в производство партии так называемых коммерческих шасси.

— Коммерческих? — озадаченно мотнула головой Галя.

— Ну это такие специальные шасси, на которых было удобно монтировать похоронные кузова. Больше того, те же американцы выступили на рынке с ката-фальным гидросамолетом. Этот гроб на крыльях назывался почему-то «Либерти».

— Свобода? — задумчиво почесала висок Галя.

— Ага. Он располагал четырехсотсильным движком, мог принять на борт пилота, его помощника, шесть пассажиров и еще одного пассажира — в гробу. Но это еще так, цветочки… На Аляске тем временем додумались до того, что построили несколько похоронных снегоходов. А впрочем, все это экзотика. Начиная с середины двадцатых годов все тамошние покойники пересели исключительно на машины класса лимузин — ну, вроде нашего… Ах, золотые были времена! Ты только представь себе — эдакая махина, сплошь улепленная барельефами и скульптурными группами. Кстати, ваяли всех этих ангелов, плакальщиц и прочих печальных персонажей достаточно известные скульпторы. Ну а с тех пор, как в конце сороковых годов появились кузова типа «универсал», катафальный парк мира так и питается исключительно, этой идеей.

— И наш танкер — тоже?

— Естественно. Насколько я знаю, он сошел со стапелей в девяносто втором году и официально называется «Federal-Cadillac Sovereign Landawlet». Сказать по правде, роскошней тачки я в жизни не видел. Одна колесная его база в три с лишним метра чего стоит. Точнее сказать, три метра и восемьдесят пять миллиметров. Это ведь больше чем на полметра превышает базу стандартного четырехдверного седана.

— А сколько наша махина весит?

— Что-то около трех тонн.

— Господи, как же она передвигается?

— Как видишь, легко… Благодаря нестандартному движку.

— И что в нем такого?

— Восемь цилиндров с объемом пять и семь десятых литра.

С минуту Галя отрешенно пялилась на приборную доску, пытаясь усвоить эту полезную информацию, однако ни к какому выводу не пришла и потому просто окинула неторопливым взглядом роскошный водительский салон, отделенный от основного перегородкой с зашторенным темной гардиной окошком.

— Знаешь, чего мне бывает искренне жаль? — спросил я, верно истолковав смысл ее взгляда. — Того, что наш основной пассажир так и не в состоянии по достоинству оценить всей комфортности этой ладьи. Гидроусилитель руля, например. Или наличие дисковых тормозов на всех колесах. Или регулировку передних сидений в шести направлениях. Или автоматический климат-контроль, круиз-контроль, стеклоподъемники, стеклоочистители с контролируемым циклом и все прочие примочки. Но больше всего покойнику должно было бы нравиться, что при открытии дверей вон там; — я коротким кивком указал за спину, — автоматически зажигаются осветительные плафоны, и приглушенный их свет мягко ложится на обтянутые траурным велюром стены салона… А, черт!

— Что? — вздрогнула Галя, настороженно глянув на меня, саданувшего в сердцах кулаком по рулевому колесу, потому что прямо по курсу вдруг неожиданно возник, вильнув из соседнего ряда, замызганный «пазик», и мне стоило большого труда не протаранить его.

— Вот, Галя, полюбуйся. Эта кургузая колымага, что тащится прямо перед нами, и есть наш отечественный посильный вклад в развитие мировой ката-фальной культуры: консервная банка марки ПАЗ-651 или ПАЗ-652. Дело было за малым: снабдить серийные модели открывающимся люком в задней части кузова, впихнуть в пассажирской салон полозья для закатывания гроба да намалевать на борту черную полосу. И вся недолга. Больше ничем наша великая страна транспортную сферу похоронной культуры не обогатила. Есть, правда, с десяток санитарных «Чаек», положенных когда-то вождям, и пяток ЗИЛов, уготованных им же.

— М-да, беда… — раздумчиво протянула Галя.

— Не то слово. А труповозки?… Это же вообще песня.

В самом деле, месяца два назад мне по делам пришлось наведаться в один из одинцовских моргов. Так вот там ребята за неимением средств на приобретение соответствующего транспорта приспособили к этому делу мотоцикл с коляской. Я очень живо представляю себе, как санитар катит по улицам города на тарахтящем железном коне, а в коляске справа от него мирно дремлет покойник.

— Приехали, — отвлекла Галя меня от этих мыслей, указывая в сторону узкого проезда, открывавшего транспорту доступ на территорию ВВЦ, возле которого прогуливалась Люка в приличествующем моменту строгом наряде: черная юбка, черный жакет, под которым ослепительно сияла белоснежная сорочка. Обмахивая лицо, словно веером, какой-то бумагой, она собиралась перекусить, поднося к, медленно распахивавшемуся рту большое зеленое яблоко.

— Порядок! — Она сунула охраннику, тупо уставившемуся на наш дредноут, опахальную бумагу. — Вот пропуск. Въезд нам разрешен, — и требовательно постучала ладонью по крыше лимузина.

Я разблокировал двери — и боковые, и заднюю.

Люка, будучи человеком, не отягощенным комплексами, ничтоже сумняшеся залезла в обширный траурный салон за нашими с Галей спинами и уселась на роскошную домовину из красного дерева, которую мне было велено прихватить со склада в качестве реквизита. Секунду подумав, она решительным жестом поддернула узкую, туго обтягивающую бедра черную юбку настолько, что моему взгляду открылись ее сильные, красивые ноги, что называется «от» и «до», перекинула левую ногу через гроб и оседлала его, как скаковую лошадку.

— Как устроилась? — спросил я.

— Как в раю, — улыбнулась она, ерзая своей мыслящей попкой по лакированной крышке гроба, и влажные ее глаза начала заволакивать мутноватая поволока.

Облизав некрашеные губы, она наклонилась и протянула руку к моей смотровой амбразуре. На ладошке ее покоилось надкушенное яблоко.

С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Ты хочешь, чтобы мы занялись этим прямо на гробу?

Она дурашливо прыснула в кулачок, потом сочно расхохоталась, выпрямилась и погладила лакированную крышку домовины.

— Да ну!.. Это все равно что на рояле. Скользко. Да и ты не сильно смахиваешь на Адама.

 

3

Заехав на обширную прогулочную площадку перед застекленным фасадом павильона по пологому широкому пандусу, я поставил наш линкор чуть сбоку от стеклянных дверей парадного Входа, над которыми парил громадный баннер с названием траурной экспозиции. Спустившись по лесенке к подножию площадки, я отметил, что катафалк как нельзя лучше вписывается в интерьер фасада, заметно оживляя его унылую плоскость, и в целом придает пространству монументальную торжественность.

— Да, кстати, Люка. Я так и не спросил, чем там дело кончилось — ну, у вас в офисе,

— А-а-а, — поморщившись, махнула она рукой. — Да ничем. Как только ты смылся, я стала поджидать ментов. Но вместо них явился какой-то молодой человек, как оказалось водитель джипа, на котором они подвалили к нам. И я попросила его убрать все это дерьмо. Он отволок коллег в машину и отчалил.

Я прикрыл глаза, восстанавливая в памяти поле боя, и недоверчиво покачал головой:

— Что, все вот так просто? Эти пацаны же были, насколько я помню, при пушках.

— Ну, как тебе сказать… Обоймы я из пушек вытащила. И на всякий случай достала из сейфа свой «комбат». — Она усмехнулась и ощупала уголки губ. — Знаешь, я давно заметила, что иной раз в деловых переговорах эта игрушка представляет собой очень весомый аргумент.

Я понимающе кивнул: как же, как же… Очаровательная хромированная игрушка, подарок Левы, ее мужа — производство фирмы «Smith & Wesson», модель «36 Chiefs Special „Combat“», калибр девять миллиметров, пять патронов в барабане, вес чуть больше полкило, и вполне умещается на ладони — моей во всяком случае.

— Ну, ребята, правда, когда очухались, пытались меня разводить немного — знаешь, как это у них принято… Трали-вали, кошки срали, щас мы тебе чичи потараним и все такое прочее. Ну я тогда просто назвала пару-тройку имен — старых друзей Левы, — и ребята умылись.

— Я б на их месте поступил точно так же. И осыпал бы пятки пеплом,

— Чего? — прищурилась Люка. — Зачем?

— Чтоб они не сверкали, когда быстро делаешь ноги.

— Впрочем, кое-что из их арсенала я притырила и спрятала в сейф — наручники, шокер и тот хромированный пугач, который тебе, кажется, понравился.

— Зачем?

— Да так. На всякий случай. Когда ты положишь глаз на очередную дамочку… — Она вдруг тряхнула головой и, отступив на шаг, окинула меня медленно восходящим от носков ботинок до бритой макушки взглядом. — Е-мое, а что это с тобой? Где твоя борода? И шевелюра? Ты дал их на время поносить своей профуре?

— Да вот решил сменить имидж. А что касается профуры… — Я скорбно умолк. — Она меня покинула, увы и ах. Отныне холодна моя холостяцкая койка.

— Ай-ай-ай, какая утрата, — нараспев протянула Люка, покачивая головой, словно китайский болванчик, и сердобольно тронула меня за локоть. — Крепись, Пашенька, до свадьбы заживет. А что касается холостяцкой койки… Думаю, не долго быть ей холодной — при твоих-то комплексах по этой части. Эй, чего приуныл?

— Да так…

Вдруг подумал про Василька. Вернувшись домой, Харон был настолько усталым, что камнем рухнул в койку, даже не вспомнив про этот невзрачный сорный цветок. На месте его не было — ни на подоконнике в кухне, ни в комнате. Наверное, он ушел в магазин за продуктами, чтобы сготовить мне ужин. Черт, но как же она будет объясняться с продавщицами? Как она вообще ориентируется в нашем кромешно беззвучии?

Хотелось отогнать от себя эти мысли.

— Как прошли сегодняшние похороны?

— Нормально, — пожала плечами Люка. — Правда, в одной тачке лопнуло колесо.

— Ну, это на наших дорогах сплошь и рядом. Поймал гвоздь. Или еще чего в этом роде.

— Как же, гвоздь, — тихо произнесла Люка, глядя поверх голов праздношатающейся публики и думая о чем-то своем, — Скат разнесло в мелкие брызги. И обод покорежило. Там же была чертова туча вояк — пришли попрощаться с генералом..; Они сказали, что этот «жигуль» наехал на разрывную пулю. — Люка умолкла и, склонив голову набок, пыталась заглянуть мне в глаза. — Слушай, Паша, что происходит?

Я отвел взгляд и потоптался на месте. Наверное, со стороны в этот момент я напоминал школьника, не выучившего урок.

— Люка… Ты как спишь?

— Сукин ты, Паша, сын. — Она покачала головой, на ее губы наплыла слабая и невыносимо щемящая улыбка. — А то ты не знаешь, как.

Знал, конечно, знал, что она презирает пеньюары и ночные рубахи, спит голой, что ложится всегда слева от мужчины, некоторое время лежит на спине, глядя в потолок, потом осторожно начинает ногой поглаживать твою ногу и ласковым этим жестом приглашает тебя повернуться на левый бок, приподнимает твою правую руку и опускает ее себе на грудь, потом медленно поднимает правую ногу и, переломив ее в колене, перекидывает через твое бедро. И легонько надавливает пяткой на твой крестец: ну же, друг, заходи и будь как дома. Конечно, знал — как, но не знал, почему всякий раз — именно так. Возможно, так было у них когда-то с ее мужем Левой.

— Люка, я не это имел в виду. — Обнял ее, поцеловал в висок. — Я просто к тому, что есть одна народная примета.

— Какая? — тихо выдохнула она.

— Меньше знаешь — крепче спишь. Ладно, хватит об этом, пошли заглянем на огонек.

 

4

Осмотр экспозиции ничего нового в познания о похоронном бизнесе не внес, вот разве что лишний раз убедил в том, что эта отрасль нашего народного хозяйства процветает, имеет прекрасные перспективы роста, а в широкой и красочной палитре сервисных услуг при желании можно рассмотреть свежие оттенки.

Воплощением одного из таких оттенков явился застенчивый молодой человек с прозрачным лицом, водянистыми глазами болотного цвета, остроносый, и тонкогубый, в положенном всякому участнику специфического вернисажа кромешно черном костюме, фасон которого был в моде лет десять назад. Траурный мундир был юноше слегка великоват и выглядел взятым напрокат в бюро бутафорского реквизита.

Заметил я его уже в тот момент, когда мы с Люкой, напялив на лица выражение тихой грусти, прошествовали в огромный зал, разгороженный узкими кабинками выставочных стендов. Он, то и дело воровато оглядываясь по сторонам, слонялся в жидкой толпе посетителей и впихивал им в руки какие-то рекламные дадзыбао — судя по отсутствию на лацкане пиджака маленького бэджа, юноша на выставке аккредитован не был, а просто, прикидываясь одним из случайно забредших на огонек зевак, тихой сапой распространял свои проспектики. Отвлекшись на разговор с Соней, хозяйничавшей за стойкой нашего стенда с видом матерой барменши, — не хватало ей для полной убедительности образа разве что замызганного полотенца на плече да тлеющей в уголке рта сигаретки — я потерял юношу из вида, а спустя полчаса, побродив вдоль стендов, нашел его сидящим на мраморном основании памятника и потягивавшим из высокого пластикового стакана пиво.

Мраморный ангел с поникшими крыльями и скорбно сомкнутыми на груди ладонями, опустив голову, сонно пялился в затылок юноши, и в его красивом лице стояло такое выражение, будто ему смертельно хочется сделать пару хороших глотков из подернутого подсыхающей пеной стакана.

Юноша поднял на меня глаза, отставил стакан, утер тыльной стороной ладони губы и молча протянул мне откатанный на подслеповатом матричном принтере листок.

Я пробежал глазами короткий текст и поперхнулся.

— Передвижная… Простите — что?

— Звонница, — пояснил он. — Передвижная звонница. Я сам-то из-под Владимира, — добавил он с таким видом, будто упоминание о месте жительства могло внести ясность в характер оригинальной траурной услуги.

— То есть вы хотите сказать, что готовы предоставить клиентам некое подобие колокольни на колесах? — пробормотал я, пытаясь выстроить в воображении примерные контуры такой конструкции, однако отчего-то перед мысленным моим взором все время маячила кремлевская колокольня Ивана Великого во весь ее исполинский рост. — И покойник может заказать себе малиновый звон в момент опускания гроба в могилу?

— Ну да. Что-то типа того, — подтвердил мои догадки юноша, поднялся с постамента и, повертев головой, облегченно выдохнул. — Ну все, рекламки я все раздал, пора домой. А вы звоните нам во Владимир, если что.

— Непременно, — сказал я, глядя ему в спину, похлопал мраморного ангела по крылу и, кивнув на забытый юношей недопитый стакан с пивом, вздохнул: — Ну, брат, чего смотришь? Выпей, брат, выпей.

— Какая трогательная сцена общения с небожителем! — раздался за моей спиной бодрый голос, обладатель которого в лишних рекомендациях не нуждался, потому что это был лучший мастер траурного макияжа всех времен и народов Вадим Гельфанд. — Может, друг Харон, в самом деле дернем немного пивка?

«Кадиллак», насколько я понял Люку, останется на своем почетном месте до конца выставки, за руль мне садиться сегодня нужды не было, поэтому предложение Вадима заслуживало внимания.

Он сходил в буфет, принес два стакана, накрытых пышными шапками пены. Мы уселись на постамент и принялись лакать пиво под присмотром ангела, невзирая на гневные взгляды приземистого господина с ослепительно сияющей розовой лысиной, неторопливо прохаживавшегося вдоль стендов, то и дело раскланиваясь с экспонентами, — наверное, это был кто-то из представителей дирекции выставки.

Мы мгновенно выдули свои дозы, пришлось отправляться в буфет за добавкой и, плавно маневрируя с двумя полными бокалами между посетителями, думать о том, насколько превратно трактует общественное мнение образ работника морга: сумрачный взгляд из-под кустистых бровей, низкий лоб, выпирающие скулы, поросшие щетиной впалые щеки, согбенные плечи, на которые накинут замызганный рабочий халат, и въевшийся глубоко в поры нездоровой кожи отвратный трупный запах. Что касается Вадима, о чем-то тихо беседовавшего в этот момент с ангелом, то он являл собой полную противоположность расхожему представлению о хранителе трупов: высокий, поджарый, без даже крохотного намека на сутулость, с породистым, удивительно пропорционально изваянным лицом, на котором выделялись рентгеновски проницательные и слегка замутненные выражением легкого сарказма темные глаза, на дне которых, однако, слабо колыхалось выражение вековой еврейской скорби, с вечно блуждающей на тонких губах, точнее сказать, смутно проступающей в идеально, волосок к волоску, уложенной бороде улыбкой, он скорее походил на какой-то в меру развязный голливудский персонаж, уверенно несущий в каждом жесте и полужесте, повороте красивой головы, взгляде из-под по-женски пышных ресниц свое амплуа героя-любовника, и постоянно рассеивал вокруг себя тонкие, пропитанные мотивом мужественности ароматы баснословно дорогих одеколонов.

Подобные же ароматы, кстати, блуждали в помещениях его идеально отманикюренного частного заведения, на мой вкус лучшего в своем роде на просторах нашего города, где всякий временный постоялец был окружен настолько трепетной и внимательной заботой персонала, что иной раз хотелось хоть пару деньков пожить в этом прекрасном, блистающем стерильной чистотой трупохранилище. Словом, частный морг Вадима являл собой абсолютное и безоговорочное свидетельство в пользу частной собственности вообще и распространения ее благотворного влияния на трупохранилища в частности.

Я присел на постамент, и мы с прежним азартом принялись за пиво.

— Ты выглядишь немного усталым, — заметил я. — Пришлось повозиться с лицом очередного клиента?

— Да, именно с лицом. Если ты имеешь в виду тот изящный взгляд на положение вещей, согласно которому, например, аппетитную попку вон той девочки, — он сделал плавный жест рукой, сжимавшей пивной стакан, — можно рассматривать как истинное ее женское лицо.

Я привык к тому, что витиеватые умозаключения Вадима частенько ставили в тупик, и, проследив направление его жеста, я нашел, что попка у юной участницы экспозиции, которая, соблазнительно раскачивая бедрами, прохаживалась вдоль стендов прямо напротив места нашего импровизированного пикника, в самом деле достойна пристального внимания: черная юбка настолько плотно обтягивала ее чресла, что являла взглядам посетителей удивительно пикантные формы выпуклых ягодиц, которые, пожалуй, в самом деле можно было расценить как истинное ее лицо, потому что собственно лицо было блекло и невыразительно.

— Так это была женщина? — Я с неохотой увел взгляд в сторону.

— Нет, это был мужик. Пожилой, несколько обрюзгший и с пейсами. А лицо у него было очень маленькое и сморщенное.

С минуту я пытался постичь смысл Вадимовой логики, и наконец она начала до меня доходить.

— Так ты хочешь сказать…

— Ага! — весело отозвался он. — У меня возникла большая морока с его членом.

Ослепительная лысина представителя дирекции потускнела, едва эта реплика Вадима коснулась его слуха.

— Да понимаешь, — продолжал Вадим, неотразимой голливудской улыбкой отзываясь на очередной раскаленный взгляд представителя выставочной власти. — Этот старый хрыч, как выяснилось, долгое время прикидывался ортодоксальным евреем. Но на смертном одре выяснилось, что у него не сделано обрезание. Ну и пришлось мне добывать резника.

— Это что, очередной анекдот? — спросил я, потому что за время нашего знакомства так и не выучился понимать, когда Вадим говорит серьезно, а когда шутит.

В ответ он пожал плечами и со вздохом развел руки в стороны, оставляя мне возможность догадываться самому.

— Вообще с этими тонкостями с обрядовыми ритуалами разных племен и народов вечно возникают проблемы, — заметил я, припоминая, что в самом начале моей карьеры Харона наша контора едва не заимела своим клиентом какого-то очень не бедного вьетнамского коммерсанта, но Люка, несмотря на баснословно высокий гонорар, отказались принимать несчастного азиата под свое крыло, и, как всегда, поступила правильно.

Потому что этому бедолаге в ходе отчаянных разборок между соплеменниками отвинтили голову и подевали ее неизвестно куда, а без головы, по вьетнамским понятиям, покойного невозможно предавать земле, словом, этот всадник без головы добрых полгода лежал в морозильной камере, прежде чем менты нашли недостающую часть его тела, и только потом усопшего отправили на самолете поближе к земле предков грузом двести.

— Да, дела, — философским тоном протянул Вадим, выслушав эту печальную историю. — А кстати, почему гроб с покойником, если он летит на самолете, называется «грузом двести»?

— Да потому, что груз этот со всеми причиндалами не должен превышать двухсот килограммов.

— Господи, отчего в нас так неизбывна тяга к мелочным регламентациям всего и вся? — со вздохом изрек Вадим, поднимаясь с постамента. — Может, пойдем покурим?

— Пошли.

Момент для перекура мы выбрали очень удачно, потому что на площади перед павильоном как раз разворачивались интересные события. Микроавтобус, на борту которого пламенел причудливо рассыпающейся искристыми брызгами логотип «Sky Flower», пытаясь пробраться через плотную толпу, ненароком протаранил низкую ограду уличной кафешки, зацепив крайний столик и повалив накрывающий его тент. Хозяин заведения, грузный и рыхлый человек с крохотной головой, в пластике движений которого было что-то от ластоногого существа, тюленя скорее всего, свирепо шевеля пышными бровями и валко раскачиваясь на ходу, направлялся к месту происшествия с явным намерением потребовать у водителя фургончика ответа за нанесенный ущерб. Решительным жестом открыв дверку со стороны водителя, он набычился, готовясь к бою, однако тут же отшатнулся, потому что из кабины неторопливо выбрался настолько отменного сложения и высокого роста человек, что охота связываться с этим малым у шашлычника мгновенно отпала. Всплескивая короткими руками, шашлычник сокрушенно покачивал головой, то и дело кивая на порушенные фрагменты закусочного интерьера, тогда как атлет спокойно внимал его словоизвержениям и подергивал себя за пальцы левой руки.

Мне померещилось, что я отчетливо слышу, как щелкают фаланги его пальцев.

Я в самом деле слышал этот отвратительный звук, от которого пробегали по коже волны мурашек, хотя на приличном расстоянии слух мой не в состоянии был уловить эти щелчки, и только спустя какое-то время догадался, что звук живет во мне смутным отголоском какого-то прошлого дня, в полуденной сердцевине которого ты брел по каменистой тропе и сказал шедшему впереди, в шаге от меня, человеку, что если он не кончит вот так отвратно щелкать суставами пальцев, то ты дашь ему по башке прикладом автомата.

— Будь спок, Саня. — Я двинулся вниз по лестнице. Вадим что-то протестующе бубнил в спину, но я его уже не слышал.

 

5

Он сразу меня узнал, что, видимо, немудрено, потому что благодаря цирюльническим стараниям Майка Медведя, обрившего меня наголо, я вышел из ворот байк-клуба достаточно убедительной копией со знакомого Сане оригинала, да и сам он мало изменился с тех пор, как я его последний раз видел на тропе склонившимся надо мной, словившим пулю в плечо, вот разве что лицо его — в том дне густо припудренное пылью и пороховой гарью — слегка округлилось и приобрело здоровый оттенок.

Хозяин уличного кабака, уловив недобрый знак в приближении к месту полемики персонажа, комплекция которого почти в точности соответствовала кондициям водителя фургончика, почел за благо ретироваться, — и так он пятился задом наперед к своим мангалам, примирительно покачивая поднятыми на уровень груди ладонями, до тех пор, пока мы не встали друг напротив друга.

— Привет, сапер, — сказал я.

— Привет, Паша, — кивнул Саня Кармильцев, пихнув меня в плечо.

Мы обнялись, похлопывая друг дружку по спинам.

— А что это ты? — спросил я, взглядом указывая на фургон. Что за «Небесные цветы»?

— Да так, фирма. Организация праздничных фейерверков, — пояснил Саня украшающий борт фургона логотип.

— То есть в каком-то смысле работаешь по специальности?

— Ну, в каком-то — да. А ты?

Я вдруг подумал о том, что в последние дни тоже работаю по специальности, в рамках которой когда-то считался лучшим метателем ножей в дивизии, а может быть, и вообще во всей армии.

— Я-то… Торгую смертью. Оптом и в розницу. — Я полез в карман за зажигалкой и обнаружил там многократно сложенный листок бумаги; это было выведенное на принтере сообщение, которое я выудил в Интернете на одном из похоронных сайтов; хотел отдать его бухгалтеру Гале, да вот забыл.

Саня развернул протянутую ему бумажку, пробежал ее глазами.

НАЛОГИ НА РИТУАЛЬНЫЕ УСЛУГИ

Уже не первый раз предлагаются изменения и дополнения в областные законы «О налоге с продаж». Очередные из них рассмотрены на заседании комитета по бюджетной, налоговой и финансовой политике Новосибирского областного Совета депутатов.

Если говорить об изменениях в законе «О налоге с продаж», то они вызваны, как сказал начальник управления финансов администрации области С. Аксененко, желанием привести областной закон в соответствие с федеральным законом по перечню товаров и услуг, не облагаемых налогом с продаж. В этот перечень решено включить целый ряд товаров, которые не являются товарами первой необходимости, и услуги, которые подпадают под закон о едином налоге на вмененный доход за определенный вид деятельности. В частности, было внесено предложение не считать «объектом» налогообложения по налогу с продаж стоимость ритуальных услуг, связанных с похоронами, представляемых организациями и предприятиями.

— А что, смерть у нас облагается налогами? — спросил Саня.

— Разумеется. Это ведь такой же товар, как и все прочие.

Я подумал о том, как бывает трудно объяснить убитым горем родственникам усопшего, отчего это в представляемых им сметах наших расходов на погребение внесен пункт «Налог с продаж». Тем более трудно растолковать им, что, наведавшись в наш офис, они попадают не в юдоль скорби, а в сугубо торговое предприятие, которое поставляет на рынок тот специфический товар, который называется «смерть». А впрочем, этот продукт в наших краях веки вечные относится к разряду самых ходовых товаров или, если угодно, продуктов первой необходимости, вроде хлеба, сала, водки и женских гигиенических прокладок.

Саня пару раз бросал короткие взгляды на часы, должно быть, торопился по своим огненным делам.

— Тут скоро пальба начнется, — поморщившись, пояснил он. — Фестиваль фейерверков, ты разве не знал? Я буду работать вон там, в районе прудов. Увидишь. Это будет классно. Знаешь, хороший салют, если разобраться, — это своего рода искусство, — он опять глянул на часы. — Ладно, Паша, я помчался, уже опаздываю. Как отстреляюсь, ты приходи туда, к прудам. Посидим, то да се… Придешь?

— Конечно. Будь спок.

— Смотри у меня… Не придешь — я отстрелю тебе задницу.

Он, по обыкновению, взялся за палец.

— Саня, если ты хоть раз щелкнешь своей звонкой фалангой, я в самом деле, как обещал, вырублю тебя.

Он с сожалением тряхнул рукой и погрузился в фургон, который, как мне показалось, удрученно выдохнул и покачнулся, приняв тяжесть его большого тела, а спустя час я сидел на лавке неподалеку от прудов, дожидаясь того момента, когда над водой вспухнут, рассыпаясь мелкими брызгами, букеты Саниных небесных цветов, а дождавшись, в самом деле согласился с бывшим сапером в том, что настоящий парковый фейерверк — это воистину высокое искусство, рядом с которым тривиальные салюты по праздникам выглядят, не более чем беспорядочная пальба пьяного канонира, в тупом остервенении расстреливающего давящее ему на плечи небо.

При взгляде на эту шипящую и свистящую, пышно взрывающуюся или мягко стелющуюся, брызжущую шампанскими залпами и вертящуюся на колесах вертушек вакханалию огня меня, наверное, хватил паралич немого восторга, потому я не сразу обратил внимание на массивный, явно утяжеленный броней, «линкольн» с тонированными стеклами, который тихо и скрытно, наподобие разведывательной субмарины, вплыл в узкое русло пешеходной аллеи, встал на прикол у поворота к прудам и так стоял, не обнаруживая в своих просторных темных недрах ни малейшего признака жизни, и лишь когда последняя россыпь огня потухла в черном небе, он, плавно тронувшись с места, покатил куда-то к центральным аллеям.

Глядя на то, как воспаленные язвы его пунцовых габаритов впитываются в темноту, я подумал, что у обитателя этой роскошной субмарины, скорее всего, тоже был пропуск на территорию, как и у нашего катафалка.

 

6

Нашел я ее на положенном месте, она сидела на подоконнике в знакомой мне позе — подтянув колени к груди и плотно обхватив их руками — и тускло глядела во двор, где ничего не происходило за исключением того, что какой-то в дымину пьяный молодой человек в мешковатых штанах и черной майке до колен, сидевший на железной ограде и с трудом удерживавший свое неустойчивое тело в вертикальном положении, начал клониться набок, пытаясь дотянуться рукой до стоящей на бордюре бутылки пива, и в этом жесте, видимо, преодолел некие предельные углы наклона — ткнувшись лбом в траву, он повалился на бок и затих, а она отозвалась короткой улыбкой на наше с Саней появление на кухне, начав вместе с ней распускаться, и, соскользнув с подоконника, смиренно опустила глаза в ответ на Санины слова, который, шумно вдохнув носом воздух, заметил, что чем-то удивительно вкусным пахнет в убогой хижине Харона.

Вынув изо рта сигарету, дымок которой глушил чуткость обоняния, я с Саней согласился: пахло восхитительно. Горячий запах, в котором смутно проступали ароматы грибов, жареного лука, расплавленного сыра и еще чего-то очень пикантного, тек из духовки, в которой млела большая кастрюля.

«Я сделала жюльен, — виновато улыбнувшись, пояснила она, и в глазах ее возникло выражение озабоченности. — Ты не любишь жюльен?»

— Да что ты! Конечно, люблю. Просто лет сто не ел ничего подобного.

Глаза ее прояснились, она принялась хлопотать, собирая на стол. Я остановил ее, поймал за локоть.

— Давай мы сделаем не так. — Я кивнул на Саню, он, облизываясь, косился на кастрюлю, в жерле которой клокотала ароматная масса, подернутая рыжеватой корочкой запекшегося сыра. — Это мой старый приятель. Он флорист. Разводит цветы. И пригласил нас в свою оранжерею. Давай мы так сделаем… Возьмем наш котел и поедем к нему?

Она пожала плечами, с оттенком сожаления оглядывая накрытый стол.

«Конечно. Как скажешь».

— Это недалеко, — пришел мне на помощь Саня, выглядывая во двор, где был припаркован его фургон. — Мы на машине. Мухой долетим.

Она вопросительно глянула на меня и немного растерянно — на Саню. Отвернувшись от окна, он нерешительно замер в полушаге, перебрасывая быстрые взгляды с меня на нее.

— Саня, если ты хочешь ей что-то сказать, говори, глядя в глаза. Она не слышит. Но понимает по губам.

Какое-то время он беспомощно моргал, потом приподнял тяжелым вздохом могучую грудь и тряхнул головой.

— Черт, извини. Я ведь не знал. Извини.

«Ничего», — улыбнулась она.

«Что она сказала?» — примерно такой смысл я прочел в его взгляде.

— Всё Нормально. Нет проблем. Поехали… — Я ободряюще пихнул его в бок. — Ничего. Я тоже не сразу выучился понимать язык цветов.

Оранжерея Сани располагалась на самом краю московской географии, накатывающей своими бетонными заборами, пустырями и свалками, временными строительными базами и ремонтными мастерскими, грудами металлолома и складскими ангарами на широкое русло мерно гудящей и парящей прохладным неоном светильников окружной. Поплутав по извилистым закоулкам пыльной промышленной зоны, мы причалили наконец к обнесенной серым бетонным забором узкой гавани, в тылу которой маячила башенка небольшого цементного заводика, а справа к ограде прижималось унылое промышленное строение, сложенное из бетонных блоков.

— Это и есть штаб-квартира знаменитой на весь мир компании «Sky Flower»? — с сомнением протянул я, оглядывая территорию. — Как все-таки удачно монтируется этот типично пасторальный пейзаж с воздушным названием фирмы… Не хватает здесь разве что пастушки с веночком в волосах и пастушка со свирелькой.

— Ты хочешь сказать, что работать с порохом, бертолетовой солью, селитрой, серой, сурьмой и прочими полезными для здоровья веществами было бы удобней где-нибудь в районе Арбата? — усмехнулся Саня, подталкивая меня к тяжелой стальной двери каменного бастиона, открыл ее и остановил мой порыв шагнуть за порог. — Постой… Копыто приподними.

— Что? — переспросил я. — Саня, ты все перепутал. Я всего лишь сумрачный Харон и к благородному племени кентавров отношения не имею. У меня еще не выросли копыта.

— Я говорю — ноги покажи.

— Ты боишься, что я занесу на подошвах инфекцию в твой стерильный офис?

— Вот именно. — Он подтолкнул меня в сторону дощатой щелястой пристройки справа от входа, напоминавшей маленький чулан, перегороженный узким верстаком. — Порядок, — заметил он, осмотрев мои подошвы. — Можешь считать это нашей маленькой профессиональной причудой или там приметой… Так или иначе, но ни один пиротехник не позволит проходить в рабочее помещение человеку, у которого подошвы подкованы гвоздиками. Мало ли что там на пол могло просыпаться… Береженого Бог бережет. И кстати, ты верстак-то не лапай. Я за ним изредка растираю соли меди, мышьяка и ртути — с ним лучше на свежем воздухе работать. И в респираторе.

— Ну нет, — мотнул я головой, когда Саня, закончив осмотр моих подошв, широким жестом предложил заходить. — В эту оранжерею я не пойду. Насколько я понимаю, она представляет собой нечто среднее между складом боеприпасов и ядохранилищем. Слушай, а может, лучше переберемся за забор, на цементный заводик — посидим в пыли, выпьем там, закусим, поболтаем… Все как-то безопасней будет.

Василек тем временим уже исчезла за дверью, пришлось двинуться следом за ней и, свернув в узком, пропитанном химическими запахами коридоре налево и найти ее стоящей в центре уютной и вполне жилой комнатки, единственным недостатком которой можно — было считать тяжелую, стальную решетку, смутно графящую на равновеликие квадраты заоконный сумрак. В остальном здесь было очень мило, чисто и опрятно: круглый стол под рыжим пластмассовым абажуром, слева по стене — обширная тахта с мягкими валиками, маленький телевизор на тумбочке и огромный, до потолка, стеллаж по правой стене, полки которого были заставлены цилиндрическими предметами, напоминающими гильзы охотничьих патронов.

Осмотревшись, она уселась на тахту, уложила узкие ладони на колени, глянула на меня: не стой в дверях, заходи и будь как дома. Я сел рядом, дожидаясь Саню, пропавшего вместе с кастрюлей где-то в недрах своей пороховой бочки, — а впрочем, скорее всего, вне ее — чтобы разогреть жюльен.

— Саня вообще-то сапер, — я проследил ее удивленный взгляд, медленно скользящий по стеллажу. — Мы вместе когда-то… Хотя это не интересно… Сейчас он в самом деле разводит цветы. Только высаживает их не в землю, а в небо. Он пиротехник, устраивает праздники с фейерверками.

«Как интересно!» — в ее глазах блеснул огонек и так приглушенно мерцал до тех пор, пока Саня не вернулся, а мы, усевшись за стол, не налили в стерильные, идеально отдраенные шкалики водки и выжидательно покосились на кастрюлю.

«Мне совсем чуть-чуть, за компанию», — сказала она губами.

— Ну… — он поднял свою рюмку.

— Саня, давай только не будем вспоминать. Я не хочу об этом помнить. Тем более— пить за это.

— Тогда за что бы… — задумчиво протянул он, глядя на бликующую в жерле рюмки, словно надраенный серебряный полтинник, поверхность водки.

Она тронула меня за локоть и пошевелила губами.

— Она предлагает выпить за твои цветы, — пояснил я.

Некоторое время он молчал, всматриваясь в ее глаза, потом улыбнулся:

— Спасибо. Спасибо, ты хорошая девочка.

Выпили, налили еще по одной, глаз у Сани загорелся, стало ясно, что сейчас он начнет седлать своего конька, и я вздохнул с облегчением, потому что это было лучше, куда лучше, чем в легком подпитии дать разговору скатиться в те сумрачные глубины прошлых дней, из которых нам уже было бы не выбраться.

— Хм, цветы… — сказал он, обваливаясь на стол с тем расчетом, чтобы ей было удобней читать по губам. — В основном я развожу четыре сорта. Во-первых, цветы пламенные.

Она вопросительно округлила рот и повела, глазами туда-сюда.

— Ну, так они по науке называются — пламенные. Дают очень красивый сильный свет. А свет окрашен сильным цветным пламенем. Они служат для освещения живых картин, зданий, декораций. Могут сопровождать всякие там шествия, гулянья и прочие сборища. Они могут расцветать прямо из гильзы — как бенгальские огни, например, фонтаны или форсы. А могут распускаться и на приличной высоте — как ракеты или Римские свечи… Понимаешь?

— Выпьем за Римские свечи, — предложил я. — Мне не вполне ясно, что это такое, но звучит красиво.

Саня глянул на меня с тем выражением, какое стоит в измученном взоре педагога, аудиторию которого ставит в тупик выведение итога из элементарного арифметического действия, и махнул рукой.

— Чего с него взять… — пояснил он свой взгляд Васильку. — Так, далее… Второй сорт называется цветами искристыми. Потому, главным образом, что распускаются они снопами искр, понимаешь?

Она после некоторого колебания кивнула, и Саня в ответ на ее утвердительное движение просто расцвел.

— В этом сорте множество видов. Бриллиантовые иглы. Пчелиные рои. Блуждающие бабочки. Солнце. Огненные колеса, ну и другие.

«А откуда искры?» — стараясь как можно более отчетливей артикулировать, спросила она.

— Искры откуда? — переспросил Саня и покосился на меня, взглядом осведомляясь, верно ли он расшифровал движение ее губ. Я кивнул. — Все дело тут в смеси тонкого пороха с опилками. Угольными. Металлическими. Деревянными. Фарфоровыми… У каждого вида опилок свой рисунок и оттенок. Угольные дают обыкновенные искры. Чугунные — белые снопы искр. Стальные придают красноватый оттенок. Медные — зеленоватый. Ну и так далее. — Он покосился на меня. — За что выпьем?

— За Блуждающих бабочек.

— Хороший выбор, — кивнул Саня, опрокинул рюмку, шумно выдохнул в кулак, тряхнул головой. — Хорошо пошла… Так. Что у нас дальше? А, третий сорт. Шумовые… Они сопровождаются шумом, грохотом, понимаешь? Это, например, Марсов огонь. Или пушечный выстрел. Ну и все такое прочее — шлаги, бураки, шутихи… И наконец, есть у меня в запасе сложные букеты. То есть комбинации из различных цветов. Тут в самом деле нужно искусство флориста. Чтобы получить, например, Китайское или Саксонское солнце. Или хороший швермер. Или сложную Римскую свечу.

— Марсов огонь, — вставил я.

— Что? — тряхнул головой Саня.

— Очень звучное название. Я бы за это выпил. Но боюсь, если мы не начнем закусывать, то это может плохо кончиться.

Жюльен был отличный — душистый, густой, — и так мы, неспешно пиршествуя, слушали Саню, потихоньку проникая в тайные закоулки его экстравагантного ремесла, где нас окутывали запахи дерева и пергаментной бумаги, погруженной в растворы сернокислого аммония или квасцов, клейстера и еще чего-то необходимого Для изготовления навойников; учились также толочь порох в деревянной ступке пестиком — деревянным же, но ни в коем случае не каменным, — с особой опаской относясь к растираниям бертолетовой соли, когда она смешана с серой; понемногу привыкали к работе со специальными волосяными ситами, сквозь которые медленно просеивались наши гремучие, боящиеся встрясок и ударов смеси, — сеянье это требовало большой сноровки, потому что, не дай бог, едкие пылевые облачка от солей бария, меди, свинца, ртути, мышьяка, цинка или сурьмы могли залететь ненароком в дыхательные пути; потом готовили «мякоть», Что в переводе с профессионального жаргона означало специальный порох, смешанный в нужных пропорциях из калийной селитры, угля и серы. И постигали тонкости в изготовлении стопинов, фитилей и зажигательных замазок, и множество еще рутинных мелочей были вынуждены преодолеть, прежде чем к исходу первой бутылки подойти к самому главному: чиркнуть спичкой и поднести ее к хвосту фитиля…

— Ага, как же, — хмыкнул Саня в ответ на мое предположение относительно приведения в действие механизма небесного огня. — Я уже не в том возрасте, чтобы, высунув язык, носиться по рабочей площадке с кресалом и запалять фитили.

«А как же тогда?» — спросила Василек.

— Ну, в принципе сложный комплекс, в котором много чего всякого разного наворочено, запускается электроникой… С пульта. — Он поднялся из-за стола, достал с полки стеллажа узкий черный пенал, напоминающий пульты радиоуправляемых детских машинок, ткнул в одну из кнопок. — Вот так стартуем… А тут регулируются углы наклонов в специальных кронштейнах, куда помещаются заряды.

— Углы наклонов? — переспросил я. — Зачем?

— Ну, это уже мои личные фантазий… Иной раз для создания пущего эффекта это может пригодиться. — Он разлил в наши две рюмки остатки водки и подмигнул мне: — Так что, батарея к бою?

Я выпил уже прилично и потому, откинувшись на валик тахты с незажженной сигаретой в зубах, плавно отчалил в воображении под открытое черное небо, которое совсем недавно нависало над прудами, однако теперь я уже знал примерно, как составлены те огненные букеты, угадывал их сорта и видовые признаки: вот шампанскими брызгами разлетелись бенгальские огни, век их короток, но зато чист и ослепительно ярок, и его на излете сил поддержат бенгальские факелы с их сильным темно-красным пламенем, и той же бенгальской породы, свечи вспыхнут ровным долгим светом, а его потухание в зеркалах черной воды совпадет с ярким безумием магниевого пламени. И покатятся в черный холст неба эффектные Светящиеся ядра, унесутся в высоту, а там разорвутся вдребезги белым огнем, а вслед за ними, словно играя в горелки, устремились Звезды, вынесенные на высоту ракетами, — вспухают они резкими толчками, выделяясь в снопе искр глубоко окрашенным цветным пламенем. А вслед за их увяданием вступят в дело непредсказуемые швермеры, чьи извилистые плутания в небе оставят за собой искрящиеся следы и разорвутся на излете с острым звонким треском, который стронет с места волнообразные накаты Пчелиного роя и вспугнет Блуждающих бабочек, потом беспорядочно захлопают шутихи, шарахнет дробной очередью разрывов Марсов огонь, вулканы Римских свечей изрыгнут разноцветные лавы, завертятся карусели Китайского и Мельничного колес, вспыхнет искрящийся обод Саксонского солнца, от которого оторвется крохотный астероид и, вытянувшись заостренным наконечником шаткого огонька, присядет на сопло зажигалки, поднесенной чьей-то заботливой рукой к кончику моей сигареты.

— Спасибо, детка. — Я прикурил, сделал глубокую затяжку. — Который там у нас час? Может быть, тронемся в сторону дома?

— Уже два с минутами, — отозвался, позевывая, Саня. — Пошли, я подвезу вас до ближайшего метро. Там можно словить тачку.

Домой мы прибыли только в четвертом часу. Я камнем рухнул в кровать, перевернулся на спину и, собрав остатки сил, сказал ей, склонившейся надо мной, что Харон устал — настолько, что у него даже нет сил завести будильник на семь утра.

«Я заведу», — произнесла она, едва-едва — колыбельно — двинув губами, словно опасалась чрезмерно явной, красноречивой артикуляцией нарушить мой покой, и, как мне показалось, спустя минуту после этого над ухом раздалось ритмичное попискивание будильника.

Скосив глаза, я обнаружил, что часы показывают ровно семь, зуммер крохотного электронного ящичка, стоящего на табуретке сбоку от кровати, пульсировал тонкими сигналами настолько монотонно и упорно, что, казалось, был в состоянии поднять не то что живого человека, но и любого из пассажиров Харона, смиренно дремлющего на удобной лавке на носу медленного челна, — но только не ее, тихонько посапывающую на моем плече, и с легкого похмелья я искренне поразился этому обстоятельству, но когда до меня наконец дошло, в чем тут дело, я заплакал.

 

7

То ли запах свежего кофе, парящего ароматным дымком над моей кружкой, потревожил её сон, то ли белый утренний свет, пробивавшийся сквозь проем в незадернутой гардине и ярким ромбом впившийся в светлые обои как раз с тем расчетом, чтобы бить ей прямо в глаза, то ли не слишком ловкие мои попытки выскользнуть из постели, не нарушив ее сон, — наверное, она уже давно стояла в дверях кухни, наблюдая за тем, как палец мой медленно блуждает по расстеленной на столе карте Подмосковья, поглаживая холмы и овраги, перелески вдоль дорог и звенящие переезды через железнодорожные пути, дачные садики на шести сотках и приглушенное тепло вчерашних костров, поля в прохладной утренней росе и толстые жилы автотрасс.

— Похоже, тот интимный уголок женского тела, на который она в сердцах ссылалась, где-то здесь, — сказал я, придавив пальцем крошечный участок карты между железнодорожной веткой и автострадой. — Пятьдесят километров на северо-запад. Отар вряд ли мог ошибиться.

«Не понимаю», — сказала она глазами, еще мутноватыми со сна.

— Почему он не мог ошибиться? — сказал я, прихлебывая кофе. — По двум причинам. Во-первых, он отменный специалист во всем, что касается женского тела. А во-вторых, классный хакер. Поэтому… — Я умолк, встретившись с ее взглядом. — Поэтому у меня есть неплохой шанс поиметь эту чертову бабу.

«Не понимаю», — повторила она на этот раз губами, мелко подрагивающими, словно готовыми напрячься преамбулой по-детски беспричинного плача.

— Нет-нет, малыш, ничего такого. Я выразился фигурально, но, видимо, фигура вышла не вполне удачной.

Я протянул руку, она улыбнулась, подошла, опустила тонкую руку в мою ладонь. Я усадил ее на колени. Ее хрупкое тело, прикрытое моей рубашкой, которая выглядела на ней просторным мешковатым шлафроком, излучало мягкое тепло. Она повернула ко мне лицо, заглянула в глаза.

«Ты опять уезжаешь? Возьми меня с собой».

— Нет. В тех местах водится много тли. Анжела, правда, говорит, что к сорным цветкам тля не пристает, но мало ли… — Я покосился на байкерскую куртку Майка, висевшую на спинке стула, и мне показалось, что замутненный дорожной пылью рубиновый глаз золототканого кондора пуст, как выпуклое око каменного изваяния, и незряч.

Я сдернул куртку со стула, расправил ее, подышал в орлиный глаз, протер его рукавом майки — око прояснилось и начало наливаться кровью в предчувствий скорой охоты.

— Вот и славно. Полетели.

Из-под пальца моего, пригревшего потертые рельефы старой замызганной карты, распустились спустя часа полтора: рыжая грунтовая дорога, ответвляющаяся от трассы и катящая волны своих ухабов через кормовое поле К жидкому и пыльному перелеску, в разрывах ветошной ткани которого поблескивали стальным отливом железнодорожные пути; левее, за сетчатой оградой, клубилась здоровая и сочная зелень фруктовых садов, из нее то и дело выплывали на поверхность верхушки ломаных крыш с тонкими мачтами телеантенн, и на них сверху вниз сонно поглядывала кирпичная тура водонапорной башни.

Я свернул с трассы. Проселок едва не вытряс дух из меня и моего «Урала», но вдоль перелеска дорога выравнивалась и плавно подкатывала к распахнутым железным воротам дачного поселка, въезд в который охраняла проржавевшая сторожевая будка коммерческой палатки с зарешеченным окном. В сумрачных глубинах торговой точки я уловил присутствие жизни.

На мой сдержанный стук палатка отозвалась скрипом двинувшегося в сторону окошка, служившего, насколько можно было понять, тем узким каналом, в котором происходит обмен денег на водку, пиво, минералку, чипсы, сигареты, несъедобную лапшу «Доширак», кильку в томате и тушенку, бумажные одежки которой настолько тотально выгорели от солнца и времени, что логично было догадаться — срок годности этого полезного продукта благополучно истек, должно быть, еще в начале девяностых годов.

— Чего тебе? — поинтересовалась палатка зычным женским голосом.

— Пачку «Примы». И воды. Только без газа.

На самом деле я хотел спросить, не пробегала ли мимо симпатичная женщина с кукольным лицом по имени Мальвина, однако по здравом размышлении не стал и пытаться что-то выяснить: она слишком опытный человек, чтобы в острой ситуации лишний раз светиться на людях. И тут вдруг в памяти всплыла ее случайная реплика, оброненная по дороге на пикник: «У меня такая черепашка живет — в старой даче над маленьким прудом».

Палатка слизнула толстопалой, с грязными ногтями рукой мои деньги с крохотной полочки и выплюнула затребованные товары, не озаботившись такой мелочью, как возврат сдачи. Я опять постучал.

— Чего? — опять спросила палатка, на этот раз с долей то ли раздражения, то ли скрытой агрессии в утробно гулком голосе.

— Будь любезна, подскажи… На территории этого поселка есть старый пруд?

— А куда он денется? — тявкнула палатка и закрыла пасть.

Я медленно поехал вперед по узкой дорожке, на которую накатывали густые волны черноплодной рябины, бурно перехлестывающей через заборы, и чем дальше я углублялся в недра дачной территории, тем больше крепло во мне подозрение, что Отар все-таки немного оплошал с определением местоположения ее вдруг прорезавшегося мобильника.

Это был солидного возраста — лет тридцать, не меньше — поселок, в облике которого угадывалась та особая черта, которую я назвал бы самодельностью. Да, здесь все: и крохотные кухоньки, жмущиеся к тылам участков, и тщательно возделанные огороды со слюдяными шатрами теплиц, и беседки, окаченные пеной дикого винограда, и сами летние дощатые домики — было сделано своими руками, поднято когда-то на ровном месте из голого, открытого солнцу и ветрами, заболоченного поля, и каждый гвоздик в выгоревших досках хранил, наверное, в своей заржавевшей памяти воспоминание о заскорузлых руках умельцев, горбом своим, едким потом и мозолями возделавших эту бросовую, ничего, кроме болотной травы, никогда не родившую землю. На обиталище людей, располагающих счетами в швейцарских банках, эти самопальные усадебки никак не походили.

А впрочем, в заброшенной квартире на Чистых прудах Мальвина тоже постоянно не жила.

Дорога, вывернув к пруду, обогнула его и, ткнувшись в глухой бетонный забор, за которым шуршал листвой сорный, типичный для болотистого места лесок, отвернула влево, растекаясь несколькими узкими руслами по поперечным аллеям.

Пруд был стар, темен и почти идеально кругл, что намекало на его первородное предназначение пожарного резервуара, но скользкие глинистые берега давно уже обжила трава, сорные кустарники, да пара берез, сонно пялящихся в зыбкие тени своих крон, стынущих в темной воде, и потому — за давностью лет — он казался не рукотворным, но живым, природным, В тылу его, в густых зарослях боярышника, проступали очертания скромной избушки, если чем-то от остальных здешних строений и отличавшейся, то разве что основательной каменной печной трубой, венчающей излом крыши, выстеленной свежей рыжей черепицей. Дом стоял буквально в пяти метрах от опасно подмывшего берег пруда и слегка даже накренился вперед, словно чувствуя, что долго на таком шатком основании не протянет.

Начало припекать. Я снял куртку, бросил ее на руль и опять прояснил замутившийся в дороге взгляд кондора, протерев его кровавый глаз платком.

— И что ты по этому поводу думаешь? — спросил я, разглядывая заколоченные посеревшими от дождей досками слепые окна дома, который выглядел совершенно нежилым, вот разве что трава, стелющаяся от покосившихся ступенек крыльца к сально поблескивавшей глине обрывистого бережка, была слегка примята, как будто хранила смутный отпечаток следа прошедшего здесь не слишком давно человека.

Мой ширококрылый спутник отозвался ярким всполохом солнечного света, скользнувшего в пуговке стеклянного глаза.

— Вот и я так думаю.

По дороге к пруду я заметил справа по ходу большой провал в сетчатом заборе, открывавший путь к железнодорожной насыпи. Развернувшись, я направился туда, кое-как перебрался через канаву и узкой тропкой, местами совсем захлестнутой высокой травой, с грехом пополам дотянул до пруда. Оставив «Урал» в зарослях кустарника, я прошел немного вперед и оказался почти рядом с той березой, возле которой только что притормаживал, с той лишь разницей, что теперь находился на ничейной территории по ту сторону забора, сквозь крупные ячейки которого мне хорошо был виден домик у пруда. Я опустился в траву за покатым холмиком, по открытой солнцу макушке которого разбредались кустики земляники, и с этого момента время неслышно, на цыпочках ступая, потекло вслед за солнцем, медленно сдвигавшим тень березового ствола слева направо, — мне и того уже было достаточно, что под рукой была вода, необходимая растительному существу для жизни, и солнечный свет, преображающийся в моих жилах в питательный хлорофилл.

Меня никто не замечал в моем укрытии — ни загорелый, с выпирающими лопатками, мальчик, кинувшийся с берега в воду и размашистыми, неумелыми саженками, то и дело закидывая лицо назад, погребший к другому берегу, ни престарелая дачница в светлом просторном сарафане, прилегшая на берегу на махровой подстилке и пролежавшая без движения, словно сфинкс, довольно долго, ни какие-то работяги, по говору молдаване, как видно подрабатывающие на дачном строительстве, — они, впрочем, появились уже в сумерках и, усевшись под березой, начали неторопливо и тихо пить водку, перебрасываясь приглушенными репликами… Последним пруд покинул сутуловатый рыболов, который все пытался заарканить своей изредка тонко свистящей на забросе леской отраженный свет полной луны, парящий, как казалось, низко над водой, путаясь в мутноватой дымке пара. Потом все стихло, только истошно брехала в глубинах поселка бессонная собака, но в самой сердцевине глухой, без звуков и движений, ночи раздался тихий плеск воды.

Соскользнув с берега, она тихо погрузилась в воду, но я успел заметить, как за минуту до этого в густой тени боярышника появилось матово белое тело обнаженной женщины — ей некого было стесняться в такой глухой сумрачный час, из глубин которого вряд ли кто из давно сморенных сном трудолюбивых дачников мог за нею подсматривать. Я тихой сапой перебрался через забор прудового домика и укрылся в тени боярышника, сбоку от крылечка, терпеливо дожидаясь того момента, когда лунная дорожка в черной глади воды подернется рябью и опять раздастся тихий плеск воды, отпускающей из себя белое тело голой женщины.

Она постояла на берегу спиной ко мне, потом медленно повернулась и, неслышно ступая босыми ногами, двинулась к дому, на цыпочках взошла на крыльцо, отворила дверь. Метнувшись через перильце крыльца, я успел вставить ногу в узкий проем между встающей на место дверью и косяком, резким толчком распахнул дверь, вошел в теплый сумрак дома, вытянув вперед руку, и наткнулся ладонью на голое мокрое плечо.

— Здравствуй, — тихо проговорил я, привлекая ее к себе. — Мы с тобой не закончили там, на лестнице.

Она с коротким обреченным криком разом обмякла, ватно ткнулась мне в плечо мокрым лбом, но очень быстро пришла в себя, оттаяв от приступа оторопи, и по телу ее прокатилась волна мелкой дрожи, — уперевшись руками мне в грудь, она откинулась назад, и я смог различить черты ее красивого лица, потому что глаза мои уже начали привыкать к темноте.

Она была, конечно, из породы сильных женщин, очень сильных, таких мне встречать еще не приходилось: мгновенно оценив ситуацию, она сузила глаза, пошевелила плечами, и большие ее груди в ответ на это движение так соблазнительно колыхнулись, а рука тем временем, соскользнув с моей груди, протекла по животу и плавно погрузилась под джинсы, благо я успел задержать дыхание и втянуть живот.

— А что… — дохнула она на меня теплом. — Почему бы и нет. Не закончили там, так закончим здесь.

— А ты не понимаешь, — покачал я головой, поймав себя на том, что не испытываю в этот момент ни сколько-нибудь внятных эмоций, ни доступного душевному чувствованию порыва и уж тем более не слышу отголоска хоть какой-то туманной мысли, а просто движим неистребимым в веках, мудрым инстинктом.

Она, похоже, уловила мой настрой, напряглась, попыталась вырваться, но я был много крепче — рывком развернув за плечи, я втолкнул ее на веранду, обрушил на круглый обеденный стол и молча пошел у инстинкта на поводу, а она забилась, завертелась подо мной, но я был сильнее ее, и жезл мой деревянный был крепок. Наконец она сдалась, расслабилась, поникла и увяла, а потом, вывернув искаженное болью лицо, косо глянула на меня через плечо:

— Чего ты добиваешься, сволочь?

— Ничего, — сказал я, опуская руки на ее талию. — Просто хочу тебе кое-что рассказать. — Я плавно подтолкнул бедра вперед и уже не останавливался, выталкивая из себя вместе с этими тупыми, монотонными накатами на нее слово за словом — до тех пор, пока, мелко сотрясаясь, не начал стряхивать с себя пыльцу, и она, принимая ее неизбежные налеты, не начала глухо и волнисто подвывать, а потом, истопив в себе упругость моего жезла, соскользнула с него, сползла со стола на пол, постояла на коленях, тупо мотая головой из стороны в сторону, повалилась на бок, села, прислонилась к ножке стола и, вульгарно развалив ноги, подняла на меня совершенно мутный взгляд.

— И чего ты добился, дубина? Ты, сволочь стоеросовая?

— Можно подумать, что ты у нас сволочь шоколадная. — Я сдернул со спинки стула большое махровое полотенце, бросил ей.

— Дубина… — усмехнулась она, не сделав и попытки прикрыться. — Аркадия знают, банковские клерки. Они его видели столько раз. Это во-первых. И во-вторых, у тебя нет ключа. Словом, у тебя нет ни малейшего шанса…

— Ну, не скажи. — Я погладил себя по бритой голове, потер кулаком шершавый от густой щетины подбородок. — Шевелюра скоро отрастет, борода тоже. И я наведаюсь в салон по уходу за истинными джентльменами — с одной из тамошних парикмахерш я свел знакомство. Она, увидев меня, так искренне сокрушалась, что все ее парикмахерские старания пошли коту под хвост. И обещала, как только волосы отрастут, в точности повторить фасон того зачеса, который она выстроила уже однажды на моей голове. Ну и бородки — тоже.

— Сволочь… — прошептала она, начав догадываться.

— Ты хочешь сказать, что желтоголовый Боря не так давно отчалил на другой берег? — спросил я. — Это большая утрата, но она дела не меняет. Видишь ли, у меня есть хороший друг. Он работает с трупами, но это не должно тебя беспокоить. У него огромный опыт в восстановлении по фотографиям первозданного облика покойного клиента. — Я полез в карман куртки, достал поляроидную карточку, на которой был запечатлен пьяным молодым человеком в Строгино. — Очень удачный снимок. Четкий, контрастный. Так что у Вадима в работе с моей физиономией проблем не будет.

Я на долю секунды опередил ее бросок, отбил руку, метнувшуюся к карточке, однако она, пружинисто вскочив на ноги, ринулась в очередную атаку, от вспышки кошачьей ярости почти ослепнув. У меня вовсе не было намерения ее ударить — она сама сослепу налетела скулой на мой кулак, дернула головой, и, завиваясь винтом вокруг своей оси, повалилась на бок, тупо тюкнувшись виском в край стола, рухнула на пол. Я присел на корточки, осторожно перевернул ее на спину. Глаза ее закатились.

— Ничего страшного, это не более чем глубокий нокаут, — поставил я диагноз, подхватил ее на руки, отнес в комнату, уложил на кровать, прикрыл одеялом.

Осмотр дома ничего не дал. Это была старая, доживающая свой век дачка с верандой, двумя комнатами на первом этаже и одной просторной наверху, в ее не тронутых продувным сквозняком стенах плыли плотные запахи пыли, дерева, до истошного скрипа в половицах просохшего за лето, старых одеял и еще какие-то особые дачные ароматы. Как снаружи, так и внутри дачка производила впечатление нежилой — в комнатах царил тот идеальный порядок, что оставляет хозяйка поздней осенью, готовясь к переезду на зимние квартиры, вот разве что в спальне пыльный ковер был неряшливо сдвинут в сторону. Рядом бесхозно валялся на полу тонкоствольный фонарик с галогенным отражателем.

Я щелкнул кнопкой на круглом пенале фонарика, столбик замутненного пылью света упал на пол, выхватив из темноты загнутый край ковра и плотно пригнанную к доскам пола крышку погреба. Неторопливо стянув с себя куртку, я бросил ее на стул и тихо спросил у кондора:

— Тебе случалось видеть, чтобы погреб располагался под спальней? Нет? И мне тоже.

Я откинул ковер, приподнял за кожаную петельку крышку, сдвинул ее в сторону, заглянул в черный провал погреба и озадаченно присвистнул, потому что оттуда на меня дохнул не привычный подвальный холод, настоянный на скорбном запахе сырой земли, — нет… Нет, это был именно тот теплый выдох, с каким приветствует распахивающаяся дверь приход гостя в обжитой уютный дом.

Свет фонаря лег на металлическую лесенку, круто, почти вертикально срывающуюся вниз. Зажав фонарь в зубах, я начал осторожно спускаться, поражаясь тому, насколько глубоко это подземелье, и лишь достигнув пола, глянул наверх, прикинув, что погрузился метра на четыре. Кружок света желтым выдохом — фонарь я продолжал держать во рту — ложился на обшитую темной доской стену, в которой белела клавиша выключателя.

Я нажал на нее и зажмурился, потому что привыкшие к темноте глаза мои: обожгла вспышка света.

А впрочем, скорее всего, не столько она — свет матово рассеивался, сочась из нескольких разбросанных по стенам бра, развернутых жерлами вверх, и потому не полыхал, а скорее мягко дышал уютом, — сколько то, что отпечаталось на изнанке сетчатки: высокие стеллажи вдоль стен, обширная двуспальная кровать, укрытая шотландским пледом, пара мягких низких кресел, присевших на корточки у низкого сервировочного столика, узкий пенал холодильника «Электролюкс», транзисторный приемник, магнитофон, телевизор с видеомагнитофоном, стопки кассет… Это был основательно погруженный в землю бетонный бункер, вполне пригодный для жилья. Осмотр полок, заставленных консервами, пивными банками, бутылками вина, электроплитка, биотуалет в закутке слева от лесенки окончательно убедили меня в том, что в этом бункере вполне можно благополучно пересидеть если не ядерную бомбардировку, то, во всяком случае, очень долгую осаду и при этом никто не обнаружит в заколоченной дачке ни малейшего признака жизни… Если, конечно, не идти на поводу у простого, бесхитростного желания: потихоньку выскользнуть ночью из укрытия, обжечь босые ступни о влагу прыснувшей прохладной росой травы, окатиться холодной. и безвкусной патокой лунного света, глотнуть свежего воздуха и погрузить свое нагое тело в теплое парное молоко близкого пруда.

— Какой очаровательный отстойник, — сказал я, присаживаясь в кресло, плеснул в бокал глоток красного французского вина, терпкого и тонко душистого, медленно — не то чтобы в два глотка, а вот именно вцеживая в себя сжиженное гранатовое солнце — выпил и подумал о том, что жить бы тут и жить, вблизи подземной реки, выводящей к тому слишком мне хорошо знакомому берегу, с которого нет обратного пути.

— Твое здоровье! — приветствовал я поднятием вновь наполненного бокала мертвый взгляд черепашки, дремавшей в обширном, яйцеобразной формы аквариуме у правой стены бункера, причудливая, мягко окрашенная подсветка которого проявляла в глубинах стеклянного яйца какой-то сугубо натуральный интерьер, будто бы просто изъятый из живой природы: белый наст донного песка, возрастающего на покатый холмик, поросший конвульсивно изогнутым декоративным кустарником, изломом сухих рук напоминавшим кукольного размера саксаул, серый — опять-таки кукольного формата — камень, а под ним крохотное игрушечное озерцо.

Черепаха в ответ на мой тестовый жест медленно опустила мертвые веки — словно в знак того, что приняла знак внимания.

— Уж если сидеть в этом бетонном отстойнике, то лучше коротать время с каким-то живым существом, ведь так? — сказал я черепахе и, дождавшись, пока она в знак согласия двинет кверху свинцовые веки, поднялся с места, вылез на поверхность, тронул теплеющую щеку Мальвины: она понемногу приходила в себя. — И ты права. У меня нет ключа.

Она вяло пошевелила губами, тронувшимися в бессознательную улыбку, и стала вдруг поразительно похожей на кукольную девочку из кукольной сказки, а меня как будто — при взгляде на ее кукольное лицо — прошила медленная в своем неторопливом искрящемся изгибе электрическая дуга, потому что в памяти всплыла еще одна реплика из телефонного разговора: «Ключ там, где ему и положено этим сказочным сюжетом быть».

— Черт возьми! — выдохнул я, поднимаясь с кровати, и, быстро сбежав по ступенькам лестницы вниз, приблизился к слезящемуся от осадочной влаги стеклянному глазу аквариума.

Перед глазами отчетливо встала та девочка, что упустила свою черепашку, уползшую от шума и чада придорожного пикничка и едва не угодившую под колеса нашего автомобиля. И встал перед глазами сердобольный распах губ Мальвины, выдохнувшей ей в мертвое лицо: «Ну что ж ты, милая, так неосторожна! Твоя старшая сестричка, что живет в домике над старым прудом, куда осмотрительней!»

В отличие от той девочки я читал сказку.

Потому постучал костяшкой согнутого пальца в стекло и сказал:

— Привет, старушка Тортила. Ты меня знаешь. Я деревянный мальчик с длинным деревянным носом. — Черепаха в ответ медленно моргнула. — Мой папа вытесал меня из грубого соснового полена, зачем-то наделив душой живого человека. — Мертвые веки приподнялись и опустились. — Душа для меня не значит ровным счетом ничего. — Несчастная земноводная моя сестра опять моргнула. — Но вот инстинкт всегда и очень верно подсказывает мне, куда направить свои деревянные стопы. Потому я и пришел сюда забрать твой золотой ключик.

Я вынул ее из аквариума, осторожно положил на пол. Придя в себя, она поползла в угол.

Я погрузил пальцы в теплый белый песок, тщательно перекопал его, потом ощупал дно игрушечного озерца, выложенного плоским голышом, потом свернул серый камень и под ним, в уютном углублении, наконец нашел то, что искал: маленький ключ.

Он был далеко не золотым. Это был просто хромированный ключик с запаянной в красный пластик круглой плоской головкой. В полукруге лунки над длинным жалом ключа на металле был выбит шестизначный номер. Я сунул его в карман и медленно, словно опасаясь налета невидимой, но смертельно опасной кессонной болезни, вышел на поверхность.

Мальвина на кровати начала подавать признаки жизни.

Я тихо покинул дом, перелез через забор, завел свой «Урал».

Но прежде чем уехать, я прилег на холмик, пошарил по нему рукой и нащупал ягоду, казавшуюся мне весь этот долгий солнечный день такой сочной и спелой. Я сорвал ее, сунул в рот. На вкус она оказалась совершенно пресной, суховато безвкусной.

 

8

«Тебе звонили, — сказал она губами. — Два раза».

— Спасибо. — Я уселся за стол на кухне и, наблюдая за тем, как она хлопочет у плиты, опрокидывая из маленькой кастрюльки в шипящую, пофыркивающую раскаленным маслом сковородку желтую, опушенную светлой пеной омлетную болтанку, вдруг отметил про себя, что в ее внешности проявился свежий мотив, на который я поначалу не обратил внимания.

Она была в фартуке.

Это был обычный невзрачный кухонный фартучек из тех, какими торгуют бабушки в подземном переходе, — скорее всего, там она его и купила по случаю за бесценок — прямоугольный нагрудный клапан на завязках, пара тонких тесемочек, связанных бантиком сзади на талии, полукруглый кармашек на переднике с вытканным на нем пышным цветком, похожим на георгин, но он так ладно и естественно сидел на ее хрупкой фигурке, что казалось, будто она просто родилась в этом незамысловатом наряде домохозяйки.

— Тебе очень идет, — сказал я, принюхиваясь к пышно поднявшемуся и дышащему горячим паром омлету. — Я уже и забыл, когда в последний раз видел на этой кухне женщину в фартуке.

Ни прежние мои подружки, ни Голубка, ни те, кто появлялся на этой кухне после нее, фартуков не носили.

— Да, кстати… Откуда ты знаешь, что я люблю омлет с сыром?

Она пожала плечами с таким видом, будто мои вкусы были ею впитаны с молоком матери, присела на краешек табуретки и, уложив ладони на колени, улыбалась глазами, наблюдая за тем, как я ем, а потом легким жестом вспорхнувшей с колена руки остановила мой порыв убрать за собой со стола, сгрузила грязную посуду в мойку, пустила воду, а я, закурив, привалился к стене, в блаженной полудреме наблюдая за тем, как шевелятся под майкой ее лопатки вслед за движениями рук, споласкивающих тарелку.

— А кто звонил? — спросил я и тут же прикусил язык.

По счастью, она стояла у мойки спиной ко мне и не видела на моих губах этого вопроса.

— Извини, — пробормотал я, целуя ее в шею.

«Наелся?» — спросила она глазами, вздрогнув от прикосновения моих губ и косо глянув на меня через плечо.

— Конечно. Если ты так будешь меня кормить, я очень скоро стану толстым, солидным и красивым. Так говоришь, мне звонили?

Она опустила ресницы.

Звонили Отар и Малахов. Отаров голос первым остался на автоответчике, поэтому я решил начать с него.

— Какой у вас счет в схватке? — спросил я, когда в трубке возник его хрипловатый голос, но смысл приветственной фразы тут же растворился в плавающем звуке необъятного, исполненного сладкой истомы зевка.

— Ты о чем это? — осведомился он, отзевав и прокашлявшись.

— Ты же говорил, что сцепился в смертельной схватке с девушкой, занимающейся борьбой сумо.

— А, вон ты о чем… Нет. Это мне наскучило. Теперь я все больше по части балета выступаю. Ты, Паша, еще помнишь, что такое балет?

— Ну, балет… — раздумчиво протянул я. — Кажется, это что-то такое, что связано с театром. А про театр я все помню. Там есть вешалка. И еще есть буфет с пивом.

— Что ж, выходит, еще не все потеряно, — заметил Отар и тут же соскочил на деловой тон. — У твоих приятелей творится что-то неладное. Под утро был еще один звонок. Судя по обилию инфернальной лексики, оба они на взводе. Она бормотала что-то маловразумительное — про ключи, про то, что все пропало. Он сказал, что немедленно приедет. И еще сказал, что чартер в Анталию в любом случае не отменяется, потому что слишком уж сильно пахнет жареным. Это все. Распечатка нужна?

— Нет, спасибо. И вообще, больше этот номер меня не интересует. Да, кстати… Отправляясь нынче на боковую, ты не забыл надеть пуанты?

— Пошел в задницу.

— Спасибо. Сказать по правде, я уже давненько там сижу.

— И как там?

— Ничего. Жить можно.

Малахов оставил номер своего телефона. Я перезвонил.

Трубку снял обладатель приятного, с хрипотцой голоса, в котором улавливались типично казарменные интонации. Двумя короткими выпадами — «Что?», «Кого?» — моментально оборвав витиеватую вязь моих приветственных реверансов, он бросил: «Ждите!» — и пропал, растворившись в приглушенном гуле каких-то голосов, долетавших до микрофона уложенной на стол трубки. Спустя полминуты на его месте возник Малахов.

— Это служебный телефон? — спросил я. — Вроде сегодня воскресенье.

— Ты полагаешь, что у наших клиентов бывают выходные?

Я грустно усмехнулся.

— Что такое? — спросил Малахов, не уловив, как видно, смысла моего ответа.

— Да так. Вспомнил девиз фирмы, в которой я тружусь.

— Девиз? И какой же? Приходите к нам на кладбище — и пусть весь мир отдохнет? Воспользуйтесь нашими гробами — они сделаны с умом? Упокойтесь с миром — и ваши волосы станут мягкими и шелковистыми?

— Да нет. Моя патронесса не устает повторять: у смерти не бывает выходных.

Некоторое время он молчал.

— Мудрое замечание, — подал он наконец голос. — Я к тебе, собственно, как раз по этому поводу. В твоей лодке не найдется пары свободных местечек?

Мне стало не по себе. Сглотнув горьковатую слюну, я поперхнулся.

— А что такое?

— Это не телефонный разговор. Я тут уже заканчиваю. Так что через полчаса буду свободен. Может, выпьем по кружечке пивка? Ну так как? И где?

Я машинально назвал адрес пивного шатра, в котором когда-то трудился уборщиком.

«Ты опять уходишь?» — спросила она в прихожей, когда я завязывал шнурки кроссовок.

— Да. Такая работа. — Я погладил ее по щеке, она перехватила мою руку, развернула ее ладонью вверх, провела по ней пальцем и что-то произнесла.

— Что? — не понял я.

«Какая у тебя жесткая рука. Вся в каменных мозолях».

Эту фразу она произнесла на какой-то новый, мне еще незнакомый манер — не просто глазами или губами, но будто бы всем лицом сразу, мимически очень подвижным и красноречивым, и вдобавок пояснила ее выразительную пластику витиеватой азбукой пальцев порхнувшей у лица руки, которые складывались в некие мимолетные, живущие лишь мгновение формы: словно вылепливала слова из воздуха.

— Что поделать. Работа такая — жить у реки, грести.

 

9

Малахов запаздывал. Послонявшись по торговому пятачку перед станцией метро, я зашел под сень шатра, облокотился на край стойки, дожидаясь, пока Таня обслужит двух клиентов с серыми лицами, туго обтянутыми древней и ломкой, словно хрупкий пергамент, кожей и рассеянными, нехваткими пальцами, по которым то и дело пробегали мелкие тремолы похмельной дрожи. Не отходя от стойки, они припали воспаленными картонными ртами к стаканам, моментально опустошили их и после короткой паузы, заполненной блаженным ожиданием прояснения рассудка, потребовали добавки. Вторую дозу они решили вкушать чинно и благообразно, усевшись за столик и вывалив на него из карманов мятые кредитки в знак того, что еще не вечер. Проводив их взглядом, Таня глянула на меня, вздохнула и заплакала.

— Ну все, все… — Я ласково потрепал ее по плечу. — Да, я знаю. Слышал.

— Он был, в сущности, неплохой парень, — прошептала Таня, промакивая платком глаза. — Черт бы побрал эту жизнь.

— Кто бы спорил…

Глядя на Таню, я вдруг почувствовал, как комок подкатывает к горлу — то ли мне стало жаль Малька, то ли себя с Таней: мы стойко ненавидели этого юркого, проворного паренька, а вот вдруг не стало его, и у нас глаза увлажняются.

— Хозяйка… Налей-ка нам с Павлом Емельяновичем пивка, — раздался за спиной тихий голос Малахова.

Мы взяли по бокалу, уселись на мое любимое место у окошка с откинутым полиэтиленовым клапаном, за которым тек стальной поток Садового кольца. Пива мне не хотелось. Плотная шапка пены, предсмертно шипя, медленно таяла, истончалась и вот. уже осела, не дождавшись прикосновения наших губ, а мы все молчали, тупо наблюдая за ее агонией.

— Кому понадобилась моя лодка? — нарушил я затянувшуюся паузу.

Малахов повел плечами, прокашлялся и вместо ответа поднял свой бокал, полюбовался вялой игрой пузырьков в стакане.

— Нынче утром на Ленинградском шоссе всмятку разбилась темно-вишневая «ауди», — монотонно и бесстрастно, словно зачитывая синоптическую сводку на ближайший день, произнес Малахов. — Во время обгона вылетела на полосу встречного движения и влепилась в тяжелый трейлер. В машине были Двое, мужчина и женщина. Шансов у них не было при таком столкновении никаких. Чтобы их достать из груды обломков, пришлось вызывать спасаловку и резать кузов.

— И почему ты мне об этом рассказываешь?

— Да так… — Малахов неопределенно повертел кистью у лица. — Просто подумал, возможно, это будет тебе интересно.

Я сделал два больших глотка, потому что во рту вдруг возникло то мучительное послевкусие, какое, наверное, способна оставить незрелая хурма, приправленная речным песком.

— Документы сохранились?

— Это да… В отличие от их владельцев. С женщиной ты, насколько я понимаю, был достаточно близко знаком. С ее мужем — только заочно. С этим обстоятельством я бы его поздравил, да теперь уж поздно. Ему уже все равно.

— С каким обстоятельством?

— Да с тем, что он имел счастье не свести с тобой очное знакомство. Я ведь тебе уже как-то говорил… Временами ты бываешь опасен для общества.

— Кстати, Малахов. Если ты думаешь, что знакомство с тобой может оставить в душе человека бездну приятных воспоминаний, то сильно ошибаешься.

— Что такое? — насторожился он, подавшись вперед.

Я живо припомнил славную ночную милицейскую пирушку, за которой наблюдал через решетку «обезьянника», и поделился воспоминаниями о нашем трогательном общении, между делом набросав эскизный потрет паркетного мента, моментально сделавшего — не хуже почуявшей добычу легавой — стойку при одном упоминании имени Малахова.

— Знаю такого, — мрачно кивнул Малахов. — Он не так давно в управлении. Талантливый парень. В том смысле, что умеет держать нос по ветру.

— И что этот ветер несет на хвосте?

— Да ничего, кроме старой народной мудрости. Не стоит против ветра писать.

— Мы, кажется, ушли в сторону от темы.

— Да. Так вот. Судя по тому, что среди вещей той несчастной парочки обнаружены загранпаспорта и авиабилеты до Анталии, они собирались отдохнуть на море. Наверное, опаздывали на самолет, и вот на тебе. Что ж, такое бывает.

— Уж мне-то не рассказывай. Я знаю. Среди пассажиров моей лодки таких несчастных, нашедших смерть на наших дорогах, — каждый второй.

— Но вот что странно, — продолжал Малахов, тускло глядя сквозь меня и при этом делая вид, что пропустил мою реплику мимо ушей. — В их вещах не нашлось никаких ключей. То есть вообще никаких. Ни квартирных, ни гаражных, ни каких-либо еще. Чудно, правда?

— И какое это имеет отношение ко мне?

— Да нет, я просто так… — Он откинулся на спинку пластикового стула и забросил ногу на ногу. — Просто мне кажется, что один ключик они должны были иметь при себе. Знаешь, такой маленький ключик с номером. Но его мы не нашли.

С минуту мы молчали, наблюдая за тем, как за соседним столиком, где устроились двое граждан с серыми лицами, начинается вялая перебранка, вызванная тем, что один из них, закидывая ногу на ногу, основательно покачнул стол и выплеснувшееся из стаканов пиво подмочило несколько десятирублевых купюр.

— Знаешь что? Давай сейчас прошвырнемся до магазина, — предложил я. — Тут неподалеку есть душевная продуктовая точка. Она носит аппетитное название «Кураре».

— Да ну, — отмахнулся Малахов. — Яды в нашем деле давно вышли из моды.

— Я имел в виду яд крепостью под сорок градусов. Что-то наш разговор мне начинает напоминать тот, в котором без бутылки, как говорят в народе, не разобраться.

— Ой, нет, слишком рано. — Малахов потянулся, сладко, зевнул, и в глазах его возникло то мутное и бессмысленное выражение, какое расплывается в Глазах человека, вдруг безнадежно потерявшего нить разговора. — О чем, бишь, мы толковали? Ах да, я хотел рассказать тебе одну историю. Жили-были два хороших приятеля, друга не разлей вода. Назовем их условно Петя и Ваня. Учились на одном курсе в институте международных отношений.

— Дети происходили из элитных, как теперь принято выражаться, семейств?

— Это было давно, — отрицательно мотнул головой Малахов. — В те времена таких понятий не было.

— Значит, это было до рождества Христова.

Он досадливо махнул рукой:

— Говорю же, давно было… Тебя еще на свете не было. И меня, кстати, тоже. Ну вот. И так уж случилось, что оба были влюблены в одну девочку из своего класса. Девочке они оба нравились. Но в конце концов она отдала предпочтение Пете. Они поженились, родили мальчика, потом, когда он немного подрос, уехали на работу за границу. Ваня, кстати, тоже. Только трудились они по разным ведомствам. Петя — по мидовскому, третьим секретарем посольства. Ваня формально тоже, поскольку имел статус атташе по культуре, но по сути был сотрудником совсем другого департамента, ты, наверное, догадываешься какого.

— Да-да, — кивнул я. — Не иначе как он представлял за рубежом наш советский райпотребсоюз.

— Что-то в этом роде. Когда мальчику было семь лет, его отец погиб в автокатастрофе, и они вернулись с мамой домой. Им поначалу трудно пришлось, у мамы не было никакого образования, и она устроилась в детский сад нянечкой. А дядя Ваня продолжал трудиться в далеких краях и дорос до степеней известных. И вот в один прекрасный день нянечка получила денежный перевод. Эти переводы приходили с тех пор каждый месяц, пока мальчик не подрос и не поступил в университет.

Он умолк, и его глаза начали влажно поблескивать, будто подернувшись пленкой жидкого стекла.

— Он хороший мужик, — тихо заметил Малахов. — Вполне мог занять место моего отца. Все это время он любил мать.

Я молчал, пока еще не вполне понимая, к чему мой собеседник клонит.

— Ты хочешь спросить, к чему это я тебе рассказываю? — подал он наконец голос.

— Считай, что уже спросил.

Он взглядом указал на соседний столик. Отмитинговав, мужички занялись очисткой и просушкой подмоченных десяток. Тщательно промокнув влажную купюру бумажной салфеткой, они встряхивали ее, проветривая, перед тем как аккуратно выложить для окончательной просушки на сухой край стола.

— Да вот к этому, — усмехнулся Малахов. — К тому, что в отмывании дензнаков от приставшей к ним грязи есть свои тонкости.

— И дядя Ваня их знает?

Малахов перекрестил взглядом пространство шатра, и глаза его начали оживать, вытаивая из прохладной слюды стеклянной поволоки.

— Ты не догадываешься, как могли до последнего времени существовать компартии в Европе и вообще по всему миру? С их штаб-квартирами, газетами и всеми прочими структурами.

— Ну, разумеется, на наши деньги.

— Разумеется. Но ты ведь не думаешь, что те дела просто делались. Ну вроде того, что пришел курьер на Старую площадь, взял мешок с долларами, поехал в Шереметьево, сел в самолет, прибыл, скажем, в аэропорт Орли, а оттуда прямиком на такси до штаб-квартиры нужной организации: привет, ребята, я Санта Клаус, привез вам в своем сказочном мешке подарки к Рождеству.

— Не думаю.

— Так, уже неплохо. Конечно, все было не так. Но если как-то по-другому было, то, значит, существовали люди, которые обеспечивали каналы, по которым эти деньги поступали.

— И каким боком это относится ко мне?

— А таким, что в числе схем, по которым двигались деньги, были и комбинации с бриллиантами.

— Так ты хочешь сказать, что человек, всю жизнь любивший твою мать…

— Да. Он долгое время сидел в Амстердаме. Мелкий, почти незаметный на огромном тамошнем рынке коммерсант. Потом, когда пришло время, он повесил на свою лавку таблицу «Временно закрыто» и отбыл в круизное плавание по Балтике, выбрав маршрут с заходом в Ленинград. Ну и, как ты понимаешь, одного пассажира при отплытии из Ленинграда группа голландских туристов недосчиталась.

— Это было давно.

— Ну, во-первых, не так уж и давно. Во-вторых, такого рода связи не ржавеют и каналы не засоряются. Главным образом потому, что у массы людей до сих пор есть потребность в таких каналах. Дядя Ваня ушел на покой, однако к нему время от времени обращаются с просьбами помочь в такого рода делах. Но он всякий раз жалуется на память — с возрастом она слабеет, это естественно. Впрочем, как мне кажется, есть способ его память оживить — при определенных обстоятельствах.

— При каких?

— Если с такого рода просьбой приду к нему я.

 

10

Флюиды щемящей тоски, растворенной в шатком и зыбком — словно миражные колыхания раскаленного пустынного воздуха у иллюзорного горизонта — пространстве сослагательного наклонения, я уловил на лице уже в тот момент, когда Малахов свернул на тенистую аллею дачного поселка и сказал, что мы приехали. Справа по ходу тянулся деревянный забор в мундире цвета хаки, который, возможно, и выглядел бы вполне образцовым, когда б в его выправку не вкралась помарка в виде каверзного «если бы».

Если бы не пошедшая волдырями краска на мундире, да если бы не впечатление, что выстроенные когда-то в прежние времена по стойке «смирно» заборные рейки утомились каменеть в шеренге и слегка расслабили левое колено, разрешив себе команду «вольно!».

И обитающего за забором человека можно было бы издалека принять за старого доброго сказочника, посиживающего в слабо поскрипывающем кресле-качалке на тенистой веранде крепкого, с основательной деревенской выправкой, бревенчатого двухэтажного дома. Покачиваясь, он поглаживал дремлющую на укрытых шотландским пледом коленях кошку, в этой сонной дреме с ней соединяясь, и отдыхал от своих сказкослагательных трудов, сквозь неплотно прикрытые веки следя за низким волнистым полетом трясогузки над извилистой тропкой, петляющей меж старых и утомленных свинцовой тяжестью пышных лап елей, разбредшихся по обширному абрамцевскому участку, в избыточной затененности которого было что-то тревожно сумрачное, диковато таежное. Однако голубоватого оттенка полусвет, блуждавший меж старых деревьев, был согрет тем здоровым внутренним теплом, какое свойственно дыханию всякого живого организма: собственно, это был клочок огороженного высоким глухим забором живого, не тронутого порубками леса, почти совсем истребленного на соседних участках с тем, чтобы выгородить место под солнцем для какой-нибудь худосочной грядки, плешивой цветочной клумбы или пляжной полянки с надувным бассейном, пластмассовым столиком и отбежавшим чуть в сторонку мангалом.

— Он, здесь живет постоянно, почти круглый год, — пояснил Малахов, когда мы прошли на участок через калитку. — И редко выбирается в город.

— Я его понимаю, — сказал я, вдыхая теплые запахи леса.

Малахов открыл ворота, вкатил на участок свои белые «Жигули», поставил их под навес слева от въезда и приветственно помахал рукой в сторону открытой веранды. Согнав с коленей кошку, хозяин поднялся и, оставив плед покачиваться в кресле, чуть развел руки — жест прозвучал мягким, ненавязчивым аналогом тривиального восклицания «Сколько лет, сколько зим!» — и избавил их от необходимости обниматься, расцеловываться и произносить какие-то случайные слова.

В его круглом, здорового оттенка, лице стояла мягкая улыбка — он, видимо, относился к тем редким людям, которым дано улыбаться как бы всеми чертами лица сразу: россыпью, мелких морщинок у глаз, блужданием мягкой ямочки в пухлой щеке, шевелением пышных седых бровей. Потому-то он и напомнил мне при первом взгляде доброго сказочника, однако чем ближе мы подвигались к веранде, на крепкие перила которой он опирался, поджидая нас, тем больше первое впечатление рассеивалось в миражной несбыточности сослагательного наклонения: если бы… Если бы не его светлые, умные глаза, которые никак не отзывались на улыбчиво приветливые игры лица, — глаза были прохладны, внимательны, цепки и, казалось, глядели сквозь тебя.

— Как это мило с вашей, юноши, стороны навестить старика, — сказал он, пожимая нам руки.

— Да брось ты, дядя Ваня, — улыбнулся Малахов. — Какой ты старик. Нам бы в ваши годы так выглядеть.

— А вы ведите здоровый образ жизни. И не пейте много водки. Не курите. Не отягощайте себя воспоминаниями. Не смотрите телевизор. Не читайте натощак российские газеты.

— Но ведь других-то нет, — возразил я хрестоматийной цитатой, и она отозвалась в его холодных глазах едва уловимой вспышкой какого-то лукавого чувства, на мгновение замутив его сквозящий через меня навылет взгляд.

— А вот никаких и не читайте, — улыбнулся он ртом и кивнул на стоявший в углу веранды стол, на котором попыхивал настоящий ведерный самовар. — Вы, юноши, ко времени. Сейчас чай пить будем.

Мы уселись за стол. Хозяин заварил чай, потом, выждав время, разлил его по чашкам.

— Так в чем, юноши, состоят ваши проблемы? — спросил он, глядя на то, как прозрачный дымок парит над чашкой. — Вы ведь не затем наведались к пенсионеру, чтобы обсудить виды на дачные урожаи кабачков?

— С чего ты взял, что у нас дело? — притворно изумился Малахов.

— Дети мои… — нараспев протянул дядя Ваня, откидываясь на высокую спинку своего стула, и взгляд его несколько потеплел. — Вы собираетесь водить за нос человека, полжизни проведшего в шкуре нелегала?

— Извини, дядя Ваня, извини, — потупился Малахов. — Просто нужна твоя консультация.

Малахов коротко изложил суть дела, связанного с «пенсионным фондом» Аркадия Евсеевича, опустив, впрочем, утренний эпизод с печальным финалом организатора приватного фонда.

— Так какого рода консультация от меня требуется? — прищурился дядя Ваня.

— Ну какая… — неопределенно протянул Малахов. — Как бы ты действовал на месте человека, который вдруг оказался в курсе такого дела и получил бы невзначай доступ к банковскому сейфу?

— Это настолько для тебя важно? — спросил дядя Ваня после долгой паузы.

— Думаю, да, — кивнул Малахов.

— Думаешь или в самом деле?

— В самом деле.

— Вот это другой разговор, — поощрительно закивал дядя Ваня. — Расслабьтесь, юноши, за этим столом вы можете называть вещи своими именами. И потому хочу предупредить сразу: люди, работающие в мировой столице бриллиантов, дерут за свои услуги драконовские комиссионные.

— Бог с ними, — вставил я. — Пусть хоть все заберут. И оставят немного на обратный билет. Деньги — не самое важное.

— Вон как? — приподнял он брови. — А что тогда важно?

— Да знаете… За державу обидно.

Он некоторое время испытующе разглядывал меня, склонив голову к плечу.

— Знаете, а мне ведь тоже обидно… — Спохватившись, он всплеснул руками. — Да ну вас, юноши! Чай простывает. Давайте чаевничать. И не спеша за чайком обсудим дела наши скорбные.

Он аппетитно почмокал губами, дегустируя первый глоток, потом потянулся к сахарнице, извлек из нее каменно прочный кусок сахара, походивший на многогранный мраморный сколок, взвесил его в руке, потом серебряными щипчиками отколол от монолита кусочек, положил его в рот, сделал большой глоток и, прикрыв глаза, замер, наслаждаясь, как видно, тем, как кусочек сладкого мрамора медленно тает на языке.

Посасывая сахар, он перебросил быстрый взгляд с меня на Малахова и спросил:

— Мы рассуждаем чисто гипотетически? В пространстве, так сказать, сослагательного наклонения?

Мы согласно покивали.

— Ну, в таком разе я бы… — Интонационно нагрузив частичку «бы», он медленно облизнулся и, пригубив чай; поморгал. — Я бы первым делом обзавелся совершенно безупречной рекомендацией.

Он помолчал, дожидаясь наших кивков, — мы кивнули.

— Далее. По прибытии в мировую столицу алмазов я бы… — он опять оттенил красноречивой паузой условия нашей сослагательной игры. — Я бы в аэропорту Спинхол сел на автобус компании KLM и доехал бы на нем до Центрального вокзала. И хорошенько бы присмотрелся к этому роскошному зданию, выстроенному еще в последней четверти прошлого века, — оно нам еще пригодится для дела. Потом я направился бы по проспекту Дамрак, миновал Музей пыток и так продвигался на юг — до тех пор, пока толпа праздношатающейся публики не вынесла бы меня в сердцевину Старого города, на центральную площадь Дам. Оттуда уже рукой подать до квартала «красных фонарей». Справедливости ради я бы назвал этот милое место, где можно купить любовь на любой вкус, кварталом «розовых витрин» — девушки стоят там в такого оттенка витринах. Но это так, к слову… Девушки меня, сказать по правде, давно не волнуют, а заглянуть в этот экзотический уголок города меня заставило бы то простое обстоятельство, что на окраине этого квартала есть симпатичная гостиница, называется она «Winston Hotel». Место уютное и недорогое, номер встанет не более пятидесяти долларов за ночь. Устроившись, я бы вернулся к Дам, свернул на улицу Вормеострат и через нее выбрался на проспект Рокин, поглазел в витрины всемирно известного ювелирного салона «Даймонд» — это такой Алмазный фонд в миниатюре, — а потом свернул бы на Лейдстрат. На этой улочке расположено великое множество антикварных и сувенирных магазинчиков, но мне предстояло бы отыскать один-единственный, он называется «Хансен», и в его витрине выставлена миниатюрная копия типичной голландской ветряной мельницы. Я зашел бы в лавку, поглазел на витрины, купил для порядка скромный сувенир, например пару деревянных башмаков-кломпов, и потом спросил бы хозяина, господина Хансена. Смею вас уверить, это милейший во всех отношениях человек, так что — ежели при вас рекомендации — он проведет вас в свой кабинет и осведомится, чем может быть полезен.

Он замолчал, глядя себе в чашку.

— И что бы дальше? — тихо поинтересовался Малахов.

— Будь я на месте того человека, я открыл бы чемоданчик, — улыбнулся всем лицом дядя Ваня, оставив, впрочем, по обыкновению, вне этой игры свои прохладные глаза.

— Только и всего? — спросил я.

— Ребята, я просто пью чай, и не более того. — Он опять потянулся к сахарному монолиту, отколол от него сладкий кусочек, отправил в рот, запил чаем, и так он неторопливо, чинно, с толком и расстановкой, в течение никак не меньше получаса блаженствовал, не спеша вводя нас в курс дела, а потом, шумно выдохнув в знак завершения долгой чайной церемонии, откинулся на спинку стула и, сцепив замком сошедшиеся на животе тонкие пальцы, саркастически глянул на меня.

— Вот так, ребята. Как говорится — если бы, да кабы, во рту выросли б грибы.

Я опустил глаза, пытаясь отложить в памяти воображаемую карту воображаемого города и нанести на нее воображаемые пути следования. Значит, так. Товарищ Хансен, ознакомившись с содержимым чемодана, возможно, согласился бы свести тебя с человеком, имя которого несущественно. Тот — не исключено — согласился бы взглянуть на содержимое чемоданчика из сейфа. Возможно, он счел бы нужным оценить это содержимое и назвать тебе цену. А засим раскланяться и исчезнуть с глаз долой. Окажись ты — ну, разумеется, чисто гипотетически — на месте обладателя чемодана, тебе следовало бы на следующий день направиться на Центральный вокзал, положить чемодан в ячейку камеры хранения, вернуться в свою гостиницу и направиться в бар. Там к тебе — не исключено — подойдет некий новый персонаж и, вежливо осведомившись о состоянии твоего здоровья, погоде и впечатлениях от города, назовет номер банковского счета. Оставив на столике нетронутый бокал с пивом, он откланяется, а ты теперь должен решать, держать ключик от камеры хранения при себе или же поместить его в более надежное место. Дядя Ваня — ну, разумеется, БЫ! — сходил в такой ситуации на почту, купил бы конверт, погрузил бы в него ключик и, надписав на конверте адрес отеля и имя получателя, опустил бы его в ящик. Потом он прошелся бы по улицам, посидел бы разнообразия ради в кафе — разумеется, в обычном, так называемом «коричневом», потому что в так называемых «белых» собираются исключительно гомосексуалисты и лесбиянки, — вернулся бы в гостиницу и не слишком удивился бы, обнаружив в своем номере пару обаятельных джентльменов, мирно сидящих на диванчике. В такой ситуации не стоило бы делать резких телодвижений, а просто составить им компанию, присев на диван и плеснув себе в стакан что-либо, на свой вкус, из мини-бара. Лучше бы просто содовой. Следовало бы приготовить себя к тому, что в компании джентльменов придется провести какое-то время, возможно, целый день, разговаривая о посторонних интеллигентных предметах, да вот хотя бы о впечатлениях от посещения Музея эротики. Наконец, по истечении пары часов, следовало бы поднять телефонную трубку и связаться с «Амстел-бэнк», где существует счет, номер которого тебе сообщил случайный знакомый из бара отеля. И продиктовать номер счета. Такой счет в нашем банке открыт, сообщит тебе клерк, и больше он не произнесет ни слова до тех пор, пока ты не подтвердишь свои полномочия, назвав определенный код в виде шестизначной цифры. О'кей, отзовется клерк, и что вас интересует? Сумма. Сумма такова, сообщит он. Ты сопоставишь ее с той суммой, что была названа оценщиком — разумеется, делая поправку на комиссионные: и банковские, и посреднические. Если остаток тебя устраивает, следовало бы поблагодарить клерка за любезность и попросить оказать тебе еще одну услугу. Все, что в наших силах, наверняка ответят на том конце провода. Ты просишь перевести деньги со счета на два других, тоже номерных, — предположим, в каком-нибудь парижском банке, швейцарском или любом другом хранилище денег, причем лучше, чтобы оно обладало солидной репутацией. Останется только ждать. Потом следовало бы связаться с банками, счета которых ты назвал для перевода средств из Амстердама. Вот и все. В компании с двумя джентльменами ты спускаешься в ресепшн, забираешь письмо, отправленное экспресс-почтой на собственное имя, и отдаешь его своим спутникам. Они берут ключик, покидают вместе с тобой отель, садятся в машину, и вы катите на Центральный вокзал, изымаете из ячейки заветный чемоданчик, джентльмены проверяют его содержимое. Все на месте, спасибо, с вами приятно было иметь дело, адье. И вам спасибо, господа, вы имеете счастье жить в воистину прекрасном городе, гуд-бай.

— Все не так уж и сложно, — подумал я вслух.

— Что, простите? — спросил дядя Ваня.

— Если опять-таки следовать в духе наших гипотетических предположений… Ну скажем, так. Предположим, что постояльцу гостиницы «Winston Hotel» придет вдруг в голову, извините за жаргон, «кинуть» своих партнеров по сделке. Это ведь несложно. Тут напрашиваются два варианта. Во-первых, дождавшись подтверждения о переводе средств из Амстердама, он может прямо на месте предпринять нечто экстравагантное — с тем, чтобы покинуть гостиницу не в компании двух джентльменов, а в одиночестве. И вот в таком гордом одиночестве спуститься в ресепшн, взять конверт, поехать на Центральный вокзал и забрать из камеры хранения свой чемодан. Оставшись, так сказать, при своих да плюс к тому заимев круглую сумму на счетах. Или второй вариант. Соблюсти правила приличия, никого не бить по голове в своем номере. А дождаться, пока они извлекут чемодан из ячейки и обнаружат, что он набит, скажем, грязным бельем.

Дядя Ваня тихо рассмеялся и покачал головой:

— Ну, во-первых, это джентльменские дела, ни разу в моей практике никто никого «кинуть», как вы выражаетесь, не пытался. Почему? Да просто потому, что такого рода сделки крайне выгодны обеим сторонам. Уже хотя бы в силу того обстоятельства, что они обходятся без лишних бумаг, налоговых деклараций и прочей макулатуры. А во-вторых… Либо вы — в первом вашем варианте — просто не выйдете из своего номера. Либо потом, когда они не обнаружат в чемодане того, что ожидали, ваш труп спустя какое-то время выудят из канала… Еще чайку? Нет? А я выпью.

Он налил себе полчашки, неторопливо выпил, поднял на меня глаза:

— Что-то не так, юноша?

— Да нет, что вы… Просто вы лакомитесь чаем вприкуску с таким видом, будто поедаете, как минимум ананасы в шампанском.

Он искренне расхохотался:

— Знаете, молодой человек… Там, где я провел полжизни, ананасов в шампанском было навалом. Но все эти годы мне нестерпимо хотелось вот именно этого. — Он отколол еще кусочек от сахарной глыбы, погрузил его в рот, запил чаем и, откинувшись на спинку стула, прикрыл глаза.

Пора было откланиваться. Мы спустились с веранды, пошли по тропке к навесу, под которым стояла машина.

— Эй, молодые люди, минутку! — окликнул он нас, когда Малахов уже вывел «Жигули» на дачную аллею и запирал ворота.

Мы вернулись. Он сидел в прежней позе, потом медленно приподнял красноватые веки.

— Если у вас вдруг возникнет охота — ну, разумеется, из чисто языковедческих соображений — заняться проблемой перевода сослагательного наклонения в наклонение изъявительное… — Он помолчал. — Заезжайте к старику.

— Хорошо, — кивнул я. — Что вам привезти к чаю?

— Кускового сахара. Он почему-то по теперешним временам стал редкостью.