Меня демобилизовали первым, а моего друга, ефрейтора Ваню Ткача перевели в Приморскую армию, ибо надвигалась еще и японская эпопея.

В армии тебе может повезти во многих случаях. Например, ежели ты окажешься при кухне.

Или при складе, желательно — вещевом. Или писарем, тоже неплохо. Но главное везение, ежели встретишь ты солдата, такого же, что и ты, и поймешь: это друг. Настоящий, без фальши, без поисков выгоды — друг. Он уж истинно в беде не бросит и не побоится защитить. В любой ситуации. Ему можно все рассказать. Все — выслушать. Полить командиров. Обсудить женский пол. И тому подобное. Что говорить — друг в армии уже 50 % успеха. То есть, что останешься жив. Такой друг у меня был с 1942 по 1946 год — Ваня Ткач.

Мы вместе прошли отступление, разгром, бегство. Вместе стояли в обороне и стояли насмерть. Вместе шли вначале по Польше, а затем — по Германии.

Ваня — из беспризорников. Но родители были поляками. Дальше история не очень понятная, но в результате Ваня оказался в детприемнике Омской области. Откуда бежал. Был возвращен. Мыкался, пока не попал в армию. Стал техником по связи. А в армии, как мы знаем, основное условие — связь.

Он мне много чего порассказывал за детский дом. Какие там нравы. Как у воспитателей, так и у «контингента». Ругал и проклинал — боюсь даже имя назвать кого — за очередной раздел Польши. За погибших абсолютно ни за что польских служащих и военных. Тех, которые не воевали против Красной Армии и добровольно пошли в плен. И погибли лютой смертью в Катынском лесу.

Я все это узнавал впервые и было мне горько за всех моих, погибших вовсе уже ни за что. За какие-то пошлые теории неудавшегося маляра, ефрейтора, ввергшего свою страну в пекло и надолго разрушившего жизнь всей Германии. Они, немцы, до сих пор расплачиваются за участие в осуществлении идей бесноватого. Расплачиваются в прямом смысле слова. Хотя все за фюрера в свое время были.

Я рассказывал Ивану за еврейские местечки, овраги в тумане, за соловьев. О нашем бизнесе по подошвам, набойкам и изготовлению сапог из шевро.

Спорили иногда о преимуществах той или иной религии. Ивану было легче — он знал только то, что учил в детдоме — октябренок, пионер, комсомол. Он мне рассказывал, все это была большая профанация. А на деле пацаны курили, обижали и угнетали малолеток, ненавидели воспитателей, занимались воровством и онанизмом. Воровством — чаще.

— Знаешь, Арон, — говорил Иван, — я даже здесь, при штабе, еле сдерживаюсь, чтобы не «дернуть» фонарик, или зажигалку, или нож перочинный. А уж ежели немецкий, да «Золинген», то вяжи меня, терплю из последних сил.

В общем, был Иван для меня огромной отдушиной. И не отходил от меня после того, как узнал о гибели моих.

Нет, каждому бы таких друзей. И грустно мне было расставаться.

Меня в 1946 году демобилизовали, а Ваню отправили на Дальний Восток. Но мы решили не терять друг друга. Условились, пока нет адресов, писать одной медсестричке, подруге Ивана, живущей в Москве постоянно.