Скитаясь в горах, он одичал, стал сторониться людей, чуждаться себе подобных. Все мысли его, все представления, рожденные его взволнованным воображением, каждый его вздох – весь этот трепетный душевный мир принадлежал Маквале и был так сладостен для мохевца, что не мог он позволить чужому взору заглянуть в этот мир. Воя жизнь Онисе была отдана ей, и он, как скупец, тайком от всех, для себя одного благоговейно приоткрывал ларь своих сокровищ, один, без свидетелей, восторженно перебирал свои богатства.

Каждый раз, когда овладевала им тоска по Маквале, перед ним возникал ее образ, который он мысленно ласкал. Он взбирался на вершины гор и подолгу глядел оттуда на дальние горы, грозные или нежно-влекущие, глядел с неотступным вниманием, словно изучал в них каждую линию, каждый изгиб. И снова образ Маквалы вставал перед его мысленным взором – ангельски-добрый, когда сам он был добр, искушающе-злой, когда сам он был зол и жесток.

Песня пандуриста оставила глубокий след в его душе, тяжелым камнем легла ему на сердце. Его одолевала мысль: «А что, если она изменяет и мужу, и мне?» И груз этой мысли был для него слишком велик. Он сгибался под ним, силы покидали его, наступал распад всего его существа, и тогда он бывал жалок. Как змея, обвивалась вокруг него тайная эта мысль, точила его, вгрызалась в сердце, сосала кровь.

Но даже и эта титаническая борьба не могла его сломить, и, сбросив с плеч минутную слабость, он снова выпрямлялся, гордо закидывал голову и бросал вызов жизни: «Люблю Маквалу, и она будет моей!» Неодолимая страсть дышала в его словах. Чувствовалось, что нет преград для этой силы, и только одна смерть способна уничтожить ее.

Однажды Онисе был особенно мрачен. Вся жизнь представлялась ему холодной, тесной могилой. Железным обручем стянула его сердце тоска, стянула с такой силой, что даже стон не мог вырваться из его груди. Разум мутился, в глазах темнело, горько кривился пересохший рот, ноги его подкосились. Он опустился на землю, чтобы дать отдых своему обессиленному телу. В глазах блуждала дрема, и он смежил веки. Сон вился над ним, но не мог покорить его, и он долго боролся с изнуряющим полузабытьем. Голова кружилась. Он попытался привстать, но вдруг упал, как подкошенный; сон сразил его наконец; измученное тело потребовало восстановления сил.

Он спал с утра до полудня крепким сном, ни разу не шелохнулся. Но лицо спящего дышало жизнью: брови хмурились, на лоб набегала тень. Сон стал глубже, и постепенно покой разлился по лицу, морщины разошлись, грудь задышала ровней. Легкая улыбка скользила по губам, лицо осветилось радостью. Онисе рассмеялся во сне и проснулся. Долго не открывал он глаз, чтобы продлить счастье, подаренное ему сновиденьем. Наконец он приподнялся, провел рукой по лбу.

– Проклятие! Не смог выспаться! – вздохнул он и спустился к роднику. Он освежил лицо холодной струей, утерся полой чохи, пригладил волосы мокрой рукой и присел тут же на камень.

Долго предавался он своим печальным мыслям. Потом тихо запел:

И вдруг глаза его загорелись мрачным огнем.

– Обнимает чужой?! – воскликнул он и вскочил.

Щеки его пылали, спокойное лицо стало грозным, метало молнии.

– Нет, богом клянусь, Маквала! Если не мне, так и другим ты не достанешься!.. Я люблю тебя, и ты моя навеки!..

– Да, лучше, лучше умереть однажды, так лучше! – воскликнул он и стал спускаться с горы.

Онисе шел твердой, стремительной поступью, пот катился градом по его лицу.

Огибая выступ скалы, он вдруг столкнулся с быстро шедшим человеком.

– Здорово, Онисе! – воскликнул встречный. Онисе смешался.

– Бежиа, ты? – остановился он, в душе проклиная эту встречу.

– Куда путь держишь? – спросил с любопытством Бежиа.

– Никуда. Соскучился, решил на охоту пойти.

– О-о! – удивился Бежиа. – Турья голова тебе, турья голова! – приветствовал он Онисе обычным приветствием охотников. – Дай бог тебе удачи!

Онисе смущал его испытующий, недоверчивый взгляд.

– А зачем ты вниз идешь? – не выдержав, спросил пастух.

– Хочу поохотиться по ту сторону гор.

– А почему? Разве здесь не лучше?

– Нет, здесь пастухов много и зверь напуган.

– Ну, дай тебе… Задержал я тебя!..

– Нет, что ты?… Ты парень удачливый, у тебя счастливый глаз, ты не сглазишь.

– Дай тебе бог удачи! А скажи, пожалуйста, талисман – железное кольцо, выкованное в безмолвии, – у тебя есть?

– А зачем мне оно?

– Как зачем? Ты, значит, не знаешь ничего? Вот я тебе сейчас расскажу, как это бывает… Встанет кузнец в страстную пятницу, не вымолвит ни слова, ни куска в рот не возьмет, ни глотка не выпьет, и так, натощак, не произнеся ни звука, раздует горн и скует кольцо железное и всякого, кто будет носить то кольцо, оградит оно от зла и от глаза дурного.

Онисе нетерпеливо ждал окончания рассказа, слышанного им тысячи раз.

– До свидания, Бежиа! – стал он торопливо прощаться.

– Ты что, друг, разве спешишь? Посидим, отдохнем немного.

– Некогда, опаздываю.

– Ну, давай отдохнем!

– Где ты был, что так устал?

– А вот присядем, тогда расскажу. Они сели на камень у края дороги.

– Еще до рассвета пришлось мне гонять коз проклятых, разбрелись они… Как только вернулся, меня послали в деревню за хлебом, мы без куска хлеба остались; когда спустился вниз, оказалось, что лошадь отправили пастись в горы. Теперь иду за лошадью.

Онисе насторожился. Ведь Бежиа работает пастухом у Гелы, значит, он был у Маквалы, видел ее. О, теперь Онисе готов был до полуночи не расставаться с ним! Бежиа видел Маквалу, стоял рядом с нею, теперь эта нежданная беседа с пастухом показалась ему бесценным подарком.

«Только, что за проклятье! – думал Онисе. – Ни разу не упомянет о ней!»

Бежиа, как нарочно, ни словом не обмолвился о Маквале. Он тарахтел без умолку, как неисправный мельничный жернов, вертел языком безостановочно, но ни одного зернышка для жадного слуха Онисе!

– Бедняга, как намучили тебя! – сказал наконец Онисе.

– Да уж, где нам, крестьянам, отдыхать, да еще батракам! Пришел я домой уставший, хотел отдохнуть, а тут Маквала за конем послала, не смог я ей отказать, сразу же и пошел.

– Маквала? – наконец-то губы Онисе произнесли вслух священное имя. Кровь прилила к его лицу, он принялся кашлять, чтобы скрыть свое волнение.

– Да, Маквала… Что ни говори, а такой женщины нет в наших горах. Богом клянусь, ей отказать невозможно ни в чем.

– Ишь, как ты о ней говоришь! – неловко попытался пошутить Онисе, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не дрожал.

– А отчего не говорить? Добрая она… Не спросит человека, почему он брови насупил, развеселит его, утешит… А сердце какое? А нрав? Нет, не иначе, как сам владыка был ее восприемником!..

– А сердце у нее доброе? – спросил мохевец.

– Доброе, да еще какое! Слов не найдешь, чтоб ее восхвалить достойно!.. Только жаль ее, одна дома, много забот у нее по дому.

– Разве так уж много? – участливо спросил Онисе.

– А как же? Большое хозяйство, двор, скота много… Все надо в исправности держать… Ты что дрожишь-то весь? – прервал свои разглагольствования Бежиа, пристально вглядываясь в Онисе.

Онисе насторожился. Как бы не опорочить недоброй молвой дорогое имя!

– Это ничего… Просто зябну.

– Уж не лихорадит ли тебя?

– Нет, откуда в горах лихорадка? Просто холодно стало.

– В низине можно схватить!

– Можно… – согласился Онисе.

– Так ты ее, к тому же, и красивой считаешь? – осторожно спросил он.

– Кого? Маквалу? Звезда, с неба сорвавшаяся, – вот кто она!

При этих словах Онисе потерял всякую власть над своим сердцем, стон вырвался из его груди.

Бежиа снова испытующе глянул на него.

– Что с тобой?

– Должно быть, и вправду в низине схватил лихорадку! – сдался на этот раз Онисе. – А мне что-то не очень нравится ваша хваленая Маквала! – небрежно бросил он.

– Что? – удивился Бежиа, – нездоров ты, потому и болтаешь глупости. Ее красота всех с ума сводит, а ты говоришь, – не нравится?

– Нет, не нравится! Муж ее вернулся, что ли?

– Нет… его зимнее пастбище зноем повыжгло, он спустился пониже, нового ищет.

– И жену оставил одну?

– Совсем.

– Как он решается ее одну оставлять?

– Отчего же?… Она – женщина надежная: кого избрала, тому и верна.

– Возможно, да только женщине всегда трудно одной.

– Уж не сидеть ли мужу весь век с женой! Когда же дело делать? Не годится так. А за Маквалой нет надобности присматривать, никто не собьет ее с пути, – убежденно заключил Бежиа. – Вот и сейчас она одна на мельнице, – дожидается помола.

Онисе вздрогнул. Глаза его засверкали.

– Как ты сказал? – он схватил Бежиа за плечо.

– А что такое я сказал? – растерялся Бежиа.

– Ты правду говоришь, что Маквала одна, совсем одна осталась на мельнице… Говори скорей! – Онисе охрип от волнения. Испуганный насмерть Бежиа извивался у него в руках. Он ничего не мог понять.

– Ей-богу, правду говорю! – жалостно оправдывался он.

– Совсем одна?

– Одна, одна!

– Хорошо! – Онисе отпустил Бежиа. – Ступай теперь своей дорогой. Да смотри, держи язык за зубами… Никому не проговорись о том, что встретил меня здесь, не то, бог свидетель, ничто и никто тебя не спасет!

Бежиа поклялся, что будет молчать. Он взвалил на плечи свои пожитки и, попрощавшись с Онисе, зашагал своей дорогой.

– Постой! – остановил его Онисе.

– Что еще? – испуганно оглянулся Бежиа.

Онисе подошел к нему вплотную и спросил, понизив голос:

– Она на мельнице?

– Да!

– Одна?

– Одна!

– Никого к себе не ждет? – допытывался Онисе, пронизывая взглядом бедного пастуха.

– Я сам проводил ее туда. Зерно отнес на помол и оставил ее одну.

– Прощай, Бежиа, прощай! – вдруг заспешил Онисе. – Только, братством тебя заклинаю, помни, о чем я просил тебя, забудь о нынешней встрече. Как будто ты и не видал меня вовсе и ничего не слыхал обо мне…

– Ну, так вот что, Онисе, – скажу тебе прямо, – если бы я расстался с тобой так, как давеча, обиженный тобою, я, пожалуй, рассказал бы кому-нибудь о нашей встрече, об обиде своей. А теперь – пусть эта пуля пронзит мне сердце, если я выдам тебя.

С этими словами он вынул пулю из гнезда газыря и протянул ее Онисе.

– Пусть умрет Онисе, лишь бы тебе долго жить, – и Онисе дал ему взамен свою пулю.

Этим нехитрым обычаем скрепили они свое братство и отныне обязались быть верными друг другу в радости и горе.

И тотчас же острый выступ скалы скрыл их друг от друга, и каждый пошел своей дорогой, думая о своем.