Прошло некоторое время. Я подготовил пропускные билеты, и все мы, входящие в одно товарищество, собрались на покосном поле Шавхалиани за Тереком, как раз против Степанцминды. Мы перемешали наши стада и, предполагая на другой день двинуться в путь, собрали приношения и устроили прощальный пир.

Все молились, прощались с собравшимися друзьями и родственниками и вели себя так, словно уходили на войну или готовились к большим испытаниям. Поля ногайцев и чеченцев действительно находятся довольно далеко от нас, но ведь и там живет мирное население! Чего же тогда так боялись эти трудолюбивые люди, которые шли на такое мирное занятие, как уход за скотиной?… Я был неопытен, и все это казалось мне удивительным, так как я не мог себе представить, сколько бедствий и огорчений ожидает нас в пути.

На этом пиру пастухи в один голос решили, что в пути и на стоянках я буду у них главным распорядителем, а Симона, по моей просьбе, дали мне в помощники. Во время пира мне слали чашу за чашей, говорили тосты в стихах, в которых называли меня надеждой и опорой своей.

Солнце уже склонилось к западу, когда мы кончили наше пиршество и я приступил к исполнению своих обязанностей. Столько говорилось о трудностях, о грабежах и неизбежных стычках, что я все свое внимание сосредоточил в первую очередь на оружии. Я собрал пастухов и, проверив у всех оружие, остался очень доволен. Ружья и пистолеты у всех были начищены, курки в порядке, кремни новые, кинжалы отточенные, пороха и запалов в изобилии. Словом, они были готовы в такой степени, что хоть тут же выводи их в бой.

В ту ночь стада оставались на месте, а на другой день на рассвете должны были тронуться через казачью станицу Маханюрт в Брагун, где мы арендовали земли на зимние пастбища.

Я и Симон ушли в наше село уладить оставшиеся дела, попрощаться с домашними.

– Что-то очень уж мы готовимся, Симон, но не знаю, к чему? – сказал я.

– Готовиться надо заранее: когда беда придет, тогда уж поздно будет, – спокойно ответил он.

– Ты так говоришь, словно мы в поход выступаем? – улыбнулся я, желая вызвать его на разговор и узнать, что же все-таки ждет нас в пути.

– Какая разница, милый, в поход итти или стадо вести, – нигде без оружия не обойтись.

– Как так?

– Все преследуют стадо. И зверь, и человек, и погода, все – враги скота, все хотят урвать от стада, – сказал он, – вот почему пастух – несчастный человек. От любого занятия можно оторваться, а от отары ни на минуту не отойдешь… От непогоды каждый укроется, а пастух – хоть умри со стадом… И ночью надо бодрствовать, одним глазом следить, как бы отара не перепугалась, зверь бы на нее не напал или вор к ней не подкрался… Пастуху нет отдыха ни днем, ни ночью!

И в самом деле, читатель, представьте себе пастуха под открытым небом в темную, холодную ночь; дождь льет, как из ведра, холод пронизывает до мозга костей, ветер колет иглами, а он только плотней запахивается в бурку, – нельзя оставить баранту, нельзя оторвать ее от корма и надо постоянно быть начеку.

Помянув бога и хевских святых, мы вышли в путь.

Наше общее стадо мы разбили на пять отар. Головную отару сопровождал Симон, а сам я шел за последней. Симон вначале противился этому, но я решил, что так мне будет удобнее следить за всем стадом, и я настоял на своем.

Баранта растянулась по узкому, извилистому ущелью Медленно, осторожно двигаясь, она приблизилась к Дарьялу. Вдруг передние остановились и зашумели. Ко мне подбежал пастух и сообщил, что казаки не пропускают стадо. В целях поддержания спокойствия Дарьяла охрана имеет право проверять билеты у прохожих и проезжих.

Я подошел к охране узнать – в чем дело. Оказывается, казаки задержали передние партии баранты и загнали их в плетеный грязный загон. Чистая, мытая баранта стояла по колено в жидкой грязи. К тому же еще самцов поместили вместе с самками, и, конечно, ягнята теперь народятся раньше, чем успеет пробиться молодая трава, и, значит, у матерей не хватит молока и молодняк или погибнет, или вырастет слабым, хилым и шерсть у него будет плохая. А у овец от грязи заболят ноги, они не смогут ходить на корм, разрывать копытами снег и искать траву под ним. От этого они ослабеют и, если даже переживут зиму, все равно будут слабосильными и не дадут приплода.

Казаки, конечно, ничего этого не могли понять, и это не удивительно. Меня только поразила полная разнузданность и неразбериха в их действиях.

Меня окружили пастухи, свои и чужие, и стали умолять их спасти.

– Почему вас задержали? – спросил я их.

– Придрались к нам, требуют пятьдесят рублей, – тогда, мол, пропустим. Мы десять предлагали, – не согласны.

– Что вы, зачем давать им деньги? – сказал я. – Кто у вас старший? – обратился я к одному из стоявших тут же казаков.

– А тебе для чего? – ответил тот. – Ты наш начальник, что ли?

– Ты потом узнаешь, кто я! – сказал я сердито. – Кто старший над вами? – повторил я свой вопрос.

– Я старший! Говори, что тебе надо!

– Почему стадо задержали?

– На то наша воля. Задержали, и всё тут!

– Ты понимаешь, какой убыток наносишь пастухам?

– Пусть хоть совсем пропадают, – мне-то что?

Я убедился, что разговаривать с ним по-человечески невозможно, да и подозрительно мне показалось, что у «старшего» нет никаких знаков отличия.

Я направился к их казарме. В дверях передо мной вырос другой казак.

– Куда? – остановил он меня.

– Хочу видеть вашего командира.

– Он кутит, ему не до тебя.

– Ступай, скажи, что хочу его видеть. – Я назвал себя.

– Мы у тебя под командой, что ли? – засмеялся казак.

Я с трудом сдерживал гнев. Блюститель порядка кутит, а когда человек требует справедливости и человеческого обращения, его подымают на смех… К счастью, я хорошо говорил по-русски, с не знающим русского языка они обошлись бы еще грубей.

Я повернулся, кликнул ребят, велел им выпустить стадо и продолжал путь.

Как только бедняги услышали мое распоряжение, они, дай бог жизни, со всех ног кинулись исполнять его. Начисто снесли плетень и принялись выгонять стадо, которое весело бросилось на дорогу из грязной закуты.

Казак подскочил к одному пастуху и стегнул его нагайкой. Тот вспыхнул, схватил казака, стащил с забора, на который тот вскочил, и принялся избивать. Я с трудом вырвал у него казака. На крик: избиваемого выскочили другие казаки и набросились на пастухов. Их было человек пятнадцать, а пастухов, отборных молодцов, восемнадцать человек, и потому казаки скоро сдались и запросили пощады. Их командир, некий Белогоров или Белогорский, хорошо не помню его фамилии, выскочил пьяный, в одном нижнем белье и грозно крикнул: «К оружию!». Однако, увидев своих казаков в плачевном положении, вернулся в помещение, облачился в черкеску, не забыл даже привесить саблю и почтительно вышел ко мне с просьбой простить его подчиненных за бесчинства, совершенные ими.

Мне удалось успокоить своих людей и, к удовольствию пастухов, мы благополучно двинулись дальше.