Ставрополь утопал в весенней слякоти. Солнце уже пригревало, и на деревьях начали распускаться почки. По улицам ездили казаки, обдавая грязью редких прохожих и распугивая гусей, которые важно разгуливали со своими выводками.

Губернский город все еще являл собой захолустье, хотя кругом стучали топоры и возводились новые здания. Пока же единственным украшением города была небольшая церковь с хорошими певчими. Но ванн с минеральными водами или грязями, к которым привык Граббе, и даже приличной бани в городе не было.

Будни командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории понемногу вошли в размеренный ритм. В штабе дел было немного, больше – пустых хлопот и незначительной переписки. Суетились только дежурные офицеры, интенданты, вагенмейстеры и прочие штабные чины, да и то больше для виду. На самом же деле все замерло в ожидании большой военной кампании.

Зато в доме у Граббе было шумно. Дети росли, и проказы их порой выводили генерала из себя. К тому же вокруг носилась дворня, а возвращенный на службу старый денщик Иван изводил генерала своими заботами.

Семейство Граббе жило в казенном доме, где до них помещался покойный генерал Вельяминов. По вечерам, уложив детей, Граббе с супругой садились пить чай. В эти спокойные вечера они подолгу разговаривали, будто восполняя долгие месяцы разлуки. В последние дни Граббе все больше говорил о своем великолепном плане, утверждения которого ждал со дня на день.

– И чего Шамиль бунтует? – удивлялась Екатерина Евстафьевна.

– Смирился бы с неизбежностью да вкушал себе от императорских щедрот.

– Глядишь, и генералом бы сделали, – соглашался Граббе.

– Да разве можно абрека – генералом? – возражала Екатерина Евстафьевна.

– У нас все можно, Катенька, – уверял Граббе.

– Я вот к государственным преступникам причислен был, и то в генералы вышел.

– То – ты, Павел Христофорович, из благородного семейства и орденов вон сколько заслужил, – не соглашалась Екатерина Евстафьевна.

– А Шамиль-то – кто?

– Простой горец.

– Из черни, выходит? И чтобы из грязи – в князи?

– Князей-то он разогнал, – сообщил Граббе.

– А те дворяне, что убежать не успели, у Шамиля теперь наравне с простыми людьми.

– Да как же это можно? – всплеснула руками Екатерина Евстафьевна.

– А очень просто, – пожал плечами Граббе.

– Сами себе хлеб добывают. А Шамилю титулы не надобны, ему свободу подавай!

– Так он вроде революционера? – испугалась Екатерина Евстафьевна.

– Можно и так рассудить, – ответил Граббе.

– Только у революционеров хоть идеалы какие-то, а у горцев что? Одна дикая вольность на уме. И чтобы все были равны. Слыханное ли дело?

– А Лиза-то как там? – вспомнила Екатерина Евстафьевна.

– Письма пишет – сплошные слезы и отчаяние. Жаль мне ее.

– Жаль… – поморщился Граббе.

– Но в горы-то зачем соваться? Как будто без нее муж эполеты не получит.

– Помог бы ты ей, – попросила Екатерина Евстафьевна.

– Лизе уже лет сколько, а деток нет. Тяжело это.

– Помог бы! – негодовал Граббе.

– Она же в горы просится, в Хунзах, через немирные аулы. А если украдут? Или, того хуже, убьют глупую?

– Ты уж проследи, Павел Христофорович. Дай женщине сердце успокоить. А то она уже сама не своя.

– Лучше бы сюда приехала, пусть себе у нас живет.

– Теперь уже без Михаила не вернется, – вздохнула Екатерина Евстафьевна.

– Я ее знаю.

– Женщинам на войне не место, – сказал Граббе.

– А у горцев жены, они что, тоже дерутся?

– Одного поля ягодки, – кивнул Граббе.

– Навроде амазонок?

– Не совсем, – объяснял Граббе.

– У горцев свои законы. Но за своих и дети с кинжалами бросаются.

– Господи, помилуй! – перекрестилась Екатерина Евстафьевна.

– Да уж, – кивнул Граббе.

– Не приведи господь.

– А нельзя ли этих горцев, Шамиля этого в покое оставить? – простодушно спросила Екатерина Евстафьевна.

– Что ты такое говоришь? – опешил Граббе.

– Так ведь получается, что мы в чужой монастырь со своим уставом?

– Вздор! – прервал жену Граббе.

– Ты, душа моя, ничего не смыслишь в политике.

– Каюсь, не смыслю, – грустно улыбнулась Екатерина Евстафьевна.

– Куда мне? Мое дело – детей рожать да растить их, а после на войны провожать, политикам на растерзанье.

– Не твоего ума дело, – сердился Граббе.

– Батюшка мой говорил, что войну и дурак затеять может, а политики на то и надобны, чтобы в мире жить.

– Уймись, Катенька, – зашипел на жену Граббе.

– Еще услышит кто-нибудь. Доказывай потом, что это бабья глупость, а не крамола.

– Ты ведь не молод уже, – роняла слезы Екатерина Евстафьевна.

– И мои годочки летят. А дети наши? Почитай, отца родного не видят…

– Потерпи, душа моя. Скоро уже с Шамилем покончу, – обещал Граббе, положив руку на плечо супруги.

– Мне сам государь повелел горцев усмирить. А что велено, то свято.

Было далеко за полночь, когда у дома Граббе остановилась запыленная пролетка фельдъегеря. Караульный вызвал денщика, и Иван, чертыхаясь, пошел будить барина. Впрочем, Граббе даже был благодарен денщику, что тот вырвал его из тягостных ночных видений. Генералу опять снилась чудовищная гора, которая на этот раз тянула к нему свои огромные каменные лапы.

Получив пакет, Граббе сел к столу и велел денщику принести свечи. То, что содержалось в пакете, заставило Граббе забыть тягостный сон. Это было высочайшее благоволение на исполнение дерзкого замысла Граббе.

– Что, Павел Христофорович? – спросила встревоженная супруга, входя в кабинет.

– Все! – потряс бумагами возбужденный Граббе.

– Государь нашел мой план блестящим!

– Помогай тебе Бог! – крестилась Екатерина Евстафьевна.

– Он благословил мой проект! – ликовал Граббе.

– Государь император избрал орудием возмездия генерала Павла Граббе, а не какого-то там Головина!

– А Головин как же? – не понимала Екатерина Евстафьевна.

– Ему тоже найдется занятие, – говорил Граббе, снова перечитывая письма.

– Будет прикрывать меня с юга.

Граббе лихорадочно метался по кабинету, снова и снова заглядывал в письма, затем бросился к столу и схватил перо, собираясь что-то писать.

– Поздно уже, – напомнила супруга.

– Самое время, душа моя! – отвечал Граббе.

– Ты не представляешь, сколько теперь нужно отдать распоряжений.

– Не лучше ли с утра, на свежую голову? – убеждала Екатерина Евстафьевна.

– А разве еще не утро?

Граббе посмотрел в окно, но увидел только звезды в черном небе и горящую смоляную бочку, освещавшую улицу.

– Ночью лучше думается, – объявил Граббе.

– Пойди поспи, Катенька.

– Так и не будешь ложиться? – беспокоилась супруга.

– Под лежачий камень, как говорится… – Граббе не закончил пословицу. Вместо этого он взял перо и написал, повторяя вслух: – Ганнибал у ворот!

– Который Ганнибал? – не поняла супруга.

– Ты это про генерал-аншефа? Который при Петре состоял? Который Пушкину прадедом приходился?

– Я про другого, – терпеливо объяснял Граббе, выпроваживая супругу.

– Который через Альпы перешел и Рим сокрушал.

– Ах, вот что, – сказала Екатерина Евстафьевна.

– А все же лучше бы тебе выспаться перед Римом-то.

Закрыв, наконец, за супругой дверь, Граббе велел подать чаю и принялся снова перечитывать письма, находя в них все больше комплиментов своему полководческому гению.

Наступал его звездный час. Граббе почти осязал, как история открывала перед ним свои заветные двери. В этих мечтаниях Граббе пребывал до рассвета. И только перед пробитием утренней зори задремал на походной солдатской койке. Он держал ее на виду, дабы все знали, что он и в этом следует примеру государя императора.

Дремал Граббе с раскрытой книгой в руках. Это был Тит Ливий, повествовавший о полководце Ганнибале.

«Он одинаково терпеливо переносил жару и холод, – писал Ливий.

– Меру еды и питья он определял природной потребностью, а не удовольствием; выбирал время для бодрствования и сна, не отличая дня от ночи; многие часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спал на земле среди воинов, стоявших на постах и в караулах. Он далеко опережал всадников и пехотинцев, первым вступал в бой, последним покидал сражение…».

Ганнибал был тайным кумиром Граббе. Карфагенец не сумел покорить Рим, но покорил сердце еще юного Павла. Говоря о величайших полководцах, Ганнибал называл себя третьим, после Македонского и Пирра. Граббе следовал своему идеалу и тоже считал себя третьим, после Кутузова и Ермолова. Но, как и Ганнибал, веривший, что станет первым, если победит Рим, Граббе мечтал вознестись, сокрушив Шамиля.