Военная кампания 1839 года должна была охватить весь Кавказ. На правом фланге несколько самостоятельно действовал Раевский, занятый десантами к непокорным черкесам и возведением новых береговых укреплений. Главные же события начинались на левом фланге. Против Шамиля был назначен отряд Граббе, который получил название Чеченского и собирался из частей разных полков. Головин возглавил Дагестанский отряд, меньшей по численности, которому предназначено было действовать в Южном Дагестане, окончательно покорить верхние Самурские общества и построить укрепление у селения Ахты.

Войска Чеченского отряда стягивались к Внезапной.

Первыми стали лагерем у крепости четыре батальона Куринского пехотного полка под командованием полковника Пулло. На самом деле это был почти весь полк, кроме небольшого резервного батальона, оставленного на Сунженской линии. Куринцы были опытными солдатами, которые уже ходили на Ахульго с Фезе.

Затем прибыли не менее закаленные в битвах с горцами батальоны Апшеронского полка. После них начали подходить конные и пешие сотни казаков Горского, Моздокского, Гребенского и Кизлярского линейных полков со своими орудиями. Сюда же устремились кавалькады горской милиции. Из Тифлиса была прислана Головиным саперная рота. Из Владикавказского округа двигался батальон Кабардинского егерского полка, сопровождая затребованный оттуда же инженерный инструмент на тридцати арбах.

Грузинский линейный батальон спешил из Дербента.

Артиллерия располагалась отдельно и тоже состояла из батарей разных полков. В артиллерийский парк беспрерывно подвозились снаряды, которых было велено заготовить по три комплекта. С большим запасом заготавливались и ружейные патроны, которых уже было больше полутора миллионов.

К концу апреля у Внезапной стояло шесть батальонов. Вместе с казаками, милицией, конвойной командой, нестроевыми и мастеровыми инвалидных рот набралось около восьми тысяч человек. Это была внушительная сила, которой в горах еще не видели.

Еще три батальона и сотни горской милиции ждали своего часа в Темир-Хан-Шуре. Батальон занимал и укрепление Зирани, на дороге из Шуры в Хунзах. В самом Хунзахе были наготове около тысячи человек конной и пешей ханской милиции.

Военный лагерь Чеченского отряда раскинулся на правом берегу реки Акташ. Это был белый палаточный город, со своими улицами и кварталами, площадями и церковью. И город этот разрастался, вбирая в себя все новые войска и бесконечные обозы.

Чтобы не терять время и поддерживать в войсках надлежащий дух, Граббе устраивал учения и сам же их инспектировал. Командующий входил в самые мелкие детали, строго спрашивал за все, что было не по форме – строевой ли шаг, обмундирование ли, и даже за численный некомплект батальонов, которые некем было пополнить. Больше других ему нравились части, прибывшие на пополнение. У необстрелянных новичков все было в надлежащем порядке, не то, что у бывалых кавказцев, которые давно усвоили кавказские привычки и некоторое презрение к требованиям устава.

Когда главные силы были в сборе, Граббе учинил торжественный смотр.

«Смирнаа-а!» – эхом пронеслось над рядами, и трубачи во главе со Стефаном заиграли генерал-марш.

Граббе, при всех своих орденах и в белых перчатках, на вороном коне начал объезжать войска, стоявшие поротно в батальонных колоннах. Впереди Граббе ехали четыре есаула из линейных казаков, а позади командующего – свита, состоявшая из полковых командиров, старших офицеров и адъютанта. Замыкал свиту конвой из тридцати конных казаков и десятка милиционеров.

Приняв рапорты и поздравив войска с предстоящим походом, Граббе произнес давно заготовленную речь:

«Войска главного отряда!

Высокая цель и великая милость государя нашего императора Николая I сделали меня вашим начальником!

Полагаю для себя особой честью стать в ряды ваши, в ряды кавказских героев, прославивших силу нашего оружия.

Я бился с врагами отечества в Европе, а теперь пойду с вами на полудиких обитателей здешних гор и лесов. Но служба государева везде равна, и враги его должны повсюду быть повержены вами, храбрые воины!

Вам знакомы уже, ребята, труды и неприятель, на которого я поведу вас. Одна сила оружия укротит или истребит этих нарушителей спокойствия как в горах и лесах, так и в самых границах наших. Пойдем, отыщем их в их убежищах, которые они почитают неприступными. Откуда человек выходит – туда достигнет наш штык.

Много есть между ними таких, которые желают наконец покоя, под защитою нашего оружия. Отличим их от непокорных там, где они явятся. Женщинам же и детям, ребята, непременно и везде – пощада! Не будьте страшны для безоружных.

Приступим же к нашему делу с надеждою на Бога и государя. Дружным натиском и верным штыком выбьем мы неприятеля из-за скал и завалов. Бросится ли он на вас, примите его бесстрашно, и он обратится назад. Так с Божией помощью проложим мы дорогу для себя и для славы нашей в потомках.

Твердо полагаюсь на вас, господа начальники всех чинов, в строгом наблюдении за исполнением смысла сего приказа.

Вы поведете умно и неустрашимо солдат, уже известных своею храбростью!»

Войска ответили оглушительным «Ура!».

Затем начался молебен. Священник обошел ряды со святою водой и пением «Спаси господи, люди Твоя и благослови достояние Твое». Солдаты, обнажив головы, усердно крестились и повторяли молитвы.

В завершение смотра войска прошли под торжественную музыку церемониальным маршем. И хотя Граббе не всем остался доволен, но воодушевление войск так его растрогало, что генерал смахнул перчаткой слезу.

Граббе осознал себя повелителем всей этой грозной массы, и ему не терпелось пустить ее в ход. Оставалось лишь сформировать походный штаб отряда. Это было важнейшим делом, особенно потому, что по окончании похода первыми получали награды именно штабные, порой за чужие подвиги, а тем, кто действительно воевал, могло ничего и не достаться. Граббе велел делать назначения, не взирая на звания, и первым зачислил в свой штаб Милютина.

Но начальником штаба снова оказался Траскин, который и принялся назначать остальных штабных чиновников, начиная с дежурного штаб-офицера, которым сделал своего приятеля по кутежам. Штаб-офицер, в свою очередь, назначал адъютантов, те – писарей, ординарцев, вестовых, денщиков и прочих нужных в штабе людей, которые, про преимуществу, оказывались старыми знакомыми адъютантов.

Граббе торопился двинуться в поход, но Траскин отговаривался тем, что не все еще заготовлено и не все транспорты прибыли. Еще больше не хватало Траскину лошади для себя самого. Ему приводили одну сильнее другой, но никак не могли выбрать подходящую. Лошадей приводили с конного базара в Эндирее. И каждый хозяин нахваливал свою, рассчитывая выгодно ее продать.

– Всем хороша, ваше высокоблагородие!

Траскин недоверчиво косился на скотину и спрашивал:

– Чем же она хороша?

– Сильна, как буйвол, ваше высокоблагородие.

– А меня выдержит? – сомневался Траскин.

– Бог даст, выдержит, ваше высокоблагородие, – обещал продавец.

– А как резва!

– Пошел прочь, дурак! – сердился Траскин.

Однако не пешком же ему было отправляться в горы? Это было бы еще невозможнее, чем найти подходящую лошадь. И Траскин взбирался на лошадей со ступенек штаба в специально для него сделанное седло, но редкая лошадь могла потом идти, не говоря уже о том, чтобы скакать.

Однажды ему привели верблюда. Хозяин убеждал, что лучше этой неприхотливой и выносливой скотины Траскину не сыскать:

– Носит, как пять лошадей, а в корме и питье до невероятности воздержан!

Продавец брался выучить Траскина ездить на верблюде, а верблюда – слушаться такого большого начальника. Несмотря на всю нелепость этого предложения, вызывавшего у остальных лишь улыбки, Траскин чуть было не согласился. Для опыта он велел проехать на верблюде своему адъютанту. Но тот не совладал с животным и свалился через несколько же шагов. Если бы такое случилось с Траскиным, он вряд ли бы когда-нибудь вообще поднялся. Верблюду дали отставку.

Экипажи для горных дорог тоже не годились, как не помещался Траскин и в обычной походной палатке.

Люди, служившие на Кавказе, как правило, становились сухими и поджарыми. Природа накладывала на них свое лекало, не терпевшее лишнего. Траскина это не коснулось. Напротив, он еще более раздобрел на казенных деликатесах. Он увеличивался в объеме так быстро, что портные не успевали шить новые мундиры, и Траскин частенько удивлял всех ватой и нитками, торчавшими из треснувших швов.

Граббе начал подумывать, не отставить ли Траскина от похода. Этот нахальный выскочка и без того обременял его своей бесцеремонностью, а в горах был бы только лишней обузой. Но еще больше Граббе хотелось заставить изнеженного Траскина, этого паркетного шаркуна, понюхать настоящего пороху, а не канцелярского, в бумажных сметах, который не горел и не чадил, а только набивал его карманы. Однако сам Траскин и не думал отказываться от похода. Он горел желанием добраться до Ахульго. И не столько затем, чтобы сразиться с Шамилем, сколько потому, что был уверен: там его будет ждать, по меньшей мере, золотой Георгий на шею, если не генеральский чин.

Мучения Траскина разрешил Милютин. Он добыл для него большую калмыцкую кибитку, которая после обустройства удовлетворила потребности Траскина. Сшили ему и особую палатку, которую везли на двух повозках.

В ожидании приказа к выступлению батальоны принялись за свои обычные дела: чистили оружие, приводили в порядок амуницию, пели, соревновались, кто кого перепляшет, и задирали солдат из других частей, которых они не любили пуще горцев. Это повелось издавна. Прежние походы оставили за собой длинный шлейф взаимных обид, когда одни части обходили наградами, а другие превозносили не за дела, а за приближенность командиров к высшему начальству.

Офицеры встречали старых знакомых, приглашали друг друга в гости и проводили ночи за воспоминаниями и предположениями о ждущих их испытаниях. А когда бывали приглашены на обед к командующему отрядом, то застолье продолжалось затем в палатках с приглашением лучших музыкантов Развадовского.

Казаки показывали свою удаль, на всем скаку поднимая с земли целковые и рубя тыквы, которые бросали им навстречу.

В целом же все было спокойно, все будто набиралось сил перед трудной работой. Но спокойствие это было лишь пеленой, покрывавшей дела совсем другого свойства.

Вдруг выяснилось, что по ночам бесследно пропадают солдаты. Разъяренный Граббе приказал усилить караулы, выставить новые секреты и двойные цепи вокруг лагеря, но солдаты продолжали исчезать. Начальство старалось скрывать эти неприятные факты, но все догадывались, что солдаты бегут к горцам. То ли воевать не хотели, то ли бежали от муштры и рукоприкладства их благородий.

Но пропадали не только солдаты, из ночного уводили лошадей. Конокрады делали это так ловко, что изловить никого не удавалось, а лошадей с каждым днем становилось все меньше. Начали подозревать, что лошадей попросту продают горцам, сваливая все на неизвестных похитителей. Но за руку никого не схватили, а под розгами никто не признавался. Зато известно было, что на базаре в соседнем Эндирее, или Андрей-ауле, как называли его солдаты, процветает торговля казенным порохом и свинцом. Пойманных сурово карали, проводя сквозь строй со шпицрутенами. Но торговля продолжалась, а наказанные при первой же возможности бежали к горцам.

Граббе чувствовал, что пора идти в поход, потому что при таком положении дел Траскин никогда не напасется всего и вдоволь.

– Больше ждать невозможно! – решительно объявил Граббе.

– Но еще не в должном количестве… – начал было Траскин.

– Обойдемся! – прервал его Граббе.

– Еще не все части…

– Оставим в резерве! – ответил Граббе.

– Или вы намерены дожидаться, пока Шамиль так усилится, что явится к нам собственной персоной?

– Однако, ваше превосходительство… – слабо сопротивлялся Траскин.

– Солдаты уже капусту на грядках сажают! – гневался Граббе.

– Скоро и вовсе забудут, зачем пришли!

Но Траскин затягивал выступление как мог, потому что сам, тайно и по-крупному, торговал отрядным имуществом, и ему жаль было сворачивать доходное предприятие, которое можно было списывать на неразумных солдат. К тому же пропитание войска требовало немалых денег и приносило неплохие комиссионные.

Однако вылазки на Эндиреевский базар все же были строго запрещены после произошедшего там вопиющего случая. Солдаты из новичков были посланы ротным купить вина. Явившись в знакомую лавку, они потребовали, как обычно, бурдюк чихиря, но получили неожиданный отказ. Торговец заявил, что вино кончилось. Тогда солдаты пошли в другую лавку, но и там ничего не нашли.

Местный народ посмеивался и одобрял торговца, припоминая все, что учиняли здесь перебравшие вина солдаты – от плясок вприсядку до того, как недвусмысленно косились они на местных женщин.

В третьей лавке солдатам объявили, что вина больше не будет, потому что вино – грех, и Ташав-хаджи запретил не только пить его, но даже продавать.

Возмущенные солдаты переворошили лавку и нашли большой бурдюк с вином.

– Нету, говоришь? – торжествовали солдаты.

– А деньги? – опомнился торговец.

– Какие деньги, если вина нету?!

– Платите! – требовал торговец.

– С хаджи своего получишь! – смеялись солдаты.

Солдаты собирались уже уходить, когда хозяин вина схватился за свой товар. Солдаты тянули бурдюк к себе, но хозяин не сдавался, пока бурдюк не лопнул и вино не вылилось на землю.

Одна сторона лишилась вина, другая – дохода, и обе, едва опомнившись, кинулись в драку. Когда на шум начали сбегаться местные, заступаясь за торговцев, солдаты дали знать своим. Новичков сбежалась целая рота, и они начали брать верх. Но тут на помощь другой стороне пришли оказавшиеся на базаре солдаты Апшеронского и Куринского полков.

– Как так? – не понимали теснимые новички.

– Своих бьете?

– Это вы-то свои? – смеялись бывалые кавказцы, колотя новичков.

– Не пришей кобыле хвост! А вот горцы нам точно – свои! Да они нам что братья! Уж двадцать лет с ними воюем!

Медлить далее Граббе не желал. Он уже подписал приказ о выступлении, когда начали происходить вещи еще более тревожные, чем драка на Эндиреевском базаре.

Конные милиционеры шамхала Тарковского, высланные в разведку для обозрения местности, по которой предстояло идти отряду, в лагерь не вернулись. Их прождали до ночи, когда приковылял раненный милиционер, сообщивший, что их подстерегли мюриды Ташава-хаджи. Остальные были в стычке убиты, а его, раненного, отпустили.

В ту же ночь лагерь был обстрелян из винтовок и фальконета – небольшой переносной пушки. Несколько солдат получили ранения, а в лагере начался пожар, который едва удалось потушить. Ответный огонь наделал много шума, но не принес никаких результатов, потому что велся в суматохе и наугад.

На рассвете для поиска нападавших был выслан смешанный эскадрон из горской милиции и казаков. Не найдя никого поблизости, эскадрон двинулся к казачьему кордону, стоявшему неподалеку от крепости. Кордон они нашли опустошенным, со следами недавней схватки. Тогда эскадрон ринулся к речке Ямансу, на которой стоял второй кордон, но и там их встретила та же печальная картина. Эскадрон поскакал вдоль речи, пока на другой стороне не показался такой же смешанный отряд, но уже из мюридов и беглых казаков. Противник обстрелял эскадрон, не давая ему перейти реку, а затем наградил его самыми обидными выражениями и не спеша скрылся.