На Ахульго пекли хлеб. Здесь, как и в каждом ауле, была устроена большая общая пекарня – кор. Женщины являлись сюда в лучших нарядах, как на праздник, и каждая приносила не только свое тесто, но и новости. Это был их выход в свет. Они сидели на подушках вдоль стены, ожидая своей очереди, но, и получив готовый хлеб, не спешили расходиться. Некоторые приносили с собой веретена, пряли шерсть, сучили нити и вязали, ведя бесконечные беседы. Им было любопытно увидеть новеньких, прибывших сюда издалека. Обычно женщины редко покидали свои аулы, разве что отправлялись в соседние на свадьбы или похороны к родственникам. А на Ахульго собрались женщины даже из таких аулов, о существовании которых другие и не подозревали. И каждая горянка была одета по-особому, как одевались в их местах. От множества необычных нарядов и украшений даже подземная пекарня стала похожей на дворец, в котором принимают титулованных особ. Тут было на что посмотреть. Даже привычное чохто, которым женщины укрывали волосы, у всех были разные, не говоря уже о платках и платьях. У женщин из состоятельных семей, у жен или дочерей наибов украшений было больше, и были они дороже, но порой самое простое украшение, изготовленное хорошим мастером с тонким вкусом, победно соперничало с настоящими драгоценностями. Особенно если обладательница его отличалась молодостью и красотой.

Но даже волнующее женские сердца разнообразие нарядов не способно было надолго отвлечь горянок от тревожных мыслей. Их мужья, сыновья и братья собирались в далекий и опасный путь. И хлеба нужно было много.

Этим женским собранием заведовала пожилая тетя Шамиля Меседу. Она же орудовала и у печи, отправляя в ее раскаленное чрево раскатанное тесто на длинной деревянной лопатке. Ею же Меседу вынимала готовый хлеб и каждый раз удивленно его разглядывала, потому что тесто у горянок тоже было разное. У одних – обыкновенное пресное, у других – с травами, у третьих – свернутое особым образом, у четверых – слоеное…

Рядом, в особом отделении, обжаривали зерна овса. Перед тем его хорошенько сушили, а после обжарки мололи, чтобы получить толокно. Это было главной походной пищей, потому что толокно не нужно было еще как-то готовить, достаточно было набрать горсть, добавить немного воды и размять. Примерно так же готовили и тех – из зерен пшеницы, проса и ячменя.

– Чтоб они пропали со своим генералом! – восклицала жена наиба Сурхая.

– И чего им дома не сидится?

– И пропадут! – предрекала жена Али-бека.

– Их, говорят, Ташав так разделал, что сами в крепость убежали.

– Они сюда не дойдут, – уверяла беженка из дальнего села.

– У нас такие дороги – даже горные козлы падают и разбиваются.

– Мы пока ехали, чуть сами в пропасть не сорвались, – добавляли другие.

– А у нас скати камень – и нет дороги.

– Куда им через наши горы!

– Пусть только сунутся, – грозила лопаткой Меседу.

– Мы им покажем!

– Говорят, Шамиль сам пойдет им навстречу, – сообщила жена Сурхая, прижимая к себе свою красавицу-дочку.

Все посмотрели на жену Шамиля Патимат, но та лишь молча пожала плечами.

– Придержите языки, сестры! – предупредила Меседу.

– Я тоже слышала, – добавляла еще одна горянка.

– Туда большое войско собирается.

– Кому говорят! – сердилась Меседу.

– Не болтайте лишнего!

– Мы же не врагам рассказываем, – отвечали горянки.

– Тут все как сестры.

– Все равно не надо, – наставляла Меседу.

– Знаю я вас. Никто ничего не говорит, а потом всем все известно.

– А мой муж спит и видит, как отправится на битву, – вздыхала Парихан, жена Хабиба, мечтавшего стать мюридом. Она была беременна и пришла сюда не столько из необходимости, сколько из желания побыть с другими женщинами.

– Пока не родишь, не видать ему войны, – заверила Меседу, знавшая шамилевские порядки.

– Так ему не терпится, что спрашивал меня, нельзя ли родить поскорее, – смущенно сказала Парихан. Женщины прыснули со смеху.

– А это страшно? – робко спросила Парихан.

– Воевать? – удивилась Патимат.

– Все воюют.

– Нет, рожать, – объяснила Парихан то, что имела в виду.

– Не страшнее, чем замуж выходить, – смеялись женщины.

– Главное – повернуться в нужную сторону, чтобы ребенок счастливый был.

– Как это? – недоумевала Парихан.

– А ты у нее спроси, – показывали женщины на жену Сурхая.

– Вон у нее какая дочка красавица.

– Не слушай их, – успокаивала испуганную Парихан жена наиба.

– Как Аллах даст, так и будет.

– Чего дрожишь, глупая? – улыбалась Патимат.

– Можно подумать, ты – первая. И мы рожали, и нас кто-то родил. Пусть у тебя будет много детей на радость мужу.

– Дети – это наше счастье, – кивала Меседу.

– А проклятая война – наша беда, чтоб ей подавиться своими пушками, – сказала Патимат, которой тоже предстояло родить через несколько месяцев.

Пока женщины делились своими радостями и печалями, в пекарню заглядывали дети. И каждый говорил матери одно и то же:

– Папа зовет.

Женщины сразу грустнели, потому что понимали, что их зовут, чтобы попрощаться. Забрав свои хлеба, они уходили, провожаемые сочувственными взглядами.

– Да сохранит ее мужа Аллах, – говорили остальные.

– Да вернется он живым и здоровым.

Меседу, тем не менее, сохраняла бодрость духа и не давала остальным унывать.

– Ну, давай свое тесто, сестренка! – говорила она очередной женщине, подбрасывая в печь дрова.

– Видите это пламя? Вот такой же ад найдут здесь те, кто посмеет на нас напасть. Надо будет, и сами кинжалы возьмем! Видали мы тут генералов, только где они и где – мы?

В пекарню заглянул Джамалуддин, старший сын Шамиля.

– Папа зовет! – сказал он, отыскав глазами мать. А затем, встретившись взглядом с синеглазой Муслимат – дочерью Сурхая, застыл от радостного изумления. Девочка смутилась и уткнулась головкой в материнское плечо.

– Пошли, пошли, – тянула сына за руку Патимат.

– Мал еще на девушек заглядываться.

Остальные проводили Патимат тяжелыми вздохами. А что касалось Муслимат, то они не были согласны с женой Шамиля и совсем не осуждали Джамалуддина. Каждая ставила себя на место юной красавицы, вспоминала себя в ее возрасте и знала, что внимание Джамалуддина ей далеко не безразлично.

Провожать Шамиля высыпало все население Ахульго. Здесь было множество новых людей, которые никогда прежде не видели этого захватывающего зрелища – выезда имама со своей гвардией.

Его сопровождали постоянные спутники – Юнус и Султанбек, одетые едва ли не лучше самого имама. Юнус высоко держал знамя и пел молитвы, которые подхватывали две сотни отборных мюридов – муртазеков.

Шамиль, как всегда, был сосредоточен. Но краем глаза он видел своих сыновей, которые несколько раз забегали вперед, чтобы еще раз посмотреть на своего знаменитого отца, пока не убедились, что он их заметил. Шамиль слегка улыбнулся им и легким кивком дал понять, что видит их и любит.

Неожиданно дорогу Шамилю преградили аксакалы.

– Возьми и нас, имам! – попросили они.

– Не сидится нам дома!

– Мы еще кое-что можем!

– Я знаю, – ответил Шамиль.

– Но разве недостаточно, что воюют ваши сыновья?

– Может, у них больше силы, но у нас больше умения!

– Я думаю, вы научили их всему, что нужно, – улыбнулся Шамиль.

– Мы хотим воевать, Шамиль! – настаивали старики.

– Дряхлеем тут без настоящего дела.

– Дай нам освежить года!

– Да будет доволен вами всевышний, как доволен вами я, почтенные, – сказал Шамиль.

– Вы и так много делаете. А я меньше всего хочу, чтобы вам пришлось обнажить оружие.

– Тогда возьми хоть меня! – вышел вперед слепой певец.

– Если придется трудно, я расскажу нашим воинам о славных предках!

– Спасибо тебе, отец, – сказал Шамиль.

– Спасибо всем, но не заставляйте меня вам отказывать. Согласитесь, что тут тоже нужны мужественные люди. Я оставляю на вас Ахульго и всех его обитателей. Разве это не важное дело – защищать столицу Имамата, когда враг может появиться откуда угодно?

– Как придет, так и уйдет! – зашумели старики.

– Ты хоть главного над нами назначь, старшину!

– Пусть им будет Курбан! – объявил Шамиль, показывая на старого чабана.

– Чабан? – удивились старики.

– Мы ему что, бараны?

– Не хотите Курбана – выберите другого сами, – посоветовал Шамиль.

– Но Курбану уже приходилось защищать Ахульго.

– Ладно, – согласились старики.

– Пусть будет по-твоему.

– Пусть Курбан командует.

– Имам сказал, значит, так и надо.

– Счастливого пути, Шамиль!

И старики расступились, пропуская отряд имама.

Женщины посылали имаму добрые пожелания и молили всевышнего о даровании воинам победы, дети рвались из материнскими рук, желая присоединиться к кавалькаде известных джигитов. Девушки пересказывали новые легенды, которыми имя Шамиля обрастало день ото дня. Порой это были почти волшебные деяния, которые молва приписывала имаму горцев, и многое в них было преувеличено. Но такова была участь вождя, любимого народом. Лишись он этой любви, его неудачам молва тоже бы приписала чудовищные размеры.

Шамиль понимал, что его деяния каждый мог расценивать по-своему. И не всех они могли устроить. Легче было бы снять с себя имамское звание, чем сделать так, чтобы все были довольны. Но, принимая даже самые трудные решения, Шамиль руководствовался главными ценностями горцев – верой и свободой. Теперь же было вовсе не до сомнений. Над независимостью горцев сгущались грозовые тучи. И, чтобы спасти горы от покорения, требовалось напряжение всех сил, на которое были способны горцы. В душе Шамиль не сомневался, что горы никому и никогда не покорятся, но сейчас нужно было решать насущные военные задачи.

Донесения верных людей подтверждали его предположения, а сверх того приводились точные цифры. Из Внезапной, с севера, скоро должен был выступить главный отряд Граббе в восемь тысяч человек с пушками и милицией. Другая часть отряда, около шести тысяч солдат, тоже с пушками и милицией, ждала приказа, чтобы выступить из Темир-Хан-Шуры, с востока. Еще один отряд под предводительством Головина мог двинуться с юга, если его не задержит Ага-бек. И в самих горах, в Хунзахе, ждал в крепости гарнизон, который с конницей Хаджи-Мурада представлял немалую силу.

Но прежде всего нужно было остановить Граббе с его огромным отрядом, а еще лучше – разгромить. Все возможные меры были приняты. Граббе ожидало несколько линий обороны. Главные аулы на его пути были основательно укреплены, другие – оставлены, дороги были разрушены, а горные хребты и перевалы занимали наибы со своими мюридами и ополчением. Всего в распоряжении Шамиля было около пяти тысяч воинов.

На стороне противника были многократный перевес и сильная артиллерия. Но Шамиль верил в своих людей. Его наибы и мюриды давно уже были не просто воинами. Когда дело того требовало, они сами перевоплощались в Шамиля и умели воспламенять сердца людей, поднимая их на борьбу. Преданные имаму до самозабвения, отважные до безрассудства, ученые и отлично вооруженные, они приводили в движение целые общества, служа им примером и руководством к действию. Их слово было словом Шамиля, их дело было общим делом. Это они согнули в бараний рог горских аристократов, противившихся народной воле, они выпрямили спины рабов, они первыми шли на штыки и не оставляли поле боя без приказа. И еще Шамиль надеялся на свои горы. Один только вид этих высоких хребтов и бесчисленных мрачных ущелий способен был зародить трепет в тех, кто попадал сюда впервые. Этот каменный хаос, казалось, самой природой был создан для упорной обороны.

Глядя на крутизну скал, поднимающихся к небу и исчезающих в облаках, впервые попавшему в эти горы трудно было даже помыслить о том, что эти преграды можно преодолеть. А увидев гнездящийся над пропастью аул, можно было легко поверить, что там живут не люди, а могущественные горные духи.

Но люди ко всему привыкали, а штык везде находил себе дорогу, если не натыкался на кинжал. И теперь должно было решиться, кто кого одолеет.

Отряд Шамиля скрылся за горой. Люди начали расходиться, тревожно обсуждая происходящее. А старики, польщенные вниманием Шамиля, принялись рассказывать друг другу о своих былых подвигах, набегах и стычках с неприятелем. Им было что рассказать, и каждый старался удивить других.

Когда Курбан вернулся домой, он застал невестку в слезах.

– Где Хабиб? – спросил Курбан, почувствовав неладное.

Парихан показала глазами на свою комнату. Курбан откинул занавеску, служившую дверью, и увидел сына, который лежал ничком, в отчаянии сжимая кулаки.

– Хабиб, – позвал его отец.

Тот вскочил и негодующе воскликнул:

– Зачем ты спрятал мое оружие?

– Ты бы ушел, – ответил отец.

– Я не трус, чтобы отсиживаться дома, когда мои друзья ушли воевать, – сказал Хабиб.

– Все равно уйду!

– Придет и твое время, – тяжело произнес Курбан.

– А пока ты отправишься на хутор.

– На хутор?! – не верил сын.

– Люди пригнали много скота из брошенных аулов, – объяснял Курбан.

– А здесь вокруг уже не хватает травы. Мне трудно справиться с таким стадом. А нам оно очень понадобиться, потому что война будет долгой.

– Я не пойду, – глухо ответил Хабиб.

– Пойдешь, – настаивал Курбан.

– Больше некому. И возьмешь с собой Парихан. Ты мой единственный сын, и я не хочу, чтобы наш род прервался. А когда она родит, подумаем, что делать дальше.

– Я хочу драться, – стоял на своем Хабиб.

– Послушай отца, – просил Курбан, – и ты спасешь много жизней. Это не менее важно, чем рубить саблей. Шамиль скажет тебе спасибо, вот увидишь.

– Лучше бы ты меня отпустил с мюридами, – удрученно произнес Хабиб.

– А ты и есть мюрид, – похлопал его по плечу Курбан.

– Ты будешь служить народу, который нуждается не только в защите, но и в пище.

Курбан вышел и скоро вернулся с кинжалом и саблей. Сначала он отдал сыну кинжал, а саблю вручил ему свою, знаменитую, с двумя клинками.

– Зулькарнай, – сказал Курбан, вешая саблю сына на место бывшей своей.

– Знаю, ты не опозоришь родовое оружие.

Эта сабля была мечтой Хабиба. Он благодарно улыбнулся и сказал:

– Я сделаю, как ты сказал, отец.

Наутро они с женой собрали свой скудный скарб, водрузили его на коня и спустились с Ахульго. Там Хабиб собрал овец в одну отару и перегнал через легкий мост из нескольких бревен, устроенный неподалеку от Ахульго. Потом перевел через него жену и коня, и они начали подниматься в горы, направляясь на летний кутан.