Как ни спешил Граббе выступить, а на приготовление к новому походу ушла целая неделя.

Офицеры укладывали свои вещи в дорожные вьюки и писали письма родным. А вечерами пили вино и играли в карты. Перед походом было не грех и проиграться, ведь могло случиться, что отдавать долг было бы уже некому.

Солдаты зашивали ободранную одежду, чинили сапоги, чистили оружие и запасались патронами. А на базаре Эндирея спускали почти задаром трофейное добро и оружие.

На этот раз Граббе решил не полагаться на Траскина и самолично инспектировал отряд, проверяя, все ли припасы в достатке, особенно по части пуль и снарядов. Не все было так, как полагалось, но Граббе решил не вдаваться в мелочи перед большим делом. Важнее было определиться с прибывшим в его распоряжение генерал-майором Аполлоном Галафеевым, командующим 20-й пехотной дивизией. Генерал он был опытный, а послужной список его напоминал военную биографию самого Граббе. Он успел и в Отечественной войне отличиться, и в заграничные походы сходить, и в Турции повоевать, и в Польше бунтарей усмирял. На Кавказе – всего год, зато лет десять до того командовал егерским полком. Граббе решил определить Галафеева по прямому назначению и отдал в его распоряжение всю пехоту отряда. Даже наружность Галафеева олицетворяла собой пехотного командира: он был коренаст и приземист, с небольшими усиками и огромной челюстью и больше любил сидеть на турецком барабане, чем на лошади.

Когда было объявлено о скором выступлении, в крепости и отрядном лагере началась суматоха. Полковые адъютанты усердно звенели шпорами, исполняя приказы. Вестовые скакали во все гарнизоны, разнося «летучки» и секретные предписания. Шамхальская и Мехтулинская милиции пополнялись беками и старшинами, почуявшими, что поход предстоит решительный, а может быть, и окончательный.

Эта мысль будоражила всех, потому что сам Граббе торжественно сообщил на последнем перед выходом смотре:

– Это будет не обычная экспедиция, господа офицеры. Это будет удар милосердия! Пусть единожды прольется малая кровь, дабы не текла веками большая.

Рана Милютина еще не зажила, но он снова рвался в бой. Начальник отрядного штаба Пулло велел ему составить надежную карту, и Милютин не жалел сил, чтобы исполнить приказание.

По сведениям лазутчиков выходило, что до Ахульго около восьмидесяти верст, но в точности никто не знал. Лазутчики путались в показаниях и противоречили друг другу. Даже названия гор и перевалов у них не сходились. Аулы то оказывались перед каким-то глубоким оврагом, то позади него. А то вдруг овраг обращался в пропасть, а вместо холма образовывался непреодолимый перевал. У Милютина голова шла кругом. Затем он начал подозревать, что лазутчики намеренно вводят его в заблуждение. Милютин рвал карты и начинал составлять новые. А затем оказывалось, что некоторые лазутчики говорят одно и то же, только видели они эти перевалы с разных сторон, а о картографии не имеют ни малейшего представления. При этом каждый старался преувеличить свои заслуги в полной уверенности, что добьется желаемого, если назовет хутор аулом, а козью тропу – аробной дорогой. Не сходясь в показаниях, лазутчики начинали между собой спорить, и дело могло кончиться кинжалами, если бы Милютин не успевал вмешаться.

Толку от таких сведений было мало. Ясно было одно: отряду предстояло двигаться на юг, преодолевать горы и перевалы, ущелья и реки. И все это в Салатавии и Гумбете – обществах немирных, преданных Шамилю, где еще не ступала нога солдата, где аулы были из камня, и каждый мог оказаться крепостью.

Оставалась еще надежда на господина Синицына, которому Милютин сам давал уроки по глазомерной съемке местности. Докладывая о нем Пулло, Милютин не забыл упомянуть, как этот субъект вызывающе вел себя на маскараде и дерзил высшему начальству. А кроме того, был известен своей идеей fixe насчет вызова на дуэль Шамиля. И что Синицын на самом деле повредился в рассудке после того, как попробовал проникнуть в обитель Шамиля под видом умалишенного, где лазутчика чуть не зарезали раскусившие его притворство мюриды.

Однако Пулло слышал, что душевнобольные люди порой являют чудеса, особенно по части воспоминаний и живости красок при описании когда-то ими увиденного. А потому велел доставить Синицына к нему, чтобы самому его допросить.

Когда Аркадия привезли во Внезапную, Пулло показалось, что этот господин скорее чем-то опечален, чем похож на душевнобольного. Впрочем, и здоровый человек выглядел бы не лучше, окажись он на месте Синицына. Но Пулло знал, что иногда даже очень больные люди считают себя вполне здоровыми, а потому решил побеседовать с бывшим лазутчиком как с обычным человеком.

– Наконец-то, милостивый государь! – бросился он к Аркадию.

– Не имею чести вас знать, – холодно ответил Синицын.

– А я о вас много наслышан, – развел руками Пулло.

– А кроме того, мы виделись с вами на маскараде в Шуре.

– В самом деле? – вгляделся в полковника Синицын.

– Я вас очень запомнил, – убеждал Пулло, хотя ни в каком маскараде не участвовал.

– Нас тогда не представили, но, уверяю вас, вы произвели на общество большое впечатление.

– Не имел такого намерения, – уже мягче ответил Синицын, польщенный словами Пулло.

– Об вас только и говорили! – продолжал льстить Пулло.

– И о вашем подвиге все наслышаны.

– Что вы имеете в виду, сударь? – насторожился Синицын.

– Будто не знаете, – улыбнулся Пулло.

– До вас-то никто не решился проникнуть так далеко к противнику.

– А, это… – махнул рукой Синицын.

– Если бы до Шамиля добрался, было бы о чем говорить.

– Как раз об этом я и хочу с вами потолковать, – объяснил Пулло.

– Не стоит, – покачал головой Синицын.

– Отчего же?

– Оттого, сударь, что в прошлый раз это кончилось ужасно.

– Синицын набрался духу и нервно выпалил.

– Вот вы говорите, что это подвиг, а они… Эти жандармы!.. Душители свободы!.. Они меня к умалишенным упрятали!

– Но вы же умный человек, – успокаивал его Пулло.

– Разве не понимаете, что это было сделано в интересах дела? И ради вашей же пользы.

– Моей пользы? – негодовал Синицын.

– Вы думаете, я и в правду сумасшедший?

– Вовсе нет, сударь, – уверял Пулло.

– Просто начальство так вами дорожило, что пыталось спасти.

– Спасти? – не понимал Синицын.

– От кого?

– Так ведь вас, открою вам тайну, абреки собирались выкрасть.

– Как – абреки? – Аркадий был потрясен.

– Зачем?

– Убить хотели, – сообщил Пулло.

– Когда узнали, что вы их оставили с носом, то поклялись, что отрежут вам голову.

– И Пулло принялся выдумывать дальше.

– По Шуре ночами рыскали, искали вас, драгоценнейший. Знали, что ваши сведения для них – погибель.

– Ах вот оно что!..

– задумался Синицын.

– Так что не извольте держать на нас зла, – дружески похлопал его по плечу Пулло.

– А сведения ваши нам теперь очень пригодятся.

– В поход собрались? – догадался Синицын.

– На Шамиля, – кивнул Пулло.

– Вы ведь дороги знаете?

– Отлично знаю, – с готовностью подтвердил Синицын.

Пулло раскинул перед ним карту.

– Ну вот хотя бы от крепости, – показывал карандашом полковник.

– Вы ведь отсюда шли?

– Точно так, – кивнул Синицын, всматриваясь в карту.

– Значит, по этой дороге? – показывал Пулло.

– Сначала по ней, а после – через лес, напрямую, к аулу этому, как его, Инчха!

– Так-так, – чертил Пулло.

– А что бы означало сие название?

– Не могу знать, – по-военному отвечал Синицын.

– Но по-аварски инч – вроде как птица.

– Впрочем, это неважно, – делал пометки Пулло.

– Значит, сколько туда верст будет?

– Точно не припомню, – задумался Аркадий.

– Полагаю, что-то около двенадцати, если напрямую.

– А далее? – любопытствовал Пулло.

– Далее – Хубар, там у меня кунаки, – сообщил Синицын.

– Кунаки? – удивился Пулло.

– Это хорошо, очень хорошо. Ну а до кунаков сколько верст?

– Что-то вроде пяти, – припоминал Аркадий.

– И все в гору. Он на высоте такой расположен, аул этот.

– Великолепно! – вписывал что-то в карты Пулло.

– А далее, значит, тот самый Буртунай?

– Нет, – сказал Аркадий.

– Там далее овраг, вернее – пропасть, будто земля разверзлась.

– Пропасть… – писал Пулло.

– А затем, если даст Бог из пропасти выбраться, и Буртунай неподалеку, – показал Аркадий место на карте, где по его мнению должен располагаться Буртунай.

– Верст пятнадцать от Хубара будет. А потом уже и главный перевал, за которым Шамиль обитает.

– А в Буртунае у вас тоже кунаки? – спросил Пулло.

– Там – самые надежные, – уверял Аркадий.

– С дворянским, доложу я вам, обхождением. Помню, главного звали… Юнусом! Он-то меня и спас!

– Да вас за такие сведения к ордену следовало бы представить, – хвалил Пулло.

– Думаете, это возможно? – обрадовался Аркадий.

– Кому же давать, как не вам? – заверил Пулло.

– Если не Святой Анны, то уж Владимира непременно.

– Батюшка мой был бы очень рад, – улыбался Аркадий.

– А так как вы имеете честь быть приписанным к полку, то, глядишь, и Георгия не пожалеют, – сулил Пулло.

– Но это, конечно, при положительных результатах экспедиции.

– Я все там знаю! – горячо убеждал Аркадий, уже видевший себя офицером с Георгием на груди.

– Вот и чудесно, – кивал Пулло.

– А теперь расскажите мне про дороги.

– Дороги как дороги, – сказал Аркадий.

– Артиллерия пройдет? – точил карандаш Пулло.

– Обозы, транспорты?

– Наверное, – неуверенно сказал Аркадий.

– Поточнее бы, господин Синицын, – настаивал Пулло.

– Мы ведь не на пикник собираемся.

– Там говорили, что даже через перевал на арбах ездят, как по шоссе.

– А вы сами эти дороги, глазомерно, видели?

– По которым ходил, те видел, а остальные… Мне их Юнус, кунак мой, показывал. Только ведь снег лежал, разве разглядишь?

– Ну что ж, – заключил Пулло, стараясь скрыть разочарование.

– На месте и покажете.

– Я все запомнил, – уверял Синицын.

– Вы только в поход меня возьмите, а там кунаки подскажут.

– Непременно, – обещал Пулло, выпроваживая Синицына.

– А теперь, простите великодушно, служба-с.

Пулло тут же вызвал Милютина, и они снова обратились к карте, сопоставляя показания Синицына со сведениями от других лазутчиков.

– Он, конечно, не в себе, но совсем в другом смысле, – сказал Пулло.

– Маршрут описал весьма картинно.

– Кое-что сходится, – соглашался Милютин.

– По крайней мере путь до первых аулов ясен.

– А там видно будет, – заключил Пулло.

Ночью Лизу разбудил грохот. Она бросилась к окну и увидела, что мимо их дома двигаются войска. Артиллерийские повозки гремели колесами, кони стучали подковами, а пехота шла гурьбой. Офицеры и ординарцы перекрикивались, сбивая батальоны в правильный строй, но по узости шуринских улиц сделать это было затруднительно.

– Уходят?! – всполошилась Лиза и побежала будить семейство маркитантов.

– Кто? Зачем? – сонно откликалась из спальни Каринэ.

– Да проснитесь же вы! – кричала Лиза.

– Войска уходят!

– Без меня не уйдут, – сказал Аванес.

Но все же встал и, подавляя зевоту, подошел к окну. Войска и в самом деле уходили.

– Вай! – заорал Аванес, набрасывая халат.

– Почему уходят? А мой товар?!

Он выскочил из дому и бросился наперерез солдатам.

– Стойте! – кричал он, раскинув руки.

– С дороги! – оттеснил его лошадью прапорщик.

– Какая война без Аванеса? – горестно причитал маркитант.

– Меня возьмите!

Наконец, он заметил Попова, который считался его покровителем.

– Господин полковник! – бросился к нему маркитант.

– А я как же?

– Что же ты спишь, любезный? – удивился Попов.

– Обещали предупредить, господин полковник! – напомнил Аванес.

– Срочный приказ, – объяснил Попов.

– Сам видишь, ночью выступаем. До тебя ли было, когда экстренная надобность.

– Подождите меня, я быстро! – обещал Аванес.

– Рад бы, любезный, да не могу, – ответил Попов, трогая лошадь.

– А ты не сокрушайся. Через день-другой сам Пантелеев с третьим батальоном двинется. Не проморгай только!

– Сударь! – окликнула Попова Лиза, успевшая уже одеться и державшая в руках саквояж, который давно был у нее наготове.

– Возьмите меня, прошу вас!

– Я уже имел честь сообщить вам, что война – не место для дам, – нахмурился Попов.

– Тем более, для княгинь. Прощайте, сударыня!

И Попов поскакал вперед, покрикивая на солдат.

– Поживей, поживей, ребята! Держи строй, не то плетью выровняю! Шевелись!

Войска уходили. Лиза рыдала от отчаяния. А Аванес озадаченно чесал в затылке, проклиная полкового интенданта, с которым вчера выпил лишнего.