Как ни спешил Граббе выступить, а на приготовление к новому походу ушла целая неделя.
Офицеры укладывали свои вещи в дорожные вьюки и писали письма родным. А вечерами пили вино и играли в карты. Перед походом было не грех и проиграться, ведь могло случиться, что отдавать долг было бы уже некому.
Солдаты зашивали ободранную одежду, чинили сапоги, чистили оружие и запасались патронами. А на базаре Эндирея спускали почти задаром трофейное добро и оружие.
На этот раз Граббе решил не полагаться на Траскина и самолично инспектировал отряд, проверяя, все ли припасы в достатке, особенно по части пуль и снарядов. Не все было так, как полагалось, но Граббе решил не вдаваться в мелочи перед большим делом. Важнее было определиться с прибывшим в его распоряжение генерал-майором Аполлоном Галафеевым, командующим 20-й пехотной дивизией. Генерал он был опытный, а послужной список его напоминал военную биографию самого Граббе. Он успел и в Отечественной войне отличиться, и в заграничные походы сходить, и в Турции повоевать, и в Польше бунтарей усмирял. На Кавказе – всего год, зато лет десять до того командовал егерским полком. Граббе решил определить Галафеева по прямому назначению и отдал в его распоряжение всю пехоту отряда. Даже наружность Галафеева олицетворяла собой пехотного командира: он был коренаст и приземист, с небольшими усиками и огромной челюстью и больше любил сидеть на турецком барабане, чем на лошади.
Когда было объявлено о скором выступлении, в крепости и отрядном лагере началась суматоха. Полковые адъютанты усердно звенели шпорами, исполняя приказы. Вестовые скакали во все гарнизоны, разнося «летучки» и секретные предписания. Шамхальская и Мехтулинская милиции пополнялись беками и старшинами, почуявшими, что поход предстоит решительный, а может быть, и окончательный.
Эта мысль будоражила всех, потому что сам Граббе торжественно сообщил на последнем перед выходом смотре:
– Это будет не обычная экспедиция, господа офицеры. Это будет удар милосердия! Пусть единожды прольется малая кровь, дабы не текла веками большая.
Рана Милютина еще не зажила, но он снова рвался в бой. Начальник отрядного штаба Пулло велел ему составить надежную карту, и Милютин не жалел сил, чтобы исполнить приказание.
По сведениям лазутчиков выходило, что до Ахульго около восьмидесяти верст, но в точности никто не знал. Лазутчики путались в показаниях и противоречили друг другу. Даже названия гор и перевалов у них не сходились. Аулы то оказывались перед каким-то глубоким оврагом, то позади него. А то вдруг овраг обращался в пропасть, а вместо холма образовывался непреодолимый перевал. У Милютина голова шла кругом. Затем он начал подозревать, что лазутчики намеренно вводят его в заблуждение. Милютин рвал карты и начинал составлять новые. А затем оказывалось, что некоторые лазутчики говорят одно и то же, только видели они эти перевалы с разных сторон, а о картографии не имеют ни малейшего представления. При этом каждый старался преувеличить свои заслуги в полной уверенности, что добьется желаемого, если назовет хутор аулом, а козью тропу – аробной дорогой. Не сходясь в показаниях, лазутчики начинали между собой спорить, и дело могло кончиться кинжалами, если бы Милютин не успевал вмешаться.
Толку от таких сведений было мало. Ясно было одно: отряду предстояло двигаться на юг, преодолевать горы и перевалы, ущелья и реки. И все это в Салатавии и Гумбете – обществах немирных, преданных Шамилю, где еще не ступала нога солдата, где аулы были из камня, и каждый мог оказаться крепостью.
Оставалась еще надежда на господина Синицына, которому Милютин сам давал уроки по глазомерной съемке местности. Докладывая о нем Пулло, Милютин не забыл упомянуть, как этот субъект вызывающе вел себя на маскараде и дерзил высшему начальству. А кроме того, был известен своей идеей fixe насчет вызова на дуэль Шамиля. И что Синицын на самом деле повредился в рассудке после того, как попробовал проникнуть в обитель Шамиля под видом умалишенного, где лазутчика чуть не зарезали раскусившие его притворство мюриды.
Однако Пулло слышал, что душевнобольные люди порой являют чудеса, особенно по части воспоминаний и живости красок при описании когда-то ими увиденного. А потому велел доставить Синицына к нему, чтобы самому его допросить.
Когда Аркадия привезли во Внезапную, Пулло показалось, что этот господин скорее чем-то опечален, чем похож на душевнобольного. Впрочем, и здоровый человек выглядел бы не лучше, окажись он на месте Синицына. Но Пулло знал, что иногда даже очень больные люди считают себя вполне здоровыми, а потому решил побеседовать с бывшим лазутчиком как с обычным человеком.
– Наконец-то, милостивый государь! – бросился он к Аркадию.
– Не имею чести вас знать, – холодно ответил Синицын.
– А я о вас много наслышан, – развел руками Пулло.
– А кроме того, мы виделись с вами на маскараде в Шуре.
– В самом деле? – вгляделся в полковника Синицын.
– Я вас очень запомнил, – убеждал Пулло, хотя ни в каком маскараде не участвовал.
– Нас тогда не представили, но, уверяю вас, вы произвели на общество большое впечатление.
– Не имел такого намерения, – уже мягче ответил Синицын, польщенный словами Пулло.
– Об вас только и говорили! – продолжал льстить Пулло.
– И о вашем подвиге все наслышаны.
– Что вы имеете в виду, сударь? – насторожился Синицын.
– Будто не знаете, – улыбнулся Пулло.
– До вас-то никто не решился проникнуть так далеко к противнику.
– А, это… – махнул рукой Синицын.
– Если бы до Шамиля добрался, было бы о чем говорить.
– Как раз об этом я и хочу с вами потолковать, – объяснил Пулло.
– Не стоит, – покачал головой Синицын.
– Отчего же?
– Оттого, сударь, что в прошлый раз это кончилось ужасно.
– Синицын набрался духу и нервно выпалил.
– Вот вы говорите, что это подвиг, а они… Эти жандармы!.. Душители свободы!.. Они меня к умалишенным упрятали!
– Но вы же умный человек, – успокаивал его Пулло.
– Разве не понимаете, что это было сделано в интересах дела? И ради вашей же пользы.
– Моей пользы? – негодовал Синицын.
– Вы думаете, я и в правду сумасшедший?
– Вовсе нет, сударь, – уверял Пулло.
– Просто начальство так вами дорожило, что пыталось спасти.
– Спасти? – не понимал Синицын.
– От кого?
– Так ведь вас, открою вам тайну, абреки собирались выкрасть.
– Как – абреки? – Аркадий был потрясен.
– Зачем?
– Убить хотели, – сообщил Пулло.
– Когда узнали, что вы их оставили с носом, то поклялись, что отрежут вам голову.
– И Пулло принялся выдумывать дальше.
– По Шуре ночами рыскали, искали вас, драгоценнейший. Знали, что ваши сведения для них – погибель.
– Ах вот оно что!..
– задумался Синицын.
– Так что не извольте держать на нас зла, – дружески похлопал его по плечу Пулло.
– А сведения ваши нам теперь очень пригодятся.
– В поход собрались? – догадался Синицын.
– На Шамиля, – кивнул Пулло.
– Вы ведь дороги знаете?
– Отлично знаю, – с готовностью подтвердил Синицын.
Пулло раскинул перед ним карту.
– Ну вот хотя бы от крепости, – показывал карандашом полковник.
– Вы ведь отсюда шли?
– Точно так, – кивнул Синицын, всматриваясь в карту.
– Значит, по этой дороге? – показывал Пулло.
– Сначала по ней, а после – через лес, напрямую, к аулу этому, как его, Инчха!
– Так-так, – чертил Пулло.
– А что бы означало сие название?
– Не могу знать, – по-военному отвечал Синицын.
– Но по-аварски инч – вроде как птица.
– Впрочем, это неважно, – делал пометки Пулло.
– Значит, сколько туда верст будет?
– Точно не припомню, – задумался Аркадий.
– Полагаю, что-то около двенадцати, если напрямую.
– А далее? – любопытствовал Пулло.
– Далее – Хубар, там у меня кунаки, – сообщил Синицын.
– Кунаки? – удивился Пулло.
– Это хорошо, очень хорошо. Ну а до кунаков сколько верст?
– Что-то вроде пяти, – припоминал Аркадий.
– И все в гору. Он на высоте такой расположен, аул этот.
– Великолепно! – вписывал что-то в карты Пулло.
– А далее, значит, тот самый Буртунай?
– Нет, – сказал Аркадий.
– Там далее овраг, вернее – пропасть, будто земля разверзлась.
– Пропасть… – писал Пулло.
– А затем, если даст Бог из пропасти выбраться, и Буртунай неподалеку, – показал Аркадий место на карте, где по его мнению должен располагаться Буртунай.
– Верст пятнадцать от Хубара будет. А потом уже и главный перевал, за которым Шамиль обитает.
– А в Буртунае у вас тоже кунаки? – спросил Пулло.
– Там – самые надежные, – уверял Аркадий.
– С дворянским, доложу я вам, обхождением. Помню, главного звали… Юнусом! Он-то меня и спас!
– Да вас за такие сведения к ордену следовало бы представить, – хвалил Пулло.
– Думаете, это возможно? – обрадовался Аркадий.
– Кому же давать, как не вам? – заверил Пулло.
– Если не Святой Анны, то уж Владимира непременно.
– Батюшка мой был бы очень рад, – улыбался Аркадий.
– А так как вы имеете честь быть приписанным к полку, то, глядишь, и Георгия не пожалеют, – сулил Пулло.
– Но это, конечно, при положительных результатах экспедиции.
– Я все там знаю! – горячо убеждал Аркадий, уже видевший себя офицером с Георгием на груди.
– Вот и чудесно, – кивал Пулло.
– А теперь расскажите мне про дороги.
– Дороги как дороги, – сказал Аркадий.
– Артиллерия пройдет? – точил карандаш Пулло.
– Обозы, транспорты?
– Наверное, – неуверенно сказал Аркадий.
– Поточнее бы, господин Синицын, – настаивал Пулло.
– Мы ведь не на пикник собираемся.
– Там говорили, что даже через перевал на арбах ездят, как по шоссе.
– А вы сами эти дороги, глазомерно, видели?
– По которым ходил, те видел, а остальные… Мне их Юнус, кунак мой, показывал. Только ведь снег лежал, разве разглядишь?
– Ну что ж, – заключил Пулло, стараясь скрыть разочарование.
– На месте и покажете.
– Я все запомнил, – уверял Синицын.
– Вы только в поход меня возьмите, а там кунаки подскажут.
– Непременно, – обещал Пулло, выпроваживая Синицына.
– А теперь, простите великодушно, служба-с.
Пулло тут же вызвал Милютина, и они снова обратились к карте, сопоставляя показания Синицына со сведениями от других лазутчиков.
– Он, конечно, не в себе, но совсем в другом смысле, – сказал Пулло.
– Маршрут описал весьма картинно.
– Кое-что сходится, – соглашался Милютин.
– По крайней мере путь до первых аулов ясен.
– А там видно будет, – заключил Пулло.
Ночью Лизу разбудил грохот. Она бросилась к окну и увидела, что мимо их дома двигаются войска. Артиллерийские повозки гремели колесами, кони стучали подковами, а пехота шла гурьбой. Офицеры и ординарцы перекрикивались, сбивая батальоны в правильный строй, но по узости шуринских улиц сделать это было затруднительно.
– Уходят?! – всполошилась Лиза и побежала будить семейство маркитантов.
– Кто? Зачем? – сонно откликалась из спальни Каринэ.
– Да проснитесь же вы! – кричала Лиза.
– Войска уходят!
– Без меня не уйдут, – сказал Аванес.
Но все же встал и, подавляя зевоту, подошел к окну. Войска и в самом деле уходили.
– Вай! – заорал Аванес, набрасывая халат.
– Почему уходят? А мой товар?!
Он выскочил из дому и бросился наперерез солдатам.
– Стойте! – кричал он, раскинув руки.
– С дороги! – оттеснил его лошадью прапорщик.
– Какая война без Аванеса? – горестно причитал маркитант.
– Меня возьмите!
Наконец, он заметил Попова, который считался его покровителем.
– Господин полковник! – бросился к нему маркитант.
– А я как же?
– Что же ты спишь, любезный? – удивился Попов.
– Обещали предупредить, господин полковник! – напомнил Аванес.
– Срочный приказ, – объяснил Попов.
– Сам видишь, ночью выступаем. До тебя ли было, когда экстренная надобность.
– Подождите меня, я быстро! – обещал Аванес.
– Рад бы, любезный, да не могу, – ответил Попов, трогая лошадь.
– А ты не сокрушайся. Через день-другой сам Пантелеев с третьим батальоном двинется. Не проморгай только!
– Сударь! – окликнула Попова Лиза, успевшая уже одеться и державшая в руках саквояж, который давно был у нее наготове.
– Возьмите меня, прошу вас!
– Я уже имел честь сообщить вам, что война – не место для дам, – нахмурился Попов.
– Тем более, для княгинь. Прощайте, сударыня!
И Попов поскакал вперед, покрикивая на солдат.
– Поживей, поживей, ребята! Держи строй, не то плетью выровняю! Шевелись!
Войска уходили. Лиза рыдала от отчаяния. А Аванес озадаченно чесал в затылке, проклиная полкового интенданта, с которым вчера выпил лишнего.