Засидевшиеся в Хунзахе «фазаны» под командой Михаила Нерского явились к Ахульго вместе с последним транспортом. Они соединились с ним в Цатанихе, где сходились дороги из Шуры и Хунзаха.

Волонтеры прибыли к вечеру, когда еще гремела пальба первого штурма Сурхаевой башни. Пока не явились на место, они мечтали о горячих схватках, но, увидев, что тут творится, многие согласились быть санитарами, которых в отряде не хватало. До самого утра они выносили раненых и убитых и с тоской вспоминали Хунзах, откуда борьба с горцами выглядела совсем иначе. Другие, напротив, рвались в бой, решив явить пример храбрости и свято веря в свою счастливую звезду. Были и такие, которые готовы были заплатить солдатам, чтобы те слегка их ранили. Но, прослышав, что один из волонтеров по неосторожности погиб в результате такого членовредительства, решили не лезть на рожон и поучиться у бывалых кавказцев, как и награду приобрести, и ноги унести.

Палатки походного лазарета уже не вмещали раненых, которых было слишком много. Приходилось делать шалаши. А многие просто лежали рядами на траве, ожидая своей очереди.

Отрядный врач трудился, не разгибаясь. Его подчиненные доктора тоже не отходили от хирургических столов, извлекая пули и осколки, зашивая раны и ампутируя конечности. Им помогали лекари из отрядов горской милиции, изощренные в лечении боевых ран. Особых инструментов им не требовалось, все манипуляции они производили кинжалами и небольшими, отточенными, как бритвы, ножами, которые хранились в специальных кармашках под ножнами кинжалов. Обходились они и без дезинфекции, лишь слегка прокаливая лезвия на огне. Ампутированные обрубки выносили целыми корзинами.

Неподалеку батюшка, размахивая кадилом, отпевал убиенных. Затем их хоронили в братских могилах. Офицеров хоронили отдельно.

Бывший декабрист Нерский обходил лагерь, разыскивая старых знакомых. Повсюду стучали топоры, солдаты сооружали себе подобие щитов. А некоторые вбивали в подметки гвоздики, оставляя шляпки торчать, чтобы сапоги не скользили по каменной крошке.

У музыканта Стефана Развадовского, приятеля Михаила, была прострелена ладонь. Но он рассказывал Нерскому о другом – об ужасах штурма Сурхаевой башни и о том, что готовится новый штурм.

– А щиты зачем сколачивают? – недоумевал Михаил.

– Разве пуля их не пробьет?

– От камней, которыми горцы отбиваются, – объяснял Стефан.

– Это же не башня, а настоящие Термофилы!

– Скажи еще, что мы воюем с царем Леонидом и его спартанцами.

– Я иногда думаю, Михаил, что горцы и спартанцев бы воевать поучили, – сказал Стефан.

– Такие бестии! Причем натурально, а не то что спартанцы. Те, полагаю, миф, да и только.

– Так ты снова на штурм пойдешь?

– Пойду.

– А рука твоя как же? – спросил Михаил.

Стефан слегка пошевелил пальцами перевязанной руки и сказал:

– Ничего, заживет. Я, знаешь, только начал трубить атаку, а тут пуля. Чуть инструмент в пропасть не обронил.

– Значит, с музыкой в бой провожаешь? – спросил Михаил, отворачиваясь.

– А как же? Вдруг убьют, так хоть с белым светом под музыку попрощаюсь.

– Для того ли, братец, музыка?

– По мне, так я бы лучше в опере играл. Да сам знаешь, мы люди подневольные. Однако…

– Что?

– Ахульго – это такая декорация! Мне порой кажется, что это не война, а какой-то титанический театр! И что-то нашептывает мне, что здесь и будет моя главная сольная партия.

– Какой же это театр? – не соглашался Михаил.

– Скорее, Колизей для гладиаторов.

– Нет-нет, – уверял Стефан.

– Тут свободой пахнет. Роком! Судьбой! Как в античных драмах. И мой выход – не за горами, вот увидишь. И пусть я погибну, но свою главную ноту возьму!

– Ну-ну, – скептически произнес Михаил.

– От судьбы не уйдешь. Кому – театр, а кому и могила.

– И ты призадумайся, Михаил, – говорил Стефан, улыбаясь чему-то своему.

– Тут, брат, история делается, не упусти своего часа. Ахульго больше не будет.

– Воин воюет, а жена дома горюет, – вздохнул Нерский.

– Домой хочется. А путь мой, выходит, через Ахульго и лежит.

Они помолчали, думая каждый о своем и глядя на Ахульго, которое резко вычерчивалось в сумерках от каждого залпа.

– Я слышал, ты в офицеры выбился, а все без эполет? – спросил Стефан.

– Взять было негде, – ответил Михаил.

– Да и бумага о производстве пока не пришла.

– Пришла – не пришла, офицер должен быть по всей форме.

– Не с убитых же эполеты снимать, – вздохнул Михаил.

– Отчего бы и нет? Я не в смысле мародерства. Раненых – тьма, они сами тебе отдадут, кого в Шуру увозят.

– Обойдусь, – махнул рукой Михаил.

– Мне жена их везла, так я велел ей ехать обратно, от греха подальше.

– Жена? – удивился Стефан.

– Говорят, была в отряде одна женщина…

– В отряде? – впился в приятеля глазами Михаил.

– Здесь?

– С маркитантом прибыла. Только она совсем не маркитантка, – рассказывал Стефан.

– Прелестная, благородной наружности дама. Она только скрывалась под званием маркитантки, а сама, говорят, то ли княжна, то ли графиня. Вот какие чудеса тут происходят.

И он начал рассказывать, как офицеры сбегались посмотреть на прекрасную и таинственную незнакомку, а она лишь просила аудиенции у Граббе, который даме не отказывал, но и времени для нее все никак не находил.

Взволнованный Михаил вскочил, вынул из-под рубахи медальон с портретом Лизы и показал Стефану.

– Она?

Стефан всмотрелся в миниатюрное изображение. Глаза этой прелестной девушки показались ему знакомыми. Но он не решился утверждать, что эта та самая дама, которая выдавала себя за жену маркитанта. Да и возраст был заметно другой.

– Вроде и похожа, – пожал плечами Стефан.

– Но та была постарше.

– Посмотри лучше! – требовал Михаил.

– Ну, брат, когда столько лет видишь женщин только издали, они все делаются красавицами.

– Где она? – тряс друга Михаил.

– Говорят, горцы в плен увели, вместе с маркитантом.

– Как в плен? – потрясенно спросил Михаил.

– Вон там, в ауле разбитом, фургон их должен быть, – показал Стефан в сторону Ашильты.

– Если на щиты не растащили.

– Неужто не послушала меня? – побледнел Михаил.

– Я ведь писал ей, приказывал!

– Писал! – усмехнулся Стефан.

– Какая тут почта? Тут обозы в горах пропадают, не то что письма.

Но Михаил его уже не слышал. Он торопился к развалинам Ашильты.

Нерский обошел весь аул, но ничего не нашел, кроме сломанного колеса, которое могло быть прежде колесом фургона маркитанта. Михаил бросился в штаб, чтобы узнать что-нибудь насчет пленных. Но офицеры, огорченные неудачным штурмом, отмахивались от Михаила, не понимая, чего он добивается и при чем тут его жена. Или просто не хотели его огорчать. Все были слишком заняты подготовкой к новому штурму Сурхаевой башни, которую Граббе велел непременно взять. Только Попов вошел в положение Нерского, но и он ничего точно не знал, кроме того, что маркитанты и в самом деле похищены горцами. Полковник посоветовал Михаилу обождать, пока они разделаются с Сурхаевой башней. А еще лучше – постараться отличиться при штурме, чтобы Граббе снизошел до его просьбы и занялся судьбой пленных. О самой Лизе Попов знал только то, что она добивалась разрешения отправиться с оказией в Хунзах, но так ее и не дождалась.

Михаил не находил себе места несколько дней. И когда объявили сбор охотников – тех, кто желает быть в авангарде батальонов, назначенных для нового штурма Сурхаевой башни, он вызвался среди первых.

А тем временем артиллерия залпами обстреливала башню. Пока было возможно, горцы восстанавливали разрушенное. На Ахульго это видели и радостно восклицали: «Смотрите, люди, укрепления ведь не рушатся, они стоят, как и были!».

Магомед продолжал палить из своего фальконета. Но свинцовые ядра давно кончились, чугунные не всегда помещались в дуло, а каменные, которые Магомед неустанно вытачивал, приносили мало пользы.

Через неделю непрерывных обстрелов все, что выступало над стенами крепости, было разрушено, а в самих стенах пробито несколько брешей.

С обоих Ахульго производились ночные вылазки. Несколько раз уничтожались осадные работы, сбрасывались мантелеты, поджигались сапы и туры. Но к пушкам подобраться не удавалось, и после перестрелок горцы отходили назад.

Траншеи взобрались уже к перешейку, соединяющему Новое Ахульго с Сурхаевой башней, и дотянулись почти до перекопа, устроенного горцами на подступах к своим главным позициям. Атаковать перекоп Граббе еще не решался, но штурмовать Сурхаеву башню мог уже почти со всех сторон.

Штурм начался 3 июля на рассвете. Охотники ринулись вперед, прикрываясь щитами и взбираясь по лестницам на крутую скалу. В ответ горцы открыли огонь, а затем сверху посыпались камни. Но теперь сопротивление было слабее. Артиллерия сделала свое дело, и защитников оставалось уже немного. Но те, кто еще уцелел, отбивались отчаянно, понимая, что это их последний бой.

Нерский не желал прикрываться щитом и поднимался вверх, цепляясь за все, что мог, наступая на убитых и раненых. Он верил, что первым сумеет добраться до крепости и броситься на мюридов. Ему казалось, что там, наверху, он найдет спасение для своей жены и новый офицерский чин. А без этого жизнь была ему не мила. Он уже подобрался к самим стенам, как вдруг увидел над собой старого горца, который держал в руках даже не камень, а сияющий на солнце фальконет. И фальконет обрушился на Михаила. Сбитый с утеса, Нерский полетел вниз, сокрушив целый ряд поднимавшихся за ним охотников.

Несмотря на потери, егеря поднимались все выше и к полудню, взяв завалы, остановились перед самыми стенами, в которых зияли бреши. Здесь, на раскаленной от солнца скале, под летящими сверху обломками и пулями, они выжидали подходящего момента для решительной атаки. К вечеру груды обломков образовали под стенами осыпи, по которым стало возможно взобраться к разбитым стенам. Дождавшись ночи, охотники дружно крикнули «Ура!», переждали раздавшиеся в ответ выстрелы и, пока горцы перезаряжали ружья, ринулись на стены, в бреши, в штыки.

Оборона была прорвана сначала с южной, а затем и с северной стороны. Началась жестокая рукопашная схватка. Опаленный гранатой, Малачи продолжал драться даже в горящей одежде, и все, кто пытался приблизиться к нему, поплатились жизнью. Наконец, и сам он расстался с этим миром, кинувшись на поднимавшихся снизу солдат. Когда егерям казалось, что уже со всеми покончено, руины башни будто оживали, и на егерей снова бросались мюриды, хотя и были почти все ранены.

Бой длился еще несколько часов в крепости, башне, подземных этажах и примыкавшей к башне пещере. На Сурхаеву башню поднимались новые свежие роты, но только к полуночи крепость была полностью захвачена. Полная луна бесстрастно лила холодный свет на место сражения, сплошь усеянное телами погибших горцев и солдат.

С печальной вестью о захвате Сурхаевой башни и гибели ее защитников к Шамилю пробрался мюрид Магомед-Мирза. Снаряд оторвал ему обе ноги, и у солдат уже не поднялась на него рука. Позже на Ахульго вернулось еще несколько мюридов, сумевших выбраться из захваченной крепости.

Еще два дня пушки громили остатки Сурхаевой башни.

Нерский очнулся в лазарете. Голова его была перебинтована, и он едва смог приподняться, чтобы потянуться к кружке с водой. Заметив, что Нерский очнулся, санитар подал ему воды и позвал доктора.

– Нус, братец, жив? – устало улыбался доктор.

– А мы чуть было не записали вас в убитые.

– Что со мной? – с трудом спросил Нерский.

– Контузия.

– Это пройдет?

– Понемногу, – сказал доктор.

– Вы еще легко отделались. Ну да ничего, на днях отправим вас в госпиталь, в Шуру.

– Я здоров, – запротестовал Нерский.

– Я сейчас встану.

– Лежите, – приказал доктор, удерживая Нерского.

– С этим шутить нельзя.

– Не отправляйте меня, – попросил Нерский.

– Мне нужно быть здесь.

– Храбрец! – восхитился доктор.

– Там видно будет. Контузия серьезная.

Оставив Сурхаеву башню в тылу, Граббе начал продвигать блокадную линию к Ахульго. Теперь все батареи были нацелены на укрепления Шамиля, и артиллерия методично их обстреливала, пока Граббе размещал войска в новом порядке.

В военном журнале отряда Граббе цветисто расписал ход сражения и увенчал его бодрыми заверениями:

«Хотя потеря наша в продолжение приступа значительна, но она вознаграждается нравственным влиянием, произведенным над горцами взятием этого орлиного гнезда, к которому только наш штык мог найти доступ. Кроме того, нижние уступы утеса, на котором стоит башня, дают нам хорошую и менее растянутую наступательную позицию против Нового Ахульго. С Божьей помощью Шамиль и его сообщники не долго будут противиться оружию Его императорского величества».

Приложив к журналу план и профиль Сурхаевой башни, которые успел составить Алексеев, Граббе занялся представлениями к наградам. На радостях от взятия столь важного оборонительного пункта Шамиля Граббе включил в список отличившихся даже Нерского, несмотря на его декабристское прошлое.

Благодушие Граббе объяснялось не только взятием башни, но и тем, что от Головина, из штаба Кавказского корпуса, прибыли бумаги о производстве в очередные звания за дело при Аргвани. Галафеев стал генерал-лейтенантом, а полковники Пулло и Лабинцев сделались генерал-майорами. Сам Граббе получил только почетное звание генерал-адъютанта, что означало включение его в императорскую свиту при сохранении воинского звания генерал-лейтенанта. Поначалу Граббе заподозрил в этом козни старого недруга Чернышева, но, поразмыслив, счел почетное звание знаком особого расположения к нему императора. При удачном завершении компании против Шамиля Граббе вполне мог рассчитывать на производство в полные генералы.

Награждены были и многие другие, но в лагере ликования не наблюдалось. Офицеры вспоминали тяжелый бой за Сурхаеву башню, сопоставляли соотношение сил и результаты и с тревогой думали о том, что это было всего лишь началом. Что-то их ждет на Ахульго? Осмелевшие после пережитых смертельных опасностей, офицеры не скрывали своих мыслей:

– Полководцы выискались! Армию за кучу камней положат, только бы выслужиться.

– Что Граббе, что Пулло – немцам русских не жаль. Чего уж о горцах говорить.

– Да и царь у нас их кровей.

– Сам бы сходил на башню, узнал бы, почем фунт лиха.

Солдаты, потерявшие многих товарищей, мрачно роптали, покуривая трубки и стараясь не смотреть в сторону крепости Шамиля. Даже усиленный по случаю взятия башни рацион и двойная винная порция не могли победить общего уныния.

– Легче снять полумесяц с неба, чем с мечети на Ахульго, – предрекали бывалые вояки.

– Худой мир лучше доброй драки.

– Что и говорить. От таких побед одна погибель.

– Генералы солдат не считают.

Те же, кому все было нипочем, топили свои тревоги в вине и пускались плясать под веселую музыку. При этом они распевали крамольные песенки, сочиненные еще декабристами Рылеевым и Бестужевым и принесенные в войска разжалованными офицерами: Царь наш – немец русский – Носит мундир узкий. Ай да царь, ай да царь, Православный государь!

Только за парады Раздает награды. Ай да царь, ай да царь, Православный государь!

Батарея, при которой состоял Ефимка, расположилась теперь напротив Нового Ахульго. Но он уже не чистил дула, не подносил ядра, не подавал фитили… Фельдфебель решил, что мальчонка с перепугу захворал, и старался его не тревожить. Ефимка лежал в палатке, почти не ел и все просился сходить за водой. Его не пускали, но он уходил сам. Спустившись к реке, он прятался среди камней и подолгу ждал, не спустится ли за водой та девочка. Однажды она появилась, и у Ефимки снова перехватило дыхание. Не столько из-за ее красоты, сколько от радости, что она жива. Ефимка боялся ее спугнуть, хотя его жгло желание узнать, кто она и как ее зовут? А еще больше ему хотелось крикнуть, чтобы она бежала из обреченного Ахульго.

Когда ему не удавалось ускользнуть с батареи, он влезал на дерево и, спрятавшись среди ветвей, разглядывал Новое Ахульго в подзорную трубу, которую стащил у Граббе.